Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

Часть первая

Парк, разбитый на покате двух холмов, широкими террасами нисходил к пруду.

Пруд был велик, он имел форму правильного овала. Зимою его расчищали от снега, и он становился похож на старый серебряный поднос. Весною он оглашался протяжными кликами лебедей и тугими, шибкими трелями соловьев. Бледно светился он в летних сумерках и словно приподымался, приглядываясь к пугливо спускающемуся отроку.

За прудом начиналась роща, пышная и разлатая, но, не удержавшись на гребне угора, съезжала с лиственным бормотаньем в овраг, по склону которого зияли, черные пасти гротов и призрачно белели искусно выложенные руины.

Парк и овраг влекли далеко, расставаться с ними не хотелось. Но грустью и легким ужасом веяло от косматых аллей и змеистых троп, внезапно ныряющих в задебренные глубины.

Отец измыслил эту дикую меланхолическую красу — она живуче разрасталась, цепляясь за сердце угрюмой прелестью сиротства и медленного запустенья.

Особенно пленительна была здесь погожая осень. Но чем роскошней сиял золотой и лазурный день, тем непоправимей понималась разлука. Сухо сверкал остов фаворитной беседки отца, тоскливо звенел и стучал о коряги ручей, такой громкий в облетевшем ольшанике. И отрок спешил выбраться из рано вечереющего оврага.

Но всякий раз, будто споткнувшись, он останавливался перед кленом, высоко вскинувшимся меж полунагих берез. Упорно держались на его узловатых ветвях клочья златозвездого облаченья; в сумерках словно столп густого сиянья восставал из темной земли, соединяясь сбагровыми облаками. И скудный миткаль соседней осины, словно заражаясь этой гордою яркостью, играл светло и даже пламенно. И вспоминалось дрожанье свеч, и голубой дым ладана, глубокий блеск иконостаса. И шарканье грабель, шелест сгребаемой в аллеях листвы возвращали слуху вздохи и шепот родных, собравшихся помолиться за упокой души отставного генерал-майора Абрама Андреича Баратынского, преставившегося в Москве.

Перед бельведером стояла стайка пиний, чудом прижившихся на чуждой почве. Они нравились ему. Он любовался округлыми очертаниями их кронок, благородным оттенком сероватой, как бы запепленной хвои: деревца родились в Италии, под небесами Данта и Тасса! Солнце упадало на них, и мягкий волнистый свет перебегал по блеклым вершинам, — слабая улыбка, скользящая по лицу чахоточной девы… Он брал на ладонь рыжеватые, как веснушки, шелушинки коры, осторожно нюхал, дул — летите! Они пахли солнечной пылью и канифолью, летели легко, далеко.

Старый садовник говорил, что имя Мара [1] означает овраг. Дядя Богдан, остро щуря дальнозоркие адмиральские глаза, рассуждал:

— Мара — гм, Мара… Ежели брать по созвучью, то весьма родственно италийскому il mare [2].

Интересно объяснял и ветхий, но до чрезвычайности расторопный священник отец Василий:

— Слово сие многомысленное. Можно толковать и как туман, марево, и как оморок, сон, и как блазн — обаяние, можно сказать…

И становилось радостно: чудесной и великой оказывалась Мара! В степном звуке ее имени рокотал картавый гул полуденной волны; сонный северный туман проницали лучи роскошного итальянского солнца…

Мара была населена мечтами и виденьями. Но этого не понимал никто. Братья Ираклий и Леон любили шумные игры и постоянно дрались друг с другом; Серж и сестренка Софи были слишком малы и плаксивы.

Иногда являлся во сне отец: подходил бесшумным шагом, усаживался напротив в своих любимых вольтеровских креслах и улыбался внимательно… Сладко, тревожно екало сердце под родительским взглядом; и тянулся к отцу, хотел спросить что-то — но язык не повиновался. И отец не произносил ни слова — лишь клал на темя первенца большую теплую ладонь.

Он ловил руку папеньки, жмурясь от тепла и света, но рука мягко устранялась. И солнце больно било сквозь раздвинутые гардины в полуслепые спросонья глаза. И мучительная досада заставляла кусать губы: опять не перемолвился с отцом, опять не поговорил о важном, главном…

Входила маменька в темном вдовьем шлыке, из-под которого выбивались два слегка припудренных локона.

— Ты вновь скверно спал, Бубинька?

— Нет, маменька, напротив, я спал превосходно, — отвечал он, краснея от ненужной лжи.

После завтрака и уроков с пожилым любезником французом надлежало идти в маменькин будуар. Ему одному дозволялось забираться с ногами на канапку, обтянутую коричневой, по-лошадиному пахнущей кожей. Расхлябанные пружины уютно поскуливали, резные звериные мордки подлокотников тыкались носами в его ладони. Маменька рассказывала о фрейлинской службе при императрице Марии Федоровне, о дворе покойного государя.

— Маменька, — перебил он однажды, — а двор императора больше нашего?

— Двор императора, мой дружочек; понятие особливое. Это не тот двор, по коему мы с тобою прогуливаемся, это — круг людей, близких особе государя. Ты тоже будешь прибежен ему.

Он с выраженьем напряженного непонимания наклонил голову.

— Двор государя и узок — но и широк. Это его дворец, его родные, советники и помощники. — Александра Федоровна открыла флакон и, смочив кончики пальцев пахучей жидкостью, потерла впалые виски. — Ты дворянин, мон шер, — само название сие указует на твою причастность двору. Все старинные дворяне суть члены единого семейства, отец коего — государь наш. — Она улыбнулась грустно и торжественно. — Настанет пора, ты поедешь в Петербург. Дядя Богдан определит тебя в Пажеский корпус, и ты будешь жить в соседстве с царским двором.

— Я буду паж? Маменька! — Он хлопнул в ладоши и спрыгнул с канапки. — Паж — оруженосец рыцаря! А потом я сам стану рыцарем — да? И буду служить императору…

— Да, но для этого надобно хорошо успевать в науках. — Она погрозила длинным пальцем: — Ты же только и делаешь, что пропадаешь в гротах да слушаешь россказни Боргезе.

Долговязый синьор Джячинто извлекал из сюртучного кармана кожаную табакерку, сложенную розаном, разворачивал ее и погружал в пахучие недра скорбный и торжественный нос.

— Е sempre bene [3], - ворчливо произносил он. И резко вскидывал голову, отчего с жуткою четкостью обозначался на шее кадык, острый, как поставленная ребром шинельная пуговица.

Сперва он рассказывал о мудрых и благонравных деяньях Солона или Марка Аврелия. Голос его звучал с монотонною важностью, морщины на лбу разглаживались. Но вдруг, словно опомнившись, итальянец вскакивал с места и, постепенно убыстряя шаг, короткими и гневными, как брань, фразами принимался повествовать о неистовом императоре Калигуле, лакомящемся жарким из соловьиных язычков, о Нероне, этом сентиментальном чудовище, расправившемся с лучшими людьми Рима и любующемся зрелищем зажженного по его приказу города. Путая и обрывая хронологическую нить, старый дядька переходил к последнему королю французов, пренебрегшему ради своих сластолюбивых забав жизненными интересами несчастных подданных и приявшему мученический венец. Обращаясь к решительным героям парижской черни, Боргезе с мрачным и каким-то мстительным одушевлением живописал портреты и поступки народных вождей.

По мере рассказа доброе и, колючее лицо старика принимало выраженье растерянности и усталого испуга, голос падал до хрипливого шепота. Дядька смолкал и со сладострастием отчаянья окунал долгий нос в раздвижное нутро табакерки. Очередная понюшка даровала ему новые силы; старик вскидывался в кресле и рокотал, с непонятной угрозой вперяя темный и сверкающий взор в окно:

— О, bruttissimi, bruttissimi! [4]

И Евгений почтительно наблюдал за лицом и манипуляциями Боргезе, который дважды был изгоняем из своего отечества роковыми событиями века, и горько жалел своего наставника, огорченного заблуждениями целого человечества.

Итальянец меж тем успокаивался, его изборожденное чело вновь светлело — старик обращался к поэзии.

читал он, мерно и широко взмахивая кожаным розаном табакерки. И в воображении отрока оживал гравюрный портрет государя, его ласковое голубоглазое лицо и рука в ослепительной перчатке, возложенная на эфес шпаги…

Но в подлинный, с трудом сдерживаемый трепет приводил его таинственный стих Данта, Произносимый Боргезе с особым чувством печали и некоего ликования:

Итальянские уроки походили на любимые тропинки, берущие начало в регулярных аллеях парка и беспутно пропадающие в размашистых дебрях оврага.

Маменька благоволила к Джячинто; по счастью, она ничего не понимала по-итальянски.

Занимали его и темные беседы отца Василия.

Замысловатый катехизис был писан неким знаменитым проповедником, учеником масонов.

— Великого и особого ума человек составлял книгу сию, — уважительно приговаривал отец Василий, раскрывая тяжко шуршащие, крылоподобные страницы, хранящие следы аккуратно соскобленных восковых нашлепок. — Много о вере радел, и воздалось ему по вере его.

Белокурый увалень Леон исподтишка щипал верткого Сержа, вечно увязывавшегося за старшими братьями. Малыш тихонько взвизгивал и ерзал на лавке, но терпел.

Более всего нравилось Евгению то место катехизиса, где рассказывалось о восстании падших ангелов, водительствуемых Люцифером и побиваемых архангелом Михаилом; архистратигом небесного воинства. Он выспрашивал отца Василия подробности об этом событии, но тот отнекивался незнанием, а потом и раздражаться стал неутолимой любознательностью отрока.

— Когда праотец наш Адам, еще в раю пребывая, обозревая всех животных, сотворенных попарно, усмотрел, что токмо он единичен изо всего, созданного господом нашим, — назидательно говорил священник, — то усомнился он. — Отец Василий, с горьким сожаленьем чмокнул губами.

— А почему он усомнился? — бесцеремонно спросил Ираклий.

— А потому, что обетовано ему было размножение, — молвил священник и нахмурился. — Грех на том, кто всегда сомневается и много любопытничает.

Вечером он попросил маменьку растолковать причину сомнения Адамова, содержащую зародыш первого грехопадения. Александра Федоровна вспыхнула и рассмеялась принужденно:

— Ah, c'est trеs sot! [7]

— Но, маменька, отец Василий очень хорошо рассказывает о… — с жаром начал он — и запнулся.

— О чем же, друг мой? — осведомилась маменька.

— Он… Он очень красиво о солнце говорит. Он сравнивает солнце с трииспо… с триипостасным божеством. Само светило — это бог, сияние — это бог-сын, а теплота, животворящая вселенную, — это бог — дух святой, — выпалил он и Победоносно встряхнул кудрявой головой.

— Забавно. Однако отец Василий — прямой язычник.

— Что такое — язычник?

— Язычник- это… — Она искательно пошевелила пальцами и перевела на французский: — Язычники — les paОens… — И продолжала уже уверенно: — Les paОens adoraient la crИature au lieu du CrИateur [8].

— A-a, — протянул он, притворившись, что понял.

Ему захотелось еще что-нибудь прибавить к характеристике педагогических заслуг отца Василия.

— Маменька, отец Василий знает об Апомоне!

— Кто сей?

— Из Акопали… Апокалипсиса. Он душегубец и соблазнитель человеков! Отец Василий говорит, что это, верно, Буонапарт.

— Ну, полно, дружочек, — прервала мать. — У тебя чрезмерное воображенье. — Она вздохнула. — Тебе потребно образование настоящее. Дядя свезет тебя в немецкий пансион. — Она грустно потрепала сына по щеке.

Он насупился, возбужденно засопел.

— Вы обещали в Пажеский корпус. Я хочу в военную службу. Как папенька.

Александра Федоровна пылко обняла сына.

— Разумеется — о, разумеется! Но для поступления в корпус надобно столько знать, столько учиться! У нас нет порядочного немецкого гувернера. Да и прочие — ah, c'est tellement misИrable! [9]

Она гневно вспыхнула, вспомнив, как обнаружила недавно на столике сына Мармонтелевы "Contes moraux" [10], в коих ничего, кроме названья, не оказалось нравственного.

— Ступай, милый, и спи покойно. Не думай и не читай на ночь ничего — не то головка заболит.

Она рассеянно перекрестила сына, кликнула сонливую девку и, с отвращеньем обоняя крепкий запах лука, дала раздеть себя. Взяла книжку Мильвуа и улеглась в постель. Надо было еще вынуть папильоты — забыла! — но не хотелось звонить девке, уже храпящей за дверьми.

Она любила французские стихи: в них был порядок, четкая мерность и грациозно завитая чувственность. Александре Федоровне нравилось тихо плакать, перечитывая строки, отмеченные ногтем покойного мужа. Меланхолия, порождаемая поэзией, была облачком, смягчающим очертанья темной горы; была пудрой, скрывающей красноту заплаканных щек.

Дверь вдруг распахнулась — легко, как от сквозняка, гуляющего во время грозы по дому, где не успели запереть окна.

Сын кинулся к ней, путаясь в длинной до пят рубахе.

— Что? Что с тобой, Буби?

Она обнимала его, осторожно встряхивая за плечи и сама сотрясаясь от страха.

— Ma… маменька! А… не придет к нам А… Апомон?

— Кто? Какой Апомон?

— Из… из Акопа… из Апокалипсиса. Пред… предреченный антихрист.

Она рассмеялась — суеверно, шепотом, чтоб не раздразнить темных демонов ужаса.

— Ah, ce satan neuf… Satan du pauvre pХre Basile… [11] Нет, mon petit [12], спи спокойно! Новый Апомон после эрфуртского свиданья совершенно очарован нашим государем… Но ты, дружочек, останешься у меня. Здесь, на фаворитной твоей канапке. — Она позвонила. — Даша! Принеси постель барчуку.

Мальчик сладко спал, изредка вздыхая и что-то бормоча. Александра Федоровна, приподнявшись на локте, глядела в лицо сына, по-отцовски бледное, большелобое. Она думала о Бубиньке; она тихо плакала о нем, и о покойном муже, и о себе. И слезы ее были другие — не те, давешние, вызванные приятно печальным чтением. Она боялась за детей — и особенно за любимца своего Евгения, мечтательного, неприспособленного к грубой жизни; она страшилась неизбежной — теперь твердо стало ясно: неизбежной! — отправки его в далекий Петербург, мучительно представляя себе разлуку с ним: так нежен, так не по-детски чуток к маменькиной грусти Бубуша!

До Петербурга, до пансиона оставалось еще много: целое лето!

— Скоро, скоро, — говорил он себе и улыбался недоверчиво. И радость, и страх сжимали сердце: Петербург — как далеко! Дальше Тамбова, дальше Москвы, помнящейся смутно, почти сказочно.

…Как будет он жить в Петербурге — без маменькиной опеки, без уютного дома, без Мары? "Там будут товарищи…" Но что такое — товарищи? Их не знало его детство. "Петербург велик и прекрасен…" Но что великого видел он? Степь, небо над нею. А прекрасное? Дом с бельведером; портреты отца; печальное лицо маменьки… Господи, как он мал еще!

— Маменька, когда мы в Кирсанов поедем?

— Скоро, мой друг, скоро.

— Это очень далеко, да?

— О да, очень, — кивает мать.

Он улыбается несколько обескураженно.

— И дорога прекрасная, да?

— Несомненно, друг мой, несомненно.

И маменька смеется своим матовым фарфоровым смехом.

И вот закладывают дрожки и берлин — громоздкий дормез с кожаным верхом, и кучер Никифор, обливаясь потом в наваченном синем кафтане, преувеличенно пыхтя, грузит в легонькие дрожки и в карету кули со съестным, бочонки с грушевым квасом и брусничной водой.

Он ликует: предстоит большое путешествие! Столько припасов берется… Маленький живчик Серж разделяет радостное нетерпенье брата, он то и дело взбирается на подножку дрожек и, звонко вскрикивая, спрыгивает с нее, всякий раз заставляя маменьку испуганно ахать. Флегматичный Ираклий с деловитым видом ходит вкруг берлина и постукивает щеголеватым стеком по колесам… Никифор взлезает на козлы; рядом, сморкаясь в красный фуляр, усаживается Боргезе: дядька не терпит духоты старых барских карет. Евгений, обернувшись на поглощенную хозяйственными распоряжениями маменьку, тишком выскальзывает из дормеза и перебирается на дрожки, к старому итальянцу.

— Бубуша! — окликает маменька из оконца, — В степи будет ветер, ты простынешь!

— Маменька, я чуть-чуть! — молит он, привставая с сиденья и притворяясь готовым немедленно явиться к маменьке.- Un tout petit peu! Je vous prie… [13]

Вертопрах гувернер все же сумел привить степному дитяти небрежную легкость парижской скороговорки. Мать кивает удовлетворенно и приспускает оконце кареты.

Тронулись, слава богу! Дрожки катят резво, дорога весело размахивается под уклон… Но сзади раздается раздраженный маменькин окрик: Александра Федоровна не терпит излишней скорости. Кучер, натянув поводья, сдерживает рвущуюся вперед пару. Какая жалость! Вихрем бы мчаться по утреннему простору — разогнаться так, чтобы почувствовать себя взлетающим вместе с лошадьми и оторопевшим Боргезе в небеса; чтоб волосы встали дыбом, запламенев от солнца и ветра, как у безрассудного Фаэтона!

Но тихо трусят соловые кобылы, и степь, такая прелестная при стремительной езде, золотистая на освещенных увалах, серебряная и лиловая в росистых тенях, приметно скучнеет. Грязно-желтые цветочки белены мелки и неприглядны; лохмы пышечника и полынка блеклы, пыльны. Лишь малиновые, чуть запепленные уголья мордвинника да черные крыши отдаленных хат, похожие на угрюмо нахлобученные шапки бродяг, разнообразят монотонную картину. "Голым-голо. Нечем даже кошку высечь", — говорят здешние мужики. Жесткая, птичья цепкость скудных цветов, трав, строений: только б выжить в этом бесприютном просторе, устоять под хищным ветром…

Равнина забеспокоилась — холмы тяжкими, постепенно взбухающими волнами покатились по ней. Сейчас холмы накрыты, как одеялом, нежно зеленеющей нивой, морозно сверкает Вяжля — она широка в этом месте. Искупаться бы! Маменька не разрешит… Как океанские валы на картине в дядином кабинете, бегут к горизонту широкие, мощные холмы. И серо-голубое марево трепещет впереди, суля жестокий полдневный зной.

Джячинто Боргезе нюхает из табакерки, чихает и, величаво выпятив маленький честолюбивый подбородок, произносит латинский стих:

— "Nunc maris in tantum vento…" Перевьедите.

— "Nunc maris in tantum vento", — повторяет Евгений, мечтательно прикрыв голубые глаза. — И вот носит нас ветром по морю!

— По морью, — соглашается дядька и клюет носом кожаный розан.

Ветер стихает. Солнце медленно карабкается по небосклону, иссушая редкие облачка. Запылившаяся лазурь сияет равнодушно, устало, степь дремно мреет в зное. Не сон ли эта скифская дорога, эта царственная латынь, безотзывно звучащая в гиперборейской пустыне? Мара. Марево. Море…

— Тпр-ру! Стой, проклятые! Никак задремали, барчук?

Никифор останавливает лошадей. Свежестью потянуло… Что за прелесть — лесок в той ложбинке! Коренастые дубки с темною, синеватой листвой; млечные стволы берез… Там, внизу, струится ключ… Заповедный. Кастальский! Да, конечно: вот ручеек течет. Но как он грязен здесь! Сапоги кучера и глупые лошадиные морды кощунственно взмутили его чистейшую влагу.

Стараясь не задеть прикорнувшего дядьку, он спрыгивает с подножки и бежит вниз по ручью.

Неуклюжий берлин, скрипя и колыхаясь бокастым кузовом, подваливает к дрожкам и останавливается возле них.

Никифор распрягает лошадей, они тянут из ручья, тяжко взмахивая хвостами, и второй кучер, широко раскорячась, припадает к взбаламученной воде, не замечая презрительной ухмылки камердинера Прохора.

— А барчук куда подевались? — бойко спрашивает нарумяненная горничная, придерживая выбившиеся из-под чепчика кудерьки.

И уже кричит, высунувшись из окошка, смертельно побледневшая Александра Федоровна:

— Бу-би-нька-а! EugХne! OЫ est-il? [14]

Он слышит крики слабогрудой маменьки, ему жаль ее, но жалость эту пересиливает какое-то злорадное озорство.

— Je suis nulle part… — бормочет он, хихикая и задыхаясь, — nulle part, nulle part… [15]

Зазеленяя новенькие панталоны о сочные стебли гусятника, он сползает в овраг и продирается сквозь кустарник к ручью.

Он опускается на колени и окунает горящие губы в упругую, заплетенную струями воду. Ствол ольхи, отразивший рябь солнечного ручья и березовой листвы, тоже струится, трепещет, растворяясь в зеленом сумраке. Беглец растягивается на берегу и, свесив взлохмаченную голову, любуется своим отражением.

— Я — Нарцисс Овидиев. Меня никто не найдет здесь. Умру на бреге светлых вод. И превращусь в белый цветок смерти… — Он резко переворачивается на спину. Меж темных, почти черных против солнца листьев дрожат и разваливаются глыбы облачной лазури. Тихо, словно сдерживая счастливый смех, звучит вода, сладострастно стонет иволга.

— Нет. Я — Беллерофонт!

Он мечтает… Он — бесстрашный юноша Беллерофонт, он нечаянно совершил преступленье и должен бежать из родного города. Для искупления вины ему надо убить чудовищную Химеру, дочь Эхидны. Но для этого необходимо найти и обротать Пегаса! Крылатый конь придет сюда на водопой. Нелегко укротить его! Нужно забыть все, забыться сном — и во сне явится преблагая Афина. Она оставит здесь, на берегу, золотую уздечку. Надо забыться… И Афина… Уздечка…

— Лошадь-то привязал, дубина?

— Привязал… Куды он делся-то?

— Куды, куды. На кудышшу гору! Ежели что случится — брюхо балахоном распущу!

— Да нешь я… Я лошадей поил.

— Лошадей. Сам лошак непутный!

Трещат и раздаются кусты. Мутится под тяжелыми сапогами влага волшебного источника. Гремит радостный бас кучера:

— Да вот он! Спит, никак. Эх, Евгений Абрамыч, нешь можно так?

Он понуро подымается с травы, отдает одну руку Никифору, другую — сердито ухмыляющемуся камердинеру. Его ведут назад, под жаркое голое солнце, в тревожную суматоху, кипящую вкруг экипажей. Он молчит; злые слезы вздрагивают на его ресницах. В ушах стучит устало и настойчиво:

"Не хочу. Не хочу. Je suis nulle part… nulle part…"

Александра Федоровна, прижимая к покрасневшему носу флакон с нюхательной солью, в десятый раз перечитывала письмо с петербургским штемпелем:

"Дражайшая маменька! Петербург велик и прекрасен…"

Александра Федоровна мечтательно подняла взгляд и, вздохнув, отложила письмо сына.

…Петербург! Творец всемогущий, не вчера ль это было? В Петербурге, об эту же пору, в апреле… Она — новая фрейлина императрицы Марии Федоровны, а он — такой скромный и такой важный в свои тридцать лет — уже генерал и в фаворе у государя… Петербург, Петербург! Какая даль, какие долгие версты…

Она опустилась в качалку, сраженная внезапной усталостью.

…Под жестким сукном военного мундира билось сердце нежнейшее, чувствительное к любому страданью, к любой несправедливости! Аракчеев послал его в Киев — инспектировать войска пехотные, впрок нагнать страху. Там ждали людоеда гатчинского — а он поразил солдат и офицеров кротостью, успокоил их насчет ужасов государева гнева и сделал решительную протестацию противу жесткого обращения с нижними чинами. Это ему вскоре припомнили в Петербурге.

Петербург, Петербург… Дивный праздник тезоименитства Марии Федоровны. Все населенье города перекочевало в Петергоф: кареты, коляски, телеги простонародья — целый табор на просторной площади против верхнего дворцового сада и на заросших синелью пустырях! Тут же, под открытым небом, как на походном биваке, повара готовили на кострах пищу, кипятили самовары. И все пили чай здесь же, и дамы переодевались прямо в каретах. От одного экипажа к другому ходили с визитами, порхал французский говор, и долетали из-за кустов страстные звуки роговой музыки. Сколько экспромтных встреч, сколько свиданий нежданных!

День праздника начался выходом императорской фамилии в церковь и поздравлениями. После обедни устроен был развод перед дворцом. И явился он, высокий и женственный, в белом пудреном парике с длинною косой. И покойный государь, такой маленький и умилительно некрасивый рядом с ним, милостиво потянулся перчаткой к его плечу и хрипло, ласково молвил что-то. Фрейлины, прячась за тюлевой занавесью, любовались из окна статным молодым генералом и льстиво, громко, чтобы она слышала, хвалили его: знали, что уже просватана.

А она тоже любовалась — и, досадливо кусая губы (у Бубуши та же скверная привычка!), влюбленным взглядом искала юного огненноглазого капитана в скромном мундире и о блистающим эспантоном [16] у плеча — Александра, младшего из братьев Баратынских.

Он напоминал старшего чистым лицом, скромно-горделивой осанкой и приятностью голоса. Но пылкость натуры, но безрассудная смелость взоров и поступков! И этот магнетический трепет твердой, горячей руки…

Она вышла замуж за Абрама Андреича и была радостна. И муж твердил о счастии своем. И старился с непонятной быстротою, и делался все молчаливей.

Незадолго до его опалы встретили в Петербурге выходящего из католической церкви Станислава Понятовского, коему монаршая милость разрешила жить в Петербурге. Король был дряхл, болен, но в чертах сохранились следы величия. В собольей шубе, крытой бархатом, и с двумя звездами, он медленно поравнялся с молодыми супругами и, остановив на Абраме Андреиче светлый взор, наклонил голову, — словно мартинист, узнавший собрата. И она вспыхнула, как уличенная. И сжала руку мужа, возвышенно скорбного, покорно и царственно предавшегося тайному року…

А вскоре последовала опала — внезапная, необъяснимая. Ах, с каким — поистине королевским — достоинством нес он это бремя! Не пожелал хлопотать ни о чем и, отказавшись от искательства перед всесильными временщиками, не захотел ни дня оставаться в опостылом Петербурге.

В именье он весь и отдался тайным порываньям изящной души своей. Меланхолическая фантазия его проявилась в полном блеске, и апофеозой ее стала Мара с ее изысканно простым домом, с волшебно устроенными гротами, беседками и каскадами… Как благоговели соседи пред его художествами и образованностью! И когда избрали на должность губернского предводителя, то воистину отцом тамбовских дворян стал почитаться Абрам Андреич.

Он грустно смеялся, рассказывая, что игральных карт в Тамбов ежегодно привозят двенадцать подвод, а книг — всего одну. И ревностно радел о губернском просвещении, о поддержании училищ. Здешним Дон Кишотом окрестил его забубённый игрок Федор Толстой, нагрянувший в Тамбов почти накануне смерти Абрама Андрейча.

…А тот, пламенный возмутитель и скрытый безумец, все не женился. И наведывался в Мару, пока другие братья — Петр и Богдан — не выказали явно своего недовольства.

…Боже, но ведь даже до руки не допускала! Только мысли, только содроганье душевное, только косвенные взоры… И когда деверь Богдан намекнул — ужаснулась, едва в обморок не упала от уязвленной гордости и гнева! Три дня длился сильнейший нервический припадок — лишь боязнь о здоровье бесценного первенца понудила встать на ноги.

…Александр не посещал более их дома. Прелестным дитятею становился умненький скромник Бубинька — верная копия отца. Подрастали другие дети и тоже радовали сердце. Их бедный родитель покинул ее, ни разу не упрекнув, не обидев ни намеком, ни тенью подозрения, даже не спросив ни о чем. И это было жестоко — так жестоко!

…Она понюхала из флакончика и потерла виски. Письмо тихо прошуршало на столике. Она дернула шнурок сонетки. Раздраженно сказала заспанной горничной:

— От окна так и несет ветром. Велите заклеить.

— Барыня, вы приказали выставить первую раму, Весна-с.

— Ах, да — весна. Разумеется — весна.

— Вчера жарко было-с, — смелея, продолжила горничная.

— Вчера — одно, а нынче совсем другое. У нас тепло, мы на юге. А сын мой на севере. Там, в Петербурге, апрель холоден. Ступай! — сердито скомандовала Александра Федоровна.

Ах, Петербург, Петербург! Счастлив Бубуша. Так счастлив, что почти ничего не пишет ни о Петербурге, ни о пансионе, ни о себе.

Она вздохнула обиженно и ревниво.

Петербург был велик и прекрасен.

Увидев Зимний дворец и огромную площадь перед ним, Евгений крепко вцепился в руку дяди Богдана, словно страшась быть поглощенным этою ветреной, полной света просторностью.

Богдан Андреич засмеялся:

— То-то, брат. Осматривайся. Запоминай.

Они остановились на Литейной, в доме дяди Пьера, человека чрезвычайно занятого и важного. Петр Андреич был отменный щеголь. Не по годам плотный, рано отяжелевший, он высоко подвязывал черный шелковый галстук и сбивал волосы в высокий тупей. Он был англолюб и одним из первых в столице сменил долгополый французский кафтан на легкий аглицкий фрак с откидным воротником и нагрудными клапанами.

— Франт, франт, — добродушно посмеивался над братом Богдан Андреич. — Второй Михаил Леонтьич.

— Кто это? — полюбопытствовал Евгений, жадно озирая невиданно высокие дома и дворцы.

— Магницкий. Он после кончины императора привез из Парижа депеши о мирном трактате с Буонапартом. Шея его была окутана огромным жабо, и вместо трости имел он громадную суковатую палицу, которую называл droit de I'homme [17].

Дядя Богдан раскатисто расхохотался.

— Петербургская публика бегала за нашим соотечественником, одетым по новейшей парижской моде Ю l'incroyable [18], как за дрессированной обезьяною. То было уже давно. Лет двенадцать тому, как не более. А потом шуму наделал другой модник — уже настоящий француз. О ту пору Наполеон стал первым консулом. И для поздравления государя с восшествием на престол, а более для выведания образа мыслей государя насчет европейской политики злодей выслал в Петербург своего адъютанта Дюрока.

Богдан Андреич остановился, поправил шляпу с пышным черным султаном. Его полное, приятно розовое лицо сморщилось брезгливо.

— Столица без ума была от Буонапарта. Многие дамы — и твоя матушка в их числе — носили на груди его силуэты.

— Но Бонапарт — величайший после Александра Македонского полководец! Он освободил Европу от тиранов, он…

— Ну, пошел, пошел, — Богдан Андреич сокрушенно крякнул. — Узнаю покойного братца.

— А чем замечателен был Дюрок?

— Чрезвычайно строен. И одевался щегольски.

— Только-то, — разочарованно протянул племянник.

— Он не пудрился, — продолжал дядя. — Впервые увидели мы человека в военном мундире без косы и без пудры… Однако должен я поспешать. — Богдан Андреич, отпахнув полу сюртука, вынул брегет и озабоченно цокнул языком. — Ты поброди покудова с Прохором. К обеду не опоздай!

И дядя царственным жестом остановил извозчика.

Камердинер глупо ступал за барчуком след в след и не знал ничего. На него, по-видимому, никак не действовали ни красота окрестных зданий, ни упоительная свежесть морского ветра, ни воля, стройно разверстанная божественным геометром на прямоугольники площадей и ровные пролеты проспектов.

— Далеко отошли-с, — робко заметил Прохор.

— Не беда, — беспечно бросил барчук. — Гляди — экой дом славный!

Малый послушно обернул голову в указанную сторону, а Евгений, чуть не угодив под колесо мчащейся во весь опор золоченой кареты, юркнул за угол и поспешил затесаться в толпу, полуокружившую грузное казенное здание.

— Кому принадлежит сей дом? — вежливо обратился он к сгорбленному чиновнику в шинели с выщипанным собачьим воротником.

— Банк, — хрипло отвечал чиновник. — А это, вишь, шпион Бонапартов.

Только сейчас Евгений приметил молодого барина в красивой бекеше, прогуливающегося со значительным видом вдоль фасада и бросающего пристально-рассеянные взоры на окна и двери банка.

— Смотрит, вишь, — сказал вполголоса рослый лакей, поворачивая к чиновнику красное лицо, очеркнутое волчьим мехом ливрейной шубы.

— Шпион. Как есть шпион, — радостно повторил чиновник.

Скуластый парень в расстегнутом кафтане вопросительно глянул на обоих наблюдателей и, утвердясь в каком-то намерении, решительно двинулся к таинственному красавцу в бекеша.

"Неужели шпион? — возбужденно подумал Евгений. — Быть того не может…"

— Он не шпион, — негромко сказал он. — Это ошибка.

На него уставились несколько пар изучающих глаз. Ему стало жутко; он попытался вытолкаться из давки, озираясь, ища взглядом брошенного камердинера. Но краснолицый лакей, ощерясь, ухватил за локоть:

— Погодите, барчук. Постойте-ка…

Звук сочной оплеухи раздался во внезапной тишине — и малый в распахнутом кафтане, потирая скулу и умиленно улыбаясь, попятился назад, к сочувственно раздавшейся толпе. Его ретираду сопровождали энергические ругательства разгневанного обладателя бекеши.

— Не, братцы, это барин наш, — бормотал малый, холя побагровевшую щеку. — Дерется здорово! И ругаться умеет. Славно огорчил!

Лакей отпустил Евгения. Зеваки, удовлетворенно посмеиваясь, окружили доброхотного разоблачителя Бонапартовых соглядатаев.

"Господи, как глупо! — кусая губы, думал он, пробегая безлюдным переулком. — Ведь столица… Mon Dieu [19], как глупо…"

Он вдруг вспомнил, что дядя Богдан обещал нынче показать Пажеский корпус. Ему захотелось самому найти здание, давно созданное его воображением. Он учтиво остановил гвардейского франта в надвинутой на лоб фуражке с кисточкой и спросил дорогу. Франт пристально воззрился на покрасневшего отрока:

— Ступайте прямо до Аничкова моста; пройдя его, возьмите налево, по Фонтанке. Далее идите по Кирочной. Засим будет Таврический сад. Там спросите Таврический дворец… — Франт глубокомысленно поднял писаные дуги бровей. — Засим… э-з… Засим увидите Смольный. А там уж и рукой подать.

Евгений растроганно поблагодарил любезного незнакомца и пустился в путь.

Он успел приустать; кичливое великолепие города начинало подавлять его. Обилие пышного камня и скудность редких деревьев обратили его мысли к покинутой Маре.

— Какая здесь холодная весна, — вслух говорил он, стараясь шагать поскорей. — В овраге орешник уже цветет об эту пору.

И вспомнилось, ясно, четко — даже в ноздрях защекотало! — пыльное золотце орешникового цветенья, почти не пахнущее, дразнящее обещаньем близкого лета…

— Смольный, — сказал он. — Маменька воспитывалась в Смольном. Это славно, что Пажеский рядом!

Ему опять стало весело: скоро он будет пажом! Хлопотами дяди он уже зачислен в корпус. Останется подучиться в пансионе, дабы в совершенстве овладеть противным немецким, — и он кадет! А вон, кажется, и Таврический теперь близко…

Но аккуратный старичок, к которому он обратился у ворот незнакомого дворца, посмотрел на него, как на сумасшедшего:

— Господь с вами, юноша! Пажеский корпус в противной стороне! Над вами подшутили!

Выслушав сбивчивый рассказ мальчика, он расхохотался самым добродушным образом:

— Да вы были подле корпуса — боком, так сказать, потерлись! Ступайте-ка назад. Вот, постойте, я вам объясню досконально…

Но Евгений, еле удерживая слезы, кинулся прочь.

Во всех встречных лицах читалось ему выражение насмешки и лжи. Простолюдины казались наглыми дураками; чисто одетые прохожие и военные смотрели прямыми обманщиками. Роскошь зданий вызывала страх и отвращенье.

"…Наш пансион, дражайшая маменька, расположен по царскосельской дороге, в семи верстах от города. Это красивое зданье о двух этажах, с бельведером и превосходной библиотекой. Учители весьма порядочно образованны.

Когда я покидал Мару, я еще не чувствовал всей тягости вашей разлуки…"

Письмо задрожало в пальцах Александры Федоровны,

…Как ужасна эта разлука! И в такое время, в такое страшное время! Сбылось пророчество нелепого отца Василия: новый Апомон преступил рубежи державы и подвигается к Москве. Из соседних имений доходят самые фантастические слухи. Слава творцу — Тамбовская губерния осталась в тылу у противника. Напрасно, боже, как напрасно поторопились отправить Бубушу в Петербург! Но нет: французов не допустят до столицы, не может этого статься… Но кто бы мог вообразить, что этот прелестный маленький консул окажется таким, обманщиком, таким наглым нарушителем клятв и обетовании вечного дружества!

"Как жалею я, милая маменька, что не остался дома! Но еще несноснее помышлять о том, что я так мал, что я опоздал явиться в сей мир хотя бы четырьмя годами ране! Сказывают — нынче в корпусе будет ускоренный выпуск в офицеры, — и пажи, кои по летам и телесному сложению окажутся способны вступить в военную службу, будут экзаменованы в присутствии самого государя! Ах, маменька, если б я был несколькими годами старе! Увы! Дядя Богдан сообщил мне, что в корпус меня определят не ранее декабря! Целых четыре месяца должно мне оставаться в пансионе!"

Она обиженно покачала головой: "Ты меня упрекаешь, Бубуша?"

Впервые увидев такое множество мальчиков своего возраста, он и растерялся, и обрадовался. Все казались ему ласковыми и приветливыми, и с каждым хотелось разговориться задушевно. Сначала он молчал, кидая пытливые косвенные взгляды на своих соседей по строю и столу. Но вечером, в дортуаре, перезнакомился со многими из однокашников и поспешил раздать им весь свой запас книг и сладостей.

Почти все мальчики были петербуржцы, умели учтиво кланяться, все важничали и представлялись старше своих лет. И почти все сносно болтали и читали по-немецки — он сразу же выделился своим варварским произношением и незнанием грамматики. Его прозвали французом.

Он помнил слова матери о том, что все дворяне суть члены одного великого семейства, и еще издали, заочно питал к будущим своим пансионским товарищам чувство братской любви. С веселой открытостью спешил он сблизиться с ними. В первый же вечер он рассказал о Маре, о своей закадычной дружбе с чудаковатым Боргезе, о фантастических уроках отца Василия. Однокашники дружно сочли его недорослем и провинциалом. Его доверчивость и щедрость были истолкованы как глупость, а боязнь холода и пристрастие к лежанью в постели послужили поводом для самых обидных предположений. Он не умел справляться с множеством пуговиц, крючков и пряжек нового платья и по рассеянности насажал на камзол чернильных пятен — его задразнили неряхой.

Многолюдье и шум, сначала так радостно возбуждавшие его, теперь раздражали. Ровесники, в каждом из которых он желал видеть верного друга, оказались насмешниками и драчунами. Он постепенно замыкался в себе, стал задумчив и молчалив, и Соймонов, жеманный и задиристый отрок, окрестил его маркизом.

Педагоги, в которых он мечтал найти чуть ли не мудрецов Платоновой академии, были зауряд-педантами. Хорошие баллы ставились воспитанникам, назубок затвердившим заданные страницы и параграфы. Но зубрежка внушала ему отвращенье, он привык изъясняться своими словами; Боргезе приучил его дорожить собственными мыслями. Это сердило здешних наставников.

Охота к чтенью, превратившаяся в неодолимую страсть, совершенно вытеснила рвение к наукам. В классах, вместо того чтобы писать в тетради по диктовке учителей, он втихомолку глотал книги, вовсе не относящиеся к делу.

Лишь уроки истории высокомерного карлы Гавриила Васильича Геракова были ему по сердцу. Маленький чудак, кичащийся тем, что в жилах его бурлит эллинская кровь, витийствуя с кафедры о подвигах древнегреческих героев, распалялся нешуточною страстью и сам начинал казаться едва ли не великаном. К тому же он был сочинитель — пусть не из удалых, но — сочинитель, автор! Над Гераковым смеялись решительно все. Евгений взирал на него благоговейно.

Он трудно засыпал здесь и спал смутно, прерывисто. Снов не было, но непрестанно плыло перед глазами что-то зеленое, бледно-голубое, розовое… Он догадывался: Мара! — нежные купы едва опушенных весенних лип; колыхание пруда, полного вечерними облаками; дрожанье степного воздуха… Он раскидывал руки, стремясь взлететь, окунуться, обнять… Мягкий, теплый шепот звучал над ухом, дышал внятно — надо было напрячься, расслышать… Но бил маленький неприятно звонкий колокол, — надлежало незамедлительно встать, бежать в полную толкающимися, крикливыми подростками умывальную, молиться гуртом и гуртом завтракать — и, четко маршируя, расходиться по классам.

Пансион отапливался скаредно. Чтоб не мерзнуть, Евгений спал в теплом белье. Это строжайше воспрещалось, но он исхитрился выворачивать штанины светлой подкладкой наружу, что обманывало подслепого старого педеля. Он задремывал, с головою забившись под одеяло, согреваясь своим дыханьем, воспоминаниями о щедром вяжлинском лете, о родительском доме. Все там представлялось нынче прекрасным: и ласковость дворовых, и шумная бестолковость братьев, и даже важная глупость камердинера Прохора… Но с особенною, с исступленною нежностью воображалось печальное, горделиво вскинутое лицо матери, ее рассеянная улыбка и голос, мелодически льющийся, всегда ровный, тихий.

О тишине, о пристальной женской нежности мечталось ему в ночном дортуаре, полном сонного бормотанья, грубого мальчишеского сопенья и скрипа кроватей. Мать, далекая и тоскующая, представлялась воплощеньем доброты и поэзии.

Однажды ночью, уже под утро, сочинились стихи. Крепко сомкнутые веки загорелись, как это бывало перед слезами; он сжал их еще крепче и прошептал беззвучно:

Он взял карандаш, тетрадку — и вдруг запнулся: хотелось продолжать по-русски, но какая-то робость, стыд какой-то мешали. На языке чужом получалось словно бы не от себя и потому не так страшно.

Он писал, прилежно склонив набок ушастую голову, не замечая иронически блестящих глаз проснувшегося Соймонова. С первым ударом колокола он сунул листок в тумбочку и поспешил в пустую умывальную.

На немецком он, по своему обыкновению, погрузился во французский роман. Усыпительно лопотал что-то добряк Лампе, старенький остзеец, обожавший каламбурить по-русски; прилежно шелестели переворачиваемые учениками страницы.

Вдруг он вздрогнул: смех и шепот слышались вокруг; он явственно расслышал свою фамилию; его толкнули сзади и передали какие-то бумаги, сколотые вместе. Он выхватил свои стихи с пришпиленной к ним карикатурой, изображающей отрока-переростка в девических панталончиках, держащегося за подол томной барыни с развернутым парасолем. "Баратынский с дражайшею маменькой", — прочел он слова, выведенные стрельчатым почерком Соймонова.

Он быстро обернулся: Соймонов пялился на него, широко осклабляя щербатый рот.

Жаркая краска ударила ему в лицо; он схватил обидчика за горло.

— Господин Баратыский! — громко возгласил учитель. — Пошаласта к кафедре!

Глядя под ноги, но не видя ничего, он пошел по ступенькам.

— Французу нипочем не взойти, — внятно сказал голос Соймонова.

Евгений споткнулся и рухнул на вытянутые вперед руки. Ладони больно корябнуло и обожгло. Дружный хохот грянул за его спиной.

— У тебя глаза не плоски. Аль не видишь: тут доски? — заметил немец. Новый взрыв смеха сопровождал эту неуклюжую эпиграмму.

Старичок крикнул рассерженно:

— Я не позфоль! Здесь не феатр! Коли ты не имеешь твердые ноги, то, пошалуй, стань на колени! Шиво!

