ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава I

Едва Мифф и Дэвид свернули в подъездную аллею и остановились у ворот в тени старого эвкалипта, как навстречу им из дома выбежала Герти.

— Она умерла! — донесся до них ее возглас среди взрыва рыданий.

В отчаянии они молча устремили взгляд на старый дом, где только что свершилось таинство смерти. Его осевшие стены и крыша из шиферных плиток, покрытых лишайником, сливались в туманное пятно. Предвечерние тени от сосен, темнеющих вдоль ограды, окутали их своим сумраком.

Было невероятно то, что произошло. Невероятно, что Клер умерла, что ей суждено было умереть именно так — внезапно и неожиданно. В течение многих лет она но предпринимала ничего, не посоветовавшись с семьей, никогда не пыталась даже поступать по собственному почину. А сейчас вдруг сделала решительный шаг: умерла и оставила их без единого слова предупреждения.

Почему? Что послужило главной причиной ее смерти? Этот вопрос возник у обоих — Дэвида и Мифф, когда они переступили порог гостиной, где их уже ждали Нийл и Гвен. Удрученные горем, они заключили друг друга в объятья и дали волю слезам. Увидев свою младшую дочь, Дэвид тотчас привлек ее к себе и прижал к груди; переживания оставили на ее лице такой глубокий след, что она казалась тенью прежней Гвен. Дэвид чувствовал свою вину перед ней и Клер; это не поддавалось определению, но он знал, что несет ответственность за то, что случилось с ними.

Когда он увидел Клер, недвижно лежащую в постели со слабой улыбкой на устах, он опустился перед ней на колени, мучительно сожалея, что уже не сможет испросить у нее прощения в том, что еще недавно пренебрегал ею; уверить в своей нежной любви и благодарности за ее преданность ему и семье в течение долгих лет, проведенных вместе. Хотя у них и были разные взгляды на жизнь, все же они жили счастливо до последних месяцев. Но и тут разрыва не произошло, их дружеские отношения не были нарушены.

Раскаянье мучило Дэвида, и все же он не мог сожалеть о принятом решении, которое заставило его покинуть Клер и их узкий домашний мирок.

«Бедная Клер!» — думал Дэвид. В воспоминаниях ему явилась хорошенькая, изящно одетая девушка, в которую он влюбился когда-то. Она была пятью годами старше его, но казалась моложе. Когда они поженились, Клер была настолько не искушенной в житейских делах, что имела весьма слабое представление о том, как достаются деньги. Она знала, что их нужно зарабатывать, но каким образом — никогда не давала себе труда поинтересоваться; не интересовалась она и тем, почему их не удавалось заработать в том количестве, в каком хотелось бы.

В первые же годы супружеской жизни, когда начались всякого рода трудности, она поняла, что не может распоряжаться их деньгами с той легкостью, как теми, что получала прежде от своих состоятельных родителей. Того, что зарабатывал Дэвид, вначале не хватало, чтобы обеспечить ее потребности и нужды их растущей семьи. Когда же финансовое положение Ивенсов несколько упрочилось, она стала меньше беспокоиться о семье, но по-прежнему не знала цены вещам и беспечно относилась к расходам. Лишь бы она и дети имели все необходимое — о большем она не тревожилась.

Клер вся растворилась в заботах о детях. Но дети росли и выходили из-под ее опеки, поглощенные собственными интересами. Эти интересы были ей чужды. Клер не понимала, как может Мифф интересоваться делами профсоюза или Нийл — отдавать все свое время научным занятиям патологоанатомией; она воспринимала его увлеченность работой исключительно как честолюбивое стремление выдвинуться молодого, подающего надежды врача. Беда, которая случилась с Гвен, привела ее в отчаянье и полную растерянность.

Она была воспитана в религиозном страхе перед «низменными вожделениями плоти» и не могла преодолеть отвращения к физической стороне любви.

Мрачный покой дома, скорбевшего по усопшей, нарушался время от времени воем собаки Клер и всхлипываниями Герти, пытавшейся ее успокоить.

— Проклятье! — простонал Дэвид, когда Мифф вошла к нему в комнату. — Нельзя ли унять этого пса?

— Я запру его в сарай, — пообещала Мифф. — И вот что, папа, — продолжала она, стремясь вывести Дэвида из оцепенения, — нужно послать объявление в газету… И вообще впереди много дел…

— Разумеется, — с беспокойством встрепенулся Дэвид. Для него было почти облегчением освободиться от бремени дум. — Я позабочусь обо всем.

Он взял себя в руки и обдумал все, что следовало сделать: достать свидетельство о смерти, зарегистрировать кончину, поехать в похоронное бюро, отдать все распоряжения относительно похорон. Погребение на кладбище или кремация — что предпочла бы сама Клер? И какого священника пожелала бы она пригласить, чтобы отслужить панихиду, и где — на могиле или в крематории?

Бизнес, связанный со смертью, ужаснул его. Оказалось, что церемония погребения, до мельчайших подробностей разработанная, согласно закону и обычаю, совершенно не оставляет времени для печали и слез. Фирма, ведавшая похоронными делами, куда он позвонил, действовала быстро и исполнительно, но переговоры с ее елейными представителями относительно вида и стоимости услуг выматывали все нервы. Какого рода гроб должен быть доставлен? «С украшениями? Может быть, дубовый, с серебряными ручками, обитый внутри белым атласом? Катафалк, конечно, современный, а сколько карет для провожающих?»

— Боже мой! Делайте все, что нужно и как положено! — единственное что мог вымолвить Дэвид.

На следующее утро непрерывно звонил телефон, друзья и родственники выражали соболезнование; пришло множество писем, в том числе и открытки от мастерских, принимающих заказы на памятники и надгробные плиты. Из глубины сада доносился вой собаки Клер, запертой в сарае. И Герти горестно распевала «Спасенный Иисусом» и

Мы соберемся у реки,

Прекрасной, прекрасной реки,

Мы соберемся у реки,

Что течет у престола господня.

Гвен в отчаянье кричала:

— Замолчи! Ради всего святого, замолчи, Герти!

Герти умолкала на минуту, затем с плачем начинала объяснять:

— Я только хотела утешить всех вас: сказать, что она сейчас на небесах, в славе, и что мы все тоже когда-нибудь уйдем к ней.

— Да, да. Я знаю, — отвечала Гвен, устыдившись своей несдержанности, — Но нам слишком сейчас тяжело, и ничто нас не утешит.

В день похорон дом был полон цветов. Их тяжелый сладкий аромат и опавшие лепестки оставались еще долго после того, как венки были вынесены вслед за гробом. Длинная блестящая черная машина, в которую поставили гроб, медленно двигалась по аллее, мимо темных сосен, сопровождаемая двумя каретами и пестрым скоплением машин с друзьями и родственниками. Процессия тихо двигалась по улицам предместья в туманную даль под моросящим дождем.

Когда они вернулись из крематория после краткой заупокойной службы, подавленные и обессилевшие, им ничего не оставалось, как примириться с мыслью, что от Клер осталась лишь горсть пепла. Ее любимый терьер продолжал выть. Герти плакала навзрыд. Но ни Дэвид, ни дети не могли говорить о той, чья любовь и заботы всегда согревали этот старый дом. Без нее он казался пустым и теперь уже совсем осиротевшим.

Глава II

— Как дела в лаборатории? — спросил Дэвид Нийла, который собрался ехать к себе в больницу.

Лицо Нийла оживилось, как только он заговорил о работе. У него было тонкое энергичное лицо, покрытое бледностью как у людей, ведущих затворнический образ жизни. Тонкий, с раздувающимися ноздрями, нос придавал ему самоуверенный вид. Зрачки его глаз расширились, и цвет их, обычно голубовато-серый, светлый и холодный, потемнел до глубокой синевы, взгляд зажегся энтузиазмом. Его руки, тоже оживившиеся, отбросили назад упавшую на лоб светлую прядь волос. У него были сильные гибкие кисти рук, белые, с изящно, как у женщины, отделанными ногтями.

Дэвид перевел взгляд на свои руки, загоревшие, с коротко остриженными ногтями, и отметил их разительный контраст с руками Нийла и вместе с тем сходство их нервных, сдержанных движений. Он знал, как различны они с сыном по характеру и по внешности, и в то же время чувствовал, что они прекрасно понимают друг друга.

Он восхищался высокой худощавой фигурой сына, облаченной в безупречно сшитый серый костюм, с которым гармонировал пастельно-голубой цвет его галстука и носков. Но Нийл отнюдь не был щеголем, Дэвид это знал — он был просто серьезный молодой врач, желавший, чтобы его одежда производила впечатление безукоризненной чистоты и аккуратности. Дэвид, в несвежей белой сорочке и поношенных брюках, опоясанный ремнем, чувствовал, что рядом с сыном он выглядит не слишком-то презентабельно. Нийл еще не совсем усвоил выработанную им для себя манеру держаться. В нем было еще много юношеской незрелости и недоставало мужской уверенности в себе: сталкиваясь с темными сторонами жизни вне стен лаборатории, он оказывался гораздо более уязвимым, чем сам думал.

— Я делаю по два, по три вскрытия в день, — увлеченно сказал Нийл. — Иногда по двадцать в неделю.

— Ты и выглядишь так, — усмехнулся Дэвид. — Тебе бы следовало быть побольше на солнце, сынок. Слишком много времени проводишь ты среди мертвых, — смотри, как бы не утратить интерес к живому!

— Вот уж нет! — нетерпеливо воскликнул Нийл. — Линди этого не допустит. Она тащит меня играть в теннис, как только улучит подходящий момент. Да и на всякие дурацкие приемы с коктейлем! Но, папа, неужели ты не понимаешь, что я работаю ради живых людей, когда выясняю причину смерти! Этот вопрос не дает мне покоя. Когда я стою у анатомического стола, я могу извлечь человеческий мозг и исследовать мельчайшую клеточку и мельчайшее волоконце. Ведь каждая кость, и каждый мускул, и каждый орган человеческого тела, все артерии и нервные волокна — все открыто предо мною и дает возможность ответить на вопрос: почему человек умер? За последнее время я не раз приходил к любопытным выводам, сравнивая записи диагнозов с наблюдениями, сделанными во время вскрытия.

— Черт возьми, как это интересно! — воскликнул Дэвид, радуясь тому, что ему позволено заглянуть в сокровенную жизнь сына.

— Видишь ли, я внимательно изучаю историю болезни моих палатных больных, — увлеченно продолжал Нийл, — наблюдаю симптомы, слежу за лечением и довольно часто обнаруживаю, что мой диагноз не совпадает с диагнозами лечащих врачей. Я за это время стал неплохо разбираться во многом, правильно устанавливать причину смерти. «У больного была canceroma, — заявил один из наших признанных авторитетов о больном, которым я интересовался, — он был безнадежен», — «Вы так полагаете? А я считаю, сэр, что он умер от острого приступа аппендицита. Впрочем, приходите на вскрытие и взгляните сами». Вскрытие показало, что я был прав.

— Великолепно! — воскликнул Дэвид, надеясь, что Нийл расскажет ему еще что-нибудь о своей работе. — Теперь я понимаю, почему ты так увлечен патологоанатомией.

— Но это еще не все, — нетерпеливо сказал Нийл. — Разве ты не видишь, как мертвые могут помочь живым? Они помогают нам досконально изучить человеческое тело, а это, в свою очередь, дает возможность продлевать жизнь, эффективнее бороться с болью и разными болезнями. Это ведь так важно, папа. При всех наших знаниях мы только еще начинаем учиться; начинаем смутно понимать,!

какие перемены совершаются в живой ткани, выявлять положительное или отрицательное действие лекарств на развитие клетки, на лечение болезней, почти каждая из которых имеет несколько форм. Грамм положительный и грамм отрицательный. При одной форме заболевания пенициллин помогает, при другой он противопоказан полностью или хотя бы частично.

— Грамм, насколько я понимаю, — это краситель для предметного стекла микроскопа?

— Да, да! — Нийл торопился изложить осаждавшие его мысли. — Люди умирают в результате жизни — от совокупности всего, что им пришлось в жизни испытать. Вот почему, если мы сумеем сделать условия человеческого существования благоприятными для жизни, а не для смерти, появится возможность жить до двухсот лет. Ведь верно?

— А что думают об этом твои коллеги?

— В нашей профессии немало идиотов! — Сильные, нервные руки Нийла сделали резкое движение, словно сметая кого-то с пути. — Они утверждают, что я сумасшедший; а я утверждаю, что это они сошли с ума, раз считают, что люди имеют все возможности вести нормальный образ жизни и что на их здоровье не влияют ни неврозы, вызванные денежными заботами, ни инфекционные заболевания, рассадник которых — трущобы.

— Тут Мифф согласилась бы с тобой!

— Я думаю о людях, хотя она и не верит этому, — протестующе заявил Нийл. — Разумеется, я думаю о живых людях. И именно поэтому мне надо жить среди мертвых.

Он взглянул на свои ручные часы.

— Боже мой! Я опаздываю, — воскликнул он, — Мне нужно еще принять душ и переодеться, прежде чем заехать за Линди.

Он уже шел по дорожке сада. Весь энтузиазм слетел с него, как веточка розмарина, которую он щелчком стряхнул с себя. Сердитая морщинка прорезала лоб. Оп снова замкнулся. Приняв занятой, озабоченный вид, спросил небрежно:

— Ну-с, а как твоя затея?

Огорченный внезапной переменой в сыне и легкомысленным тоном, каким был задан этот вопрос, Дэвид ответил не сразу. Не пожалел ли Нийл о неожиданной близости, которая возникла между ними, подумал Дэвид. Не испугался ли он, что отец постарается оказать влияние на его выбор жизненного пути. На решение, которое он должен принять, — продолжать ли ему свои научные изыскания или жениться и начать делать карьеру.

Дэвид не имел ни малейшего намерения так или иначе препятствовать сыну. Нийл сам должен решить, чего он хочет. Это же ясно. Он один знает, что для него важнее всего в жизни. Дэвида тревожила одна только мысль — сохранить тепло их отношений.

— Я многое узнал о себе и о других, — мягко сказал оп. — Но еще больше мне осталось узнать. Я потрясен тем, что увидел в трущобах города. У меня ощущение, будто я увяз в грязной кровавой жиже возле боен и пытаюсь оттуда выбраться. Но я все еще иду ощупью. Если бы только я мог анатомировать зло, подобно тому как ты, Нийл, анатомируешь трупы, то, пожалуй, сумел бы чего-нибудь добиться. Но я все еще не знаю, как бороться с глупостью и алчностью, насилием и предрассудками! Оказывается, многие люди воспринимают войну как неизлечимую болезнь.

— Ты взялся за дело потруднее, чем мое, — сказал Нийл, повернувшись к отцу; в глазах его промелькнула скрытая враждебность, — и почему, черт возьмп, ты думаешь, что сумеешь справиться с этой задачей? Непостижимо! Оставить такую прекрасную должность! Сэр Марк считает, что это явный случай шизофрении, но я-то знаю, что это не органическое отклонение от нормы. Как бы то ни было, чем скорее ты откажешься от своей затеи, тем лучше — таково мое мнение. Не мудрено и в самом деле сойти с ума, занимаясь безнадежной проблемой, вроде той, над которой бьешься ты.

— Я не шизоид. И проблема, над которой я бьюсь, не безнадежна, — возмутился Дэвид.

Они дошли до небольшой серой машины Нийла, стоящей в аллее у ворот. Нийл повернулся к отцу спиной, открыл дверцу машины и наклонился, чтобы достать из ящика шоферские краги. Он натянул одну, затем другую в мрачном молчании, чтобы не допустить возобновления разговора, как понял Дэвид.

Оп вспомнил, что собирался посоветоваться с Нийлом относительно Тони.

— Я вот о чем хотел спросить тебя, — сказал Дэвид поспешно; помимо всего, ему не хотелось, чтобы вспышка Нийла оставила трещину в их отношениях. — Это касается одного мальчика. Возможно, он наркоман. Я наткнулся на него случайно. Хотелось бы помочь ему. Сейчас, конечно, не время объяснять, как и что…

— Это не по моей части. — Нийл сел в машину и включил мотор. — Но если я смогу что-нибудь сделать…

Шуршание гравия на дорожке заглушило конец фразы. Машина тронулась и выехала за ворота. Нийл помахал отцу рукой в перчатке. Давид махнул ему в ответ, испытывая чувство горечи при мысли, что его сын не ценит усилий, потраченных на дело, которое считает безнадежным.

Жалкую фигурку представляла собой Гвен: ее яркие золотые волосы были спутаны, бледное с веснушками лицо искажено горем. Мифф говорила, что она плохо спит, проклиная себя за то, что причинила матери столько горя, и терзаясь несчастьем, в котором сама была повинна.

— Не горюй так, моя милая, — тихо сказал Дэвид, когда ему представился случай поговорить с нею наедине. — Все образуется.

— О папа! — умоляюще произнесла она. — Помоги мне! Я не знаю, что делать.

— Я помогу тебе, детка, — заверил он ее. — Скажи мне как, и я сделаю все, что надо.

Обняв плачущую, прижавшуюся к его груди Гвен, он выслушал историю ее любви. Она рассказала, как изменилось ее чувство к человеку, которого она любила; как горько она разочаровалась в нем и возненавидела его после того, как он ее бросил.

Гвен стояла в нерешительности, словно не хотела расставаться с отцом. Она плотнее завернулась в халат, пряча свою тонкую фигурку: ей казалось, что уже становится заметен округляющийся живот. Ее распущенные по плечам золотистые волосы и бледное заплаканное лицо придавали ей юный и трогательный вид, но покрасневшие и опухшие от слез глаза мужественно встретили взгляд отца.

— Я должна сказать тебе, папа, — проговорила она, и голос ее окреп, — что есть человек, который хочет жениться на мне. Он знает об Арнольде и об этом. — Она взглядом показала на живот.

— А тебе нравится этот человек?

— О, он вполне порядочный, — ответила Гвен с неохотой. — Мы дружим с ним с тех пор, как он пришел к нам рассказать о Робе. Ты помнишь Брайана Макнамару? Он был вместе с Робом в Корее.

— Ну конечно! — Давид подумал о том, как странно переплетаются порой человеческие судьбы и события.

— Он говорит, что любит меня, — продолжала Гвен как-то небрежно, горько, — Я для него — единственная на свете. Если я не соглашусь выйти за него сейчас, од будет ждать, сколько угодно. Да только я колеблюсь. Мне все мужчины отвратительны. Ни одному из них я больше не поверю.

— Твое мнение когда-нибудь изменится, детка.

— Может быть, — устало вздохнула Гвен, — по не думаю. Я всегда буду ненавидеть мужчин за то, что один из них заставил меня страдать.

— Не надо так, дорогая, — просительно сказал Дэвид. — Оставь другим возможность любить тебя.

— Я не позволю Арнольду погубить себя, если ты это имеешь в виду, — с вызовом ответила она. — Когда я выпутаюсь из этой неприятности, я уя{ не поверю больше любовному вздору, который мужчины нашептывают глупеньким девушкам!

Выходя, она послала отцу слабую улыбку, но в ней сверкнуло что-то от прежней шаловливой Гвен.

Глава III

В течение недели, последовавшей за похоронами Клер, занимаясь устройством семейных дел, Дэвид время от времени вспоминал о мальчике, которого вынес из переулка за ночным кабачком Рокко.

При первой же возможности, покончив с неотложными делами, он поехал в город и направился к дому, где в ту памятную ночь оставил Тони на попечении бабушки.

Он постучал в дверь низенького, выбеленного известкой домика, стоявшего в ряду других разрушающихся трущобных построек, постучал сначала осторожно, потом громче.

— Кто там? — донесся до него сердитый голос.

Дэвид услышал, как звякнула цепочка и заскрежетал дверной засов. Помедлив, пока откроется дверь, он ответил:

— Друг Тони.

— Кто? Я спрашиваю, кто? — ворчливо спросила старуха, вглядываваясь в него сквозь узкую щель чуть раскрытой двери.

— Мое имя Ивенс. Я привел Тони домой той ночью, помните, когда он был ранен. Я просто пришел навестить его.

— Он здоров. — Дверь открылась. Старая женщина, кутая плечи в рваную шаль, пристально смотрела на него. — Что вам нужно?

— Да ничего особенного. — Дэвид улыбнулся, чтобы успокоить ее. — Мне просто хотелось знать, не могу ли я чем-нибудь помочь ему.

— Нет, не можете, — отрезала старуха.

— Можно мне повидать его?

— Нет.

— Кто это, ба? — услышал Дэвид голос мальчика, донесшийся до него откуда-то из глубины дома.

— Шли бы вы отсюда, мистер, — сказала старуха, — нам не нужны шпионы, которые ходят тут и все высматривают.

За спиной старухи появился Тони; он подошел ближе и с любопытством уставился на Дэвида; он не помнил ни его, ни их ночного странствия. На его лице темнел зубчатый шрам, и левая рука висела на перевязи, обмотанная грязной ситцевой тряпкой.

— Что вам нужно? — враждебно спросил он.

— Ну, — рассмеялся Дэвид, — ты сейчас в лучшей форме, чем когда я видел тебя в последний раз.

— Так это вы привели меня? — Мальчик смутился, — Я считаю, что это очень благородно с вашей стороны, мистер, только если вы хотите узнать, что со мной произошло, — мне нечего сказать вам.

— Нет, я ничего не хочу от тебя узнавать, — Дэвид запнулся, он и сам не знал, почему испытывал такой интерес к этому мальчику. — Просто мне сдается, что парень ты неплохой, да вот угодил в какую-то историю, подрался с кем-то, что ли… Может быть, я могу помочь тебе?

— Ах, вот оно что! — Усмешка скользнула по угрюмому лицу мальчика. — Что ж, войдите, послушаем, что у пас на уме.

Старуха отступила, чтобы пропустить Дэвида. Потом закрыла дверь и засеменила в глубь коридора. Тони неуклюже двинулся за нею. Дэвид вошел вслед за ними в затхлую старомодную гостиную с круглым столом, двумя-тремя мягкими креслами и продавленным диваном, занимавшим большую часть комнаты.

— Садитесь! — Тони с размаху опустился на диван. Он вынул из кармана куртки пачку сигарет и коробку спичек, вытащил сигарету и закурил. Потом протянул пачку Дэвиду, — К сожалению, без начинки.

— Спасибо. — Дэвид вынул свою трубку и кисет с табаком. — Я предпочитаю это, если не возражаешь.

Тони, прищурившись, смотрел на него сквозь поднимающуюся вверх струйку дыма.

— А вы не из тех подонков? — осведомился он.

— Избави бог! — пробормотал Дэвид.

— Не видел ли я вас когда-нибудь в ресторане?

— Может быть, и видел. — Дэвид набил трубку. — Я захожу туда иной раз пообедать. Но у меня нет ничего общего с той публикой, я о них ничего не знаю.

— Ну и хорошо! — проворчал мальчик. — Эти сволочи, черт бы их побрал, здорово меня отделали. Отчасти я сам виноват. Но я ухожу он них. Не позволю больше калечить себя!

— Правильно! — Дэвид чиркнул спичкой и, поднеся огонек к трубке, раскурил ее. Потом затянулся, обдумывая, как начать разговор, — Ты можешь не говорить мне, что случилось. Я видел результаты. Когда парня избивают до полусмерти…

— И оставляют издыхать в канаве…

— Значит, какие-то негодяи имеют против него зуб и пойдут на любую подлость…

— Это уж будьте уверены!

— И значит, он должен убраться подобру-поздорову, убраться подальше из этого района и от шайки, которая его преследует. Послушай, Тони, я не знаю толком почему, но чувствую, что должен в это дело вмешаться. У меня был сын примерно одних лет с тобою. Сейчас его нет в живых. Убит в Корее. И я не сделал для него того, что обязан был сделать. Наверное, потому я и хочу сделать что-нибудь для тебя.

— Оправдаться мною? — презрительно усмехнулся мальчик.

— Вопрос в том, могу ли я помочь тебе и как, — продолжал Дэвид, — я мог бы дать тебе денег, чтобы ты уехал отсюда. Но куда? Где ты работаешь?

— Я нигде не работаю. И не знаю, куда ехать, — буркнул Тони угрюмо; он не был расположен к откровенности.

Бабка, то шаркая но комнате, то выходя в коридор, все время прислушивалась к разговору.

— Ты бы сказала ему, — обратился к ней мальчик, — что он не на того напал, если хочет исправить меня. Тоже выискался добренький! Воображает, что может со мною что-то сделать!

— Не слушайте его, мистер! — просительно сказала старуха. — Он просто набрался дурных привычек. Тонн хороший мальчик, это они приучили его к плохому, и он пристрастился к марихуане или к чему-то там еще, сама не знаю. И думает, что не может жить без этой пакости.

— Заткнись, бабка! — Мальчик вскочил на ноги, его плечи судорожно передернулись. — Это действительно так — не могу! — вызывающе бросил он, обернувшись к Дэвиду. — Так что, видите, со мной не стоит возиться!

— Чепуха! — резко сказал Дэвид. — Можно избавиться от любой привычки, надо только захотеть. Но вот захочешь ли ты — это самое главное.

— Не клянчить у них больше марихуану? Черт! Смогу ли я? — вздохнул мальчик. — Смогу ли когда-нибудь послать их ко всем чертям и жить, как захочу сам?

— Сможешь, — твердо сказал Дэвид. — Эта тяга к наркотикам — такая же болезнь, как и всякая другая. У меня сын доктор. Он назначит тебе лечение. А потом мы подыщем работу, какая была бы тебе по душе. Ну как?

Старуха бросилась к Дэвиду, схватила его за руку.

— Помогите ему! — задыхаясь, проговорила она. — Дайте ему возможность спастись! О Тони! — умоляюще обратилась она к мальчику. — Не отказывайся! Мы не знаем этого джентльмена, но мне кажется, у него доброе сердце. Он не подведет тебя, ведь правда, мистер?

— Не подведу! — Дэвид сжал изможденную руку, дрожавшую в его руке. — Я сделаю для Тони все, что в моих силах. А вот не подведет ли Топи меня, приложит ли он все усилия?

— Не могу обещать наверное, — пробормотал Тони, — но постараюсь.

— Голубчик мой! — Тусклые глаза старухи блеснули. — Я умерла бы спокойно, если бы знала, что у тебя все в порядке!

Дэвид вдруг заметил, что трубка в его зубах потухла, и потянулся через стол к пепельнице, чтобы выбить золу.

Его планы относительно Тони были ему еще неясны, он сознавал, что его задача огромна, почти невыполнима. И все же не мог противиться внутреннему голосу, который настойчиво требовал взяться за это дело.

«Надо действовать быстро, чтобы не поколебать доверия мальчика, — сказал себе Дэвид, — и не дать ему времени передумать».

— Я зайду еще, — сказал Дэвид, почувствовав внезапную усталость, словно только что с трудом склонил упрямого клиента на выгодную сделку. — Зайду, как только договорюсь о лечении Тони. А пока, — он искал молчаливого согласия бабушки, — думаю, лучше будет не говорить никому о пашем разговоре.

— И даже маме? — Тони вопросительно поднял голову.

— Даже ей, — решительно сказала старуха, — Янк может выведать у нее все, что захочет. Пусть это останется между нами тремя, если только этому суждено сбыться.

— Решено, да, Тони? — Дэвиду хотелось увериться, что Тони не отступит от своего решения.

— Ладно! — угрюмо согласился мальчик.

— У тебя хватит характера, чтобы сделать то, что ты решил, — горячо сказал Дэвид, — Я верю в тебя, Тони.

Он протянул руку. Тони схватил ее.

— Господи, я надеюсь, что вы правы, мистер, — сказал он, задыхаясь. — Я крепко надеюсь, что вы правы.

— Разумеется, прав, — весело ответил Дэвид, — Пока, сынок. Скоро увидимся.

Старуха проводила его до входной двери, отодвинула засов и сняла цепочку.

— Спасибо вам, мистер, — хрипло прошептала она, — простите, что я грубо говорила с вами, но я никогда не знаю, кто приходит за Тони. Если бы вы только могли сделать то, что обещали, — дать ему возможность…

В волнении она бормотала что-то невнятное, морщинистое лицо ее дрожало, слезы текли по щекам, скатывались по носу.

— У меня слов нет сказать вам… Так нужно, так нужно, чтобы Тони получил возможность уехать отсюда, избавиться от них! О, это было бы…

— Не тревожьтесь, — мягко сказал Дэвид. — Я постараюсь дать ему такую возможность.

Глава IV

— Тебе надо поговорить с Тревором Макдонеллом, — сказал Нийл, когда Дэвид пришел к нему в больницу спросить совета относительно Тони. — У Трева больше опыта в такого рода делах. Мы вместе кончали университет, он малый хороший. Был назначен два или три года назад медицинским инспектором в клинику для несовершеннолетних преступников.

— Пожалуй, это именно тот человек, который мне нужен, — сказал Дэвид и записал адрес, найденный Нийлом по справочнику.

— А вообще, чего ради ты берешь на себя функции Армии спасения, не понимаю, — возмущенно сказал Нийл, когда Дэвид в нескольких словах обрисовал ему окружение Тони. — Или это тоже имеет отношение к борьбе за мир?

— Да нет, не имеет. — Дэвид усмехнулся и пожал плечами: его забавляла собственная непоследовательность, однако раскаянья он не испытывал, — Я просто не мог пройти мимо и оставить этого мальчика погибать. Я подумал о Робе, они одного возраста.

— Ну и что ж? Мы каждый день сталкиваемся со случаями, когда бессильны помочь, разве что оказать медицинскую помощь! — Нийл был раздражен: он не любил проблем, разрешить которые был не в состоянии, кроме того, ему не терпелось вернуться в свою лабораторию. — Надо отдавать себе отчет в своих возможностях и ограничиваться тем, что в наших силах. Нельзя заниматься спасением каждого, кто вызывает в нас жалость.

— Ты прав, — согласился Дэвид, — И все же, если я смогу сделать что-нибудь для Тони, я сделаю.

Разговор с Тревором Макдонеллом ободрил Дэвида: он увидел, что молодой врач заинтересовался историей Тони и, несмотря на некоторую грубоватость, будет с ним терпелив и тактичен. Оказалось, что методы лечения доктора Макдонелла включают трудотерапию, спорт, хорошее питание и самодисциплину. Они давали неплохие результаты, хотя, по словам Макдонелла, не стоило заранее обольщаться в отношении некоторых подростков, находящихся под его наблюдением.

Если Тони подчинится лечению добровольно, можно надеяться на лучшие результаты, чем если поместить его в больницу силой и заставить выполнять все предписания.

Первый раз Дэвид сам привел Тони к Макдонеллу, Ради такого случая Тони нарядился и пригладил свои вихрастые волосы. Он выглядел вполне приличным юношей в своих свежеотутюженных черных джинсах и темно-синем свитере. Однако он хранил мрачное выражение лица, подчеркивая тем самым враждебное отношение к незнакомцу, который непонятно как сумел заставить его пойти к врачу. Всем своим видом он показывал, что никто не сумеет с нпм ничего сделать помимо его воли.

По дороге в клинику Тони упорно молчал, раздумывая над тем, чего ради этот незнакомец нянчится с ним. Если джентльмен рассчитывает получить какие-нибудь сведения от Тони Дарра, то он ошибается, говорил себе мальчик. И вообще он, Тони, еще подумает, стоит ли ему соглашаться на эту затею.

И все-таки сквозь недоверие в нем пробивалась тайная симпатия к этому чудаку, который не поленился дотащить его, избитого, до дома. Бабка считает, что верить ему можно: он и в самом деле потому только навещает их, что Тони похож на его погибшего сына.

Джентльмен не допытывался у Тони, почему его избили, и не задавал никаких вопросов о шайке из ночного кабачка. Оно и хорошо, ведь Тони все равно ничего бы не рассказал. А что, если шайка вздумает отомстить этому человеку за то, что тот встал между нею и Тони и не дал ему околеть в канаве? Что, если они изувечат его?

При этой мысли мальчик покрылся испариной, Джентльмен не знает, с кем он связался, не сознает опасности, которая его подстерегает. Тони не мог заставить себя пойти в полицию и донести на них, как нужно было бы сделать, по мнению бабушки. Слишком глубоко он увяз сам, чтобы кого-то выдавать. Тони понимал это и слишком боялся. Но джентльмена надо предупредить. Обязательно как-то предупредить, что, если он будет помогать Тони вырваться от них, шайка с ним расправится.

Эти мысли теснились в голове мальчика, пока он сидел в приемной Макдонелла, машинально перелистывая журналы, которые совсем не интересовали его. Они были так красочны и веселы и далеки от тревог, волновавших Тони: от его борьбы с городскими трущобами за право сохранить свое человеческое достоинство.

Когда хорошенькая нарядная сестра вызвала его в кабинет врача, Тони последовал за нею, приняв, в целях самозащиты, развязный вид. Спустя час он вышел от Макдонелла уже без всякой рисовки, и вид у него был озадаченный и потрясенный.

— Как дела? — весело спросил Дэвид, когда они шли к ближайшей трамвайной остановке. Он боялся, что Тони оттолкнула грубоватая манера Макдонелла, и ему хотелось рассеять неблагоприятное впечатление, которое могло создаться у мальчика. Однако Тони был слишком поглощен своими мыслями и ответил кратко: «Все в порядке».

Минуты две он задумчиво хмурился, потом глубоко вздохнул и сказал:

— Стану ли я продолжать это дело или покончу с ним совсем — вот о чем он спросил меня. Надо решать. Либо так, либо этак.

Дэвид остановился у дверей кафе.

— Выпьем по чашке кофе, — предложил он. — Думаю, тебе не мешает подкрепиться. Мне-то во всяком случае.

За кофе с пирожным, которые заказал Дэвид, язык у Тони развязался, и он рассказал о том, что говорил ему доктор и как сам он отвечал врачу.

— Черт! — восклицал он. — Ну и задал он мне! Заставил раздеться догола и обстукал со всех сторон. Сказал, что у меня «отличные данные». Хорошая грудная клетка; сердце, легкие, желудок в полном порядке — пока что. Могу, говорит, быть классным атлетом и обыкновенным порядочным парнем, если только… вы знаете, что я имею в виду?

— Знаю. — Дэвиду больше всего хотелось убедить мальчика, что он понимает, какие надежды и страхи тревожат его.

— Нот, вы не знаете, да и он не знает, с чем мне придется столкнуться, — в отчаянье воскликнул Тони. — Тут дело не только в привычке, как говорит бабушка. Правда, героина я не пробовал — слишком дорого, — и кокаина тоже. А вот сигареты с марихуаной — к ним я пристрастился. И банда Янка знает об этом.