Униженье длилось недолго: прозвенел звонок на рекреацию, и юный инсургент был прощен.

Но мгновения, проведенные на коленях, ошеломили его.

Гул неурочной осенней грозы сливался с глухим, ухабистым шумом проходящего по недальнему шоссе войска.

Гром двинулся широким угловатым изломом — как бы очертив путь медленно проблиставшей за окном молнии. Стекло томительно прозвенело. Огарок свечи, тайно зажженный под кроватью, погас — и сразу же усиленно зашевелились звуки, обрадованные воцарившейся тьмой. Внятно зашуршали жалюзи; деликатно заскреблась в половицу мышь; заскрипела кровать в дальнем углу дортуара.

Но гром откатился, и постепенно стихнул шум, производимый удаляющимся ополчением. Тревожная ночная жуть стиснула сердца мальчиков.

— Спишь, Баратынский?

— Нет.

— Тогда слушай…

И Павлуша Галаган, сын орловского дворянина, принятый в пансион сверх предусмотренного комплекта благодаря хлопотам знатной петербургской родни, начал рассказывать бесконечную одиссею своего путешествия в столицу:

— И вот папенька отправился со священником в свой кабинет. Папенька показал написанную мною молитву, где я выразил всю мою скорбь и где молил бога допустить меня в ряды защитников отечества.

— Ты уже говорил об этом, Поль.

Павел, не смущаясь перебивкой, продолжал как по писаному:

— Папенька исповедался и приобщился святых тайн. Повестили крестьян, и в нашей церкви собралось великое множество народу. Отец вышел после обедни во двор и прочел воззвание. Он приглашал каждого по возможности пособить государю в общем бедствии деньгами и вызывал охотников идти против врага. Он еще сказал так: "Сам я, семидесятилетний старец, пойду перед вами и возьму с собой на битву сего отрока, единственного моего сына…" Тут голос его пресекся.

"…Боже, какая обида! — думал Евгений, переворачиваясь на живот. — Как жаль, что я очутился в этом Петербурге, в этом мерзком немецком пансионе!"

— Всего было собрано до пятисот рублей. Управляющий вместе с конторщиком записали имена жертвователей. Но охотников, кроме старого Варфоломеича, никого не сыскалось…

"Я бы отправился охотником. Ираклий чрезмерно флегматичен. Серж понял бы меня, — даром, что мал. Он брат мне истинный…"

Разыгравшееся воображение приблизило к его глазам Сержа, волшебно выросшего и преданно взирающего на старшего брата.

— Длинный хвост дворовых и крестьян провожал нашу карету… В нашем именье отца ждала бумага. Все дворяне уезда вызывались в Москву ко дню приезда государя. Московские дворяне обещались поставить одного ратника с каждых десяти ревизских душ. Батюшка сказал, что государь остался очень доволен. Засим он воротился в деревню…

— Кто воротился? — спросил Соймонов. — Государь или твой отец?

— Нет, разумеется, не государь, а батюшка! Но, к его прискорбию, обнаружилось, что возраст его слишком преклонен для военных действий.

— А ты? — спросил Соймонов с интересом.

Галаган смущенно хихикнул, но тотчас попал в прежний тон, спокойный и величавый:

— Мои лета тоже не удовлетворяли требованиям суровой ратной жизни. Но я обратился к предводителю…

— Поль, не надо, — тихо попросил Евгений, в потемках краснея за разболтавшегося товарища.- Ne piaffe pas! [21]

— А ты молчи, маркиз, — приказал Соймонов. — Французишка. Рассказывай, Галаган.

— В Москве батюшка мой поехал к графу Мамонову, — продолжал Галаган самоуверенным и словно бы потолстевшим голосом, — дабы выхлопотать для меня право поступления в его полк, поименованный бессмертным. К сожаленью, там оказалось множество смутьянов и самоуправцев. Они буянили, предавались кутежам, требовали себе денег и всяких привилегий. Губернатор велел раскассировать полк, а Мамонова заставили выйти в отставку и снять генеральские эполеты. Говорят, он предался самой мрачной ипохондрии, и рассудок его в опасности. Такова, увы, участь многих благородных мечтателей!

Евгений зарылся с головой в одеяло. Грустно, но и раздражительно интересно было слушать фанфаронские речи Поля, в которых правда мешалась с бессовестным враньем.

Но даже под одеялом внятен был голос Поля. И опять подмывало любопытство узнать подробности о событиях, столь близким свидетелем которых оказался этот счастливчик.

— В конце августа вечера стали темны. На северо-запад от нас, по направлению смоленской дороги, можно было видеть бивачные огни нашей армии.

— Ты их видел? — почтительно спросил Соймонов.

— Я даже нашел лядунку, оброненную кем-то из наших гусар! — торжествующе отвечал Галаган. — А поздно вечером, в день Бородинского сраженья, я, обманув маменьку, прокрался в поле. Лег на землю, припал к ней ухом и явственно разобрал протяжный стон, гул пушечных залпов и топот скачущей кавалерии. Потом мы уехали, потому что стало опасно. Когда мы подъезжали к мосту через Оку, нам стали встречаться самые разнообразные экипажи.

Галаган вдруг расхохотался.

— У, чего только мы не насмотрелись! Вообразите — катится тележка, запряженная коровою! А рядом — дрожки, и везут их лошадь и бык! А уж люди как одеты — прямо балаган! На женщине одной мужская шинель, на другой — байковый сюртук. Какой-то чиновник бежит в бабьей шали…

Галаган кашлянул и продолжал посерьезневшим тоном:

— Навстречу нам шли вновь набранные ратники каширского ополчения. Они были в новой форме русского покроя. На фуражках красовался медный крест с надписью: "За веру и царя"…

Галаган взволнованно хмыкнул и замолчал.

— Дальше, — сурово потребовал Соймонов.

— На мосту была ужасная теснота. Наш обоз едва продвигался. Один молодой ратник обозвал нас беглецами, другие к нему пристали, крича: "Изменники! Трусы!" Батюшка сидел в коляске с понуренною головой и не произносил ни слова…

Евгений стиснул кулаки. Воочью увиделся ему и длинный, запруженный ратниками и беженцами мост, и скорбная фигура старого дворянина.

— Ну, в Веневе мы кое-как сыскали постоялый двор. Спать, однако ж, было негде. Меня уложили в карете. Средь ночи я вдруг проснулся. Вышел из экипажа и увидел огромное зарево, прямо к северу…

— Что это было? — хрипло спросил Соймонов.

Галаган громко глотнул и ответил еле слышно:

— Москва. Это Москва горела.

Воцарилось молчание, нарушаемое лишь монотонным стуком дождя. Соймонов бесшумно поднялся с кровати. Он был неестественно тонок и призрачно светел в белом исподнем: никто из воспитанников не боялся нынче бдительного педеля. Энергично вскинув сжатый кулак, Соймонов глухо молвил:

— Господа! Поклянемтесь в виду общего российского бедствия… Поклянемтесь не изменить закону дружества! — Он порывисто вздохнул. — Поклянемтесь, ежели неприятель приблизится к Санкт-Петербургу, встретить его, как подобает мужчинам и воинам!

— Поклянемтесь! — согласным хором отвечали мальчики.

Прелестная Дафна убегала от влюбленного Аполлона, раня розовые ноги о черные шипы терновника. Силы оставляли ее.

"Помоги мне, отец мой Пеней, — шептал он за Дафну. — Боги, отнимите у меня мой образ, ибо он причиняет мне одно страдание".

И сжалившиеся боги превращали нимфу в стройный многолиственный лавр. Тончайшая кисть художника прилежно напечатлела апофеоз Овидиевой "Метаморфозы", весь ужас и восторг ее: мнилось, на глазах зрителя вырастали из смятенных девических кудрей буйно-зеленые листы и гибкие ветви, словно руки с вытянутыми перстами, трепеща, отстранялись от цепенеющего Аполлона.

С не меньшим искусством изображалась история мужественного несчастливца Беллерофонта и ловимого им крылатого Пегаса.

А в левой половине великолепного плафона неслась по небесам безумная колесница неслуха Фаэтона, и пламенный ореол сиял вкруг победной головы юноши.

Воистину волшебным сюрпризом оказалась эта великолепная роспись! Словно ведал усопший хозяин, что заказать живописцу для отрады неведомого юнца; словно знал живописец, как поразить зренье отрока, очарованного дивными Овидиевыми сказаньями…

Влек и разжигал воображенье и еще один сюжет: блистающий доспехами Персей поражал клубящегося у его ног дракона, — и с целомудренным испугом взирала на спасителя лишенная покровов Андромеда, неумело прикрывающая нежную белую грудь и низ перламутрового живота.

Но эта соблазнительная картина услаждала взоры пажей старшего отделения: являться в их владенья без надобности не полагалось.

Взрослые пажи именовались закалами. Их можно было узнать по особой, с перевальцем, походке и по какому-то развратному скрипу, производимому их сапогами. Обшлага мундиров были прожжены горящими чубуками, скрываемыми более из чувства соболезнованья к педелям, побаивающимся старых кадетов, нежели из страха.

Самые дельные из "стариков" производились в камер-пажи и командовали на плацу взводами в пять рядов, постигая на практике трудные деплояды с контрмаршем и построением анэшека.

Зорю били в пять часов. Малыши тихонько вскакивали е кроватей, умывались и торопились одеться. Старшие продолжали нежиться в постелях. Трепещущий от служебного рвенья и робости дневальный возглашал, появляясь на пороге:

— Старшему отделению осталось вставать двадцать минут!

Никто из закалов не шевелился. Старательный отрок кашлял в волненьи и ждал.

— Старшему отделению осталось вставать десять минут! — объявлял он, напрягая голос до струнной звонкости.

Кто-то из стариков швырял в дневального сапогом.

— Старшему отделению ничего не осталось вставать! — в отчаяньи взывал тот. И словно вулкан взрывался, грозя огнепальным изверженьем всему живому! Закалы вскакивали с грохотом и опрометью неслись в уборную, норовя сбить с ног или стукнуть побольнее не успевшего ретироваться мальчика.

Но даже эта процедура показалась Евгению милой забавою.

И даже эти прожженные ветераны корпуса с добродушной, а иногда и умиленной усмешкой любовались малышами, впервые собирающимися на дворцовое дежурство. Тщательно завитые и напудренные, с большою не по росту треуголкою в руке, затаив дыханье, стояли те у дверей, в кои проходили члены императорской фамильи, и, вытягиваясь в струнку, обожающе взирали на высочайших особ — маленькие, напыженные пажи.

И он так же рьяно пыжился у дверей в Зимнем, и его глаза замутились слезой чистейшего восторга, когда, ласково ему улыбнувшись, мимо прошествовала вдовствующая императрица Мария Федоровна — полная, еще крепкая дама с добрыми чертами несколько оплывшего лица, в токе со страусовым пером, в платье декольте и с белым мальтийским крестиком на черном банте у левого плеча… И он, переросток, совсем как кадетики младшего отделенья, несколько дней не смывал с волос пудры и вновь припудривал голову, дабы всем были заметны знаки его счастия.

Величественное зданье с огромными мраморными сенями и двойной лестницей, по обеим сторонам уставленной античными статуями и высокими зеркалами; обширный сад, забранный литою оградой, мерно поделенной четырехгранниками колонн: церковь, построенная при императоре Павле и освященная в год Евгениева рожденья, — все было волшебным Петербургом, просторным прекрасным домом, обитаемым отзвуками и тенями неумершего былого.

Лень и неопрятность как рукою сняло: он переменился в первые же недели своей пажеской жизни! Да и все его сверстники разительно отличались от пансионских однокашников — даже сутулый Поль Галаган, похудевший и постройневший, словно его на железный стерженек насадили, стал вдруг похож на молоденького офицера.

Галаган сближался с ровесниками быстро. Пользуясь искусством рассказывать бойко и картинно, он легко завоевывал внимание новых знакомцев. Как и в пансионе, поздними вечерами к его кровати тишком подсаживались благодарные слушатели, и Поль, поставив подушку ребром и прислонясь к ней, принимался за дело.

Хвастаться своей косвенной близостью к недавним батальям он теперь не решался: в корпусе все было полно только что отшумевшей войною. Но дух рыцарства, витающий в стенах заведения, вдохновлял на сюжеты романтического прошлого.

— Дядя мой был капитаном гренадер, — с важною неторопливостью начал Поль.

— Мой тоже был капитан, — перебил неугомонный живчик Митя Ханыков. — Только он был капитан во флоте.

— Оставьте, Ханыков, — молвил чопорный красавчик Приклонский. — Перебивать неприлично. Continuez donc, Paul, s'il vous plaНt [22].

Ханыков послушно юркнул под одеяло — лишь монгольские глаза его азартно блистали в свете ночника.

— Э-э… Так вот. Наши только что взяли Варшаву. Оставив маленький гарнизон, они двинулись под водительством Суворова дале. И вдруг — представьте себе — в городе загорается бунт! Застигнутый врасплох гарнизон, разумеется, вынужден отступить, и добычей разъяренных поляков становятся три русские дамы — ma tante [23] и госпожи Гагарина и Чичерина. Их содержали, как знатных пленниц, в королевском замке. Но из стен не выпускали ни на мгновенье.

— Как нас, — вставил задумчивый и вспыльчивый Креницын.

— Наш плен — добровольный, — веско заметил Приклонский.

Галаган продолжал:

— Дядя мой, томимый разлукою с невестой, дважды письменно обращался к самому Костюшке с просьбою выпустить дам. Он предлагал взамен двух полковников польской службы.

— Ого! — восхищенно бросил золотушный тихоня Шуйский, родственник могущественного Аракчеева.

— Но дерзкие ляхи оставались неумолимы. Тогда Суворов повел наше войско на штурм Варшавы.

— Он предпринял сей шаг ради вашей тетушки? — мягко улыбаясь, спросил Приклонский.

Галаган несколько смутился:

— О нет, конечно. Просто-запросто… просто события так совпали!

Он быстро оправился и продолжал с подъемом:

— Ах, господа, какие письма писал мой дядюшка тетушке моей! Это… это прямой Шиллер! Я читал их, замирая от восторга и скорби!

— Вы несколько отвлеклись от сюжета, — любезно напомнил Приклонский.

— Да, пардон, господа. Штурм длился и длился. Женщины, внимая страшным раскатам пушечной пальбы и кликам атакующих, то и дело теряли сознанье. Тетушка говорила, что ее спасло лишь воспоминание об опасности, коей подвергался ее отважный жених. Но, слыша неистовые вопли толпы под окнами замка и видя грозные взоры стражей, она вновь страшилась за себя и за несчастных подруг своих. Воображенье рисовало ей ужасы тогдашних парижских событий…

Евгений полусидел на кровати, не сводя расширившихся глаз с потрескивающего ночника. Зависть мешалась в его душе с восторгом. Как умеет рассказывать Поль! И хоть знаешь, что наполовину это вымысел, нарядное вранье, — все равно невозможно не позавидовать! А ведь сколько увлекательного можно было поведать новым друзьям из семейных преданий рыцарского рода Баратынских… Но разве достанет смелости выступить после Галагана?

— Пальба унялась. Тишина прерывалась лишь молитвами пленных дам и звуками подавляемых рыданий. Тетушка моя, не выдержав сего томленья, накинула платок и выбежала из замка. Она бежала по пустынному проулку; ручьи крови струились под ее ногами, груды ядер и растерзанные трупы преграждали путь. Наконец она добралась до Прагского моста и остановилась посреди него, окутанная клубами пушечного дыма. "Мари!" — послышалось ей. Она резко обернулась. Офицер с обнаженной шпагой в руке, шатаясь, брел ей навстречу. И она, рыдая от счастья, пала без чувств в его объятье…

Он уже не слышал ничего. Мечтанья уносили его в далекое, давнее. Женщины соединялись со своими возлюбленными средь враждебных воплей и орудийных залпов; война разъединяла верных супругов; нежнейшие стихи рождались в тюремной камере, в преддверье гильотины; любовь, честь и долг правили судьбою.

…Какое несчастье — опоздать родиться! Словно дразня, фортуна поместила его в эти высокие стены, хранящие благоуханье и звон пышных екатерининских празднеств, гулкие шаги героев… Какие люди бывали здесь, и прогуливались под этими сводами, и смеялись, и горестно вздыхали!.. Сперва был дворец Елисавет, славной дщери Петровой. Отсюда выехала она, по-мальчишески бойкая и смелая, в Преображенские казармы — и там провозгласила себя императрицей. Как безрассудный Фаэтон, сын Гелиоса, скакала она в офицерском одеянье, придерживая на золотых от солнца кудрях гвардейскую треуголку… Вслушаться — и различимы станут в податливой тишине цокот копыт, горячее дыханье всадницы… А ежели насторожиться еще чутче, учуешь, пожалуй, и размашистое топанье великаньих ботфортов Петра, и громоподобный хохот его. Здесь, под окнами, где проложены нынче аккуратные деревянные тротуары и мостовая выстлана брусчаткой, тогда была болотистая грязь, и мощные шаги Преобразователя протаптывали прямую упругую тропу.

…Потом обитал здесь всесильный Воронцов, вице-канцлер, женатый на двоюродной сестре Екатерины. Царица любила бывать в пышном особняке, она гордилась им, как собственным домом. Здесь гостил принц прусский Генрих — родной брат Фридриха Великого; здесь раздавалась хриплая речь маленького Павла. Здесь, здесь, и совсем недавно, божественный Александр самолично экзаменовал счастливцев, досрочно произведенных в офицеры и отправившихся вместе с ним в триумфальный европейский поход…

И все это было, — и все смолкло, смерклось! И роскошный дом, блистающий и деловито шумный, тих и пуст. Словно богатая шкатулка, из коей похищены бесценные сокровища.

Какое несчастье — родиться поздно!

…Но какое все-таки упоенье, какая безмерная радость — жить в таком доме, в таком городе! До сих пор с трудом верится, что ты паж! Творец всемогущий — сам Вольтер был пажом при французском посланнике! И знаменитый вольнодумец Радищев, коего зазнал покойный папенька, учился в Пажеском…

А сколько благородства в здешних товарищах! Все они разные: сын камергера Приклонский изыскан и чопорен, как английский милорд; Ханыков, его родственник, напротив, по-русски прямодушен и бесшабашен. Будет гусаром, по всей вероятности… Креницын замкнут и горяч; кажется, пишет стихи… Паша Галаган, конечно, изрядный болтун, но это легко прощаешь, узнав его короче. Он совершенно помешан на рыцарстве, на чести…

О господи, да кто же не помешан здесь на этом!

Гофмейстер Клингенберг был прелестен. Свирепый и отходчивый педант фрунта — истый офицер, настоящий вояка! — он покрывал грехи своих воспитанников и, случалось, даже курил с ними в уборной.

Схожий с ним звуком немецкой фамилии инспектор Клингер, однако ж, ничем не напоминал простодушного краснолицего усача. Он являл собою фигуру статную, безмолвную и как бы неодушевленную. Пристальный взгляд его прекрасных, льдисто-прозрачных глаз заставлял маленьких пажей ежиться и виновато потупляться, даже если за ними не было никакой вины. Евгению нравилась четкая походка этого непонятного человека.

Чем-то трогал и учитель физики Вольгсмут, чиновник горного ведомства. Какая-то вызывающая тишина воцарились в классе, когда к кафедре робко, бочком подплыл маленький человечек в черных лосиных панталонах и синем мундире с засаленным бархатным воротником. Жуя фиалковый корень, Вольгсмут начал было читать что-то бессвязное и шепелявое, как вдруг его окружили пажи-второгодники и, бесцеремонно шумя, стали клянчить, чтоб он показал им фокусы. "Не фокусы, но опыты!" — с жалким апломбом возразил педагог. "Опыты, опыты!" — радостно загалдели воспитанники. "В следующий раз, господа, — сказал Вольгсмут, испуганно глядя на новичков. — В следующий раз…"

Евгений с нетерпеньем ждал следующего урока. Но Вольгсмут расхворался и не приходил в класс до самых экзаменов.

Математик Войцеховский, правда, был несколько суховат. Но зато француз Лельо, изящный худенький старичок с напудренной бородавкою на розовой щечке, олицетворял самое нежность. Он сразу расположился к Баратынскому и, слушая его ответы, закатывал глаза так глубоко, что виделись лишь белки в желтых прожилках:

— Tres charmant. Tres charmant, mon petit parisien [24].

Мсье Лельо был живою летописью корпуса. Он любил рассказывать младшим о прежних порядках, о давних своих воспитанниках. Память его дотошно хранила мельчайшие подробности корпусного бытия. Часу в пятом пополудни, когда кадеты занимались "про себя" в классах или в большой зале, он, мелко тряся косицей старомодного паричка, усаживался за пустую кафедру и благосклонно задремывал. Время от времени он вскидывался, словно дятел, и говорил, потешно коверкая русские слова:

— Допрежде пажи жили в старый дворец. В Зимний дворец — а-га. Он был деревянная и весьма ветхая. Форм пажеский был таков: зеленый камзол и штаны. И чулки пунсовые. И пуховый шляп, обшитый позумент. А-га.

Лельо ронял голову и всхрапывал с неожиданной для столь тщедушного тела громкостью. И вдруг вскидывался вновь:

— Главный начальств был обер-гофмаршал Ба-ря-тинский. Monsieur [25] Бортинский, это будет ваш дедушк?

— Non, monsieur Лельо [26].

Вопрос этот задавался каждый раз — и каждый раз Евгений отвечал кротко, чем умилял путающего русские фамилии старичка.

— Строгий начальств — обер-гофмаршал Барятинский! Уф-ф! Драл ух; кричал: "Щенки!" Ежель кто из паж измарал платье — oh, c'est un pИchИ capital! [27]

Француз трагически округлял карие глазки, надувал щеки и выпаливал свирепо:

— Се-кли! А-га!

Лельо с удовольствием вспоминал пажей отличного поведения. Особенно нежно говорил он о последнем своем фаворите, некоем Пестеле, экзаменованном в позапрошлом году самим государем и выпущенном первым в успехах.

— Oh, c'est un homme aux grands moyens! [28] Пе-стель. А-га…

Фамилия эта запала ветхому французу, верно, потому, что звучала совсем не по-русски.

"Секли, — недоуменно размышлял Евгений. — Странно: дворян, пажей — се-кли… Вздор. Француз запамятовал, — утешал он себя. — А ежели и было, то давным-давно. Нынче не секут: этого не может случиться у _н_а_с".

Радостным и счастливым уехал он на летние вакации домой в Мару.

Маленькой — совсем игрушечной — показалась Мара после долгой разлуки! Чудно укоротились ее аллеи, еще недавно бесконечные; гроты, осажденные хмелем и высокой крапивой, словно бы вросли в землю и нисколько не пугали теперь в потемках; узок и мелок стал овальный пруд, полузадернутый глянцевитой ряской…

Заплаканная и улыбающаяся маменька, опираясь на руку подросшего Ираклия, сошла со ступеней веранды. Странно бесцветил ее удивленное лицо белый чепец, надетый взамен темного вдовьего шлыка.

— Mon cher enfant… Mon ange… [29] — только и пролепетала она. И все смотрела, шепча невпопад: — Рассказывай, рассказывай же все-все. Все свое сердечко открой…

Но, едва он принимался рассказывать, перебивала вздохом, восклицаньем, прикосновеньем холодных вздрагивающих пальцев. И вновь требовала откровенности, рассеянно и напряженно разглядывая его лицо. И он смущался, как если бы незнакомая дама взошла бы вдруг в их пажескую спальню и, приблизясь к его кровати, попросила бы показать его письма к матери.

…И снова он затосковал о невозможной встрече с отцом. Ночью, в мезонине, душном от накалившейся за день крыши, он долго ворочался, тщась воскресить хоть одну фразу отца, хоть какую-то его черту… Но странной, почти бесплотной тенью ушел из жизни родитель, не задев, а лишь овеяв своей молчаливой судьбой круг знавших и так быстро забывших его людей.

Боргезе болел тяжко и неисцельно; его еще зимой свезли под надзор двух французских военных лекарей, осевших в Тамбове. Евгений сперва даже обрадовался, не застав любимого дядьку в именье: неизбежное разочарованье было бы так огорчительно! Но в следующее мгновенье он испугался; кровь ударила в лицо.

"Господи, как чудовищно окаменела моя душа! Какая страшная метаморфоза творится со мною… Неужто не способен я к любви преданной и верной?"

Голоса братьев и плач маленькой Софи, доносящиеся откуда-то сверху, развлекли его.

Перила тонко пели под вспотевшей ладонью. Паутина, разрываясь с шелковым треском, липла к волосам и лбу. Боже, как восхищал этот подъем в душное, пропахшее лиственной пылью и полынными вениками преднебесье!

Чердак был просторен и темен — лишь впереди белел полуовал слухового окна. Здесь средь листьев и тряпичной ветоши нашел он когда-то старинную саблю с заржавленным желобком… Но отчего так шумят эти глупые дети?

— Мы хотим играть в Фаэтона, а Софи боится, — хмуро пояснил Леон.

— Помните, как мы летали? Как вы летали, — искательно улыбаясь, поправился раскрасневшийся от волненья Ираклий.

Софи и Серж молча, исподлобья глядели на старшего брата — два своевольных, похожих друг на дружку дичка-смугленыша.

Он радостно рассмеялся, привлек малышей к себе.

— И хорошо, что боитесь. Упадете — ох, расшибетесь!

— Я не боюсь, — басисто возразил Серж.

— И я не боюсь, — подхватила Софи.

— И напрасно. Как я тогда разбился! Помнишь, Ираклий?

Он шагнул к полуотворенному окну. Маковка молодого дуба тянула к наличнику побеги салатного цвета. Облако, совсем близкое, мягко круглилось, высовываясь из-за сизо-зеленой плакучей березы. Такое же было тогда и так же обещало безопасный полет. И небо колыхалось совсем рядом, теплое, совсем не страшное. Деревья раскинули густые ветви, словно собираясь помочь, и маленький Ираклий услужливо протягивал развернутую маменькину парасольку… Ух, как ударил в уши ветер! Дуб щекотнул лицо листьями, шепнул что-то; земля рванулась навстречу, а небо предательски отпрянуло ввысь…

— Поиграемте, братец? — просил Ираклий, — Вы будете отец Гелиос, а я Фаэтон. А Софи — богиня Селена. Поиграем?

— Нет, милые. Идемте вниз — маман кличет.

Маменька, как всегда после обеда, почивала в своей спальне. Он, тихо ступая, прошел в библиотеку, рассеянно порылся в шкафу, где стояли книги отца. Томный Мильвуа — маман его обожает… Изящно переплетенный волюм Андре Шенье. Какая безумная судьба, какие удивительные стихи! А вот совсем забавная книга: "Емблемы и символы…"

Он наугад открыл толстый запыленный том на гравированной картинке с надписью: "Каперсовое древо. Разделяет мраморы. Проникает и сквозь крепчайшие камни".

— Каперсовое древо, — повторил он задумчиво. — Кажется, в Италии произрастает. И разделяет мраморы…

Он поставил книгу на место и нарочито шаркающей, старческой походкой направился к дверям на веранду.

— Что, Бубуша? Куда ты? — встревоженно окликнула маменька.

Внезапное раздраженье охватило его.

— Погулять. Пинии проведаю, — кротко отозвался он.

…Тощие и сухие, словно обдышанные незримым огнем деревца скучно пахли скипидаром. Он сорвал хвоинку, вяло пожевал и выплюнул: горько!

На лавочке подле людской камердинер Прохор с кучером Ефремом играли в горку, смачно шлепая засаленными картами. Толстый буфетчик пронес груду судков, вылавливая и жуя на ходу кусочки недоеденного фрикасе. Евгений брезгливо попятился за разросшуюся куртину. Когда буфетчик скрылся в кухне, он выступил из своего укрытия и свернул на тропинку, ведущую к каретному сараю. С тоскою глянул в растворенную дверь, где горбатыми силуэтами темнели контуры старых рыдванов и неясно рисовался легкий абрис прогулочного фаэтона.

На следующий день он упросил маменьку отпустить его до конца вакаций в смоленское именье Богдана Андреича.

Дом дяди Богдана был велик и неудобен.

Сначала проходили, зажав нос, переднюю, полную дворовых людей. Одни из них полулежали на прилавках; другие, расположившись вкруг большого стола, занимались латаньем ветхих камзолов и исподнего платья; третьи подшивали сапоги или мазали их дегтем и ворванью.

Далее следовали чрез анфиладу из трех комнат: залы в четыре окна, гостиной в три и диванной в два. По мере углубления в недра дома воздух становился чище, а комнаты темней и опрятней.

Дядин кабинет помещался за буфетной. Здесь царила строжайшая чистота и всегда были приспущены маркизы на двух продолговатых окнах. В трех необъятных шкапах содержались книжные богатства Богдана Андреича. Комната пахла мореным деревом и плодами: хозяин полагал, что испарения от свежих яблок и груш помогают сохранять здоровье лица и бодрость духа.

Евгению нравилось бывать здесь; нравилось представлять сидящего в темном углу отца, окутанного облаками трубочного дыма и сокровенно беседующего, с любимым братом.

Выпуклые светлые глаза Богдана Андреича загорались задорным огнем, когда он вспоминал о покойном.

— Отец твой не был из числа тех исполнителей, коих усердие превозмогает всё — даже глас совести. Когда граф Александр Васильич Суворов был сослан в свое поместье, о нем забыли решительно все. — Адмирал сердито пристукнул об пол палкой, вырезанной из можжевелового корня. — В заточении своем горделивый старец никем не был навещен. Все страшились даже косвенно проведать о его здравии.

— Но папенька… — тихонько напомнил Евгений, многажды слышавший эту историю, но всякий раз заново радовавшийся рассказу о благородстве отца.

— Во всем Петербурге лишь твой отец открыто сожалел о горестной судьбе Суворова.

Дядя гулко сморкнулся в клетчатый платок и сильно стукнул палкою. Вбежал заспанный пухлощекий казачок с голубыми галунами на груди.

— Ступай вон, пендерь, — добродушно прикрикнул Богдан Андреич. — Когда надобно, не докличешься.

— Дядюшка, расскажите еще о папеньке. Как его государь покойный жаловал.

Дядя нахмурился и громко хрустнул пальцами, изуродованными подагрой.

— При Павле Петровиче всех нас окунали попеременно то в кипяток, то в ледяную прорубь. За сущую безделицу исключали со службы, заточали в крепость. А то и в Сибирь. Арестации почитались ни за что.

— Государь был злодей?

— Кто сказал? — Адмирал сердито засопел и слегка привстал в креслах. — Государь Павел Петрович был существо, недоступное простому разуму. Мы, верные слуги его, были свидетелями самых поразительных его превращений! Да, бывал жесток. Но вместе с тем изливались великие милости. Умел наказывать, но и взыскивал щедро. Нынче он ласковый. А завтра — берегись! — Богдан Андреич резко захохотал. — Любил всякое рыцарство. Дом Воронцова, где нынче корпус твой, прохвостам мальтийским пожаловал.

Евгений вспомнил мраморные доски с девизами и католическое распятье над православным иконостасом корпусной церкви.

— Mon oncle, mais pourquoi… [30]

— Нет, государь зол не был, — твердо прервал Богдан Андреич. — Рыцарство в нем было, широта. А какие виктории при нем! А почему? Потому, что армия трепетала!

Богдан Андреич развалистой походкой приблизился к племяннику, мягко приподнял его за плечи.

— Начитался своих французов! Эк подумать: "Государь злодей…" Эк догадало! Чему только учат вас нынче? Бесенок в тебе завелся — стерегись! — он погрозил скрюченным пальцем.

— Это Вольтер говорил, дядюшка. Про бесенка:

— Смотри, чтоб бесенок сей не обратился в рогастого беса. В наше время многие полупросвещенные повесы пленялись твоим Вольтером.

— И что же?

— Ну полно, — строго остановил Богдан Андреич.- Brisons lЮ [31]. Потолкуем об ином. Твоя матушка хвалила в письме твои вирши французские. Покажи.

Евгений судорожно прикрыл оттопыренный карман: не успел спрятать до дядиного прихода проклятую тетрадку…

— Oh, cher oncle! Brisons lЮ… Pour l'amour de Dieu… [32]

— Э, брат, не годится! Негоже от командира утаивать!

— Дядюшка, но клянусь Аполлоном…

Он залился жгучей краской. Как поведать милому адмиралу, что после оглушительного пансионского конфуза не показывал ничего — никому, никогда, даже маменьке. Да и пажеское ли, мужеское ли дело — кропать втихомолку рифмы?

— Печально, брат, — молвил Богдан Андреич. — Печально, что сошел с поприща, не успев утвердиться на оном. А я, признаться, надеялся. Собирался свесть с Гаврилой Романовичем — знакомы были…

— Вы, дядюшка? — Евгений задохнулся восторгом.

— Пустынны губернии словесности российской, — грустно и торжественно продолжал Богдан Андреич. — Певец Фелицы дремлет, обрекая на сон всю поэзию нашу. А на Москве одного Шаликова и слыхать.

— А Жуковский? А Батюшков? Дядюшка! Да я вам… Ах, нет, лучше потом…

Он ринулся к дверям.

— Да погоди ты! Экой, право! — кричал вслед дядюшка, смеясь сочувственно. — Меня-то хоть не бойся! Или я супостат родному племяннику?

Но родной племянник был уже далеко.

"Какой стыд! Еще немножко — и поддался бы…

А может быть, стоило показать? Дядюшка знает толк в стихах…

…Нет, нет: нельзя! Так слабо, так убого… Это несносное обезьянничанье, эта мерзкая переимчивость — ни один стих не скажется по-своему… Отвратительное французское жеманство… Господи, отчего не пишется по-русски?"

Огромные перепутавшиеся липы прислушивались друг к дружке. Ровик, засыпанный прошлогодним листом, густо порос по склону сухой травою. Страстно гукала горлинка, и гулко раскатывались парные клики кукушки, словно подманивая в глухие недра парка.

Светлая поляна ступенчато запестрела высоким зверобоем и низенькой душичкой. Он нагнулся и сорвал лиловую гроздку, растер и понюхал — ударило полынной горечью. А пообвянув, меленькие эти цветочки заблагоухают сладостно и грустно…

Старый, вольно раскинувшийся сад томился под тяжким предвечерним солнцем. Дебелые яблони женственно круглились зеленью слабой и нежной, словно просвечивающей сквозь туман. Он хотел было пойти к ним, но остановился: яблоки-то еще незрелы. Да и слишком жарко здесь.

Он повернулся назад и побрел пятнисто затененной аллеей. И вдруг раздалось звонкое, нетерпеливое:

— Venez ici, EugХne! Je vous cherche partout! [33]

…Кузины играют в серсо. Господи — из огня да в полымя!

Он скомкал постылую тетрадку и сунул ее в жасминный куст.

Смуглая кривоножка Аннет была капризна и плаксива, как сестренка Софи; белокурая шалунья Мари отпугивала насмешливостью бойких речей и телесной ловкостью. Он скверно играл при ней.

— Ах, кузен, чему только вас учат в корпусе, — досадливо сказала Мари, роняя деревянную шпажку и отирая вспотевший лоб изнанкой ладони. Узкое ее лицо было зеленовато от лиственной мглы и закатного неба, но смешной губастый рот алел ярко и влажно.

Он потупился, поднял шпажку и с поклоном подал кузине. Аннет, смуглая, как негритенок, глянула исподлобья и, не сказав ни слова, побежала к дому.

— Куда, Аннет? — окликнула Мари. И рассмеялась нежно и властно, как взрослая дама. Села на скамейку и, выставив красивую ножку, звездчато отороченную панталонным кружевом, начертила на песке носком туфельки прямую линию.

— Эжен, чему вас учат в корпусе? Это, должно быть, чрезвычайно интересно!

Он вздохнул и начал перечислять:

— Математика, геральдика; фортификация, история; языки немецкий и французский. Есть еще ситуация…

— Ситуация — это прелестно, — заметила она и нетерпеливо притопнула ножкой. — Но ведь вы офицером будете? Вам, следственно, преподают военные предметы — n'est-ce pas? [34]

— Да, конечно; я говорил вам: фортификация, ситуация; засим, засим… — Он мучительно нахмурился, силясь вспомнить самое увлекательное. — Фехтование! И выводят иногда на плац — показывать фрунтовые артикулы. Но это позже, когда произведут в камер-пажи.

Мари оживилась.

— Камер-паж — это уже какой-то чин, да? Что-то уже серьезное?

— Несомненно, — подтвердил он, несколько приободрившись.

— А какие обязанности камер-пажа?

— Камер-паж должен ловко и в меру подвинуть стул высочайшей особе, подать с правой стороны золотую тарелку, на которую императрица кладет перчатки и веер, — заученно повел он. — Не поворачивая головы, императрица протягивает назад через плечо руку с тремя соединенными пальцами, в которые надо вложить булавку, коей ее величество прикалывает себе на грудь салфетку…

— Постойте-ка, — прервала Мари. Приняв чинное выражение и каменно глядя перед собой, она протянула через худое плечико тонкую руку. — Ну, вкладывайте же! Я ваша императрица.

Он быстро обломил с розового куста длинный шип и с поклоном вложил в пальчики кузины.

— Благодарствуйте. Вы становитесь находчивы, — важно молвила девочка. — Ну-с, продолжайте.

— Перед особами императорской фамилии камер-паж расставляет золотые тарелки, которые не меняются во время всего обеда. Он должен проворно и без стука поставить подносимую тарелку на золотую…

— Господи, скука какая! Прямая лакейская служба!

Он вспыхнул.

— Лакей служит в перчатках, а камер-паж — без оных.

— Но ежели у него руки не чисты?

— Камер-паж обязан содержать свои руки в холе, — глухо сказал Евгений и незаметно посмотрел на свои ладони. — Кроме того, камер-паж обязан…

— Ах, полноте об этом! Все скука, — сказала Мари и встала. — Скушен ваш корпус, и вы скушны. — Она порывисто обернулась к нему: — Но не обижайтесь! Pardonnez ma franchise… [35]

— Je tiens beaucoup Ю votre opinion [36], - растерянно пробормотал он.

— Слышите, как чибис плачет? — таинственно прошептала кузина.

За деревьями, над дымящимся прудом, стонал чибис, мечась в медном небе и мучаясь неведомой тревогой.

Мари дотронулась до его руки; пальчики ее дрогнули иотдернулись.

— А все-таки ужасно жаль, что вам скоро уезжать в этот противный Петербург, — небрежно обронила она и, резко повернувшись, побежала к вдруг вспыхнувшим окнам дома.

Учитель Вольгсмут в прошлогоднем мундире с засаленным и припорошенным перхотью воротом пробирался к кафедре, жуя фиалковый корень и что-то бубня под нос.

— Фокусы! Фокусы! — загалдели отдохнувшие за лето пажи, бесцеремонно вскакивая со скамеек и окружая педагога.

— Опыты, господа, физические опыты, — неуверенно поправил учитель.

— Опыты, опыты! — клянчили озорники.

— Но на это потребны деньги, — сказал Вольгсмут и опасливо покосился на двери. Расторопный тихоня Шуйский тотчас стал на пороге и спиной своей припер дверь. Пажи столпились вкруг кафедры, вываливая из карманов звонкие пятаки и алтыны. Педагог, малиново краснея, ссыпал деньги в платок, торопливо завязал его и сунул в карман. Сгорбись, сошел со ступенек и юркнул в коридор.

— Откупились! — весело сказал Ханыков и подмигнул Евгению плутоватым глазом. — Читай теперь сколько влезет.

Вольгсмут воротился через несколько минут, нагруженный какими-то машинками и пузырьками.

— Вот-с, господа, — начал он. — Следите внимательно…

Никто, однако ж, не следил: всяк занимался своим делом. Евгений, с брезгливой жалостью понаблюдав некоторое время за манипуляциями физика, погрузился в недра французского романа.

В классах Вольгсмута можно было скучать шумно и весело.

В классах русской словесности царила скука тишайшая, бдительно лелеемая седогривым словесником, неусыпно упражняющим воспитанников в хриях и прочих риторических фигурах.

Уроки истории отличались скукою апатично-дремотной, оживляемой изредка анекдотами об Олеговом коне и о кобылятине, коей питался храбрый Святослав.

Содержание любимой им математики составляли несколько задач Войцеховского и набор зазубренных формул дифференциалов и интегралов.

Француз Лельо, безнадежно состарившийся, но упорно изящный и даже щеголеватый, все чаще засыпал за своей бродяжьей кафедрой и лепетал свое знаменитое "трэшарман" [37], внемля самым бестолковым ответам прошлогоднего фаворита. Лишь однажды он встрепенулся: Евгений вместо заданного экзерсиса продекламировал под сурдинку две строфы из Андре Шенье. Француз ничего бы не заподозрил, если б не Приклонский, закатившийся ясным, девически рассыпчатым смехом. Лельо встрепенулся; напудренная бородавка потемнела на его розовой щечке. Но? встретив безмятежный взгляд красивого лобастого юнца, француз благосклонно закивал:

— Tres charmant, tres charmant, mon cher Бар… Баррытинский. А-га…

И, сладко закатив глаза, сказал:

— Главный начальств при императрис Катерин был обер-гофмаршал Ба-ря-тин-ский. Это будет ваш дедушк?

— Oui, monsieur [38], - неожиданно для себя подтвердил Евгений и дерзко вскинул глаза.

Дружный хохот грянул со всех скамеек. Француз приподнялся, опираясь трясущимися ручками о стол, и пристально воззрился на тихого проказника. Баратынский медленно покраснел. Лельо опустился на стул и, брызгая чернилами, вписал что-то в свой журнал. Поднял кукольную пудреную головку и произнес укоризненно:

— Вы есть о-зор-ник. Я буду доложить господину Клингеру.

Мечтательно приспустил морщинистые веки и добавил:

— Обер-гофмаршал Ба-ря-тин-ский. Строгий — уф-ф! Сек-ли!

Новый начальник отделения капитан Мацнев причудливо сочетал в характере своем раздражительность с осторожностью. Вечерами, после уроков, он разрешил своим пажам заниматься "про себя" не в зале и не в классах, а в спальне. Это дозволялось раньше лишь некоторым, особо прилежным воспитанникам; для прочих спальня была заперта в продолженье всего дня. В восемь часов вечера капитан уединялся в своей комнате, примыкающей к отделению, и предавался тихому пьянству, предоставляя воспитанникам полную свободу,

Галаган, полусидя на кровати в одном исподнем, рассказывал:

— Мы квартировали тогда в Литве, в маленьком городишке, гарнизоном коего командовал мой папенька. Папенька был оповещен уже о неминучей опале. С ужасом ловили мы ввечеру звук приближающегося почтового колокольчика — и радовались, безмолвно улыбаясь друг другу, когда он замирал вдалеке…

— Сколько ж тебе было о ту пору? — насмешливо поинтересовался Креницын. — Император почил в бозе в восемьсот первом.

Ханыков басисто расхохотался.

Галаган достал из-под тюфяка трубку, высек огонь и затянулся.

— Умственные способности разных людей, — сказал он лениво, — развиваются по-разному. Бывает, что и пятнадцатилетний недоросль не в пример глупее двухлетнего дитяти.

— Continuez donc [39], - бросил Приклонский.

— Но однажды — как вспоминает моя матушка — звонок смолк у дверей нашего дома. В ворота постучали громко и повелительно…

За дверьми спальни послышались веские шаги, сопровождаемые услужливым стучком капитановых сапог.

— К нам, — прошептал Приклонский.

Галаган пустил в чубук слюны, трубка зашипела и погасла.

— Пожалте, ваше сиятельство, — раздался сипловатый тенорок Мацнева. — Простите великодушно — я хворал намедни.

В спальню вошел немолодой тощий генерал в артиллерийском мундире. Жесткий серый ежик волос налезал на лоб, колючие брови были сурово сдвинуты. Генерал остановился на пороге и брюзгливо повел большим толстым носом.

— Да они у вас курят, — заметил он негромко.