— Да наплюй ты на них, — сказал Дэвид. — Тебе надо о своей жизни думать, а не о них. О том, что ты можешь сделать для себя.

— Все это так, — уныло согласился Тони. — Да только дадут ли они мне вырваться от них?

— Если ты твердо решишь, они не смогут остановить тебя.

— Да, не смогут. — Мальчик приободрился. — Во всяком случае, сопротивляться им я могу. Ведь могу, как вы считаете, мистер?

— Ну, разумеется, Тони, — Дэвид улыбнулся: ему было приятно доверие мальчика. — И бьюсь об заклад, что ты победишь!

Тоии снова впал в унылую задумчивость, затем спросил:

— Вам, наверное, придется дорого заплатить этому доктору за то, что он осмотрел меня, правда?

— Да ну, пустяки, — успокоил его Дэвид. — Если Макдонелл заинтересовался тобой, он сделает все, что сможет. А это главное.

— Но ведь вы не знаете. — Тони подался вперед, мускулы его напряглись, лицо исказилось внезапной яростью. — Если я вырвусь, если я сделаю то, о чем говорит доктор… ну, перестану гоняться за этой отравой, всем нам придется плохо. Очень плохо! Они отомстят моей маме. И будут преследовать вас.

— Ну, обо мне не тревожься. — Дэвид с улыбкой отхлебнул кофе, давая понять Тони, что не во власти шайки поколебать его душевное равновесие. — А твоя мама, неужели она не захочет, чтобы ты отказался от «этой отравы»? Докажи, что ты сумеешь постоять за себя, да и за нее, если уж на то пошло.

— Конечно! Конечно! — вздохнул Тони с некоторым сомнением. — Она не зналась с этим Янком, пока… пока не получила места в ресторане. Она не хотела, чтобы я работал на него. Черт! Об этом рассказывать нельзя, но… — Он досадливо поморщился.

— Да и не нужно! — Дэвиду хотелось вернуть мысли мальчика к предстоящему лечению. — Когда теперь ты должен увидеться с доктором Макдонеллом?

— Завтра.

Тони взял пирожное и, откусив большой кусок, задумался, вспоминая о своем визите к доктору, где псе было так странно и непривычно.

— А знаете, он не дурак, этот лекарь. Сказал мне: «Тебя ведь не потому тянет к этим сигаретам с начинкой, Тони, что они тебе нравятся. Ты просто незаметно привык к ним, ведь так было дело?» — «Верно», — говорю я. Тогда он показал мне фото парней и девчонок, которые совсем поддались марихуане и кокаину. Настоящие психи! И ведь это сущая правда! Я таких видал: скулят, как больные собаки. Им только бы разок затянуться или нюхнуть. Со мной тоже такое бывало — как той ночью, когда я ввалился к Рокко. Но я не выкурил ни одной сигареты с тех пор, как меня измолотили тогда, мистер. Кровопускание пошло мне на пользу: прочистило малость мозги!

Дэвиду не хотелось останавливать поток этих излияний, которые открыли ему больше, чем Тони подозревал. Но осторожность вернулась к мальчику, и он спохватился, взглянув на слитком внимательного слушателя.

— Эти фото дали мне хорошую встряску, — пробормотал он. — Если я не остановлюсь, то стану таким, как они, эти подонки, чертовы ублюдки. Им теперь одна дорога — в сумасшедший дом.

— Но ты же остановишься, — напомнил Дэвид с таким видом, словно решение Тони было окончательным и бесповоротным. — Быть может, это будет не так-то легко, но…

— Вы же сказали, мистер, — Тони отбросил назад прядь черных волос, напомаженных ради такого случая, — вы сами сказали, что, если у меня хватит характера, все пойдет на лад. А сейчас я думаю, вам лучше отойти в сторонку. Дайте мне самому встать на ноги. Им про вас знать ни к чему. Я сам условлюсь с доктором, когда мне приходить в клинику. А если что будет не так, бабушка даст вам знать.

— Вот где я живу. — Дэвид записал адрес м-с Баннинг на листке меню, лежащем на столе. — По этому адресу ты всегда можешь связаться со мной.

Тони оторвал от листка узкую полоску бумаги с адресом, спрятал ее в карман, застегнул молнию и вскочил на ноги, собираясь идти.

— Бабушка единственный человек, которого боится этот проклятый Янк, — сказал он, и мальчишеская улыбка преобразила его угрюмое лицо. — Она ему спуску не дает! Всякий раз так расчихвостит его, только держись! Пригрозила, что написала письмо и отдала в верные руки и что это письмо сейчас же передадут в полицию, если только он посмеет пристукнуть ее, маму или меня.

— Молодец твоя бабушка! — одобрительно рассмеялся Дэвид.

— Да, бабка у меня что надо, на все пять! — согласился Тони, став серьезным. — Она считает, что и вы такой же. До встречи, мистер!

Мальчик шагнул к двери. Дэвид следил, как он удаляется вприпрыжку вниз по улице. Худенькая угловатая фигурка мчалась, подскакивая, с воинственным задором. Дэвид задумался над тем, каково придется мальчику в борьбе, на которую он решился, и был далеко не так уверен в успехе, как старался показать это Тони.

Макдонелл сказал ему: из десяти юных наркоманов в лучшем случае излечивается один. И дело не столько в пристрастии к наркотикам, сколько в их связях с преступным миром — ворами и мошенниками, и в страхе перед местью шайки.

Глава V

Когда Дэвид вернулся в свою комнату к м-с Баннинг, Перси встретил его хриплыми приветствиями.

— Мой Перси скучал по вас, — посмеиваясь, сказала хозяйка. — И Чезаре Маттеро тоже. Все спрашивал меня: «Где же этот чертов писака?» А Перси повторял за ним.

— Где же этот чертов писака? — любезно проскрипел Перси.

Как школьник, находящий тайное удовольствие в недозволенном, Дэвид тихонько насвистывал, проглядывая заметки, собранные им для статей и очерков перед тем, как смерть Клер оторвала его от работы.

Он думал с грустью о ней и о тех переменах, в результате которых рассыпалась их семья. Когда он приобрел «Элуэру», он отдал Клер купчую на дом; она же завещала все детям, выделив небольшую часть Герти.

С помощью опытного хирурга был разрешен вопрос с Гвен. Операция была названа удалением аппендикса. Она вернулась домой побледневшая, но с чувством облегчения, явно счастливая. Балованное дитя, окруженное неразумной любовью всей семьи! Над ее сумасбродными шалостями смеялись, ей прощалось все. Каждый каприз удовлетворялся. Его малютка Гвенни! В душе Дэвида всегда жил страх за нее. И жалость, смешанная с любовью. Она была таким прелестным юным созданием — беспечная и вольная, как птица! Уже давно он предвидел, что она повредит себе крылышки, порхая вдали от семьи и старого сада «Элуэры», по деревьям которого она так любила когда-то лазить!

Нийл собирался продолжать свою научную работу в области патологоанатомии и одновременно углублять знания в общей медицине, прежде чем взять на себя обязанности семейного человека; но свадьба ускорилась благодаря тому, что родители Линди уезжали в Европу. Нийл, несколько смущенный, принял от отца взаймы деньги, после чего банковский счет Дэвида оказался полностью исчерпанным. Но так как Миффанви также вскоре собиралась выходить замуж, то они с Гвен согласились на предложение Нийла продать «Элуэру».

Через несколько недель старый дом, стоявший на обширном участке земли, был продан земельному агентству за двадцать тысяч фунтов. Ценность представлял не сам дом, как сказали Мифф, а прилежащий к нему участок. Особняк предполагали снести и на его месте выстроить современный многоквартирный дом.

Гвен решила, что будет чудесно истратить свою часть денег на путешествие в Англию, и тут же заказала билет на океанский пароход. Она заявила, что ей невыносим вид чужих людей, снующих по комнатам их старого дома, и стук молотка аукциониста, продающего их продавленный диван, пусть даже за самую высокую цену. Рано утром в день аукциона Брайан Макнамара зашел за пей, и они уехали вместе на несколько дней в Южный Джипсленд погостить у его матери.

Предоставить «Элуэру» ее судьбе — все равно что покинуть в беде старого друга, думал Дэвид, когда, затворив широкие ворота, взглянул на дом в последний раз. Окна смотрели на него слепыми глазами, лишившись всего, что давало им раньше свет. Клочья рваной бумаги носились по истоптанному саду. Сосны скорбно вздыхали.

Застывший в своем горе, стоический гигант эвкалипт простирал к нему во мраке искривленные ветви, словно знал о своей участи. «Нет, нельзя давать волю чувствам!» — сказал себе Дэвид. Мифф и Герти уже ждали его в машине на дороге: Мифф, печальная, вспоминающая о днях детства и юности, проведенных в этих родных стенах; Герти, с плачем обнимающая терьера Понга, которого, по ее словам, «выгнали из собственного дома»!

«А может быть, этот старый дом всего лишь символ прошлого?» — спрашивал себя Дэвид. Надежда и счастье, печаль и страдание приходили в этот дом; а сейчас он пережил себя и должен быть снесен, чтобы открыть путь будущему. И этому будущему Дэвид посвятит остаток своей жизни.

— Едем, дорогая, — сказал он, садясь в машину; Мифф повела ее в сторону нового жилого района, где находился дом, в котором ей и Биллу предстояло поселиться.

Давида наполнило чувство одиночества. «Один как баклан на утесе», — сказал он себе с кривой усмешкой. Но утесом его была работа, к которой его неудержимо влекло; он не мог подавлять в себе дольше властную потребность писать. Какая мука эта жажда дать выход теснящимся в нем мыслям и чувствам! Необъяснима страсть, манящая к восторгам творчества, и радость удовлетворения, которую она дарует!

Оп всегда испытывал беспокойство и раздражение, если не мог отдаться всецело идее, зреющей в его уме. Она терзала его, требуя своего воплощения, требуя жизни, которую мог дать ей его талант. По крайней мере, так ему казалось. Он обвинял себя в пренебрежительном отношении к своему мастерству, ибо верил, что мог бы создавать вещи действительно сильные и прекрасные, хотя до сих пор ни разу не пытался сделать больше, чем просто пробудить интерес читателя и вызвать улыбку тонкой иронией.

И даже если его перо — всего лишь перо хорошего журналиста, оставить его он никогда не сможет. Дэвид это знал.

Потребность творить присуща ему в той же мере, как и его взгляды на жизнь, как чувство вкуса и обоняния. Он не мог но писать: он был только наполовину самим собой, когда непредвиденные обстоятельства, вроде тех, что имели место недавно, отнимали у него время и возможность заниматься литературным трудом.

Удары, обрушившиеся на семью, окончательно истощили его текущий счет, и у него не оставалось денег, на которые он мог бы рассчитывать, пока не приспособится к жизни на случайные гонорары, а то и без них. Эта перспектива его особенно не тревожила: он не сомневался, что всегда сумеет заработать на кусок хлеба, и даже больше, свободным литературным трудом.

Отныне большая часть его статей будет посвящена «трагической ситуации, с которой столкнулось сейчас все человечество». Писать их ему помогут Эйнштейн, Жолио-Кюри, Бертран Рассел, Лайнус Полинг и многие другие прославленные ученые. Они уже предупредили государственных деятелей всего мира об опасности, которая, в связи с производством и испытанием ядерного оружия, угрожает существованию пашей планеты.

Но этому предупреждению уделяют мало внимания. И в каком неведении до сих пор пребывают люди! Они не думают о том, что смертоносные радиоактивные частицы, рассеянные в атмосфере благодаря взрывам атомных и водородных бомб, могут причинить им непоправимое зло, подвергнуть длительным страданиям, изуродовать и сделать бесплодными целые поколения! Как невосприимчиво к опасности оказалось большинство людей! Им трудно поверить, что термоядерная война принесет почти всей планете смерть и разрушение! А ведь такая война может начаться, если только они не опомнятся и не приложат усилий предотвратить ее.

Постоянно размышляя над огромной задачей, которую он поставил перед собой, Дэвид пришел в конце концов к выводу, что писать статьи надо с большей силой и убедительностью. Он должен вывести людей из состояния апатии, заставить их понять, что сейчас поставлено на карту; пробудить в них желание подняться на защиту своих очагов и семей от опасности радиации и новой мировой войны.

Зная все мели и рифы, которые встретятся ему на пути, если он отважится выйти за дозволенные цензурой пределы, он все же верил, что может сделать свои статьи более действенными, чем они были до сих пор.

Каждое утро, заглушая ликование сердца равнодушным посвистыванием, Дэвид разбирал свои заметки, перед тем как сесть за стол у маленького грязного оконца и сосредоточить мысли на статье, которую он обдумывал накануне вечером.

В квадрате окна виднелся кусок улицы и облупившейся стены дома напротив. Сухая акация свешивала спутанную массу своих черных ветвей над уголком сада. Но лишь только статья завладевала его вниманием, Дэвид забывал о том, что происходит за его окошком: переставал слышать, как шумит улица, как перекликаются хозяйки с разносчиками товаров.

Если мысли его текли непрерывным потоком, легко и ровно ложась из-под пера на бумагу, он останавливался только затем, чтобы подыскать нужное слово или сделать более энергичным какой-нибудь оборот; тогда он закуривал трубку, обдумывая недающуюся фразу и, преодолев препятствие, сгова принимался строчить, спеша излить на бумаге переполнявшие его мысли.

Придвигая к себе машинку, чтобы перепечатать статью, он думал иногда о том, как хорошо было бы нажать кнопку звонка на столе и вызвать молоденькую нарядную машинистку из редакции «Диспетч», которая отлично печатала, свободно читая его неразборчивый почерк.

Упорно работая на своей машинке, он медленно и старательно выстукивал на ней двумя пальцами какой-то незамысловатый танец, что всегда его немного забавляло. Он мысленно поздравлял себя с тем, что добился практикой кое-каких успехов, приостанавливая работу только затем, чтобы ругнуться, когда круглолицые бесенята, называемые клавишами, выкидывали порой зловредные трюки.

Усталый после напряженного утреннего труда, он вкладывал свою рукопись в продолговатый конверт и писал на нем адрес редактора одной из ежедневных газет, на которого он более полагался; после этого ему становился слышен отдаленный грохот уличного движения и глазам представала знакомая картина.

Однажды он увидел на мостовой стайку воробьев, чирикающих над свежим лошадиным навозом, от которого подымалась струйка легкого пара. М-с Баннинг и одна из ее соседок бросились прогонять воробьев. И тут же затеяли ссору из-за того, кто имеет право забрать это бесплатное удобрение для своих цветочных горшков и крохотных садиков. Повозки, запряженные лошадьми, давно уже стали редкостью в наше время, так же как и старые дома, перед которыми еще сохранились палисадники. Цены на землю сильно поднялись, и большинство домов более поздней стройки обросло террасами и ярусами этажей. На улице было пусто, и только женщины, выращивающие герань в цветочных горшках и палисадниках, оспаривали у воробьев щедрый дар проследовавших по улице лошадей.

Дэвид с улыбкой следил за этим столкновением. Недурно было бы, чтобы и на его рукопись, когда она попадет на стол к его собрату редактору в Сиднее или Аделаиде, набросились с таким же нетерпением, с каким эти воробьи на свою добычу.

Днем он проводил час или два в читальне публичной библиотеки, просматривая отечественные и зарубежные газеты и журналы, чтобы быть в курсе новостей, прокомментировать очередную животрепещущую тему или использовать ее для ссылок.

Члены Комитета защиты мира, чьи заседания он посещал, были воодушевлены резолюцией, принятой на конференции Австралийской партии лейбористов по вопросу внешней политики. В резолюции заявлялось о дружбе с Азией, выражался протест против применения ядерного оружия и его испытаний в Австралии и говорилось о необходимости создания безъядерной зоны для Южного полушария.

— Вот видите, это доказывает, что мы все-таки добились результатов! — сказала как-то Шарн. — Давление со стороны профсоюзов и рабочих масс обычно оказывает действие на политиков после выборов.

— Еще бы! — весело откликнулся Дэвид.

— Ну, а вот вы, вы даже не представляете себе, против чего вы боретесь! Вы действуете в одиночку и воображаете, что можете чего-то добиться! — воскликнула Шарн, не одобрявшая индивидуализм Дэвида.

«А может быть, и в самом деле? — задумался Дэвид над ее словами. — Что ж! Пожалуй, она права».

Не слишком ли он рассчитывал на свои силы? И все-таки он упрямо верил, что, не будучи связан ни с одной политической партией, он сможет завоевать доверие большего числа людей, чем если пойдет проторенным путем. Он думал, что ему удастся проложить новый путь, привлечь внимание пассивных, безразличных к политике и не знающих на что решиться людей и убедить их в необходимости поддержки всемирного — не политического, а просто гуманного движения за мир и разоружение.

Посещая политические митинги и собрания женских организаций, он наблюдал, как страх перед тем, что главенствующую роль в борьбе за мир играют коммунисты, затуманивает головы обыкновенных благонамеренных граждан. По-видимому, они были не в состоянии понять, что если правительство Советского Союза первым выдвинуло предложение о том, что великие державы должны заключить договор о запрещении использования ядерной энергии в военных целях, то оно имеет в виду не только благо народов СССР, но и благо всех народов мира.

Казалось бы, что политику мирных переговоров, которая ставит своей целью прекращение губительной гонки вооружений, поглощающей средства, нужные для жилищгого строительства и улучшения условий жизни населения, надо было объяснять гуманными побуждениями и что все разумные люди должны этой политике сочувствовать. Однако Дэвид обнаружил, что дело обстоит далеко не так.

Представители экономических кругов, враждебных всему, что связано с социалистическим строем, сумели вызвать с помощью лжи и религиозного фанатизма чувство слепого и неразумного предубеждения, которое завладевало людьми, как неизлечимая болезнь. Когда на собраниях Дэвид спрашивал мнение докладчика по вопросу о запрещении ядерного оружия или о разоружении, с мест раздавались крики «Коммо!».

Это не удерживало его от вопросов: он задавал их везде, где собирался народ: в общественных залах, на улице, на молитвенном собрании или на предвыборном митинге.

У него появилось больше возможностей для разговоров с людьми во время блужданий по городу и в предместьях, — в поездах и в автобусах, в кабачках и на рынках. Эти случайные беседы со всякого рода людьми доставляли ему истинное удовольствие. Дэвид выслушивал их непредвзятые мнения, и ему казалось, что он проникает в самую глубь закрытого резервуара общественных мыслей и настроений.

На улицах и площадях, где люди уже стали привыкать к виду чисто одетого человека и его непонятным вопросам, Дэвид был известен как «Миротворец». Женщины, болтающие у маленьких бакалейных лавчонок, завидев его, говорили друг другу:

— А вон идет Миротворец! — и весело приветствовали его словами «Добрый день, мистер!», когда он проходил мимо или останавливался поговорить с ними.

Толстый и благодушный Чезаре, сидя по вечерам с Дэвидом за бутылкой вина, передавал ему свои разговоры о нем с рыночными торговцами, время от времени покатываясь со смеху.

— Этот псих совсем рехнулся, говорят они мне, mio amico [Мой дружок (итал.).], — хихикал Чезаре. — Рехнулся, да не он, отвечаю я. Это вы, чертовы психи, ничего не понимаете! А в том, что он говорит, — много смысла.

В лице Дэвида дрожала усмешка, когда он рассказывал Шарн о том, какую репутацию он приобрел, и о своих разговорах с Чезаре на заднем дворе у м-с Баннинг перед тем, как они с Рыжим уходили в ночную смену. Каждый раз, когда Дэвид видел Рыжего рядом с Чезаре, он вспоминал о Тони и думал о том, как он там лечится и подчиняется ли строгой больничной дисциплине.

Он несколько раз наводил о Тони справки по телефону и получал благоприятные отзывы.

Когда через три месяца он зашел навестить Тони, мальчик был здоров и доволен своим положением. Он сообщил, что тренируется перед состязаниями но боксу среди мальчиков и изучает мореходное дело — старый морской капитан приходит раз в неделю в клинику и ведет с ними занятия.

— Вот выйду отсюда, и только меня и видели! — Голос Тони окреп и зазвенел. — Уйду в море. Капитан напишет бумагу, что из меня получится хороший моряк. И я никогда не вернусь назад и не дам над собой измываться Янку и его шайке.

— Молодец! — Дэвид одобрительно улыбнулся. — Я знал, что ты парень стоящий и время здесь проведешь с пользой.

— Да, черт возьми! Хорошо, что я здесь! — воскликнул мальчик. — Скажите бабушке, что я здоров, но, ради Христа, пусть она молчит. Если только это отребье узнает, где я…

— Они не узнают, — успокоил его Дэвид.

Для него было настоящим ударом, когда две недели спустя, позвонив в клинику, он узнал, что Тони исчез.

— Что произошло? — спросил Дэвид.

— Мы не знаем. — Голос в трубке, вначале негромкий, неясный, зазвучал резко. — Он просто удрал. Мы думали, что Дарра будет одним из наших удачных случаев — но увы! Нас постигло еще одно разочарование.

— Но ведь все шло так хорошо, — настаивал Дэвид. — Почему же, почему…

— Причина нам неизвестна, — раздраженно ответил директор, — если не считать того, — добавил он, — что нам прислали недавно одного парня, который, кажется, знает Дарра. Парень скверный. Не раз участвовал в побоищах между шайками, доставивших полиции немало хлопот.

— Ну, это многое объясняет, — заметил Дэвид.

— Мы нс обращались в полицию и не просили искать Дарра, — сказал директор. — Он пришел к нам добровольно, так что…

— Этот случай не требует вмешательства полиции, — поспешил уверить его Дэвид. — Огромное спасибо за все ваши заботы о Топи. Я сообщу вам, если он даст о себе знать.

Слишком встревоженный, чтобы продолжать свои занятия в библиотеке или встретиться, как было условлено, с Шарн, Дэвид решил, что ему следует снова повидать бабушку Тони; он ей скажет, что случилось, и постарается выведать, где мальчик может скрываться. Он был почти уверен, что Тонн не станет искать убежища дома и что исчез он из клиники для того, чтобы это, как он говорил, «отребье» не могло снова завладеть им. Но где он? Какие шаги предпринял, чтобы избежать преследования?

Как Дэвид и предполагал, старуха ничего не знала об исчезновении мальчика. Она была потрясена известием и не представляла, куда он мог деться.

— Он скоро даст нам знать о себе, — сказал Дэвид, чтобы успокоить ее. — Я убежден, что все обойдется. Когда я видел его в последний раз, он был так уверен в своих силах! И готов бороться за свое право стать тем, кем ему хотелось. Вы знаете, он ведь мечтал стать моряком. Может быть, сейчас он уже далеко в море и вне опасности.

Старуха беззвучно плакала. Дэвид и сам был сильно удручен и, шагая по улице мимо теснящихся в беспорядке мрачных построек, печально думал о том, что все его надежды на выздоровление Тони пошли прахом. Он отнюдь не был уверен, — как делал вид, — что мальчик по вернулся к прежнему безалаберному образу жизни, привычному ему с ранних лет, когда он зарабатывал по нескольку шиллингов, выполняя случайные поручения или добывая сведения для букмекеров на бегах.

Проходили месяцы, а известий о Топи так и не было, и Дэвид начал думать о нем как еще об одной из своих неудачных попыток воздействовать на людей «им во благо».

Он все реже стал вспоминать о мальчике, с головой уйдя в работу; Дэвид занялся теперь программой разоружения и изучением последних научных данных о действии ядерных взрывов.

Все усилия своего ума и таланта Дэвид направил на то, чтобы создать интересные, убедительные статьи, в самой доступной форме преподнося факты и цифры, комментируя цитаты из речей выдающихся писателей, сенаторов, генералов, а иногда и вставляя в текст замечания рядовых граждан, с которыми он сталкивался в повседневной жизни.

Он бомбардировал газеты и журналы краткими заметками и большими статьями, пробуя писать в самых различных жанрах, вплоть до диалогов и коротеньких рассказов, где описывал какой-нибудь забавный случай.

К концу года груда возвращенных рукописей выросла до таких размеров, что было уже трудно сохранять оптимистическую веру в то, что уменье писать, правдивая информация и способность придавать широкое значение новостям, имеющим местный интерес, могут завоевать признание. Его статьи возвращались почти автоматически из всех ежедневных и еженедельных газет, куда Дэвид их направлял.

Правда, ему прислали два-три чека на небольшие суммы за безобидные очерки о перелетных птицах, обитающих в илистых низинах устьев рек, и за описания исторических зданий, затерявшихся среди трущоб. Но судьба статей «Ядерная опасность», «Почему мы требуем разоружения», «Паспорт в будущее», которые он серьезно обдумывал и тщательно готовил, свидетельствовала о заговоре молчания, коим редакторы окружили некоторые темы.

Подобных неудач следовало ожидать, утешал себя Дэвид. Он не хотел признать себя побежденным в первом же раунде борьбы за право народа знать правду об опасности цепной реакции от ядерных взрывов или о возможностях перестройки военизированной экономики в экономику мирного времени при условии всеобщего и добровольного разоружения.

Его не поколеблют унизительные отказы и сговор газет, объявивших ему бойкот. Сражаться он не перестанет никогда, давал себе обещание Дэвид, он добьется доверия народа, найдет к нему путь, как бы тернист он ни был и какие бы трудности ни встретились ему на этом пути.

В течение последних шести месяцев он виделся с Мифф только дважды. Он знал, что она всегда занята: утром — служба, вечером — хлопоты по хозяйству. В последний раз, когда они завтракали вместе, Мифф сказала, что у них большая радость: она ждет ребенка.

— Что пишет Гвен? — спросил Дэвид.

— О, ее письма полны восторгов о том, как чудесно она проводит время в Лондоне, — сказала Мифф.

— Она здорова и счастлива?

— Поверь, что она найдется в любом положении, — рассмеялась Мифф. — Гвенни работает в знаменитом салоне мод. Работа, по ее словам, нелегкая, но ее забавляет быть живой моделью и изображать шикарных девиц.

— Ты знаешь ее адрес? Она не писала мне с тех пор, как уехала.

Мифф уловила в его голосе горечь. Когда он записал адрес с ее слов, Мифф встала, собираясь уходить… и вдруг почувствовала укор совести: ведь сама она даже не поинтересовалась его делами.

Дэвид стал таким замкнутым и далеким, почти чужим. Запнувшись, она спросила:

— Как тебе живется, папа?

— Отлично, — беззаботно отозвался он.

Но Мифф угадала, что скрывается за этим беспечным тоном.

— Не отдаляйся от нас, папочка, — умоляюще сказал? она, — приходи поужинать со мной и Биллом всякий раз, как тебе захочется. Хорошо?

— Спасибо, дорогая! — В глазах и улыбке Дэвида сверкнул прежний насмешливый огонек, — Приду, когда у меня будет лучше настроение. Сейчас, как говорят американцы, «надо трубить погромче, раз мой товар не находит сбыта».

— Ну, со мной это необязательно, — возразила Мифф.

— Разумеется! — Он поцеловал ее, и она убежала.

Ему не хотелось, однако, говорить ей о все растущей груде отвергнутых рукописей, и он пришел к Мифф и Биллу только после того, как родился внук.

Герти открыла ему дверь и взволнованно объявила:

— У мисс Мифф сын, настоящий красавец. Весит восемь фунтов, и назвали его Ян!

— Как я ругаю себя, что не приходил раньше! — воскликнул Дэвид покаянным тоном, когда увидел Мифф с ребенком на руках. Ему казалось, что она никогда не была так хороша, как сейчас, в ореоле материнства.

— Маленький негодник задал нам жару в последний момент, — весело рассказывал Билл, — Мифф только что вернулась домой из больницы. Вы пришли как раз вовремя, отец. Давайте отпразднуем нашу радость!

Оп пошел на кухню за стаканами и вернулся с бутылкой в одной руке и стаканами в другой.

— Выпьем за нового поборника человеческих прав! — провозгласил Билл; отцовские чувства переполняли его, переливаясь через край, как пена из стакана.

— И за счастливое будущее всех детей на земле, за мир без войны, — тихонько добавила Мифф.

Дэвид остался на праздничный ужин, который Герти приготовила в честь возвращения Мифф.

Мифф рано ушла спать, а Дэвид остался покурить и побеседовать с Биллом за стаканом пива. Когда они обсудили все дела внешней и внутренней политики, вопросы профсоюзной борьбы и нарастающей мощи движения за мир, за прекращение ядерных испытаний и разоружение, Дэвид побрел не совсем твердой походкой к себе домой, в свою комнату у м-с Баннипг.

Он испытывал радостное возбуждение, посетив семью Мифф, был рад ее счастью и разговору с Биллом. Мужество и вера в будущее этой молодой четы, уверенность, что они добьются счастливой жизни для своего сына, рассеяли закравшееся было в его душу сомнение, что будущее, о котором они мечтали, может когда-нибудь стать реальностью. И с вновь вспыхнувшей болью подумал он о том, что ребенок Мифф и другие дети не должны быть принесены в жертву, как был принесен Роб. Он, Дэвид, приложит все силы, чтобы дать им то, что Мифф называла «мир без войны» — счастливую жизнь для всех детей на земном шаре.

Глава VI

В течение нескольких месяцев Дэвид изучал материалы и писал. Оп собирал данные о действии радиации, об опасности внезапных, вызванных случайностью войн, о нарушениях международной конвенции о проведении испытаний водородных бомб в Тихом океане, сметающих вековые представления о «свободе морей» и попирающих права туземных народов, которые при этих пиратских действиях совершенно не принимались в расчет. Основываясь на статистике заслуживающих доверия экономистов, Дэвид составил таблицу цен, чтобы показать рост военных налогов, вызванных гонкой вооружений.

Шарн помогала ему составлять эти таблицы, к которым для наглядности прилагались диаграммы.

Странная дружба установилась между ними: чуть сдержанная и недоверчивая, словно они боялись, что ветер частых ссор задует ее. Дэвид начинал ценить советы и помощь Шарн.

Он думал о ней прежде всего как о товарище по работе, способном, преданном делу. Ее откровенный критицизм и бескомпромиссность часто раздражали его, хотя он не подавал вида. Его восхищала ее целомудренная прямота и отсутствие женских уловок: она не пыталась ничего изменить в их товарищеских отношениях, если вообще что-нибудь понимала в искусстве обольщения — в чем Дэвид сомневался. Он догадывался, что Шарн возмущает его склонность к компромиссам, его идеализм и позиция независимого интеллигента. Но он не подозревал, что ее покоряло присущее ему обаяние, не поддаться которому было очень непросто, и что именно из чувства протеста она была с пим сдержанна и порою необъяснимо резка.

Ей было стыдно за свое поведение; не могла же она объяснить, что ни один мужчина до сих пор не искал ее общества и не любил говорить с нею, как Дэвид. Ей казалось, что молодые люди считают ее чопорной и скучной, не из числа девушек, за которыми можно поухаживать, провести весело время на вечеринке. Польщенная вниманием Дэвида, она непрестанно терзалась мыслью, что придает слишком большое значение его дружбе и может лишиться своего неверного тайного счастья.

— Неплохая мысль дать наглядный аргумент против роста вооружений, — заметила Шарн, когда, подсчитав цифры, они составили диаграммы, — но захочет ли какая-нибудь из газет…

— Напечатать это? Нет! — сказал он, вскинув брови и насмешливо блеснув глазами. — Я не жду слишком многого от нашей «свободной прессы». И все же считаю, что необходимо бомбардировать их статьями. Мы не имеем права сдать ни одной позиции, пока есть надежда укрепить наше единство в борьбе за мир.

— Единство! — горько воскликнула Шарн, вспоминая недоброжелательство, с каким она постоянно сталкивалась. — Порою мне кажется, что это такая же фантазия, как и мечта о разоружении.

— Постыдились бы говорить так!

— Да, я знаю: «Сомнения — предатели»[Шекспир, Мера за меру (акт I, сцена 4).]. — Она улыбнулась и тотчас же снопа стала серьезной. — Но ведь эти сомнения не повлияют на успех, если мы не будем страшиться попыток.

Дэвид процитировал ей Эмерсона:

— «Когда люди когда-нибудь объединятся, они будут жить, общаться друг с другом, пахать землю, собирать урожай и править государством как бы при помощи добавочной нематериальной силы, как в том знаменитом эксперименте, когда четверо людей на едином дыхании подняли с земли тяжелого человека одними только мизинцами, не испытав при этом чувства тяжести».

— «Когда люди объединятся»! Но ведь мы как раз и обсуждаем, как добиться этого единства, — возразила Шарн.

— Вряд ли мы когда-нибудь добьемся полного единства! — Дэвид улыбнулся, видя, каким серьезным вдруг стало ее бледное простодушное лицо. — Но если на нашей сторопе будет даже незначительное меньшинство, оно даст нам эту «добавочную нематериальную силу».

— Единство противоположностей — общеизвестный закон философии, — стала вслух размышлять Шарн. — Он определял прогресс человечества на протяжении веков. Диалектика развития…

— Я не марксист, вы знаете, скорее я неоперившийся птенец, присевший на жердочку с левого края.

Насмешливый тон Дэвида рассердил ее.

— Пора бы вам и опериться! — резко сказала она и отвернулась.

— О Шарн, послушайте. — Дэвид сразу же пожалел, что позволил себе пошутить над ее педантичной манерой вести разговор. — Я вовсе не то хотел сказать, я совсем не хотел…

— Швырнуть в меня камень, — закончила опа его мысль. — Вы так отвратительно высокомерны и небрежны, когда рассуждаете об идеях, в которых ничего не смыслите!

Он помедлил с ответом, раздумывая над брошенным ому обвинением.

— Вы правы, вероятно, — сказал он наконец смиренно и добавил: — Клянусь богом, дитя мое, я всегда считал, что вы превосходите меня и в знаниях и в способностях. Я же просто пытаюсь отстоять свое достоинство. Вот и все. И вообще, как неумно все это!

— Простите меня! — Глаза Шарн наполнились слезами. — Это просто ребячество с моей стороны так выходить из себя! Я не заслуживаю вашего доброго мнения обо мне, Дэвид!

Последовало одно из многих примирений, способствовавших еще большей близости между ними. Когда она взглядывала на него, ее глаза начинали лучиться, трогательная преданность отражалась в них. У нее были глубокие таинственные глаза. Они составляли ее главную прелесть, обнаруживая ее чувствительную, страстную натуру, проявляющуюся особенно ярко в минуту восторга, когда она бывала взволнована строчкой стихотворения, солнечным бликом на реке, песней птицы.

Не раз он испытывал искушение снять с нее очки: ему казалось, что они скрывают от него ее душу. Мечтательная невинность ее взгляда пробуждала в нем желание поцеловать ее, когда они прощались, как он сделал это тогда вечером, после первого, проведенного вместе дня. Но Дэвид твердо сказал себе, что подобный сентиментальный флирт с Шарн был бы недопустим и непростителен. Он по возрасту в отцы ей годится, хотя вообще-то, может быть, и не так уж стар.

Как бы то ни было, он совсем не хотел, чтобы у Шарн создалось впечатление, будто его заинтересованность в ней означает нечто большее, чем просто уважение к ее знаниям и способностям. И он не раз говорил ей, как высоко ценит эти ее качества. После трех лет аскетической жизни Дэвид был встревожен и смутно обрадован кипением почти забытых чувств. Они не волновали его, невесело припоминал он, с тех самых пор, как он порвал с Изабель, молодой вдовой, своим пылким, но недолгим увлечением. Это было до того, как погиб Роб и как им овладело решение посвятить остаток своей жизни борьбе за мир.

Теперь ему ничего не оставалось, как только избегать дальнейших встреч и задушевных разговоров с Шарн. С тягостным чувством он пришел к мысли, что разрыв их дружбы больно заденет ее; и все же он считал, что лучше сделать это теперь, чем позволить возникнуть чувству у нее к нему или у него к ней, что поведет к более серьезным осложнениям. К тому же, напомнил себе Дэвид, освободившись от семейных обязанностей, он просто не может взять на себя новую обузу.

Работа! Вот что действительно важно! Она стала для него важнее, чем что-либо или кто-либо. Впрочем, Дэвид иронически усмехнулся своей проницательности, — по-видимому, она не казалась важной никому, кроме него самого.

В течение нескольких недель он не виделся с Шарн, избегая мест, где они могли бы встретиться.

С головой уйдя в изучение документов, освещающих экономические проблемы разоружения и пути решения этих проблем, он сумел подавить в себе угрызения совести в отношении Шарн. Он смог забыть и свое беспокойство о ней, так как был поглощен всецело подготовкой реферата на тему — возможно ли перестроить военную промышленность на мирный лад и таким образом обеспечить работой миллионы людей, когда закроются военные заводы и фабрики, изготовляющие оружие.

Советское правительство заявило, что оно прибегнет к оружию массового уничтожения лишь в том случае, если подвергнется нападению, то есть в целях самозащиты. Оно выступает за всеобщее и полное разоружение и за контроль над ним, что означает прекращение всех видов испытаний ядерного оружия.

Как провокационны и безумны были заявления американских военных властей! Они стремились к непрекращающимся военным действиям, вместо того чтобы избегать их, охотно шли на риск новой мировой войны, которая принесла бы гибель всему человечеству. Ради чего?

Дэвиду хотелось крикнуть всем этим заокеанским поджигателям войны: «Но ведь жизнь идет вперед! Неуклонно идет, слышите вы, идиоты!»

Он смеялся про себя над самообманом тех, кто, подобно страусу, пряча голову под крыло, тешил себя пустыми иллюзиями. Их обуревало жестокое желание нажать кнопку большой термоядерной войны. Это было очевидно. В то же время Дэвид не нашел ни одного заявления со стороны советских генералов или политических деятелей, в котором выражалось бы намерение спровоцировать войну или бомбить Соединенные Штаты. Однако русские высказались с достаточной ясностью по вопросу о том, что если их народ или их союзники подвергнутся нападению со стороны США, то они дадут отпор, используя все имеющиеся в их распоряжении средства.

Летели дни, недели, месяцы, но Дэвид не замечал бег времени: он составлял сводки из собранных им материалов, стремясь доказать, что единственно разумной реакцией на политику безумных поджигателей войны является борьба за мир. Разоружение или смерть! Он утверждал, что дилемма «Быть или не быть» стоит сейчас перед всеми народами и правительствами.

Однажды, на исходе дня, когда, выйдя из библиотеки, он спускался вниз по ступенькам, распугивая голубей и рассеянно насвистывая, его догнала Шарн.

— Что случилось, Дэвид? — спросила она, задыхаясь, — Я чем-нибудь обидела вас?

— Я стараюсь опериться, — бросил он и прошел мимо.

Она смотрела ему вслед, оскорбленная, недоумевающая.

Когда неделю спустя Мифф зашла навестить его, он догадался, что ей известно о его злой выходке.

— Что стряслось с тобой, папа? — спросила Мифф, с беспокойством глядя на его осунувшееся лицо и неряшливый вид. — Ты сто лет не был у нас, и Шарн говорит, что от нее ты тоже постарался отделаться.

— Я был занят, — раздраженно ответил он.

Мифф взглянула на груду рукописей, лежавшую на шкафу возле письменного стола.

— Но это еще не причина затворяться в душной каморке, — воскликнула она, раздосадованная его скрытностью. — Нельзя жить таким отшельником!

Он не мог признаться ей, что стыдится поражения в своей одинокой борьбе с прессой и потерял надежду когда-нибудь зарабатывать на жизнь журналистикой.

— О, знаешь ли! — Его внезапно осенила идея, и он ухватился за нее, чтобы ускользнуть от смущавших его вопросов. — Я хочу написать книгу. Все это, — его взгляд обратился к отвергнутым рукописям, валявшимся на шкафу, — может быть использовано в качестве основы. Придется порядком повозиться, чтобы обработать это как следует. Но если я сумею создать что-нибудь стоящее, пожалуй, никакого времени не жаль.

Мифф слушала его с легким сомнением.

— Все равно, папа, я сильно беспокоюсь за тебя, — сказала она, смягчившись, — у меня скоро будет второй ребенок, и мне хотелось бы видеться с тобой хоть изредка.

— Детка моя, — он обнял ее, — не надо тревожиться обо мне. Я должен сам справиться со своей неудачей. А быть помехой тебе и твоему счастью я не хочу.

Вот почему, подумал он, когда она ушла, нельзя признаться ей, что у него нет надежды написать книгу, которая имела бы хоть малейший шанс быть напечатанной; признаться, что он уже исчерпал все свои средства и ему не на что жить, чтобы продолжать писать.

Дэвид знал, что Мифф сильно огорчилась бы, узнав об этом; и он не мог заставить себя занять у нее денег, так как не знал, когда сможет отдать долг. Они с Биллом купили себе домик на ее долю от денег, полученных за «Элуэру», и теперь у них масса расходов — налоги, различные выплаты и взносы, наконец — дети.

Ему была невыносима мысль добавить Мифф новые расходы. Нийл? Гордость не позволяла Дэвиду обратиться к нему за «финансовой поддержкой». Со времени своей женитьбы Нийл ни разу не побеспокоился узнать, не нужно ли вернуть отцу хотя бы часть одолженных денег. С Мифф и ее мужем Нийл отношений не поддерживал.

«Слишком занят своей работой и своим новым окружением», — думал Дэвид.

Он не мог больше зарабатывать на жизнь своим пером. Это возмущало его. Но нужно было смотреть правде в глаза.

Дэвид полагал, что его мастерство журналиста сделает свое дело и статьи его обязательно привлекут внимание редакторов крупных ежедневных газет, потому что его статьи всегда отличались силой и блеском изложения. Но, очевидно, эти качества не искупали содержания его статей. Ему не давали высказать то, что он хотел, несмотря на безупречный стиль и изящную иронию.

Рукописи Дэвида возвращались к нему, подобно почтовым голубям, со всех концов Австралии, из всех газет и журналов. Многие из них, подозревал он, просто терялись в груде бумажного мусора, который скапливался в углу редакторского кабинета.

Его статьи, думал Дэвид, пожалуй, выиграли теперь в силе и убедительности, потому что он стал ближе к простым людям, узнал, чего они опасаются и что мешает им понимать многое из того, что является для них жизненно необходимым. Его язык стал свободнее, проще, горячая речь лилась из самого сердца, взволнованного общением с сердцами других людей. Он научился видеть под внешним слоем невежества и безразличия крупицы золота, заложенные в человеческой натуре, хотя, быть может, и скрытые под наслоениями веков — суевериями, предрассудками, взаимной враждой. Он был уверен, что все эти наслоения будут сметены, если только удастся убедить людей жить во имя борьбы за мир и торжества доброй воли.

Дэвид понимал, что он потерпел поражение, не справился со своей задачей: ему не удалось вдохновить массы на борьбу за мир, убедить их, что это важнейшая жизненная необходимость наших дней. Он не стал «источником энергии» для великого дела, как надеялся быть, насмешливо говорил себе Дэвид, не зажег энтузиазмом своих соотечественников, погрязших в лени и фатализме прошлых десятилетий.

Он почувствовал, что писать далее — бесполезно. Надо изыскивать другие средства воздействия на людей.

«Вот если бы я был художником! — думал Дэвид. — Картина оказывает мгновенное действие на людей. Один плакат стоит нескольких ярдов печатного текста». Но он не владел никаким искусством, кроме искусства составления фраз. А ему надо найти какой-то способ зарабатывать хоть по нескольку шиллингов в день для поддержания «жизни и горения». Это клише понравилось Дэвиду. Без внутреннего огня человек обречен на жалкое прозябание. Он невольно поморщился, вспомнив, что его собственный огонь сейчас едва теплится.

Было мучительно убедиться в своем поражении. Расстроенный, стыдящийся провала своей мечты перевоспитать людей силой слова, он не ходил больше к Мифф; перестал посещать библиотеку из опасения встретить там Шарн или кого-нибудь из своих бывших знакомых. Просыпаясь каждое утро с тяжелым сердцем и чувством безнадежности, он с отвращением встречал свет дня, который не сулил ему ничего, кроме бесцельных блужданий по глухим окраинам в поисках одной лишь изнурительной усталости, которая дала бы ему несколько часов сна — передышки от мучительных мыслей.

Он перестал обращать внимание на свою внешность: не следил, чиста ли рубашка, нуждаются ли в стрижке волосы. Если случайно он замечал свое отражение в витрине магазина, то видел сутулую фигуру в поношенной одежде, в которой с трудом узнавал себя. Его башмаки совсем износились, и, хотя порою он обтирал их сверху, подошвы промокали и впитывали жидкую уличную грязь; голые пятки виднелись сквозь дыры в носках, давно требующих починки. Дэвид со страхом думал, что он не в состоянии купить себе даже обуви. Текущий счет в банке давно иссяк, а за два года непрерывной работы он заработал всего лишь несколько фунтов, которые ушли на покупку еды, бумаги для пишущей машинки и табака.


Когда м-с Баннинг стала настойчиво требовать с него уплаты долга за квартиру, ему пришлось обратиться в ломбард. Клюшки для игры в гольф, часы и радиоприемник были заложены, чтобы умилостивить хозяйку. До последнего времени он верил, что сумеет преодолеть временное безденежье, написав интересный очерк или занимательный рассказ для какого-нибудь журнала, где за такого рода вещи неплохо платили. Однако его надежды не оправдались. Он или не мог писать хорошо, если не был по-настоящему захвачен темой, или же одного его имели оказывалось достаточным, чтобы его рукопись отвергали.

Какова бы ни была причина, он не мог дольше обманывать себя. Не оставалось никакой надежды на то, что он сможет жить литературным трудом. Что делать? Как найти работу, пусть самую скромную, лишь бы прокормиться и оплатить жилье! Вот вопрос, который надлежало серьезно обдумать; но в охватившем его унынии и смятении ума он не мог заставить себя сделать усилие и заняться поисками работы, не в силах был стряхнуть с себя сковавшее его оцепенение.

«Это нищета, — говорил себе Дэвид, блуждая по улицам, не думая о том, куда он идет и почему бредет ночью, не зная покоя и лишь смутно отдавая себе отчет в том, что с ним происходит. — Это то, что случается с человеком, когда у него нет работы. Нет надежды. Нет ничего, кроме позора и разочарования в прошлом — ив будущем».

Он сделал ставку на «здравый смысл простого человека» и пришел к выводу, что это всего лишь общераспространенное заблуждение.

Во всяком случае, он не мог найти способ преодолеть невежество и безразличие, которым прикрывается так много людей. Волна мрачного пессимизма захлестнула его. Да стоило ли спасать человеческое стадо от уничтожения, если оно само ничего не делает, чтобы спасти себя? А может быть, и правы скептики, которые говорят: «Только бомба, упавшая на их крышу, может заставить этих людей попять нависшую над ними опасность атомной войны». Но тогда будет уже слишком поздно что-нибудь предпринимать.

Нередко случалось, что он мерз от холода или промокал под дождем в своей изношенной одежде, — ему было все равно. Он был настолько истощен, что не ощущал голода, и ел только от случая к случаю, когда теплые запахи закусочной или дешевого ресторана напоминали ему о еде. Если у него в кармане оказывалась какая-то мелочь, он покупал пирожок, сандвич и стакан виски. Если же монеты не звенели, когда их искала в кармане его рука, Дэвид прогонял мысль о еде или возвращался к себе в каморку — посмотреть, не осталось ли еще что-нибудь из его скудного имущества, что можно было бы снести в ломбард.

Последней исчезла из дома его пишущая машинка. Расстаться с нею было для Дэвида гораздо труднее, чем он предполагал: словно он лишился старого и верного друга. Он отнес ее в ломбард в порыве отчаянья, когда оказалось, что у него нет другой возможности заплатить за квартиру. Вместе с машинкой исчезла последняя надежда вернуться к журналистике: ничто не поддерживало в нем больше веры в себя.

Лишившись ее успокоительного присутствия, Дэвид весь день пролежал в кровати. У него не было ни воли, ни сил бороться дальше. Нервы сдали. К концу следующего дня он заставил себя выйти, чтобы вдохнуть свежего воздуха и купить что-нибудь поесть.

Шел дождь. Шатаясь от слабости, он зашел в пивную, проглотил кружку пива и, почувствовав себя лучше, выпил вторую. Пиво ожгло пустой желудок и вызвало позыв к рвоте. Оп бросился к двери, и его вырвало над сточной канавой. Качающейся, неверной походкой побрел он в соседний парк и рухнул на траву. Оп лежал там до поздней ночи, пока полисмен, совершавший обход, не направил на него луч своего фонарика и не предупредил, что ему следует убраться отсюда, если он не хочет попасть в беду.

Стряхнув оцепенение, Дэвид нашел в себе силы пробормотать:

— Спасибо, констебль, — и с трудом поднялся на ноги. Спотыкаясь, он побрел прочь и усмехнулся про себя, потому что ему очень хотелось сказать, что он и так уже в беде по самое горло и не знает, как из нее выбраться.

Бредя под дождем, он смутно помнил, что ему надо найти, где бы поесть. Но густой мрак сомкнулся вокруг, и он не мог найти ни одной освещенной улицы, где была бы какая-нибудь лавчонка или закусочная. Усталость сломила его, он снова тяжело опустился на землю под деревом и так и остался лежать. Как долго пробыл он там, Дэвид не помнил; он лежал, пока не пришел в себя, промокнув до нитки и дрожа от озноба.

Было раннее утро; он догадался об этом потому, что резкие фабричные гудки ворвались в его сумеречное сознание, и он услышал отдаленный и все нарастающий гул и грохот движения. Ноги его одеревенели. Едва он попытался подняться, как острая боль пронизала спину. С трудом он встал на ноги, голова его болталась из стороны в сторону, как пустой шар. Он двигался почти вслепую. «Поделом мне, — подумал он со злобой, — уснул на дороге, как старый пьяница».

Только бы добраться до своей комнаты и сбросить мокрую одежду! — больше он ни о чем не мог думать. Но его скромное убежище казалось ему таким далеким, ему потребовалось так много времени, чтобы дойти до него! Он шел, с усилием передвигая ноги, спотыкаясь, хрипло дыша, и время от времени останавливался, чтобы справиться с приступами головокружения, затемняющими сознание. Добредя наконец до старого дома, выбеленного известкой, Дэвид узнал его по пронзительным крикам Перси и почувствовал огромное облегчение. Войдя в комнату, он стащил с себя мокрую от грязи одежду и повалился на кровать, натянув на себя одеяла. Его бил неудержимо озноб.

Два дня спустя Чезаре с шумом распахнул дверь. М-с Баннинг сказала ему, что Ивенс, по-видимому, болен. Шагов его давно не слышно, а кашляет он так, словно грудь у него разрывается, и бредит, как в белой горячке.

— Si, si[Да, да (итал.).], — сказал Чезаре, — я пойду посмотрю, что с ним.

С этой минуты он взял на себя заботы о больном.

— Тут нужен доктор, — сказал он м-с Баннинг.

Но Дэвид и слышать не хотел о враче.

— Я поправлюсь, — с трудом переводя дыхание, говорил он, — просто я немного простудился, и меня лихорадит. Мне нужно только как следует согреться и отдохнуть немного.

Чезаре знал, что за нежеланием видеть врача часто скрывается страх перед полицией; поэтому он решил сам позаботиться о соседе и делал это со всей добросовестностью. Он умывал его, кормил, ухаживал за ним, как самая ласковая сиделка, с волнением следя, не становится ли больному лучше и не падает ли у него температура. Когда у Дэвида начался бред, он решил, что все-таки следует послать за врачом. Но в ту ночь больной исчез. Чезаре был в отчаянье; он не представлял себе, что могло произойти и куда скрылся Дэвид.

Глава VII

Что привело его к зданию редакции «Диспетч»?

В памяти осталось одно: сколь ни был он измучен и слаб, какая-то непостижимая сила гнала его вперед, только бы куда-то идти, только бы что-то делать. Ему казалось, что он задыхается в крошечной, грязной комнатушке. Он чувствовал, что теряет последние остатки воли. Если не заставить себя выйти на улицу, он и вовсе потеряет всякую способность мыслить. Превратится в жалкое беспомощное подобие человека, в бессловесную колоду и проваляется до конца своих дней в кровати, покуда его не сволокут в морг или в сумасшедший дом. Удрученный этой мыслью, он с трудом натянул брюки, надел ботинки, поношенное пальто, шляпу и поспешил на улицу.

На него обрушились потоки шквалистого ливня. Дождь освежил его. Он ловил ртом прохладные капли, хлеставшие его по лицу. Его замутило от неприятных уличных запахов, и он заторопился прочь. Наконец впереди показались деревья. Он услышал, как шелестят на ветру листья, нежно перешептываясь друг с другом.

Непроглядную темь время от времени прорезал слепящий свет фар промчавшейся мимо машины. Гул города надвинулся на него. Он свернул в сторону, убегая от этого гула, от ярко освещенных витрин, людских толп, трамваев и машин, нескончаемой лентой несущихся по ветреным, мокрым от дождя улицам.

Он брел в ночи, едва ли сознавая, куда и зачем идет.

По обеим сторонам переулков, которыми он шел, высились пустынные в эту нору здания складов и контор. Свернув за угол, он споткнулся о ступеньки безликого квадратного дома и в изнеможении опустился на них, чувствуя, что к горлу подступает тошнота. Потом, когда приступ ее миновал, он пересел подальше, в тень, решив немного передохнуть и собраться с силами.

Пока он сидел, сжавшись в комок, обхватив руками колени, голова его немного прояснилась. Он вгляделся в ступеньки, на которых сидел, посмотрел на вращающиеся двери, ведущие в освещенный вестибюль. Что-то странно знакомое почудилось ему. Он услышал приглушенное постукивание и равномерный гул машин, работавших где-то совсем рядом, и вздрогнул. Затем вскочил, пронзенный внезапной догадкой.

Словно в кошмарном бреду, Дэвид отпрянул назад и уставился на здание, возвышавшееся над всеми другими домами улицы. На верхнем рекламном щите, сплошь из стекла и стали, разноцветными сполохами загорались неоновые буквы. «Диспетч», «Уикли баджет», — прочел он горделивые слова, светившиеся в густом тяжелом тумане.

Ему ли не помнить этих слов, этого здания! Но что привело его сюда? Что заставило вернуться к этому дому, на месте которого некогда в грязной развалюхе ютилась пользующаяся дурной репутацией газетенка и где он сотворил чудо? Он превратил сомнительный листок в солидную газету, добился фантастического роста тиража, заставил правление оборудовать типографию мощными новейшими машинами, пристроил к старому зданию новый корпус, реорганизовал, переоборудовал, модернизировал все от начала до конца, сделав из газеты образцовый механизм по сбору, обработке, печатанию и распространению новостей.

И вот оно, его детище, такое, каким он его создал, и все же не такое! И вот он сам, руками которого создано все это, — такой, каким был прежде, и все же не такой!

В голове был полный сумбур, но одна мысль тревожила неотступно; что именно заставило его прийти сюда? Может, ему захотелось пощекотать свое самолюбие: вот ведь какой был когда-то? Или его потянуло сюда, как тянет на место преступления убийцу? А может, он надеялся здесь, возле этого дома, обрести столь необходимую уверенность в себе, нужную, чтобы бросить вызов неудачам и устремиться к успеху, куда более для него значимому, чем «Диспетч»?

Мысленно он представил себя совсем молодым: вот он одним махом взлетает по ступенькам этого крыльца, толкает вращающуюся дверь, взбегает, не дожидаясь лифта, по лестнице на второй этаж, слышит на ходу бойкие голоса рассыльных: «Добрутро, сэр» — и совсем другие, почтительные приветствия получающих задания репортеров: «Доброе утро, мистер Ивенс»; легкое оживление в конторе, через которую он шел в свой кабинет — бодрый, готовый с головой окунуться в работу, темп которой непрерывно нарастал: спокойный ритм в начале дня и лихорадочная спешка по мере приближения выхода первого выпуска газеты. Щелканье телетайпов, стук пишущих машинок, разговоры по телефону, поток телеграфных сообщений, вибрирующий грохот огромных печатных машин, изрыгающих из своего чрева сотни тысяч аккуратно сложенных, еще сырых, пахнущих типографской краской экземпляров «Диспетч»; орды мальчишек, хватающих пачки газет и разносящих их по всему городу; вереницы красных фургонов, ждущих своего часа помчаться с тяжелыми кипами к газетным киоскам окраин и к поездам, которые развезут их по всей стране.

Так оно и шло — второй выпуск, потом третий, и лишь с выходом последнего, четвертого выпуска в здании воцарялись тишина и покой. Словно судно, заштилевшее после штормового перехода. Из коридоров исчезали рассыльные, машинистки, репортеры. Появлялись уборщицы и принимались наводить чистоту и порядок, чтобы с наступлением дня снова заработал хорошо отлаженный, образцово управляемый механизм вечерней газеты.

Вот как было когда-то. Дэвид отогнал мучительные воспоминания. Он знал, что теперь здесь многое изменилось. Уже после его ухода было принято решение издавать еще и ежедневную утреннюю газету. Тишина и покой, наступавшие после рабочего дня, ушли в прошлое. Здание больше не знало ни минуты передышки. Ни днем, ни ночью не спадало напряжение, создаваемое непрерывной работой людей и машин. Кончала работу дневная смена, приходила вечерняя.

Даже сейчас, в смятенном состоянии чувств, он видел, как торопливо взбегают по ступеням какие-то люди, быстро толкают вращающуюся дверь и исчезают, словно пчелы в гигантском, ни на миг не прекращающем кипучую деятельность улье.

Язвительная мысль шевельнулась в голове. Так ли уж он уверен, что ему не хочется оказаться вместе с ними? Что ему не терпится обогнать их и занять свое место за большим письменным столом, стоящим в комнате с высоким потолком прямо против огромного окна? Желание рассмеяться, рассмеяться от души над нелепостью такой мысли тут же ушло, пропало, уступив место властному требованию крикнуть: «Нет! Нет! Нет!»

Его прошиб холодный пот. Вновь почувствовав приступ надвигающейся тошноты и слабости, он отшатнулся от залитого огнями здания.

— Да это ведь мистер Ивенс! — звоном отдался в ушах женский голос.

Дэвид метнулся в сторону, отчетливо понимая, что нужно уйти прежде, чем его узнают. Но было уже поздно.

— Вы больны, — сказала она, беря его под руку.

Дэвид вырвался от нее, вновь отдавая себя во власть пугающего мрака, ветра и дождя.

— Просто пьян, — буркнул он, словно оправдываясь, и пошатнулся.

Опа поспешила поддержать его.

— У меня машина, — быстро сказала опа. — Я отвезу вас домой.

И прежде чем силы совсем оставили его, он в каком-то забытьи добрался с ее помощью до машины и плюхнулся на сиденье. Он не имел ни малейшего представления, кто эта женщина и куда она везет его. Едва он откинулся на спинку сиденья, она отвела глаза от дороги и бросила на него быстрый взгляд.

«Что стряслось с Дэвидом Ивенсом? Почему он так опустился? — думала она. — У него вид человека, истощенного голодом, и он бесспорно болен: дыхание слабое, лихорадочно-прерывистое. Вовсе он не пьян, — решила опа, — но, боже, до чего же грязен!» От потертой, намокшей одежды разило потом — так пахнет заношенное, давно не стиранное белье. В тепле машины неприятно запахла надвинутая на глаза бесформенная фетровая шляпа.

Что с ним делать? Где он живет? Куда его везти? Она знала, что у него умерла жена, а семья распалась. Ну что ж, если он вскоре не очнется и не скажет, куда ехать, придется отвезти его к себе домой, дать ему выпить, заставить поесть; может, ей и удастся что-нибудь у него выведать.

Ее разбирало любопытство — до нее доходили слухи, что он одержим сумасбродной идеей переделать мир. Его видели на улицах города в обществе самых что ни на есть сомнительных личностей. Но она не придавала значения слухам: в ее памяти он остался таким, каким она последний раз видела его в тот вечер, когда он сказал ей о своем уходе из «Диспетч». Из всех — ей одной! Уже потом она случайно выяснила, что Клод Мойл узнал об отставке Ивенса лишь после того, как о ней узнала она.

Для нее его отставка была даром божьим — она дала ей возможность сделать карьеру в «Диспетч» и в издававшемся газетой женском журнале. Когда вскоре после отставки Ивенса из газеты ушла старая Колючка, ее кресло заняла мисс Мэрфи, хотя, если на то пошло, она уселась бы в него в любом случае. Следующей ее задачей было заполучить полосу Мисс Колючки, что ей и удалось сделать, к великой ярости остальных девиц, которые годами изощрялись в писании светской хроники и кулинарных рецептов. Клоду пришлось нажать кое-какие кнопки, чтобы помочь ей в этом. Но полное удовлетворение она получила, лишь доказав, вопреки предсказаниям Ивенса, что может быть хорошей журналисткой.

Круто, очень круто обошелся он с ней в ту пору, когда она впервые надумала заняться журналистикой. Сколько же лет прошло с тех пор! С тех пор как он разругал в пух и прах ее материал, разорвал, швырнул на пол, крикнул ответственному секретарю: «Какого черта вы не гоните ее?» Очевидно, у Тома Бейли не хватило духу сознаться, что Клод Мойл попросил его в качестве личного одолжения дать возможность его любовнице испытать свои силы под началом Мисс Колючки.

Мисс Элизабет Пиккет и сама не раз бегала жаловаться Ивенсу: «Навязали на мою голову эту рыжую потаскушку». Джан не забыла, какую веселенькую жизнь они ей устроили, действуя заодно. А она тем не менее благоговела перед Ивенсом, работала не покладая рук, изо всех сил стараясь заслужить его похвалу. Ей нравилась мужественная гибкая фигура Ивенса, та непринужденность, с какой он властвовал в суматошном газетном мирке, всегда смеющиеся проницательные глаза, твердые линии рта. Он старательно не замечал ее попыток привлечь к себе внимание, видимо догадываясь, к каким уловкам прибегла она, чтобы пролезть в газету, и презирая ее за это.

А, какое это теперь имеет значение! Джан с трудом могла поверить, что этот скорчившийся в три погибели человек, словно оцепеневший от усталости и истощения, действительно Дэвид Ивенс. Она испытывала жгучее желание рассказать ему, каких успехов добилась в конце концов на поприще журналистики. Стоит прикинуться и доброй самаритянкой, чтобы поглядеть, как он, снова став самим собой, рассыплется в благодарностях за ее доброту, услышать, что он скажет, узнав, что она теперь самая высокооплачиваемая журналистка в «Диспетч». Да еще хозяйка собственного ежемесячного журнала «Герлс», который она издает помимо работы в «Диспетч». А это все означало, что у нее достаточно денег, чтобы жить без забот и поддерживать друзей в трудную минуту.

— Мистер Ивенс, — сказала она, стараясь вывести его из забытья. — Вам лучше?

Он пошевелился и застонал.

— Очнитесь! — крикнула Джан. — Мы почти приехали. Я отвезу вас к себе домой, вы полежите и придете в себя.

— Куда? Куда? — Он вздрогнул, не в силах стряхнуть с себя оцепенение.

Остановив машину неподалеку от своего подъезда, Джан решительно затормошила его.

— Пойдемте, — сказала она и с силой потянула его из машины.

Дэвид шел, с трудом держась на ногах, пока она вела его к дверям своей квартиры. Когда опа открыла дверь, оп, спотыкаясь, ввалился в комнату. Опа подтащила его к дивану и заставила лечь. Зажгла свет и с беспокойством поглядела на спутанные волосы и мертвенно-бледное лицо на фоне обтянутых желтым шелком подушек. «Бренди!» — первое, что пришло ей в голову.

Достав из бара бутылку и рюмку, опа налила в нее немного бренди и поднесла к его губам. Он поперхнулся и закашлялся; она продолжала вливать ему в рот бренди, и мало-помалу его застывшее, как маска, лицо немного смягчилось. Худые небритые щеки порозовели. Он перевел дыхание и стал дышать ровнее. А еще через несколько секунд склонившаяся над ним Джан увидела, что он открыл глаза и устремил на нее ничего не понимающий взгляд. Потом немного пришел в себя и сделал отчаянное усилие сесть.

— Черт возьми! — изумленно пробормотал он. — В чем дело? Где я?

— Похоже, вы потеряли сознание, — объяснила Джан. — Послать за доктором?

— Нет! Нет! — взволнованно заговорил еще не совсем пришедший в себя Дэвид и поспешил заверить ее: — Все будет в порядке. Я немного устал, только и всего.

— Тогда полежите, — мягко сказала Джан, — а я сварю кофе.

Он опустился на подушки; ему уже стало все равно, где он и кто эта женщина. Было удивительно приятно лежать на мягком диване, отбросив прочь всякие мысли.

Вошла Джан с подносом, на котором стояли чашки с дымящимся кофе и тарелка с тостами, и он встрепенулся, услышав ее оживленный голос:

— А вот и кофе! Быстро, а?

— Кто вы? — спросил Дэвид.

Она поставила поднос на маленький столик, придвинула его к дивану, подтащила к столику табурет.

— И вы нисколечко не догадываетесь? Никаких ассоциаций? — Протягивая ему чашку кофе, опа насмешливо усмехнулась.

— А мне следовало бы догадаться, да? — нерешительно спросил он, словно прося извинения за свой вопрос.

— Я-то на всю жизнь запомнила нашу последнюю встречу, — сказала она, приведя его в еще большее замешательство. — Знаете что, съешьте-ка парочку тостов. Я и сама проголодалась. Трудный выдался день. Даже поесть было некогда.

Она потянулась за тостом, и ее рыжие, отливающие золотом волосы вспыхнули, освещенные неярким светом стоящей позади лампы.

— Вспомнил! — воскликнул Дэвид. — Вы та самая девушка, которая ворвалась ко мне в кабинет вечером накануне моего ухода из «Диспетч».

— Да, это была я, — согласилась она с полным ртом, — а вы мне показались тогда едва ли не самым грубым человеком на свете.

Ее подмывало напомнить ему все, что он наговорил ей в ту ночь, на языке вертелось признание в «тайной страсти», которой пылала она к нему в те первые, тяжкие дни ее работы в газете; но она удержалась — слишком уж велика была разница между им тогдашним и теперешним. Он был так растерян, так жалок, что злобный порыв ее прошел, уступив место состраданию. Да и разговор пора уже кончать: вид у него до крайности утомленный и больной.

— У меня пет сил везти вас сегодня домой, — решительно заметила она. — Допивайте кофе и устраивайтесь здесь, на диване. Да и мне нелишне немного соснуть.

Она собрала чашки на поднос, отметив при этом, что он съел почти все тосты.

— Туалетная комната в конце коридора. Если хватит сил — можете принять горячую ванну. Спокойной ночи, и пусть вас не смущает, что вы остались здесь. Я сама себе хозяйка. Поступаю, как мне заблагорассудится. А поговорить успеем утром.

Дэвид слышал, как опа заперла входную дверь и накинула цепочку. В туалетной комнате он обнаружил на стуле приготовленную для него пижаму. Устоять перед искушением сбросить с себя мокрую грязную одежду, подставить тело под струю горячего душа и влезть в чистую пижаму было выше его сил. Он воспользовался ее предложением, испытывая некоторую неловкость примысли, что принимает дары от той самой девушки, с которой — он не мог того не признать — обошелся когда-то так сурово. Но желание отдохнуть и выспаться взяло верх.

Уже сидя перед зеркалом и листиком розовато-лиловой шелковой бумаги, смоченной в благоухающем лосьоне, снимая с лица остатки косметики, она услышала, как ее гость прошел в ванную. И с удовлетворением прислушалась к шуму воды в ванной комнате, означавшему, что он решил принять душ.

Как забавно! Мысль о стечении обстоятельств, которое давало ей возможность свести старые счеты с Дэвидом Ивенсом, приятно щекотала нервы. Хотя в нынешнем жалком состоянии он вызывал у нее лишь чувство глубокого сострадания. А что, если бы ей удалось убедить его в своем дружеском расположении… что, если бы ей удалось подкормить его, прилично одеть, подыскать работу, которая помогла бы ему вновь обрести чувство собственного достоинства, — может быть, тогда… может быть, он вновь станет для нее столь же привлекательным, как прежде? А она — для него?

Идея показалась заманчивой. Расчесывая волосы, укладывая их красивыми волнами, она смотрела, как вспыхивают в них золотые искры, словно отблеск того пламени, которое горело в ее душе. Она улыбнулась, вспомнив, скольких мужчин поработил их магический огонь. Джан прекрасно понимала, что именно она, эта копна густых, золотисто-рыжих в пору молодости волос, была главным ее козырем в искусстве обольщения мужчин. Она тратила уйму денег, чтобы сохранить этот золотистый цвет, но игра стоила свеч — ее козырь неизменно срабатывал, нужен ли был ей мужчина по деловым соображениям или для развлечения.