— Никак нет-с, ваше сиятельство, — пролепетал, вытянувшись по струнке, маленький Мацнев. — Строжайше запрещено-с.

— Курят, — еще тише повторил Аракчеев и прошагал к койке ставшего во фрунт Шуйского. — Ну-с, дражайший дружочек, как тут твои обстоятельства?

Пажи, торопливо застегиваясь, один за другим покинули дортуар.

Шуйский, с головой укрывшийся одеялом, притворялся спящим. Перетрусивший Галаган сосредоточенно жевал фиалковый корень, дабы заглушить табачный запах.

Приклонский как ни в чем не бывало насвистывал арию Керубино.

— Вот — Ю propos [40] к твоему рассказу о Павловых временах, — прервал всеобщее молчанье Креницын. — Павел волею божьей помре почти полтора десятилетья тому, а верные его слуги наводят страх и поднесь.

— Но сам император вовсе не был таким чудовищем, как принято считать теперь, — лениво заметил Приклонский. — Он отличался не только вспыльчивостью, но и великодушием.

— Он был жесток, как все тираны, — с неожиданной яростью сказал Креницын. — Тиран и самодержец не может не быть жесток.

— Я не согласен с вами, mon cher [41],- мягко возразил Приклонский. — Несправедливости, творимые при Павле Петровиче, часто вершились другими людьми и помимо его воли. — Он слегка приподнялся и кивнул в сторону нарочито захрапевшего Шуйского.

— А я считаю, что, не будь на российском троне изверга Павла, не являлись бы и люди, подобные достославному графу.

— Тсс, — опасливо остерег Галаган. — Прошу вас, господа…

— А как вы полагаете, Баратынский? — осведомился сын камергера.

— Я считаю, что прав Креницын, — сказал Евгений. И внезапно рассмеялся. — Не правда ли, господа: Мацнев — вылитая копия Павла Петровича? И рост, и взор. И нос обезьяний. Как он осмелился этак собезьянничать при покойном императоре?

Пажи невесело посмеялись.

Устрашенный высоким визитом, капитан взялся за свое отделение со всей энергией битого служаки.

Спальня запиралась теперь сразу после завтрака. Пажи уныло торчали в душных классах или под присмотром дежурного офицера зубрили в общей зале заданное на следующий день. За ворота не выпускался никто: воспитанники Мацнева могли покинуть здание корпуса лишь по билету, подписанному их непосредственным начальником. В специальной записке, кроме того, отмечался час выхода и возвращения кадета. Даже в праздничные дни рьяный цербер устраивал послеобеденную перекличку своих питомцев.

Но самым горьким ущемленьем свободы стали ежевечерние обходы, производимые дежурным, которого часто сопровождал сам капитан. В девять часов строжайше проверялось, все ли в отделении улеглись спать и погашены ль свечи. Пажи обязаны были об эту пору безмолвствовать, пребывая в полной темноте.

Человек невежественный и неумный, а посему враждебный к самомалейшему проявленью умственной независимости, Мацнев категорически воспретил чтение посторонних книг. Он появлялся в дортуаре нежданно, тотчас после вечерней зори, и, вскинув лицо с широко расплюснутым носом, ныряющей походкой скользил меж кроватями, попутно вороша книги и тетрадки, сложенные на тумбочках.

Однажды он остановился у койки Баратынского: косо поставленная подушка привлекла вниманье раздраженного похмельем аргуса.

— Что здесь? — спросил он отрывисто.

— Книга, — тихо отвечал Евгений.

Мацнев сбил подушку в сторону и вынул два французских томика.

— Что это?

— Сказки, — глухо сказал Евгений и густо покраснел.

Мацнев подхватил книги и вышел из спальни.

Негодованью капитана не было предела, когда он узнал, что реквизированные им волюмы суть сочинения душемутительного вольнодумца Вольтера.

"Что с нею, с моей душой, — сей стыдливой Психеей, поминутно заглядывающей в бездны, клубимые черной тьмой соблазна и гибели? Иль мало ей тихих восторгов семейственного счастья, отроческой дружбы? Или не радо сердце мое красоте столицы, нежным письмам маменьки и памяти безмятежных восторгов детства? Увы — во всем видится мне разочарованье… И льзя ли найти в сем мире душу истинно родную?"

Он перечел написанное и выдрал лист, покрытый жеманно завитыми росчерками.

— Ах, но зачем пишу я это? — спросил он себя — и оглянулся испуганно. Но никто не мог слышать его слов: послеобеденный субботний класс был пустынен; ненавистный надзиратель, наверное, спал, втихомолку напившись в своей комнате.

В окно упругим отвесом уперся столп предзакатного солнца. Обоз с камнем для строящегося собора тяжко тащился по мостовой. Цокот копыт был неспешен и невоинствен, но звук этот неудержимо повлек воображение на волю, за толстые пыльные стекла, на улицу, пахнущую весной, сулящую неведомое и неспокойное счастье…

Он со вздохом оторвался от окна и, вырвав из тетради свежий лист, принялся писать снова, прилежно и строго выводя буквы:

"Дражайшая маменька! Посылаю Сержу игрушечный кораблик, а Софи модные туфельки. Пусть она сделает больше куколок, усадит их в кораблик и пустит его плыть по ручью. В Маре, в нашем овраге, сейчас много ручьев…"

Он прикрыл глаза и, грызя стебло размохначенного пера, живо представил любимый овраг, нетерпеливо стучащий и вызванивающий неугомонным весенним потоком.

"…хоть Вы и говорите, милая маменька, что есть вещи, зависящие от нас, — но есть и другие, которые доверены Провидению. Я не могу верить, чтобы наша смерть зависела от выбора службы на суше или на море. Я Вас умоляю, милая маменька, не противиться моей наклонности. Я не могу служить в гвардии, куда буду выпущен по окончании корпуса: ее слишком берегут. Во время войны она ничего не делает и остается в постыдной праздности. Это не существование, а непрерывный покой. Поверьте мне, что ко всему можно привыкнуть, кроме покоя и скуки. Я бы предпочел быть совершенно несчастным…"

Он отложил перо и горделиво выпрямился, по-наполеоновски кинув скрещенные руки на грудь. Ноздри жадно раздулись, крутой белокурый локон упал на лоб. Он с силой тряхнул головой и продолжал:

"В самом деле, я чувствую, что мне всегда нужно что-то опасное, что бы меня занимало. Мне нравится представлять себя на палубе, среди разъяренного моря, средь бешеной бури, подвластной мне, — на мостке между жизнью и смертью. Прошу Вас, дражайшая маменька, не противиться наклонностям души моей и попросить дядю Богдана, чтобы он устроил меня в армию. Особливо хотел бы я попасть во флот: море — любимая моя стихия".

Он пробежал написанное — и, боясь слишком встревожить расхворавшуюся маменьку, добавил постскриптум:

"Многие улицы высохли, можно гулять, сколько хочешь…"

— Сколько хочешь, — повторил он и насмешливо покачал головой. Ах, как бесстыдно научается он лгать!

"Какое удовольствие смотреть, как тянутся к солнцу слабые весенние травинки! Как я мечтаю быть с вами сейчас и деревне!"

Крестообразная тень упала на бумагу — он испуганно вскинул глаза. Все было спокойно: просто солнце перешло на другое место. Он вообразил вдруг темное плоское лицо Мацнева; изучающего это посланье, ненароком попавшееся в его руки, — и, гадливо сморщившись, сделал еще одну приписку:

"Сообщите мне, пожалуйста, запечатанным или распечатанным получите Вы сие письмо".

— Сочиняешь? — раздалось за его спиной.

Евгений проворно накрыл лист учебником Войцеховского.

Ханыков, ухарски крякнув, сел рядом. Наклонился и поднял с пола листок, исчерканный вензелями и затейливыми титлами.

— Однако! Это ты?

— К уроку каллиграфии упражнялся…

— Занятно… — Ханыков поднял на товарища узкие блестящие глаза. — Да ты художник!

Евгений польщенно зарделся.

— Дивно, дивно, — продолжал Ханыков. — А вон и Галаган ползет. Эй, Галаган, что нос повесил?

— В город не отпускают. А как надо! Ах, прямой зарез — так надо!

— Слушайте, господа, — решительно сказал Ханыков. — Был я намедни у брата старшего. Он только что из Парижа. — Дмитрий щипнул заметную полоску пуха над верхней губой. — Брат у меня ёра, улан. А в Париже побывал — так совсем стал угар, как у них в гвардии говорят. Надышался.

— Чем надышался? — вяло спросил Галаган.

— Воздухом, — насмешливо бросил Ханыков. — Император хлебнул, а гвардия и двор так и вовсе захмелели. Ждите перемен, господа.

Пажи помолчали.

— А что Бонапарт? — поинтересовался Евгений.

— За Бонапарта не беспокойтесь, господа, — важно отвечал Ханыков. — Он недолго усидит на своем острове. Сама фортуна взяла его себе на колени, она еще послужит ему… — Дмитрий сплюнул на пол, — Завтра опять пойду к брату.

Евгений, нахватавший скверных баллов по немецкому, и Галаган, наказанный за курение в нужнике, завистливо переглянулись, им предстояло провести воскресенье в стенах корпуса.

— У меня тоже брат есть, — сказал Поль. — Он чиновник. Но тоже ужасно много знает. У них в канцелярии все новости… — Галаган помолчал минуту и добавил со скромным достоинством: — Он в канцелярии Кикина. В комиссии прошений на высочайшее имя.

— Да, жаль, жаль, — неопределенно пробубнил Ханыков. — Да, хорошая эта штука — брат.

— Брат — это друг, дарованный природою, — заметил Евгений. — Так Плутарх говорил.

— Брат — это нешуточно… — бормотал Ханыков, обдумывая что-то.

И вдруг, хитро сощурив неистово заблестевшие глаза, обнял приятелей за плечи и зашептал горячо:

— Слушайте, великая мысль осенила меня! Не такая нынче пора, чтобы терпеть тиранию какого-то пьяного прохвоста.

— Не такая! — с мрачным жаром подтвердил Галаган.

— Нам должно объединиться! Господа, составимте общество мстителей!

— Любопытная мысль, — одобрил Евгений. — Но постой, Дмитрий… — Он замолчал, покраснев.

— Ну вот, опять мямленье, сомненье! — пробурчал Ханыков. — Вечно ты, Баратынский, раздумываешь. Действовать надобно!

— Но кому мы будем мстить?

Ханыков с недоуменьем уставился на товарища. Баратынский выдержал взгляд, лишь лоб его слегка побледнел.

— Иль мало тебе унизительных досмотров пьяного бурбона? — начал Ханыков. — Иль не бесит тебя стесненье в поступках, в действиях? — продолжал он, постепенно воодушевляясь звуками твердого своего голоса. — Иль не хватает тебе, что тобой помыкают, как простым денщиком? Иль не восстает в душе твоей поруганное достоинство русского дворянина?

Галаган хлопнул в ладоши;

— Браво! Я вступаю в общество! И обещаю кровию своей и честию служить…

— Креницын уже готов. С кузеном Приклонским я говорил тоже — был вчера у него в лазарете. Он склоняется к моему плану.

— Я тоже склоняюсь, — с улыбкой сказал Евгений, — Вот вам рука моя.

— Чье это творенье? — спросил Галаган, вертя в пальцах исписанный каллиграфическими росчерками листок.

— Баратынского, — уважительно ответил Ханыков. — Гляди — рука государя…

— Молодец. Чудо… — Галаган опасливо и благоговейно склонился над императорскими начертаньями. — Но какое искусство, однако… А за Мацнева — можешь?

— Разумеется.

— Я за батюшку могу, за брата тоже, — пробормотал Галаган, любуясь подделанными вычурами и вензелями. — Но они подписуются просто… — Он вскинул на товарища загоревшийся взгляд: — Выручи, Эжен, а? За Мацнева. Он трудно пишет, я не смогу.

Евгений, вспыхнув, присел на кончик скамьи и вывел фамилию капитана с крючком и размахом в конце.

— Чудо, чудо! Не отличишь… А остальное я уж сам припишу. Я ведь тоже художеством дома занимался. Батюшка очень хвалил — особливо как я маску Зевеса скопировал…

— Молодца Галаган! — тихонько восторгался Ханыков. — Я в окошко глядел: унтер внизу прочел записку, пропустил и даже честь отдал! Повезло: Мацнев болеет, не проверил… А что ж ты, Баратынский? Почему для себя не сделал?

Евгений покраснел и не ответил.

Чтобы скоротать несносную воскресную скуку, он принялся мастерить для захворавшего Приклонского кукольный театр. Из липовых чурбачков, палочек и обрезков шинельного сукна сладил три потешные фигурки, соединил нитками и резинками, раскрасил цветными карандашами — и получились пресмешные Пьеро, Арлекин и Коломбина. Креницын, скептически посмеивавшийся вначале, незаметно увлекся сам и, обнаружив отличный портняжный дар, скроил для кукол панталоны и плащи. Евгений склеил из картона сцену и складные ширмочки.

Собрав театр и актеров в коробку, друзья испросили разрешение у дежурного офицера и отправились в корпусной лазарет.

Томный и еще более похудевший от двухдневного воспаленья в гортани Приклонский пришел в восторг. Навестивший сына камергер, любезный господин, тщательно причесанный Ю la Titus [42], восхитился искусством молодых людей.

— Прэ-элестно, прэлестно, — приговаривал он, близоруко щуря влажные глаза. — Они совершенно живые! Это вы вдвоем делали?

— Платье шил я, а кукол — господин Баратынский, — отвечал Креницын.

— Прэлестно, очаровательно. Господа, милости прошу вас по выздоровлении моего сына в гости. А вы, господин Баратынский, не доводитесь ли роднею покойному Абраму Андреичу?

— Я сын его.

— Прэ-лестно… Очень прошу вас, господин Баратынский, пожаловать к нам. Я слышал — вы сочиняете? Я покажу вам свою оду на прибытие в Москву государя Александра Павловича.

И камергер милостиво склонил надушенную голову набок.

Воспользовавшись болезнью своего неусыпного цербера, мстители поздним вечером покидали кровати, оставив на них одеяла, сворачиваемые так, чтоб они напоминали фигуру спящего человека, и на цыпочках проходили мимо храпящего педеля в коридор. По черной лестнице они пробирались на просторный чердак корпуса. Из карманов извлекалось все, что удалось утаить за вечерней трапезой, — и начиналось задушевное застолье. Сбившись в кучу под прикрытием железных коек, снесенных сюда за полною негодностью, заговорщики жадно истребляли съестное и по очереди курили из длинной Галагановой трубки.

Иногда чердачные заседания сопровождались богатым угощеньем: красавчик Приклонский доставал из своей рабочей укладки пирожные и дорогие конфекты. Однажды он принес даже бутылку пенистого моэта, который был распит с необычайным одушевлением. Когда товарищи приставали с расспросами, откуда Приклонский достает деньги на эти яства, он с притворным смиреньем опускал изящную голову и намекал на какую-то тайну…

Счастливая неделя пролетела стремглав. Грозный аргус Мацнев исцелился и принялся за исполнение своих обязанностей с удвоенным рвеньем.

Прекрасными крупными буквами Евгений вывел на листе бумаги слово "пьяница", намазал клейстером и, улучив момент, прилепил к спине ненавистного капитана.

Вечером следующего дня раздраженный наставник, воротясь к себе, обнаружил, что парадный шарф куце обрезан и впредь надеваем быть не может.

Французская эпиграмма, подкинутая неделю назад, была писана тем же почерком, что и отвратительный пасквиль, приклеенный вчера на спину.

Мацнев кликнул денщика, велел подать трубку, расположился перед своей конторкой и, горько щурясь, принялся мысленно перебирать всех воспитанников своего отделения. Лица отроков, безмолвно призываемых для дачи откровенных показаний, тоже щурились — и расплывались в дыму яростно куримого бакуна [43]. Задерживались и виделись долее прочих трое: тихоня Шуйский, трепетавший своего всесильного дяди, но еще более боявшийся однокашников своих; Галаган, мальчишка балованный и лживый, но искательный и подобострастный; попался намедни в театре — вызнать, кто отпускал в город; и сосед его по строю — этот, лобастый. Аристократишка, француз.

…Ежели б позорная надпись "пьяница" да вкупе с французской эпиграммой дошли до начальства — до господина Клингера? А порча шарфа? Мало, что шестьдесят целковых загублены, — но каково неуваженье к начальству, к власти! Мальчишка, надменный барчук, выкормыш французский, — считает себя вправе потешаться над скромным слугою престола! Но ведь есть и повыше чином слуги, кои так же не отличны ни знатностью, ни образованьем. Граф Алексей Андреич, к примеру. И ежели попускать этаким шалунам, то сыщутся проказники…

Капитан поежился. Подошел к походному поставцу и налил из пузатого флакона в большую зеленую рюмку. Но пить остерегся.

…Вольномысленный аристократишка подлежит наказанью. Пусть нет на нем вины явной — несомнительны вины, до времени таимые.

И, всосав в сипящую грудь добрую порцию едчайшего дыму, капитан Мацнев начертал в аттестации пажа Евгения Баратынского:

"Нрава и поведения дурного. Замечен во многих шалостях".

Облегченно вздохнул. Понюхал и выпил до дна большую зеленую рюмку. И приказал себе вслух молодецким фрунтовым басом:

— Кадета Павла Галагана — вызвать и допросить.

Галаган вернулся от начальника отделения, когда пажи укладывались спать. Губы его вздрагивали, трясущиеся пальцы с трудом расстегнули пуговицы и крючки мундира. Не сняв лосин, он повалился на кровать и закрыл затылок руками, словно защищаясь от грозящего удара.

— Поль, — тихонько окликнул Евгений, — что случилось?

Галаган молчал.

— Поль! По-оль! — он слегка потормошил соседа. — Или мы не товарищи боле?

Галаган рывком сел на постели. Лицо его исказилось слезами и злобой.

— Ищите других товарищей! Все вы, все…

И рухнул на подушку, сотрясаясь от рыданий.

Более ничего не удалось добиться.

Проснувшись от барабана, особенно отвратительного нынешним утром, по-зимнему серым и низким, Евгений увидел, что койка соседа пуста.

Дежурный Креницын проговорил вслух молитву, и пажи, остервенело топая, попарно промаршировали в трапезную.

Евгений шел один.

Ровно в семь разошлись по классам. Было еще темно, лица казались болезненными и худыми.

— Что с Галаганом? — шепотом спросил Баратынский.

— В карцере, — шепотом же отвечал Шуйский.

По окончании утренних уроков всем кадетам надлежало являться в рекреационную залу и строиться по отделениям. Проходил очередной караул из десяти пажей, барабанщика и камер-пажа, и полковник Клингенберг со вкусом, как на вольном воздухе, раскатывая в притихшем помещении слова команды, делал развод по всем правилам гарнизонной службы.

Сегодня Клингенберг заставил себя ждать целых пять минут.

Опоздавший полковник казался смущенным, его сочные щеки обвисли и поблекли. Бравого гофмейстера сопровождал подтянутый и моложавый генерал Клингер — главный директор Пажеского и Кадетского корпусов. Красивое лицо его было торжественно и печально.

Клингенберг сделал знак — дневальный выступил вперед и деревянным голосом прочитал указ о возмутительном проступке пажа Павла Галагана, воспользовавшегося поддельным увольнительным билетом. Ударил барабан: двери распахнулись, и два бородатых инвалида ввели преступника.

Галаган шел, апатично передвигая ноги и тупо глядя в пол.

Два других сторожа втащили скамейку и пук длинных, влажно блестящих розог.

"Отчего они такие свежие? — подумалось Евгению. — Словно только что из лесу… Но где же здесь лес?"

У него слегка закружилась голова, он невольно качнулся к плечу Ханыкова. И перевел взгляд с обнажаемого сторожами, неприятно белотелого Поля на Клингера.

Впалые щеки директора немного порозовели; странно внимательное, участливое выражение скользнуло в еле заметном наклоне изящной полуседой головы, в тонких, поджатых губах и в чуть приподнявшейся правой брови… Клингенберг что-то шепнул ему, и оба вышли за дверь.

Преступника положили на скамейку; один сторож сел у него в ногах, другой, грузно наклонившись, прижал толстыми пальцами щуплые Галагановы плечи.

— Идем, — жарко шепнул Приклонский и рванулся вперед.

Строй мгновенно измялся; пажи с шумным топотом, но молча кинулись на сторожей и оттеснили их. Галаган стоял около скамейки и теребил в руках исподнюю рубашку, не решаясь надеть ее.

— Gemach! [44] — раздался металлически звучный оклик.

Пажи бросились назад, наталкиваясь друг на друга и спотыкаясь.

Крепкая рука схватила замешкавшегося Евгения за ворот. Клингер, белый, с трясущимися губами, словно ему, а не Галагану предстояло быть наказанным, зашептал яростно:

— Savez-vous que Гa brШle? Savez-vous? [45]

Пажи торопливо строились по отделениям. Сторожа, опасливо озираясь и сопя, вновь уложили нимало не сопротивляющегося Галагана. Капитан Мацнев выступил на середину, испуганно оглядывая своих воспитанников. Свистнула первая розга. Клингер коротко кивнул головой и удалился.

Главный директор Пажеского и Кадетского корпусов Клингер был немец, взысканный на русской службе.

Природа наградила его изобретательным воображеньем, острым умом и живым, смелым слогом. Уже в отрочестве он начал писать стихи и помышлял о троне гения в отечественной литературе.

Лукавая судьба послала ему достойного сотоварища: Клингер родился в доме, где годом ранее увидел свет спутник и товарищ его молодости Гёте.

Трагедия "Близнецы" имела грандиозный и неожиданный успех. В ней молодой автор, как судили сведущие люди, разобрал и пристальнейше рассмотрел все атомы человеческого сердца. Некоторые утверждали, что в этом сочинении Клингер возвысился до Шекспира; нашлись, впрочем, и злоязычные зоилы, говорившие, что, изучив под микроскопом все клеточки сердца, поэт не разглядел самого сердца.

Воодушевленный успехом и честолюбием, Клингер единым духом написал драму "Буря и натиск" — и внезапно сделался вождем школы бурнопламенных витий. Страстные тирады его героев, восстающих противу общественных предрассудков и феодального угнетения, вызвали шумный восторг публики.

Клингер подливал масла в огонь: он издал романы "Светский человек и поэт", "Жизнь и деяния Фауста", том стихотворений.

Но уверенно и неуклонно восходила звезда, Гётева гения. Небрежный и заносчивый приятель обгонял земляка, первым опытам коего споспешествовал еще недавно, уверяя, что готов учиться у своего великого друга… Гёте уже царил в Веймаре, где стал наперсником и министром юного курфюрста, — и в Клингере возгорелось тщеславие государственное. Он примчался в Веймар, томясь мечтою о политической карьере и тайною жаждою соперничества.

Гёте меж тем успел охладеть к бывшему товарищу. Он сдержанно отозвался о новых сочинениях Клингера и присоветовал ему обуздать несколько зарвавшееся воображенье трезвым взглядом на современную жизнь.

Клингер с наружным спокойствием выслушал критики возвеличенного фортуной собрата, сделал вид, что благодарен за преподанный урок, и покинул Веймар.

Место гения в немецкой литературе оказалось занято. Уязвленный честолюбец устремил свои взоры в иную сторону.

Двор Екатерины пышностью своей и влиятельностью начинал затмевать многие европейские дворы. Клингер решил уступить бывшему приятелю веймарское поприще, надеясь в ближайшее время поразить "надменного выскочку" своими победами в великолепной варварской столице.

В первые годы своей гиперборейской жизни он еще писал и отсылал свои творения в Германию, где их публиковали и даже хвалили. Но сочинения его год от году становились холодней и суше. Воинствовавший ранее за идеалы человеколюбия и общественного братства, Клингер с воцарением Павла Петровича незаметно для себя, но с быстротой удивительною превратился в рьяного слугу тиранической власти. В новых своих романах он как бы мстил кому-то за несбывшиеся упования молодости, его писания дышали презрением и горечью охлажденного ума.

Появление и триумф Гётева "Фауста", мощная его поэзия, ничего родственного не имеющая с пафосной и слезливой риторикой его собственного "Фауста", наполнили душу Клингера ненавистью ко всему истинно поэтическому. Он оставил творческие притязания и добился, чтобы прежние его литературные произведения были запрещены в России, как бы отсекая прошлого Клингера, немецкого вольнодумца и кумира немецкой молодежи, от Клингера русского.

Он невзлюбил отныне не одну поэзию: чужая молодость также сделалась ему враждебна. В ней примечал он опасный дух либеральности. Назначенный при императоре Павле инспектором классов Шляхетского Сухопутного корпуса, а при Александре — директором Кадетского и Пажеского корпусов, он ревностно радел об истреблении сего духа среди юных питомцев обоих заведений. "Просвещения в России более, нежели довольно, — писал он своему франкфуртскому корреспонденту. — Достаточно с нее и того, что есть".

В Пажеском корпусе раздражали генерала Клингера поблажки, коими пользовались пажи сравнительно с другими петербургскими кадетами. Да и все здесь не нравилось ему: и развратительная прелесть сада, и ненужная просторность внутренних помещений, и пышность плафонов, расписанных двусмысленными сюжетами Овидиевых "Метаморфоз".

Не нравились ему и лица здешних воспитанников: какая-то нечеткость, мечтательная детскость какая-то, а в иных и прямая дерзость… Своих кадет он школил сурово, не спуская ни малейшей шалости — особливо во времена приснопамятного Павла Петровича, когда мизантропические склонности столь яростно и явно одолевали его обиженную душу. Он не прощал никогда — и сам проверял исполненье приказа о наказании. Он любил ошарашивать какого-нибудь из младших неожиданным вопросом: "Вам розги дали?" — "Дали", — испуганно отвечал кадетик, виновный в сущем пустяке. "И крепко дали?" — спрашивал уже снисходительно инспектор. "Крепко, ваше превосходительство", — обрадованно ответствовал отрок. "Это хорошо!" — заключал удовлетворенно Клингер и удалялся, высоко неся печальную и горделивую голову.

…Но в нынешнее царствованье все стало по-другому — особенно после этой непонятной победы над Бонапартом. Даже кадеты развинтились, а о пажах и говорить нечего.

И вот результат: целая череда возмутительных проступков, каждый из которых заслуживал строжайшего наказания!

Он отпил из хрустального стакана зельтерской. Серебряные шарики взволнованно запрыгали в прозрачной влаге.

…А сегодня случился прямой бунт! Какие у них были физиономии у всех! Зверские и решительные. Что из этого может выйти, какими они вырастут?.. Правда, скоро опамятовались. И стояли в продолженье всей экзекуции стройно и тихо. Но рослый юнец на правом фланге — странное выражение! Странное и упорное. Что-то девически нежное — и непреклонно мужественное, что-то знакомое, но далекое уже… Капитан Мацнев сказал, что на скверном счету, хоть ни в чем покамест не уличался. Но как смотрел! И совсем не было страха…

Генерал-лейтенант допил воду; выдвинул ящик стола и достал папку с золотым тисненьем. В смутные часы своей жизни он успокаивался чтеньем благодарственных рескриптов государя. Александр Павлович неизменно хвалил верного слугу и за бдительную строгость в воспитании кадет, и за экономию средств, отпускаемых на обмундирование, топливо и ученье.

"Пребываю благосклонным. Александр", — медленно прочел Клингер.

И на чистом листе голубоватой казенной бумаги записал, чтобы не забыть, стараясь подражать красивому почерку государя:

"Баратынский Евгений. Из третьего отделения кап. Мацнева".

"Дражайшая маменька! Я только что получил Ваше письмо и не могу выразить радость, которую я ощутил, видя, что Вы по-прежнему меня любите и прощаете мне мои проступки! Мне в самом деле необходимо было это утешение, оно примирило меня с самим собою…"

Александра Федоровна облегченно вздохнула и понюхала письмо сына. Бумага не пахла ничем, но ей почудилось, что от гладкого листка исходит молочный запах младенческих волос.

— Узнаю моего доброго Бубушу, — шепнула она.

"С величайшей горестью узнал я о кончине бабушки. Я не имел счастья знать ее, но ежели она напоминала Вас, как бы я любил ее! Но не сокрушайтесь чрезмерно, милая маменька; смерть — это закон природы. Все мы должны покинуть сей маленький атом пыли, именуемый Землею".

Болезненно морщась, Александра Федоровна поднесла листок вплотную к лицу. Будучи близорукой, она даже наедине с собою не надевала очков, дабы ни на минуту не скрывать красоты своих пристально-неподвижных глаз.

"Будем надеяться, что в лучшем мире мы снова увидимся с теми, кем мы здесь дорожили. Бог любит нас и, без сомнения, не захочет воздать нам безотрадною вечностью за жизнь, полную столькими горестями".

— Бубуша, но это прямое кощунство! Откуда в тебе это, Бубуша?

Она содрогнулась в качалке, хоть весеннее солнце со всем азартом юности грело ветхую веранду.

Всякое упоминание о смерти приводило Александру Федоровну в ужас.

Она сжала виски длинными ледяными пальцами.

…Чудовищна эта весна, такая цветущая — и такая злая! Побег корсиканского изверга, смерть матери; известия о Евгеньевых шалостях… Как недостает твердой мужской руки, спокойного и твердого совета мужского! Поехать к Богдану, к Пьеру; побеседовать с ними. Но нет — сие невозможно…

Она взяла письмо сына и прошла к себе. Задернула штору и опустилась на колени перед образом Казанской божьей матери.

Александра Федоровна гордилась своей набожностью и считала себя натурой религиозной до экзальтации. Но истинно верила лишь в предчувствия и молилась лишь из страха.

Помолившись, она почувствовала некоторое облегченье.

"…Скоро я буду дышать с Вами одним воздухом, скоро увижу наш экипаж, запряженный четверней и въезжающий на широкий наш двор! И вот мы все усаживаемся на нашей веранде и заливаемся слезами радости. И я, как путешественник, пересекший океан и возвратившийся в свою хижину, сижу у родного очага и повествую о моих злоключениях. Сколько счастия ждет меня! Я готов уподобиться тому римскому полководцу, который просил Юпитера ниспослать ему хоть маленькое несчастье, дабы уравновесить опьянение от побед!"

— Глупенький, — прошептала Александра Федоровна и перекрестила письмо.

"Но я вижу, что утомил Вас моей риторикой! Страсть к философствованию — не единственный мой недостаток, и я не собираюсь его исправлять. Я абонировался в библиотеке Плюшара и много читаю. Стихи Вольтера, сего еретика, всегда спорящего, часто неправого, исполнены удивительной силы! А сколько прелести в Гётевом "Фаусте", далеко еще не оконченном, но уже и теперь пленяющем роскошью воображения и глубиной замысла! Ах, маменька, что за чудо — сцена обольщенья Мефистофелем невинной Маргариты!"

Александра Федоровна открыла флакон, обмакнула пальцы и потерла виски.

"Признаться ли Вам, дражайшая маменька? Никому не открою я сей тайны, — лишь Вам доверю ее! Больше всего полюбил я поэзию и сейчас, в минуты отдыха, занимаюсь переводом и сочинением маленьких историй. В следующий раз я пришлю нечто вроде маленького романа. Если Вам покажется, что у меня есть кое-какой талант, я буду изучать правила, чтобы совершенствовать оный. Остаюсь Вашим покорным сыном…"

Несомненно: кто-то донес о его проказах капитану Мацневу!

Он не сознался в проделках с шарфом и с надписью "пьяница" — прямых улик не было. Но то, что французская эпиграмма сочинена им, не отрицал: в противном случае Мацнев грозил расправою с Креницыным, тоже сочиняющим стихи.

Трое суток он отсидел в карцере на пище святого Антония. Благодаренье создателю — удалось пронести в одном сапоге свечку, а в другом — книгу, и по ночам, когда стерегущий его инвалид засыпал, Евгений предавался чтению шиллеровских "Разбойников".

Но мстительный капитан не успокоился. Тихий мятежник был лишен права посещать петербургских родственников; воскресенья и праздничные дни ему надлежало пребывать в стенах корпуса.

Тоска и равнодушие все полнее овладевали им. Он почти не огорчился, когда Лельо сбавил ему балл по французскому, а капитан Мацнев аттестовал его поведение самой суровой оценкой.

Но в следующее отделение переводили по общему итогу всех баллов.

По сумме проставленных отметок и за предосудительное поведение Евгений Баратынский и Павел Галаган были оставлены в третьем классе.

Закисшая земляничина отзывала валерьянкой. Он отодвинул серебряное блюдечко и виновато улыбнулся матери.

— Кушай, Бубинька, ты так исхудал. — Она погладила его руку. — Покажи шрамик, Бубуша.

Он вяло разжал кулак.

— Не на этой — на левой, — сказала Александра Федоровна.

Он и позабыл давно, а маменька помнит. Конечно, на левой ладони. Белесая звездочка — след ранки. Это когда летал с чердака и напоролся на высохший сучок.

Он покраснел.

Все помнит маменька, все его тело знает с подробной дотошностью. Как странно устроен человек. Как зорка и слепа любовь…

— У нас в отделеньи есть паж. Его фамилия Креницын. Он перед самым моим отъездом показал свои мадригалы. Один — просто чудо! Ежели хотите, я прочитаю…

— Да, да, Бубуша, разумеется. Поэзия — давняя слабость и страсть моя.

Она откинулась в качалке; ее бледное лицо приняло выражение мечтательной истомы… И вдруг испуганно раскрыла глаза, сжала виски пальцами:

— Mon Dieu, едва не позабыла! Тетушка Мария Андревна прислала из Москвы чудного мундирного сукна! Прелестный матерьял — тонкий, легкий как пух!

И опять кормила земляникой со сливками, и бранила за обедом повара, что паштет слишком жирен, а Бубинька не ест жирного; и жаловалась на страшную дороговизну: сахару не напастись, девки и лакеи тащат, а стоит он баснословно: спасибо, Кривцовы надумали войти в долю и купить сообща целую бочку. Так получилось дешевле: пуд обошелся всего по девяносто рублей… А после обеда, размягченно улыбаясь, гладя его руку, сказала, что маленький его роман прочла, что слог очень легок и местами даже изыскан, но об этом после. А вообще ему лучше даются французские стихи — в жанре Мильвуа, и попросила принесть из папенькиного кабинета книгу своего любимого элегика.

Он пошел, торопливо отыскал на полке знакомый волюм и вернулся к маменьке. Но Александра Федоровна дремала в креслах, продолжая улыбаться доброй и внимательной улыбкою.

Ираклий и Леон ходили по пятам, приставая с расспросами о пажеской жизни. Он отвечал рассеянно и без охоты.

— А у вас шпаги носят? — любопытствовал Ираклий, смертельно завидующий старшему брату.

— Да, есть. Но они полагаются лишь камер-пажам.

— А скоро тебя… Вас произведут в камер-пажи?

— Да, скоро. — Он пожал плечами и прибавил: — Вероятно, скоро.

— А шляпы? Треугольные, да? — восторженно глядя снизу вверх, спросил коренастый крепыш Леон.

— Да, да, — раздраженно бросил он и ускорил шаг.

Братья, обиженно пошептавшись, поплелись назад.

Ему стало стыдно и жалко мальчиков. Он хотел окликнуть, вернуть их. Но через мгновенье за кустами послышались веселые возгласы, радостно-победный вопль Леона, звуки возни. Он вздохнул и направился к деревне.

Старик садовник троил мятную воду для ягодного отвара. Евгений живо ощутил во рту вкус пахучей и терпкой жидкости. Господи, каким лакомым казался этот отвар! Он затеял было разговор со стариком, но тот, робея, отвечал лишь "да-с" и "нет-с", и Евгений, кивнув ему, пошел дальше.

Священник в буром подряснике сидел на лавочке, худенький, маленький, как подросток после болезни. Евгений подошел под благословенье, подогнул коленки; отец Василий благословил; обхватив ручками его плечи, заторопился поднять, забормотал:

— Господь с вами… ныне, и присно, и во веки веков…

Слезы подступили к его горлу: катехизис, пророчества о втором антихристе Апомоне, прегрешенье усомнившегося Адама — как давно это было! Во времена Адамовы…

Священник побрел к церкви, а он стоял, глядя вслед. Лопатки как-то по-кошачьи, треугольно выпирали на спине отца Василия… Он мучительно улыбнулся этой бедной спине.

"Боги, отнимите у меня мой образ, ибо он причиняет мне одно страданье…"

Зимняя ночь кончилась, но дневному свету не скоро еще предстояло праздновать свою куцую победу. Спальня была погружена во мрак, и плафон с изображеньем несчастной Дафны лишь угадывался в поредевшей мгле.

— Боги, отнимите у меня мой образ, — прошептал он.

Сейчас ударит барабан — и кадеты бросятся, сбивая друг друга, в умывальную. Они еще маленькие, благоговейно робкие и послушливые; они громко топают, идучи в трапезную, и истово повторяют про себя слова молитвы, четко выборматываемой дежурным. И, разойдясь по классам, будут сидеть при желтых сальных вонючих свечах, терпеливо трещащих в ожидании позднего зимнего утра.

Но ему-то что до этих уроков, опостылевших еще в прошлом году, до этих новых однокашников — как на смех, низкорослых, запуганно-исполнительных, скучно аккуратных!

Только Галаган остался с ним заодно из всего прошлогоднего товарищества. Они стоят рядом — самые взрослые в нынешнем строю третьего отделения. Но Поль стал иной, совсем иной: он осторожен и скрытен, он прилежен и угодлив. Ему надобно выслужить благоволенье начальства… Какая прозаическая метаморфоза: из мечтателя и шалуна, пылко грезящего рыцарскими подвигами, — в зауряд-паиньки, в старательные педанты!

— Боги, отнимите у меня мой образ… Но я ведь нынче дневальный! К закалам…

Он едва успел до зари умыться и одеться — и, чеканно стуча каблуками, стремительным шагом прошел к спальне первого отделения.

— Старшему отделению осталось вставать десять минут!

Никто не пошевелился. Он с тоской задрал голову и уставился в потолок. Андромеда, прикованная к скале, блещущая бело-розовой красою, с целомудренной страстью взирала на закованного в доспехи Персея. Прелестное ее тело и алый приоткрытый рот дышали жаждой и нетерпеньем.

Он облизнул горячие губы и крикнул:

— Старшему отделению осталось вставать пять минут!

Крепкая черноволосая башка приподнялась с угловой койки; румяное, яркоглазое лицо насмешливо уставилось на дневального.

Евгений откашлялся, готовясь выкликнуть последнюю фразу: "Старшему отделению ничего не осталось вставать!"

Глазастый закал издевательски осклабился. Евгений закусил губу и поднял взгляд. Андромеда вожделела и ждала Персея.

И вдруг ярость охватила все его существо. Идиотская бессмысленность фразы, коей с таким удовольствием ждал от него наглый закал, предстала ему во всей своей откровенности: "Ничего не осталось вставать!"

— А и черт с вами, — сказал он громко и, круто повернувшись, пошел к своему отделению.

Ошеломленные небывалой дерзостью закалы шумно повскакивали с коек и растерянно потрусили в умывальную.

…Лениво потягивалось за окном долгое зимнее утро; трещали, зловонно чадя, желтые сальные свечи. Профессора еще не было, пажи шумели, — но странная тишина невидимым кругом обстала Евгения… Это пугающее ощущение пустоты и тишины уже не впервые поражало его в нынешнем году. Пуст и тих был теперь ему корпус, как музыкальный ларец о вынутой пружиной, как шкатулка, из которой похитили драгоценности.

Отворилась дверь; на пороге показался профессор всеобщей истории — человечек в коротко обстриженном рыжем парике и в полинялом коричневом фраке.

Пажи поднялись, кланяясь и преувеличенно громко шаркая сапогами. Профессор кивнул и легонько помахал рукою; шум, однако ж, продолжался. Преподаватель пробурчал сердито:

— С вашего позволенья, государи мои, подобное учтивство хуже иного невежества, — и тем же ворчливым тоном, без всякого перерыва, продолжал, подымаясь по ступеням кафедры:- Семирамида была хотя и легкомысленная женщина, но монархиня наизамечательнейшая.

Мертвая скука посягала даже на историю, на самое вечность!

Деликатное зеванье и посапыванье зашуршало вокруг; оно постепенно усиливалось, переходя кое-где в откровенный храп. Никто не внимал профессору: большинство учеников спало; остальные играли тишком в кляксы и в почту; кое-кто читал. Лишь Галаган аккуратно записывал в тетрадь тягучие фразы наставника, готового, казалось, всякую минуту задремать на своей кафедре.

Свечи горели желтым, постепенно бледнеющим огнем; в этом чахлом, чадном огне была все-таки жизнь, живой свет, трепет… Немигающими глазами уставился он на оплывающую, лениво вздрагивающую свечу…

Средь ночи он проснулся — привиделось темное, нехорошее: мгла, ветер; белая церковь в Маре, сотрясаемая порывами урагана, легкая и хрупкая, как игрушечный театр, подаренный Приклонскому.

В спальне было душно и темно, как в склепе. Ему жадно захотелось покурить. Он вытащил из-под матраса кисет, взял трут, кресало и на цыпочках вышел в коридор.

Педель-инвалид спал; Евгений пробрался на черную лестницу и единым духом взбежал на чердак.

Слуховое окошко было полно звезд. Он распахнул обе створки — ударило снежным холодом и светом. Светло и вроде бы тепло было во дворе. Лишь церковь тоскливо чернела проемами мертвых окон и пятном запертой двери.

Он сбежал вниз во двор и по водостоку вскарабкался на чердак церкви. Кошкою спрыгнул с хоров; дрожащими руками выбил огонь и расторопно зажег все свечи и лампады.

Ах, как славно ожил храм! Как дивно зашевелились на сводах херувимы с крестами в пухлых детских ручках, как остро вспыхнули по стенам строгие мальтийские кресты! И внятно улыбнулась богоматерь с книжкой в тонких белых пальцах.

Он постоял, любуясь делом своих рук; благоговейно перекрестился на иконы Михаила Малеина и Анны Пророчицы; застенчиво поклонился богородице и тихо вышел во двор.

Из слухового окошка корпусного чердака он вновь поглядел на церковь. Праздничными огнями горела она, словно шла в ней некая служба, безмолвная и потому особенно торжественная…

Так же незаметно удалось ему прокрасться в дортуар. Натянув на голову одеяло, он жадно вслушался в ночь. Все было тихо. Это была благословляющая тишина. И он забылся тем глубоким сном, который посылается в награду за содеянное благо.

Вышедший перед рассветом денщик Мацнева, увидев озаренный храм, сдернул с бритой головы кивер и размашисто перекрестился. И вдруг понял, что неурочная эта озаренность есть непорядок, — и опрометью бросился докладывать начальству.

Евгений очнулся позже всех. С преступным восторгом внимал он растерянным крикам, гулкой беготне по коридору, звяканью шпор и брани дежурных офицеров.

Чувство раскаянья явилось лишь после обеда, при известии, что пьяненький церковный сторож посажен под арест, а его жена с грудным младенцем не выпускается из дому и к ней приставлен полицейский солдат с ружьем.

Впрочем, и сторож, и грозно сторожимая жена его к вечеру были уже вне подозрений.

Расследование, однако ж, продолжалось. Пришел приказ главного директора Кадетского и Пажеского корпусов генерал-лейтенанта Клингера, коим, директору Пажеского корпуса господину Гогелю повелевалось до особого разрешения рассадить всех воспитанников, замеченных в каких-либо шалостях, по отдельным комнатам и строжайше вести дознание.

Арестациц подверглись пажи второго отделения Приклонский, Креницын и Ханыков; из третьего — второгодник Баратынский.

В воскресенье всех подозреваемых выпустили.

Он растроганно приглядывался к старым товарищам, как бы заново знакомясь с ними. Сознанье, что они невинно пострадали из-за его проделки, наполняло его душу тихим умиленьем и желаньем служить им. Но открыться он не решался…

— Ты понапрасну отчуждаешься от нас, Баратынский, — важна молвил Креницын. — Негоже забывать давних соратников.