Ее любовникам и в голову не приходило, что под ее, по их выражению, «ослепительными волосами» скрывается проницательный, расчетливый ум. Она отнюдь не была неуравновешенна и экзальтированна, как можно было бы предполагать. Конечно, она гордилась своими волосами, но главное — она в совершенстве постигла искусство всегда и во всем использовать их красоту в своих интересах. А использовать ее приходилось постоянно, прежде чем она стала тем, чем сейчас, — добилась независимости и материальной обеспеченности. Что и говорить, немалая заслуга в этом принадлежала Клоду: кто, как не он, пристроил ее в газету и журнал «Герлс», который ныне в значительно большей степени принадлежит ей, чем ему.

В конце концов он ведь укатил в заморское путешествие; как любовница она ему больше не нужна, и ей он не нужен ни как любовник, ни как источник денежных средств.

Сняв с лица косметику, Джан принялась внимательно рассматривать свое лицо в зеркале. Курносое, с мягкими чертами лицо молодой женщины, впрочем, не столь уж и молодой в свои тридцать пять лет; великолепные волосы да пара желто-зеленых глаз, зеленых и блестящих, как ночью у кошки, — вот и все, что могло привлечь к пей взгляд мужчины. Но при желании всегда можно призвать на помощь косметику — положить зеленый тон на веки, приклеить черные выгнутые ресницы, ярко накрасить губы, придать матовую белизну коже — и перед вами обольстительнейшая из сирен.

Хотя мысли ее были неустанно заняты всякого рода планами и расчетами, что, по ее мнению, являлось основой ее успехов и в области журналистики, и в бизнесе, ей не чужды были известная широта характера и щедрость, она охотно предавалась любовным утехам, а порой пускалась и в весьма рискованные gaminerie[Проказы, шалости (франц.).].

«Джан, милая, — доверительно сказала она самой себе, — а что, если стащить старое тряпье Ивенса, запереть его самого в квартире и подержать в заключении до вечера, а после работы принести ему все новое? Вот будет смеху-то!»

Она с удовольствием представила себе, как сыграет такую шутку с человеком, который всегда относился к ней столь высокомерно, и ей ужасно захотелось сделать это. Надо надеяться, ее затея не рассердит его — скорее, убедит в том, что она стремится помочь ему вновь обрести то неколебимое высокомерие, с каким он относился к бездарным молодым девицам. Простит ли он ее? Это не имеет ровно никакого значения. Она сделает ставку на его здравый смысл, а там будь, что будет.

И все же, стоя у дверей гостиной и прислушиваясь, как беспокойно мечется Ивенс по постели, она не могла унять нервной дрожи. Когда он уснул, она босиком подкралась к стулу подле дивана, на котором лежали его мокрый пиджак, грязная рубашка, брюки и поношенный серый джемпер, схватила все это в охапку и бесшумно вернулась в свою комнату.

Она бросила вещи в чемодан, задвинула его под кровать и легла, свернувшись клубочком, испытывая мальчишеское удовольствие от сознания, что привела в исполнение свою затею, внушавшую ей поначалу такой страх.

Глава VIII

Дэвид открыл глаза, разбуженный смехом, и до него донесся голос, словно молния пробившийся сквозь мглу тяжелого сна.

— Эй вы, соня, вставайте! Давно пора завтракать!

Он в изумлении уставился на видение в образе женщины, которую со всех сторон обступили золотые драконы. Может, он еще спит? Видит сон? Сопя, пыхтя, кашляя, он сел в постели, комкая в руке грязный носовой платок.

— Вот, возьмите-ка! — услышал он откуда-то издалека голос. И рядом с ним упал чистый носовой платок.

Видение исчезло, затем снова вернулось, постепенно он стал более отчетливо различать извивающихся на черном утреннем халате драконов и лицо женщины в ореоле огненных волос. И тут он разом вспомнил все, что предшествовало этому жалкому пробуждению. Он машинально откинул голову, провел рукой по небритому подбородку.

— Боже… Боже мой, — пробормотал он, запинаясь. — Я приношу свои извинения… Я… Я не знаю, что и сказать.

— Молчите! — коротко бросила она. — Не надо ничего говорить. В такую погоду хороший хозяин не бросил бы на улице и собаку, тем более больную собаку.

— Я и есть больная собака. — Дэвид невесело усмехнулся.

— Чепуха! — Она взяла с подноса и подала ему чашку чая. — У вас грипп или что-то в этом роде. А уж зачем вы шатались по улицам в такую погоду — вам самому лучше знать. Погода и сегодня премерзкая, поэтому оставайтесь-ка здесь и отдохните денек. Мой доктор уверяет, что отдых и сон — самое верное средство от гриппа.

Она налила себе чашку чая и взяла с тарелки, которую поставила возле него, хрустящий хлебец.

— Это очень мило с вашей стороны, — поспешно отозвался Дэвид, — но я уйду, как только… — И он зашелся в приступе кашля.

— И не вздумайте, — твердо сказала Джан. — Мне уже пора, квартира остается в вашем полном распоряжении. Лежите себе спокойно. Не то заработаете осложнение, не хватает еще схватить плеврит или воспаление легких. Может, лучше прислать вам доктора?

— Нет, нет, — задыхаясь от кашля, проговорил Дэвид, — ни в коем случае! — Он старался не обращать внимания на покалывание в груди, хотя мучительно страдал при малейшем движении от боли в голове и во всем теле.

— Ну хорошо, не пришлю, если только вы обещаете никуда не уходить до моего возвращения. Вот здесь на столике, — продолжала Джан, — апельсиновый сок, булочки, сыр и мед — только-только чтоб не умереть с голоду, хотя, на мой взгляд, это не самая лучшая диета для больного.

— Право, не стоит, — запротестовал Дэвид, — не стоит обо мне беспокоиться.

— Не спорьте! — Опа дотронулась рукой до его лба жестом, взятым напрокат с широко распространенного рекламного плаката. — Пересядьте-ка на минутку в это кресло, — добавила она, — я устрою вас поудобнее.

У Дэвида чуть не подкосились ноги, когда он, завернувшись в плед, сделал шаг к креслу. Джан откинула верх дивана — под ним оказалась застеленная постель.

— Очень удобно, когда кто-нибудь из моих друзей остается на всю ночь, — заметила она как бы между прочим. — Ну вот. — Она взбила подушки и положила их на прежнее место. — Ложитесь, и чтоб я больше не слышала от вас ни слова, мистер Ивенс!

Дэвид перебрался в постель, голова кружилась, не было ни сил, ни желания оказать сопротивление этой властной молодой женщине. Какое блаженство опустить голову на подушки, вытянуться меж белыми простынями, укрыться пушистым одеялом!

— Черт возьми, — жалобно пробормотал он, — почему вы все это делаете для меня? Почему?

— Я всегда делаю только то, что хочу, — ответила Джан, сознавая, что в стремлении подавить его противодействие пользуется запрещенным тактическим приемом. — А сейчас мне просто хочется от вас беспрекословного подчинения.

Еще несколько секунд китайский халат попорхал возле его постели. Потом он услышал, как прошлепали ее домашние туфли, и комната опустела — исчезли драконы, золотистые волосы, а вместе с ними и та, чье присутствие приводило его в такое замешательство.

Вскоре послышался веселый голос:

— До свидания, и не вздумайте сделать какую-нибудь глупость! А чтоб вы не сбежали, я закрою вас на ключ!

Он увидел ее в дверях — подтянутую, в строгом, прекрасно сшитом костюме и маленькой зеленой шляпке. И она тотчас исчезла. Щелкнул дверной замок, дробно простучали по лестнице каблуки и затихли на улице.

Растерянный, слабый, Дэвид почувствовал облегчение, когда из окружающей обстановки исчез раздражавший его элемент. И весь ушел в тепло и уют постели, в окутавшие его тишину и покой. Он никак не мог понять, как попал в столь нелепое положение: почему он очутился здесь? Почему эта женщина заботится о нем? Он впадал в полузабытье, проваливался на часы в тяжелый, неспокойный сон и, лишь когда пересыхал рот и становилось невмоготу от мучительной жажды, тянулся к стоящему на столике возле дивана стакану с апельсиновым соком или графину с водой.

Ближе к вечеру туман в голове немного рассеялся. Он с любопытством оглядывал комнату: два больших, удобных, обитых желтым шелком кресла, зеленый ковер, столик с пишущей машинкой и стопкой чистой бумаги, журналы в ярких кричащих обложках, сваленные грудой на полу, забитые книгами полки, бар, в котором стояли бутылка коньяку и рюмки, напоминая ему о минувшей ночи, небольшой камин с включенным обогревателем и над ним полка, уставленная крошечными стеклянными и фарфоровыми фигурками животных, застывших в самых невообразимых прыжках и движениях. Безучастно скользившие по комнате глаза остановились на огромной картине маслом, висевшей высоко на стене и изображавшей обнаженную женщину с огненно-рыжими волосами.

«Не иначе, моя очаровательная хозяйка», — улыбнулся Дэвид, дивясь на юмор, невесть откуда взявшийся в его положении.

Он отметил грубую, аляповатую манеру письма и тут же увидел на противоположной стене еще два образчика пестрой абстракционистской мазни. Довольный результатом осмотра, он откинулся на подушки, убеждая себя, что ничуть не менее уместен в этой уютной беспорядочной комнате, чем любая из разместившихся на каминной полке нелепых зверюшек Джан. По комнате он понял, что хозяйка ее — деловая, самостоятельная, лишенная каких-либо условностей, жизнелюбивая женщина.

Почувствовав прилив сил, он встал с постели и походил но комнате, радуясь, что ноги не подкашиваются от унизительной слабости. Он заторопился в ванную — вот-вот вернется Джан, надо до ее прихода успеть побриться и привести себя в порядок. Увидев свое отражение в зеркале, висевшем на стене ванной, он вытаращил глаза: хорош же он в ее пижаме — до этого он как-то не замечал ее цвета. Красновато-желтая, цвета спелых апельсинов — у него просто дух захватило при мысли, какой нелепо-уродливый вид у него в этой пижаме.

Побрившись и приняв горячий душ, он почти овладел собой и огляделся, ища глазами свою одежду. Пусть она поношенная и грязная, он надеялся, что так ему будет легче с достоинством встретить придирчивый взгляд Джан. Но рубашка, серый джемпер, брюки и пальто как сквозь землю провалились. Может быть, они сушатся где-нибудь, подумал он, но и это предположение не подтвердилось. Обернув бедра полотенцем, он обшарил кухню, гардероб в коридоре, заглянул даже в спальню Джан, почти целиком занятую огромной кроватью под зеленым покрывалом. Его одежда таинственно исчезла.

Ничего не оставалось, как снова напялить на себя все то же идиотское красновато-золотое одеяние и опоясаться широким черным поясом, чтобы прикрыть голый живот между кофточкой и штанами. Штаны были коротки и мешком висели на его тощем заду. Да и кофта свободно болталась там, где обычно обтягивала пышные груди Джан. Дэвид усмехнулся, глядя на свое отражение в зеркале, — он догадался, что Джан спрятала его одежду и что он находится, так сказать, «под домашним арестом».

Он сидел в кресле, завернувшись в плед, когда услышал, как щелкнул ключ в открываемой ею входной двери. Она стремительно ворвалась в комнату, и вместе с ней с улицы влилась волна холодного зимнего воздуха.

— Ого! — воскликнула она. — Пациент проявляет своевольство!

— Пора уж, — ответил он и улыбнулся; Джан явно досадовала, что он встал с постели.

— Сейчас вам от меня достанется, — заявила она, выкладывая на стол какие-то пакеты и сбрасывая с ног туфли. — Но прежде всего нужно переодеться. Туфли — вот истинное наказание для элегантной женщины. Потопайте-ка день-деньской на этих чертовых шпильках! Я не шучу, уверяю вас, Дэвид. Да и полнеть к тому же начинаю, будь она трижды проклята, эта полнота!

Она сняла шляпку и ушла к себе переодеть костюм, в котором выглядела изящной, стройной женщиной. Когда несколькими минутами позже она вернулась в гостиную, на ней был китайский халат с разбросанными по черному шелку золотыми драконами, на босых ногах — золотые сандалии.

— Не хотите ли выпить? — спросила она, поворачиваясь к бару. — Лично я буду пить виски, могу предложить австралийское, если вы привередливы.

— Отнюдь нет, — мрачно ответил Дэвид.

— А может, хотите шерри?

— Виски меня вполне устроит.

Она достала из бара бутылку и стаканы, налила в них виски.

— Достаточно? Я предпочитаю пить в чистом виде.

Дэвид взял протянутый ею стакан, плеснул в него немпого воды из стоящего на столе графина, поднял стакан, как бы предлагая за нее тост, и, стоя, отпил из стакана под ее слова: «Держите хвост морковкой!»

— Вот так-то лучше, — проговорила Джан, плюхаясь в кресло. — Совсем нынче вымоталась, — вздохнула она. — Утомительный выдался денек.

— Правда? — В голосе Дэвида звучало вежливое сочувствие.

— На мне лежит, чтоб вы знали, мистер Ивенс, вся работа по редактированию женского раздела в «Диспетч», — с вызовом сказала Джан. Вытащив сигарету из пачки, лежащей на столике возле кресла, она подтолкнула пачку к Дэвиду. — Журнал «Герлс» веду тоже я.

Она щелкнула зажигалкой, затянулась и передала зажигалку Дэвиду. Легкое облачко дыма окутало ее.

— Конечно, Клод Мойл одолжил мне денег, чтобы начать издание журнала. Но это мое детище. Мне самой приходится собирать объявления, чтобы он мог существовать, самой писать почти все материалы, самой читать корректуру, да еще в придачу самой верстать номер.

— Работы, очевидно, хватает!

— Уж можете мне поверить! Но мне она по душе, мне по душе эта вечная занятость, положение, которое я занимаю, самостоятельность. Мне нравится иметь много денег и тратить их так, как заблагорассудится.

— Кому не нравится!

— Такова вкратце история моего успеха, — она бросила на него лукавый взгляд, — вопреки вашим предсказаниям, что мне никогда ничего не добиться на поприще журналистики.

— Что ж, я ошибся!

Опа кивнула, не обратив внимания на его холодный тон.

— И я никогда не могла простить вам этого. — Их взгляды встретились, и ее глаза блеснули ехидством. — Но ведь вы отказались от куда большего, чем я когда-либо имела или буду иметь. Зачем вы это сделали?

Опа снова налила себе виски и долила его стакан.

— Я надеялся, — медленно заговорил он, пристально вглядываясь в янтарную прозрачность своего стакана, — совершить в жизни что-нибудь значительное.

— Например? — нетерпеливо спросила она, не сводя с него глаз, и поджала под себя ноги.

— Заставить людей осознать необходимость борьбы за разоружение и мир.

— О, боже! — Она залилась резким ироническим смехом. — И из вашей великой идеи так ничего и не вышло?

— Я бы не сказал этого, — возразил Дэвид. — Просто идея оказалась слишком великой для меня, не по плечу. Вот и все.

— И вы сбросили с себя эту тяжелую ношу. — Джан отвернулась, нетерпеливым жестом загасив сигарету. — Послушайте, а ведь вам должно быть за себя стыдно! С вашими-то способностями и превратиться в…

— …жалкого неудачника, — докончил за нее Дэвид.

— Я не совсем то хотела сказать, — запротестовала она. — Признать свое поражение, вот что я имела ввиду. — Она замолчала, не зная, бить ли его и дальше или пощадить его самолюбие.

И продолжала, движимая скорее желанием обворожить свою жертву, нежели окончательно восстановить ее против себя.

— Понимаете, Дэвид, я ведь влюбилась в вас по уши, когда увидела, как вы заправляете газетой; вы казались мне сгустком энергии, и всякое такое. А я для гас была пустым местом. Эдакая пройдоха и шлюха. Собственно, такой я и была. А иначе как бы я выбилась в люди и достигла нынешнего моего положения? Но все-таки что-то меня притягивало в вас. Сама не знаю что. Должно быть, честность и прямота. Во всяком случае, что-то внушающее уважение. Никак не могу взять в толк, как вы. как вы могли уступить, сдаться, с какими бы там трудностями вам ни пришлось столкнуться лицом к лицу?

— Благодарю вас, мисс Мэрфи. — Насмешливая улыбка тронула губы Дэвида, — Вы отличный агитатор, — Он отхлебнул из своего стакана. — Хотя все сказанное о моем характере вряд ли соответствует истине.

Он отбросил плед и встал перед ней во весь рост — нелепая фигура в оранжево-красной пижаме. Она залилась смехом. Он тоже рассмеялся.

— Если вы вернете мне мои брюки, я, быть может, еще смогу добиться того, чего хотел.

— Не сейчас, — твердо сказала она. — Сначала мне придется подкормить вас немного, а вам придется отдохнуть здесь денек-другой.

— Чертовски мило с вашей стороны, — смущенно пробормотал Дэвид. — Но я уже вполне здоров и совсем оправился от гриппа. Завтра мне надо заняться моими делами.

— Ничего у вас не выйдет, — отрезала она, вставая и направляясь к двери. — Вы находитесь под домашним арестом. Ни с места, пока я не куплю вам новой одежды. Старая полетела в мусоропровод.

На секунду задержавшись в дверях, она оглянулась и сказала с торжествующим смешком:

— Обед будет готов через несколько минут!

Полный недоумения, Дэвид вновь погрузился в свои мысли. С какой стати эта странная молодая женщина взяла на себя заботы о нем? Он терялся в догадках. Почему ее так интересует все, что стряслось с ним?

Совершенно очевидно, что в ее глазах он морально низко пал. Она испытывает к нему такое же отвращение, как он к самому себе за то, что спасовал перед трудностями, поддался разочарованию. Да, сломленный страданиями, выпавшими на его долю в эти несколько последних месяцев, он утратил цель в жизни, задохнулся в тисках отчаяния, потерял надежду объяснить людям, какими опасностями и ужасами чревата термоядерная война. Он безжалостно упрекал себя в трусости и пессимизме, которые довели его до нынешнего унизительного положения.

Без сомнения, сострадание побудило Джан привезти его сюда, дать убежище от ветра и дождя. Как она сама выразилась: «В такую погоду хороший хозяин не бросил бы на улице и собаку, тем более больную собаку». Ну что ж, он и был больной собакой и плевать ему было — выживет он в ту ночь или умрет. Но сейчас, пользуясь ее добротой, проявляемой так свободно и в то же время деспотически, он испытывал противоречивые чувства стыда и благодарности.

Пора с этим кончать. С тем, что он все от нее принимает — еду, виски, сигареты, дружбу, с попытками очистить его неразумную жизнь от скверны, со всеми этими разговорами о новой одежде и бог весть о чем другом.

— Жареная курица с картофелем, — возвестила Джан, вкатывая в гостиную столик на колесиках. — Купила по дороге домой, и еще консервированный горошек. Надеюсь, вы так проголодались, что сделаете мне скидку за обед, приготовленный на скорую руку. Сама умираю с голоду!

Она разрезала курицу, разложила по тарелкам вместе с горошком и картофелем.

— А чтобы отметить ваше выздоровление — бутылочка отменного рислинга из запасов Клода.

— Но послушайте, Джан, — попытался было он воспротивиться ее покровительству.

— Рада, что вы хоть не назвали меня мисс Мэрфи, — прощебетала она. — Пусть вас не смущает Клод. Было время, когда он платил за эту квартиру, но сейчас не платит, хотя мы остались добрыми друзьями. Случается, он обедает у меня, тогда я подаю к столу его же вино.

Бутылка попалась с неподатливой пробкой. Не сумев вытащить ее, Джан протянула бутылку и штопор Дэвиду.

— Держите-ка, у вас это получится лучше.

Пробка раскрошилась; когда Джан разлила вино в бокалы, в нем плавали кусочки пробки.

— Ничего страшного! — с вызовом рассмеялась она. — А вы, оказывается, не такой уж и спец, как я думала.

Опа выудила из своего бокала кусочки пробки и, глядя на Дэвида искрящимися, как вино, глазами, подняла бокал.

— За вас, дорогой Дэвид, за наше более близкое знакомство!

— Где мои брюки? — спросил Дэвид.

— Не будьте злым и не портите мне обеда, — отпарировала она, принимаясь за курицу.

Он поставил тарелку на колени и тоже принялся за еду, а она продолжала, усердно работая ножом и вилкой:

— Если б я смела надеяться, что мой уважаемый гость не покинет мой дом в знак протеста против моей персоны, мы могли бы достичь соглашения… — Она поперхнулась и закашлялась. — Послушайте, не заставляйте меня говорить с полным ртом. Это дурно с вашей стороны, Дэвид. — Она вытерла глаза, откашлялась и с усмешкой продолжала: —…соглашения, в результате которого вы могли бы получить новехонькие, с иголочки брюки, чистую рубашку и нижнее белье, равно как и теплый джемпер под цвет ваших глаз.

— Это исключено, — сказал Дэвид жестче, чем намеревался. — Я не могу принять от вас вещи, заплатить за которые у меня нет никакой возможности.

— У вас есть такая возможность, — сказала она, обгладывая куриную ножку и весело посматривая на него. — Понимаете, меня осенила блестящая идея. Я помогу вам, но только если и вы поможете мне.

— Каким образом?

— А вот кончайте с курицей, и я скажу вам.

Чтобы сделать ей приятное, к тому же заинтригованный ее предложением, Дэвид вплотную занялся едой. При этом он постарался сыграть ту роль, которую она предназначила ему: поднимал тосты за ее прекрасные глаза и весело подтрунивал над ней, совсем как в былые времена, обедая с дамами.

Джан была в восторге: от души хохотала, рассказывала сплетни об общих знакомых и в стремлении перещеголять его роняла весьма рискованные шуточки. На какое-то время оба забыли о том сложном и запутанном, что стояло между ними.

И тем не менее, когда они сидели, покуривая, за кофе, наступило молчание, напомнившее им, сколь значительны были эти сложности. Джан пристально разглядывала его лицо, вспоминая, как восхищало ее когда-то отражавшееся на нем выражение неприступности, ума и иронии. Это выражение и сейчас сохранилось, хотя он и выглядел много старше, казался усталым и измученным после всего, что ему пришлось вынести во имя цели, поставленной им себе, — той цели, которая довела его до последней грани отчаяния.

Ей было жаль его: глубокие морщины изрезали бледную сухую кожу; нос выдавался вперед, придавая лицу угрюмую мрачность; бесцветные губы крепко сомкнуты, словно храня секрет страданий, всю глубину которых ей не дано было понять; и все же стоило улыбке мелькнуть в его глазах, как она сразу же ощущала всю тонкость и обаятельность его натуры и чувствовала необъяснимое к нему влечение.

Но сейчас глаза, встретившие ее взгляд, были серьезны и печальны. Он уже не ломал комедию и не изображал из себя весельчака, как за обедом. И это его покорное молчаливое ожидание вызвало у нее чувство боли и сострадания.

Джан вскочила с кресла и, бросив отрывистое: «Извините!» — вышла из комнаты.

Она вернулась в гостиную с большим черным портфелем и поставила его на пол возле своего кресла. Потом вытащила из него кипу гранок.

— Вот здесь, — воскликнула она, — материалы для следующего номера «Герлс». Мне придется корпеть над ними всю ночь, если… если вы не поможете мне, Дэвид. Не сейчас, конечно, а завтра днем, когда почувствуете себя достаточно окрепшим.

— Я с удовольствием, — поспешно сказал он. — Но…

— Это предложение ни в коей мере не решает проблемы ваших брюк, — перебила она. — Вы, верно, об этом? Но могло бы решить, если бы вы согласились помочь мне. Возьмите на какое-то время на себя мои функции по «Герлс».

Он рассмеялся, разгадав подоплеку ее просьбы.

— Вы что, решили придумать для меня подходящую работенку?

— Не совсем так, — живо откликнулась она. — Уж если говорить начистоту, я несколько переоценила свои силы, взявшись за издание журнала одновременно с работой в «Диспетч». Положение у меня сейчас создалось хуже некуда: тираж падает, финансовые дела запущены. А я просто не могу себе позволить терять деньги на этом проклятом журнале. Если бы вы смогли мне помочь, это было бы счастье. Мне совершенно необходимо найти кого-нибудь для чтения корректуры, верстки и всяких таких дел.

— Понимаю, — пробормотал Дэвид.

— Ничего вы не понимаете! — взорвалась Джан. — Я слишком практична, мне не до филантропии! Придется бросить либо «Герлс», либо «Диспетч». А они слишком тесно связаны — это-то и приводит меня в бешенство. И нужна-то мне всего небольшая помощь, чтобы удержать и журнал и газету.

— Я с радостью сделаю для вас все, что в моих силах, — мягко сказал Дэвид.

— Плата по установленным расценкам. — Джан поспешила воспользоваться его нерешительной уступчивостью, — ААЖ[Австралийская ассоциация журналистов.] сотрет меня в порошок, если я не стану платить вам сколько положено.

— Хотелось бы мне верить, что вы действительно нуждаетесь в моей помощи, — возразил Дэвид.

— Нуждаюсь! Вы сами убедитесь, когда займетесь этим делом. — Она поглядела на лежащие у ее ног оттиски гранок. — Как чудесно будет взвалить все это на вас! А кроме того, — губы ее тронула озорная улыбка, — вы сможете писать для «Герлс» по вопросам мира, при условии, что будете сдабривать свои материалы толикой сентиментальности — никаких высоких материй.

— Благодарю вас, очень благодарю! — Дэвид рассмеялся: ирония судьбы — она будет учить его, как надо писать!

— Что тут такого забавного? — спросила Джан, обиженная его смехом, — «Герлс» рассчитан на юных и не совсем юных читательниц. Посмотрите нашу рекламу. На мои ежемесячные встречи с читательницами иногда приходят настоящие бабуси. Журнал покупают женщины всех возрастов. Ведь всем хочется чувствовать себя молодыми.

— Да вы настоящий психолог, ваша проницательность меня поражает, — сухо сказал Дэвид. — А смеялся я вовсе не над девицами, а над самим собой — представил себе, как я пишу для них.

— Это не самое худшее, что могло случиться с вами.

— И снова вы правы. — Он улыбнулся, голос его утратил резкость, с лица исчезло жесткое выражение. — Я готов сейчас писать для каждого, кто изъявит желание прочесть написанное мною. Девицы! А почему бы и нет? Я с удовольствием поведаю им, как важен для них мир!

— Значит, решено. — Джан закурила сигарету и откинулась на спинку кресла, смяв прическу, довольная, что перехитрила Дэвида и уже первая попытка расположить его к себе увенчалась успехом. Почему ей так хотелось этого? Ее и саму это приводило в недоумение. Была ли это жалость? Или просто желание иметь дружескую поддержку, помощь, в которой она и впрямь нуждалась? Или, может, неутоленная жажда любви и нежности, которыми, — в этом она была уверена, — он мог щедро одарить женщину?

— Завтра получите новый костюм, — торжествующе рассмеялась она, — и до чего же приятно будет снова увидеть вас похожим на самого себя, Дэвид!

Глава IX

— Подумаешь, есть о чем волноваться! — усмехнулась Джан, увидев лицо Дэвида, с испугом глядевшего, как она развертывает пакеты с купленной для него одеждой. — Всего-навсего готовый костюм того же размера, что и у продавца, который меня обслуживал. Очень импозантный молодой человек, рост и размеры примерно ваши. Две рубашки, белая и голубая, нижнее белье, серый свитер, носки да еще галстук под цвет ваших глаз. Ботинки могут быть велики, ничего страшного — обменяем.

Дэвид посмотрел на обновки.

— У вас нет другого выхода, как надеть все это, — заметила Джан, — не забудьте, это единственный ваш костюм. И не глядите на меня так, словно готовы перерезать мне горло за то, что я заставляю вас носить его.

— Охотно сделал бы это, — усмехнулся Дэвид. — Но все равно, благодарю вас.

— Раз так, нечего поднимать шум по пустякам, — решительно заявила Джан. — Тащите все это в ванную и переодевайтесь.

Дэвид взял одежду и отправился в ванную, с облегчением предвкушая, как сбросит с себя кричащую пижаму, в которой он выглядел эдаким печальным клоуном, и влезет в настоящий мужской костюм. В нем он, по крайней мере, почувствует себя более уверенным в единоборстве с Джан.

Выбранный ею костюм из серого твида сидел на нем вполне прилично. И все же, причесавшись и поглядев на себя в зеркало, он скорчил недовольную гримасу и отшатнулся. Слишком свободный ворот рубашки и аляповатый галстук были большим испытанием для его былого утонченного вкуса; но вместе с тем он не мог не почувствовать себя возрожденным и помолодевшим во всем новом и чистом.

— Ну вот, так-то лучше, — весело объявила Джан, когда он вернулся в гостиную. — Теперь вы стали самим собой, мистер Ивенс.

На маленьком столике уже стоял готовый обед, и Джан, в своем стремлении играть роль очаровательной хозяйки, обращалась со своим гостем так, словно он доставил ей несказанное удовольствие своим неожиданным посещением. Дэвид, взяв верный тон, держался как старый друг и непринужденно подтрунивал над ней. Едкие замечания, которые он отпускал, слушая сплетни об их общих знакомых, заставляли ее покатываться от злорадного смеха.

После того как они поели, посмеялись, покурили, померялись силами в добродушном подшучивании друг над другом, Джан убрала со стола и разложила на нем свои бумаги. Вопрос о том, будет или не будет Дэвид помогать ей в издании «Герлс», казалось, был уже решен. Дэвид понимал, что о сопротивлении не может быть и речи, по крайней мере, в данное время. Как иначе мог он расплатиться с ней за купленную ему одежду?

По правде говоря, ему было приятно, что он может в какой-то степени помочь Джан, не рассматривая эту помощь лишь как уплату своего ей долга. Он был благодарен ей не только за великодушный порыв в тот вечер, когда он в отчаянии мок под дождем на улице, но и за стремление вернуть ему утраченные равновесие и самоуважение.

Когда Джан ясно и толково объяснила, что ему надлежит делать, Дэвид понял, какую серьезную работенку она ему придумала. К нему переходило редактирование всех материалов для «Герлс» и чтение корректур; в его обязанности входило давать советы по поводу расположения статей и иллюстраций; вести переговоры с типографскими работниками; следить за расходами и тиражом. Себе же она оставляла объявления, переписку и общие финансовые вопросы, перекладывая выпуск журнала в основном на его плечи.

Такая уйма обязанностей явилась для него не совсем приятным сюрпризом. С улыбкой подняв брови, Дэвид постарался успокоить себя тем, что беднякам не приходится выбирать. И потом не навсегда же он связан с Джан.

Она настаивала, чтобы он работал у нее дома. Так ей удобнее. Квартира весь день будет в полном его распоряжении, лишь дважды в неделю к ней приходит убирать женщина. Редакция журнала помещалась в маленькой тесной комнатенке на задах большого магазина на Флиндерс-лейн. Всего-навсего почтовый адрес для деловой переписки. Работать там невозможно.

Да и вообще лучше, чтобы Дэвида не видели в редакции. То-то будет радости, когда прознают о его сотрудничестве в «Герлс»! Всю нужную ему для работы корреспонденцию она станет приносить домой. А обсудить ее они всегда могут либо вечером либо в субботу. Много писать ему не придется, может быть, заголовки, подписи под рисунками, хотя, если захочет, он всегда сможет иметь колонку для статей. Правда, они должны быть написаны в легком стиле журнала, рассчитанного на девиц. Всяких Сузи, Пегги или Мэй.

Дэвид пробормотал слова благодарности. Джан продолжала, настойчиво подчеркивая свои исключительные права издателя и владельца журнала; жалованье она кладет ему для начала восемь фунтов в неделю. Когда же она сможет отдавать больше времени сбору заказов и приток объявлений увеличится, Дэвид будет получать полную ставку и сможет, если захочет, писать для других изданий.

Сколь ни нелепым представлялось ему согласие работать за кулисами женского журнала, Дэвид сдержался, памятуя пословицу, что дареному коню в зубы не смотрят. Что уж тут возражать, успокаивал он себя, если он по уши в долгу за еду и одежду.

— Благодарю вас, Джан, — сухо сказал он. — Мои услуги, во сколько бы вы их ни оценивали, — в вашем распоряжении.

— Боже, это же просто восхитительно. — Джан закурила сигарету, откинулась в кресле и продолжала с легкой иронией: — Восхитительно иметь человека, на которого можно положиться, который так силен в редакторской правке и, — добавила она торопливо, — в умении сокращать типографские расходы.

Дэвид понял, что она мстит ему за страдания, которые он в былое время доставил ей своим редакторским произволом. И хотя он и бровью не повел, она почувствовала, что выпущенное ею жало достигло своей цели.

— А теперь мне пора идти, — сказал он, — надо дать знать моей хозяйке, что я жив-здоров. Да и Чезаре, моему соседу, который столько возился со мной, пока я болел. Наверно, беспокоятся, что со мной приключилось. Скажу им, что провел это время у друзей, подыскал работу, но комнату оставляю за собой.

— А вы не улизнете от меня? — подозрительно спросила Джан.

— Ну что вы! — И Дэвид бросил выразительный взгляд на свою одежду.

— Простите ради бога! — Джан снова расплылась в улыбке. — Надо же было спросить такое! Ну и стерва же я. Да я и есть стерва, вы ведь знаете, Дэвид.

— Разве?

— Ив общем-то, работать со мной тоже не легко. Скоро это сами почувствуете. Все же я надеюсь, что мы с вами будем ладить. По крайней мере, пока я вам не надоем — я и «Герлс».

Когда это еще случится, размышлял Дэвид, медленно шагая по темным улицам к дому м-с Баннинг. Он с удивлением обнаружил, что с трудом передвигает ноги. Непривычный для него темп ходьбы, выступивший от слабости пот на лбу — что ж, грипп вполне может, как он сам про себя выразился, «вытряхнуть из человека душу».

Джан! При мысли о ней у него потеплело на сердце. Что за необычное создание! Их встреча просто что-то из ряда вон выходящее. Кто бы мог подумать, что их знакомство когда-нибудь возобновится при таких странных обстоятельствах? Он был благодарен ей, безмерно благодарен за все, что она сделала для него в ту ночь, дав пристанище от дождя и мрака, за ее теплоту и дружеское участие, хотя где-то в глубине души испытывал неясную тревогу, не в состоянии разобраться в ее мотивах, быть может, в сплетении разноречивых мотивов. Но это не важно. Важно то, что он исполнен чувства глубокой благодарности и желания выполнить перед ней свои обязательства.