Евгений грустно рассмеялся. Разве отчуждался он? Сама судьба разрознила их. Судьба и дозорчивая опека злопамятного капитана.

Ханыков, как бы читая его мысли, сказал весело:

— Други! А не возобновить ли нам наши чердашные симпосии? Мацнев заболел — и, кажется, серьезно.

— А Десимон терпеть не может злобного бурбона, — веско вставил Приклонский. — Капитан чем-то его обидел, и француз par dИpit [46] во всем мирволит его воспитанникам. N'est-ce pas [47], Баратынский?

Это было правдой: разве удалась бы при Мацневе столь ослепительная проказа?

Он кивнул. Душа, стосковавшаяся в одиночестве, так и рванулась навстречу бесшабашному дружеству.

— Выждем, однако ж, покуда история с церковью не уляжется, — рассудительно заметил Приклонский, — и опять начнем собираться. А история, кажется, покончится благополучно. Начальство замнет, дабы не огорчать государя.

…Юных заговорщиков меньше прельщали теперь пирожные и конфекты. Все чаще за импровизированным столом, сооруженным из кровати с поломанными ножками, красовалась бутылка моэта или бордо. И редко и далеко не с прежним жаром обсуждались теперь похождения достославного Ринальдо Ринальдини.

Запевалой душемутительных разговоров о женских прелестях был Приклонский.

— В прошлое воскресенье дядя водил меня в театр, — рассказывал он, небрежно прихлебывая из горлышка раскупоренной бутылки. — Пела Нимфодора Семенова. Ах, господа!

— У Семеновой голосок тощий, — вступил Евгений. И тотчас залился жгучей и липкой, как вар, краскою: он никогда не слышал пенья Семеновой и повторил сейчас чьи-то чужие слова.

— Мненье ваше справедливо, Баратынский, — важно согласился Приклонский. — Голос у нее действительно тощий. Но зато какая роскошная полнота плеч!

Все почтительно примолкли. Евгений протянул руку.

— Позвольте мне глоток, — сказал он сипло.

— Ах, пожалуйста! — Приклонский передал бутылку. — Пейте смелей, Баратынский. Завтра я принесу еще.

Все опять притихли. Креницын первым прервал молчанье:

— Приклонский, мы стали взрослыми. Нам надобно все же знать, откуда берешь ты средства на эти роскошные угощенья.

Приклонский снисходительно улыбнулся:

— Ах, господа, господа… Ну — так и быть. Ведь мы свои люди. — Он обвел пытливым взглядом насторожившихся товарищей. — Ничего страшного, уверяю вас! Вы же знаете, сколь богат мой дражайший родитель. В его бюро лежат пуки высчитанных ассигнаций. Когда мне надобно, я прошу папеньку — и он мне дает. — Приклонский деланно зевнул. — Но иной раз неохота отвлекать его, и тогда я беру сам. Вот, — сын камергера извлек из кармана ключик с резной бородкой и рассмеялся. — Ах, господа, но какая нам-то с вами забота! Разве, в конце концов, деньги моего родителя — не мои деньги? Я ведь прямой наследник его. Выпьем же, господа, за то, чтоб не сякло вино за нашими тайными трапезами! Виват!

— Виват! — молвил раскрасневшийся Креницын, — Прекрасно сказано у Карамзина:

— Прекрасно сказано! — подхватил с жаром Евгений. — Выпьем, господа!

Приклонский придержал его за обшлаг мундира и шепнул доверительно:

— Баратынский, одну минуту…

Рекреационная зала была полна прогуливающимися и чинно шалящими пажами. Заговорщики вышли на лестницу.

Сын камергера картинно облокотился на мраморное перило.

— Матушка моя, находясь в Москве, опасно занемогла. Она жаждет видеть меня. Начальство отпускает меня по семейственным обстоятельствам в Белокаменную. — Он выдержал небольшую, но значительную паузу.

— И надолго вы?

— Бог весть. — Приклонский грустно вздохнул. — Тоскливо мне расставаться с вами, дорогие друзья, и с укромным убежищем нашим. — Он ободряюще улыбнулся. — Но я вовсе не желаю, чтобы наше сообщество терпело в чем-нибудь нужду! У меня есть план. Я избрал тебя, Баратынский.

Евгений польщенно вспыхнул: впервые за все время знакомства великолепный Приклонский почтил его свойским "ты"…

— Лишь на тебя я могу положиться, Баратынский. Я ведь знаю, кто осветил церковь. О, не вздрагивай: я не выдам и на эшафоте! Но и ты…

Приклонский испытующе вперился в побледневшее лицо приятеля.

— Mais qu'est-ce donc…[48] — растерянно пробормотал Евгений.

— Тебе я оставляю залог моей преданности нашему содружеству.

Приклонский вынул из кармана ключ и небрежно повертел им.

— Кузен Дмитрий слишком легкомыслен…

Он взял руку оторопевшего Евгения и, словно бы играя в детские ладушки, вложил в нее запотевший ключ.

Ударил колокол, вещающий окончание рекреации.

После ужина собрались на чердаке. Приклонский держался грустно и торжественно. Креницын уныло молчал. Плутоватые глаза Ханыкова обескураженно блуждали по лицам товарищей — казалось, озорник готов был заплакать с огорченья.

Приклонский поднял руку:

— Silence [49], господа! Мне неведомо, на какой срок отторгнут меня от вас печальные мои обстоятельства. Но, господа, уезжая, я подумал о вас. Оставляю вам заместителем моим Баратынского.

Креницын недоверчиво вскинул взгляд. Евгений потупился.

— Друзья, — продолжал Приклонский, раскупоривая вторую бутылку моэта и наполняя протянутые стаканы, — пусть не гаснет веселие, зажженное нашей младостью на этом угрюмом чердаке!

— Пусть не гаснет, — подтвердил Ханыков.

Пажи выпили.

— Но чтобы оно не погасло, надобны средства. Помыслив на досуге, я решил без жеребьевки избрать хранителем сего орудия (Приклонский показал заветный ключ) Баратынского. Выпьем, господа, за вольное сообщество наше!

— Виват! — воскликнул Ханыков.

— Тсс, кузен. И особливо хотел бы я выпить здоровье Баратынского — истинного рыцаря дружбы!

— Виват, Баратынский! — Креницын порывисто обнял соседа.

Хмель колыхливо плеснул в голову, жарко обдал сердце. Растроганно мигая, Евгений любовался вдохновенным лицом Приклонского.

На масленую пажей отпускали к родным.

Первый день праздников решено было отпировать на воле.

Обманув — каждый по-своему — дежурных офицеров и людей, присланных от родственников, заговорщики встретились возле кондитерской Молинари. Осипшим от волненья голосом Ханыков заказал три рюмки ликеру.

Евгений опьянел, как всегда, стремительно. Он испытывал давно забытую уверенность в своих силах, в благосклонной своей судьбе. Воистину командиром этих славных, вдруг оробевших ребят чувствовал он себя сейчас. Ему хотелось предводительствовать и блистать.

— Что приуныли, други? Экий грех, право, — собраться на воле и пить вино! Одни слабые умы хотят, чтоб их почитали непогрешимыми.

— Превосходно сказано, — солидно кашлянув, ободрил Ханыков.

— Давайте еще по рюмке! Впрочем, нет: по бокалу шампанского!

Беспричинно смеясь, приятели вытолкались на улицу. Легкий, по-весеннему пахучий, но морозный ветер приятно жалил ноздри. Множество саней мчалось по Невскому. Следы полозьев сверкали на мерзлом снегу хищным сабельным блеском.

Кучер в синем кафтане, перехваченном малиновым кушаком, пронесся мимо, обдав целым снопом колких снежных искр. Из-под косматой папахи свирепо и весело глянуло румяное лицо усатого седока.

— Денис Давыдов. Герой и стихотворец, — завистливо бросил Креницын.

— Гей, извозчик! — крикнул Евгений. — В Красный кабачок!

Сани плавно прокатили по Литейному; бойко, но сдержанно миновали чинный трехэтажный дом дяди Пьера; сторожко и вроде виновато скользнули мимо уныло вытянутого деревянного особняка, отвоеванного у казны Аракчеевым, — и беспечно понеслись по уезженной дороге. Пар двумя морозными столпами вырывался из ноздрей игреневой кобылы, снег упруго брызгал из-под копыт.

— Упоительно, — бормотал он, закрывая глаза и всем существом предвкушая что-то восхитительное и ужасное.

Ханыков привалился к нему и оглушительно шепнул, прямо в ухо:

— Едем к Приклонскому!

…- Ну, прощайте, господа, — шатаясь на нетвердых ногах, бормотал Креницын, обнимая единомышленников. — С богом, господа…

— А ты куда? — упавшим голосом спросил Евгений.

— Мне в придворную прачешную. К кастелянше, — Креницын смущенно улыбнулся. — С поручением от маменьки.

Камергер сперва несколько удивился позднему визиту молодых людей: он недолюбливал шаловливого племянника. Но, узнав Евгения, тотчас подобрел.

— Как же, как же; отлично помню. Прэ-лестные игрушки! И ведь все своими руками, не так ли? — Любезный молодящийся господин, неестественно белое чело которого спорило с фальшивой чернотой тщательно причесанных волос, несколько отступил назад, как бы желая лучше рассмотреть искусника.

— A… Oui, monsieur, — замешкавшись, пролепетал Евгений.

— Митя, э… покажи гостю гравюры, — сказал Приклонский. — А я схожу за одой. Одой на прибытие государя. Как раз напечатали, напечатали. Сам Василий Львович Пушкин похвалил — хе-хе…

И, запахнув полы полосатого халата, хозяин ушел на поиски своей оды.

— Ну? — шепнул Ханыков. — Сдрейфил?

— Чего? Отчего? — Евгений пожал плечами и сделал шаг к дверям.

— Ключ-то где? Ступай, коль соглашался. Эх, мямля! — Ханыков сердито хмыкнул.

— И вовсе не мямля, — оскорбленно сказал Евгений. Язык странно отяжелел и еле повиновался ему. — И вовсе… Все равно. Мне решительно в-все равно.

— Они здесь, — шепнул Ханыков. — А я на рояле поиграю. Будто мы — так, ничего… Они здесь. Вон в бюро.

Евгений, чуть не падая, приблизился к темно-вишневому бюро с латунными веночками, ткнул ключом в резное гнездо замка. Раздался отвратительный скрип; он потянул за веночек — ящик подался туго, неохотно. Он рванул яростно — куча новеньких ассигнаций, словно шелестящая пена, хлынула к его пальцам.

— Сколько брать?

— Бери пять. Нет — десять, — шепотом отвечал Ханыков, прильнувший ухом к зеленой штофной портьере. — Там еще шкатулка. Ее тоже.

…Запомнились рваные, несвязные подробности: непрестанно хихикающий и заикающийся Ханыков тащит в подворотню; потом бегут на черную лестницу; воняет мокрым тряпьем и квашеной капустой; у запыленного зарешеченного оконца ("Тюрьма! Уже!..") вытаскивают из карманов и роняют ассигнации, никак не могут сосчитать; Дмитрий перочинным ножиком взламывает шкатулку, — пуста прелестная шкатулка! Пуста и грубо обезображена ножом… Сбегают вниз, спешат сумеречными переулками к придворной прачешной, на квартиру кастелянши. Креницын встречает — они вдруг оказываются в зальце, заставленном креслами и лубяными коробьями. Раскаленный рог месяца упирается в оконницу, отбрасывает темный крест на льдисто мерцающий пол… И страшная слабость; ноги подкашиваются; он опускается на узкий сундук ("Ах, как жестки железные полосы оковки!"). И туман. И в нем — неестественно белое чело камергера Приклонского, влажные близорукие глаза в красных веках. И тишайший, вздрагивающий, полный слез маменькин голос… Но это уже во сне.

"…Баратынский и Ханыков, отпущенные на масленицу к родственникам, вместо того, чтобы идти к оным с присланными за ними людьми, с коими из корпуса отпущены были, пошли к камергеру Приклонскому, по знакомству их с сыном его, пажом Приклонским, и вынули у него из бюро черепаховую в золотой оправе шкатулку и 500 рублей ассигнациями. Директор корпуса, коль скоро о сем узнал…"

Генерал-лейтенант Клингер отъехал в кресле по навощенному паркету и шумно выдохнул скопившийся в груди воздух. Он отдыхал.

…Экзекуция в Пажеском корпусе всколыхнула многое. Впервые за долгие годы отчасти утолялась тоска по отмщенью. Он даже испугался себя в те минуты. Спасибо добродушному глупцу Клингенбергу, что надоумил выйти за дверь.

И этот статный юнец с лицом нежным и решительным тоже задел, растревожил…

А случай с церковью?

…Он мнил себя редкостным сердцеведом, учеником Лафатера, знакомством с коим весьма гордился. Навещая Пажеский корпус, он пристально вглядывался своими прекрасными, льдистыми глазами в бледнеющие лица воспитанников, стараясь определить, кто мог отважиться на столь дерзкую и романтичную шалость.

В праздник хиротонии архиерея тесная церковь едва вместила всех воспитанников, корпусное начальство и собравшихся гостей. Кадетский хор пел на двух клиросах литургию Бортнянского под личным регентством автора, величаво помахивающего шапкою шелковых седин. И уже знакомый рослый паж пел соло, стоя вполоборота к публике.

Он пел недурно, даже с чувством. Но светлые, выпуклые глаза рассеянно блуждали где-то под сводами и, казалось, вспоминали что-то непристойное. Мечтательные губы имели выраженье нежное и мужественное, вольный покатый лоб, отблескивающий желтоватым пламенем свечей, изобличал душу упорную и возвышенную. Клингер невольно залюбовался юношей; давние впечатления бледными бликами расколебали отвердевшую память… Ему вдруг помнилось, что юнец похож на молодого Гёте — похож не столь чертами лица, сколько гармонической ладностью всего облика, какою-то уверенною светоносностью.

…Конечно, можно было бы на свой риск строго наказать неразоблаченного мятежника, за которым, как это удалось установить, водилось уже немало грешков. Но карать за пустяки не хотелось — Клингер был выше пустяков, — а возмутительный проступок с полунощным освещением запертой церкви доказан все-таки не был.

Он прознал, что воспитанник третьего отделения Евгений Баратынский замечен в сочинении виршей. Самолюбие Лафатерова ученика отчасти удовлетворилось этим открытием. Клингеру представилась тетрадка с зеленой обложкой и голубоватыми страницами, испещренная стихами в туманно-вольнолюбивом духе, старательно срифмованными, но с многочисленными нарушениями цезуры и метра.

Увлекшись игрою воображенья, он попытался даже набросать нечто в предполагаемом стиле этого осанистого молокоcoca — с тем, чтобы когда-нибудь сличить подлинные его писания со своей априорной поделкой. Но стихи уже скверно давались ему; генерал брезгливо порвал черновик.

При вести о преступном событии, главная роль в котором принадлежала Евгению Баратынскому, и о существовании секретного общества, руководителем коего также оказался поименованный кадет, им овладели гнев и страх: что будет, ежели прознает Аракчеев или государь? К этим чувствам, однако ж, вскоре присоединилась затмившая их тайная радость. То была радость важная, похожая отчасти на удовлетворенье, которым некогда венчались творческие прозрения молодого Клингера. Предчувствие стареющего провидца сбывалось блистательно.

Генерал-лейтенант русской службы вновь придвинул кресло к письменному столу и, оперев подбородок на твердый золоченый воротник, продолжал сочинение всеподданнейшего рапорта:

"…послал гофмейстера на придворный прачешный двор к кастелянше Фрейганг, у которой, по порученности от матери, находился, по случаю масленицы, паж Креницын, у коего по известной по корпусу между ними связи, предполагали найти и упомянутых пажей, Ханыкова и Баратынского, как действительно и оказалось".

Он отпил зельтерской, возбужденно побарабанил указательным перстом по столу и вновь принялся за работу, с усильем переводя на русский язык немецкие фразы, изящно слагающиеся в его голове:

"Пажи сии, по приводе их в корпус, посажены будучи под арест в две особые комнаты, признались, что взяли упомянутые деньги и шкатулку, которую изломав, оставили себе только золотую оправу".

Он отвалился на жесткую спинку прямого кресла и проворчал благодушно:

— Barbarische Land. Barbarische Sprache [50]

Девки бойко сновали по коридору с тазами теплой воды. Камердинер Прохор хрипло командовал в зале, которые рамы распечатывать и выставлять.

Зяблик за окном раскатисто трелил, примостясь на старой елке. Маменька остановилась, полюбовалась красноватой, решительно выпяченной грудкой певуна и пошла с нянькой Перфильевной на деревню — врачевать хворых баб.

Он привстал на кровати — непреодолимо потянуло броситься вослед.

Голова закружилась: два месяца горячки обессилили его.

Он поборол прилив слабости и вытащил из-под матраса тетрадку.

"Случай — ничто для сердца равнодушного и невнимательного" — так Вы однажды сказали, дражайшая маменька. Но несчастное происшествие, потрясшее весь состав моей души, навечно запечатлелось в моем сердце. Вы одна способны понять это".

Он отбросил карандаш и прошептал с отвращением:

— Боже, как я пуст! Как омерзительно пуст! — Взял со столика зеркальце, забытое матерью. Настороженно глянули запавшие, обведенные коричневыми кругами глаза. Но губы были румяны и упруги, как у здорового.

— Какое порочное лицо, — прошептал он с мстительным удовлетвореньем. — Какое бесстыдно лживое…

Он в изнеможенье упал, на подушки. И снова с упорным сладострастьем растравляя в себе чувство ужаса и стыда, погрузился в размышления о темном своем прошлом, о пустоте своего грядущего. Он находил в этом самоистязании странную отраду, успокоенье даже.

"Я страдаю, страдаю. И поделом! Поделом вору мука! О, жестокий рок — казни, казни меня! Пусть душа моя погаснет от горя и общего презрения, пусть я исчахну, умру, оплакиваемый доброй маменькой, братьями, невинною крошкой Софи… Как знать? — может быть, и кузина прольет слезу при известии о кончине моей… Нет: все изменяет на этой изменчивой земле! Приклонский — боже мой, Приклонский!"

Дни, проведенные в ожидании высочайшей воли, были самыми ужасными в его жизни.

Каждый удар барабана заставлял вздрагивать и обмирать: чудилось — сейчас дежурный выкликнет его фамилию, и его поведут в рекреационную; сторожа, ухмыляясь, разденут его; качнется и окаменеет шеренга однокашников — уже бывших, уже далеких, чужих! — весело свистнет в омертвелом воздухе сочная глянцевитая розга…

Пажи отделения не разговаривали с ним; воспитатели и педагоги, проходя, хмурились, не глядя и не отвечая на форменное приветствие. Лишь мелюзга из младших классов вилась под ногами, дергала фалды мундира и выкрикивала глупые срамные прозвища.

И Приклонский, — Приклонский, срочно вызванный из Москвы, отрекшийся от всего, брезгливо воротящий при встречах надменное красивое лицо! Это было страшнее всего.

Первого марта 1816 года Баратынский и Ханыков уже не числились в списке пажей; третьего марта последовало приказание министра, объявлявшее волю государя: Баратынского и Ханыкова, как исключенных из Пажеского корпуса за негодное поведение, запрещалось принимать в какую бы то ни было службу, кроме как — ежели они сами того пожелают — рядовыми в армию.

…Он уходил из корпуса в отроческом своем камзоле, из которого вырос еще в прошлом году, ведомый молчаливым, взволнованно посапывающим дядей Пьером, одевшимся, как нарочно, в щегольской синий фрак со светлыми узорчатыми пуговицами, в узкие гороховые панталоны и сапоги с желтыми отворотами. Уходил, понуря голову, полную звенящего пламени, по-старчески сутуля плечи, изо всех сил стараясь съежиться, уменьшится в росте, распылиться в душном столпе отвесных лучей, бьющих из верхних окон.

"Боги, отнимите у меня мой образ…"

Но какой свежий воздух был здесь! Или казалось так после долгой болезни?

Чаем, крепким парным чаем пахла юная листва берез; терпко, задиристо благоухала у ледника свежая крапива. И отцовские пинии дышали сухим смолистым ароматом — как старые скрипки. Они поднялись, точно привстав на цыпочки, и широко развернули свои зонтики, готовясь к небесному полету.

А Джячинто умер — маменька писала в корпус, когда уже разразилось несчастье, но еще не ведая о нем. Добрый старый Боргезе — как огорчился бы он, узнав о преступленьи своего питомца.

— Vivere sperando, morire cacando [51], - ворчал дядька, читая о поражениях своего давнего недруга Бонапарта и кровожадно осклабляясь. Но когда Наполеон добровольно предался злейшим своим врагам — англичанам и те на корабле "Беллерофонт" отвезли великого возмутителя на глухой остров, — какою скорбною жалостью просветлело хмурое лицо итальянца!

Он пожелал, чтобы его схоронили в Маре, в ограде церкви, выстроенной в год папенькиной смерти. Вот могила его: холмик, похожий на огородную грядку. А ровно обтесанный камень надгробья напоминает дорожную укладку… Сочинить эпитафию. В стихах, непременно в стихах. Бедный странник Боргезе любил стихи…

Он побрел к оврагу. Ираклий и Леон бежали навстречу, отмахиваясь от жары огромными лопухами. Ираклий, споткнувшись, улыбнулся предупредительно и вроде бы испуганно; Леон, потупясь, посторонился, хоть места в аллее было, предостаточно.

Он улыбнулся и кивнул им. И пошел далее, невольно замедлив шаг, надеясь, что окликнут. Но тотчас подумалось:

"Что я им скажу? Как буду с ними?"

И зашагал скорее. Но братья не окликнули.

Он быстро устал и побрел назад, выбирая тропинки глуше, чтобы не встретить ненароком маменьку. Дома, на людях, с нею было легче.

…Пытка прощающей нежностью оказалась несносней ожидаемых укоризн. Мать беседовала с ним кротко. Но он чувствовал на себе ее косвенные взгляды, смущенные, недоверчивые. И, господи, столько печали, затаенного ужаса сквозило в ее глазах, в утомленном голосе! И так откровенны были намерения говорить о постороннем, о пустяках: жаловаться невпопад на Сержа, который целыми днями бегает с сачком за бабочками и препарирует перочинным ножиком каких-то гадких жуков, и с искусственным негодованьем рассуждать о дороговизне чая и грубости камердинера, и сетовать на капризность Софи…

Она приблизилась, играя аленьким парасолем, улыбаясь беспечно.

— Бубушенька, тебе не попадался Серж? Противный шалун! Контрарирует [52] все мои распоряжения…

Он молчал. Мать взяла его руку, подвела к скамейке.

— Ты что-то красен, мой дружок. Нет ли у тебя жара? — Она пробежала по его лбу холодными легкими пальцами.

— Нет, maman.

— А! — она рассмеялась. — Ты, верно, играл с Ираклием и Левушкой? Ты всегда придумываешь разные проказы: у тебя характер жовиальный [53], это очень здорово…

— Маменька, милая, золотая моя, ма… маменька, — вдруг забормотал он, целуя ее руки, тычась головой в ее грудь. — Отпустите меня к дяде! Про… прошу вас!

Внезапно рванулся и побежал к дому — нелепо, какими-то зигзагами, точно раненый или слепой.

Александра Федоровна, медленно бледнея, смотрела вослед.

— Mon Dieu, je suis coupable de cette faute. Je suis trХs coupable… [54]

Августовский утренник взбодрил притомившуюся четверню. Игреневый коренник бойко застучал копытами по глинистому, скованному ожеледью шляху; гнедая и две буланые с черными ремнями на спинах, распушив хвосты, легко понесли грузный дорожный рыдван.

У пограничной межи дядюшкины люди встречали в нагольных тулупах. Сняв шапки, они окружили экипаж и с добродушной настойчивостью заставили переодеться по-зимнему.

В карете было не холодно, но он сопротивлялся недолго и почти с наслаждением погрузился в пахучее овчинное тепло.

Плавные лесистые холмы чисто синели в ясном воздухе. Светлые глаза румяных мужиков смотрели простодушно. Терпеливо ждали добрые лошади — лишь неугомонный жеребец, запряженный в корню, пританцовывал, пытаясь сделать щеголеватую лансаду.

Он смущенно улыбнулся и, подхватывая полы обильного тулупа, полез в карету.

…Ни Богдана Андреича, ни кузины Мари в Подвойском он, слава богу, не застал.

Тетушка, безгласно нежная, застенчиво восторженная, обняла, облобызала, омочив его щеки радостными слезами, — и скрылась, превратись в теплое заботливое облако.

Дядюшкин кабинет покойно двинулся встречь таинственно-смутными углами и строгими ступенями восходящих до потолка полок, ласково опахнул влажным ароматом яблок, сухим, шершавым запахом пожилых книг.

Тишина стояла в большом доме, словно бы погруженном на дно лесного озера. Лишь смех и плач маленьких дядюшкиных племянниц редкими всплесками нарушали ее.

Все оставалось здесь прежним, ничто не изменило.

Не изменилось и не изменило ничто. Это радовало его. Он целыми днями читал книги и давнишние журналы, играл с малышами, учил их арифметическим правилам и рисованью.

Но вдруг вспоминалось все. И в прочной безмятежности старых стен металась очнувшаяся мысль о страшной перемене, потрясшей его действительность и опустошившей будущность.

И снова он мечтал о смерти и, в отчаянье кусая губы, горько сожалел о своем выздоровленье. И жизнь начинала ему казаться недугом, позорным и неисцельным.

Он брел на кладбище. Дорога, выложенная липовым листом, белесым от упорных дождей, становилась все круче, скользче. Голые деревья, еще недавно такие осанистые и мягкие, чернели судорожно и колюче. С долгим кликом проносилась журавлиная стая — и мнилось, что это звук самой жизни, покидающей стынущие просторы земли.

На плите, тронутой ржавым мохом, едва различались буквы, выбитые крупно и угловато:

PIETRO BORATINSKI

Мраморный ангел, изваянный безвестным итальянцем, неутешно скорбел, подогнув детскую коленку и опустив пышное крыло.

Он смотрел на плиту, силясь вызвать в воображении мощную фигуру в кованом рыцарском доспехе. Но представлялся вихлястый аптечный скелет и череп, страшный и смешной.

И нахлынувшая тоска гнала назад к дому, к его сонной, но живой тишине, к заботливому шарканью тетушки и детским голосам.

И собственное детство приближалось на миг, кивая родными деревьями и бледным лицом маменьки; и братья окликали его.

И, стискивая зубы, чтобы не разрыдаться, он писал в Мару, куда не смел вернуться, томимый стыдом и неуклюжим ростом, ошеломленной души:

"Милая маменька, мы проводим здесь время восхитительно приятно. Одна только мысль омрачает в глазах моих картину удовольствий: это мысль об их кратковременности и о том, что скоро я должен буду расстаться со всеми этими наслаждениями".

Он громко шуршал смерзшейся листвой.

— Уже деревья тощи, голы… Деревья тощи, голы… Ах, я бездарен! "Деревья тощи, голы…" Державин бы сказал: "древа". "Древа нагие…"

Он прислушался к шуму вздымаемых ветром листов…

— Нет, я бездарен, бездарен! — Задрав голову, он стал читать почернелым липам и угрюмым облакам летучие строки Батюшкова и Жуковского, кряжистые, тяжкокрылые строфы Державина. Это утешило; он беседовал с природою, с богом, и ему не мешали. Потом побрел назад в дядин кабинет и опять погрузился в чтение.

Батюшков и Дмитриев трогали нежностью, легкой напевностью. Но пресыщали скоро: слишком сладостно, неосязательно… Он снимал с полки державинский том и, всем существом своим предчувствуя некое напряжение, как если бы предстояло отворить массивные кованые врата, открывал книгу. "Бог" и "Ода князю Мещерскому" оглушали грузным великолепьем; мощь славянской речи подавляла и влекла ввысь. Но чрезмерно круты и огромны были ступени, ведущие в горнее царство державинских воспарений.

Он захлопывал книгу и протяжно зевал. Как бедно влачится его младость! Так бедно, что даже и не жаль ее…

И воображался неведомый ровесник. Он был окружен весельем и вниманием, он был счастлив и в любви, и в преданной дружбе. Баловень судьбы, он упивался всеми радостями и упованьями жизни. И писал стихи, которые были сама поэзия… Все ревнивей и горячей привязывался Евгений к этому странному созданью своей фантазии.

— Чем живут и поныне Рим, Греция? — вопросил Богдан Андреич. Решительно хрустнул пальцами и ответствовал победоносно:

— Сочинителями своими! Суди сам: Кагул и Рымник — сражения столь же великие, сколь Фермопилы и Марафон. А переход Суворова чрез Альпы? Разве не затмил он славу Аннибаловых походов?

— Пожалуй…

— Но подвиги древности кажутся нам выше! Ибо изображались красноречиво.

Дядюшка пошел по кабинету, энергически подавая вперед плотный, еще статный корпус.

— Знаешь, чем славен стал бедный армейский офицер Безбородко? Ре-ля-ци-я-ми! Кои сочинял с примерною живостью, умея заинтересовать государыню. А первые оды Державина?

Богдан Андреич подхватил со стола закрепленное чернилами перо и назидательно уставил им в племянника:

— И чин, и богатство, и высочайшую благосклонность можно завоевать сим ничтожным предметом!

Евгений сиротливо съежился.

— Что примолк? О чем раздумался? — подступил дядя, мгновенно озабочиваясь его меланхолическим видом.

— Но мне кажется, что оды… Что сей жанр несколько обветшал.

Богдан Андреич яростно черкнул в воздухе скрюченным пальцем, отвергая возраженье своего робкого контрверзиста:

— Николи! Во веки вечные не обветшает!

— Но отчего же сегодня никто не пишет од? Разве лишь немногие чудаки… — Он вспыхнул, вспомнив франтоватого камергера.

— Потому, что вы, молодые, чрезмерно ленивы и равнодушны! В те годы, когда мы с твоим родителем проходили службу, молодые люди не стыдились выказывать свой пламень. А нынешние слишком скаредны на чувство!

Старый воитель глянул на притихшего племянника и сконфуженно запахнул полы персидского халата.

— Заболтал я тебя… — Богдан Андреич шутливо потрепал покрасневшее ухо юноши. — Ввязывайся, брат, в баталью, — обидно мне, что ты сиднем сидишь с твоими способностями. Испробуй силы свои. Сочини, к примеру, оду на случай — э-э…

— Нет, милый дядюшка. Одический жанр решительно не по мне.

— Отчего же? Слог у тебя отменный, воображенье дерзкое.

— Нрав жовиальный, — подсказал Евгений. — Дозвольте, дядюшка, в парк — погулять.

Дядя был забавен и утомителен со своей неуклюжей заботливостью, со своими надеждами на пиитический дар племянника, — надеждами, которые могли скорей устрашить, нежели поощрить. Но неусыпность этой опеки, простодушной и монотонной, как колотушка старенького сторожа, охраняющего ночами сон господского гнезда, умиляла и, даже надоедая, будила что-то в потрясенной душе юнца. То был дядя, любимый брат покойного отца; то был родич кровный, простой и надежный, как старые дерева и стены древней вотчины Баратынских. И по-солдатски грубое объятье его крепких рук сообщало всему Евгеньеву существу какую-то теплую силу и смутную надежду.

Время текло здесь подобьем ленивой, доброй реки. И все было полно жизни и спокойной веры в земное и небесное попечительство.

И все повторялось: протяжное благоуханье древних вновь зацветающих лип, угрюмое гуденье перегруженного душистой добычей шмеля и светлый смех кузины Мари, опять посетившей Подвойское.

Она смеялась охотно и много: знала, конечно, как прелестны ямочки на ее щеках — шаловливые следы кунидоновых пальчиков.

Она восхитительно повзрослела: дама, маленькая белокурая дама в серой неаполитанской шляпке, завязанной голубыми лентами, в ловком узком платье из марсельского шелку, с пестрой китайской парасолькой в небрежной руке.

Она простодушно хвастала своими первыми светскими успехами.

— А зимою, в первый день нового года, папенька возил меня на праздник в Эрмитаж.

Он слегка покраснел. Он мог быть, он должен был бы присутствовать на этом празднике, ежели бы…

— Лож не было, государь и его семья занимали кресла меж оркестром и скамьями. А по обеим сторонам, по ступенькам, — Мари летуче раскинула руками, — стояли камер-пажи. Ах, какая красивая форма! Какие шпаги!

"Ничего особенного. Только треуголки, обшитые позументом, и лосины, точно, хороши. А шпаги — игрушка, забава младенческая".

— Для ужина устроили дивный хрустальный шатер.

— Стеклянный, наверное. Стеклянную палатку.

— Ах, не прерывайте! Вот такой шатер…

Мари ручкою зонтика нарисовала на песке нечто, похожее на китайскую пагоду.

— Стены и потолок из стеклянных узоров, очень миленьких. Изнутри все это освещается канделябрами, а снаружи люстрами и лампами. Очаровательно! — Кузина упоенно рассмеялась. — Шатер казался сотканным из брильянтов! А если бы вы слышали музыку обер-егермейстера Нарышкина! О, это волшебство…

Она напела вполголоса тихонько, но очень верно и с чувством:

Поправила выбившийся из-под шляпки локон и вздохнула печально:

— Ах, кузен, какая жалость, что вас не было о ту пору в Петербурге!

Он молчал, похлестывая гибким прутом жасминовые кусты. Листья звучно лопались; он хлестал все усердней и чаще.

— Я вспоминала вас зимою, — сказала Мари и томно улыбнулась.

Он приостановился с занесенным прутом.

— Я танцевала на этом бале польский с одним камер-пажом. Он очень хорош собой. — Мари скользнула взглядом по фигуре кузена. — И тоже высок.

Она смеялась над ним и презирала его, это было несомненно.

Луна упиралась в окно, — как ни плотно задергивал он штору, холодный, странно властительный свет находил щель и отыскивал его пылающее лицо.

Он вскочил и раздернул занавесь. Крестообразная тень оконницы пала на тускло отсвечивающий, словно бы запорошенный мелким снегом, паркет. И стужею, бездомным хлестким ветром ударила в сердце та, петербургская ночь с рогатым месяцем, угрожающе прильнувшим к окну…

Он забылся на рассвете и проспал до полудня. И не успел проститься с нею, рано утром уехавшей в белёвское именье тетки.

"Она прекрасна, прекрасна. Она дитя. Невинное, радостное дитя. Она весела и добра. А я зол. Зол и порочен. Жизнь моя бесплодна, и никому не любезно бытие мое. Умереть. Уснуть навеки при дивных звуках "Сандрильоны"…"

Он закрыл глаза и тихонько запел:

— Браво! Вот и развеселился наконец!

Книга скользнула на пол, он нагнулся поднять.

— Оставь. Идём, брат, на мельницу. Читать да читать — так и на тот свет угодить недолго.

Дядя взял его за плечо и вывел из кабинета.

Они прошли по шатким мосткам к лестнице, ведущей на подволоки. Белесая листва усеивала берег. Иссиня-черным вдовьим бархатом темнели в дыму облетевшего ольшаника елки. Только молодой дубок, отделившийся от поскучневшей рощи, упрямо сверкал крепкой своей одежкой. Синим и белым огнем вспыхивала вода, срываясь с лотка на почернелое деревянное колесо.

"…Еще одна осень. Зима пронесется — а весною в Петербург. Искать службы, смывать черное пятно… Почто награждает нас высшее существо жизнью? Почто обольщенья надежд, игра воображенья, коль все живое обречено смерти и ничтожеству? Блещут, бурля и взлетая, светлые брызги — и срываются с колеса, срываются с колеса. Не смыть мне позора, никто не забудет мне его… Мари знает о нем и презирает меня".

— Ну-с, опять размечтался? — Дядя ласково похлопал его по спине. — О чем, осмелюсь полюбопытствовать?

— О счастии, дядюшка.

— Весьма увлекательная материя. Занятно бы послушать.

— Итак, что есть счастие? — молвил племянник насмешливо-важным тоном. — Не кажется ли вам, что счастие — это способность мыслить и мучиться плодами размышлений? Не назовем ли мы счастием деятельность нашего разума, кипучую и бесплодную, как сия вода, бессмысленно вращающая мельничное колесо?

— Но отчего же бесплодная и бессмысленная? Колесо вертится — следственно, польза есть.

— Но не счесть ли также счастием особую отзывчивость нежной и восприимчивой души? — продолжал Евгений, увлекаясь и играя голосом, как актер на театре. — Не принадлежит ли существу существ, вечному Демиургу, свойство располагать некую избранную душу к такому восприятию особо мучительных чувствований и ощущений? И сим свойством награждается одна из ничтожнейших пылинок вечной нашей матери-земли, одна из пустейших брызг мирового океана!

Он остановился и перевел дух. Богдан Андреич поднял тревожно потемневшие глаза.

— Но, может статься, счастие — это беспечность? Забвение всяких дум и бесчувственность к страданью всего сущего? — бормотал юноша, устало моргая, но не сводя взгляда с вращающегося колеса.

— Спокойся, мой милый резонер, — заботливо проворчал Богдан Андреич. — В каждом состоянии обретается свое благо. А беды и страданья — да пропади они кинью!

Он ткнул палкою в гнилой пень. Острый наконечник застрял в трухе; дядя, крякнув, с силой выдернул его.

— О, мельчайшие брызги покорной и бессмысленной воды! — вновь задекламировал Евгений. — О, судьбы человеческие — однодневные атомы! Которая из вас замедлит свой бег, пытаясь увидеть руку, направляющую нас в сем ярком и холодном кипенье?!

Дядя засмеялся.

— А говорил, что оды не твой жанр. Эх, филозоф! — Он потрепал Евгения по щеке. — Скоро тебе служить, дружок. Мой совет: не завирайся на первый случай с новыми товарищами своими…

— Ах, не хочу я служить!

Дядя остолбенел:

— Как? Шутишь!

— Страшусь, дядюшка…

— Кого? Господь с тобою.

— Офицеров, начальства. Государя, — прошептал Евгений, отворачиваясь.

Богдан Андреич нахмурился, суровые его губы дрогнули.

— Почто бояться? Слава создателю, ты дворянский сын. Родители твои честные люди. Деды, прадеды служили трону не за страх — за совесть. А напрокудил — что ж? Послужишь, — все, брат, отскоблится.

— Все, дядюшка? — тихо спросил Евгений и умоляюще поглядел на строгие губы своего наставника.

— Все, брат, все. Господь велик, а государь милостив. Служи порядочно, чти начальство. Государя люби, как родителя своего. Сумей снискать его ласку.

"Господь велик, а государь милостив, — рассеянно размышлял он, листая журналы. — Милостив… Но она все равно не полюбит меня. Она всегда будет презирать меня".

Он перевернул несколько страниц и остановил взгляд на узком столбце стихов.

Кто-то затевал беседу, окликал запросто, по-приятельски…

Он даже оглянулся: внятно слышался молодой голос. Неведомый ровесник делился своей жизнью, веселою и задумчивой… Стихи были писаны размером батюшковских "Пенат", но отличались необыкновенной верностью простых и забавных подробностей.

Он слегка подпрыгнул на стуле: липы престарелы! Да вот они, за окошком! Черемуха давно отцвела — осень. Но липы, липы престарелы! Какою цветущею весною дышат неприхотливые строчки…

А это уже о Маре: ручеек, свод молодых березок над оврагом..

Значит, тоже — анахорет? Милый, милый товарищ…

Прозвучали любимые имена Арьоста и Тасса, Вольтера и Горация; и вдруг хлынули стихи, заставившие замереть в истоме счастливой и горестной:

Неведомый товарищ, наверно, был смел и удачлив в любви — стихи его трепетали упоеньем победы.

Он со вздохом зависти захлопнул журнал. И тотчас раскрыл вновь: кто сей счастливец?

Фамилия сочинителя оказалась зашифрованной. Только позже Евгений узнал, что автором стихов был Пушкин.

Несколько дней ходил он задумчивый и взволнованный. Дядя посматривал, пытал осторожными вопросами. Но Евгений лишь улыбался загадочно: ему нравилось повторять написанные неведомым сотоварищем строки. Он бродил по опустелым полям и обнажившимся аллеям, прилаживая шаг к бойкому ритму "Городка":

Бодрость, мальчишеский задор очнулись в сердце. Он смотрел на одетые серою индевью деревья, на тоскливо шумящий, жесткий кустарник — и мысленно одевал их в одежды весны. Пустота осени, ее тлен более не угнетали его. Душа медленно наполнялась внятною радостью.

Приближались именины Богдана Андреича.

Тихая усадьба исподволь вскипала приглушенным шумом, озабоченной суетою. Домочадцы, челядинцы и гости, съезжающиеся постепенно со всех сторон губернии, — все готовились к празднику, всяк стремился порадовать доброго ворчуна славным сюрпризом.

Евгений, запершись в кабинете, широкими шагами ходил из угла в угол и обдумывал поздравительные куплеты.

Два дня посвятил он этому изнурительному хождению. Получалось нечто тяжеловесное, одически велегласное.

В субботу он проснулся поздно.

Взбодренное морозом солнце янтарными клиньями лежало на паркете. Весел и нетерпелив был как бы подпрыгивающий треск дров в большой печи, топимой из коридора.

Он вскочил с постели и кинулся к столу. Рассеянно вслушиваясь в ворчню горящих поленьев и тугой скрип подъезжающего к парадному крыльцу возка, он широко разбежался брызжущим пером по белой, такой податливой странице…

Куплеты сочинились заново — неожиданно быстро, в скачущем ритме "Городка".

Дядюшка радостно и застенчиво поглядывал из глубины мощных, украшенных затейливой резьбою кресел. Он был непривычно молчалив и сосредоточен.

Евгений настороженно следил из своего угла каждое движенье маленьких племянниц Богдана Андреича, чинной чередой выходящих на середину залы. За клавикордами сидела Мари, прямая, тонкая и сверкающая в осыпанном блестками платье с пелериной, как летящая в солнечном луче стрекоза.

Девочки сделали пред именинником книксен и запели на мотив векерленовой песенки:

"Творец всемогущий! — шептал он беззвучно. — Ужели я сочинил этот вздор? Она улыбается. Она презирает! И поделом, поделом…"

И пугливо, и восторженно взглядывал на белокурый развившийся локон, на прилежно наклоненную шею, на гибкие, пристальные пальчики Мари.

— Сочинителя! Дайте мне сочинителя! — ликующе взывал дядя, подымаясь из кресел. — Легкость и соразмерность слога бесподобные!

К счастью, в распахнутые двери кубарем вкатился толстый дурак, подаренный дядюшке соседкой, богатой молодой барыней. Он был в расшитом шелками и увешанном гремучими бляхами красном кафтане и держал в руках поднос, на котором возвышалась куча сору. Широко осклабляя лоснистую образину, дурак высыпал свое приношение к ногам нового господина. Богдан Андреич, принужденно смеясь, попятился; кто-то из дворовых, толпящихся в дверях, крикнул по-петушиному — безумный завизжал и, подняв сжатые кулаки, бросился искать обидчика. Его насилу связали и утащили.

Потом выступила гувернантка, мадам Гросфельд, и кузины принялись разыгрывать ее фарсу, написанную по-французски.

Затем начались танцы.

В польском ему пришлось идти в паре с вдовой, подарившей дядюшке дурака. Красивое румяное лицо ее выражало напряженную веселость; пышные, густо запудренные плечи были белы и глянцевиты, как печные кафли, и, казалось, дышал" нестерпимым жаром. У него закружилась голова.

Экосез он танцевал с Мари. Она улыбалась, ямочки на щеках вздрагивали нежно и бегло, как блики на летней воде, тонкие пальцы были снежно прохладны. Но жар все донимал его, и все кружилась отуманенная голова…

Нитка оборвалась вдруг на шее кузины — кораллы брызнули во все стороны; Он бросился на колени собирать; чья-то нога наступила ему на руку, но он даже не почувствовал боли.