В то же время эти обязательства давали ему возможность заработать на еду и квартиру. Чего уж там притворяться — ясно, что перспектива получить работу, любую работу, приятна ему. Ведь в кармане у него пусто, нет денег даже на трамвайный билет. Он только тогда понял это, когда, почувствовав слабость в ногах, присел отдохнуть на первую попавшуюся скамейку.

Он не мог удержаться от сардонической усмешки при мысли, что будет мальчиком на побегушках у Джан в ее женском журнале. Будет получать приказы от нее. Ну что ж, это явится проверкой его способности противостоять полурабскому существованию, размышлял он. Занятие честной литературной работой — пусть даже пустой и ненужной — оправдывает себя, поскольку оно дает ему возможность вновь вернуться к труду и жизни.

Надо выбросить из головы всякие иллюзии и свыкнуться с мыслью, что как писатель он не представляет большой ценности; надо избавиться от интеллектуальной самонадеянности — это она породила у него переоценку своих способностей. В конце концов он вынужден признать, что эти способности отнюдь не выдающиеся.

Ему не удалось воздействовать силой пера даже на журнальную братию, которая скрепя сердце одобрила бы его статьи, несмотря на проводившиеся в них тревожащие и непопулярные идеи. Чего он не мог простить себе, это судьбу неудачника. Он горько обвинял себя в том, что вообразил себя библейским Давидом, способным вызвать на бой Голиафа и обрушить на него град слов, фактов, логических аргументов.

Но он не из тех героев, которые могут бросить вызов «Силе несокрушимой». Он — жертва собственного наивного оптимизма — пал духом, лишь только понял, что борьба его с Голиафом обречена на неудачу. Конечно, перо могло бы быть сильнее пращи, но оно оказалось жалким оружием, которое легко ломается в борьбе с военно-промышленными силами, главенствующими в международной политике.

Обладай он несокрушимым духом, он продолжал бы борьбу, несмотря на окружавшую его враждебность, а он позволил этой враждебности одолеть и обезоружить себя. Презирая себя за это, Дэвид в то же время не желал признать, что поражение его было окончательным.

Надо начинать все сначала, решил он. И нечего ждать каких-то необыкновенных результатов или становиться в позу человека, готового пожертвовать всем во имя «мира и благоденствия человечества». Ему смешны хвастливые декларации Подобного рода. Надо научиться работать тихо и терпеливо, вроде тех муравьев, о которых говорила Мифф, получая удовлетворение от этого постоянного незаметного труда, работать ради достижения великой цели.

Служба у Джан и будет первым шагом на этом пути. Все его размышления лишь подтверждают правильность этого вывода: надо смиренно браться за предложенную ему работу, не думая, что подчинение мисс Мэрфи и ее требованиям уязвляет его профессиональную гордость. Редактирование журнала, размышлял он, даст ему полезный опыт; ну, а приказы Джан — «это тоже благо». Оп улыбнулся, представляя, с каким удовольствием она будет отдавать ему эти приказания.

Продолжая улыбаться, он встал и пошел дальше, мрачное настроение его рассеялось, а мысль о комичности ситуации, в которой он очутился, подбадривала. Когда он открыл дверь в свою комнату, у м-с Баннинг и во флигельке Чезаре было уже темно.

«Все, что тебе осталось, мой дорогой Дэвид, — сказал он себе, — сохранить чувство юмора при этом новом повороте судьбы».

Глава X

— Ох, наконец-то! — М-с Банпннг торопливо засеменила от своей двери в залитый утренним солнцем дворик — в волосах бигуди, пухлые щечки трясутся от сдерживаемого любопытства и стремления сохранить собственное достоинство, вставная челюсть вот-вот выпадет. — А уж мы с Чезаре до полусмерти перепугались, все голову ломали, что бы такое могло с вами приключиться.

— Простите меня. — Дэвид кормил Перси кусочками сухого печенья, которые обнаружил у себя в шкафу. — Я как раз собирался вам объяснить…

— Ничего себе поведеньице, — взорвалась м-с Баннинг. — Так обойтись с нами! Чезаре уж решил, что вы допились до белой горячки. Могли ведь ненароком и в реку свалиться или куда еще, да и утонуть за милую душу. Я было хотела сообщить в полицию, но он не позволил. «Подождем денек-другой», — говорит.

— Вот же черт возьми! — громко воскликнул Дэвид, напугав Перси. — Я и не предполагал, что вы станете так волноваться.

— Гадкий! Гадкий! — пронзительно закричал Перси. — Пай-мальчику не пристало браниться!

— Славный старина Перси. — Дэвид просунул палец в клетку и почесал попугаю головку. От блаженства Перси прикрыл глаза белыми веками.

Услышав голос Дэвида, из своей конурки выбежал Чезаре; он громко приветствовал соседа, чуть не задушив его в своих объятиях.

— Так рад! Так рад! — кричал он, — Я, Чезаре, так рад, что ты жив-здоров, compagno![Приятель! (итал.)]

— Я как раз хотел объяснить миссис Баннинг, — смущенно сказал Дэвид. — Должно быть, у меня немного помутился рассудок от гриппа. — Он постучал себя по лбу. — Вышел прогуляться… и заблудился… стал искать дорогу домой… И тут на меня наткнулся один мой приятель… отвез к себе… заставил пролежать целый день в постели. Подарил мне новый костюм. И дал работу.

— Вот здорово! — обрадовался Чезаре. — Выходит, снова выкарабкался в люди, si?

— Не совсем еще, — мелкие морщинки вокруг рта Дэвида собрались в улыбку, — еще только карабкаюсь.

Чезаре и м-с Баннинг принялись выкладывать ему свои неприятности, словно он отсутствовал много месяцев; они считали само собой разумеющимся, что Дэвид примет их беды и огорчения близко к сердцу.

Миссис Гэрити, их ближайшая соседка, жалуется, что Перси кричит пронзительным голосом и ругается нехорошими словами, рассказывала м-с Баннинг. М-с Гэрити угрожает подать в суд и изничтожить Перси. Передавая, что она сказала на это м-с Гэрити и что м-с Гэрити ответила ей, м-с Баннинг пришла в такое возбуждение, что у нее изо рта выпала вставная челюсть.

Дэвид поднял челюсть с земли, смыл с нее грязь под краном во дворе и подал розовато-красный протез м-с Баннинг.

— Не волнуйтесь! Мы никому не позволим обидеть Перси, — сказал он.

Миссис Баннинг успокоенно улыбнулась ему.

— Да, да, ведь мы не позволим? — с надеждой в голосе спросила она.

Куда труднее оказалось уладить отношения между Чезаре и Рыжим. Возмущению Чезаре не было предела. Рыжий стал бегать за косоглазой девчонкой из углового магазина фруктов.

— Настоящая проститутка, как есть проститутка, — гневно заявила м-с Баннинг.

— А мальчишка, ну надо ж быть таким дураком! Не верит, что она пропащая девчонка, — хлебнет еще с ней горя. — В глазах Чезаре стояли слезы, — Никакого понятия в его глупой башке. Поговоришь с ним, compagno?

— Конечно, поговорю, — пробормотал Дэвид, отнюдь не убежденный, что его слова возымеют хоть какое-то действие на влюбленного юношу.

Чувство внутренней близости с Чезаре, то, что они с м-с Банни, как он иногда называл ее, считают его своим, приободрило Дэвида. Покончив с весьма обильным завтраком, который приготовила для него м-с Баннинг, он заторопился, чтобы успеть к девяти часам добраться до квартиры Джан.

Он шел, все ускоряя шаг, подставив лицо лучам утреннего солнца, и весело насвистывал, снова и снова возвращаясь мыслями к тому, как согрело ему душу беспокойство о нем Чезаре и м-с Баннинг, их вера в него, по существу, чужого им человека.

Радостные мысли не оставляли Дэвида и когда он принялся за разборку бумаг, писем, счетов и разрозненных заметок, целый ворох которых оставила для него на столе Джан, и тогда, когда он правил гранки и проглядывал старые номера «Герлс». Чем дольше изучал он страницы журнала, скверно отпечатанные на плохой бумаге и убогие по содержанию, тем больше раздражался. Все же, когда под вечер к нему заглянула Джан, у него был уже готов план работы над журналом и намечен график часов, которые он будет посвящать этой работе, с тем чтобы иметь возможность по вечерам читать и писать для себя.

Джан сняла шляпку, скинула туфли и, закурив сигарету, свернулась калачиком в кресле, готовясь выслушать его план. В общем, план вполне приемлем, весело заявила она, но детали лучше было бы обсудить после ужина.

— Начиная с сегодняшнего дня и впредь, — возразил Дэвид, — наши отношения будут носить сугубо деловой характер.

— То-то будет скучища! — Джан выпустила в него кольцо дыма. — Я не могу денно и нощно быть деловой женщиной, Дэвид. У меня свой собственный стиль работы, когда я намерена работать. А сейчас я чертовски устала. Дайте мне чего-нибудь выпить и не приходите в волнение из-за пустяков!

Дэвид повернулся к бару, и она с улыбкой поглядела ему в спину. Он открыл дверцу, вытащил бутылку виски и стакан, поставил возле нее на стол.

— Еще один стакан, пожалуйста, не то я вас тотчас уволю!

Дэвид поставил на стол второй стакан и пошел на кухню за водой.

— У вас упрямство даже на спине написано, — лениво протянула она, когда он вернулся из кухни. — Но я рада, что вы тут уже немного освоились.

— Что вы имеете в виду? — Дэвид широко улыбнулся и, налив в стаканы тепло мерцающее на свету виски, сел против нее.

— А то, что, думается мне, вы и меня примете такой, какая я есть, со всеми моими выкрутасами. — Она медленно потягивала виски, не спуская с него пристального настороженного взгляда.

— Это зависит от того, какие у вас будут выкрутасы, — отпарировал Дэвид.

— Вот так-то лучше, — сказала она с довольным смешком. — Ну, а теперь выкладывайте, какого вы мнения о «Герлс»?

— Не очень высокого. — Порядочность не позволила ему покривить душой. — Но я просто поражен, — поспешно добавил он, — сколько энергии вы потратили на это дело. И как вам только оказалось под силу одной вести журнал да еще в придачу работать в газете?

— Еще немного, и журнал доконал бы меня, — призналась Джан. — И все же из него ничего не стоило сделать прибыльное предприятие, хотя я понимаю, что у вас могло сложиться обратное впечатление. Да, да, я знаю, отчетность у меня в беспорядке, но если вы поможете мне ее распутать и дадите дельный совет…

«Ни одному мужчине, — подумала она, — не устоять, когда польстишь ему, обратившись за советом».

— Я постараюсь, — пообещал он.

— Может, нам удастся сделать из «Герлс» вполне приличный журнальчик, — добавила она, — а то и выгодно продать его.

Дэвид вовсе не собирался доискиваться причин, почему она так стремится заручиться его помощью. У него в голове было только одно: выплатить ей все, что он задолжал, да еще скопить из того, что он заработает, достаточно денег, чтобы выкупить заложенную пишущую машинку.

Всю следующую неделю Дэвид педантично занимался тем, что приводил в божеский вид материалы очередного номера журнала. Он пришел в изумление, узнав, как много писем поступает в редакцию. «Пожалуй, это свидетельствует, — признал он, — что Джан была права, утверждая, что журнал для девчонок и для женщин, по гроб жизни сохраняющих психологию девчонок, может стать прибыльным предприятием». С его же точки зрения, вся эта белиберда, которая интересовала читательниц журнала, да и Джан, не стоила и ломаного гроша.

Его утешало лишь то, что требуемую от него работу можно было выполнять чисто механически. Всего и дел-то, что разобрать и распределить по полосам материалы, после того, как они, отредактированные и вычитанные, поступали к нему, и вернуть их в типографию. Да еще придумать заголовки и написать, если нужно, пояснительные заметки. При желании он мог, конечно, время от времени писать о мире и о том, как важно для каждой женщины сохранить его.

На Дэвида производила большое впечатление энергия, с какой вела Джан издание журнала, яркость и свежесть некоторых ее идей. Их совместная работа протекала довольно гладко. Он с удивлением наблюдал, как забавляется она, играя роль «доброй феи Джан Мэрфи» для сотен «одиноких душ» на специально отведенной для них страничке.

— Вы только послушайте, — говорила она и зачитывала одно из полученных ею писем.

И хотя опа покатывалась со смеху над трагикомическими ситуациями, в какие попадали некоторые ее корреспондентки, она всегда ухитрялась выкроить время и ответить на их письма; иногда это был лаконичный, в несколько строк ответ на несколько писем скопом, иногда подробное, полное сочувствия и умных советов письмо какой-нибудь одной читательнице. Как бы она ни устала за день, почти каждый вечер она отстукивала на машинке несколько таких писем.

— Я, конечно, не очень сильна в психологии, — возбужденно говорила она, — но немного сочувствия и здравого смысла делают чудеса.

Дэвид не мог отрицать, что сочувствие и здравый смысл и впрямь сделали чудо, завоевав ее журналу популярность среди женщин и девушек всех возрастов. Она относилась к волнующим их вопросам, как бы глупы и сентиментальны они ни были, с полной серьезностью.

— Если эти вопросы важны для молодых девиц, я должна дать им почувствовать, что они важны и для меня, — доказывала она Дэвиду, пытавшемуся протестовать против непомерного внимания к их бесконечным глупым письмам. И все же иногда в ее ответах на стенания и причитания корреспонденток нет-нет да и проскальзывали резкие нотки.

«Единственное мое утешение в жизни — мой песик, — писала Мабел Уоткинс. — Он любит меня, и я люблю его. Мужчины и женщины внушают мне отвращение. У них лишь одна забота — как бы вытянуть из тебя побольше. Песик же требует так мало, а дает взамен так много».

Читая ответ Джан, Дэвид весело, от души смеялся.

«Возьмите себя в руки, дорогая Мабел. В том, что вы не можете проявить к женщинам и мужчинам того добросердечия, какое проявляете к собакам, виноваты вы сами, С какими бы разочарованиями вы ни встречались в жизни, не ищите утешения в злобе. Отнеситесь с любовью и пониманием к слабостям других людей, и они утешат вас своей любовью и пониманием куда лучше, чем любая собака».

Одно из позабавивших его писем пришло от женщины, которая описывала себя так: «Вдова, средних лет, несколько полная, хотя когда-то стройная и миловидная». Вдова признавалась, что воспылала любовью к красивому итальянцу, одному из своих постояльцев, «немного моложе» ее, но «такому же одинокому». Как заставить его сделать предложение? Если бы только он сделал ей предложение, они бы поженились и зажили вдвоем счастливо.

И подпись — Тереза Баннинг.

Джан охотно рассказывала, как ей удалось начать издание «Герлс».

— Все оказалось проще простого, — говорила она со смехом, вспоминая об этой эпопее, — Мне посчастливилось уговорить представителей нескольких рекламных фирм поместить в журнале свои объявления. Клод — я имею в виду Клода Мойла — дал мне для начала взаймы несколько сотен, и вот наконец первый номер «Герлс» — в типографии… Что и говорить, дальше все пошло совсем не так гладко, — призналась она, возвращаясь мыслями к тем трудностям, которые ей пришлось преодолеть. — Клод укатил в Европу, и расхлебывать кашу пришлось мне одной. И быть бы мне на мели, если бы вы, Дэвид, не подоспели на выручку. Стоимость типографских работ все время увеличивалась, с каждым днем рос ворох неоплаченных счетов. Вы просто спасли меня от разорения.

— В самом деле? — А Дэвид-то думал, что всего лишь привел в порядок бухгалтерию и наладил техническую сторону дела.

— Да вы и сами это знаете, — живо откликнулась Джан. — Из рекламных фирм уже звонили, поздравляли с успехом двух последних номеров, ну и тираж растет день ото дня.

Дэвид решил было, что для него открылось широкое поле деятельности, где он сможет развернуть свою священную борьбу за мир. И он немедля принялся вставлять короткие, в несколько строк заметки повсюду, где только мог.

Поначалу Джан не возражала. Увидев, однако, заметку о последствиях взрыва атомной бомбы, она недовольно нахмурилась.

— Мне не нравится, что в «Герлс» публикуются подобного рода материалы, Дэвид, — сердито сказала она. — И не забудьте, что Джан Мэрфи пока еще владелица и главный редактор этого журнала. Как она скажет, так и будет!

— Прошу прощения, мадам, — ответил Дэвид с постной миной. — Я так вас понял, что мне, как лучшему другу молодых девиц, разрешается иногда обращаться к проблемам мира. Каковы будут ваши приказания?

Джан не могла удержаться от смеха, глядя, как он выгнулся на манер официанта, в одной руке блокнот, в другой — карандаш.

— Я только не хочу, чтобы вы до смерти перепугали молодых девиц, — возразила она.

— По мне, так пусть лучше чуть-чуть испугаются и присоединятся к борьбе за прекращение испытаний ядерного оружия, чем испортят себе цвет лица от радиоактивности и увеличат для себя шансы заболеть лейкемией.

— Будьте благоразумны, Дэвид, — взмолилась Джан. — Что скажут наши рекламодатели? Онине очень-то расположены терпеть такие вещи.

— Хорошо, я буду помнить об этом, — согласился Дэвид.

Случались у них и другие стычки размолвки, и все же примирения, совместная работа и ежедневное общение постоянно толкали их к рискованной близости.

Оп заметил, что у Джан была странная привычка вменять ему в вину свое дурное расположение духа и сваливать на него свои промахи. Позже, когда они хорошо изучили привычки и склонности друг друга, он посмеивался над ней за это и поддразнивал ее. А она обвиняла его в том, что он мысленно помещает ее под микроскоп, рассматривая сквозь увеличительное стекло ее слабости и недостатки.

Каковы бы ни были эти недостатки, Дэвид относился к ним весьма снисходительно. Его веселили ссоры с Джан, налетавшие, словно летние грозы, и кончавшиеся чистосердечными примирениями.

После долгих часов, которые он проводил в грязной душной типографии, наблюдая за печатанием журнала, вдоволь наругавшись с пьяным печатником, Дэвид с удовольствием предвкушал, как он вернется в квартирку Джан, как она ворвется в комнату, в которой вдруг запахнет хорошими духами, и передаст ему заряд своей бодрости и жизнелюбия. Он отдавал себе отчет, что присутствие Джан доставляет ему извсстную радость.

По вечерам, когда они сидели, потягивая виски, ему было приятно слушать ее рассказы о событиях минувшего дня и самому рассказывать ей обо всем.

— Кого бы, вы думали, я встретила сегодня? — весело воскликнула она как-то раз. — Нашу старую приятельницу Мисс Колючку! Она теперь знаменитость. Замужем, автор двух романов.

Дэвид посмеялся вместе с ней над этой удивительной новостью о Мисс Колючке. Ему нравилась у Джан отрывистая манера смеяться, и он изо всех сил старался рассмешить ее. Она охотно откликалась на любое его едкое или ироническое замечание своей обычной фразой:

— О Дэвид, милый, вы просто бесподобны!

Слово «милый» как-то незаметно вкралось в их разговоры, хотя Дэвид и не думал придавать ему значения. Опа с такой же легкостью бросила его двум молодым людям, заглянувшим к ней однажды вечером, когда они с Дэвидом занимались проверкой счетов.

— Ах, мои милые, — воскликнула Джан. — Я так рада вас видеть. Но сегодня я занята. Это Дэвид, мой новый заместитель. Дэвид, это Руди, один из самых своеобразных художников-абстракционистов в Австралии. А это его друг Лью Сондерс — поэт. Ведь правда вы поэт, Лью? Хотя ни тот, ни другой не получили еще того признания, какого заслуживают.

— Правильно подмечено. — Руди мрачно поглядел на нее. — Но мне бы хотелось знать, почему ты в последнее время избегаешь меня?

— Ну что ты, милый, — возразила Джан. — Все дело в том, что я так… так занята, понимаешь?

— Понимаю. — Широко расставив ноги, обтянутые зелеными вельветовыми штанами, поверх которых болталась вызывающе яркая рубашка, Руди сердито воззрился на Дэвида.

— Я знаю, когда становлюсь не нужен, — угрюмо заметил он, — В субботу вечером мы устраиваем вечеринку в мастерской. Приходи, дорогая, если выберешь свободное время.

Оп гордо прошествовал к двери, юный поэт заторопился следом, подмигнув Джан и помахав рукой.

— Руди, конечно, душка, — негромко сказала она, когда они ушли, и потянулась за сигаретой, — однако менее всего он абстрактен в личных отношениях, если вы понимаете, что я имею в виду, Дэвид.

— Могу себе представить. — Джан осталась довольна той сдержанностью, с какой Дэвид воспринял ее сообщение.

— Вот и отлично, — заявила она, откидывая назад волосы. — Но я не допущу, чтобы Руди мешал нам, когда мы… когда мы заняты делами.

Потревожило ли его и впрямь непрошеное появление Руди, спрашивал себя Дэвид. Его гораздо больше тревожили ее великолепные волосы. Стоило им вспыхнуть на свету красным пламенем, как он мгновенно лишался душевного равновесия и от созерцательного настроения не оставалось и следа. Если же ее волосы касались ненароком его лица, каждую клеточку его тела, казалось, пронзал электрический ток.

Он негодовал на себя, испытывая это новое для себя чувство, опасаясь возрождения эротических желаний, против которых, как ему казалось, он уже давно выработал прочный иммунитет. Джан, по-видимому, не испытывала никаких угрызений совести, возбуждая в нем эти желания. То, бывало, небрежно поцелует его, то склонится над ним так, что он волей-неволей упирался взглядом в белые холмики грудей, округло торчащих под легким платьем, низко вырезанном спереди и сзади.

Частенько под тем или иным предлогом она оставляла его ужинать, а то и вообще задерживала у себя на весь уик-энд. Вечерами в пятницу или субботу они иногда шли ужинать в ресторан, и тогда Дэвид упорно отстаивал свое право платить по счету.

Он выкупил из залога пишущую машинку, обзавелся новым костюмом, уговаривая себя, что почувствует полную свою независимость, сопровождая Джан в рестораны, только если будет хорошо одет. Ему доставляло удовольствие давать официанту «на чай» и угощать ее так, как он угощал в былые дни других знакомых ему женщин.

Само собой разумелось, что в такие вечера они не касались деловых вопросов и производственных тем, которые обычно занимали весь их день. Джан блистательно играла роль шикарной спутницы элегантного представительного господина, а он из кожи лез вон, стараясь помочь ей удержаться в этой роли. Вино и остроумный разговор снимали напряжение. Они весело и непринужденно болтали, испытывая взаимное влечение, чувствуя, как обоих уносит куда-то вдаль подхвативший их сладострастный вихрь.

Разговор неизбежно перекидывался на магическую силу инстинкта, толкающего друг к другу мужчину и женщину. Что это такое? Почему этот инстинкт так властно проникает во все сферы человеческой жизни?

— Биологическая потребность, — цинично заметил Дэвид, — не подчиняющаяся ни здравому смыслу, ни каким-либо законам.

— Так ли? — выразила сомнение Джан. — Что же тогда вы скажете о проблемах секса, о половых извращениях, о всех тех отклонениях, которые не приемлют естественного удовлетворения? Как бы то ни было, — с вызовом добавила она, — мы придаем слишком большое значение сексуальным побуждениям. Они далеко не всегда объясняются серьезными причинами. И нечего искать им извинения и оправдания. Единственно, что важно, это тот божественный миг… и последующее блаженное состояние.

— И любовь тут ни при чем? — насмешливо спросил Дэвид.

— Почти! — Их взгляды встретились, и в глазах Джан загорелись огоньки. — Я ведь не так уж распущена в этом отношении, Дэвид, и я не нимфоманка. Но я не могла бы жить, если бы рядом не было человека, который удовлетворял бы мое желание всякий раз, когда оно возникнет.

Что это, намек? Дэвид не решался расцепить таким образом ее слова. Может, ей просто захотелось исповедаться, а он подходящий духовник? Вряд ли Джан остановила на нем свой выбор как на партнере для любовных развлечений. У нее были другие мужчины, из которых она могла выбирать, более молодые и сильные. Например, Руди. Или один из тех рекламодателей, с которыми, по ее словам, она иногда уезжала на рыбалку.

Прощаясь с Дэвидом возле своего дома после одного из таких бессвязных, сугубо интимных разговоров, Джан легко и непринужденно сказала:

— Вы совсем пьяны, Дэвид. Переночуйте-ка лучше сегодня у меня на диване.

— Я не пьян, — возразил Дэвид, — Разве что…

— Что?

— Самую чуточку, — без убеждения в голосе добавил он.

Она залилась смехом.

Ему и раньше нередко случалось проводить ночь на диване в ее гостиной, и тогда все следующее утро они вместе работали над материалами для очередного номера журнала.

Но в эту ночь он лежал без сна, возбужденный и взбудораженный откровениями Джан, чувствуя, как его заливает горячая волна желания. Посмеет ли он уступить этому желанию? Ждет ли этого от него Джан? Или возьмет и высмеет его за глупую самонадеянность, порожденную легким опьянением?

Борясь с искушением встать и пойти к ней, он никак не мог заснуть. Джан сама положила конец его сомнениям и неуверенности, появившись возле него с распущенными по голым плечам огненными волосами. Все еще сомневаясь, не веря собственным глазам, он протянул к ней руки. Прохладная нагота ее тела утвердила его в реальности происходящего. Ошеломленный, весь в пылу охватившей его страсти, он последовал за ней в ее комнату.

Там они рухнули на постель. Последней ясной мыслью Дэвида было, что он погружается в пучину пьянящего сумасшествия. Он беспомощно пытался выбраться на поверхность, но сильное подводное течение, казалось, предательски лишало его последних сил. И только когда Джан взорвалась хохотом и оттолкнула его от себя, он осознал всю тщетность своих усилий.

Сидя в хаосе раскиданных по постели подушек, Джан неудержимо смеялась, смеялась жестоко и насмешливо.

— О Дэвид, милый, — прошептала она, овладев наконец собой. — Ну кто бы мог подумать, что ты так… так неопытен.

Жестоко униженный, Дэвид особенно остро почувствовал стыд за свое жалкое бессилие. Окончательно придя в себя от ее смеха, словно холодным душем окатившего его, он пробормотал:

— Недостаток практики! Приношу свои извинения.

Джан зевнула и взяла пачку сигарет, лежащую на столике возле постели. Потом щелкнула зажигалкой и лениво затянулась. Обескураженный, в то же время иронически воспринимая нелепость положения, в каком очутился, Дэвид завернулся в зеленое покрывало и тоже закурил, пытаясь скрыть смущение под маской невозмутимости.

— Мне, наверно, не следовало торопить тебя, — помолчав, сказала она. — Но ты такой робкий, Дэвид. Я уж стала думать, что ты никогда не догадаешься, о чем я так страстно мечтаю.

— Я и мысли не допускал, — признался Дэвид, — да и вообще я был сам не свой…

— Ничего страшного. — Джан притушила сигарету и повернулась к нему спиной, уютно устраиваясь в своей широкой кровати. — А теперь давай спать — и не будем огорчаться. В следующий раз, — она искоса поглядела на него, лукаво улыбнувшись, — я преподам тебе урок, и ты не станешь больше обманывать ожиданий бедной, влюбленной в тебя женщины.

Значит, будет и следующий раз! Примирившись с постигшей его неудачей, Дэвид склонился к ней и коснулся губами рассыпавшихся по подушке рыжих волос.

Наутро за завтраком Джан была настроена так весело и деловито, словно между ними ничего не произошло. Дэвид понял, что она хочет избавить его от ненужных переживаний. Сделав над собой усилие, он принял тот же невозмутимо-добродушный тон.

— Ты слишком уж мучаешь себя, — решительно сказала Джан. — Давай брать жизнь такой, какая она есть, — и будем счастливы, если сможем.

Она порывисто встала и принялась убирать со стола. Дэвид откатил в кухню сервировочный столик. Встав у сверкающей алюминиевой раковины, она перемыла тарелки, чашки и блюдца горячей водой из-под крана. Оп снял с крючка полотенце, вытер посуду и составил ее в буфет.

— Ну чем не семейная идиллия, — рассмеялась Джан и побежала убирать гостиную.

Бреясь, Дэвид слышал гудение ползающего по ковру пылесоса. Потом до него долетели обрывки забавной песенки, единственной, когда-либо слышанной им от нее; песенка прерывалась паузами, когда она передвигала мебель или хлопала по спрятавшейся в складках шторы моли.

«Тим Дули знать не знал, что отец его скончался, — весело пела Джан. — И отец знать не знал, что Тим Дули скончался».

Из всей песенки она помнила только эти слова и повторяла их снова и снова под аккомпанемент гудящего пылесоса, отчаянно при этом фальшивя.

— Мой папа любил петь эту песенку, — объяснила ему как-то Джан. — Судьба отца и сына Дули всегда служила ему утешением. И мне тоже.

Звуки этой песенки, свидетельство ее трезвого взгляда на жизнь и напускной бодрости, возбудили в нем странную нежность. Он вспомнил, как опа сказала, что влюблена в него. Возможно ли это?

Он стоял под душем, ощущая, как все его существо охватывает чувство неуверенной радости. Не стоит ломать голову над тем, что именно хотела она сказать. Хватит с него и того, что это признание, принесшее ему радость, было сделано. Струйки холодной воды били его по исхудавшему телу. И впервые за многие годы им овладело чувство безотчетного счастья, словно душа его пела от радости. Вода освежила и подбодрила его.

— Ничего, ничего, еще кое на что годимся, — успокаивал он себя, с удовлетворением разглядывая свои мускулистые ноги.

Когда, вновь обретя уверенность в себе, он вышел из ванны, благоухая цветочным мылом Джан, она восхищенно воскликнула:

— Господи, да ты совсем другой человек, милый! Ни мешков под глазами, ни следов похмелья!

Весь день она исправно трудилась вместе с ним над следующим номером журнала, ни взглядом не намекнув на какую-либо перемену в их отношениях. И хотя она была чуть более раздражительна и нетерпелива против обычного, Дэвид сохранял свой спокойный и добродушный, несколько насмешливый тон. Обсудив с ним до мельчайших деталей материал всего номера, Джан небрежно бросила:

— Я иду на вечеринку в студию Руди, так что можешь располагать собой нынче, как тебе заблагорассудится.

— Благодарю вас, мадам, — слегка обескураженно пробормотал Дэвид. — С удовольствием воспользуюсь вашим разрешением.

— У, черт! — выругалась она и кинулась в свою комнату.

Насвистывая «La Donna è Mobile…»[ «Сердце красавицы…» (итал.)], Дэвид принялся приводить в порядок бумаги.

Джан не показывалась, поэтому он крикнул:

— Желаю хорошо провести время, милая! — И, захлопнув за собой дверь, сбежал вниз по лестнице и вышел на улицу.

Глава XI

На следующее утро Дэвид встал, испытывая сильнейшее нежелание ехать к Джан и работать с ней над журналом. Вместо этого он провел около часа в залитом солнцем заднем дворике, болтая с Чезаре и м-с Баннинг. Как всегда, самое живое участие в разговоре принимал Перси, оглашая воздух хриплыми выкриками. Дэвид отдыхал душой в обществе добрых друзей, не чувствуя никаких угрызений совести за то, что устроил себе, как он выразился, «разгрузочный день».

Днем он почитал, поспал, упиваясь словно ненароком выпавшей на его долю роскошной жизнью и ощущая в себе утерянное в последнее время чувство духовной свободы. Переполненный этими ощущениями, он взялся за рукописи, лежащие на письменном столе. Негромко насвистывая то один, то другой веселый мотивчик, он перебирал и перекладывал листки, прочитывал некоторые странички, менял какое-нибудь слово, иногда заново переписывал целый абзац и занимался этим, пока не появился Чезаре с бутылкой вина и не пригласил его к себе на обед.

Приготовленное Чезаре спагетти с рубленым мясом, изрядно сдобренное чесноком, и миску шпината в придачу Дэвид объявил пищей богов. Чезаре ел аппетитно, со смаком, не забывая попутно горько сетовать на неблагодарность нынешней молодежи. Намотав на вилку целый ворох спагетти, Чезаре ловко подхватывал его и отправлял в широко разинутый рот, рассказывая при этом Дэвиду, что Рыжий совсем забросил его ради косоглазой девчонки из фруктовой лавки, и по жирным щекам его катились слезы.

— Не расстраивайся, — утешал его Дэвид, тоже ловко подхватывая на вилку спагетти. — Я знаю одну вдовушку-толстушку, которая сохнет от любви к тебе.

Чезаре едва не подавился и застыл с набитым ртом.

— Madonna mia! — изумленно выдохнул он. — Скажи ее имя!

— Не могу, — уклончиво ответил Дэвид. — Секрет. Бедная женщина никогда не простит мне этого, хотя она вовсе и не бедная. У нее вполне приличное состояньице. Горит желанием разделить его с тобой.

— На что ж тогда эта чертова баба надеется? — неистовствовал Чезаре. — Как же я за ней ухаживать буду, если даже не знаю, где она?

— Она скоро сама тебе скажет об этом, — засмеялся Дэвид.

— А ты надо мной не насмехаешься? — спросил Чезаре. — Послушай, сосватай нас, а? Вот уж повеселимся тогда, compagno! — Он оглушительно захохотал, словно отпустил удачную шутку.

Дэвид пообещал Чезаре заставить изнывающую от любви вдову открыться ему. Они распрощались, поклявшись друг другу в вечной дружбе.

В понедельник утром Дэвид засел за работу над гранками, которые оставила для него Джан на письменном столе. Он еще читал их, когда в полдень к нему в комнату ворвалась Джан.

— А, наконец-то! — сердито воскликнула она. — Я уж и не надеялась, что ты соблаговолишь нынче появиться.

— Почему бы и нет? — Дэвид удивленно поднял брови, в углах его рта пряталась едва заметная улыбка.

— Я ждала тебя вчера. — Сбросив шляпу и туфли, она опустилась в кресло, откинула со лба волосы и. потянувшись за сумочкой, вытащила зажигалку и сигареты. Зажигалка щелкнула, но не загорелась. — Черт возьми! — пробормотала она, снова и снова щелкая зажигалкой, и в ярости запустила ею в степу. Дэвид подошел к ней, чиркнул спичкой. Джан затянулась и выдохнула струю дыма, почти скрывшего ее лицо.

«Как она дурнеет, когда с нее сходит оживление» — подумал он.

Ну вот что, — сказала она, раздраженная его молчанием, — не считаешь ли ты нужным объяснить свое поведение?