Она восхищенно улыбнулась ему и прошептала:

— Стихи ваши навечно сохранятся в моем сердце. Особенно этот куплет:

Выросшая и еще более подурневшая кузина Аннет играла на клавикордах и пела чистым голоском:

"Боже, какая пошлая мелодия! Какие глупейшие слова", — подумал он. Отбросил перо и вышел в залу.

— Аннет, что это за музыка?

— "Сандрильона", — картаво ответила кузина и подняла редкие ресницы. — Вы забыли?

— А, "Сандрильона", — пробормотал он. — Дивная музыка. Божественная ария.

…Ах, другая, совсем другая музыка переполняет душу! Но кому, но как спеть ее?

Он брел аллеей, громко шурша прошлогодними листьями. Ветви тополей облипли зелеными хлопьями распустившихся почек. Голые липы были прямы, как на детском рисунке. Медуница лиловыми глазками проглядывала из блеклой опали, серо-зеленой поволокой стлались по влажному покату дымчатые хвощи.

Он остановился и прошептал протяжно:

Но он чувствовал: румяно улыбаются сейчас его щеки и ярко, радостно блестят глаза… И пленительные стихи Пушкина уже не порабощали, но лишь будили в душе собственные ее звуки.

пробормотал он. И оглянулся. И стихи, пугаясь вместе с ним, скользнули куда-то меж стволами дерев, притаились в желтом шуршащем веретье наподобие первых подснежников.

Он сошел с аллеи и побрел рощею.

— Еще древа… еще древа… еще обнажены, — спотыкаясь, выговаривал он неуверенно, но уже настойчиво, с силой поддевая ногой склеившиеся кленовые звезды.

И вдруг выдохнулось полно и свободно:

Он недоверчиво засмеялся. И выкрикнул, уже не боясь сглазить родившиеся стихи:

Карета вяло потащилась по колдобистой, расквашенной дождями дороге. В затянутое слюдой оконце косо взглядывало небо; бледное, словно мелом набросанное облако обозначилось на нем. Оно постепенно плотнело, приобретая пепельно-голубой оттенок; верх очертился изломом, похожим на молнию, — возникло подобье чудно озаренного Кремля. Но снизу облако грузно взбухло багрецом, словно угрожая вознесшемуся городу кровью, пожаром…

— Опять захандрил, — проворчал Богдан Андреич и мягко шлепнул племянника по ссутуленной спине: — Горб убери! Храни осанку! Помни, чему учил: служи порядочно, честно. Бог велик.

— А государь милостив, — с насмешливой покорностью подсказал юнец.

Дядя, обиженно сопнув, смолкнул. Но через минуту продолжал:

— Постараюсь помочь, чтоб в гвардию. Послужишь годочек — все вгладь скостится.

Стадо пересекало дорогу. Черные и грязно-серые козы глупо суетились, обтекая экипаж. Предводительствовал ими баловной снежно-белый козленок. Евгений рассмеялся — и робко скосился на дядюшку. Богдан Андреич всхрапывал, глубоко роняя голову на грудь.

Дорога выравнивалась, расширялась, переходя в старинный вольный шлях. Пятилась, уходя назад, гостеприимная дядюшкина вотчина.

— Подвойское, — прошептал он. В самом названии имения внятно чудилась веская и грозная переступь древней воинской славы…

Карета катилась мягко и плавно. И уже позади остался прадедовский погост с могилами Баратынских — рыцарей, доблестно оборонявших престолы польских и российских властителей.

И позади, тоже в былом уже, оставался этот странный, пестрый, стремительный год. Обещаньем счастья прошуршала пелерина девичьего платья, прошелестел сбивчивый шепот. И мелькнул и померк улыбчивый облик — ранние зимние сумерки размыли его! Сокрылся в снежном вихрящемся облаке черный горбатый возок, визгнув по морозному пути подрезами саней. И прозрачная неутомная пряжа снегопада задернула пространство, смешав тяжкие небеса с обманчиво легкой землею…

Позади, позади осталась нежная насмешница кузина, и о обидною быстротою завеялось снегом и туманом ее платье, ее детские прохладные руки.

Но мадригал жжет пальцы, сокровенно шелестит в кармане — и ею полон бережно исписанный лист бумаги. Так звездистый листок клена хранит в отускненном своем золоте стрельчатую зеленость сердцевины — память милого лета…

Холмы мягко синели в разъяснившемся небе, подпирая его. Грузно и надежно было плечо Богдана Андреича. Неведомый брат и ровесник дразнил издалека пленительными стихами.

В театре было душно. От яркой сцены несло клеем и горелым маслом. Сильно остаревшая знаменитость, явившаяся нежданно в роли юной и пламенной любовницы, была несносна. Почтительное вниманье хранила лишь кучка пожилых щеголей, стоя следящих за каждым шагом актрисы. Это были истинные "пилястры партера", и Евгений едва удерживал смех, наблюдая сих стойких ценителей.

Укоризненный взор сидящего рядом полного юноши в черепаховых очках и коричневом сюртуке смутил его; он залился жгучим румянцем. Повсюду чудились ему в Петербурге недобрые взоры соглядатаев, знающих или догадывающихся о его паденье…

Сосед, как бы прочитав его мысли, сделал успокоительный жест и шепнул просительно:

— Mais attendez… Un peu, s'il vous plaНt… [55]

Что-то послышалось в этих словах столь доверительное и обещающее, что Евгений смущенно кивнул и с новым интересом обратился к сцене.

Близился финал. Осужденная на казнь героиня, сомнамбулически пошатываясь, вышла из-за кулисы. В цепях, в белом платье, с длинными распущенными волосами, она безумно вперилась в пространство. Обрюзглое лицо ее заливали слезы, глаза сияли страданьем и любовью. Усталый хрипловатый голос зазвучал внезапной силой и чистотой…

Аплодисментам не было конца. Яростней всех рукоплескал сосед Евгения. Смешным ореольчиком вздымался над его головою белокурый пух; округлый подбородок младенчески выпятился вперед.

Из театра вышли вместе и нерешительно остановились перед площадью, загроможденной каретами и санями. Лакеи выкликали титулы и фамилии господ; кучера один за другим отрывались от костра и, нелепо толстые и черные на озаренном снегу, косолапо спешили к экипажам.

Молодой человек степенно наставил меховой воротник скромной шинели, вскинул трость и близоруко сощурился.

Евгению стало грустно: сейчас крикнут экипаж этого меланхолически восторженного незнакомца — и, небрежно махнув щегольскою перчаткою, умчится он в смутные просторы огромного зимнего Петербурга… Он досадливо хрустнул в карманах пальцами озябших рук: скаредный дядя Пьер держал проштрафившегося племянника в черном теле, а докучать маменьке пустячными просьбами не хотелось.

— Вас, поди, карета дожидается? — добродушно полюбопытствовал партерный сосед.

— Нет, я — так; я люблю прогуливаться перед сном. Pour lЮ bonne bouche… [56] — Евгений рассмеялся принужденно. — А вы, верно, торопитесь?

— О нет, я не тороплюсь никогда, — с живостью возразил очкастый юноша, и оба нерешительно двинулись срединою Невского, по бульвару, обсаженному тощими липками. На тротуарах мерцали, треща и вспыхивая, редкие плошки. Незнакомец надвинул на лоб цилиндр, обтянутый черною мерлушкой, отчего вся его добродушная, женственно плавная фигура неожиданно приняла вид бодливого упрямства.

— Вы служите где-нибудь? — спросил он вдруг.

— Нет… Покамест — нет. Но я определяюсь в полк. В лейб-гвардию. А вы?

— Я по выпуске из императорского лицея определен был в департамент горных и соляных дел. Засим уволился. А нынче…

— Вы Царскосельский лицей кончать изволили? С Пушкиным?

Толстяк важно кивнул:

— Да, с Александром Сергеевичем Пушкиным. А вы, позволю полюбопытствовать, следите за отечественною словесностью?

— Слежу… Но я был столь неучтив, что осмелился вас перебить. Вы о службе своей.

— Имея особенную склонность к занятиям библиографическим, я поступил намедни в императорскую публичную библиотеку.

Евгений завистливо вздохнул. Незнакомец глянул из затуманенных очков кротко и чуть лукаво.

— Вы о Пушкине спрашивали. Я близкий приятель ему. И тоже сочиняю.

И радостно отозвалось в сердце это "тоже", могущее означать и самонадеянное: "Как Пушкин!" — и догадку, подстрекающую к ответной откровенности:

"Сам, поди, грешишь! Не таись…"

И, вновь ошеломив Евгения своей проницательностью, спутник его молвил:

— А вы ведь сами пишете стихи. — И залился девичьим звонким смешком. — Не смущайтесь! О, пожалуйста, не смущайтесь! Мне все молодые показывают писания свои. Я барон Дельвиг.

Имя свое он произнес отчетливо и несколько высокомерно.

— Но я вовсе не сочинитель; я в военную службу, — пробормотал Евгений, весь пылая лихорадочным жаром и нетерпеливым желаньем открыться скорее…

Маета вахтпарадов, выматывающие душу ученья с фигурными стойками в пешем строю и бесконечными ружейными приемами теперь не так угнетали его. Едва лишь выдавался на плацу свободный час, Евгений поспешал в бедную квартирку Дельвига, состоящую из двух камор, заставленных гипсовыми бюстами античных мудрецов и поэтов. Свойски кинув шинель пьяноватому Никите, нехотя подымающемуся при появлении гостя с угловатого рундука, он без стука переступал порог и порывисто обнимал нового друга.

Барон сам читал мало, зато нельзя било представить себе слушателя более внимательного и придирчивого.

— Славно, славно, — приговаривал он, — Но, друг мой, этот стих немного неопрятен. Пух в кудрях. Как у меня или у Никиты моего!

И заливался звонким, с шаловливой задышкой, смехом.

— Цезурка чуть-чуть прихрамывает и шаркает. Как князь Вяземский.

Эта нетерпимость в человеке, философически мирящемся с чудовищной неприбранностью своего обиталища и всегдашней неряшливостью пьяненького слуги, очень забавляла Евгения.

— А эта элегья отменно хороша, — молвил однажды Дельвиг, серьезно и словно бы настороженно глянув из-под очков. — Надобно в журнал отдать.

— Господь с Тобою! — пылко возразил Евгений и потащил к себе небрежно измаранный листок. — Ни за что!

Его так и обдало страхом при мысли увидеть свое имя напечатанным.

— Надобно, надобно, — повторял Дельвиг, легонько барабаня пухлым пальчиком по краю стола. — Надобно бы-бы…

— Скажи, Дельвиг, — прервал Евгений. — Отчего ты, побуждая меня к непрестанному труду, сам так ленив? Отчего так нерадиво служишь музам?

Дельвиг обескураженно развел пухлыми руками. И прочитал, виновато покачивая головой:

Как мило и просто ты говоришь в стихах своих, — тихо сказал Евгений. — Как естественно звучит в них твой голос…

Он наклонился и поцеловал растроганно засопевшего друга в теплое, младенчески пушистое темя.

…Петр Андреич, уважительно кашлянув, подал щеголевато обрезанную визитную карточку:

— Тебе. Дельвиг. Барон.

Племянник смиренно принял из дядюшкиных пальцев карточку и раздушенную записку.

"Барон Антон Антонович Дельвиг" — было каллиграфически вытиснено на глянцевитом, украшенном виньеткой картоне.

Евгений удивленно пожал плечами. Но еще более изумился он, ознакомясь с содержанием записки: Дельвиг в самых отборных выражениях и тоном самым высоким приглашал приятеля на обед, прося прийти завтра в библиотеку к трем часам пополудни.

— Непонятно, — пробормотал Евгений. Расставаясь накануне, барон ни словом не обмолвился о предстоящем обеде, да и не в его привычках была подобная официальность.

Назавтра, отпросившись у ротного командира, он ровно в три часа явился к барону в маленькую дежурную комнату, стиснутую громадными книжными шкапами.

Увидев растерянное выражение его физиономии, барон так и залился своим торопливым смешком.

— Ахти, боже ты мой! — воскликнул он, протирая запотевшие очки. — Да ты, как я посмотрю, даже перепугался! Забавно… А я просто-запросто, роясь в бумагах, наткнулся на старую карточку. Я их много заказал, как в Петербург прикатил. Думал, буду нарасхват в здешнем бомонде… Жаль выкидывать — ведь хороша, проклятая?

— Хороша, — с улыбкою отвечал Евгений. — Но записка? Какой пышный штиль.

Дельвиг мгновенно посерьезнел.

— Слог всегда должен соответствовать обстоятельствам. Торжественная присылка столь отличной карты обязала меня обратиться к тебе подобающим образом. Идем же.

— Куда? К тебе?

— Э, нет, братец мой! — Дельвиг хитро сощурился. — Во-первых, негодник Никита три дня пьян, и я не смею беспокоить его. А во-вторых, братец мой, я хочу тебя угостить в достойнейшем заведеньи.

— К Талону или Фёльету? — небрежно спросил Евгений, стараясь скрыть охватившее его неприятное волненье. За все время своего нынешнего пребыванья в столице он, исключая давешнюю театральную вылазку, не был еще, ни в одном порядочном публичном месте.

Боязнь встретить кого-либо из давних однокашников удерживала его дома.

— Нет, братец! — весело возразил Дельвиг, увлекая друга за локоть. — В сих вельможных трактирах встречаешь лишь хорошее общество. А оно везде одинаково скушно. Нет, я хочу показать тебе Петербург о самой теплой стороны…

Евгений с молчаливым любопытством следовал за милым фантазером. Когда шли по Садовой, он невольно ссутулился и втянул голову в плечи: совсем близко, находился корпус; поблазнилось даже — в ноздри хлынуло слоистым запахом наваксенных ботфортов, прокуренных коридоров, подопревших лосин…

— Не горбись. Фигуру береги, осанку береги, — добродушно пробурчал Дельвиг, слегка поддержав товарища за плечо. — Сюда, братец, за мной.

Он поворотил в переулок, ведущий к задам театра, где они познакомились.

Барон остановился у обшарпанного двухэтажного зданья.

— По обычаю предков наших подобает перед трапезой опрокинуть рюмку. Да смелее, дурачок! Аль не замечаешь: над дверьми двуглавый императорский орел? Можно ль считать непристойным взойти в казенное заведенье?

Они очутились в шумном продымленном зальце. Большая, часть посетителей за неименьем стульев толпилась у стен и вдоль длинной стойки, по другую сторону которой чинно суетились целовальники.

В правом углу, под закопченным образом, стоял ветхий, раздраженно скрипящий стол и две лавки. Картина на стене изображала полководца, украшенного множеством орденов и восседающего на коне, который, казалось, собирался перескочить через всю французскую армию, в страхе пятящуюся назад. Подпись гласила: "Храбрый Генерал Кульнев". По бокам ее висели изодранные портреты Барклая и Кутузова.

— Прелесть какая!

— Ты сюда погляди, — сказал радостно хихикающий Дельвиг. — Что твой балет!

Посредине зала затевалась пляска: молодой парень с кудрявой бородкой и пеньковой ермолкой на голове, бренча на балалайке, с громким топотом выделывал затейливое мыслете; восторженно глядя на него и тихонько повизгивая, старательно вырабатывал русского пожилой мужик в рваном кафтане.

Рыжий целовальник метнулся к господам и, непрестанно кланяясь, усадил их за стол напротив румяного барского кучера в зеленом кафтане с желтым персидским кушаком. Кучер усердно потчевал штофом браги безмолвно плачущую худенькую бабу в нарядной паневе.

Евгений пристально посмотрел на своих визави.

— Как ты думаешь, о чем она плачет? — тихо спросил он.

Дельвиг грустно рассмеялся.

— Ежели бы они оба и рассказали тебе историю свою — бьюсь об заклад, с большим бы пониманьем ты исследовал китайскую летопись. Но идем, однако ж.

В том же переулке барон отыскал полуразваленный домишко и, бережно придерживая друга за локоть, спустился с ним в полуподвал.

Сальная лампа над дверьми освещала блистательно намалеванную ветчину и целую гроздь зажаренных цыплят.

Посредине стоял ничем не покрытый стол, на котором лежали ножи и ложки, прикованные к нему цепочками.

— Дай-ка пообедать, любезный, — обратился Дельвиг к долгому мужику в красной рубашке и сером переднике, с неохотой приподнявшемуся с лавки.

— Эва, — пробурчал мужик, подозрительно глянув на гостей. — Добрые люди давно отобедали. Разве поужинать.

— Ну, ин ладно. Неси поужинать.

— С мясом вам иль без мяса?

— С мясом, милейший, с мясом.

— Пожалте деньги.

Евгений, не выдержав, засмеялся. Хозяин с достоинством взял протянутый бароном целковый, повернул его дважды и положил на стол медную сдачу. Черпнул из огромного котла в оловянную миску, поставил перед господами и принес для каждого по деревянной кружке с куском мяса и по щепотке соли.

— Хлеба, любезный.

— Сколь вам хлеба?

Дельвиг ответил пресерьезно:

— Фунтов двадцать, пожалуй.

Хозяин извлек из темного угла безмен и отвесил полпуда превосходного ржаного хлеба.

Дельвиг незаметно подмигнул приятелю.

— А что это, любезнейший, у тебя ножи и ложки, как собаки, на цепь посажены?

Мужик обиженно шмыгнул носом.

— Разного званья народ захаживает. Глазу не хватает — сейчас стянут.

— А вилки где?

— Да рази кто умеет ими?

Барон опустил ложку с позвякивающей цепочкой в миску.

— Хлебай, братец, — поощрил он приятеля. — Не стесняйся что из общей посудины. Так, сказывают, вкуснее… Ну, нравится?

— Очень! — весело сказал Евгений.

— То-то. Пушкин тоже позабавился здесь от души. Но сердце мое просит поговорить с тобой важнее. Намедни, переводя Проперция… A propos — прелестная рифма: "Проперций — сердце"!

— Но неужели Пушкин был здесь?

— Отчего же нет? И небожители спускались с высот Олимповых для грешных забав сей юдоли.

— Но Пушкин, Пушкин, — недоверчиво пробормотал Евгений.

Дельвиг проницательно улыбнулся.

— Эугений, красота моя! Знай, что избыток благоговенья столько же опасен, сколь и полное отсутствие оного.

— Отчего же?

— Восторги — питательная почва разочарований наших.

Дельвиг вдруг расхохотался.

— Но обрати вниманье: как следит за нами хозяин! Ловит каждый звук нашей речи, но не смыслит в ней ничего. Мы для него — иностранные путешественники. Забавно, а?

— Забавно, Антон.

— Но идем, нынче меня ждет некий драгун-виршеслагатель. Сочиняет ничуть не хуже графа Хвостова. А впрочем, черт с ним. Кутить так кутить!

Дельвиг встал, сунул мужику полтинник и, важно покачиваясь, направился к дверям. Хозяин, оторопев, смотрел вослед, затем кинулся за гостями, подымающимися уже по лестнице, и крикнул восторженно:

— Милости просим, господа добрые! Милости просим и вперед жаловать! Милости просим!

— Непременно, любезнейший! — солидно ответствовал барон.

Он повел друга в Гостиный двор. Они взошли наверх и остановились у больших ворот, против Невского проспекта. Рядом неутомимо вился вихрастый мальчонка-лоточник, верещаний пронзительным альтом:

— Пироги! Пироги горячие с начинкой мясною! Горячие!

Они взяли по одному пирожку и, с аппетитом жуя, принялись фланировать по галерее, постепенно наполнявшейся народом. Угомонившийся было барон вновь одушевился и у разносчика в нарядном кафтане купил бутылку щей. Но и этого показалось ему мало: он пощадил друга на Щукин двор, где почти через силу накормил виноградом и персиками.

Светлый, зеленовато-серебряный воздух петербургского вечера любовно облекал дворцы и стройные дома Невского. Евгений, мечтательно улыбаясь, жадно втягивал ноздрями свежий, внятно пахнущий морем ветерок.

— Ну-с, каковы впечатленья? — промурлыкал Дельвиг. — Забавно, не правда ль?

— Ах, дорогой мой барон, — Евгений признательно стиснул теплую руку приятеля, — Я, кажется, вновь начинаю влюбляться в Петербург. Вновь и по-новому.

— Обед тебе понравился?

— Восхитительный обед!

— Ну-с, а на десерт сообщу тебе, что Пушкину весьма пришлись по вкусу твои стихи.

Евгений остановился и уронил Дельвигову руку.

— Как… какие стихи? Откуда они известны ему?

Дельвиг с простодушным видом снял очки и моргнул беззащитными отуманенными глазами.

— Какие? Э… э… — Он поиграл тросточкой, жалобно и плутовато сощурился. — "К Алине", "Мадригал"… Да — еще "Элегия" твоя. Пушкина восхитили две последние строчки:

— Творец всемогущий! И даже "К Алине"!.. Но для чего ты читал их Пушкину, не спросясь меня?

Дельвиг удивленно развел руками:

— Помилуй, друг мой, я и не читал их ему. Пушкин сам прочел их в "Благонамеренном" и в "Невском зрителе"… Извозчик! Эй, извозчик!

Он торопливо обнял онемевшего Баратынского.

— Прости, лечу к своей Армиде. Пожелай мне успеха!

И умчался, легчайший толстяк, в быстро постукивающем по торцам фаэтоне, весело оборачиваясь и взмахивая короткою ручкой.

— Но почему ты отдал печатать без моего позволенья?

Барон простодушно заморгал обезоруженными глазами.

— Да потому… потому, друг мой, что ты воспретил бы мне это, ежели б я спросил твоего позволенья!

Евгений невольно рассмеялся.

Ободренный Дельвиг продолжал уже уверенней:

— Сердце мое, красота моя! Я долгом своим счел свести тебя с музами! Ты поэт истинный, и голос души твоей должен быть услышан. Грех тебе таиться в безмолвии.

— Но, милый, своевольный друг мой, пойми только: какой это стыд для меня, вчерашнего изгнанника и преступника, обнажать душу пред незнакомым читателем! Я…

Дельвиг лукаво сощурился:

— А пред знакомым?

— А пред знакомым — и того пуще! Это… это как явиться мне, рядовому лейб-гвардии, нагишом в ресторацию Андрие!

Барон осторожно приблизился своей неуклюже-изящной походкой и обнял товарища. Евгений отстранился.

— Я не притворствую, Антон. Я но совести признаюсь тебе: претят мне любые публичности! Я взрос в тишине и одинокости, всякий шум и неосторожное внимание пугают меня. Довольно мне, что я нашел в тебе истинного друга, что ты услышал и понял мое сердце.

Он взволнованно зашагал по комнате.

— И — Пушкин… Показать мои стихи Пушкину! Творец всемогущий!

Он мрачно скрестил на груди руки.

— Мне, заклеймившему честь дворянскую и фамилию славных моих предков, — мне выступать печатно и выставлять на всеобщее, осмеянье уже осмеянное мое имя!

Барон, молчал, листая книжку "Благонамеренного".

— Нет, друг мой. Не мне соперничать в сладкозвучии с тобою и с Пушкиным. Я — солдат. Мое дело — служба.

— Но разве служенье музам не есть род службы? — вкрадчиво возразил Дельвиг. — И службы высокой, непорочно чистой?

И отошел к окошку, мурлыча под нос слова любимой своей песенки:

Евгений рассеянно побарабанил по столу и засвистал тихонько, думая о своем. Барон смолк, внимательно склонив голову набок. Евгений посвистал немного — и смолк тоже, внезапно прислушавшись к себе. И расхохотался.

— Воля твоя, Антон! Коль мы, не сговариваясь, мурлычем одно и то же, суждено нам петь вместе! A propos — опостылело мне житье у моего важного петербургского дядюшки! Знакомый кофешенк сдает задешево весьма приличную квартирку в Семеновском полку. Поселимся вместе — согласен?

Дельвиг прочувствованно кивнул.

Баратынский шагнул к нему и с силой тряхнул за плечи:

— Что же ты молчишь, нечестивец? Что томишь? Выкладывай, что говорил Пушкин о стихах моих, предательски напечатанных тобою!

Домик был маленький, неказистый, но с мезонином, два оконца которого обрамлялись двумя белеными колонками. Здесь, в двух комнатках, разъединенных узким коридором, и расположились друзья-поэты.

Во всей округе царила деревенская тишина. Лишь ранним утром бил за углом неблизкой казармы барабан и изредка звенели под окнами шпоры офицеров.

Позади дома тянулся запущенный сад, в глубине его голубела деревянная беседка с надписью: "Непошто далеко идти, и здесь хорошо". Никита выносил сюда в теплую погону табуреты, и друзья предавались нескончаемым беседам. Здесь же Дельвиг принимал начинающих стихотворцев. Ему нравилась роль ментора; судил он строго, но чистосердечно и увлеченно. Впрочем, когда являлся автор безусловно бездарный, барон втихомолку потешался над ним — так, однако, что тот ничего не замечал.

— Пороки должно изображать в чертах отвратительных, — резонерствовал Антон, с профессорской важностью взирая из-под очков на усача в зеленом мундире армейского поручика.

— Отвратительных, — покорно вторил офицер.

— Отвратительных, но не слишком резких, — поправлялся барон и назидательно подымал палец. — Дабы не пробуждать в молодых людях чрезмерного любопытства!

Усач благоговейно выслушал урок и ушел, прижимая к мощной груди толстую рукопись нравоучительного романа из жизни поселян.

— Ты его вконец запутал, беднягу! Как он сможет писать далее? И сможет ли?

— В этом и состояла цель моя, — пресерьезно отвечал Дельвиг. — Поделом, поделом… Эй, Никита! Ни-ки-тушка-а! Есть хочу до смерти!

— Да, Антон: опять ты вчера не ужинал дома! Какое приключенье взманило тебя, питомец ветреной Киприды?

Барон залился ровным розовым румянцем и громко повторил свой клич:

— Никита! Эй, Никитушка-а!

Результат был прежний.

— Отчего ты не расстанешься с этим монстром? Вечно он под хмельком; давеча письмо мое потерял. Спасибо еще, признался.

— Эугений, красота моя! — взмолился барон. — Когда тебе надоест упрекать меня моим слугой? Пойми наконец: я уважаю в Никите собственные мои качества. Он — мое alter ego.

— Но твое второе "я" обходится тебе слишком дорого!

— Но я без Никитки — как Амур без Венеры. Я — лишенный моего Никитушки? — Дельвиг с комическим ужасом развел руками. — Да это все равно что мой обожаемый Эугений без мечты о прелестной кузине.

Евгений нахмурился:

— Ежели б не твои каждодневные напоминанья, я бы давно позабыл образ моей прелестницы.

— Ты ветреник, красота моя!

— Нет, Антон, — с тихой серьезностью возразил Баратынский. — Я рад бы полюбить всею душой.

Он усердно гнал мечты о счастье. Иногда в предрассветные часы, когда сны, ступая на порог действительности, становились особенно вольны и смелы, ему смутно представлялось что-то ярко освещенное, благоуханное, праздничное. Не то стоит он среди умиленной толпы в прекрасной церкви, не то сидит в зале, полной друзей и родных, и пьет душистое вино. И рядом, незаметно прильнув, — она, счастливо покорная, что-то шепчущая… Он вздрагивал и раскрывал глаза. Окно, полное мутным осенним рассветом, пялилось слепо и насмешливо.

— Хорош буду я, прося руку прелестного ангела! — шептал он, усмехаясь отвратительному окну. — Хороша будет она, приняв предложенье позорного отверженца!

И вскакивал, как обожженный.

Слуга, недовольно ворча, втаскивал лохань и кувшин с ледяной водою. Евгений ополаскивал обеими пригоршнями лицо; взбодряясь веселым фырканьем, плескал себе на грудь и плечи. Никита, продолжая ворчать, растирал барина мохнатым полотенцем; Евгений облачался в нарядный гвардейский мундир, и слуга почтительно примолкал.

— Ты нынче в дурном расположении, красота моя. Отчего ты не влюбишься? Иль мало в Петербурге Лаис и Фрин? — разглагольствовал Дельвиг, сочно шлепая по лужам и с наслажденьем подставляя щеки ветру. — Ты скрытен, скрытен, душа моя! Ни за что не поверю, что можно поэту жить в столь пышном граде одними мечтами!

Баратынский молчал, сунув руки в дырявых перчатках в карманы.

— А то, ежели согласишься, познакомлю тебя с наядами Крестовского острова. Страшусь только щепетливости твоей… Ба, вон и Туманский шествует!

Барон вскинул тросточку и отсалютовал ею тощему человеку в тусклом цилиндре и трикотовых панталонах.

Двоюродный брат признанного элегика Василия Иваныча Туманского ничем не напоминал своего самодовольного родича. Жидкими бакенами и испитым лицом он походил более на подьячего, нежели на поэта. Но в маленьких запавших глазках стояла темная пристальная печаль; движенья руки, затянутой в несвежую замшу, были несуетны, даже величавы.

— Знакомьтесь, господа! — весело приказал Дельвиг.

Туманский сдержанно приподнял цилиндр.

— Где ты нынче обедаешь, cher ThХodor? [57]

Туманский грустно усмехнулся, принял позу театрального оракула и воздел руку к небесам:

— Chez le grand restaurateur [58].

Друзья расхохотались.

— Нет, этак невозможно, — сказал Дельвиг, протирая платком стекла очков. — Идемте к Молинари. Я угощаю.

Поэты расположились к углу, близ стойки конторщицы, — там же, где он сидел три года тому со своими преступными сотоварищами.

"Творец всемогущий — три года! А словно бы только вчера… Но в этот срок поблекла моя младость и непоправимо омрачилась будущность…"

Он почуял на себе пристальный взгляд Туманского и смущенно потупился. Но тотчас превозмог себя и храбро поднял глаза. Туманский дружески улыбнулся:

— Вам нездоровится?

Что-то почти родственное почудилось Евгению в испытующем взгляде, в сострадательном звуке голоса — во всем облике этого молодого, но уже отцветшего человека.

— Не правда ли, — сбивчиво начал он, обращаясь к новому знакомцу, — не правда ли, это чудесно, что мы, не знакомые ранее друг с другом, соединены сейчас этим столом и беседуем, как давние приятели?

Туманский кивнул поощрительно.

— Поэзия представляется мне чем-то вроде рыцарского стола короля Артура. А иногда кажется: она — некий талисман, роднящий разрозненные души. А вы как полагаете?

— Она, однако ж, способна и разделять людей, — заметил Туманский.

— И даже делать их врагами, — добавил Дельвиг и выбил вилкою о край тарелки маршевый мотив.

— Но разве поэзия, очаровывая, не обессиливает вредные чары? — возразил Баратынский.

Тонкие губы Туманского дернулись горестно и насмешливо, но он тотчас приструнил их внимательною улыбкой.

— Вы усаживаете нынешнюю поэзию на трон, ею покамест не заслуженный. Оно и понятно: так свойственно поступать неофитам всякого религиозного направления. Не сердитесь на мои слова, ради бога. Но мне думается, что в жизни существуют материи более высокие и всеобъемлющие.

— Но разве… — спросил было Евгений. Дельвиг незаметно толкнул его колено.

Туманский продолжал:

— Кроме того, в суровом нашем климате невозможно произрастанье роскошных цветов, способных привлечь ароматом своим простуженное обонянье общества. Поэзия не может и не должна владеть, умом просвещенного россиянина всецело.

— Что поделывает твой кузен Базиль? — спросил Дельвиг.

— Василий Иваныч вновь отправляется за границу.

— Какой счастливец, — завистливо проговорил Евгений. И густо покраснел: каверзный ликер Молинари слишком развязывал язык.

— Счастливец? — удивленно повторил Туманский.

— Друг мой служит в полку, — пояснил Дельвиг. — Он человек подневольный. — И вдруг засмеялся: — Он, как птичка твоего стихотворения, жаждет на волю вырваться. Но идемте, господа?

И, мурлыча бойкое, развалисто двинулся к дверям.

"Но почему Антон так сказал? "Вырваться". Разве жажду я вырваться? А этот… Чудак! О высоком, о всеобъемлющем. Но что превыше поэзии? Говорят, он масон. Тайное общество… Вздор. Игра".

Туманский обернулся, словно его за фалду дернули.

— Вам нехорошо, Баратынский? Вы бледны.

— Оставь его, — смеясь попросил Дельвиг. — У моего Эугения свойство покидать собеседников, не выходя из их круга.

Да, это свойство водилось за ним. Дельвиг- подшучивал, сперва сострадательно, а потом беспечно: "Красота моя, ты вдруг словно заболеваешь или задремываешь под каким-то магнетическим воздействием. Глаза блуждают в поднебесье, губы шевелятся, лоб в испарине…"

— Вы странны. Но это странность подлинная, — заметил Туманский, участливо беря его под руку. — Нынче многие ведь странничают. Даже император.

Евгений неприязненно высвободил локоть и с высокомерным удивленьем посмотрел на Туманского.

— Запутал я вас? — Туманский опять приструнил свои беспокойные губы. — Нынче много путаницы. Но большие мухи прорывают паутину.

— А маленькие? — раздраженно спросил Евгений.

— А маленькие погибают от паука.

— Я желал бы узнать от вас, чему все-таки должен отдаваться просвещенный россиянин всецело?

— Служить исправлению нравов, — хладнокровно сказал Туманский.

— Идемте, господа, идемте, — миролюбиво молвил барон. — Моцион способствует игре воображения. Давно ли ты, Федор Антоныч, был последний раз на театре?

— С тех пор как угасла звезда Озерова, почитай что и не был.

— A propos — об Озерове. Недоумеваю, что восхищало нашу публику в творениях сего тяжеловесного пересмешника великих французских трагиков? — с готовностью подхватил барон. — Озеров обработал события отечественной истории, но в поэзии его нет ничего отечественного.

— Всяк волен судить по-своему.

— Трагедия Озерова — это тот же Аничков, — горячо убеждал Дельвиг, указывая тростью на сияющий в резком осеннем солнце портик дворца. — Сия пересаженная на русскую почву эллинская древность, перед тем переведенная на французский, ничего национального в характере своем не имеет. Александрийский стих озеровских сочинений вовсе не свойствен языку нашему. Да и кто, кроме Пушкина, может похвалиться верным чувством нашей природной речи?

— Пушкин? — задумчиво повторил Туманский. — Да, конечно. Кстати — известен ли вам, господа, его последний ноэль? Где о кочующем деспоте?

— Да, он читал что-то, — уклончиво промямлил Дельвиг.

Евгений остро глянул да приятеля.

— Ка-аму, ка-аму? Пирожки милёны, а-реш-ки калены! — лениво проорал уличный продавец, несущий на голове плавно колыхающийся лоток. — Ка-аму, ка-аму…

И вдруг смолк. И неуклюже, едва не опрокинув наземь, опустил ношу, на мостовую. И барыня с раскрытым зонтиком, и бредущая вслед за нею толстуха кухарка с корзиной, полной битой птицей, и даже скользящий вдоль берега ялик с гребцом в красной рубахе — все смолкло, замерло, словно очарованное манием незримого божества.

Вдоль парапета, задумчиво склонив голову в шляпе с плюмажем, шел Александр Павлович. На нем был темный наваченный сюртук с серебряными пуговицами и высокие блестящие сапоги с наколенниками.

Сзади, значительно одаль, старательно вышагивал рослый адъютант в полковничьем мундире с одной эполетой. Дельвиг и Туманский соступили на мостовую; ошеломленный Евгений прижался к гранитному парапету.

Император поднял бледное опечаленное лицо; голубые глаза скользнули напряженно и невнимательно по фигуре юноши. Пухлый рот вяло улыбался.

— Merci, ne vous dИrangez pas [59],- вполголоса сказал государь и прошествовал мимо.

— Вот… Вот наш император, — растерянно протирая очки, бормотал Дельвиг. — Прекрасен и добр. И всегда, всегда…

— Как он красив и грустен, — тихо сказал Евгений. — Но мне показалось… Мне почудилось в нем что-то усталое, угнетенное даже.

— Да, он похож на усталую обкормленную лошадь, — сочувственно подтвердил Туманский. — А что до угнетенности… Помните Шенье? L'oppresseur n'est jamais libre du frein… [60] Ho я вынужден вас оставить, господа.

И, вскинув потертый цилиндр, повернул к Прачечному мосту.

— Странный и неприятный человек, — сказал Евгений. — Но господь с ним, договорим в следующий раз. — Он мечтательно улыбнулся. — Впервые я так близко видел государя… Если бы мне повстречать его хоть еще раз, если б я мог осмелиться высказать ему мое раскаянье… Как ты думаешь, Антон, понял бы он меня? Простил бы?

— Разумеется, — пробормотал барон. — Разумеется.

— Здравствуй, братец! Здравствуй, барошка, друг ты мой сердешный!

— Здравствуй, здравствуй, душа моя…

Дельвиг, взволнованно запыхтев, облапил своего маленького и верткого друга. Пушкин звонко чмокнул его в губы и обратил к Евгению запрокинутое лицо:

— Вы — Баратынский! Очень рад.

Отступил немного и засмеялся радостно:

— Экая высокость! Даже завидно, право. Чудо — последняя ваша элегия! А у меня ералаш — уезжаю!

И распахнул двери, пропуская гостей.

Просторный Демутов номер был полон дыма и хмельных голосов. Красные блистающие лица; мундиры, зеленые и синие; размашисто перелетающие руки — все это ярким веером развернулось перед Евгением.

Две стоящие посреди комнаты фигуры привлекали особое вниманье. Коренастый генерал в расстегнутом мундире и с всклокоченной черно-седой головою крушил невидимою саблей невидимого противника, то и дело обращаясь кмолодому гусарскому ротмистру. Генерал грозил жестами и хриплым голосом, свирепым сверканьем красно-карих глаз — могло поначалу представиться, что он на чем свет стоит распекал гусара. Но, прислушавшись и приглядевшись, Евгений изумился тем бережным, как бы опасливым упорством, с которым тот удерживался на одном месте, — словно пьяный, давший слово пройти по одной половице.

— Ежели мы, любезнейший мой Петр Яковлевич, и достойны сожаленья, то не в убийственных, смертоносных битвах, не в изнурительных походах! Нет, клянусь вам — нет! Нам надо сожалеть, что окружены мы обществом тупоумных болтунов и сановных палачей!

Гусар безмолвствовал. Лишь тщательные, как бы кисточкой миниатюриста выписанные дуги бровей приподымались с легким вниманьем. Он был высок и осанист, но, казалось, остерегался двигаться и даже говорить; в его тонком прямом стане, чуть откинутом назад, была фарфоровая твердость и хрупкость.

Пушкин, подкравшись сбоку, внезапно прыгнул на шею шатнувшегося генерала.

— Денис Васильич! Оставьте хоть напоследях серьезные речи! Уезжаю!

— Ну, ну, озорник, — добродушно проворчал Денис Васильич, подхватывая проказника. Гусар каменно улыбнулся.

Пушкин, смугло покраснев, высвободился из объятий генерала.

— Прошу простить меня, beau Tchaadaeff [61],- я нынче шаловлив сверх меры. — Он хлопнул в ладоши. — Но, господа, позвольте представить вам нового моего приятеля! Баратынский! — И, почтительно полуобняв, повел гостя к столу.

— Ур-ра, Баратынский! — встряхнув короткими кудлами, вскричал пьяный офицер с дерзкими припухшими глазами. — Позвольте выпить ваше здоровье!

— Молчи, Мансуров! — оборвал Пушкин. — Ради бога, господа, молчите все! Давыдов — вы старше всех нас. Вы и самый славный средь нас, — благословите на подвиг ратный нового товарища нашего! И — виват поэзия!

— Поэзия, — пробормотал Давыдов, грузно седлая стул. — Я прирос к ней, как полынь к розе.

Он уронил спутанную голову на кулак и внятно храпнул.

— Эх, Денис, Денис, — сокрушенно пробурчал Мансуров. — Укатали сивку крутые горки.

— Нет! — взревел Давыдов и с силой ткнул перед собой волосатым кулаком. — Не остарел Денис! Но когда подлость обстает со всех сторон, когда плюнуть нельзя, чтоб не попасть в гнусную образину фискала и палача, — увольте! И служба не в службу!

— Увы, — тихо возразил Пушкин. Выбритый его череп странно озарился дрогнувшей свечой, и Евгения странно поразила беспокойная волнистость темени, синеватого от проросших волос.

— Что — увы? — сипло спросил Мансуров.

Пушкин съежился на диване, поджал под себя ноги и стал похож на наказанного ребенка.

— Увы, — повторил он. — В России нельзя без службы.

— Служенье, служенье, — пробормотал захмелевший Дельвиг.

— Мыслящий человек без определенных занятий в России подозрителен. — Пушкин обнажил яркие и крупные, как у собаки, зубы. — Ежели он станет к тому же высказывать свои мысли вслух, его по щекам прибьют. Как непотребную прачку.

Он пружинно вскочил с дивана.

— Человек! Шампанского!

Чаадаев вкрадчиво прошагал к дверям. Давыдов остановил его умоляющим восклицаньем:

— Петр Яковлевич! Ради Христа! Обождите немного!

— Н-не выпускать Чаадаева! — взревел Мансуров — и тотчас испуганно заткнул ладонью свой румяный рот.

Чаадаев медленно полуобернулся. Его светлый, почти неподвижный взгляд неторопливо вбирал окружающие лица и предметы.

Этот молодой хрупкий офицер с неестественно нежным цветом лица казался неоспоримо старшим даже рядом с полуседым героем-поэтом.

Евгений невольно залюбовался царственным профилем Чаадаева, его чеканным подбородку и неприступным отвесом мертвенно-бледного лба.

— Известно ли вам, господа, — сказал Давыдов, доверительно понизив голос, — знаете ли вы, что на Украине кипенье? В Чугуеве военные поселенцы взбунтовались! — Он наступательно звякнул шпорами. — Мерзавец Аракчеев кровью залил!

— Тсс! — свистяще остерег Мансуров и пьяно захохотал.

— А Священный союз? — напомнил внезапно очнувшийся плотный темнолицый офицер.

— Князь Вяземский справедливо называет сей союз Варфоломеевской ночью политики, — подхватил Давыдов.

— Ах, господа! — тоскливо воскликнул Мансуров. — Какая грусть, куда ни кинь взор!

Когда же мы объединимся в свой священный союз честных, людей? — вопросил темнолицый офицер и стукнул кулаком по столу.

— Михайло Орлов с безумным Мамоновым пытались, — Давыдов рванул густой ус кверху. — Общество собирали. Орден русских рыцарей.

— О это российское рыцарство! — обронил Чаадаев, и брови его двинулись жалостливо и презрительно.

— Да! — с жаром вскричал Давыдов. — Надо споспешествовать!

Пушкин вскинул вспыхнувший голубым огнем взгляд и поднял стакан:

— Господа! За свободное правление!

Выпили дружно и безмолвно.

— А я представляю себе это свободное правление как крепость у моря, — загремел Давыдов. — Я человек военный и ясно вижу: блокадой сию крепость не захватить, а штурм дорого стоит. — Он усмехнулся Чаадаеву. — Тут надобна осада. Не так ли, коллега?

— Тот, кто презирает мир, не думает о его исправлении, — сказал Чаадаев, неопределенно поведя плечом. — Однако прощайте, господа!

Пушкин кинулся провожать. Давыдов, приметно взбодренный не то заключительной фразой Чаадаева, не то его уходом, продолжал с яростным воодушевленьем:

— Но ни Орлов, ни бешеный Мамонов не помышляют об осаде! А Пестель…

— В-верно! — басисто пророкотал плотный офицер. — В-выпьем, господа!

— Тсс! — просвистел Мансуров — и опять упал головой на кулаки.

— Здоровье Чаадаева! — предложил Дельвиг, раскачиваясь и блаженно улыбаясь.