— Нет, — отрезал он.

Услышав голос, каким он ответил ей, она осеклась. Голос был твердый и отчужденный.

— Не будь таким противным, Дэвид, — заспешила она. — Ты же должен понять, разве можно вот так взять и уйти… и сделать меня совсем несчастной.

Бросив в пепельницу сигарету, она припала к спинке кресла, сотрясаясь от рыдании. Пораженный, Дэвид кинулся к ней, опустился возле нее на колени, беспомощно бормоча:

— Не плачь! Ради бога, не плачь, Джан! Да и почему, черт возьми, ты плачешь?

Немного погодя, слегка успокоившись, Джан подняла на него полные слез глаза.

— Прошу прощения, — прерывисто дыша, сказала она, — Вот уж чего не собиралась, так это разнюниваться и лить слезы. Это все потому… потому что… о, не знаю, как тебе объяснить. Дай-ка мне выпить, и забудем о том, что произошло.

Она шмыгнула носом, высморкалась в тончайший носовой платок и осторожно вытерла размазавшуюся тушь. Дэвид подошел к бару, палил в стакан виски и, не разбавляя, подал ей. Потягивая виски, она сквозь слезы улыбнулась ему.

— Ну как, лучше? — спросил он.

Она кивнула. Он сел на подлокотник се кресла, и она прижалась к нему в припадке охватившего ее раскаяния. Он ласково гладил ее волосы, обеспокоенный приливом нежности, которая влекла его к ней.

— Ты такая прелесть, Дэвид, — вздохнула она. — Я была влюблена в тебя еще бог знает когда. Но «любовь ее была отвергнута жестоким…». Я поклялась тогда, что поквитаюсь с тобой. Но разве могла я предполагать, что это так заберет меня и что я… я буду так… так страдать оттого, что противна тебе.

— Откуда ты это взяла?

— А разве не так? — Она с отвращением сморщила пос. — Руди — скотина, а ты ведь совсем из другого теста. Погляди на свои руки!

Она взяла его руку и положила себе на колено.

— Какая прекрасная рука! Так и кажется, будто опа умеет думать. Длинные изящные пальцы, такие тонкие и сильные; а черные волоски на тыльной стороне руки — признак мужественности и страстности, каковыми качествами и подобает обладать настоящему мужчине.

— Не говоря уж о мозоли на пальце от чересчур усердного писания и о въевшихся в кожу чернилах.

Полная решимости разъяснить свою теорию определения характера человека но руке, она протянула ему свои руки.

— Ты когда-нибудь видел такие уродливые лапы? Короткие толстые пальцы, плоские ногти, омерзительная форма больших пальцев. Конечно, кожа нежная и белая, а ногти искусно покрыты розовым лаком. Но меня но проведешь, я прекрасно вижу алчную заурядную бабу, которой эти руки принадлежат, хотя изо всех сил пытаюсь не впасть от этого в отчаяние.

Дэвид склонился к ней и поцеловал одну из рук, которым был вынесен столь уничижительный приговор.

— Означает ли это, — спросила Джан, затаив дыхание, — что ты прощаешь пх и меня вместе с ними и принимаешь нас такими, какие мы есть?

— Ничего не могу с собой поделать! — сказал он, не отводя от нее нежного, чуть насмешливого взгляда, — К тому же я не верю ни одному слову из того, что ты о них, да и о себе, наговорила.

— И тем не менее это правда. — Джан передернула плечами, словно стремясь подавить в себе горечь. — Не заставляй меня обманывать тебя.

— Хорошо, не буду, — пообещал Дэвид.

Их примирение, капитуляция Дэвида, доверие, которое она выказала ему, — все это ознаменовало новый период в их отношениях. В их отношения легко и естественно вошли страстные любовные объятия, за которыми следовали долгие минуты блаженной опустошенности. Джан, к превеликому своему удовольствию, пробудила в нем всепоглощающее безумие страсти.

Внешне в повседневной их жизни ничто не изменилось, разве только Дэвид стал проводить больше времени у нее дома. Но где бы он ни находился — у нее ли в гостиной, в типографии ли, он был словно в каком-то трансе, обуреваемый мыслями о ее ласках, о ее роскошных, блестящих волосах. Заботясь о ней, он частенько покупал продукты и готовил ужин, чтобы, придя домой после напряженного рабочего дня и поисков рекламодателей, опа могла растянуться на диване и отдохнуть.

— Тебе вовсе ни к чему теперь так много работать, — возмущался Дэвид. — Тираж вырос, рекламные объявления я могу добывать но телефону, но телефону же могу и договариваться о размерах их и стоимости.

— С журналом и впрямь все обстоит прекрасно, — соглашалась Джан. — Он был довольно убог, пока ты не взял его в свои руки, дорогой. Ты привел в порядок и мою бухгалтерию. И все-таки для меня очень важно поддерживать личные контакты с некоторыми из моих друзей. Не забывай, за ними охотятся и другие женские журналы. Я не могу себе позволить потерять их.

Хотя она смотрела сквозь пальцы, как месяцами накапливаются счета, и никогда ни по одному не платила, пока ее не припирали к стенке, Джан была искренне убеждена в своих деловых способностях. Дэвид соглашался, что кое-какие способности у нее действительно есть. Как бы то ни было, она ухитрялась вполне успешно тянуть свой журнал, хотя и финансировала его бестолково, как бог на душу положит. И при этом могла быть прижимистой и даже беспринципной в своих деловых отношениях с людьми, не представлявшими для нее большого интереса.

В то же время она часто бывала исключительно добра и щедра по отношению к друзьям. Руди и все его приятели, художники, которым редко удавалось продать кому-нибудь свои картины, частенько пользовались ее дружеским расположением, как, впрочем, — Дэвид отдавал себе в этом отчет, — совсем недавно поступил и он сам. Он был безмерно благодарен Джан за то, что она помогла ему вновь обрести утраченное самоуважение. И теперь, когда душевное равновесие было восстановлено, когда между ними установилась интимная близость и условности более не разделяли их, ими овладело безоблачное счастье, несмотря на всю разницу их темпераментов и интересов. Дэвид был захвачен этими новыми для себя ощущениями. Он весь погрузился в состояние ничем не омрачаемой радости. И потому чувствовал себя помолодевшим, более энергичным, как будто ненароком забрел в новый для себя светлый мирок, в котором не было ни будничной сутолоки, ни передряг. Он по-настоящему воспрянул духом, упиваясь радостью, обретенной в этом мирке.

Чувствуя, что потребность вести борьбу за мир становится для него все менее настоятельной, он находил успокоение в том, что это неожиданно свалившееся на него счастье продлится недолго. Он нисколько не изменился внутренне, по-прежнему понимал, какому делу следует отдавать всю свою энергию, однако не в силах был противиться бурной страсти Джан, непреодолимости их взаимного влечения.

Шли месяцы, и хотя они с Джан продолжали работать душа в душу, наслаждаясь обществом друг друга и радостями любви, Дэвида все больше мучила совесть: не на слишком ли большие уступки идет он ради нее, отказываясь от своих убеждений и целей?

Джан бывала недовольна, когда он время от времени ночевал у себя дома, желая убедить м-с Баннинг, что намерен сохранить комнату за собой. В отношениях м-с Баннинг с Чезаре не произошло никаких изменений. Хотя Чезаре, видимо, начинал понимать, кто эта влюбленная в него вдовушка.

Чтобы как-то ускорить развязку их романа, Дэвид однажды утром воскликнул:

— Боже мой, миссис Баннинг! Что вы такое с собой делаете? Вы так похорошели и помолодели!

— Это все новая прическа, — застенчиво улыбнулась Тереза.

— И ничего подобного, — хмуро сказал Чезаре. — С этой прической вы ни дать ни взять чучело огородное.

— О Чезаре! — Тереза расплакалась и убежала в дом.

— Вы обидели ее в лучших чувствах, — упрекнул Дэвид Чезаре.

— A mio чувства? — раскричался Чезаре. — Заигрывает со мной, аж с души воротит!

— Есть вещи и похуже, чем женитьба на миссис Банни, — лениво подтрунивал над ним Дэвид, кормя Перси миндалем и наблюдая, как он ловко раскалывает своим крючковатым клювом твердую скорлупу.

— Мне жениться? Да что я, совсем рехнулся? — сердито ответил Чезаре. — Еще чего не хватает. Нет! Нет! Tante grazie[Спасибо (итал.).], мистер. Не нужна мне никакая влюбленная вдовушка. Может, она и есть эта самая Банни?

И он зашагал к своему флигельку, размахивая здоровенными ручищами, до того взволнованный абсурдным предположением, что от возмущения сотрясался даже его огромный живот.

После одной из таких отлучек Дэвида Джан сказала:

— Я живу в постоянном страхе, что ты покинешь меня, дорогой. À я теперь без тебя не могу. Дело не только в том, что ты ведешь «Герлс» и следишь за расходами. Просто нам так хорошо вдвоем, мы так чудесно работаем вместе, что мне страшно подумать…

— Что когда-нибудь этому настанет конец?

— Вероятно, он настанет, но…

— Но настанет, пока это тебя устраивает, — рассмеялся он.

— Не будь таким противным! — Опа вырвалась ил его объятий, — Порой ты бываешь так мрачен, что мне кажется. из нас двоих тебе первому все осточертеет.

Так оно и будет, соглашался про себя Дэвид. Он терзался оттого, что пренебрег миссией, которую взял на себя, его мучили угрызения совести. Он не мог отделаться от этих мучительных переживаний. Как-то после одной из бурных ночей, проведенных с Джан, он, бреясь в ванной комнате, услышал увертюру к «Тангейзеру». С тех пор песня пилигримов преследовала его, не давая покоя. Он укорял себя за то, что попусту тратит время на любовные утехи, вместо того, чтобы идти, как пилигрим, намеченным путем к возвышенной цели. И все же он не мог заставить себя порвать с Джан.

И дело не только в любовном влечении, убеждал он себя. Он по-прежнему в долгу перед ней; кроме того, издание ее убогого журнальчика теперь полностью лежало на его плечах. И все же, чтобы отделаться от чувства неудовлетворенности собой, он должен вновь найти лучшее применение своему времени и способностям. Это ясно.

С тех пор как он начал работать на Джан, он только один раз виделся с Мифф. В тот день он постеснялся сказать ей, чем занимается.

— Я приискал себе препаршивую работенку, — объяснил он ей тогда с кривой усмешкой. — Но она поможет мне продержаться, покуда я не напишу чего-нибудь и не заработаю на кусок хлеба.

Мифф знала, что он был болен. Ей рассказал об этом Чезаре, когда она зашла однажды справиться об отце; но она и не подозревала, в каком угнетенном состоянии был он в тот вечер, когда его забрала к себе Джан. Ему не хотелось рассказывать Мифф об этом, так же как и о своей связи с Джан.

— Шарн говорит, ты бог знает как давно не показывался на заседаниях Австралийского совета мира, — заметила Мифф.

— Да. — Дэвид избегал ее ясных глаз. — Я вышел из игры. Здорово подвел Совет. Мне стыдно показываться им на глаза, пока я снова не займусь делом. Не хочу быть для движения обузой.

— У каждого, папа, бывают в жизни минуты уныния. — Мифф бросила взгляд на его встревоженное лицо, и в ее глазах отразилась столь же сильная тревога. — Никто не упрекнет тебя за то, что ты какое-то время был в стороне.

— Я сам себя упрекаю, — сказал он с горечью. — Мне не так-то просто будет возродить веру в самого себя и встать на ноги.

В какой-то степени ему удалось возродить веру в самого себя и встать на ноги, однако ситуация стала еще более сложной. Как мог объяснить он Мифф — нет, не свою совместную жизнь с Джан, а тот факт, что не кто иной, как он, несет ответственность за ежемесячное появление на прилавках магазинов такого журнала, как «Герлс», этого шедевра пошлости, издания, рассчитанного на то, чтобы потакать женскому тщеславию. Именно так она и скажет. И Шарн тоже. Вряд ли они могли одобрить то, что он взялся за чисто механическую, нетворческую работу, пусть даже с самым честным намерением — заработать на жизнь и выплатить свой долг.

Теперь долг был выплачен. Казалось, больше нет нужды возиться в этом дерьме, идя вразрез со своими убеждениями. Но он не мог заставить себя объяснить Совету мира, что работа не давала ему возможности принимать участие в его совещаниях и заседаниях. Конечно же, они поинтересуются, какой работой он занимался. И тотчас тайное станет явью. Новость разнесется повсюду, и каким же он будет посмешищем, когда выяснится, что Дэвид Ивенс опустился до того, что работает на подхвате у Джан Мэрфи в ее презренном листке «Герлс». Он станет предметом шуток в Пресс-клубе и в любом баре города, где собираются журналисты.

Он чувствовал, что не в силах вынести всех неприятных последствий, которые повлечет за собой его откровенное признание. Минуло много дней колебаний и внутренней борьбы, в ходе которой Дэвид всячески пытался убедить себя в необходимости принять окончательное решение, но он по-прежнему не мог преодолеть свое нежелание порвать с Джан, и весьма осложнившееся положение продолжало сохраняться. И однако, он ясно понимал, что если не хочет оказаться предателем дела, которому посвятил себя, он должен немедленно положить конец их поздней, столь бурной любви.

Понимала ли Джан его состояние? В последнее время ее отношение к нему изменилось. Она вела себя отчужденно и несдержанно. Она больше не уговаривала его провести с ней вечер, выпить стаканчик виски и поболтать. Не было и намека на то, что она хочет его близости. Стало ясно, что дни их приятных безоблачных отношений миновали. Дэвид старался поддерживать формально-вежливый тон, несмотря на ее капризы и раздражительность. Оп продолжал готовить следующий номер журнала, проявляя скрупулезное внимание к каждой мелочи, имевшей отношение к его печатанию и распространению.

Он предчувствовал, что этот номер может стать последним, за который он несет ответственность. И решил превзойти себя, добившись наибольшей от него прибыли и наибольшего потока писем. В то же время он надеялся, что страсть и нежность, связывавшие его с Джан в прошлом, позволят им сохранить взаимное дружеское расположение, когда пути их разойдутся.

Глава XII

Листья на деревьях отливали золотом в лучах осеннего солнца, когда Дэвид шел после полудня парком Фицрой из типографии на квартиру Джан.

Он устал и был расстроен тем, как держалась с ним в последнее время Джан. Интересно, встретит ли она его сухо брошенным «Привет!» и равнодушным взглядом или небрежно чмокнет в щеку и рассмеется воркующим смешком, каким иногда еще пыталась удержать его.

От тлеющих сухих листьев, которые садовник сгреб в маленькие кучки, тянулись синеватые дымки, обволакивая стволы деревьев.

Дэвид остановился, пораженный мимолетной красотой этих окутанных дымом, залитых солнцем желтых деревьев.

И вдруг с удивлением услышал свое имя, произнесенное пожилой женщиной, которая сидела на скамейке неподалеку от дорожки.

Он подошел к ней.

— Подумать только, мисс Пиккет! — воскликнул он, с удовольствием узнав сухощавую фигуру и некрасивое лицо бывшей своей союзницы по «Диспетч».

— Теперь уже не мисс Пиккет, — живо откликнулась она. — Миссис Уильям Ли-Бересфорд.

— Простите, ради бога. — Глаза и улыбка Дэвида выразили извинение. — Я что-то слышал, хотя последнее время совсем не читаю светской хроники.

— Я так и думала. — Она подвинулась, освобождая ему возле себя место, и продолжала резким сухим голосом, столь памятным ему голосом Мисс Колючки: — Газеты ведь подняли по этому поводу целую шумиху. Роман века. Биллу стукнуло восемьдесят, когда мы поженились. Да и мне примерно столько же. Но мы плевали на них и были очень счастливы.

Она вздохнула, уйдя в воспоминания о минувшем счастье.

— Были? — переспросил Дэвид.

— Он умер год назад, — ответила она, стряхивая тягостные воспоминания. — А без него мне жизнь не в жизнь.

Тронутый силой ее горя, Дэвид не мог вымолвить ни слова. Он смотрел на хлебные и апельсиновые корки, разбросанные по зеленой лужайке играющими неподалеку детьми. Он глядел, как чистят о траву свои яркие, цвета апельсиновых корок, клювики черные дрозды, словно эти предметы, попадая в поле его зрения, могли помочь ему найти участливые слова но поводу ее скорби. Он понимал, что в его молчании больше сочувствия, чем в любых словах.

Очевидно утешенная его молчанием, м-с Ли-Берес-форд продолжала:

— Чего не знали сплетники, так это того, что мы с Биллом еще смолоду были любовниками. Когда он принял назначение на пост корреспондента агентства Рейтер в одном из городов Дальнего Востока и уехал, мы на годы потеряли друг друга из виду. Он женился, а я так больше никогда никого и не полюбила.

Тихая печаль смягчила резкость голоса, глубокие морщины разгладились и исчезли с поблекшего лица.

— После смерти жены Билл вернулся в Австралию. Мы снова встретились, — сказала она, развеселившись: уж очень забавным представилось ей создавшееся положение. — Он — пожилой человек, с брюшком, на голове черный берет, прихрамывает, опираясь на трость: эдакий поживший и много на своем веку повидавший человек с налетом богемистости. И я — неприметная старая дева, страдающая артритом, но весьма подвижная. На прогулках мы выглядели весьма комичной парой… У Билла была подагра и больное сердце; он с удовольствием приезжал и подолгу жил в моем коттедже в Блэк-Рок. Мы оба томились одиночеством, вот и решили провести остаток своих дней вместе.

Дэвид понял, что она рассказывает ему обо всем этом в память их былой дружбы. Для нее было облегчением поговорить с ним спокойно и откровенно. Мечтательная улыбка играла на ее губах, словно она воскрешала в памяти давно виденный сон.

— Бересфорд! Да как же мне не помнить Ли-Бере-форда! — воскликнул Дэвид — его вдруг осенило воспоминание о телеграммах и репортажах, производивших сенсацию в дни его молодости. — Великий журналист!

— Великий, ведь правда? — горячо сказала м-с Лн-Бересфорд. — Какое счастье, что последние дни мы провели вместе! Теперь все в прошлом. — Она печально вздохнула, с трудом расставаясь с воспоминаниями. — Но это время я вспоминаю с благодарностью. Дружеские отношения, ласковость, которую мы могли проявлять друг к другу. Мы писали, сидя в одной комнате, он за одним столом, я — за другим. Остановимся, перекинемся шуткой по поводу орфографии или значения какого-нибудь слова, и снова за свои писания… Я печатала мемуары Билла и читала ему свои рукописи. Они во многом обязаны его мудрым глубоким замечаниям, хотя я и не всегда принимала их. У меня вышло два романа, вы знаете?

— Да, но… — Дэвид колебался, не решаясь сознаться, что не читал ее романов.

Миссис Бересфорд догадалась об этом и, чтобы избавить его от извинений, принялась торопливо объяснять:

— Они ведь отнюдь не были бестселлерами, однако вполне «читабельны», по отзывам критиков. Когда критики называют роман «читабельным», — добавила она с былой своей язвительностью, — это, на мой взгляд, свидетельствует об их скудном словарном запасе и слабых критических способностях. Раз книга напечатана, значит, она «читабельна», пусть даже она так же невразумительна и многословна, как проза Фолкнера.

— Совершенно верно. — Дэвиду доставило удовольствие согласиться с ней.

— Билл, помню, говорил. — Она снова обратилась к воспоминаниям, нахлынувшим на нее. — «Если хочешь быть популярной, дорогая, пиши о пьяницах, проститутках, слабоумных и развратниках, вставляй там и сям по нескольку недозволенных слов, не премини описать естественные отправления своего героя и героини в добавление к их радостям и огорчениям». Нет уж, — сказала я ему, — у меня нет никакого желания писать об этом. Меня интересуют обыкновенные простые люди, смешное и героическое в их повседневной жизни. Мне не нравится запах дерьма и мочи. И почему это я обязана употреблять слова, от которых разит за версту? Вонючие слова, вот как я их называю. Да, конечно, я, может, чрезмерно щепетильна, но меня с души воротит от модной сейчас тенденции щекотать похотливые инстинкты.

— Пьянство, проституция, половые извращения и глупость стали неотъемлемой частью современной жизни, — возразил Дэвид.

— Частью, но не самой главной, — стояла на своем м-с Ли-Бересфорд. — В распоряжении писателя целая гамма проявлении человеческого характера: сила духа, смелость, стремление к счастью, к здоровой жизни. История тому подтверждение.

— Тут я полностью с вамп согласен, — поддержал ее Дэвид. — Невзирая на жестокость всякого рода инквизиций, на войны, стихийные бедствия, на все неудачи и поражения, отбрасывавшие нас назад, человечество упорно движется вперед к более высоким стадиям развития.

Перемена, происшедшая с ним с тех нор, как они виделись последний раз, печальная сосредоточенность лица возбудили ее любопытство.

— Мне говорили, что вы переметнулись к коммунистам, — Голос ее прозвучал жестко, глаза внимательно всматривались в пего, словно ища подтверждения слухам.

— Чепуха, — ответил Дэвид. — Я, правда, вложил немало усилий в дело борьбы за мир, а эта честь обычно приписывается коммунистам. Но кто сказал вам это?

— Клод Мойл, раз уж вы хотите знать. Он вернулся из своего вояжа в Европу и заходил ко мне поговорить относительно публикации в «Диспетч» мемуаров Билла.

— Понятно, — медленно проговорил Дэвид, пытаясь разгадать, что кроется за принесенной ею повестью. — А как вышло, что я стал предметом обсуждения?

— Он просто заметил мимоходом, что, как это ни трагично, но вы бросили ответственный пост в «Диспетч» только для того, чтобы связаться с Джан Мэрфи и стать мальчиком на побегушках в ее омерзительном листке!

Дэвид вздрогнул, но все же спросил насмешливо:

— Вот как?

— Он не имел в виду польстить вам, — Язвительные нотки снова вкрались в столь памятный ему голос Мисс Колючки. — Сдается мне, он весьма раздражен: еще бы, увели у него любовницу, да еще заражаете ее коммунистическими идеями. Хотя что для Клода — одной женщиной больше, одной меньше. Сущий пустяк! Но я просто не могу себе представить, как вы дошли до того, что влезли в такое дело и позволили этой похотливой суке вонзить в вас свои когти.

«Иглы дикобраза ничуть не утратили своей остроты», — подумал Дэвид.

— Эго длинная история, — сказал он, поднимаясь, дабы положить конец разговору. — Слишком длинная, не хочется нагонять на вас скуку. Очень приятно было снова встретиться с вами! Надеюсь, новые ваши романы будут иметь большой успех.

До глубины души уязвленный крывшейся в словах Мисс Колючки злобой, которая сразу же свела на нет их возобновившиеся было дружеские отношения, Дэвид улыбнулся, не подавая вида, что разговор хоть как-то его тронул, и поднял руку, будто хотел приподнять отсутствующую шляпу. Затем он зашагал прочь по зеленой лужайке, вспугивая по пути черных дроздов и нещадно сминая опавшие листья.

Но не так-то легко было смять и выбросить из головы вихрем несущиеся мысли, царапающие и стремительные, совсем как опавшие листья. Почему Джан и словом не обмолвилась о возвращении Мойла? Почему не сказала, что встречалась и разговаривала с ним?

Рассерженный и расстроенный, он свернул с дороги, ведущей к дому Джан, и пошел по направлению к реке.

Именно сюда, на поросший травой берег реки, вдоль которой шла тенистая, обсаженная деревьями аллея и в тихих водах которой отражались городские здания, он часто приходил, чтобы рассеять тревожные мысли. Уходящее солнце золотило стены стоящих в отдалении домов, и такими они глядели из глубины реки, на яркой зеркальной глади которой не было заметно ни малейшего движения.

Здесь царила атмосфера отрешенности и покоя. Здесь, казалось ему, он сможет справиться с тем смятением чувств, в которое повергли его новости, сообщенные Мисс Колючкой, сможет ответить на вопросы, которые задавал самому себе:

«Почему же все-таки Джан не сказала мне о возвращении Мойла? Почему она никогда даже не обмолвилась о своих встречах и разговорах с ним?»

Ответ на эти вопросы явился сам собой, пока он ходил по берегу реки. Джан возобновила свою связь с Мойлом. Она но сказала ему, Дэвиду, об этом лишь потому, что не хотела ускорять разрыв между ними, не хотела лишиться его услуг, столь ей необходимых.

В этом, думал он, и объяснение перемены, которая произошла в ее отношении к нему, подчас странно враждебном, подчас заискивающе-примирительном. Он давно привык к ее искренности и коварству, к неожиданным сменам настроения. Но тут было что-то другое, новое — казалось, проявляя враждебность, она действовала против своей воли, тотчас же умоляя его быть снисходительным.

Дэвид полагал, что главным достижением в их недолговечной любви было взаимное доверие. Ему было больно и неприятно, что доверие это, по-видимому, далеко не так высоко ценилось Джан, как им самим.

Он стал ее возлюбленным только после отъезда Мойла, причем, очевидно, не единственным. Джан не скрывала, что любит срывать цветы наслаждений. Но она всегда утверждала, что их отношения с Дэвидом были для нее чрезвычайно дороги и значили несравненно больше, чем отношения с кем бы то ни было другим.

Жестокая ревность охватила его: как же мало он для нее значил, если она могла рассказать о нем Мойлу. Но он не мог винить только ее в том, что произошло. Их взаимная страсть уже сильно остыла, когда в душе его стало зреть желание бросить эту бессмысленную работу, превращавшую его в никчемную тень самого себя.

Он испытывал ярость при мысли, что Джан предала его, открыв Мойлу, что Дэвид Ивенс был не только подсобным рабочим в журнале «Герлс», но и временно исполняющим обязанности любовника.

Мойл великолепно знал, почему Дэвид бросил свою работу в «Диспетч». Он, конечно, слышал о «великой идее», которой Ивенс донимал всю печать; знал о широкой кампании за разоружение и мир, «единственно во имя чего человек может отдать свою жизнь».

Дэвид истязал себя, повторяя эффектные фразы, которые он произносил когда-то. Он все еще верил в эти фразы. Огонь, зажженный ими, все еще тлел в его душе, но Дэвид презирал себя за то, что он лишь тлел, но не горел.

Подвергая себя этому болезненному самоистязанию, он испытывал мучительные страдания и тоску. Роль Джан в переживаемом им душевном кризисе имела для него куда меньшее значение, чем горькое осознание факта своего отступничества и бессилия. И если Джан предала его, то разве не предал он и сам себя?

О да, подумал он, саркастически усмехнувшись, предлогов и отговорок хоть отбавляй. И все они кажутся достаточно резонными и вескими, чтобы оправдать его поведение. Спрятавшись за ширму неписаного соглашения с Джан, которая гарантировала ему сохранение инкогнито в уплату за спасение от краха ее распроклятого журнала, он чувствовал себя в полной безопасности и зарабатывал достаточно денег, чтобы воздать ей за все щедроты. И чем же он поплатился за это? Не только своей гордостью и мечтой о «великой идее»: раболепно угождая ее капризам, он поплатился и врожденным чувством достоинства.

И конечно же, Мойл имел, черт побери, все основания презирать слабовольного лицемера, каким он стал.

Но все же почему Джан предала любовь и дружбу, которые, как ему казалось, связывали их? Или она действительно всего-навсего «похотливая сука», какой ее себе представляет Мисс Колючка?

Он не верил, что она такая. Быть может, он и не по заслугам идеализировал Джан, забывая об ее алчности и сексуальной ненасытности. Но по натуре своей она была великодушна и добра. Легкость и непринужденность, с какой она вела разговор, делали ее очаровательной собеседницей. Мужчина любит женщину не за ее душевные качества. Впрочем, так ли это? Ему могут быть чужды и неприятны ее манеры и взгляды, и все же он оказывается в плену ее веселых глаз, блестящих ярких волос. Именно этим и взяла его Джан.

Любил ли он ее? Если любовь — это отвлеченное чувство, которое захватывает всего человека, проникая до «мозга костей», тогда нет. Но если любовь — это легко возникающая привязанность, переходящая в страсть и нежность, то именно этому чувству он и поддался. И желанию, будь оно трижды проклято, размышлял он.

Он обвинял себя в самообмане и симуляции, тогда как он должен был посвятить себя служению «великой идее».

Так он разговаривал сам с собой, и понемногу его душевное смятение улеглось. Не стоит сердиться на Джан, решил он. В сердце его еще теплилось чувство благодарности к ней. Как бы она ни вела себя с ним в последнее время, он не мог забыть того, что она сделала для него. Уж если на кого-то сердиться и кем-то возмущаться, то только самим собой, ибо своим поведением он дал ей возможность дискредитировать себя в глазах такого человека, как Мойл. Вопрос об их отношениях с Джан надо решать немедленно, положив конец джентльменскому соглашению, которое они заключили.

Последний номер журнала уже в производстве. Он уйдет от нее, оставив дела «в ажуре», приведя в полный порядок отчетность, и сбросит с себя, слава богу, груз тягостной ответственности за «Герлс»!

Дэвид стал подниматься по отлогому берегу реки. Сгущались сумерки, но в душе его разгорался огонь надежды, пробиваясь сквозь пелену разочарования самим собой. Остро переживая стыд за бесцельно потраченный год, за противоречивость чувств, измучивших его, он поклялся впредь не отрекаться от надежды, которая, подобно путеводной звезде, всегда будет светить ему.

Глава XIII

В тот вечер он не пошел к Джан.

Необходимо, думал он, вновь обрести душевное равновесие, прийти к уверенности, что он сможет встретиться и поговорить с ней достаточно выдержанно и спокойно.

Он подумал, что, опьяненный Джан, уже много месяцев ничего не слышал о Мифф и ее детях, и почувствовал непреодолимое желание пойти к ним и узнать, как они живут.

Оп вспомнил также, что давным-давно не справлялся о Тони. Несколько раз он звонил Тревору Макдонеллу, но в клинике никто ничего не знал о мальчике. Макдонелл, но-видимому, забыл о его существовании, как, впрочем, и сам Дэвид. Не заглянуть ли ему к бабушке Тони, может, за это время она получила от него какие-нибудь известия?

Когда он вошел к себе в комнату, из его кармана выпала на пол листовка, которую он подобрал на улице. Он чуть не наступил на жалкий, заляпанный грязью желтый листочек, который подлетел к нему, словно моля спасти от грозящих затоптать его ног. Дэвид с особым волнением прочел скверно отпечатанный текст листовки.

В ней содержался призыв ко всем людям доброй воли посетить в это воскресенье митинг на Ярра-Бэнк. Целью митинга было выразить поддержку Конгрессу за международное сотрудничество и разоружение, проводившемуся одновременно с подобными конгрессами и конференциями в других странах.

Дэвид почувствовал, будто призыв этот обращен непосредственно к нему. И с новой силой ощутил, что цель, о которой говорилось в этом желтом листочке, есть и его цель, и его потянуло обратно к друзьям, которые так самоотверженно боролись за достижение этой цели. Примут ли они снова его в свои ряды? Простят ли ему его отступничество?

Наутро он был по-прежнему преисполнен решимости пойти на митинг. Пренебречь им, ради того чтобы сделать обычный доклад Джан о выполненной им за неделю работе? Об этом не могло быть и речи. Последний разговор с ней пускай подождет. Тем более что он может вылиться в тягостную ссору. Ему захотелось затесаться в толпу людей, пришедших на митинг, порадоваться вместе со всеми теми перспективами, которые, возможно, откроет этот Конгресс.

Несмотря на холодный пронизывающий ветер, на темные, предвещающие дождь тучи. Дэвид увидел, что в этот день по аллее, идущей вдоль берега реки, двигалось значительно больше людей, чем обычно.

Было время, он частенько гулял но этой аллее, упиравшейся в выжженную солнцем поляну, которая считалась удобным местом для собраний, где каждый мог излить свои горести, высказать свои надежды, предложить панацею от болезней души и тела. Медленно идя вперед, он думал о том, что еще совсем недавно относился к этим воскресным сборищам как к забавным интермедиям, которые посещались главным образом низами города и окраин, не знавшими, чем себя занять и куда деться.

И хотя он не был здесь уже около года, — иначе говоря, все то время, которое работал на Джан, — ему вдруг стало понятно, что это одно из любимых мест встреч людей, которые, по словам Мифф, всю неделю прозябали на задворках маленьких улочек, в темных лавчонках, ютились в мрачных кварталах, где не было не только садика, но даже деревца перед домом.

Эти люди выбирались сюда вместе со своими семьями размяться, подышать свежим воздухом, послушать в качестве бесплатного дивертисмента выступавших перед ними ораторов: антисемитов, фанатичных ниспровергателей католицизма, фашиствующих молодчиков и ярых поборников евангелизма. Но для многих эта поляна на берегу реки стала местом постоянного паломничества: сюда их привлекали выступления бастующих рабочих и лидеров политических партий. Помимо хулиганов, случайных прохожих и зевак, здесь собирались стойкие последователи разных групп, которые приходили и в дождь, и под палящими лучами солнца, чтобы поддержать своих единомышленников.

Заслышав взрывы смеха или чей-то громкий звучный голос, толпа перекатывалась от одной импровизированной трибуны к другой, увлекая за собой детей, собак и переодетых сыщиков. В отдалении всегда маячило несколько полицейских в форме.

По мере приближения к поляне Дэвид все отчетливее различал обычный галдеж пререкающихся ораторов. Он поглядел немного на двигающуюся по поляне толпу, — беспрерывное перемещение тусклых и ярких красок от того, что слушатели то собирались перед кем-нибудь из стоящих на шатких подмостках ораторов, то отходили прочь. Потом последовал за стайкой детей, которые выбирались из этого столпотворения в надежде найти местечко для игр.

Двигаясь вместе с ними, Дэвид приостановился, услышав обращенный к нему призыв холеного румяного евангелиста «омыться в крови агнца». Несколько тощих экзальтированных женщин хором выкрикивали рядом с ним: «Прииди ко Христу! Прииди ко Христу, брат!»

Дэвид приветливо помахал им рукой и пошел дальше.

— Был ли у вас стул сегодня? — бойко вопрошала миловидная молодая женщина, когда он проходил мимо. Ее аудитория сначала удивленно таращила глаза, а потом оглушительно смеялась, слушая, как она многоречиво расхваливает лекарство для послабления желудка, приготовленное из какой-то травы.