Стаканы звякнули. Вбежавший человек подал зажженные трубки. Густое качающееся облако застлало лица и голоса. Евгений, напрягаясь, ловил грозное бубненье Давыдова:

— Орлов! Он идет к крепости по чистому полю. Думает — вся Россия движется следом. Ха-ха-ха! А выходит, он и Мамонов — как Ахилл и Патрокл. Вдвоем на Трою! Двое — на Трою!

— Прелестное бонмо! — одобрил Дельвиг. — Евгений, красота моя, запомни!

— Евгений, красота моя, — протяжно, в тон Дельвигу, подхватил вернувшийся Пушкин и со смехом обнял гостя. — Позволь мне, как старшему первому перешагнуть через приличия! Будем на "ты"!

И опять вспыхнул смуглым, крепким румянцем и оскалился зубасто, весело:

— Прости мне пьяную болтовню. Прости нынешний ералаш — уезжаю! Меняется жизнь; все, все меняется!

И отъехал немного вместе со стулом, глядя высоко и невидяще. Ясный его голос стал вдруг тускл и глуховат.

— Друзья, сердце мое дает знак: скоро пробьет всем нам час разлуки.

И, обернувшись к Евгению, кивнул, будто прося не поддаваться мимовольной грусти:

— Баратынский, я тебе стихи скажу. Страсть как хочется.

Встал, дернул узел пышного галстука — и, крепко держа концы его, тихо начал:

Слова бежали неторопливо, точно приглядываясь друг к другу.

И снова радостью узнаванья, несомненного родства широко опахнулось сердце. Пестрый веер раздернулся, развеялось дымное облако, и друг, кровный родич, приблизился, стал у самого сердца.

Пушкин примолк на миг; быстро глянул вокруг; едкое выраженье мелькнуло в морщине лба, в сузившихся глазах.

— Божественно! — воскликнул Дельвиг. Шатаясь, полез из-за стола и потянулся расплескивающимся стаканом к Пушкину.

— Божественно, — грозно подтвердил Давыдов и опустился на кровать, прикрытую полосатым бухарским халатом.

"Божественно, — повторил про себя Евгений. — Но эти две строчки, последние… Что в них? Ах, все божественно!"

Встрепанный коридорный принес замороженного шампанского. Смеясь и ругаясь, Пушкин разделил по стаканам перемерзшее вино, вываливающееся из серебряного ведерка желтоватыми студенистыми комьями. Все, кроме богатырски храпящего Давыдова, весело и шумно съели ледяное, дрожливое шампанское. Пушкин выдернул из-под спящего генерала халат и с таинственным видом выскользнул в коридор. Дельвиг предложил выпить еще; очнувшийся Мансуров потребовал водки… Раздался стук в дверь; Дельвиг, грузно кренясь из стороны в сторону, широко рванул ее на себя — и с испуганным криком попятился назад, чуть не рухнув на пол: Пушкин, звонко лая, на четвереньках вскакал в номер.

И опять пили, и Пушкин озорно скандировал непристойные вирши лицейской поры и, взобравшись на стул, потрясал портретом королевского убийцы Лувеля [62].

Дым заволакивал глаза, путал мысли.

"Он? Он?" — допытывался кто-то настойчивым звоном. Грохотал басистый, бухающий хохот, звучали тихие слезы, беспрестанно хлопала дверь… Евгений упал лицом в подушки и уснул.

— Я устал, я смертельно устал в Петербурге! Я вгладь ничего не понимаю в здешней жизни; я, милый Дельвиг, теряю, кажется, простую способность мыслить и чувствовать. Меня измучила неопределенность моего положения, двусмысленность всей моей жизни…

— Но ты же служишь, красота моя, — следовательно, делаешь какое-то дело. Терпенье, друг мой, терпенье.

— Ах, да вовсе не дело то, чем я здесь занимаюсь! Это — игра, это нарядная праздность. Год, как я в Петербурге; а меж тем судьба моя почти не изменилась. Прежний стыд терзает мою душу, и ежели б не ты… — Баратынский признательно пожал теплые пальцы друга, — ежели б не ты — я, право, не знаю, как бы и выжил тут, не смея никуда показаться…

Круглое лицо Дельвига страдальчески сморщилось — и тотчас разъяснилось.

— Я сведу тебя с Василием Андреичем, — объявил он торжественно.

Он с волненьем ждал этой встречи. Баллады Жуковского давно будили в его душе глубокий меланхолический звук. Он любил этот звук; прохлада и шелест кладбищенской сени, спокойное веянье веры узнавались в нем. Он представлял себе славного пиита ласковым, простым и величавым.

Жуковский оказался почти таким, каким он хотел его увидеть.

Внимательная тишина необременительно царила в просторной квартире. Мягкие ковры укрощали шум шагов, тяжкие бархатные портьеры льнули к дверям кабинета, оберегая каждый вздох, каждое слово. Печи струили доброе широкое тепло. Сухой воздух полнился тонким и неназойливым благоуханьем.

Жуковский чутко склонял набок голову, длинную и бледную, как яйцо. Этот ласковый наклон был семейный, домашний — баратынский: так, помнится, всегда вслушивался во что-то важное покойный папенька, так внимал собеседнику дядя Богдан; так и самого Евгения в детстве изобразил рисовальщик-француз. И Евгений улыбнулся родному сказочнику по-ребячьи широко и открыто.

Седой толстенький дядька Жуковского поставил на маленький овальный стол румяную, пышущую подовым жаром кулебяку. Василий Андреич достал из темного резного буфета хрустальный графинчик и разлил по рюмкам душистую настойку.

Он попросил Дельвига почитать новенькое. Барон, шаловливо смеясь, пококетничал, но отказываться не стал и с необычным подъемом прочел своего "Отставного солдата", придирчиво правленного Баратынским.

Дельвиг читал так радостно и нестесненно, так заботливо слушал его, умиленно краснея голыми веками, тихий хозяин, что Евгений впервые в жизни прочел самые задушевные свои элегии, не испытывая ни робости, ни болезненной досады на свою бездарность.

— Славно, — молвил Жуковский. Его раскосые глаза потемнели тревожно и радостно, как у влюбленной женщины. — Славно, — повторил он и накрыл большой узкою рукою голубоватый листок, словно желая согреть его.

Исполнилось его желанье: стараниями дяди Богдана и Жуковского он был поставлен на караул в Зимний дворец.

Стоя перед высокой цвета слоновой кости дверью, отделанной золотыми вычурами, борясь с невольным испугом, он вспомнил себя маленьким пажом, караулящим выход императрицы Марии Федоровны. Он постарался вызвать в душе свое тогдашнее обмиранье, свой восторг; ему показалось даже, что он вновь учуял сладкий, клейкий запах помады, так долго сохранявшийся в его локонах…

Но прежнее благоговенье не воскресало. Был страх, была досада на свою бесчувственность, на усталость, клонящую в сон.

Он вскинул голову и велел себе мечтать.

…Сейчас в прозрачном мраке длинного коридора покажется величавая фигура государя. Медленными шагами приблизится к часовому, остановится перед ним, внимательно наклонит прекрасную белокурую голову.

"Как высок и кроток этот красивый гвардеец", — подумает государь. И тихо заговорит с ним. И растрогается, вспомнив, за сколь глупую провинность томится бывший паж до сих пор в солдатском чине. И наутро — нет, не наутро, но скоро, чрез неделю, — приказ, громогласно прочитанный ротным: "рядовой Баратынский высочайшим соизволением производится в офицеры". Творец всемогущий, как возликует маменька! А он помедлит некоторое время в столице: он закажет у портного Занфтлебена роскошный мундир, украшенный золочеными крендельками эполет, и в первый же вечер закатится с Дельвигом к Талону. А затем — в Мару… Усесться в любимом кресле качалке и, утвердив руку на блещущем эфесе, рассказывать бледной от счастливых слез маменьке, и выросшим братьям, и милой буке Софи… А там — и к дяде Богдану. От Тамбова на ямской тройке — по-гусарски, по-давыдовски — почти по-генеральски…

А дальше?

Плац. Вахтпарады. Лагеря в Гатчине.

А служенье музам?

Ах, это пустячно. Он не Дельвиг, не Пушкин; надо служить — в армии, в гвардии, долго, честно, славно; надо служить, служить…

Он устал тянуться и разрешил себе чуть-чуть ссутулиться, слегка опереться плечом о стену. Дремота начала бесцветить мысли. Привычное унынье овладевало душой.

…Год, целый год в Петербурге! Выбирая темные углы, но рискуя показаться ни в одной гостиной, ни в одной канцелярии. Если б не милый товарищ, не великодушный Антон — задушил бы, задавил бы сердце каменного великолепною тоскою Санкт-Петербург! Если б не Дельвиг, если б не поэзия…

В глубине коридорной перспективы вкрадчиво прошелестело, вздохнуло; золотистое сиянье зажглось в высоком проеме впереди. И послышались мягкие, прерывистые шаги: кто-то шел широко, но сторожко, словно бы приостанавливаясь и оглядываясь.

Он замер, напряженно уставясь в полумрак, просеянный сквозь пламя далеких свечей.

Государь нетвердой, кочующей поступью подвигался по бесконечному ковру, по томительно вытянутой расселине коридора. Он был задумчив и грустен. Пальцы правой руки, пропущенные под серебряный офицерский шарф, словно бы грели ушибленный бок.

Его и впрямь донимала боль в печени — гадкая хворь, мучившая его друга-врага Наполеона.

"Статен и красив, — рассеянно подумал он и вяло улыбнулся караульному. — Охраняет. Меня охраняет".

Боль немного отпустила. Он приблизился, спросил:

— Как имя?

И обратил к часовому ухо, окруженное мелкими золотистыми завитками.

— Баратынский, ваше императорское величество.

"Охраняет, — опять подумалось ему. — Меня охраняет. Я — тоже охраняю. Охраняю чужие престолы".

Грусть, усталая злость шевельнулись в его сердце. Он вынул пальцы из-под шарфа, ищуще пошевелил ими в воздухе. Переспросил, делая ударенье на первом слоге:

— Ба-ратынский?

— Баратынский, ваше величество.

Александр Павлович поднял глаза, туманно-голубые, как сталь на морозе.

— Из Пажеского? За негодное поведенье?

— Так точно, ваше величество. Но…

Ухо государя обиженно покраснело. Александр Павлович отступил и сдержанно кивнул:

— Послужи, голубчик. Еще послужи.

И прошел, плавно колыхая высокими лирообразными бедрами.

Предзимние сумерки мешались с промозглым туманом. Верхи высоких зданий тонули в густой мгле и казались обезглавленными. Не было праздничной пышности, не было величия. Он обернулся на дворец. Пустою шкатулкой стоял Зимний, некрасиво сплющенный низким туманом.

Он свернул в улицу. Старинная четвероместная карета, заложенная шестью лошадьми, влеклась по расчищенной мостовой. Следом тащились три возка и две доверху нагруженные телеги.

И живо представилось семейство, тесно рассевшееся в кузове дормеза: благодушная важность пожилого помещика, приехавшего в Санкт-Петербург в собственном, хоть и допотопном, экипаже, порывчатый восторг детишек, прильнувших к замерзлым стеклам кареты и с дикарским любопытством, разглядывающих великолепные столичные дива; радостная тревога молчаливо улыбающейся матери.

И сердце прыгнуло, и голова закружилась от накатившего желанья сейчас же, немедля умчаться в деревню, в тихий теплый дом, пахнущий самодельными сдобами, слабыми маменькиными духами, овчинами дворовых…

— Баратынский! — окликнул твердый начальственный голос.

Он споткнулся и стал навытяжку, истово уставясь на румяного долговязого офицера в каске с белым султаном.

— Да как ты смеешь, братец! — свирепо начал офицер — и вдруг расхохотался: — Ты и впрямь не узнаешь, маркиз?

— Галаган? Вы… ты?

Галаган прищурился с бесцеремонным любопытством.

— Друг Баратынский, но отчего ты в таком мизерабельном виде?

Евгений молчал, отчаянно багровея. Поль, спохватившись, с горячностью сжал руку бывшего приятеля.

— Бога ради, не принимай моих слов в расчет. Я пошутил. Но куда ты? В казармы? Идем же, мне как раз по пути.

— Ты… Ты давно в офицеры выпущен?

— Да-вно, брат! Год почти. Высочайшим приказом — прапорщиком в лейб-гвардии коннопионерный эскадрон, — весело отчеканил Поль и рассмеялся самодовольно. — Выслужился! Смыл пятно! Ты ведь помнишь?

— Да, разумеется…

Поль, шагая рядом, небрежно сунул ладонь в карман Евгеньевой шинели. Ему, видно, доставляло удовольствие панибратствовать средь столичной улицы с простым солдатом.

— Но все-таки жаль, что судьба так круто обошлась с тобою. Весьма жаль. А знаешь — после вашего… вашего ухода в корпусе стало пустее — ей-богу! Скушно как-то.

Галаган развязно толкнул товарища в плечо:

— Эх, головушка! Надо было искать, просить, добиваться. У тебя ведь связи, дядюшки; можно бы писать на высочайшее имя — через моего брата. Он ведь в канцелярии Кикина.

— Да, я помню, — пробормотал Евгений.

— А я, брат, оказался смекалист. Тихо-тихо, постепенно… Я там сдружился — уже после вас — с Мишкой Шуйским. Он меня Алексею Андреичу представил.

— Аракчееву?

— Алексею Андреичу, — как бы не расслышав, повторил Галаган. — На следующий год меня уже в камер-пажи произвели и в Павловск брали. Там один старый камер-паж научил: "Ты, говорит, постарайся понравиться Марии Федоровне". — "Как?" — спрашиваю. "Она любит, выходя из кабинета, заставать пажа с книжкой. Только с серьезной — с учебником, с молитвенником". Я и стал брать учебник Войцеховского. Слышу ее шажок — и сразу в книгу носом, как бы все на свете позабыв. Она улыбнется, погладит по плечу и скажет…

Галаган приостановился, сложил губы жеманной трубочкой и промурлыкал, картавя:

— "C'est bien, c'est trХs bien. Etudiez toujours, toujours lisez, mais pas des bЙtises, pas des romans" [63].

A потом велела мне приносить в мои дежурства аспидную доску и сама проверяла задачки.

"Смыл пятно, смыл, — рассеянно повторял про себя Евгений. — Что ж? Молодец Поль…"

— В Павловске я всю императорскую фамилию зазнал. Больше всего мне великий князь Николай Павлович понравился. Михаил и Константин подражают Александру Павловичу: правую ножку отставляют, кокетничают лорнеткой. А этот — нет, сам по себе. Николай Павлович — он прелесть! Он худощав и оттого кажется еще выше. Он ростом примерно как я и ты. А лицом и фигурой немного смахивает на нашего Клингера. Помнишь?

Галаган счастливо рассмеялся.

— Какие шарады он придумывал! Карикатуры рисовал, пиески ставил. Поразительно добр и великодушен — прямой рыцарь! Но и строг. Ох и досталось мне за мою картавость!

— Разве ты картавил? "

— Нет, но после разговоров с Марией Федоровной привязалось. Вот Николай Павлович однажды и распек меня: "Ты же природный русский, для чего тебе это? Картавость — изъян натуры. Впредь не смей!" А потом я в Москву ездил, присутствовать при венчании Николая Павловича. Он выбрал меня меж прочими… Нас восьмеро было. В придворных золотых каретах, воображаешь? Рядом с членами царского семейства. И так от Петербурга до самой Москвы! Белокаменная кипела, встречая освободителя России, — как встарь, задекламировал Поль. — Все пространство до реки было залито народом! Благоговейно задранные головы, блеск гвардии, звон колоколов…

"Ах, Поль, ах, Паша Галаган! Паж Галаган. Прапорщик Галаган…".

— Прости, Поль, мне спешить надобно.

— Постой, что доскажу… — Галаган цепко ухватил руку сверстника. — В Москве жили в Кремле, в кавалерском доме. Получали ежедень по серебряному рублю — представляешь? Мишка Шуйский, что ни вечер, напивался в лоск. После дежурств нас возили на занятья в школу колонновожатых. — Поль неприязненно мотнул пышным султаном. — Там вздорный народец! Болтают, вольничают. Один, правда, мне приглянулся. Смешная фамилия: Путята.

— В самом деле, смешная. Рифмуется со словом "утята".

— Кстати, тоже стихи пишет. А что твои сочиненья? Ты ведь сочинял?

— Прости, Поль.

— Да, да, мне ведь торопиться надо, ты уж извини, — небрежно проговорил Галаган, по моде гвардейских франтов норовя первым прекратить беседу. — Ты, ежели понадобится, можешь отыскать меня. — Он покровительственно кивнул. — Я у брата квартирую. Возле Поцелуева моста. Au revoir! [64]

— Прощай, Поль.

— Последняя твоя элегия чудо как хороша, — озабоченно проговорил Антон, заваливаясь в кургузых извозчичьих пошевнях. — Середина так, обычное твое. Но конец — конец хорош бесконечно! — Дельвиг рассмеялся, довольный каламбуром.

— Cela sonne bien [65], - пробормотал Баратынский и настороженно замолчал: барон, задобрив небрежною похвалой, обычно переходил к самой придирчивой критике.

— Нет, в самом деле. Запало с лёта:

Э-э… Постой, да!

с чувством продекламировал Дельвиг и шутливо ударил колено приятеля перчаткой. — Но мне странным кажется, сердце мое, что ты, начав во здравие, часто кончаешь за упокой. Ну, с чего бы это? Ты молод, прекрасен собой, ты, счастливчик, нравишься людям самого строгого разбору! Жуковский говорит: не сегодня завтра тебя переведут из гвардии в армию офицерским чином. Глянь, милый, как упоительна жизнь! — Дельвиг обвел перчаткою широкий круг, — Петербург великолепен, красавицы взирают на тебя благосклонно, знаменитейшие пииты признают в тебе равного сотоварища. И, господи! В какое дивное время, в каком божественном городе ты живешь! Все темное позади в судьбе твоей, будущность твоя завидна… — Очки барона хитро сверкнули. — Сдается мне, ангел мой, что ты немножко того… присочиняешь эту самую меланхолию. А? Угадал я?

— Нет, барон. Не присочиняю. — Евгений вздохнул. — Самому вчуже досадно, что так чувствуется и поется.

Дельвиг пришел поздно. От него сладко пахло вином и сигарным дымом.

— Собирайся скорей, красота моя. Любители российской словесности жаждут встречи с тобой. Позволь, позволь… — Барон сделал шажок назад и поправил запотевшие с морозу очки. — Что за маскерад? Почему на тебе этот мундир?

Евгений вытянулся во фрунт, четко щелкнул каблуками:

— Унтер-офицер Нейшлотского полка честь имеет приветствовать соловья поэзии российской барона Дельвига.

— Позволь… Ничего не пойму. Но отчего — унтер? Ведь из лейб-гвардии в армию офицером переводят?

— Государю видней. — Баратынский бледно улыбнулся.

— Да, разумеется, разумеется…

Дельвиг не любил задумываться над непонятным.

— Но куда же теперь? — спросил он внезапно упавшим голосом и горестно сложил руки на животе.

— В Финляндию. В отчизну сынов Одиновых и светло-взорых чухонских дев.

Антон возбужденно засопел.

— Но покидать с такой легкостью Петербург, поэзию — друзей, наконец… Экой ты ветреник, однако! И чему рад — никак в толк не возьму.

Баратынский жадно затянулся из длинного чубука. Голубое облачко качнулось в сторону Дельвига — барон сердито отмахнул рукою и чихнул. Евгений засмеялся.

— Определенность, милый Антон. Определенность — вот что ежели не радует, то бодрит меня. Душа ищет деятельности, хочет службы неложной.

Он встал и упруго прошелся по комнате.

— Но стихи, поэзия? Разве это не деятельность?

— А, стихи… — Евгений насмешливо махнул чубуком. — Полно тешиться ребяческими химерами.

Он обернулся к Дельвигу. По-детски расстроенный вид барона внушал жалость. Евгений обнял приятеля. Антон хлюпнул носом, прижался лицом к жесткому сукну его мундира.

— Прости, барон. Я вздор горожу. Сердце устало… — Баратынский виновато усмехнулся, — Прав ты: Петербург велик и прекрасен, конечно. Но вечность дробится здесь на ничтожные мгновенья, и мы не принадлежим ни одному из сих осколков, как они не принадлежат нам. Все существо мое рассыпается на атомы, и каждый атом ищет собственного идеала…

Он решительно одернул узкий мундир.

— Но едем же. Едем на стихи, барон.

Здесь было по-семейному тесно и покойно. Мешкотный лакей в аккуратно чиненной ливрее внес старинную томпаковую бульодку и разлил чай в фарфоровые чашки.

Плотный господин, сидящий подле Евгения, уцепил щипчиками леденцовую конфетку и препроводил ее в большой губастый рот. Обратив на соседа быстрый взгляд, он осклабился славной улыбкой и сказал с приметным польским акцентом:

— Exusez, monsieur [66], неучтивость мою. Не угодно ли?

— Благодарствуйте, я не люблю, — ответил Евгений Булгарину.

— Федор Николаич, пора, пожалуй что, — заметил красивый драгун с щегольскими усиками в стрелку.

Федор Глинка выпятил хилую грудь, увешанную орденами, и скомандовал застенчиво:

— Кондратий Федорыч! Зачинайте.

Рылеев оказался некрасив, даже невзрачен. Но глаза, мрачно горящие из-под тяжких упорных бровей, и крупный сильный подбородок способны были остановить самое нелюбопытное внимание.

— Послание к временщику, — сипло объявил он. — Подражание Персиевой сатире "К Рубеллию".

Начальные строки, длинные и напыщенные, как ямбы озеровских трагедий, не предвещали ничего свежего.

"Творец всемогущий, как влекутся наши виршеслагатели к всякой величавости! Как падки наши любители словесности до этой торжественности! — подумал Евгений. — Ах, Дельвиг, Дельвиг! Но погоди ужо…"

— Твоим вниманием не дорожу, подлец! — продолжал Рылеев; и надтреснутый его голос обретал постепенно крепость и порывистую властность.

"Однако, кого он так бранит? Барон рассказывал: его часто секли в кадетском корпусе за поведенье…"

Он прислушался.

Стихи были нехороши: грубы, неуклюжи, с тощими рифмами, с цезурой, ломающейся, как полоска пробора на вихрастой голове отрока. Но страсть, но дерзкий напор захватывали поневоле. Неясная, но сердитая злободневность дышала и напрягалась в мнимо классических строках латинского посланья.

— Молодца, Рылеев! — крикнул драгун.

— Не мешай, Бестужев, — остановил Глинка, и его добродушная солдатская физиономия сурово насупилась.

— Молодца, Рылеус, — уже тише повторил Бестужев. — Всыпал фухтелей [68] Алексею Андреичу!

И вдруг стало тихо. Свечи, забытые лакеем, трещали и чадили в нечищеных шандалах. В скромной гостиной запахло церковью и угаром. В висках тяжко и гулко заколотилась кровь…

Назвали его имя. Он поднялся; превозмогая головокруженье, с тоской глянул на Дельвига. Барон поощрительно сверкнул круглыми стекляшками: не робей, красота моя…

Булгарин дружелюбно осклабился.

Евгений сказал медленно и внятно, словно, обращаясь к иностранцам:

— Посвящается барону Дельвигу.

Он читал нарочито бойко, бодро, прикрываясь резвой побежкой хорея, звонкостью скандируемых рифм:

Мельком скосился на Дельвига. Антон преданно и горделиво взирал из-под отуманенных очков. Рот Евгения скривился детской судорогой; жалость, к Дельвигу, к себе, к стихам своим стиснула сердце. Он отер губы платком и продолжал глухо:

Неловко, поклонился и сел.

"Творец всемогущий! Вздор, вздор легковесный… Зачем согласился? И выбрал это… После Рылеева!"

Отчаянье охватило его. Но, побеждая робость и презренье к себе, он вскинул голову, удалым движеньем поправил надо лбом крутой кок.

— Браво, — задумчиво молвил Глинка.

— Пре-кра-сно, — внушительно отчеканил Булгарин.

— Баратынский, encore [69],- тихо потребовал Бестужев.

Рылеев, застенчиво улыбаясь, пробрался к нему меж стульев и порывисто пожал руку.

— Читайте еще, — попросил он.

— "Разуверенье", — подсказывал шепотом Дельвиг, блаженно розовый и лоснистый. — "Ра-зу-ве-ренье"…

Глинка негромко потряс серебряным колокольчиком. Он встал и прочел — неспешно, уже вполне владея собою, — недавно сочинявшиеся стихи:

— Творец всемогущий, но я и не помышлял, что мое нытье может быть принято кем-либо со вниманием! — смеясь и фыркая, приговаривал он, — После справедливых укоризн Кюхли я счел и себя, и элегии мои никому не нужным обломком устарелой поры! Бестужев прав; он еще слишком мягко упрекал меня за стихи. Но романтическое направленье… А, все вздор, милый Дельвиг. — Он остановился, с жадным любопытством озираясь вокруг. — Как хорош нынче Петербург! Ты замечал: в канун Нового года все новеет? Гляди — одни молодые лица! И смотрят смело, огненно!

— Вот ты и романтиком стал, цвет мой несравненный. Ты возбужден, ты увлекаешься, — следственно, молод. А то напустил было на себя бог весть что. — Барон лукаво мигнул. — Чего доброго, еще к Всеволожскому потянешь. А?

— А что? Иль я вовсе состарился? О, брат… — Евгений покаянно покачал головой, — Знал бы ты, как меня манит все это…

— Что, милый? — невинно моргая, спросил Антон.

— Па-ди! — грянуло вдруг из мглы, разжиженной желтым мерцаньем фонарей. Приятели попятились к тротуару. Золоченый четырехместный экипаж вынесся на средину проспекта. Вспененную храпящую четверню погонял курчавый краснощекий юнец в белой рубашке и гвардейских рейтузах. Из приспущенного оконца кареты высунулся горбатый карлик с черными бакенами, за его спиной взвился визгливый женский смех, послышался пьяный рев.

— Нащокин веселится, — сказал Дельвиг, стряхивая с шубы снежную грязь. — Новый друг Пушкина. Героический разгул буйной младости… Почто замглился, сердце мое?

Баратынский молчал, рассеянно, и напряженно глядя вслед уносящемуся экипажу.

— А признайся, милый: с тоской все-таки покидаешь ты стогна и капища наши?

— Ах, Дельвиг! Нигде не покинет меня тоска, — глухо вымолвил он.

Он развел часовых и зашагал к берегу. Огромный валун преградил тропу; бугристый, будто тяжким трудом намозоленный, поросший мохом и брусникой, он казался живым, просил погладить. Унтер провел ладонью по его теплой мохнатой поверхности и пошел дальше. Медово-желтый поток по ступенькам камней спрыгивал к озеру. Клок белой пены прибился к траве, трепеща и сияя, как офицерский шарф.

Он растер ногой, это крушливое серебро; сказал задумчиво:

И рассмеялся: опять Нарциссово обольщенье!

Озеро тихо шелестело и тускнело, задремывая. Но небо светилось бодро, как поутру, и четко яснели на нем окрестные горы, внятно увеличившиеся к вечеру, точно их настойчиво подпирала некая подспудная сила. И ему подумалось, что печаль, еще недавно угнетавшая его душу, ныне возвышает ее, подобно тому как безмрачная ночь северного лета возвеличивает здешнюю природу.

— Я, невнимаемый, довольно награжден, — повторил он грустно и горделиво.

Он гордился этим еще недописанным стихотворением о Финляндии. Он гордился и суеверно радовался тому, что сумел полюбить край своего изгнания.

…Но когда, покинув теплые объятья всхлипывающего Дельвига, оставив в метельной мгле огнистые просторы крещенского Петербурга, он очутился здесь, в пустынных снегах, темном кольце бора, в некрасивом дому красно-бурого колера с траурно-черными — по чухонскому обычаю — дверьми и ставнями, — господи, каким одиноким, отторженным от всего родного и вольного почувствовал он себя!

Финляндское общество заочно представлялось ему сборищем нелюдимых монстров, север мнился отчизной вечной тьмы и мертвящей стужи…

Но в первый же вечер полковник Лутковский, зазвав нового сослуживца в жаркую гостиную, янтарно мерцающую отсветом бревенчатых стен, принялся неуклюже утешать его россказнями о величии Финляндии, о красотах и физических свойствах ее природы.

— Территория сей страны, — говорил полковник, по-медвежьи огребая усатый рот красною пятерней, — равна Нидерландам, Бельгии и Англии с Шотландией, вместе взятым.

"Бурбон, конечно, — рассеянно кивая, размышлял Евгений. — Но общительный и, верно, не злой".

— Весьма примечательно море наше. Оно значительно разбавлено водою рек и посему отличается большой подвижностью.

— А как лучезарно сияет оно возле утесов! — с застенчивым одушевленьем вставил Коншин — худенький капитан с напряженно-мечтательным взглядом. — Вот доживете до лета — полюбуетесь!

— Да, да, — покорно соглашался он. И думал, что здесь не то что до лета — здесь и месяца достанет, чтоб сойти с ума или подхватить чахотку.

Коншин стал расхваливать своеобычность финского племени и поэзию народных сказаний. Лутковский добродушно порицал чухонцев за черноту их закопченных изб, за то, что здешние крестьяне, боясь отравы, не едят никаких грибов и не верят в бога.

— Нет, Георгий Алексеич, финны — народ глубоко религиозный, — мягко возражал капитан. — Они, видите ли, считают, — он обернулся к Баратынскому, улыбаясь ему как единомышленнику, — они полагают, что начало всему — слово. Они, comprenez-vous [70], утверждают, что мудрое и доброе слово сотворило мир…

Евгений заметил, что это близко мыслям начального христианства, — заметил более из вежливости, нежели из потребности, высказаться. Но такой искренней радостью озарилось лицо капитана, с таким энтузиазмом повел он речь о кротости и одухотворенности чухонских верований, что унтер невольно забыл свои угрюмые думы и слушал уже с любопытством.

— Финляндцы николи не были идолопоклонниками, — благодарно улыбаясь новому товарищу, повествовал Коншин, — они обращались с молитвою не к внешности предметов, но к скрытому духу, оживляющему их. Они говорят, что все, окружающее нас, связано единым духом. Но дух сей внятен лишь человеку, знающему светлое и мудрое слово.

Евгений опять отвлекся размышлениями — уже не о себе, а об этом человеке, светлой некрасивостью и экзальтированностью напоминающем Рылеева. И загадал: пишет или не пишет стихи Коншин? Ежели пишет, то счастлива будет финляндская фортуна к бедному скитальцу Баратынскому…

И когда вышли полюбоваться дивной бессонницей полярных небес, он сам попросил капитана поделиться с ним историей его жизни.

Жалка, но и трогательна была исповедь милейшего Николая Михалыча. Точно стараясь оправдать свое имя и отчество, он пересыпал речь выражениями, почерпнутыми из ранних карамзинских творений, и самые мизерабельные обстоятельства судьбы своей тщился живописать в нежнейшем стиле славных российских сентименталистов.

Он поведал о сиротском детстве в костромской глуши, о злоключеньях в Санкт-Петербурге; куда был отвезен безграмотной тетушкой для определения в Кадетский корпус; бумаг, кои долженствовали подтвердить дворянское происхожденье отрока, при тетушке не обнаружилось, и робкого Коленьку зачислили в роту разночинцев. Его секли за непонятливость и склонность к невинному вранью, его обижали злые ровесники (последнее слово Коншин произносил со звуком "т", упорно вклиниваемым в податливую середку), — но ничто не могло угасить священного рвенья к наукам и веры в провидение. Николай Коншин был выпущен юнкером в конную артиллерию, а в 1811 году по экзамену произведен в прапорщики.

Засим следовали высокие, но быстрыми облаками повитые вехи двенадцатого года: пламена смоленского пожара… отважный поручик, неукротимо стремившийся в пекло сражений, но фатально укрощенный внезапным недугом… бессловесная (тоже с внятным звуком "т") страсть к недосягаемой кузине Амалии… — все вместе составляло какую-то пародью, с нечаянной насмешливостью повторяющую изгибы Евгеньевой судьбы! Господи — и этот слог, этот пиитический энтузиазм поблеклого армейского говоруна, косолапо копирующего витийство устарелых столичных сочинителей!

Но все можно бы простить доброму капитану, кабы не стихи, внимая коим Баратынский едва удерживался от смеху:

Бедный бард трогательно признавался, что плачет, посвящая свои стихи Вакху и Киприде, и отважно рифмовал слово "востоку" с "к потолоку", и читал строфы из новой поэмы, где участвовали зловещие мавры и полночные льды Америки, гусарский полковник Угаров и роскошная испанка, зверски умерщвляемая таинственным посетителем с кинжалом и чашей.

Но так пленительно сияло обширное северное небо, такая сочувственная тишина стояла вокруг и такой надеждой на родственный отзвук звучал сипловатый голос капитана, что Евгений устыдился высокомерной иронии, подымающейся в его сердце… Невольно поддавшись заданному собеседником тону, он яркими, но лишенными четкости чертами обрисовал свою тревожную младость, неутоленность раненой души, дружество с музами и Дельвигом.

Коншин внимал очарованно. На возвратном пути к дому полковника он признался, что уж год как вырезает из журналов элегии Баратынского наряду со стихами Шаликова и Пушкина.

И заодно признался Николай Михайлыч, конфузясь совершенно на кадетский манер, что без любви, как и без поэзии, решительно не представляет своего существования, что где он жил, там и любил, и что нынешнее его увлеченье — племянница полковника Аннет Лутковская.

…И он медленно погрузился в шерстисто-каменные объятья финляндской природы, в почти неподвижный круг несложных служебных обязанностей, в теплый дом седоусого ворчуна Лутковского и его супруги, усердно услаждающей молодого унтера пышными пирогами и хмельными наливками. Шелестели вечерами снега за промерзлыми окнами жаркой гостиной; шелестели тугие шелка круглоликой Анюты, поминутно вспыхивающей румянцем невинности под пронзающим взором влюбленного капитана; шелестели и жирно шлепались на стол карты, тасуемые полковником… Коншин, вдруг спохватившись, начинал усердно развлекать задумчивого петербуржца. Из интересных, хоть и монотонных рассказов капитана Евгению нравился один — о том, что хоть и нет в Финляндии вулканов, но весь полуостров медленно вздумается непрестанным действием подземных сил и что сей подспудный, ищущий выхода пламень удерживаем лишь властью поверхностных льдов и гранитов.

— Очень, очень поэтично, — поддакивал он. И обращался мыслью к Петербургу, тоже распираемому изнутри некой таинственной силой, — к Петербургу, исподволь копящему пламя бурных новостей и грядущих перемен.

Судьба словно дожидалась его отбытия!

Весною Дельвиг написал скупо о внезапной опале, постигшей Пушкина.

Потом растерянный Лутковский под секретом сообщил весть о мятеже в Семеновском полку — любимом полку государя! — и о расправе с бунтовщиками, восставшими противу полковника, назначенного самим Аракчеевым.

…"Вольность" перепархивала из рук в руки: автор и сам читал, и охотно давал списывать свою задорную оду. И шумно мелькал там и сям, шутливо объясняя это мельканье стремительностью лошадей, несущих сломя голову в надежде умчаться от горячего седока… И вдруг окутался мглой — смеркнулся, смолк. Слух о гневе государя, о ярости Аракчеева рос, ветвился — и зашелестели уже серьезные слова: Сибирь, ссылка, Соловки… Чаадаев кинулся к Карамзину; попечительный Николай Михайлович просил вдовствующую императрицу, и добрая старуха обещала заступничество… И Пушкин исчез, не простясь даже с высоким наперсником своим — Чаадаевым! Один Дельвиг провожал его, как татя, в сумерках до заставы…

И подымалась зависть: к Пушкину, подвергшемуся нешуточной опасности, к Чаадаеву, рыцарственно хлопочущему за друга, к ленивцу Дельвигу, рискнувшему провожать великолепного сумасброда…

Там, в Петербурге, неистово спешили жить; там строили дерзкие прожекты, затевали смелые журналы. Там, в Пажеском, в приснопамятном, блистательно учился Ираклий — живая укоризна старшему брату! В столицу с неясной, но упорной целью рвался и младший, Серж, ищущий уже в нежном отрочестве какой-то особой судьбы.

И в Петербург, в метельную, все убыстряющую гибельное свое вращенье воронку, стремилось его сердце, летели его письма, требовательные и умоляющие.

Но редкие отзывы добредали оттуда. Даже Дельвиг то и дело пропускал почту, откликаясь обидно краткими записочками.

…Шелестели и ныли предвесенние вьюги; поражало обилие снега, невиданное с тех счастливых зим, нетерпеливо изживаемых в отеческой Маре; шелестели чувствительные стихи преданного Коншина; шуршало и постанывало, освобождаясь от изрыхленных льдов, огромное апрельское озеро… И крепко, весело гудел под копытами гнедого подъездка выпуклый луг, упруго стянутый майским утренником. Земля, блистающая зальделыми лужицами и седыми курчавинами инея, приметно вздымалась тайным огнем творчества, еле сдерживаемым поверхностными льдами и гранитами. И прозрачный весенний простор повеял такой дикой самобытностью и восторг такой воли рванулся из груди, что он вдруг гикнул и опрометчиво привстал на стременах.

Коншин испуганно обернулся, но тотчас понимающе заулыбался:

— А уж каковы здесь белые ночи, Евгений Абрамович! Вот доживете, сами скажете. Пропадете тогда для Петербурга!

— Пропаду! — весело согласился он. — Непременно пропаду!

…Беловолосый мальчуган гнал стадо коренастых, отощавших за зиму коров, наигрывая на берестяном рожке. Лицо подпаска было изжелта-смугло, как заболонь молодой березы, голубые глаза серьезно глядели из-под нахлобученной ермолки.

"Светопоклонник", — подумал он и приятельски кивнул мальчику.

Мысль о долгой игре в бостон по копейке за фишку вдруг ужаснула его.

"Они считают меня гордецом, наверно, — виновато подумал он, любуясь небом и озером, широко сливающимися на горизонте. — Но я просто желаю принадлежать себе. Себе и этим дивным мгновеньям…"

Воздух плотнел, наполнялся льдистой прозрачностью. Становилось свежо. Он сбежал с холма и ступил на мостки, длинно чавкающие по тугой грязи.

— Весь вечер нынче пропадаете где-то, — дружелюбно проворчал Лутковский.

— Николай Михайлыч предрекал, что непременно пропаду, коль доживу до здешних белых вечеров, — отвечал он, целуя ручку полной полковницы и глубоко кланяясь Анюте, приседающей в старательном книксене.

"Ах, как похорошела! — отметил он почти с огорченьем. — Но глупенькая, глупенькая… Бедный Коншин".

Хмурая русая служанка поставила на стол жбан с темным пенистым напитком.

— Какая дивная тишина сейчас на озере, — сказал он. — Невозможно и вообразить, что эта кроткая окрестность — свидетельница столь страшных кровопролитий!

— О, крови здесь пролито богато! Прошу, господа, отведайте… — Полковник залпом опорожнил резвую деревянную кружку. — Уф, сатанинское пойло! Сколько я здесь, а не привыкну… Прейлике — еще по бокалу!

Бледная чухонка подала вино и бесшумно исчезла.

— Да, богато… — Лутковский отгреб усы и чмокнул губами, не то наслаждаясь грозным воспоминаньем, не то осуждая его. — Одно Оровайси чего стоило! Знатоки сравнивают его с битвой при Маренго. — Полковник ухмыльнулся. — Многим нашим офицерам ошибал я крылья, рассказывая о сем побоище.

Коншин конфузливо сморкнулся в линялый платок.

— Ах, ужели нельзя было избежать этих ужасов? — пролепетала Анюта и скосилась на задумавшегося унтера.

— Да, — подхватил он. — Я тоже размышлял об этом. Вторжение наших войск в мирную страну…

— Мы взошли в Финляндию для ее защиты и спокойствиям — прервал полковник.

— Помилуйте, но от кого было защищать сей край?

— Натурально, от шведов.

— Но дядюшка говорил мне, что судьба Финляндии решена была заране, еще в Тильзите…

— Оставьте, ради Христа, этот Тильзит! — Георгий Алексеич раздраженно хлебнул из бокала. — Россия велика и могущественна, но столица ее весьма угрожаема с северо-запада. — Лутковский пустил в воздух щелчка. — А что Финляндия? Фитюлька.

— Георгий Алексеич, а каков командир был граф Каменский? — проворно спросил Коншин. — Вы ведь служили под его началом…

— О! — благодарно ухватился растерявшийся было Лутковский. — Огненная, вчинательная [71] натура!

— Он ведь, ежели не ошибаюсь, принадлежал к суворовским выученикам?

— Да! И, как все командиры суворовской школы, — никаких возражений! Ни-ка-ких!

— Полно вам все о войне да о войне, — ласково укорила полковница. — Евгений Абрамыч, что ж вы, голубчик? Чай простыл небось… — Она придвинула блюдечко с брусничным вареньем.

— Конечно, ежели б он больше считался с нами, опытными офицерами, — благодушно продолжал полковник, — убитых было бы несравненно меньше. Но! — Он разгреб усы, высвобождая улыбающийся рот. — Но — блеск! Картинность! Опять же — Оровайси. Ведь гибелью пахло! Пораженьем… Скликаемся по батальонам — вечер, пришло отступать. И вдруг — как с неба — он! С четырьмя батальонами белозерцев! И по гати — чав-чав-чав! — егеря следом. Словно вихрь в пустыне.

Полковник приостановился и скомандовал молодецки:

— Прейлике! Еще по бокалу!

— Полно бы уж, — проворчала его жена.

Бледная чухонка бесшумно выросла на пороге. Запотевшие бокалы тихо вызванивали на подносе. Евгений впервые всмотрелся в ее лицо, — оно поразило его болезненной блеклостью, выражением какого-то предсмертного равнодушия.

Лутковский кивнул вслед служанке:

— Вам, как элегику. Пре-любо-пытная гисторья.

— Будет тебе, Жорж, — возразила жена, поправляя пышный чепец. — Ничего интересного.

— М-да… Прилетел наш орел — и, едва сошел с лошади: "Ребятушки, — на выручку уставшим товарищам нашим!"

— Дядюшка, вы очень громко рассказываете, — еле слышно, молвила Аннет. И, смущенная своей дерзостью, потупила гладкую головку, ровно разделенную ниточкой пробора.

— По-шла резня! — продолжал рдзгорячившийся служака. — В штыки! Хруст, стон — точь-в-точь валежник ломят!

— О господи, — вздохнула полковница и долила себе чаю.

— Но шведы и вооруженное ими чухонское мужичье — врассыпную! Ручьи были красны от их крови…

Раздался стук, зазвенело стекло — безгласная финка торопливо присела, собирая разбитые бокалы.

— Прейлике! — строго прикрикнул Лутковский и привстал.

Служанка подхватила стекло в подол и выбежала в сени.

— Ишь, каналья. Лет пятнадцать протекло, а память все свежа…

— Вы хотели о ней, — тихо напомнил Баратынский.

Полковник внушительно кашлянул и скосился на племянницу. Ниточка пробора так прилежно склонялась над мелькающими спицами, что казалось, они вот-вот вовлекут ее в свое стремительное движенье.

— Ну-с, вам, как элегику… Ульви шел тогда осьмнадцатый годок. Служил у нас в батальоне граф Толстой — этот, известный.

— Американец, — подсказал Коншин.

— Он и нынче-то лих, а уж тогда — ртуть в жилах! Ну и того девку-то.

— Анюта! — громко молвила полковница.

Светлая ниточка дернулась и оборвалась; Аннет, подхватив мотки с шерстью, поспешно прошелестела к дверям.

— Заняли мы Куопио. Мне и как раз графу Федору Иванычу поручили сменить шведский караул при тамошней тюрьме. Взошли в острог. И вдруг отделяется от толпы арестантов девица. Волоса растрепанные, взор блуждает. Бросается к злодею-поручику. Солдаты, натурально, ее удерживают; мы с графом выходим. Он бледен, кудри торчками… К счастью, на другой день перевели его в Ревель.