А чуть поодаль тучный напыщенный старикан с нечесаными седыми космами и свисающими прокуренными усами яростно поносил «красного тигра социализма». Он занимался этим вот уже много лет, всегда на одном и том же месте, при этом слегка балаганил, зная, что всегда может рассчитывать на одобрительные реплики и хлопки своих закадычных дружков.

Ораторы всевозможных политических и религиозных толков соперничали друг с другом в борьбе за аудиторию, произнося свои речи с ящиков из-под мыла или наспех сколоченных деревянных помостов, возвышаясь над толпой на три-четыре фута. Обрывки молитв и песнопений перемешивались с хулой в адрес сторонников вивисекции и коммунистов. Воинственного вида молодой рабочий требовал проведения забастовки портовиков — в ответ слышались протестующие крики и бодрые возгласы его друзей: «Правильно! Правильно!» Дэвид хотел было остановиться и послушать этого оратора, но увидел, что трибуна, над которой развевался голубой флаг с белым голубем — символ Совета мира, уже установлена.

Возле трибуны стояло всего несколько человек. Дэвид подошел к ним, надеясь, что число слушателей скоро возрастет. Так оно и вышло, едва только председатель после нескольких вступительных слов объявил о том, что на митинге выступит священник Фрэнк Хартли.

Стоило только дюжей, облаченной в черное одеяние фигуре популярного священника появиться на трибуне и обратиться с громким дружеским приветствием к собравшимся, как люди со всех сторон бросились к трибуне. Желтая листовка, но-видимому, сделала свое дело. Толпа, собравшаяся послушать Хартли, уплотнялась и ширилась, пока не заполнила все пространство перед трибуной; люди напряженно ожидали, что он им скажет.

— Разоружиться или погибнуть! Такова альтернатива, стоящая перед нами, — заявил Хартли со страстностью человека, глубоко уверенного в правоте своих слов. — Мы, австралийцы, и народы других стран должны заставить великие державы и наше правительство осознать эту альтернативу.

Он привел цифры, свидетельствующие о разрушительной силе современного атомного оружия.

Дэвид понимал, что в приведенных цифрах не было ничего нового, неизвестного широкому кругу людей. И тем не менее слова Хартли были встречены испуганными возгласами и замечаниями.

Возвысив голос до крика, чтобы его могли слышать все стоящие вокруг, Хартли продолжал:

— Дорогие друзья, я не хочу тревожить вас понапрасну. Но нам необходимо знать правду — зная ее, мы будем действовать и не допустим, чтобы это дьявольское оружие было когда-нибудь использовано против пас. Пли против какого другого государства. Использовано во время войны, которая может разразиться по вине бездарных дипломатов, в результате безответственного поступка какого-нибудь чересчур ретивого генерала или вследствие неисправности радарной системы, контролирующей полеты бомбардировщиков со смертоносным грузом, предназначенным для уничтожения ни в чем не повинных люден. В ответ на предупреждение компетентных ученых советский премьер, — продолжал Хартли, — выступая недавно на Ассамблее Организации Объединенных Наций, изложил план разоружения, рассчитанный на четыре года.

Многие слушатели ахнули, очевидно, они никогда не слышали об этом предложении, которое произвело в мире большое впечатление.

Убедившись, что его слова имели должный эффект, Хартли продолжал:

— Этот вполне реалистичный план предусматривает отказ всех стран от применения силы против любой нации. Он также предусматривает три стадии, в которые проводится под международным контролем разоружение. Сторонники мира во всем мире приветствовали надежду, которую открывает перед ними этот план.

Он сообщил, что в конце года будет созван Конгресс за международное сотрудничество и разоружение. Цель Конгресса — убедить народ Австралии в необходимости воздействовать на правительства разных стран, с тем чтобы заставить их примириться с существованием различных социальных, политических и экономических систем и строить свои отношения с ними на взаимной терпимости.

— Известный американский ученый Лайнус Полинг заявил: «Нынешнее десятилетие — самое ответственное в истории человечества. Мы сейчас стоим на перепутье. Одна дорога ведет к уничтожению человечества… Другая ведет ко всеобщему миру». Имея в виду эту альтернативу, — заключил Хартли, — мы и созываем наш Конгресс. Конгрессы и конференции, которые будут созваны также и в других странах, поведут людей по пути ко всеобщему миру. Только следуя по этому пути, человечество с божьей помощью может спастись от полного уничтожения.

Он не просил о поддержке Конгресса. Он требовал ее, обращаясь ко всем матерям и отцам, к людям более старшего поколения, к юношам и девушкам, которые тоже со временем станут отцами и матерями и у которых тоже со временем будут внуки и внучки. Он обращался к их здравому смыслу, диктовавшему необходимость напрячь все силы, чтобы обеспечить мир и счастье для них самих и для их детей.

— Если лесной пожар угрожает вашему дому и вашей семье, — говорил он, — вы, как один, выйдете и постараетесь преградить ему дорогу. Сейчас нам угрожает пожар, самый страшный во всей истории человечества. Разве не наш долг преградить ему дорогу? И мы можем сделать это, помогал Конгрессу мобилизовать люден против этой угрозы, объединить их усилия с усилиями народов других стран, дабы положить конец дальнейшему заражению атмосферы в результате непрекращающихся испытаний ядерного оружия и навсегда устранить из сознания людей страх, что наша прекрасная земля будет превращена в ад.

Дэвид чувствовал, что Хартли удалось, донести свои мысли до сердец всех собравшихся. Он произнес последние слова, даже не замечая, что расстегнувшийся воротничок свободно болтается на шее. Воцарилась мертвая тишина, за которой последовала буря оваций.

Толпа стала расходиться, обмениваясь замечаниями и обсуждая выступление. Дэвид прислушивался к тому, что говорилось, пытаясь понять, насколько серьезно затронули слова священника сердца слушателей. Ему казалось, что они проникли сквозь оболочку апатии и безразличия, которой так много честных граждан отгораживаются от жизни. Он затронул инстинкт самоутверждения — одну из отличительных черт в характере австралийцев.

— «Новости борьбы за мир» — один шиллинг! Принимаются пожертвования в поддержку Конгресса!

Дэвид обернулся. В голосе девушки, прорвавшемся сквозь гул толпы, звучали знакомые напевные интонации.

— Шарн! — воскликнул он, когда она подошла к нему.

— Привет, Дэвид! — сказала она, слегка задохнувшись, и пристально поглядела ему в лицо, словно ища скрытые причины их отчужденности. — Вы уже видели этот номер «Новостей борьбы за мир»?

Оп купил у нее бюллетень и несколько памфлетов, смущенно сознавая, что должен объяснить ей столь долгое свое отсутствие.

— Митинг прошел замечательно, правда? — спросила Шарн, стремясь сгладить неловкость положения. — Я так боялась, что дождь помешает нам.

— Да, успех огромный, — подхватил он. — Этот Конгресс будет иметь большое значение.

— Надеюсь. — Веселое оживление исчезло с лица Шарн, уступив место озабоченности, связанной со сложностями подготовки к Конгрессу. — Нам предстоит огромная подготовительная работа: нужно собрать деньги, организовать митинги в провинции, арендовать помещения и гостиницы для именитых заокеанских гостей. Комитет работает дни и ночи, чтобы разрешить все эти вопросы.

— Могу я чем-нибудь помочь?

— О Дэвид! — Ее глаза вспыхнули искренним укором. — И вы еще об этом спрашиваете?

— Я зайду денька через два, через три и сделаю все, что от меня потребуется, — сказал он, избегая ее вопрошающего взгляда. И пошел прочь.

Осеннее солнце померкло. Из туч, которые собирались весь день, закапал дождь. Послышались дальние раскаты грома, сверкнула молния. Затихли последние рыдающие звуки псалмов. Подмостки и трибуны были быстро убраны. Агенты по сбыту шарлатанских лекарств и экстравагантных доктрин быстро упаковывали свои товары и брошюры, спеша укрыться от приближающейся грозы.

Обрывки бумаги и опавшие листья кружились над опустевшим форумом, где несколько спорщиков все еще продолжали ожесточенную дискуссию. Старый бродяга подбирал окурки.

Дэвид чувствовал себя бодрым, духовно возрожденным, когда вместе с толпой торопливо шел к тянувшейся вдоль берега реки аллее.

Зазвенели звонки велосипедов, загудели автомобильные гудки, и всевозможные машины — от ветхих колымаг до «седанов» последней модели — бешено помчались по дороге.

Подобно диким лебедям, клином летящим на свое далекое озеро, стремились и люди найти убежище от грозы. Если бы так же решительно, поймал себя Дэвид на мысли, искали они спасения от самой ужасной бури, которая может разразиться над их головами!

Глава XIV

Придя домой к вечеру следующего дня, Джан увидела, что Дэвид сидит за письменным столом в гостиной, складывая в аккуратные стопки счета и деловые письма.

— Ага! Наконец-то! — воскликнула она, бросив на него злой взгляд, — Извиняться ты, видимо, не собираешься, хотя и заставил прождать тебя весь вчерашний день?

— Не собираюсь, — спокойно ответил Дэвид. — Апрельский номер в производстве. Отчетность в полном порядке — можешь убедиться сама. Письма, на которые необходимо ответить, в верхнем ящике бюро.

— Куда это ты гнешь? — Она раздраженно поморщилась и села на первый попавшийся стул. Не глядя, вытащила из сумочки позолоченный портсигар, взяла сигарету, закурила и устремила на него странно недружелюбный взгляд.

— Подаю в отставку с поста «мальчика на побегушках», мисс Мэрфи. — Дэвид попытался улыбкой сгладить официальную сдержанность топа.

— Ах, вот как! — обиженно сказала она. — Значит, перевернем еще одну страницу нашей жизни. Может, объяснишь, зачем это нужно?

— Пожалуйста, — Дэвид помолчал, подыскивая слова, которые не обидели бы ее. — Не кипятись. Я всегда буду благодарен тебе за все, что ты для меня сделала в тяжелые дни, но…

— Ради бога, брось об этом! — отмахнулась она. — С той норы столько всякого случилось.

— Нот потому-то, — мягко ответил Дэвид, — мне не хочется омрачать приятных воспоминаний.

Джан молчала, и он продолжал:

— Ты не сказала мне, что Мойл вернулся и ему известно, почему я здесь.

— Я хотела сказать, Дэвид, — возразила она, — но это оказалось так трудно.

— Трудно?

— Да.

— А нарушить данное мне слово?

— А нос от меня тоже нечего воротить, не воняю, — огрызнулась она. И заговорила негромко и медленно, пытаясь возбудить в нем сочувствие: — Я так изнервничалась в последнее время… И не только потому, что Клод настаивает, чтобы я бросила «Герлс». Нельзя, говорит, совмещать работу в «Диспетч» с изданием журнала, который конкурирует с женской страничкой их газеты. Директора объявили ему, что не намерены терпеть этого дольше.

— Что же ты собираешься делать?

— Наверно, придется продавать. Мое жалованье в газете куда выше, чем весьма сомнительные доходы от «Герлс». Тем более что ты решил выйти из игры.

— Ты ведь всегда делаешь только то, что хочешь, — заметил он сдержанно, повторяя сказанные ею некогда слова, — и несешь ответственность за последствия.

— Не тычь это мне в морду, — вспылила она. — Я попалась в ловушку — думаешь, это приятно?

— Бедняжка Джан! — Брови Дэвида насмешливо вздернулись. Но ведь это бывает с каждым. Как говорит пословица: «Сама себя раба бьет, коль нечисто жнет». Во всяком случае, это справедливо в отношении меня.

Он поднялся, постоял в нерешительности и сделал движение прочь от стола, как бы давая понять, что говорить им больше не о чем. И все же последнее слово еще не было сказано.

— Я думала, что смогу задирать нос, добившись твоей любви, после того как ты третировал меня когда-то, — грустно прошептала она. — Я никогда не предполагала, что ты будешь так много для меня значить.

— Нос следовало не задирать, а вешать! — рассмеялся он и направился к двери. — Всего хорошего, дорогая. Желаю тебе найти более достойный объект для любви!

— Погоди! — окликнула она его. — Ты еще не все знаешь.

Он остановился и посмотрел назад.

— Клод хочет отделаться от меня. — В ее голосе зазвучали пронзительные злобные нотки. — Говорит, что по уши влюбился в одну девицу, которую встретил на пароходе. Хочет поскорее развестись и жениться на этом очаровательном существе.

— Мне чрезвычайно жаль!

Она пропустила мимо ушей ироническое сочувствие Дэвнда.

— Но это ему не пройдет! — Джан с силой ударила кулаком по подушке на кресле. — Я никогда не возражала быть второй скрипкой — после его жены. Тем более что он с ней уже давным-давно не живет. Я даже позволяла ему время от времени приударять за какой-нибудь девчонкой. Но он всегда возвращался ко мне. Обещал, что со временем, когда получит развод, я стану леди Мойл. А теперь он рассчитывает сделать меня соответчицей в бракоразводном процессе и жениться на другой.

— Все это довольно дурно пахнет, — заметил Дэвид, уклоняясь от продолжения разговора.

— Ты не так спокойно отнесся бы ко всему, если б знал имя той, на ком он собирается жениться.

— Вот как?

— Ее зовут Гвен Ивенс.

При виде его испуга Джан так и засветилась злорадством.

— Уж не имеешь ли ты в виду мою крошку Гвен?

— Вот именно твою крошку Гвен, — Она передразнила нежные интонации, прозвучавшие в его голосе. — Хорошая путаница вышла, а? Но не беспокойся. Ей не удастся заполучить его.

— Ему не удастся заполучить ее, для этого я приложу все старания. — Дэвид справился со своим волнением и продолжал уже спокойно: — Хотя не уверен, что я смогу сделать. Гвен упряма, как осел, когда заберет себе что-нибудь в голову. А я и не знал, что она вернулась, — добавил он рассеянно. — Надо сходить повидать Мифф. Она наверняка в курсе, правильны ли слухи о Гвенни.

— Что до меня, я буду рада, если она пошлет его к черту, — устало сказала Джан. — Но если она нацелилась на его деньги и общественное положение, то вряд ли она это сделает. Теперь, став сэром Клодом, он, сам понимаешь, выгодная партия. И все-таки я бы не советовала ей выходить за него замуж. Скажи ей, что он загубит ее жизнь. Уж кому, как не мне, знать об этом.

И пусть не забывает, что я сумею ей насолить.

— Благодарю, — сухо сказал Дэвид и снова двинулся к двери.

Джан кинулась за ним.

— Прости, дорогой. — Она уткнулась лицом в рукав его пальто. — Я не хотела быть такой свиньей. Можешь верить, можешь нет, но встреча с тобой была самым светлым событием в моей жизни.

Он поцеловал ее в волосы. И исчез прежде, чем Джан успела поднят! голову. Она медленно вернулась в опустевшую комнату.

Глава XV

— Где Гвен?

Дэвид вырос перед Миффанви, когда она кормила детей ужином. Широко раскрыв глазенки, оба малыша испуганно уставились на него, с румяных мордашек стекали на стол капли молока.

— Это ты, папа! — удивленно воскликнула Мифф и, уловив в его голосе тревогу, спросила: — Что случилось?

— Да я и сам толком не знаю. — Он поцеловал ее с виноватым чувством, отметив, что просторный цветастый халат уже не скрывает ее округлившегося живота.

Мифф, однако, нисколько не была смущена своим видом; румяная и цветущая, она сновала по маленькой жаркой кухне, переставляя грязную посуду, убирая игрушки и ребячью одежду. Малыши оглашали кухню шумными криками.

— Еще! Еще! — пищал мальчуган, изо всех сил колотя по тарелке ложкой. — Ян хочет еще киселя!

— И Сью! И Сью! — вторила ему сестренка. — Сью хочет еще киселя!

— Ну-ка тише! — крикнула Мифф. — Из-за вас дедушку совсем не слышно.

Давид отодвинул стул от стола и сел.

— Ты уж меня извини, что я так нагрянул к тебе, — сказал он, оправдываясь, — но я слышал, что вернулась Гвен. Решил, что ты знаешь, где ее можно найти.

— Да, да, надо было раньше уведомить тебя о ее приезде, — сокрушенно сказала Мифф, — Но на меня столько дел навалилось с тех пор, как Герти вышла замуж.

— Герти вышла замуж?

— Ну конечно же! — Мифф рассмеялась. — Вот ведь какую штуку отколола! А сообщила она нам об этом так: «С тех самых пор, как у брата Джо померла жена, он от меня не отстает. У него восемь детей, мал мала меньше, самому младшенькому еще нет и года. Брат Джо хочет взять меня в жены, чтоб я стала матерью сто детей. Выходит, отказываться нельзя. А вы как считаете, мисс Мифф?» Ну что мне было ей ответить?

— Бедняжка Гертн!

— Она была очень довольна, что брат Джо решил жениться на ней, — заверила его Мифф. — От души волновалась, думая, как ей заменить мать его ребятишкам. Я подарила ей свадебное платье и устроила чай для ее друзей по молитвенным собраниям. А Билл предупредил брата Джо, сказал этому сморщенному, набожному коротышке, который к тому же значительно старше Герти, что, если он не будет к ней добр, ему придется иметь дело с нашей семьей.

— Надо не терять ее из виду. — Дэвид чувствовал себя в какой-то мере ответственным за судьбу косоглазой беспризорницы, которую oit когда-то привел в дом и сделал членом своей семьи.

— Герти и сама этого не допустит. — Мифф вытерла сынишке лицо нагрудником и дала ему яблоко, такое же красное, как щечки малыша. — Она постоянно приходит ко мне чуть ли не со всем своим выводком, горит желанием помочь мне, хотя, бог тому свидетель, у самой дел невпроворот. Я, конечно, не позволяю ей ни за что браться, разве что поболтаю с ней о новых ее обязанностях. И все же мне очень не хватает Герти. Привыкла во всем на нее полагаться — и за домом она смотрела, и за детьми. В тот день, когда впорхнула Гвен, у меня как раз была стирка. В доме черт знает что творилось, Гвенни почти сразу же выпорхнула — и была такова. Я надеялась, она навестит тебя.

— Пока еще она этого не сделала, — заметил Дэвид.

— Я предлагала ей остаться у меня, — продолжала Мифф, докармливая Сью остатками киселя, — но она не захотела. Должно быть, с трудом представляла себе, как приспособится к нашему развеселому житью-бытью. Нет! Нет, Ян, сначала доешь яблоко, ты ведь хороший мальчик. — Она повернулась к сыну и отобрала у него дудку, в которую он вознамерился было подудеть, — Во всяком случае, несколько дней она прожила в гостинице. А потом сняла себе квартиру в Саут-Ярра. Адрес вон там, на календаре.

Дэвид бросил взгляд в сторону календаря, висящего на стене возле очага. На календаре был изображен лес и пасущиеся в тени деревьев коровы. Неподалеку от этих коров Мифф и нацарапала адрес Гвен.

— А теперь, мое солнышко, — услышал он голос Мифф, обращенный к сыну, — можешь слезть на пол и крепко-крепко обнять дедушку.

— И я! И я! — защебетала Сью. — Хоцу клепко-клепко обнять дедуску!

Дэвид прижал к груди внучат и счастливо рассмеялся, когда они обхватили его своими мягкими ручонками и протянули для поцелуя нежные, пахнущие молоком мордашки.

— Как хорошо, что они у тебя есть, правда?

Мифф кивнула.

— Никогда бы раньше не поверила, что дети так сильно меняют жизнь. Они такие чудесные, умненькие, просто очаровательные. Я благодарю судьбу за то, что имею их. А у тебя к нам было ли такое же чувство, пана?.

— И до сих пор есть. — Улыбка сошла с его лица, и голосом, полным нежности, он сказал: — Потому-то я так и беспокоюсь за Г пен.

Мифф убирала со стола остатки ребячьего ужина, складывая в раковину тарелки и чашки.

— Хочу предупредить тебя, что она уже совсем не та Гвен, какую мы знали.

Сильная струя горячей воды из крана полилась на грязную посуду, и голос Мифф доносился сквозь клубы пара, окутавшие ее.

— Я допускаю, что после почти трехлетнего пребывания за границей она изменилась, — нерешительно согласился Дэвид, — стала старше, более искушенной в житейских делах.

Мифф ополаскивала вымытую посуду и ловко устанавливала тарелки в сушилку — только руки мелькали.

— Дело даже не в этом. И не и том, что она вообразила себя и держится эдакой шикарной покорительницей сердец. Она такая же славная, как и прежде: была очень мила с моими ребятишками и радовалась, когда они называли ее тетей Гвен. Вместе с тем в ней появилась какая-то сдержанность, отчужденность. Во всяком случае, пана, я почувствовала, что она как-то отдалилась от меня. — Мифф повернулась к нему, темным силуэтом вырисовываясь на фоне освещенного окна, лицо ее оставалось в тени.

— С Брайаном Макнамарой она обошлась хуже некуда. Он приходил, рассказывал мне. Вроде бы они довольно регулярно переписывались, и он надеялся, что когда Гвен вернется домой…

— Он все еще любит Гвен и хранит ей верность?

— Похоже на то, — подтвердила Мифф. — Брайан купил ферму в Южном Джипсленде; оттуда телеграфировал Гвен, что приедет встретить ее. А она взяла да и уехала с каким-то мужчиной, с которым познакомилась на пароходе. Бросила Брайана, он чуть не плакал. Прямо убит был ее поступком.

— Очень все это нехорошо! — пробормотал Дэвид. Он решил не расстраивать Мифф и не говорить ей, что знает о том человеке, с которым уехала Гвен.

— Ну ладно, я, пожалуй, пойду.

Оп спустил внука на пол, Мифф взяла на руки с его колен маленькую Сью.

— Когда ждете прибавления семейства? — спросил оп, нежно прижимая к себе Мифф, держащую на руках Сью.

— Билл считает, нам не следовало заводить еще одного так скоро, — сказала она, покаянно опустив глаза под его взглядом. — А но мне, почему бы и пет? Один наш старый друг по партии уверяет, что у коммунистов только один недостаток: они производят на свет слишком малое потомство. Вот я и пытаюсь доказать ему, что он по прав.

— До свидания, дорогая. Я рад, что у тебя все хорошо. Для меня это самое важное.

Он поцеловал ее. И уже в дверях, оглянувшись, бодро сказал:

— Я все же надеюсь, что со мной Гвен не будет держаться отчужденно.

Глава XVI

Когда он постучал в квартиру Гвен, ему показалось, что бронзовая горгулья над входной дверью злобно ухмыльнулась. Как будто радовалась его нерешительности.

Дверь открылась — в светлом проеме стояла тоненькая фигурка в черных, плотно облегающих брюках. На ногах золотые босоножки на высоких каблуках, короткая черная атласная кофточка полураспахнута и обнажает плечи, длинные блестящие волосы белокурыми кольцами рассыпались по спине; в тот миг, как она узнала стоящего на половичке возле двери человека, глаза ее под густо накрашенными ресницами вспыхнули радостью.

— Ой, папа! — воскликнула Гвен, бросаясь в его объятия. — Если бы ты только знал, как мне хотелось увидеть тебя!

Дэвид крепко обнял и расцеловал ее, до глубины души растроганный неподдельной радостью, с какой она встретила его.

— Моя маленькая Гвен! — прошептал он. — Моя родная маленькая Гвенни!

Гвен ввела его в переднюю и заперла дверь.

— Я только-только узнал о твоем приезде, — объяснил Дэвид. — Мифф дала мне этот адрес.

— Такая меня вдруг тоска но дому охватила, взяла да и вернулась. — Гвен провела его в гостиную, и он увидел небольшой накрытый на двоих стол. — Вот, думаю, устрою вам сюрприз. И ведь устроила, правда?

Гвен примостилась на диване, обитом поблекшей рыжевато-коричневой парчой, указав Дэвиду место рядом с собой. Он сел возле нее, она улыбнулась, и ему почудилось, будто он вновь видит в глазах Гвен того озорного бесенка, который в былые времена мог, по мнению семьи, запросто «обвести папочку вокруг мизинца». Он вспомнил, каким она была упрямым, своевольным ребенком — впрочем, такой, наверно, и осталась, — как легко обижалась и обижала других, весело безразличная ко всему на свете, кроме того, что поражало ее воображение в данный момент.

— Мифф сказала, что о твоем приезде знал только Макнамара, — решился наконец Дэвид начать разговор.

Гвен упрямо тряхнула головой.

— Ах, Брайан! Боюсь, что я обошлась с ним не очень-то хорошо.

Она вскочила с дивана и подошла к столу.

— Оп приехал встречать меня, а я уехала с парохода с… с другим…

Она взяла сигарету из стоящей на столе серебряной папиросницы работы индийских мастеров.

— Хочешь? — и протянула ему папиросницу. — Ой, совсем забыла! Ты же не куришь сигарет. — Опа поставила папиросницу обратно на стол. — Где твоя старая трубка? Или ты совсем бросил курить?

— Нет, не бросил. — Дэвид вытащил из кармана трубку и кисет с табаком. — Но по-прежнему предпочитаю трубку.

Он набил трубку. Гвен закурила сигарету и следила за тем, как он стряхивает с ладони в кисет крошки табака, чиркает спичкой и подносит ее к трубке.

— Не правда ли, прелестная вещица? — Она снова взяла со стола серебряную папиросницу и протянула ее Дэвиду полюбоваться, — Мне ее подарил Клод.

— Клод? — Брови Дэвида удивленно вздернулись.

— Мойл. Ты, кажется, знаешь его.

— Уж не имеешь ли ты в виду одного из бывших моих директоров в «Диспетч»?

— Вот именно.

Дэвид рассмеялся — не столько над смешной фигуркой дочери, которая с воинственным видом стояла перед ним, широко расставив ноги в босоножках на высоченных каблуках, сколько над самой мыслью о том, что Клод может домогаться расположения Гвен.

— Старый греховодник! — воскликнул он. — Неужели Мойл вздумал волочиться за тобой?

— Не такой уж он старый, — возразила Гвен, — Ничуть не старше тебя.

— Верно. — В голосе Дэвида зазвучали кроткие, мягкие нотки. — Но зато за мной не тянется слава такого «бабника» — как это принято называть.

— Мне все это известно, — ответила Гвен, переходя в оборону. — Но Клод уверяет, что никогда в жизни не был влюблен ни в одну женщину так сильно, как в меня.

— Однажды ты сказала, — напомнил ей Дэвид, — что никогда в жизни не поверишь человеку, который так говорит.

— А я и не верю ему. — Гвен затянулась и с улыбкой выпустила облачко дыма. — Не такая уж я наивная дура, за какую ты меня принимаешь, папа.

Он с облегчением почувствовал, что они разговаривают абсолютно откровенно, и улыбнулся в ответ.

— Вот уж никогда не считал тебя ни наивной, ни дурой, но что ты никогда не останавливалась ни перед чем, лишь бы немедленно добиться своего — это так.

— Правда? — благодушно спросила Гвен, усаживаясь в огромное потертое кресло. — Да будет тебе известно, Клод хочет жениться на мне.

— В самом деле? — с иронией в голосе спросил он. — Но ведь он уже женат, и ты это, несомненно, знаешь…

Она поджала под себя одну ногу, перекинув другую через ручку кресла. Золотая босоножка болталась на кончике пальцев. Она с нескрываемым удовлетворением разглядывала ее и свою голую розовую пятку, торчавшую из-под черных брюк.

— Я и отказалась спать с ним.

— Очень утешительно.

— От него плохо пахнет, папа. И мне не нравится его затылок.

— Весьма серьезные доводы, — В глазах Дэвида зажглись веселые огоньки.

— Ты смеешься надо мной, — обиделась Гвен.

— И не думаю, дорогая. — Дэвид подавил поднявшуюся в нем радость. — Меня восхищает твоя проницательность. Ведь это нее факт, что затылок раскрывает суть человека. Метает ему скрыть, что у него на уме.

— Клод такой тощий, такой незначительный на вид, — размышляла Гвен вслух. — Но но отношению ко мне он воплощенная порядочность, — кинулась она на защиту своего поклонника. — Пытается уговорить своего друга, владельца большого магазина, взять меня манекенщицей. Я уже занималась этим в Лондоне, ты же знаешь, и вообще не мыслю себе вернуться в детский сад.

— Почему?

— О, я уже привыкла весело жить, привыкла тратить денег куда больше, чем могу заработать преподаванием, привыкла к красивым платьям, к роскошным машинам.

— И это все, что тебе нужно? — спросил Дэвид.

— Гм, — Гвен обдумывала ответ. — Пожалуй, да. Когда мне пришла мысль вернуться домой, я задала себе вопрос: выходить ли мне замуж за Брайана? Я же все-таки люблю его. Но я, право, не создана быть женой фермера, папа. Я бы не смогла жить так, как живет Мифф, — маленький душный домик, эти негодники, которые вечно орут благим матом и цепляются за ее юбку…

— Мифф счастлива, — возразил Дэвид, — и ее детишки вовсе не негодники. Просто очень живые, совсем не избалованные малыши. И с мужем Мифф живет в таком согласии, какого я тебе только могу пожелать, крошка моя.

— Быть может, Мифф такого рода домашний рай и подходит, — нетерпеливо воскликнула Гвен. — А мне нет. Скука жуткая, если что и всколыхнет ее, так ото забастовка или какая-нибудь драчка на Ярра-Бэнк.

— Не будем пикироваться. — В глазах Дэвида вновь зажглись веселые искорки.

— Конечно, не будем. — Вытащив из-под себя ногу, опа вытянула ее и небрежно спросила. — А как обстоят дела с твоей великой идеей? — И, видя его замешательство, добавила: — Судя по всему, не так уж хорошо.

— Да. — С лица Дэвида исчезло присущее ему выражение мягкой иронии. Он наклонился вперед, обхватив руками колени, и сжал пальцы так сильно, что побелели суставы, выдавая, сколь мучительно далось ему это признание.

«Как он хорош до сих пор, несмотря на морщины, изрезавшие лоб, и на поношенный костюм», — подумала Гвен, и сердце ее захлестнула жалость. Гладко зачесанные назад волосы были по-прежнему темны и густы, лишь кое-где их посеребрила седина.

— Не падай духом, — сочувственно сказала она, — не всегда все получается так, как нам хочется.

— Больше всего меня мучает, — с трудом выдавил он срывающимся, хрипловатым голосом, — что я мало чем смогу помочь тебе.

— О, пусть тебя это ire беспокоит, — Она звонко рассмеялась, — О себе-то я сумею позаботиться. Если мне не удастся устроиться манекенщицей, я на худой конец могу выйти замуж за Клода, как только он получит развод.

— Мне случайно стало известно, — медленно сказал Дэвид, — что жена отказывается давать ему развод.

— То есть она не давала ему развода, когда его любовницей была Джан Мэрфи, ты ведь об этом? — с напускным простодушием спросила Гвен. — Но ведь леди Мойл ненавидит Джан. Клод падеется, что, если теперь он оставит жене загородную виллу в Тураке и увеличит содержание, она не станет противиться.

— Он обманывается сам и тебя вводит в заблуждение.

— Насколько я понимаю, настоящим камнем преткновения является мисс Мэрфи. — Гвен сосредоточенно разглядывала покрытые ярким лаком ногти. — Препятствия чинила именно она, но Клод говорит, что ты избавил его от нее.

На мгновение Дэвид потерял дар речи, подавленный и возмущенный тем, что в своем стремлении выгородить себя Мойл мог говорить так о Джан.

— Все это не так, — начал он, немного овладев собой. — Джан была очень добра ко мне, когда я заболел. Я жил у нее несколько месяцев и помогал ей в работе над журналом. Мы были любовниками. Расстались, как только она узнала о возвращении Мойла. Но я не избавлял его от нее. Джан по-прежнему считает себя связанной с ним, и бросить ее ему будет не так-то легко.

— Какая жалость! — Гвен кинула на него косой взгляд.

Дэвид понимал, что она продолжает подтрунивать над ним.

— Я говорю «жалость», имея в виду тебя. Потому что она-то, собственно, уже брошена.

— Перестань! — У Дэвида лопнуло терпение. — Я стыжусь того, что работал на Джан, но не того, что любил ее. Тебе не понять всех обстоятельств…

— Не попять? — переспросила Гвен. — Клод говорит, он нисколько не осуждает тебя. Джан занятная штучка. Не так-то просто устоять перед ее прелестями.

— Гвенни!

— Извини, папа.

В глазах Гвен появилось виноватое выражение, как у набедокурившего ребенка.

— Я ведь просто перед тобой выпендривалась самым мерзким образом, хотелось тебя ошарашить. Показать, как разговаривает нынешняя эмансипированная молодежь.

— Я понимаю, — признался Дэвид, — но под всем этим я вижу мою капризную изменчивую Гвен.

— Я просто-напросто никчемная девчонка, — вздохнула она. — А теперь тебе надо идти, если не хочешь встретиться с Клодом. — Она взглянула на платиновые, осыпанные мелкими брильянтами часы на запястье. — Он сейчас придет ужинать. За все свои ухаживания он пока получил всего-навсего несколько поцелуев. И он знает, что меня ему не купить даже вот такими штучками.

Она снова бросила взгляд на свои часы.

Дэвид поднялся, чувствуя себя несчастным и удрученным. Гвен обняла его в порыве искренней нежности, с какой она и встретила его.

— Не беспокойся за меня, — попросила она. — Все будет в порядке. Как-никак, а я уже научилась не давать себя в обиду.

— Если бы я только мог оградить тебя от невзгод, — грустно сказал он.

— Помнишь, как ты говаривал когда-то: «Гвенни что кошка: как ее ни брось, всегда упадет на лапки».

Он улыбнулся.

— Я и забыл. Спокойной ночи, дорогая.

Он поцеловал ее, — вышел, ссутулившись, за дверь и уже шагал прочь от ухмыляющегося чудовища, когда она вдруг крикнула вдогонку:

— На следующей неделе из Джипсленда приезжает Брайан. Знаешь, в общем-то, я его очень люблю!

Глава XVII

Дэвид шел по улице в тени сомкнувшихся над ним деревьев, и сердце его разрывалось от любви и тревоги за Гвен. Он испытывал инстинктивное желание защитить ее и оградить от невзгод; его удручала развязность и апломб, которыми она хотела блеснуть перед ним, давило сознание собственного бессилия, невозможность отвлечь ее от той жизни, к которой опа так тянулась.

Он понял, что не в силах даже отвратить неминуемую катастрофу, которой кончатся ее близкие отношения с Мойлом.