— А девушка? Почему ее заключили в острог?

Полковник громко чмокнул занавешенными губами.

— А девушка, оказывается, по-не-сла. М-да… Задолго до описанных событий. И родила где-то в заброшенной риге мертвенького младенца. Ни я, ни граф, разумеется, сего не ведали. Узнали только в Куопио, увидев несчастную. Родивши, она целый месяц скрывалась. Бог весть чем кормилась. Спасибо, старуха соседка доложила. Бедняжка топиться собралась, насилушки спасли.

Полковник зашелся грозным, бухающим кашлем.

— Спасли… Но в острог… В детоубийстве обвинили.

— Господи, совсем из "Фауста" Гётева, — подсказал, оборачиваясь к унтеру, Коншин.

— Уговорил я гарнизонного начальника — выпустили. А чрез полмесяца являюсь в тюрьму вдругорядь — как толкнуло что. И — на тебе! — опять она. Дома, на хуторе, житья, вишь, не стало. Никто не разговаривает, в воскресенье в кирку не пускают: ребеночка, дескать, погубила! Так она в тюрьму, назад: лучше за решеткой, чем на свободе так маяться.

— Да, да, разумеется… — подавленно прошептал унтер.

Коншин внимательно посмотрел на него. Вольно откинутый лоб Баратынского был влажен, выпуклые глаза мерцали неподвижно.

"Нет, он не гордец. Он романтик, — определил капитан. — Он слабый добряк. Но Аннет полюбила его!" Коншин вздрогнул и горестно поник головой.

— М-да. Отправился я к генералу. Доложил все, как есть. Старик растрогался. Приведен был пастор, отыскали соседку — под присягой подтвердила, что младенец родился мертвенький.

— О господи! — полковница вздохнула. — На ночь этакие страхи!

— Бедная жертва любострастия была оправдана. И порешили мы с дражайшей супругой моей взять несчастную девку к себе. — Полковник с грубоватой нежностью поправил чепец на макушке своей подруги. — Смышленая оказалась. Обучили русскому.

— Все, как видите, завершилось миром, — с успокоительной улыбкой заключила Лутковская. — Но, господа, поиграемте же! Николя, сдавайте! Куда вы, Евгений Абрамович?

— О, спасибо, спасибо! Вы так добры, — невпопад отвечал он, щеголевато шаркая и признательно целуя руки хозяйки. — Но я должен к себе; каторжно голова разболелась.

— Это вы черемухой надышались, — объяснил полковник. — Я упреждал: не ставьте черемуху в комнату.

Мать написала из Москвы.

…Все ее разлюбили, один Ираклий нежно и подробно пишет из корпуса. Зовет в Петербург, но жить в надменном дому Петра Андреича не хочется, да и недосуг ехать в столицу: Серж блестяще выдержал экзамен в Московский университетский пансион; мальчик весьма умен и начитан, но очень нуждается в неусыпном призоре. Доходы совершенно иссякли, нечем платить проценты в Опекунский совет. Софи бука и капризуля, Левушка — флегма, равнодушный ко всему: умри сейчас маменька, он не сразу и заметит, а заметив, и слезинки не сронит… Жизнь в Москве дешевле, нежели в Петербурге, но все же ужасно дорога… Развлечений никаких — лишь чтенье да Апраксинский театр, невыносимо тесный и душный… И недуги, недуги — загадочные и, как видно, неисцельные уже…

В каждой из упоминаемых матерью неприятностей содержалась неопределимая, но безусловная доля его вины.

От голубоватых, мелко исписанных листочков веяло слабым, жеманным запахом любимых маменькиных духов — и веяло неясной, как этот аромат, укоризной.

Надо было просить отпуск — ехать в Петербург, в Москву, хлопотать о делах, утешать, примирять.

Стоя на крыльце, он еще раз перечитал посланье родительницы и, рассеянно нюхая конверт, пошел со двора.

В окне полковничьей гостиной мелькнула гладкая головка. Он усмехнулся польщенно: Анюта следила за ним. Она полагает, конечно, что он взволнован письмом петербургской прелестницы. Глупенькая Аннет. Хорошенькая Анюта. Бедный Коншин…

Розовые облака, согретые притаившимся где-то неподалеку солнцем, очарованно стояли в небе. Светлое, белое озеро осторожно шелестело в темнеющих берегах. Отсюда, с холма, оно показалось огромным и внезапным окном в небо. И он невольно остановился и даже сделал шаг назад: представилось, что вся земля начнет сейчас редеть и расступаться перед ним.

Близилась ночь, но небо торжествовало явную победу. Мрачный гранит утесов приметно теплел в тихом упорном свете, не отбрасывающем теней. Он вспомнил: Коншин рассказывал, что в этом непрерывном, не сякнувшем даже ночью свете с изумительной быстротой развивается все живое.

— А душа? — рассеянно спросил он. — Но надо отпуск, отпуск. Петербург, Москва… Как похорошела Аннет!

Голенастая березка выскочила на бугор, нежно прошуршала новенькой листвой. Бархатно рыхлел у ее подножья можжевельник. Он не пахнул сейчас, но внятно вообразилось ладанное благовонье, витающее здесь в жаркий день.

Белесые и голубые камни высовывались меж ольховых стволов — великаньи черепа, безглазо следящие за одиноким путником… Ему стало не по себе от внимательной неподвижности древних валунов, от странной пристальности остановившегося неба.

— Вечность! — выкликнул он задорно. — Я принадлежу тебе, но и ты — моя!

Он сбежал к воде и пошел домой, перескакивая с камня на камень, оступаясь и шлепая сапогами по болотистой жиже.

— Да, вечность… Но как похорошела Аннет! Нет — Петербург, Петербург!

Кто-то крикнул слева, с высоты; он вздрогнул и замер. Вздрогнула и замерла рослая черемуха, жестом безграничного отчаянья раскинувшая белые рукава.

Он побрел дальше.

— Да, Петербург… Но как назвал ее полковник? Эту бедную чухонку. Эту… эту… А — назову Эдой!

И, не оглядываясь, зашагал по тугому песку.

Он хотел утешить мать рассужденьями о благе, часто превратно понимаемом нами, о блаженстве души, постигшей свое предназначенье; он хотел поделиться в ответном письме своими любимыми мыслями о вечности и мгновенности всего сущего; он вспомнил, как увлекала в детстве игра, изобретенная маменькой: дуэли на цитатах, почерпнутых у знаменитых авторов, — и начал было свое посланье- Вольтеровым изречением: "Tout vouloir est d'un fou" [72]… Но ветер ударил в открытое окно, занавеска взметнулась; белый листок письма покорно порхнул со стола, беспомощно заковылял в воздухе… Он грустно рассмеялся: представилось вдруг, как летит его письмо по светлым и хмурым просторам Финляндии, над царственными площадями Петербурга, вдоль пыльного Московского тракта, выложенного тесаными бревнами… Как оно запылится, как поблекнет! Как огорчит маменьку, близоруко склонившуюся над бледною сыновней мудростью! Обидный намек и холод почудятся ей в полинялых строчках, и раздражит собственное бессилие ответить бесконечно далекому сыну чем-то столь же мудреным…

Но ведь не вымыслил — сам пережил он все это! Но как понять усталой маменьке его корпус, его Финляндию, его томление…

И он написал детское письмо, в котором было нетерпение свидеться с маменькой, и перечисленье главных персонажей здешнего общества, и подробное изображение финляндской природы, — столь полное, что он даже извинился в конце за то, что говорит об окрестной природе — истинной и единственной своей подруге — так же много, как дома говорил о Дельвиге.

Исхудавшего Коншина можно было нынче описать кратким народным присловьем: щека щеку ест. Баратынский с жалостью глядел в опустошенное любовию и творческим энтузиазмом лицо товарища.

— Жизнь и опыт многое изменяют в нас — ты согласен, Эжен?

— О да.

— Изменения сии многоразличны. Они зависят от воздуха, какой кому по жребию достался. — Сиплый тенор капитана трагически пресекся; Николай Михайлыч прокашлялся и вздохнул протяжно. — Но к святому, что есть в нашем сердце, равнодушен станет лишь тот, кто имел несчастие попасть в воздух, окаменяющий душу!

В задебренных фразах капитана, как и в изящных французских периодах маменькиного посланья, внятно звучала неясная укоризна, беспомощная жалоба…

Александра Федоровна обожала сына, страдальчески ревнуя Бубиньку к его непонятной взрослей судьбе, к его задумчивости и поэзии; капитан Коншин благоговел перед своим талантливым конфидентом и безрассудно ревновал его к Анюте.

"Боже, но ведь я лишь любуюсь ею! Она как… как эта травка на камне, как тот дрозд! Могу ли я любить ее как женщину? Могу ли я вообще полюбить? Оледенело сердце… Но Коншин, Коншин, — бедный товарищ, посланный мне скаредною фортуной!"

— Вас любят все, — продолжал капитан, незаметно впадая в привычный тон угрюмой восторженности. — Вас любят, но вы не замечаете любви, равно как и несчастия своего.

Баратынский признательно улыбнулся:

— Милый, добрый Николай Михайлыч! Благодарю, от всей души благодарю! Кстати — как хороши твои последние стихи! Особливо это: так и просится на музыку!

И он пропел, меланхолически покачивая головой:

"В Петербург, в Петербург", — думал он, жадно дыша вечерним воздухом, таким свежим после прокуренной обители Коншина. "Как он сказал, чудак? "Равнодушен станет лишь тот, кто попал в окаменяющий душу воздух". Он поэт. Маленький, но несомненный… И несомненно мое нетерпенье — слава богу, несомненно!"

Он долго не мог уснуть. Восторженные, отрочески выспренние мысли бродили в голове… Аннет была прелестна; он мог бы любить ее, но он не изменит дружеству с бедным капитаном, как не изменит прихотливой своей музе. Коншин заслужил счастье, он будет счастлив — и счастье поможет ему стать поэтом подлинным… Петербург, — о, Петербург! Слава ждет в кипучем Петербурге, слава и великая деятельность. И великолепный Петербург, и печальная маменька, и странное детство — не состарились, не померкли в душе, а лишь примолкли, отодвинулись, терпеливо ожидая времени. И нетерпенья снова полно сердце, нимало не окаменевшее в строгом финляндском воздухе! Скорей, скорей обнять, защитить обожаемую маменьку, растормошить сонливца Антона! А маленькая Аннет прелестна, прелестна… Но, творец всемогущий, как она уже далека и мала, оставленная полетом уносящейся вперед мечты!

Дельвиг встретил на Выборгской дороге, в Парголове. Ввалился в накренившийся возок, обдав запахом петербургской оттепели и душистого вина, ворохом одышливо выговариваемых новостей… Тройка взяла в подхват; сани, словно играя, запрыгали по ухабам — и широко разметнулось в сырой мгле огнистое ожерелье набегающей столицы. Шлагбаум дрогнул, боднул небо, навис, точно раздумывая, опуститься иль нет.

— Вот наш дамоклов меч, — болтал Дельвиг, — вот судьба наша полосатая! Но что же ты молчишь, красота моя? Аль не рад?

— Рад, разумеется, рад, — быстро смеясь, отвечал Баратынский.

…Снежинки, сухие и веселые, как карнавальные конфетти, мельтешили в воздухе — и тесно было веселому воздуху, и трудно дышалось в открытых санях, поспешающих по пестрым столичным адресам.

Рябило в глазах от заснеженных решеток и колонн, от белых платьев, взвихренных бальным водоворотом, от журнальных страниц, листаемых с мальчишеским азартом. Мелькали лица, бледные и румяные; мелькали, прыгая, бонмо — округлые и колючие; мельтешили утра и вечера.

В заседаниях Вольного общества он прочел тщательно перебеленные им элегии Коншина; "Век юный, прелестный" понравился — капитан был заочно избран в сочлены славного товарищества. Собственную его поэму "Пиры" — по причине внезапного воспаленья в горле — огласил величавый Гнедич. Когда кривой декламатор дошел до строк:

единственный его глаз замигал, словно тревожимый ярким пламенником [73], и проказник Дельвиг скорчил такую гримасу, что Евгений едва удержался от смеху… Рослый плечистый Плетнев жарко жал его руку и, сентиментально подрагивая толстыми простонародными бровями, повторял восхитившие его стихи об аи, сравниваемом с пылким и свободным умом.

И точно из-под заснеженной земли явились отуманенные бутылки аи, и собравшиеся пили здоровье певца Финляндии Баратынского. Рылеев вспомнил изгнанника южного — и пили за новые созданья пушкинского гения… В голове шумело; все было одинаково интересно: стихи, новая роль Семеновой, анекдот о Шаликове, опасная меланхолия устранившегося от русских дел государя… И вдруг средь этой рыхлой звездящейся пены — выпуклая фраза, произнесенная седым осанистым хромцом Николаем Тургеневым:

— Самодержавие может усилить государство, но способно ли оно осчастливить народ?

И все смолкло — лишь Булгарин, озабоченно приставив палец к глянцевитому лбу, выбежал в соседнюю комнату.

— Деспот, сколь великодушен ни кажется он сперва, покажет себя деспотом, — отчеканил изжелта-бледный Рылеев.

— Ёжели правительство не бездействует, то оно делает глупости, — с широкой ребячливой улыбкой молвил кудрявый толстяк Александр Тургенев — и робко оглянулся на младшего брата, словно школьник, ищущий одобренья строгого наставника.

Дельвиг застенчиво засмеялся.

Как тиха показалась после Петербурга Москва!

Старенький по-деревенски занесенный домик в Огородниках живо напомнил теплые зимние вечера в Маре. Все, кроме брата Ираклия, собрались наконец в одном месте: толстый молчун Левушка; насмешливый вертун Серж, не дающий покою темной полоске над капризной губой; повзрослевшая Софи, недоверчиво улыбающаяся из-под нависшего лба глубокими глазами, и маменька, почти не постаревшая, но истонченная и словно иссякшая.

Все были вместе. Всех он нежно чувствовал истосковавшимся сердцем — но чувствовал будто сквозь какую-то прозрачную ткань. Он приготовился к долгому, на несколько ужинов, рассказу о _с_в_о_е_й_ Финляндии.

Но Финляндия его оказалась никому не интересна. Маменьку занимало его здоровье и нынешнее петербургское общество. Левушка, пышно краснея, полюбопытствовал о нащокинских забавах, фантастические слухи о коих докатились до Москвы. Серж хрипло осведомился, не слыхать ли в столице о какой-нибудь новой революции.

Евгений рассмеялся:

— Мало тебе Пьемонта и Сан-Доминго?

— Мало, — твердо сказал Серж.

Софи застенчиво улыбнулась — и вдруг спросила, пишет ли что-нибудь Крылов. Умиленный детским этим вопросом, он принялся было рассказывать о своем знакомстве с знаменитым баснописцем…

— Басня — уловка рабства, — сурово примолвил Серж.

Евгений грустно улыбнулся и погрузился в премудрости нового пасьянса, с величайшим искусством раскладываемого маменькой.

Мать сделалась мнительна и суеверна сверх всякой меры.

— Маман, головные боли происходят вследствие густоты крови, — убеждал Серж, — Тут не заговор нужен, а обыкновенные пьявки.

— Ah, mon pauvre garГon [74], - вздохнула Александра Федоровна, улыбаясь терпеливо и раздраженно. — Ах, я же знаю наверное! Надобно отыскать человека. Буби, сыщи ты, дружочек. — Она снисходительно кивнула в сторону надувшегося Сержа.-Ah, est-il enfant… [75] Съезди, дружок. Все, все болит! Особливо зубы…

И он поехал на извозчике на край света, в Лефортово, к какому-то кистеру лютеранской церкви.

Проезжали мимо недавно открытого доллгауза [76] — охряного двухэтажного дома с ложными колоннами, — и он с неприятным самому любопытством вглядывался в строение, на вид такое мирное, даже сонное — ни дать ни взять тихий барский особняк. Лошади, беря подъем, скользили по талому снегу и сочно лязгали копытами по булыжнику; желто-серая стена военного гошпиталя с узкими, как в крепости или тюрьме, окнами круто шла вверх; паутина ветвей мешала рассмотреть фасад с колоннами. "Храм страданья", — подумалось ему. И вспомнились слова Туманского: "Большие мухи прорывают паутину, но мелкие гибнут от паука".

Он терпеливо дождался, пока сухопарый кистер кончит партию в роббер с обрюзглым чиновником, — и молча покатил с ним через всю Москву домой, страдая от запаха сала и селедки, источаемого целителем. Вежливо высадив пахучего чародея, он провел его в спальню матери. Кистер извлек из потертого баульчика желтую лошадиную челюсть, дотронулся ею до скул и подбородка Александры Федоровны — и матушке тотчас полегчало. Она спала покойно и наутро, а потом, признательно яснея блеклыми глазами, уверяла, что ни Мудров, ни Альбиони [77] ни в какое сравнение не могут идти с достославным кистером.

Александра Федоровна не хотела, чтоб ее любимец скучал в Москве. Он съездил на бал в Благородное собрание. Там блистали три сестры Урусовы; все три чем-то напоминали Аннет Лутковскую, и в каждую хотелось влюбиться. Одна — Евгений забыл ее имя — на его вопрос, что она читает, отвечала: "Розовенькую книжку, а сестра — голубенькую", — это позабавило его от души.

В открывшейся итальянской опере он слушал "Торвальдо и Дорлиску". Прекрасна была музыка; трогательно пела костлявая итальянка — он не запомнил ее фамилии — арию прощания… Но впечатленья от доллгауза, от крутой и протяжной стены военного гошпиталя, от удушливого маменькиного врачевателя пересилили. Он с притворной грустью расцеловал родных и, посулив матери скорое новое свиданье, радостно умчался в Петербург.

Трех недель не прошло с его отъезда в Белокаменную, а Петербург уже успел измениться.

Чернявую мартовскую мостовую едко присаливала снежная крупа. Обоз вежливо прогромыхивал по улице; мужики в заляпанных грязью армяках шли озадь каждой телеги, придерживая тесаные каменные глыбы. Тяжкая митра строящегося Исаакия, казалось, важно кивала, поторапливая растянувшиеся подводы.

Он шагал с ненужной поспешностью по прямой, как палаш, улице; ветер бил и спереди и сзади и настигал путника, в какую бы сторону тот ни двигался.

И он думал, что на юге, у Пушкина, нынче полная весна, и поблизости от него, баловня бурливой судьбы, закипает славная горячка: князь Ипсиланти, отказавшийся от аксельбантов царского флигель-адъютанта ради жестких лавров Леонида Спартанского, отважно ввергается в воронку освободительной войны за возрождение Эллады.

Вскипал и Петербург; торопливей сновали по мокрым тротуарам прохожие; с завистью следил он подобранный, по-походному упругий шаг гвардейцев: счастливцы! — многим из них предстоит отправиться на выручку братьям-эллинам… А он должен возвращаться в свой скучный полк, в свою пленительную, но такую неподвижную Финляндию… Заезжим путником был он в Петербурге, с притворною деловитостью скользя мимо главных улиц и событий…

Дельвиг отшучивался и к серьезным людям не вез.

Арсений Андреич Закревский всю свою молодость положил на то, чтобы из бедности и ничтожности выбиться в знатные люди.

Природа наградила его даром прозорливости и осторожной дерзости. Ступая по самому краешку бездны искательства, он сохранил осанку благородства, не допускающую ни малейшего подозрения в подлости.

В Финляндии Арсений Андреич служил в дивизии пылкого генерала Каменского.

Опасности странной кампаньи и угрюмость северной природы поначалу весьма угнетали Закревского. По счастью, именно здесь полным цветом раскрылся его талант хладнокровного банкомета.

Карточные победы безродного капитана привлекли внимание генерала. Блистательный, но азартный игрок приблизил к себе осмотрительного офицера, взял его в адъютанты и заставил вместо себя метать банк.

Безвестный дворянин, непрестанно унижаемый судьбою, испытывал неодолимое влеченье к натурам широким и независимым. В дальнем уголку его души таилась вера в возвышение. Закревский зорко наблюдал повадки вельможного барства, он впрок усваивал приемы вольной горделивости, ловя фрондерские бонмо и запоминая смелые эпиграммы.

Фортуна свела его со знаменитым, хоть и небезгрешным игроком Федором Толстым. Закревский в совершенстве знал квинтич, гвальбе-цвельбе и русскую горку, обожаемые Американцем.

Напав на свежего партнера, Толстой засел с ним за партию гвальбе-цвельбе.

В избе было жарко. Обильно потеющий Федор Иваныч снял мундир и оседлал, как коня, колченогий табурет. Все последовали его примеру и остались в рубахах — лишь старательный прапорщик, бывший на отличном счету у начальства, да Закревский, на которого ни стужа, ни жара не оказывали видимого воздействия, не расстались с мундирами.

Закревский играл внимательно: Толстой внушал ему уваженье аристократической повадкой и дружеством с ярчайшими столичными звездами; чистюля прапорщик, слывший шпионом Аракчеева, был опасен и неприятен.

Толстой, теснимый опытным противником, тихо свирепел. Ероша толстые, как у негра, волосы, он мурлыкал что-то нежное; налитые кровью глаза смотрели меланхолично. Офицеры, знающие его, начали под разными предлогами расходиться по домам; некоторые из них делали знаки Закревскому. Но Арсений Андреич, казалось, не замечал примет надвигающейся грозы; лишь лицо его, покрытое кирпичным солдатским румянцем, несколько просветлело и губы прилежно шевелились.

— Заутра рекогносцировка, граф, — заметил прапорщик. — Возможно сраженье с неприятелем.

— Разве не видишь ты, mon ami [78],- с вкрадчивой задушевностью отвечал Толстой, — что я давно вступил в сраженье с достойным противником? Игра полирует кровь — c'est autant de gagnИ sur l'ennemi [79].

Он расстегнул перламутровые пуговки белоснежной батистовой рубашки и спросил, испытующе глядя на Закревского:

— Как вы полагаете, господин адъютант: император впрямь любит графа Аракчеева или же fait bonne mine Ю mauvais jeu? [80]

Закревский ненавидел Аракчеева, безродного и необразованного, как он сам, но взнесенного фортуной к высотам безграничной власти. Он кротко улыбнулся и пожал плечами. Этот шест можно было истолковать и как презренье к низкой особе временщика, и как высокомерное равнодушье к обстоятельствам, не связанным с игрой.

Прапорщик вспыхнул и привстал на стуле. Толстой остановил его манием руки и небрежно заметил:

— На мой взгляд, государь просто-напросто играет в дурачка.

— Mais… mais c'est impossible! [81]- крикнул прапорщик.

— Прикупайте, mon cher, — ласково молвил Толстой.

— Дайте мне туза, — выдавил прапорщик. Карты мелко дрожали в его пальцах.

— Извольте, — сказал Американец, ухмыльнувшись. Засучил рукава рубашки и выставил смуглые литые кулаки.

Прапорщик отшвырнул карты и выскочил из-за стола. У порога он обернулся и выкрикнул:

— Постойте же! И мы умеем оттузить кого надо!

Толстой добродушно засмеялся:

— Валяй, милый. — Оборотился к Закревскому и сказал: — Взыграло. Живой, оказывается. Я, знаете, когда рыбу покупаю, так обязательно чтоб в садке. И ту, что бьется сильнее. — Он зевнул. — Любезный капитан, не откажите быть мне секундантом.

Через два дня стрелялись. Прапорщик промазал. Толстой вскинул пистолет к небу, но противник крикнул запальчиво:

— Не шельмуйте — это вам не банк метать!

Американец нажал курок. Прапорщик повалился лицом в снег. Победитель развалисто, как на лыжах, подошел к поверженному, опустился на корточки и перевернул тело. Секундант убитого, такой же юнец, отшатнулся в ужасе. Толстой осклабился:

— Morte la bЙte, mort le venin. [82]

Широко перекрестился — и опять, как давеча, испытующе глянул на Закревского. Капитан выдержал взгляд и слегка наклонил голову.

— Спасибо, господин адъютант, — важно молвил Толстой. — За мною должок.

Дуэль наделала шуму, Федора Иваныча посадили на гауптвахту, ему грозили серьезные беды. Но Закревский, улучив удобную минутку, замолвил словечко перед Каменским. История ограничилась высылкою буйного озорника в отдаленный гарнизон. Там он вскорости отвоевал себе благосклонность начальства, совершив смелую рекогносцировку, благодаря которой Барклай де Толли во главе крупного отряда перешел по льду Ботнический залив и явился нежданно на берегах Швеции.

Удачливо протекала и дальнейшая карьера Закревского. Он быстро продвигался в чинах и получил множество военных наград. Для бранных подвигов вокруг Каменского находилось достаточно отважных молодцов. Закревский брал иным. Он по-прежнему выручал генерала за зеленым сукном и прилежно занимался его хозяйственными делами. Каменский души не чаял в преданном адъютанте, сопровождавшем его и в финской и в турецкой кампаниях. Он и скончался на руках своего Арсения, успев завещать ему триста душ крепостных.

Арсений Андреич, погоревав приличный срок после смерти Каменского, успел войти в расположение к суровому Барклаю — уже в чине полковника. Но возникли великие неудовольствия между Барклаем и Кутузовым. Барклай пожелал удалиться из армии. Закревский был единственным, кто поскакал за обиженным начальником в Петербург. Злые языки утверждали, что он поступил так, будучи оглушен ужасным громом Бородина. Однако император, благосклонный к Барклаю, увидел в поведении его адъютанта знак высокой преданности. Звезда вкрадчивого адъютанта воссияла ярким и уверенным блеском. Во время заграничного похода он неотлучно находился при императоре и воротился в Россию генерал-адъютантом в ленте.

Тут-то и пригодились Арсению Андреичу Закревскому его памятливая наблюдательность и опыт общения с людьми аристократической складки. Мизерабельный провинциальный дворянин, не успевший даже обучиться французскому разговору, вызывал уважение уменьем покровительственно поклониться, манерою веско ронять слова, искусством любезно улыбаться и важно помахивать головою. Умел он вовремя и поддакнуть вельможному вольнодумцу в орденах, умел и смолчать, верно истолковав усмешку государя. Он смекнул, что царь вернулся из-за границы совсем другим, нежели был ранее: молодое одушевление сменилось усталостью, юношеский пыл либеральных мечтаний вытеснила самовлюбленность постаревшего победителя. Закревский понял, что Александр с робостью вглядывается в грядущее и вряд ли захочет что-либо менять в настоящем. И еще понял он, что славный самодержец чувствует себя иноземцем в России, что Россия утомила его, как нравная жена. Не раз вспоминались вдумчивому генерал-адъютанту вскользь брошенные слова Федора Толстого о том, что государь делает добрую мину при дурной игре, что он играет в дурачка, прикрываясь верным псом Аракчеевым, и что Аракчеев необходимо нужен государю.

Однако он был осторожен. Государь переменился, ему надобен был теперь не один Аракчеев, а множество, и он, Арсений Андреич Закревский, мог бы стать вторым Алексеем Андреичем, и даже более исполнительным, чем первый.

Но Арсений Андреич понимал, что далеко не все разгадали смысл метаморфозы, преобразившей душу царя, что окружающие Александра Павловича люди — да и не только окружающие, а, почитай, все дворяне российские — все еще жаждали верить в голубые и розовые грезы молодого монарха. И надобно было жить средь этих староверцев, и ни в коем разе нельзя было переубеждать их. И надобно было подвигаться дальше. И он не торопился забывать накопленных им впрок вольных бонмо и фривольных анекдотов и не искал дружбы мерзкого ему Аракчеева.

Теперь, когда он достиг чинов и почета, ему надлежало сделать хорошую партию.

В1818 году двор находился в первопрестольной. Вельможные замашки и свободная осанка влиятельного генерал-адъютанта весьма понравились москвитянам. Многие почтенные отцы семейств возжелали видеть Арсения Андреича своим зятем. Но он не спешил. Он твердо положил себе жениться на девушке красивой и знатной. Он не обольщался насчет личного своего обаяния и заранее примирился с ролью супруга терпеливого и снисходительного.

В Москве он не знал никого. И вдруг ему вспомнилось в счастливую минуту давнее знакомство с шумным и именитым москвичом. Арсений Андреич облачился в партикулярное платье, сел в белую карету и велел везти себя в Староконюшенный.

Федор Толстой, обремененный семейством, значительно приутихший, принял его довольно сдержанно: он не любил людей, делающих придворную карьеру. Но в своем кабинете, увешанном звериными шкурами и алеутским оружием, за крепчайшим ямайским ромом и вирджинскими сигарами, граф расчувствовался. Ему поблазнилось даже, что они были друзьями еще в Сибири, когда Федор Иваныч посуху пробирался с Камчатки в Россию, что он поменялся с Закревским крестами где-то в Перми или Томске.

Услышав, что приятель собирается жениться, граф хлопнул его по плечу:

— Отлично! У меня, Ю propos, кузина на выданье. Что может быть апропее! — Он залился смехом, чрезвычайно довольный изобретенным словцом. Но тотчас вздохнул и почмокал тугими глянцевитыми губами. — Да не хлебнуть бы тебе заботушки. Весьма ощутительна в девке диспозиция к кокетству. Игрунья. Живая…

— Вы же сами учили, что рыбу надобно брать ту, что сильнее бьется. И в коей, следственно, больше жизни, — возразил Закревский и приятно улыбнулся.

Арсений Андреич мечтал о дальнейшем упрочении столичной карьеры. Свое удаление из Главного штаба и назначение генерал-губернатором Финляндии он объяснил происками злокозненного Аракчеева. Однако надлежало смириться.

Впрочем, все получилось не так уж худо. Жена не отказалась сопровождать его в полночную Гиперборею. Возможность несколько охладить пыл ангела Груши втайне даже обрадовала пожилого супруга. Да и недреманное око Аракчеева почти не достигало пределов северной глуши.

По примеру своего покойного благодетеля, он поспешил окружить себя в Гельсингфорсе нужными людьми. В отличье от Каменского, он не нуждался ни в ловких игроках, ни в сомнительных наушниках. Умный служака, выбившийся из низин невежества и пресмыкательства, нуждался в обществе образованной и в меру независимой молодежи.

Аграфена Федоровна пожелала превратить скучный шведский городок в маленькое подобье Петербурга. Арсений Андреич, не без удовольствия начинающий входить в роль полновластного хозяина обширной страны, благосклонно согласился.

Закревская наперсницей своей сделала юную дочь выборгского губернатора Аврору, победоносно оправдывающую свое блистательное имя. Арсений Андреич взял адъютантами Александра Муханова, красивого юношу старинной фамилии, пописывающего в Гречев "Сын Отечества", и Путяту, отличного питомца школы колонновожатых, выделяющегося из среды легкомысленных сверстников философическим складом характера и твердостью либеральных убеждений.

Вскоре молодые офицеры уведомили капризную властительницу гельсингфорского олимпа о том, что в глухих укрепленьях Кюменя томится славный петербургский поэт, пользующийся любовью и дружеством самого Пушкина.

— Quelle pitiИ! [83] — воскликнула экспансивная смуглянка.- Quelle joie [84],- прибавила она в следующее мгновенье, и ее коричневые, как густой шоколад, глаза требовательно уперлись в пространство.

Путята и Муханов, незаметно ежась в легоньких адъютантских мундирах, сопровождали представительного Закревского, в теплой генеральской шинели шествующего вдоль строя. Серое, раздраженно рокочущее море обдавало промозглым ветром. Огромная мрачная башня, окруженная грязно-белыми бурунами, напоминала гравюру с изображеньем Бастилии. И бледен, как узник, выведенный на казнь, был худощавый молодой унтер, стоящий в знамённых рядах.

Путята подтолкнул Муханова, и оба замедлили шаг.

— Глядя на вас, я невольно вспомнил слова бессмертного безумца; ваши взоры как бы говорят судьбе: "Бросайте меня куда угодно, — для меня это не имеет значения".

Баратынский вежливо рассмеялся. Муханов был восторжен, как Коншин.

Путята изучающе смотрел на поэта, что-то обдумывая.

— Знакомы ли вы, Евгений Абрамович, с Денисом Давыдовым? — спросил он вдруг. Его медленные зеленоватые глаза обещали преданное участие; в ясных чертах лица стойко держалось обаяние умного отрочества.

Баратынский дружески улыбнулся строгому мальчику:

— Знаком. Пушкин представил меня как-то Денису Васильичу. Но тот, верно, не помнит: очень шумный был вечер. — Унтер грустно кивнул чему-то далекому. — Да и мудрено ли, ежели запамятовал. Иногда мне кажется, что я забыт не только товарищами своими, но и самой жизнью.

— Я думаю, вы не правы, — мягко возразил Путята. — Мне точно известно: за вас хлопочут в Петербурге и Жуковский, и Александр Тургенев.

— Государь забыл меня, — рассеянно проговорил Баратынский. — Мой полковник несколько раз представлял меня к повышению.

— А может статься, государь слишком хорошо запомнил вас? Особливо после эпиграммы на Аракчеева? — тихо спросил Путята.

Он ждал нетерпеливо. Но холодное бесконечное лето проходило без новостей.

Из петербургского отпуска вернулся Коншин — возбужденный, радостный, похорошевший даже.

— О, спасибо тебе, спасибо за опеку твою! Какие люди! И ты прав: в Рылееве я действительно нашел душу родственную, — сбивчиво и восторженно выкладывался капитан. — Какая прелесть его "Курбский"! Ты не читал?

— Нет; откуда же?

— Я привез — прочти непременно… А возле Генерального штаба я встретил — кого б ты думал?

— Императора, — вяло сказал Баратынский.

— Да! Он тихо ехал с двумя генералами… — Лицо капитана зыбко просветлело — словно подвальная камора, поймавшая косой вечерний луч, — Ах, какие приветливые черты, сколько в них доброты, но и печали!

Коншин сморщился и наклонил голову, как бы прислушиваясь к досадному возражению.

— Может статься, это и личина. Но, Евгений, не лучше ль она, чем наглая откровенность самовластья? Я снял шляпу и поднял ее. Государь поклонился мне с улыбкой.

— И превосходно, и прелестно…

Капитан был неприятно и притягательно полон Петербургом. Унтер слушал жадно и рассеянно.

Дельвиг писал скупо, словно бы через силу. Маменька жаловалась и обижалась. Молчали новые знакомцы — адъютанты герцога Финляндского [85]. И все раздражало, решительно все: и нерассуждающее добродушье полковника, и гладкая головка мечтающей о супружестве Аннет, и молодая слепота влюбленного капитана, и собственные стихи, в которых не было молодости..

Прощальным блеском проструились прозрачные дни святой Бригитты; пронеслись гудящие, крушащие лес ветры; пролились обильные, говорливые дожди, — и на Казанскую вдруг повалил снег. Он падал три дня кряду и в субботу перестал так же внезапно, как и начался.

Унтер заспался. С трудом разлепив глаза, испуганно вскочил, раздернул занавески и зажмурился от крепкого сверканья белой земли и небесной голубизны.

Брегет резко прозвонил из сюртучного кармана. Он досадливо прикусил губу: полковник велел нынче поутру отправиться с егерями за продовольствием на Желтую мызу.

Он проворно умылся и выбежал из дому.

…Подвязав за плечи холщовые саквы, солдаты заковыляли на лыжах. Унтер скользил сзади, с удовольствием вслушиваясь в округло разбегающийся звук голосов, в потрескиванье дерев, отходящих от ночной стужи. Сороки с азартной трескотней перелетали по вершинам елей, словно дразня людей, плетущихся по цельному снегу.

— Отвыкли! — пояснил сутулый егерь. — Отвыкли, ваше благородье! В Валахии три года отбыли — снега, почитай, и не видели.

Ему было приятно, что солдат называет его, как офицера, — "ваше благородье". И еще приятней казалось, что егеря, не стесняясь его присутствием, перешучиваются и весело, будто не по службе, а для собственной забавы, загоняются под уклон…

На обратном пути, у поворота Нейшлотской дороги, он остановился, напряженно вглядываясь в сторону Петербурга. Но в просвете черных, залепленных снегом елей было пусто.

— Ваше благородье! — крикнул сутулый егерь. — Кто-то проехал давеча — сляды!

Да: за кустами ивняка по свежему снегу легли свежие полосы, блистающие, как новенькая жесть. Гости?..

— Сани проехали, — сказал солдат, с пониманьем глядя в лицо разжалованного барина. — Верно, к нам, вашблагородь!

Последние слова уже совсем свойские, семейные… Ах, спасибо, голубчик! Спасибо, даже если выйдет ошибка.

— Спасибо, голубчик! Спасибо, милый.

И он понесся, обгоняя солдат, не сводя глаз с блесткого санного следа.

Чухонский возок — кургузый ящик, взмощенный на длинные полозья, стоял на перекрещеньи дороги с тропинкой, ведущей к островерхому дому пастора. Задыхаясь, он подкатил к экипажу в ту минуту, когда из узкого отверстия, пыхтя и чертыхаясь, выбивалась толстая, закутанная в долгополый мех фигура в запотелых черепаховых очках.

— Барошка! Черепашка! Братец!

Бросив палки и раскинув руки, он с разгону облапил шатнувшегося Дельвига.

— Стой, сердце… ох сердце мое… Ну, здравствуй, краса моя ненаглядная! Да постой же — я не один…

Солдаты расходились, оглядываясь и улыбаясь. Евгений все тискал друга, приговаривая:

— Антон! Барошка! Брат…

— Да я-то не брат, я так, с боку припека, — отбивался толстяк. — Ты с братом-то меня не путай — вон твой брат.

И вдруг он увидел Сержа, в ясных очках, с большим картонным коробом вылезающего из возка.

— Творец всемогущий! Как славно! Оба вдруг… — Он бросился к брату.

— Коробку-то пощади — чернослив ведь! — жалобно воззвал Дельвиг. — Для тебя привезен, сластена!

Пообедав, Серж зарылся в книги, подаренные полковницей еще весною.

— Старье, Сережа, рухлядь, — брось. Порасскажи лучше, как ты там? Значит — медицина? Дельно, дельно. Спасибо тебе, милый Антон, что приютил его в Питере! Но как тебя отпустили, Серж?

Он забрасывал брата вопросами, и переводил затуманенный взгляд с него на Дельвига, и не давал рта открыть обоим. Оба ведь были братья ему, обоим хотелось сказать так много! Он терялся и сердился на себя: нити, связующие его с обоими, запутались далеко, в баснословной Маре, в огромном и пугающем Петербурге…

— "Россияда"; "Творения Озерова", — бормотал Серж, скептически взвешивая на ладони почтенные томы. — Ба! "Новый и полный российский песенник". — Серж поднял румяное лицо с задорным пушком над верхней губой. — Сейчас проведаем, что поет старший братец!

Евгений, хохоча, вырвал сборник.

— Новейший сей песенник издан в десятом годе! Дельвиговых стихов в нем нет, — следовательно, и петь нечего.

— Дай-ка. — Барон пролистнул книжку. — О! Забавная вещица: "Повестка Амурова о прибытии к юному сердцу".

Дельвиг поправил очки и прочитал с чувством:

— Вздор какой, — решительно изрек Серж. — Сентиментальность.

Ему было уже шестнадцать.

— "Пора мне видеть свет"… — задумчиво повторил Евгений. — Но идемте, друзья! Я представлю вам наши окрестности.

— Уволь, красота моя! Знал бы, как мы до тебя добирались! В Питере распутица, снег тает. Вышли на Выборгскую, там повозка. Но грязи — по колено! Погрузили чемоданы, а сами пешочком. По доскам, до самой заставы. Я измаялся вконец; хотел, грешным делом, на попятный. — Барон широко ухмыльнулся. — Да Сержа стало жаль.

— Спасибо, родные мои. — Евгений обнял дорогих гостей за плечи и шутливо свел их лбами.

— Это еще только присказка, — продолжал Дельвиг, сладко позевывая. — Добрели до станции Дранишниково. Начался наконец зимний путь. "Ну, поедем теперь по-человечески". Ан — стоит дурацкий чухонский возок — сани крытые, ну гроб гробом! — Антон негодующе запыхтел. — Втиснулись кое-как.

— "Полно, полно, зяблик милый…"

— Полно-то полно, а до Выборга сидючи на корточках ехали. Уж мочи нет, как измучились. Я что, я толстый, мне всюду мягко. А вот Сереженьке бедному досталось. Зато обедали салакушкой в молоке. — Барон жирно чмокнул. — И какой дивный швадрик чухоночка поднесла! Прелестны, я тебе скажу, иные чухоночки!

— Пойдем, барон! Что я тебе о чухоночках расскажу… А за ужином полковник тебя сабайоном попотчует.

— Нет, душа моя! Вы ступайте, а я сосну часок.

Солнце, обманывая притворной медлительностью, щедро ожелтило маковки сосен. Картаво рюмили снегири, осыпавшие рябину, пышную и пернатую, как пальма.

Серж, из строптивости не пожелавший одеться потеплей, зябко горбился в синем студенческом мундирчике и старательно шаркал подбитыми оленьей кожей лыжами.

Евгений попробовал было поучить брата, но тот упирался:

— Я сам, Эжен. Мерси. Я сам.

И он один ушел вперед, сдерживая проворный бег лыж и поминутно, останавливаясь, чтобы подождать упрямца.

Быстро вечерело. В темно-голубом небе обозначилась Большая Медведица, похожая на запрокинувшийся возок. Слева просека была выстлана глубокой рыхлой тенью, и тень казалась теплой, словно согретой строем черно-белых елок. С правой стороны тень ее разбавлял свет месяца, пробивающегося сквозь верхушки дерев, и снег голубел матово и прохладно.

— Ах, хорошо! — пробормотал он и оглянулся, желая приобщить брата к своим восторгам.

— Ступайте, Эжен, не ждите, — сипло крикнул Серж.

— Но ты замерз, бедняга!

— Нисколечко.

Он не лгал: передвиженье на чухонских лыжах стоило новичку очевидного труда. Щеки Сержа были красны и потны, очки яростно взблескивали из-под сурово сдвинутых бровей.

Впереди раскрывалось поле вольного белого сиянья, дремотного — и странно напряженного. Звезды горели мягко и тепло, как светляки в летнем лесу. Лыжи скользили легко; лунный свет как бы подталкивал сзади — плечи, казалось, ощущали его ласковую власть. И младший брат старательно ломился по целому снегу, не желая ступать в готовый след. "Брат — это друг, дарованный природой", — вспомнилось вдруг Евгению. И потянуло обернуться к братишке и, дурачась, как в детстве, повалить в снег, выкрикивая веселую ерунду…

Но лицо Сержа Баратынского было строго, сосредоточенно. И он спросил сдержанно:

— Что ты читал последнее время, Сережа?

Младший остановился, резко черкнул палкою по снегу.

— Шеллинга.

— О, как серьезно, — шутливо-почтительно молвил старший. — Я всегда предполагал в тебе поэта и философа… А Пушкин не попадал тебе в руки?

— Да. "Руслан", — сказал Серж и фыркнул.

"Родной, родной, — умиленно подумал Евгений. — Как славно! Мы непременно подружимся. Вот вернусь…"

— Пушкин — чувственник, — молвил Серж. — У нас в пансионе учился Шевырев. Вот он — поэт. Пушкину недостает нравственной зрелости.

Евгений расхохотался:

— Прелестно! Но Пушкин — божествен. А боги, как учит Шеллинг, ни нравственны, ни- безнравственны. Они абсолютно блаженны. Но ты замерз, мой милый. — Он крепко потер спину брата. — Идем-ка домой.

Серж побежал впереди. Он держался уже уверенней, — пожалуй, после двух-трех уроков и не нагнать его… Серж спешил вовсю, сильно толкаясь палками и семеня длинными ногами — тратя излишне много энергии, но все дальше уходя вперед. Он был неловок и горяч и ненужно азартен. Непуганая смелость детства жила в его пружинном теле, в крепком и бойком сердце. Он уходил, то ныряя в теплую мохнатую тень, то взлетая на изволок, залитый разблиставшимся месяцем. И думал о чем-то своем, особом, и ждала его особая дорога, по которой он умчится завтра же… Надолго ли? Бог весть…

— Сережа!

Брат не обернулся.

Он понесся следом, широко разгоняя шаг и задыхаясь. Близились желтые огни мызы — надо было переговорить с братом здесь, с глазу на глаз; надо было напутствовать его чем-то важным и простым.

— Сережа!

Серж оглянулся, вскинул палки — и шлепнулся на спину.

Отфыркиваясь и отплевываясь, он пытался встать, но лыжи мешали, и он увязал в завеянной снегом низинке.

Евгений подхватил брата под мышки и выволок на лыжню.

Серж был сердит и красен. Несколько минут они шли рядом. Евгений неловко прервал молчанье:

— Как светло, а? Приезжай еще, когда будет северное сиянье. Это такое волшебство, такое диво дивное.

— Ничего дивного, — сказал младший. — Просто азот горит, воспламеняясь от падающих звезд.

Он все-таки убедил барона погулять после ужина.

— Ах, Евгений! Экий проказник, право, — заворчал тот, досадливо оставляя кружку с домашним пивом и жалобно глядя на улыбающегося Коншина. — Естественно ли, Николай Михайлыч, тащиться на ночь глядючи в лес, да еще в такую холодину?

— Что же естественно, mon fainИant [86]?..

— Естественно покоиться в креслах, читать, позевывая, сочинять, поперхивая…

— Идем, милый, идем. Мне страсть хочется, чтоб ты хоть немного отдышался здесь от духоты петербургской.

Он не смел признаться перед насмешливым резонером Сержем и онемевшим от восторженных чувств Коншиным, что самого его распирает охота дохнуть пленительным угаром столичных новостей и сплетен.

…- Эугений, ты жесток, — сетовал Дельвиг, путаясь в полах длинной шубы, — В наказанье не скажу тебе мой перевод Беранжерова "Бога".

— Читай — не то защекочу или в снегу утоплю.

Дельвиг остановился под большой елью и начал:

Забыл, красота моя… Ин ладно — слушай из середины.

Барон опасливо оглянулся.

— Ты что, Антон?

— А… Да так, глупости. — Дельвиг принужденно рассмеялся. — Петербургская привычка. Шпионов у нас развелось несметно.

Они помолчали. Сторожкая тишина стояла под отуманенным месяцем. Жалобно визгнули вдалеке чухонские сани.

— Дальше, — тихо попросил Баратынский.

Дельвиг приподнял фланелевый наушник, выпущенный из-под мехового картуза, прислушался — и продолжал:

— Однако! Даже мой добрый увалень Антон потихоньку вооружается противу тиранов!

— Не смейся. Это еще вздор, — Дельвиг подмигнул таинственно. — Мы с Рылеевым пиесу Гиро переводим. "Маккавей". Восстание против деспота Антиоха.

— Прелестно, прелестно. Ты становишься карбонарием, милый мой. — Легкая зависть щипнула сердце Евгения.

— А ты, сердце мое, как я смотрю, попритих, успокоился, — с язвительной лаской в голосе поощрил барон. — Финляндская природа и впрямь благотворна для души твоей.

— А знаешь ли ты душу мою?

— Благотворна, благотворна, — продолжал Дельвиг. — Ты вот подшучивать изволишь, а дела преважные творятся. Появились люди решительные — не нам с тобой компания.

— Общество мстителей, что ли, образовалось?

Дельвиг крепко придержал очки.

— А ты… откуда знаешь?

— Творец всемогущий — чем же заняться со скуки петербургским молодым людям? — Баратынский сухо рассмеялся. — Сам участвовал. Сам мстил.

— А ты… ты изменился, красота моя, — растерянно пробормотал Антон. — Ты изменился.

Они молча повернули к дому.

— Да, — спохватился Дельвиг, — забыл сказать: все комиссии твои мной исполнены. "Пиры" твои расхвалены.

— Ты писал, цензура цеплялась.

— Ах, сердце мое! Не хотел я мрачить лучезарного твоего чела! — радуясь возможности изменить теченье беседы, подхватил барон. — Да совесть велит признаться. Надеюсь, сия помеха только позабавит тебя… Вообрази: цензура-дура напустилась на стихи, где ты сравниваешь аи с пылким и свободным умом! Помнишь: "Она свободою кипит…"

— "Как пылкий ум, не терпит плена". Но чего требуют многоочитые аргусы?

— Не огорчайся, я все уладил: "свобода" заменена "отрадой", а "пылкий ум" превратился в "дикого коня". — Дельвиг конфузливо рассмеялся. — Сам посуди: останавливать совсем готовую книжку, отказываться от печати? Забавно…

— Забавно? — задумчиво переспросил Баратынский. — Пожалуй… Но зачем мне это публикование? К чему мне известность, литературные толки? — Он взмахнул рукой. — Вон — небо, дерево, камни. Я лучше им буду читать мои стихи!

— Успокойся; побереги себя…

— Полно мне беречь себя — судьба и так слишком заботится о спокойствии моем. Ах, Дельвиг! — Он порывисто обернулся и схватил друга за плечи. — Знай: и мое сердце просит бурь, и моя душа к действию рвется! Слушай, какие строки давеча пришли…

И он зашептал — медленно, с выраженьем муки, словно под пыткой признаваясь:

Ах, Дельвиг, как скоро состарился наш век!

— Ты дальше, дальше.

— "Так ныне, океан, я жажду бурь твоих…" Но это — так, наброски. Погоди, еще что-то было. — Он потер лоб. — Да:

Дельвиг смотрел изумленно: что-то гибельное было в закинутой назад голове друга, в его бледном, почти белом лице с закрытыми глазами.

— Страшусь, барон.

— Опять — о страхе. Все будет хорошо в судьбе твоей. Все наладится. Я ведь пророк.

— Страшусь тишины, оледенанья страшусь.

— И, полно, друг любезный! — Дельвиг беспечно потрепал приятеля по затылку. — Выбей дурь из ясной головушки своей! Не оледенеешь, не бойся. Я с Давыдовым видался — хлопочет о переводе твоем в Гельсингфорс. — Барон лукаво ухмыльнулся. — Не запутайся только в тенетах Закревской!

— Не запутаюсь. Уж если в сетях Софии [87] не пропал — что мне соблазны гельсингфорской чувственницы? Ах, да и на что мне Гельсингфорс? — Он распахнул шинель и вскинул голову. — Что и Петербург наш в сравненьи с этим звездным путем, с этим сияньем. Ах, Дельвиг, Дельвиг…

— Ну, красота моя! — Антон Антонович взволнованно засопел. — Ежели так рассуждать, то и поэзия наша вся…

— Верно. И поэзия наша вся — вздор.

— Ты как брюхатая барыня: то ей мармеладу, то огурчиков соленых. Ты устал. — Дельвиг осторожно погладил друга по плечу. — Вот развеешься в Гельсингфорсе, время пройдет незаметно…

— Незаметно, — глухо поддакнул Баратынский.

— …дождешься производства — и прискачешь в Питер офицером. B все столичные Лаисы падут к стопам твоим… Но какие чухоночки в Выборге! Кстати — что чухоночка твоя? Как работается?

— А! Как подумаю о столичных литературщиках, о благоглупостях цензуры — и словно кто разом обгадит и мою поэму, и самое стремленье писать.

— Как ты устал, как ты разочарован, — сокрушенно пробормотал Дельвиг. — Ты погряз здесь, увяз и погряз.

— Я здесь вырос, Дельвиг. Я очистился здесь.

— Брал бы пример хоть с Булгарина, — не слушая, продолжал барон. — Экая деятельная натура! Все у него кипит в руках…

— Мерси.

— Это я в шутку, конечно. Но вот Пушкин…

— И с Пушкина пример брать не буду. — Он сухо усмехнулся, — Опасно мне брать пример с Пушкина. Слишком богат он. Того и гляди, захочется стащить что-нибудь. Я ведь украл однажды — ты знаешь. Мне с богатыми водиться не след.

— Ах ты господи! Украл, украл… Какую околесную ты несешь! Между прочим, знаешь ли ты, что некий известный тебе камергер отдан под суд?

— Приклонский? — Евгений остановился и пристально уставился на товарища. — Шутишь.

— Клянусь, душа моя! — ободренно воскликнул Дельвиг. — Под суд, под суд! Вкупе с другими чиновниками Военного министерства. За многие злоупотребления в издержке казенных денег — Булгарин сказал.

— Приклонский, Булгарин, Баратынский… Дивная компания!

— Нет, дорогой мой, — решительно продолжал барон, — все налаживается, и справедливость в конце концов побеждает. Но надобно же и самому что-то делать? Под лежач камень и вода не течет. Этак и впрямь душа оледенеет! Надо жить, и жить деятельно…

— Никто, милый, не знает, что надо и как надо. Как жить и как умереть — судьба научит сама.

— Но, цвет мой ненаглядный…

И Дельвиг вновь повел о петербургских делах, о надеждах на новые журналы, о письме Николая Тургенева, ратующего за гласность судопроизводства, которая одна и может спасти Россию от чиновничьего произвола и лихоимства.

Он слушал, рассеянно поддакивая, и все смотрел на белую дорогу, по которой мерно ползла его тень, прямая и мертвая, как доска, и бойко передвигался кургузый Дельвигов силуэт. Дельвиг, говорливый и обнадеженный, шел рядом; отдельно шел, приметно и безмолвно удаляясь, брат его души Дельвиг.

Полковница протянула для поцелуев теплые, сдобные руки, чмокнула наклонившегося унтера в белокурое темя — и, всхлипнув, ушла в комнаты.

Аннет, жадно взглядывая в запотелое окно, шепотом твердила стихи, вписанные вчера в ее альбом:

Стихи были чудные, но и обидные чем-то. Чем? Она с усилием морщила гладкий, как морской камушек, лобик и плакала все горше.

Капитан, торжественно бледный, без кивера и в распахнутой шинели, стоял перед кибиткой и говорил напряженно, как на похоронах:

— Ты промыл глаза мои чистой колодезной влагой. Ты заставил меня вглядеться в судьбу мою. Впервые я уразумел понятие истинного благородства и высокой литературы.

— Полно, милый Николай Михайлыч…

— Благодарю тебя: ты отговорил меня от службы в департаменте мануфактур под эгидой деспотического дяди моего…

"Господи, разве я отговаривал? Эгида, дядя… Опять что-то мое… Но все равно: милый, добрый Коншин!"

— Милый, добрый Николай Михайлыч, спасибо тебе! Мы беспременно, беспременно свидимся еще…

— Благородная свобода — примета души возвышенной — сама избрала тебя и поставила над толпой… Я… я преклоняюсь пред тобой, Евгений!

Капитан судорожно обнял друга.

— Ах, сабайон, сабайон, — добродушно проворчал Лутковский. — Ну, дайте-ка и я почеломкаюсь с вами, славная вы душа… — Георгий Алексеич троекратно обмахнул лицо унтера пышными усами. — Ну, скатеркой дорожка! Не забывайте в капищах гельсингфорских наш бедный приют!

— Да разве можно это, — растроганно пробормотал Евгений. — Да если б вы знали… — Горло его словно струной перетянули; он закашлялся. — Прощайте! Никогда не забуду. Что бы ни ждало в жизни… — Он уронил руки и попятился в душное нутро кибитки.

— Там в ногах корзина! — нахмурясь, крикнул полковник. — Пирожки и варенье. Любимое ваше, брусничное… Прощайте! Встретимся у скорняка на колочке, лиса волку сказала!

— Встретимся! — слабо выкрикнул Евгений. — Благодарствуйте!

Качнулась, словно прощальный знак делая, темная башня крепости. Какая она теплая, шерстистая в серых октябрьских сумерках! — дородная бабушка, укутавшаяся в несколько шалей! А казалась тюрьмой… Изменчива судьба. Или переменчив наш взгляд на судьбу?

Кибитка мягко потрюхала по мерзлым ухабам.

Маленькая, но смело затеянная столица дышала молодой самонадеянностью.

Узкий бульвар, отделенный от кирпичных и деревянных домиков строем простецких берез, горделиво именовался эспланадой. Красивая шведка в меховом боа, сопровождаемая толстой чухонкой с корзиной овощей, была важна, как царица, прогуливающаяся с любимой фрейлиной.

Невеликое, но полное классического достоинства здание сената останавливало взгляд, принуждая полюбоваться широко раскрыленным фасадом с тремя рядами длинных чопорных окон. Фронтон, украшенный шестью колоннами, походил на шандал с праздничными свечами, несметное количество коих было зажжено полтора десятилетья назад в честь высочайшего соизволенья сохранить покоренному краю его конституцию.

— Но слава падшему народу! — пробормотал унтер — и, еле сдерживая шаг, чтобы не сбежать, спустился к набережной по упругому покату площади. Ах, не так ли в Маре нисходил склон парка в свободное пространство степи?..

Бесчисленные острова уходили в хмурую шершавую синь; уводя взгляд, пленяя его дивными морскими перспективами. Средневековая крепость — серые валунные стены и две стройные башни — блеснула в ленивом луче, взманила декорацией детского рыцарства — и померкла, отодвинулась вдаль, подобно серебристому парусу, кажущемуся неподвижным, словно тоже приобщенным к детской вечности.

…Это была игрушечная столица с внятным привкусом русского усадебного застолья, с терпким запахом щепетливой шведской гостиной, нанюхавшейся версальских духов. Это был Петербург, лишь зачинающийся на единственной мощеной площади, Петербург, вмещенный в одну бальную залу, полную приязненного блеска и благосклонного соблазна.

И когда затанцевавшийся унтер выскакивал в одном мундире на крыльцо, нимало не страшась споткнуться от начальственного оклика проходящего мимо офицера, — знакомые петербургские звезды мигали ему, но мерцанью их не мешали ни обилие ненужных фонарей, ни желтый свет распаленных бессонной похотью окон. Ясная мгла окутывала тишайший город, и настоящее, живое море обнимало его.

И царил в этом маленьком Петербурге, совершенно лишенном неприятных образов и впечатлений, немолодой генерал о грубым и добрым лицом честного солдата, во всем потрафляющий молодежи, служащей ему беззаботно и преданно.

Щедрая гельсингфорская фортуна одарила его тремя приятелями сразу: адъютант Закревского Львов был ровесником Путяты и Муханова и даже превосходил их в начитанности и остроумии.

Ближе и милей всех оказался сдержанный умница Путятушка. Евгений и поселился у него на квартире, в опрятном домике вдового немца.

Опять — как когда-то, в медовый месяц дружбы с Антоном, — до рассвета засиживался он с Николя за распашными беседами, философическими спорами и стихами.

И опять хлынули стихи, то шаловливые, то меланхолические. Но даже меланхолия стала здесь иною — юной, обнадеженной…

Его любили здесь все — он радостно чувствовал это. Симпатий Закревского заключала в себе оттенок отечески-покровительственный. Приязнь молодых адъютантов, напротив, имела характер восторженного почитания, переходящего в преклонение. Это льстило, но и порой устыжало.

В редкие минуты одиночества он задумывался о своей литературной участи. Он думал о том, что почти все, выходящее нынче из-под его пера, бережно подхватывается журналами, что имя его стало модно, — и суеверный холодок пробегал по спине: не слишком ли милостива к нему судьба? Чем придется платить ей?

Но приходил, твердо ступая на половицы, Путята; легко звенели порхливые шпоры Львова; громко, словно в лесу, звучал болезненно надтреснутый тенор Муханова. Начиналась вечерняя жизнь адъютантской братии.

Пухлощекий попрыгун Львов читал с каратыгинскими раскатами и гулами новый мадригал, посвященный обворожительной немочке, подобно круговой чаше упояющей поочередно всех членов офицерского содружества; Муханов, поначалу отмалчивавшийся и целомудренно морщившийся, впадал в азарт и, покрываясь малиновыми пятнами, проповедовал любовь идеальную. Путята слушал, загадочно усмехаясь, и его зеленые лесные глаза жутко расширялись, словно глядя в манящую броситься пропасть…

Все были влюблены, всяк маялся на свой манер. Он один не страдал от страсти, — танцевал, беспечно пуская расскакавшееся сердце во все концы маленького и просторного Петербурга.

Путята, желая еще пуще возвысить друга в мнении герцога Финляндского, прочел Закревскому новую эпиграмму Евгения.

Арсений Андреич внимал, багровея от наслажденья: багровели перед его мысленным взором желтые щеки Аракчеева, хлестаемые жесткими и звонкими строками.

В разгар чтенья явилась Аграфена Федоровна.

— Repetez, mon cher Nicolas, s'il vous plaНt [88]. — Она протяжно мазнула лицо юноши горячими глазами. Путята рывком выпрямил сутулые плечи.

— Хорошо, — произнесла Закревская. — Он смел. — И поправила на покатых плечах яркую кашемировую шаль.

завершил Путята и победоносно глянул на свою богиню.

— Арсений Андреич, — лениво молвила Закревская, — оттого мы редко видим у нас господина Баратынского?

— Да, да, — пробормотал генерал. Попытался сощелкнуть со щеки бородавку, похожую на разъевшуюся муху, — та не повиновалась. Он погладил щеку. — Вы, Николай Васильич, э-э… передайте Евгению Абрамычу, чтобы, знаете, без чинов. Да.

Ноги нынче плохо слушались его, и сердце теснила непонятная тоска. Он танцевал в паре с прелестной Авророй Шернваль, дочерью выборгского губернатора, вяло остря на счет немецкого полковника, напоминающего, по его мнению, скорей молотобойца, нежели светского кавалера.

— Впрочем, оно и кстати, — заключил он свою неловкую тираду.- Jeder ist seines GlЭckes Schmidt [89].

Дивное черноволосое дитя с презрительными серо-синими глазами улыбнулось нежно, соболезнующе. Еще вчера он ликовал бы, выманив у Авроры такую улыбку…

А нынче ему казалось, что вся эта огромная зала, вскипающая пеной платьев и вееров, блистающая соблазном плеч и улыбок, полная плещущей звонкостью полонеза, — вся эта детская лучезарность испуганно меркнет и смолкает под тягучим взглядом другой красавицы. Ее легчайшие шелка медью гремели в его ушах; ее тяжкие глаза находили и останавливали его в любой точке бального простора.

Повеяло тревожной духотой Петербурга настоящего.

Сославшись на головную боль, он отправился домой.

Едва он успел раздеться и лечь, как раздался скрип половиц и деликатный, разведывательный стучок в дверь.

— Entrez [90],- разрешил он после секундного колебания.

Преувеличенно осторожно ступая, взошел Путята.

— Смелей, Николя. Я сплю один.

Оба натянуто рассмеялись.

— Ты извини, я буду с закрытыми глазами. Несносная резь — даже впотьмах болят.

Путята встревожился:

— Это опасно, Эжен; это, быть может…

— Пустое.

— Нет, нет, не шути, пожалуйста. Завтра же к лекарю. В Петербурге повальная глазная хворь. В Горном корпусе до полутораста кадет болеют, и тридцать уже ослепли.

— Бедные кадеты. Но в нашем государстве сей недуг весьма удобен: на слишком, многое приходится закрывать глаза.

— Все остришь. Что ж, тебе можно. — В твердом голосе Путяты что-то дрогнуло и смялось. — Тебе можно, — прошептал он.

— Покойной ночи, — строго сказал Евгений и повернулся к стене.

Оба не спали до рассвета, стараясь как можно тише ворочаться в своих комнатах, разделенных дощатой перегородкой, каждый тщился обмануть соседа нарочито бодрым и мерным храпом.

Но утром, перед уходом в штаб, Николя, давясь глотками кофе и судорожными затяжками из витого чубука, признался другу, что безнадежно обожает гельсингфорскую Альсину [91] и что она — до недавней поры — явно благоволила ему и однажды подарила даже поцелуем, уже воспоминание о котором мгновенно заставляет задыхаться и лететь, как во сне…

Говорил он восторженно и сердито — негодуя на свою внезапную болтливость и пьяно слабея от нее.

— Она любит тебя! — выпалил он вдруг и вперил в друга беленые растрепавшиеся глаза. Тщательный зачес с двумя боковыми буклями сбился; Путята был похож на благонравного мальчика, застигнутого грозою в лесу.

— Пустое, — небрежно обронил Евгений.

Николя порывисто схватил его руку; его взгляд просиял благоговейной завистью.

— Она полюбила, Эжен. Не отвергай ее страсти. Она несчастна.

Евгений осторожно отстранился.

— Вздор, Путятушка. Мне — влюбиться? — Он старательно рассмеялся. — Я слишком глуп, чтобы совершить такую капитальную глупость.

Он радовался, что недомоганье и впрямь держит его вечерами взаперти. Любопытство мучило: что _о_н_а? Но он ни о чем не расспрашивал Путяту — благо тот вновь замкнулся в себе, ограничиваясь лишь разговорами о прочитанных книгах и новыми подробностями чудовищного петербургского наводнения.

Пользуясь часами одиночества, он накинулся на книги.

Он перечитал поэмы Байрона и пушкинского "Кавказского пленника" и удрученно вздохнул: как слабо улыбнулось из мглы блеклое личико его Эди! Как тихо прозвучал в ушах затрапезный стих его задушевной финляндской поэмы… Но в следующее мгновенье усмехнулся самолюбиво: бедно — но все свое: и гусар, и обманутая девушка — и, конечно, этот можжевеловый куст, сиро шуршащий близ ее могилы. И уж разумеется, его эпилог не восхваляет кровавых генералов, ничтожащих, подобно черной заразе, покоряемые племена… Но — слава падшему народу!

— Но ей, верно, по сердцу "Кавказский пленник", — сказал он. — Пушкин ей должен быть роднее.

Злость охватила его: опять она! Опять это смуглое, жаркое наважденье средь белой стужи уютного севера…

Целая белизна тетрадной страницы вдруг раздражила его. Он принялся как попало водить пером по бумаге… Тяжелые черные локоны; низкое задумчивое чело; длинные губы усмехаются… Он резко зачеркнул возникающее лицо — черта прошлась там, где едва намечались темные зеницы гельсингфорской прелестницы.

И вдруг качнулись в мозгу стихи. И строчки побежали быстро, упруго, ладно — как, наверно, сбегали они с пушкинского пера.

— Но я люблю ее! — шепотом крикнул он — и испуганно зажал рот ладонью.

Он стиснул зубы, медленно встал и медленно прошелся по комнате. Открыл дверцы буфета, налил полный бокал зорной водки и выпил залпом. По телу раскатился гулкий огонь, голову овеяла восхитительная прохлада. Он сел за стол и взял перо.

Обычно сочинение стихов помогало одернуть расшумевшиеся чувства и четко выстроить мысли. Но сейчас сплеталось что-то смутное, вязкое. Недуг страсти безраздельно владел новой поэмой, и ничто не могло спасти героиню.

— Яд! — догадался он. — Нет, нет, она не отравится! — поспешил он успокоить кого-то, стоящего за его спиной. — Она будет жить…

"Но разве скука жизни — не худший из ядов? — спросил иззаспинной тьмы ухмыляющийся шепот. — Разве не гибнешь ты сам?"

Он выдрал страницу, смял ее, тяжко понурился.

…Все, все в ней — все, о чем мечталось еще в обиженном отрочестве: зоркая нежность, сладострастье красоты, властный ум… Она смело сделала первый шаг; надо брать, любить, красть!

Он ничком рухнул на койку.

Приглашение на маскарад, имеющий состояться во дворце генерал-губернатора, он получил загодя: пятиться было нельзя.

Вновь обнадежившийся Путята загорелся мальчишеским рвеньем. Ему пришла идея вырядиться Амуром нынешнего столетья — существом болезненным и уродливым, грубо сверкающим грошового позолотой, согбенным под тяжестью орденов и огромного камергерского ключа.

— Чудо, как хорошо! — одобрил Евгений, окидывая друга блуждающим взором. — Как ты остроумен, славный Путятушка. И как славно молод…

Он поцеловал нагримированную щеку товарища и вслед за ним вошел в высокие двери. Зала, словно ждала его появления, так и ринулась встречь всем своим блеском, гулом, пылом… Но, властно разваливая и останавливая праздничную толчею, к оторопевшему унтеру двинулась жрица в лиловом хитоне, волнисто ниспадающем с медно-смуглого плеча. В правой ее руке пылал настоящий факел; дамы с пугливым смехом отшатывались от нее, мужчины восхищенной чредою следовали за пламеносной причудницей.

Закревская передала факел Львову и, кивнув Евгению, пошла с Путятой. Он отступил в угол и заговорил с Авророй, только что отбившейсй от преследующего ее Муханова. В гладком голубом платье, с тоненькой цепочкой на девственной шее, милая чернокудрая девочках небесным взглядом, как проста и прекрасна была она! Он любовался Авророй: он смотрел на нее с напряженной надеждой — так, верно, моряк, потерпевший кораблекрушение в ночном океане, ловит в тучах проблеск утренней лазури…

Закревская, опираясь на руку Путяты, снова приблизилась к ним.

— Вы прелестно сыграли свою роль, Николя, — небрежно говорила она. — Ваш наряд обдуман и прихотлив. А вы, господин Баратынский, отчего не в костюме?

— Не смею, — отвечал он. — Не смею и не умею носить другой костюм, кроме того, который на мне. — Он с натянутой улыбкой одернул полы грубого унтерского мундира.

Аграфена Федоровна поправила тугой завиток над его лбом,

— Вы правы. Наряды, маскарады — ce sont des jouets d'enfants [92]. Скинув хитон на руки Путяты и оставшись в простом и гладком, как у Авроры, платье, она взяла Евгения за руку и повела за собой.

Большая овальная комната была полна сладким дымом, распространяемым персидскими курильницами. Низкий огонь кенкета тусклым желтым отсветом падал на ковры.

Закревская, томная и серьезная, полулежала на канапе. Смуглая кожа ее плеч мерцала темно и влажно; шоколадные глаза насмешливо потянулись к его лицу.

— Какая тоска, — медленно проговорила она. — Хоть вы-то не отворачивайтесь.

Он поднял взгляд. В ее высоких волосах дрожащим блеском переливалась диадема, изображающая Млечный Путь.

"Заплаканная голова, — подумал он. — Заплаканное небо…"

Жесткая морщина проступила в углу ее длинных губ.

— Вам никогда не хотелось давить, кромсать?

Он пожал плечами.

— А мне часто. Кузен Федор рассказывал, как в детстве ловил крыс и лягушек. Резал ножиком и наблюдал их предсмертное трепетанье. Забавно?

Он растерянно улыбнулся:

— Дельвиг любит это слово: "Забавно"…

— Дельвиг приятен. Но ужасно скучен.

— Дельвиг?

— Да! Скучен! — Она хлопнула в ладоши. — Ну — посердитесь! Скучен ваш Дельвиг! И все, и всё скучно: — Движеньем предсмертной безнадежности она уронила руки и устало ссутулилась. — Ах, наверно, потому так и мучится, и бьется все живое. И с ума сходит, и голову себе разбивает!

Она упруго выпрямилась и встала. Слезы злобно сверкали на ее ресницах.

— А вам я предрекаю: вы непременно с ума сойдете! У вас в глазах безумие. И череп, лоб… — Она сжала его виски тонкими холодными пальцами.

Огонь ударил ему в лицо — он слепо ткнулся губами в ее подбородок, в шею, ища, задыхаясь, исступленно шепча…

— Il est fou! — беззвучно хохоча, шептала она.- Mon Dieu, il est fou! [93] — Она то приникала к его груди, то отшатывалась. — Постойте… По… постой. — Грубо, низко зазвучал ее вздрагивающий голос. — Потом.

Она обняла его голову горячими голыми руками и поцеловала — протяжно, душно, словно сердце его вытягивая этим поцелуем. И, откинувшись, провела по его губам перстнем с вычеканенной змеей.

— Яд. Здесь яд. Я обручена с вечной свободой.

Она отстранилась.

— Мне нравится воображать себя мужчиной… Вот я — Лувель. В Париже, в театральном разъезде, растолкав праздную толпу, подхожу к принцу Беррийскому — и всаживаю ему в грудь ледяной стилет!.. А ты — ты смог бы?

Он смущенно пожал плечами:

— Не знаю. Нет, наверно… — Он усмехнулся. — Я робок.

— Вы? — Она расхохоталась. — Да вы — бесенок! Как вас Пушкин окрестил? Ну!

Он вспыхнул польщенно и пробормотал скороговоркой:

— Браво! Но — дальше, дальше. Что твердит мой задумчивый проказник?

смиренно процитировал он себя.

— "И ничего не нахожу!" — так заключает Пушкин ваши стихи. — Аграфена Федоровна, мстительно усмехнулась. — Не найдете любви надежной — нет ее! И ничего нет. Одни химеры. Жизнь состоит вполовину из скуки, а вполовину из безумия.

Он слышал ее голос, почти не слыша слов. Голос стлался низом, ластился к его коленям, вздымался и теснил сердце.

— Но достоин ли ты этого священного безумия? — влажно и горячо шептала она, притягивая его глазами и подступая вместе с голосом к лицу. — Можешь ли ты убить, сломать? Украсть можешь?

В дверь постучались.

— Entrez [94], - спокойно сказала Аграфена Федоровна.

Вошел генерал в парадном мундире, в бальных башмаках с пряжками. Его широкое кирпичное лицо с сытою бородавкой улыбалось вопросительно. Закревский ласково поклонился гостю, поцеловал руку жены.

— Mon ange, tu es malade? [95] Аврора сказывала — у тебя головка разболелась?

С какой деревянной четкостью выговаривал он французские слова, бедняга! И какой теплой тревогой звучали в его устах слова русские…

— Господин Баратынский лечит меня своими бесподобными стихами.

— А! — обрадованно воскликнул генерал. — Ну и расчудесно! Евгений Абрамыч целитель несравненный!

И, поощрительно коснувшись его плеча, Арсений Андреич удалился.

— Теперь, volens-nolens [96], вы должны прочесть что-нибудь из новых ваших творений, — заметила она с нервным смешком и вновь сделала шаг к нему. — У вас всегда много vers Ю retenir [97]… Что же вы, mon poХte [98]?

Он молчал.

— Боже, но как он все-таки бесстрастен! — Аграфена Федоровна резко рассмеялась. — Мой муж говорит: чтобы расшевелить чухонца, нужно привязать к его спине петарду и поджечь ее.

— G'est… c'est spirituel [99], - выдавил он.

Вкрадчивое шарканье лакеев доносилось из коридора; музыка глухо билась, ища выхода из залы, где глупо маялся в остроумном своем костюме Путята с бутафорским ключом камергера и вельможно, как камергер Приклонский, улыбался пожилой служака в генеральском мундире. За темным, тщательно зашторенным окном внятно гудела липкая петербургская метель — и липко пылали его щеки, уши, ладони…

— Я жду! — откуда-то издалека окликнула Закревская.

Он выпрямился.

— Извините, но я не готов. Я не могу читать вам мои новые стихи.

Император вторую неделю пребывал в Варшаве.

Конституция, с такою торжественностью дарованная десять лет назад Польше, болезненно раздражила многих русских: завоеванной стране, Бонапартовой союзнице, предоставлялись свободы, о коих лишь мечтала страна-победительница. Два месяца тому в Царском Селе он подписал указ об отмене публичных заседаний польского сейма.

Александр Павлович испытывал сильнейшее утомление, его угнетала хандра. Все преобразования оборачивались нелепостью. Розовый призрак свободы, манивший смолоду, постепенно плотнел и приобретал знакомые по лубочным картинкам черты мужика в красной пугачевской рубахе с черными ластовицами; лазурное облако превращалось в угрюмую тучу, чреватую грозой! Тайные общества сделались явными, они множились и дома, в Петербурге, и здесь, в странной и взбалмошной стране, с детским упорством цепляющейся за обломки разбитых игрушек. Кроткие масоны исподволь перерождались в кровожадных карбонариев; какие-то филареты распространяли возмутительные вирши какого-то Мицкевича.

Он понимал, что отставкою Чарторыйского и указом, удушающим польский парламент, конституция польская обрекается на медленную смерть. Но возросшая с годами боязнь решительных действий и давняя привычка к рыцарствованию понуждали продолжать роль благодетеля народов.

И вот он прибыл в Варшаву открывать полузакрытый им сейм, и надлежало произнести на этом театральном открытии нечто величественное и трогательное.

Преодолевая усталость и отвращение, он начал репетировать перед большим зеркалом, украшенным лепными амурами и золочеными лаврами. Он представил себе церемониальный бал — и, милостиво улыбаясь своему отражению, плавно кивнул звукам польского, приятно всколыхнувшим его глуховатый слух. Он вспомнил теплые туманные глаза жены брата Константина, бледное ее лицо с чувственно выдвинутым подбородком, вспомнил взгляд и блуждающие руки другой польки, — и его отяжелевшие плечи выпрямились, он огладил выпятившуюся грудь и вкрадчиво сощурил глаза.

Вошел Новосильцев, неспешно приблизился и с поклоном подал бумаги. Вид царедворца, благородно поседевшего и сильно сдавшего за минувшее десятилетие, понравился монарху. Приятно вдруг осозналось, что этот степенный и сдержанно веселый человек, съевший в позапрошлом году опасного Чарторыйского, своего сотоварка по либеральным забавам, по-прежнему верен своему государю, что он изрядно постарел и, конечно, остыл к любовным усладам, в то время как его император все еще бодр и моложав.

Александр Павлович, грациозно откинувшись в кресле, прицелился лорнеткой к ровным строкам прошенья.

— Из Финляндии, ваше величество. Об унтере Баратынском. Закревский ходатайствует.

— Закревский? А, ходатай почтенный… У него, кажется, жена красавица?

Новосильцев наклонил голову, полуспрятав льстиво-проницательную усмешку.

— Баратынский — он из пажей ведь?

— Да, ваше императорское величество.

— Помню, помню. История в корпусе?

— Весьма давняя, ваше величество.

Император опустил голубоватые и выпуклые, как из гипса, веки. Смутно представилось что-то сумеречное, протяжное, с приглушенным светом впереди — петербургское, русское…

— Ба-ра-тын-ский… Он что — из поляков?

— Предки, ваше величество.

Печально вздохнув, Александр Павлович макнул перо в походную серебряную чернильницу и подписал бумагу.

Ленивые чухонские собаки, вяло помахивая хвостами, без лая освобождали дорогу. Крашенные суриком домики равнодушно глядели мутными оконцами на бричку, с непривычной для этих мест быстротою трясущуюся по каменистому тракту.

— Скорей, братец, скорей, — приговаривал Путята. Возница оборачивал лицо с голубыми глазами и белыми пятнами у рта и, кивнув, вытягивал лошаденок кнутом. Бричка вздрагивала и какое-то время неслась довольно скоро. Но оставались позади разрозненные домишки и селенья, дорога карабкалась вверх, сужаясь, словно бы ежась от робости, и вползала в лес. И лошади, словно подпадая под обаяние дикой чащобной весны, дремотно понуривали стертые шеи и шли шагом. И сам Путята забывал о своем нетерпенье и, гладя в кармане гербовый конверт, будто убеждая его потерпеть еще немножко, вновь любовался мрачной прелестью тесно сплоченных сосен, и заплаканным серебром извилисто струящихся берез, и волнистым кипеньем набегающих на дорогу черемух. Седые валуны казались еще древней и жутче средь юной шелковистой травы; редкие повевы ветра порождали шум, подобный ропоту морского прибоя, и человеческая страсть чудилась в гулких кликах кукушки, в клокочущем пенье дрозда.

И нетерпеливая радость неприметно сменялась в сердце Николя грустной ревностью. Он живо представлял себе восторг Евгения, готового не мешкая покинуть и мощную эту тишину, и творческую думу, взлелеянную этими окрестностями, и его, Путяты, преданное дружество…

Но вот снова спустились в узкую долину, закиданную сивыми и бурыми камнями; мелькнула в просвете черно-зеленых елей черепитчатая кровля мызы, и в полуверсте от нее темно закраснелись чухонские домики, над которыми с детской воинственностью взметнулся шпиль кирки.

— Остановись, братец, у мызы, — приказал Путята. — Отсюда я пешком. Врасплох…

…У молоденького драгуна он узнал, где квартирует унтер Баратынский, — и, по-мальчишечьи пригибаясь под окнами, спрыгнул на крыльцо. Без стука распахнул щелястую дверь, — комната глянула зеленым полусветом оконца и снежной, овражной белизной букета, стоящего на полу. Черемухою сиял и грубый крестьянский стол в темном углу, и белой цветочной опалью казались рассеянные по нему мелкие листки бумаги.

Никого не было в комнате; казалось, никого и не знала и ее ждала она. Душное благоуханье цветов и смолистых стен, бледно-зеленые отсветы весеннего двора обитали здесь.

— Точно келья, — пробормотал Путята, садясь на табурет и обескураженно отирая вспотевший лоб.

Большая библия в истертом коричневом переплете поманила его взгляд. Он устало зевнул и, перелистнув несколько страниц, принялся читать.

Торопливые шаги простучали по ступенькам крыльца, дверь визгнула на потревоженных петлях; Путята захлопнул книгу, но встать не успел, крепко стиснутый, сзади объятьем друга.

— Путятка! А мне солдат сказал… Ну, здравствуй же!

Друзья неуклюже расцеловались.

— Как славно: ты у меня! Так, вдруг… Я почти и не надеялся, — быстро говорил Евгений. — Здесь глуше, чем в Кюмени, ей-богу! О, каково это — возвращаться после развода в пустую келью, и ни души, ни души… Спасибо вот, черемуха приспела, да библию старый вахмистр подарил. — Он улыбнулся. — А быть может, больше ничего и не надобно.

— Вот тебе и раз! Сам ведь писал, что надобны и страсти, и мечты и что не подчинишь общему закону шум жизни и тишину кладбищенскую.

— Поймал, поймал! — весело смутился Евгений. — Писал, не отрекаюсь. Но здешняя тишь — это не кладбищенское безмолвие. — Он отрицательно покачал головой. — Скорей монастырская… так предки наши, наскучив бранными подвигами, удалялись в пещеры и скиты, чтобы в тишине полнее расслышать голос души своей.

— Увы, нам-то не успели наскучить бранные подвиги.

— Увы, Путята. Но как наше гельсингфорское ристалище? Кто ныне там подвизается? Покорил ли Муханов утреннюю нашу красавицу? Какие новости в твоей судьбе?

— Новости? — Николя потупился с видом лукавого смирения и перчаткою тронул коричневый переплет. — Что наши глупые греховные новости в сравненьи с важной думой анахорета и вечной мудростью сей книги?

— О, в этом ты прав! Это чудо вечное и несякнущее. — Евгений бережно прошуршал пожелтелыми страницами, рябыми от капель соскобленного воска. — Вот, я тебе из Иеремии… — Он откашлялся и прочел глухим от волненья голосом: — "Господь поименовал тебя зеленеющей, прекрасной и плодоносной маслиной, но воздух многошумного города попалил ее огнем, и ветви ее испортились…" Словно о ней…

Путята нахмурился. Евгений горячо покраснел.

— Ах, извини, милый… Но послушай, как скорбит Иеремия о своем ослепленном народе.

— Полно о скорби, — остановил Путята и потащил из кармана конверт с пышнокрылым гербом. — Возвеселись, анахорет"

Баратынский, медленно бледнея, уставился на руки товарища. Николя встал и высоко взмахнул приказом.

— Под-писано — и с плеч долой! Точь-в-точь по Грибоедову. Пляши, прапорщик!

Евгений, продолжая неподвижно глядеть на друга, сделал неуверенный шаг. И вдруг, резко присев, пустился в пляс, неумело выкидывая ноги и отталкиваясь растопыренными пальцами от пола.

Путята, смеясь, попятился к столу.

— Вот не надеялся на этакую прыть! На, на же, бери! Заслужил — довольно!

Но Евгений, охваченный каким-то пружинным исступленьем, все плясал, громко топоча подкованными солдатскими сапогами и нелепо вскрикивая:

— Ух! Ух! Ну! Вдруг! Ух…

И так же внезапно затих, сидя на полу, опершись на ладони и прерывисто дыша. Крупные капли пота катились по лбу, мутные глаза блуждали по стене.

— У… Уморился, — выдавил он. — Помоги встать… — Он смущенно улыбнулся. — Одрябнул в ожидании. На радость и сил уже нет.

— Ты как с похмелья. — Путята тревожно засмеялся. — Как пьян, право.

— Конечно. Конечно, пьян, — неуверенно проговорил Баратынский. — Пьян избавленьем, радостью пьян… — Он размахнул руками и громко щелкнул каблуками. — О, конечно, я пьян и счастлив, Путята! Как благодарен я тебе!

…Вечером пошли на озеро. Евгений говорил без умолку.

— Ах, славно, славно! Но ты полюбуйся этим камнем: ведь живое, совсем живое чудище! Мшистое, косматое. Смотри: ударило закатом — и мох вспыхнул, и камень зажмурился. Наслаждается… Не правда ли, физиономия бородатого мудреца?

— Пожалуй что.

— Но чудесно, что ты со мною, — ведь начинается самый грустный мой час. Боже, какая тоска душит в весенние сумерки! Один, а природа прекрасна, и все дышит счастьем и дразнит напоминаньем… Гляди, как укоротились лучи: кто-то их подстригает украдкой…

— Ты стал совершенным фантазером.

— Да нет же — разве ты не видишь? Лучи страшно укоротились! Парки подстригают их. Злые парки, сокращающие нашу жизнь.

— Полно тебе: твоя жизнь лишь в начале. Перед тобою открывается поприще свободной деятельности.

— Только не утешай меня попусту, милый. Какая свобода? Какая деятельность? Это невозможно для меня…

— Что ты говоришь, безумец? — сердито возразил Николя. — Ты, живущий в век конституционных упований, ты, современник великого движения народов к свободе, ты, вольный сделать нынче любой выбор!

Евгений насмешливо осклабился:

— Ты декламируешь, как Васенька Каратыгин или как твой тезка Коншин. — Он снисходительно усмехнулся. — Ты дитя. Ты доброе дитя… Ну — не обижайся, не хмурься, чистая душа! Будет нам здориться. — Он шагнул к отступившему Николя. — Прости мне мой холод, мой яд.

— Ты черемухи нанюхался, — строго молвил Путята. — Аромат, как и красота, может быть ядовит.

— Да, милый, да. — Баратынский медленно и словно недоверчиво покачал головой. — Пять лет, пять лучших моих лет отдано северу. Было от чего закоченеть сердцу.

— Что ж, ты волен нынче выбирать меж Петербургом и Финляндией, — ревниво заметил Путята.

— Выбор-то и страшит меня. Судьба вплотную приблизилась. — Он задумчиво улыбнулся. — У тебя лесные глаза, Николя. Финляндские. Смотри: встретимся на Руси — чтоб такие же остались!

Он бережно обнял друга.

…"Аромат, как красота, может быть ядовит…" Прав Николя, ах как прав! Это ведь о ней, о нашей Альсине гельсингфорской. Слава богу, хоть он исцелился — и, кажется, с моей помощью… Но голова, голова! Нет, невыносимо".

Он соскочил с кровати, распахнул окошко и выкинул охапки разомлевшей черемухи.

"А меня исцелит Петербург… Но она несчастна, она обречена! Боже мой — благоуханная роза, сломленная судьбой; храм, где поселилась смерть! Вокруг цветущие мирты, вверху небо сияет, но гробница — все гробница. Такова она… Но такова и жизнь моя… О, в Петербург, в Петербург!"

Он перевернулся на грудь и, глухо замычав, укусил подушку.

От Выборга он ехал в ямском дилижансе — "нележанце", как именовали его — совсем уже по-русски! — здешние станционные смотрители и ямщики.

Приближался Петербург, и все беднее и безуханней становились гроздья черемухи, вяло доцветающей на лесистых обочинах. В Мустамяках он купил у насурмленной торговки целый куль обсахаренных баранок и с машинальной жадностью грыз их до самой столицы.