Противодействие желаниям Гвен никогда ни к чему не приводило. Она была еще совсем крошкой, а ее уже приходилось всеми правдами и неправдами отговаривать от очередной рискованной проказы. Она любила залезать на высоченный старый эвкалипт, который рос у них во дворе, — только бы напугать мать; или заплыть далеко за песчаную отмель в кишащие акулами воды залива, когда семья приезжала на отдых в Блэк-Рок, — только бы подразнить братьев. Гвен была существо жизнерадостное и непосредственное, она была застенчива и чувствительна, подвержена внезапным бурным приступам гнева, неизменно оканчивающимся раскаянием и слезами.

Странно, размышлял он, Гвен всегда была ближе его сердцу, чем другие дети. Что бы она ни натворила, Дэвид тут же был готов оправдать ее и выступить в ее защиту. И остальные члены семьи, зная эту его нежную привязанность, говорили: «Гвен ничего не стоит обвести папочку вокруг мизинца».

Так оно и было на самом деле, и Гвен всегда льнула к отцу, уверенная, что найдет у него защиту и ласку. Она росла в атмосфере любви и поклонения. Этого отношения к себе она ожидала и теперь, покинув отчий дом и занявшись поисками места под солнцем вне его высоких надежных стен. Грубое отношение было ей неведомо, она и представить себе не могла, что с ней, любимицей и баловнем семьи, милой, обаятельной Гвен Ивенс, может плохо обойтись человек, поклявшийся ей в любви. Приключившееся с ней несчастье она восприняла как катастрофу.

Удивительно, до чего близко к сердцу принимала она всякого рода мелкие трагедии — плакала горючими слезами над сломавшей крыло птичкой, над муравьем, раздавленным на тропинке, над голодным котенком — и в то. же время с полнейшим равнодушием относилась к истинно великим трагедиям человеческого бытия: страданиям и бедам, порожденным войной, голоду и болезням, жестоким преследованиям, несправедливости и притеснениям.

Быть может, она намеренно отгораживалась от людских невзгод, не желая причинять себе излишней боли? Бедняжка Гвен, она похожа на беззащитного мотылька, который порхает то на солнцепеке, то в тени в неуемном стремлении получать от каждого мгновения одни лишь удовольствия.

Что же ему делать? Не в его силах вырвать из сердца любовь к этой своей капризной, непостоянной дочери.

Без сомнения, он мог бы восстановить прежнее свое сравнительное благополучие. Для этого всего-то и надо, что смиренно поклониться в ножки Карлайлу или издателю любой ежедневной газеты в Сиднее или Аделаиде и клятвенно обещать прекратить пропаганду мира и разоружения. И ему снова будет гарантировано весьма солидное жалованье. Вполне достаточное, чтобы обеспечить Гвен и оградить ее от жизненных напастей.

Он отнюдь не был уверен, что Гвен получит работу, которой так страстно домогалась. Следовательно, выход оставался один — Мойл и все, что он ей предлагал: деньги, поклонение, развлечения. Гвен прельщал обманчивый блеск, и все же она не решалась сделать последний шаг, который, как она знала по горькому опыту, может привести к печальным последствиям.

Чувство ответственности перед дочерью вступало в противоречие с его решимостью добиваться поставленной перед собой цели. Может ли он игнорировать эту ответственность? Имеет ли он право посвятить себя какой-то отвлеченной идее, вселенским интересам, если она, его дочь, требует сейчас от него всего внимания, на какое он способен?

Если он решит отвлечься от дела, где его ум и энергия найдут, как он считал, наиболее ценное применение, удар по самолюбию будет очень ощутимым. Сумеет ли он приспособиться к такому положению? Сможет ли отказаться от борьбы против ядерной угрозы и войны?

Его приводила в содрогание самая мысль, что он предаст людей, самоотверженно борющихся против безумства гонки вооружений, непрестанного наращивания разрушительных сил. Он не мог отречься от цели, которой служили его единомышленники. Поступить так означало совершить измену, которой ему никогда не пережить.

Даже сейчас, испытывая сильнейшую душевную муку, он знал, что не сможет загасить огня, горевшего в его душе. Он не имеет права вновь проявить слабость, вновь отступиться и прекратить борьбу за достижение соглашения между народами во имя решения назревших международных проблем, что избавило бы человечество от безумия и варварства войны.

«Безумие и варварство войны». Эта фраза мучительной болью отзывалась в его душе. Немыслимо предать тех, кто противодействует этому безумию и варварству. И сколь бы незначителен, сколь бы ничтожен ни был его вклад в эту борьбу, он должен стоять до конца. Жизнь на других условиях была бы жалким прозябанием, которое он вряд ли бы вынес.

Должен же быть какой-то способ сохранить взаимное понимание и теплые отношения с Гвен. Способ, который не потребует от него предательства великой идеи.

Вечером следующего дня он отправился к Мифф, чтобы рассказать ей о своем разговоре с Гвен; войдя в комнату, он увидел ребятишек, зачарованно уставившихся на аквариум с золотыми рыбками, который принес домой Билл.

— Дедуля! Маленькие рыбки, золотые рыбки! — восторженно крикнул Ян.

— Маленькие рыбки, золотые рыбки, — эхом отозвалась Сью, прыгая вокруг стола, на который Билл поставил аквариум: в воде меж зеленых водорослей плавали несколько золотых рыбок, быстро шевеля прозрачными нарядными плавниками.

— Подарок китайских моряков, — объяснил Билл. — У них были неприятности в порту, профсоюз помог им, вот они в знак признательности и принесли этот аквариум.

Золотые рыбки неутомимо резвились в воде, к вящему восторгу малышей, и Дэвид включился в общий хор восхищенных возгласов. Но мысли его по-прежнему были заняты Гвен. Он невольно сравнивал ее с золотой рыбкой, которая довольствуется тем, что шевелит в воде своими прелестными плавниками и позволяет любоваться собой. Интересно, удовлетворяет ли золотых рыбок сознание того, что они прекрасны и все ими любуются? Их выпуклые, полные страха глаза, казалось, напряженно искали выхода, в то время как они метались между плавающими в аквариуме водорослями. Так же и Гвен, подумал он. Подобно золотой рыбке, она стремится вырваться на волю.

Малыши были уже в пижамках, вымыты, накормлены, готовы ко сну. Но их никакими силами невозможно было оторвать от золотых рыбок; пришлось объявить, что маленькие рыбки устали, хотят спать и проведут всю ночь до самого утра в кладовке. Билл вынес аквариум, а Мифф принялась выпроваживать детей спать.

Но по тут-то было. Всячески оттягивая роковой момент прощального поцелуя, Ян потребовал, чтобы дед исполнил свое давнее обещание и поиграл с ними и лягушки.

Дэвид встал на колени, изображая большую лягушку, через которую положено прыгать лягушатам. Бегая за ним на четвереньках по всей комнате, карабкаясь на него, малыши в упоении визжали во всю мочь. И только когда он, выбившись из сил, рухнул на пол, отбиваясь от двух наседавших на него «лягушат», Мифф сжалилась над ним и понесла кричащих, дрыгающих ногами малышей спать.

Дэвид дотащился до кресла и откинулся на спинку, приходя в себя после веселой возни.

— Маловато тренировки для игры в лягушачьи скачки, — тяжело дыша, проговорил он, щурясь то ли от смеха, то ли от кольнувшей сердце боли.

— Вам плохо? — воскликнул Билл.

— Ничего страшного! — И хотя каждое слово стоило Дэвиду больших усилий, ему удалось успокоить Билла, встревожившегося при виде его бледности. — Сейчас все пройдет. Задохнулся немного. Только и всего.

Билл вернулся на кухню, которую прибирал после ужина. Дэвид слышал, как он мыл посуду и гремел тарелками, устанавливая их в сушилку. Мифф спела колыбельную песенку, поцеловала свернувшихся калачиком малышей и ушла.

Как всегда бывало и прежде, покой и уют этого маленького дома умиротворили его. За те несколько минут, что он пролежал с закрытыми глазами в кресле, ушло мучительное беспокойство за Гвен, отпустила боль в сердце.

— Боже мой, надеюсь, мои ненаглядные чадушки не замучили тебя? — спросила Мифф, входя в комнату и усаживаясь возле него.

— Нисколько, — успокоил он ее.

— Погляди, пожалуйста, милый, угомонились ли они, — крикнула она Биллу. — Ян наверняка сбросил с себя одеяло.

— Хорошо, — с готовностью откликнулся Билл, направляясь в детскую.

Мнфф вытянула ноги, положив их на стоящий рядом стул, и усталым жестом поправила волосы.

— Ну, что нового у Гвен? — Она повернулась к отцу с улыбкой, в которой, как в зеркале, отражались связывавшие их чувства.

Дэвид рассказал, как ласково встретила его Гвен, передал их разговор о ее планах стать манекенщицей в одном из больших магазинов, о ее романе с Клодом Мойлом, об обещании Мойла развестись с женой и жениться на Гвен, о ее легкомысленном отношении к этому вопросу.

— Уж если Гвен решила, что ей хочется шикарной жизни, мы бессильны что-либо сделать, отец, — твердо сказала Мифф, — Ты ведь не хуже моего знаешь, что ни тебе, ни мне не отговорить ее. Она все равно поступит по-своему, и нам останется смириться со свершившимся фактом. Это никак не должно влиять на твою жизнь или на мою. Гвен знает, что мы любим ее. И я всегда готова буду помочь, если ей потребуется моя помощь.

— Я и сам пришел к тому же выводу, — признался Дэвид, — хотя мне кажется, дорогая, что в данном случае я перекладываю свою ответственность на тебя.

— Какая чепуха! — отмахнулась Мифф. — Мой дом всегда будет ее домом, и я уже сказала ей, что она может переехать сюда в любой момент.

— Я всегда знал, что ты так поступишь, и все же своими словами ты снимаешь груз с моей души.

— А кроме того, — добавила Мифф со смехом, — я посоветовала Макнамаре действовать как подобает мужчине: взять да похитить ее… Я знаю нашу Гвенни. Ей это понравится. Как раз то, что ей нужно, — трепет, волнение, пылкая влюбленность. С Мойлом она лишь играет в любовь. У Мойла не будет никаких шансов в соревновании с Маком, если тот покажет, на какие сильные чувства он способен — страсть, беззаветная преданность. И я думаю, он это сделает.

— Надеюсь, ты права.

Дэвид пошевелил пальцами, и Мифф увидела глубоко въевшиеся в кожу чернила.

— Я видела сегодня Шарн, — медленно проговорила Мифф, — она сказала, что ты собираешься работать с ней в комитете по подготовке Конгресса.

Мифф понимала, откуда взялись эти чернильные пятна. Обычно он очень тщательно следил за своими руками, и, видимо, то, чем он занимался последнее время, объясняло эту неопрятность.

— Да, да, с радостью. — Мифф увидела, как его лицо словно озарилось, озабоченность исчезла и на смену ей пришел молодой энтузиазм. — Я ведь совсем отошел от них в последнее время, дорогая. На какое-то время потерял надежду и веру в людей. Но сейчас я снова готов сворачивать горы, если в комитете простят меня и опять возьмут работать.

— Не сомневаюсь в этом, — сказала Мифф, снова став деловой и практичной, — Организаторы очень нужны. Все только и говорят что о мире. Надо использовать это всеобщее стремление к миру, мобилизовать людей.

— Понимаю, — заметил Дэвид.

— Но послушай, папа, — Мифф нахмурилась, вспомнив о том нервном потрясении, которое он пережил год назад, разочаровавшись в жизни и впав в нищету, — можешь ли ты позволить себе работать без денег?

Дэвид улыбнулся.

— Последняя моя довольно-таки постыдная работа дала мне столько, что я вполне продержусь несколько месяцев. Я не буду бременем для комитета. А после окончания Конгресса мне, возможно, удастся подыскать не такую доходную, но зато менее позорную работенку.

В комнату тихонько вошел Билл, прикрыв за собой дверь.

— Спят, — довольно сообщил он. — Уснули в полной уверенности, что золотые рыбки тоже легли спать. Вы говорили о Конгрессе? — добавил он, сев в кресло напротив Дэвида. — Думаю, это будет настоящее событие, ничего подобного еще никогда не бывало в Южном полушарии. Большинство профсоюзов поддерживает Конгресс.

— Мир — дело профсоюзов, — процитировала Мифф профсоюзный лозунг.

— Это верно. — Билл поудобнее устроился в кресле. — Нам не так-то легко было прийти к этому решению. Но теперь матросы и портовики всерьез взялись за дело. Они знают, за что борются, когда настойчиво требуют разоружения. Те статьи, что вы послали в «Маритайм уоркер», сыграли большую роль, отец.

— Даже не знал, что их напечатали, — ответил Дэвид, в глубине души довольный, что его статьи, судя по всему, нашли отклик.

— Мы хотим опубликовать их в виде брошюрки, — продолжал Билл. — Меня попросили связаться с вами. Выяснить, согласитесь ли вы.

— Самая приятная новость за все последнее время! — воскликнул Дэвид. — Ведь правда приятная новость, Мифф? До чего же радостно сознавать, что я старался не совсем впустую.

— Я всегда говорила, — мягко напомнила ему Мифф, — что, как только твои статьи попадут в руки стоящих людей, их обязательно оценят.

— Послушайте, — заметил Билл нерешительно, — не могли бы вы помочь мне выпустить одну листовку для профсоюза, а? Доступную, основанную на фактах, в которой будут ясно и кратко изложены причины, почему члены нашего профсоюза выступают в поддержку Конгресса, и объяснено, что мы подразумеваем под сосуществованием и переговорами о разоружении.

— Господи, да разве спрашивают утку, хочет ли она плавать? — радостно отозвался Дэвид. — Ты даже не представляешь себе, Билл, какое счастье для меня твое предложение.

И это действительно так, размышлял он, возвращаясь домой, в мрачную комнатушку, которую снимал у м-с Баннинг. Его несказанно обрадовали слова Билла: значит, его статьи, которые он посылал в «Маритайм уоркер», напечатаны и хорошо встречены. Столько газет отвергло их, и все же они нашли путь к сердцам тысяч рабочих и найдут путь еще к тысячам, когда будут опубликованы в виде брошюры.

У него не было сомнений, что, предложив ему вместе выпустить листовку, Билл прежде всего хотел помочь ему, Дэвиду, что сам Билл мог справиться и без его помощи. Но какими бы мотивами он ни руководствовался, Дэвид был доволен тем, что эта работа повлечет за собой другие, даст ему возможность в полную силу проявить свои способности и знания. А Г вен? Он почти совсем забыл о снедавшем его недавно беспокойстве.

Глава XVIII

Старый дом на Флиндерс-стрит с носом старинного парусника над входом, втиснувшийся между кабачками, рыбными лавками, маленькими кафе и складами москательных товаров, за годы своего существования свыкся с грохотом двустороннего уличного движения.

Дэвид знал, что в этом доме помещается Федерация портовых рабочих Мельбурна. Прежде, когда он несколько раз приходил сюда повидаться с Мифф, ему не составляло особого труда найти его; теперь же, придя сюда на встречу с Биллом, он еле узнал старый дом. Его отремонтировали, заново покрасили, нос старинного парусника куда-то исчез. Стены вестибюля сияли свежей желтой краской, невысокая перегородка, отделявшая его от входа, была выкрашена в голубой цвет.

Ведя Дэвида но коридору в свой кабинет, Билл не переставал восторгаться происшедшими в доме переменами, пообещав показать ему и другие помещения — и комнату, отведенную комитету, и новые туалетные, и буфет.

— Кто бы мог поверить, — говорил он, довольно посмеиваясь, — что совсем недавно здесь был старый, пользующийся дурной славой кабачок, а? Погреба и по сей день сухие и в хорошем состоянии, только что пустые.

Билл и на работе оставался таким же доброжелательным и простым, как дома. Он обсуждал с Давидом содержание, размер и план предполагаемой листовки, положения, которые он считал целесообразным выделить особо, с подчеркнутым вниманием прислушиваясь к мнению Дэвида. И тем не менее Дэвид понял, что вся ответственность за выпуск этой важной листовки, излагающей политику профсоюза, возложена именно на Билла.

Тронутый доверием Билла, Дэвид сказал:

— Не могу выразить, как я ценю, что ты дал мне возможность заняться этой работой.

— Пусть только эта листовка попадет в цель, — весело ответил Билл, — тогда все в союзе будут довольны.

Назавтра Билл ранним утром привел его в большое, грязное здание неподалеку от Северного причала, крытое рифленым железом. Там толпилось много здоровенных грузчиков в грязных спецовках, ожидавших нарядов на дневную смену.

Дэвид смотрел, как они теснились возле доски, на которой были указаны названия стоящих в порту судов и количество людей, требующихся для работы на них. Чуть подальше виднелись окошечки, через которые производили выплаты служащие погрузо-разгрузочной компании.

Билл указал на возвышение, с которого некогда подрядчики выкрикивали предложения работы; бывало, грузчики бросались к нему со всех ног, беря приступом, лишь бы заполучить эту работу, причем дело не обходилось без взяток, подкупа и, конечно, мошенничества.

— Союзу пришлось здорово повоевать, чтобы положить конец этому жульничеству и вымогательству, а, Чиппер?

Он повернулся к двум портовикам, сидевшим на скамейке за длинным столом.

Средних лет мужчина, широкоплечий, с красиво посаженной головой и грубыми чертами лица, с темными, чуть тронутыми сединой волосами, прищурившись, поглядел на Билла.

— А то нет! — сказал он хриплым голосом. — Мы и посейчас еще возимся с этим дерьмом, Билл.

— Познакомься, Чиппер, это мой друг. — Билл представил Дэвида: — Дэйв Пвенс. он писатель и сейчас работает у нас в союзе по своей части. Хочет время от времени приходить сюда, чтобы самому убедиться, как нелегко бороться нам. портовикам.

— Ну что ж, Билл. — И Дэвид почувствовал железное пожатие мозолистой, натруженной, в рубцах и шрамах руки Чиппера. — Мы с моим другом позаботимся, чтоб он это увидел. Познакомьтесь, мистер Ивенс, это Уинди.

Сидевший рядом с Чиппером пожилой кряжистый человек с яркими глазами протянул Дэвиду руку. И спросил:

— А он, часом, не работает на босса? Или, может, он стукач, а, Билл?

— Уж будь уверен, что нет, — горячо ответил Билл.

— Он это потому, что тут постоянно болтаются всякие подонки, только и ищут случая, как бы облить грязью Чарли и Большого Джима, — проворчал Чиппер. — Дуют в хозяйскую дудку, им лишь бы развалить союз, Билл. Но черта с два у них это получится.

— Это уж точно, — рассмеялся Билл, — Вы с Уинди сумеете вовремя смешать им карты.

Ассоциация австралийских погрузо-разгрузочных компаний объявила о своем намерении не выдавать нарядов на погрузку и разгрузку судов грузчикам, которые получили освобождение от работы в трюмах, пока не будут обеспечены работой все те, кто не имел такого освобождения. Это решение было воспринято как попытка отделаться от пожилых и имеющих увечья рабочих, вполне еще годных к труду, но подлежащих освобождению, дабы не подвергаться риску в беготне по лестницам судовых трюмов.

Прекратив работу, две тысячи портовых рабочих собрались на митинг, чтобы выразить свою готовность защищать права пожилых и увечных членов профсоюза. Дэвнд был восхищен мужеством и непреклонностью стоявших под палящими лучами солнца крепких, широкоплечих людей, возмущенных решением отделаться от их товарищей. Пожилые грузчики вроде Чиппера, с обожженными солнцем и ветром лицами, согнутые долгими годами тяжкого труда, не скрывали своей ярости и твердой решимости до конца бороться за свои права.

Встречаясь день изо дня с этими людьми, поглощенными борьбой, Дэвид чувствовал к ним все большее расположение и проводил в порту куда больше времени, чем было необходимо для выяснения того, какие факты и события представляют наибольшую важность и должны быть упомянуты в листовке, которую он писал для союза.

Он быстро набросал черновик, содержащий значительные цифровые данные и много фактического материала, и передал его на обсуждение секретарям профсоюза Биллу и Чарли Бэрду. Предложив несколько несущественных дополнений и поправок, они одобрили основные положения листовки.

Став привычным гостем в порту и профсоюзе, Дэвид почувствовал, что к нему начали относиться как к активному участнику борьбы профсоюза. Ощущение этого придавало ему уверенность в себе, он даже распрямился, походка его стала пружинистой и легкой. Он лучше осознавал свое место в жизни, радовался приливу жизненных сил. Общение с портовыми рабочими, казалось, приближало его к людям вообще, в повседневных делах и суматохе ему открывались их достоинства и слабости.

Забастовка итальянских моряков еще глубже втянула его в эту новую для него жизнь. В результате этой забастовки итальянские суда застыли у причалов в морских портах всего света. Действуя в поддержку забастовки, австралийские моряки и портовые рабочие внесли все итальянские суда в список судов, не подлежащих обслуживанию. Этим самым, заявили они, мы продемонстрируем братскую солидарность моряков всего мира. Грузчики прекратили погрузку и разгрузку судов, внесенных в черные списки. Порто» внкн и члены других профсоюзов полностью взяли на себя заботу о пропитании и других нуждах свыше тысячи итальянских матросов с трех судов.

Пикеты забастовщиков на «Файрскай» подверглись нападению вооруженных дубинками полицейских; когда же из Сиднея пришли сообщения о том, как полиция помогала рабочим, не состоявшим в профсоюзах, разгружать «Рому» в заливе Серкулар, всех охватило негодование. Водителей грузовиков вынудили привести машины в порт. Представители профсоюза заявили протест против использования полиции в целях срыва забастовки.

Каждое новое сообщение о крепнущем сопротивлении матросов и портовых рабочих действиям полиции, которая стремилась сломить запрет профсоюза на разгрузку итальянских судов, встречалось веселой смачной руганью. Громкими одобрительными возгласами приветствовали в порту грузчиков — не членов профсоюза, откликнувшихся на их призыв к сотрудничеству и бросивших работу, на которую они согласились лишь из страха перед хозяевами. Криками одобрения была встречена и весть о единодушном решении западноавстралийских грузчиков не проводить разгрузки «Джионе», владельцы которого направили его в Олбани, понадеявшись, что запрет профсоюза не дойдет до этого отдаленного от основных морских путей порта.

Подготовительный комитет Конгресса освободил Дэвида от текущей работы в комитете на все время забастовки.

Он с головой ушел в забастовочные дела; помогал Биллу составлять отчеты и заявления для прессы, посещал митинги, участвовал в пикетировании, договаривался о питании и ночлеге для оказавшихся без средств иностранцев.

Шарн работала как переводчик. Этим же занимался и Чезаре: он крутился возле своих соотечественников, с шумливой веселостью принимал их у себя — во флигельке, который снимал у м-с Баннинг, — и сопровождал их повсюду. Иногда присоединялся к ним и Дэвид, деля с ними и пылкое негодование против попыток сорвать забастовку, и восторженный энтузиазм, с каким встречалось каждое новое проявление солидарности — как за границей, так и среди итальянских рабочих.

Забастовку итальянских моряков поддержал не только Австралийский совет профсоюзов; в поддержку требований моряков итальянских судов об увеличении зарплаты и улучшении условий труда выступили Всемирная федерация профсоюзов и Международная конфедерация свободных профсоюзов.

Когда же забастовка кончилась и судовладельцы удовлетворили большую часть требований итальянских моряков, какое ликование охватило порт! Какой оглушительный взрыв радостных криков, восторженных возгласов! Необычное смешение музыкальных итальянских голосов с резким хрипловатым говором австралийцев как нельзя лучше выражало упоение победой и взаимную симпатию. И все это сопровождалось крепкими рукопожатиями и ударами по плечу, после чего итальянские матросы и австралийские рабочие в обнимку отправлялись в кабачки праздновать победу.

Миффанви и другие женщины — жены матросов и грузчиков, которые готовили обеды для бастующих итальянцев и вообще помогали им, пришли теперь вместе со своими мужьями и детьми на пристань попрощаться с экипажем отплывающей «Нептунии».

Как только «Нептуния» отошла от причала, над палубой взвились сигнальные флажки: «Победа!» «Да здравствует единство!»

Собравшаяся на пристани толпа с воодушевлением скандировала эти лозунги. На палубе у борта сгрудились матросы, растроганно и радостно выкрикивая последние «Addios», «Tante grazies!». Медленно развернувшись, белоснежное судно встало носом по течению. И вдруг над палубой взмыла громкая песня и перекинулась на берег, где ее тотчас подхватила толпа. Торжествующим гимном победы звучала летящая на двух языках песня.

Медленно скользя по реке к заливу с победно реющими над палубой сигнальными флажками, «Нептуния» вскоре почти совсем скрылась за стоявшими вдоль причалов судами. Вслед ей с каждой палубы сквозь чащу мачт и труб на многих языках мира летели близкие всем слова: «С Интернационалом воспрянет род людской…», летели, пока она совсем не исчезла из виду.

Перед тем как возвратиться на свои суда, итальянские моряки вручили австралийским рабочим в знак признательности за помощь в забастовке серебряную медаль, на которой были выгравированы слова: «Единство навсегда».

Глядя на нее, Дэвид воскликнул:

— Послушай, Билл! Если рабочие всего мира могли проявить такую сплоченность, защищая права итальянских матросов, почему бы им не проявить такую же сплоченность во имя борьбы за мир и разоружение?

— Вы спрашиваете почему? — Билл задумался, словно заглядывая вперед. — Они, конечно, сплотятся. Но это потребует времени. На мой взгляд, самое важное сейчас это заставить все государства разработать единую программу, из которой было бы ясно, что рабочие смогут получить работу и зарплату, даже если лишатся работы в результате свертывания военной промышленности.

— Конгрессу надо особо выделить эту задачу, — поддержал мысль Билла Дэвид. — Но, черт возьми, ты даже не представляешь, как много значили для меня эти дни, проведенные в самой гуще событий. Они возродили у меня веру в то, что мужество и сострадание друг к другу присущи почти всем людям. Сила единства рабочих, объединенных верой в общее дело, — вот что было для меня настоящим откровением.

Глава XIX

С утра до позднего вечера в помещениях Подготовительного комитета не смолкал треск пишущих машинок, разливались трели телефонов, слышались оживленные разговоры добровольных помощников, приходивших с сообщениями о проделанной работе или уходивших выполнять срочные поручения. В обстановке подъема и энтузиазма шла лихорадочная подготовка к открытию заседаний Конгресса, и хотя у организаторов его впереди еще было несколько месяцев, они уже потеряли покой и сон, тревожась за благополучный исход огромного дела, за которое взялись.

С самого того дня, когда Дэвид приступил к исполнению своих обязанностей в комитете, он полностью погрузился в его суматошную жизнь. Рядом со столом секретаря поставили еще один стол, за которым он работал, готовя материалы для печати; кроме того, он был на подхвате всякий раз, когда нужно было выполнить какое-либо срочное задание: проследить за напечатанием и распространением листовок, проверить, заказаны ли машины, номера в гостинице и зал заседаний, не говоря уж о сборе средств в фонд Конгресса. В его обязанность входили также переговоры с влиятельными горожанами и членами муниципалитета о поддержке и денежной помощи; по вечерам же он встречался с членами исполнительного комитета или представителями местных комитетов.

Хотя Шарн была целый день занята в школе, все вечера опа проводила либо в комитете, либо на митингах в предместьях.

«Преградить дорогу воине — это сегодня уже не пустая мечта, а настоятельный долг каждого правительства», — повторяла опа один из лозунгов Конгресса, обращаясь к участникам митинга. Или другой лозунг: «Преградить дорогу войне — дело всех народов. Ныне эта задача вполне им но плечу».

— Для того чтобы дать людям возможность выразить свою волю к миру, — объясняла она, — и внушить эту волю правительству, и собирается новозеландский и австралийский Конгресс за международное сотрудничество и разоружение.

Случалось, какая-нибудь компания фашиствующих иммигрантов пыталась сорвать митинг, а однажды вечером, когда Шарн возвращалась пустынной улицей домой, хулиганы подстерегли ее, сорвали очки, растоптали их, изорвали в мелкие клочки ее бумаги. После этого инцидента Дэвид решил по мере возможности сопровождать ее, когда она будет выступать на митингах или распространять листовки в отдаленных районах города.

Между ними возобновились прежние непринужденные дружеские отношения; о прошлогодней размолвке не было сказано ни слова. Да он почти и забыл об этой размолвке, занятый напряженной работой по подготовке Конгресса, среди волнений, вызванных нараставшим притоком пожертвований от самых неожиданных людей. Они с Шарн часто обсуждали практические вопросы организационной работы, говорили о чудесных письмах, которые приходили в комитет от всемирно известных ученых, писателей, артистов, экономистов. Комитет получал также много трогательных записочек с небольшими денежными вложениями от старых пенсионеров, от жен и матерей погибших солдат.

Из всех поручений, которые возложил на него комитет, самым неприятным оказалось выпрашивать деньги у процветающих бизнесменов и богатых филантропов.

— Уж лучше бы за несколько шиллингов подметать рынок с Чезаре, — признался он Шарн.

— Нам нужны деньги. И гораздо больше, чем вы можете заработать, подметая мусор, — резко ответила Шарн. — К тому же у вас есть особый подход к людям, Дэвид. Помните, как вы выудили сто фунтов у этого старого скряги Макэндрю и еще сотню у леди Мойл?

— Понемногу осваиваю технику попрошайничества, — уныло согласился Дэвид. — Но мне ужасно противно клянчить деньги.

— И тем не менее вам придется заниматься этим и впредь.

— А вы, как я посмотрю, суровый начальник. — Дэвид улыбнулся ей насмешливо и дружелюбно, совсем как в былые времена.

— Не более сурова, чем вы сами к себе, когда занимаетесь выпрашиванием денег, несмотря на все свои буржуазные предрассудки, — отпарировала Шарн. — К тому же, — жестко добавила она, — настало время выступить и вам с нашей трибуны на Ярра-Бэнк.

— Черта с два! — отверг ее предложение Дэвид. — Я не оратор. И вообще могу соображать только с пером в руке.

— Чепуха! — отрезала Шарн, и из-под круглых очков на него устремился взгляд сияющих глаз. — Неужели существует что-то, чего бы мы не сделали ради нашей общей цели?

— Конечно, нет, — согласился Дэвид. — Но какая-то работа лучше получается у одного, другая — у другого.

— Я ведь слышала, как удачно вы выступали на заседании комитета, — стояла на своем Шарн, — да и на собраниях в предместьях, когда вам приходилось разъяснять цель Конгресса.

— Ну, то совсем другое дело, — возразил Дэвид. — Выступать перед друзьями и сторонниками это одно, а…

— Боитесь свободной дискуссии, да? Возражений и каверзных вопросов?

— Клянусь богом, нет! — заверил ее Дэвид.

Он не мог объяснить Шарн, почему именно страшит его мысль очутиться на трибуне перед толпой, которую он однажды видел на Ярра-Бэнк; почему он боится, что не сумеет убедить в чем-то эти сотни людей, обступивших трибуну и не сводящих с него глаз; почему он боится пугающей какофонии громких, резких голосов. От одной мысли о столь тяжком испытании ему захотелось, подобно улитке, спрятаться в свою раковину.

И все же однажды, когда заболел назначенный комитетом оратор и вместо него поручили выступить Шарн, она безо всяких попросила Дэвида сказать за нее вступительное слово.

— Вы сумеете заставить людей слушать, — объяснила она. — Мне же с моим не очень-то сильным голосом но удастся овладеть аудиторией на открытом воздухе.

— А мне, думаете, удастся? — неуверенно спросил Дэвид.

Тем не менее он обещал ей «препоясать чресла» и попытаться привлечь внимание слушателей к ее выступлению. Оп знал, что во имя убеждений, которым она посвятила всю свою жизнь, она готова пройти сквозь огонь и воду. Значит, его долг, убеждал он себя, быть с ней рядом всякий раз, когда ей понадобится его поддержка.

Чтобы выполнить данное ей обещание, он для пущей уверенности подготовил речь заранее и почти целиком заучил ее. Но когда он поднялся на маленький шаткий помост, наспех сколоченный из нескольких ящиков из-под фруктов, его охватило такое волнение, что приготовленная речь мигом вылетела из головы. Стоило ему увидеть надвигавшуюся прямо на него сквозь солнечное марево толпу, как он понял, сколь самонадеян и безрассуден был, согласившись выступить перед ней. Психологическое воздействие множества различных людей — любопытных, недоверчивых, враждебных, дружелюбных, полных сочувствия — вдруг лишило его способности ясно мыслить, говорить спокойно и логично. Он выхватывал вертящиеся в мозгу отдельные бессвязные фразы, факты и цифры и в отчаянии дрожащим голосом выкрикивал их в толпу, не в силах совладать с охватившим его паническим ужасом; он ясно слышал бранные слова, словно град камней обрушившиеся на него, и взрывы грубого хохота. Когда председатель тронул его за плечо, он, спотыкаясь, ничего не видя вокруг, спустился с помоста, мечтая об одном: провалиться сквозь землю.

В смятении от постигшей его неудачи он услышал звонкий голос Шарн. Заняв его место на помосте, она заговорила ясным, бодрым голосом. Поначалу ее почти не было слышно в шуме толпы. Кто-то ожесточенно возражал ей, сыпались злобные ругательства и презрительные насмешки, обстановка накалилась до того, что то тут, то там вспыхивали потасовки.

Шарн упорно продолжала говорить. Раздались крики: «Тише! Тише! Замолчите! Давайте послушаем, что хочет сказать эта барышня!» Мало-помалу гул голосов затих, и Шарн стали слушать, хотя в одной компании по-прежнему выкрикивали по ее адресу оскорбительные замечания, пытаясь сбить ее с толку.

Дэвид был потрясен, с каким самообладанием и выдержкой Шарн утихомирила толпу. Никогда еще она не была ему милее, чем сейчас, когда вот так стояла на помосте — сильная, бесстрашная, в голубом платьице, без шляпы, с развевающимися на ветру белокурыми волосами. С виду такая беззащитная под градом насмешек и в то же время не обращающая на них никакого внимания, она упрямо делала свое дело и сумела завладеть аудиторией, сжато и ярко изложив опасности и лишения, которыми чревата гонка вооружений, и призвав к единству во имя предотвращения ядерной войны.

Ее слушали со сдержанным одобрением, а когда она кончила, раздались аплодисменты. Практическим результатом ее призыва поддержать Конгресс были серебряные монеты и фунтовые банкноты, которых они собрали на сей раз куда больше обычного.

— Ну и оскандалился же я! — воскликнул Дэвид, когда они вместе возвращались домой.

— Да уж что и говорить, — согласилась Шарн. — Я прямо ушам своим не могла поверить — вы, и песете бог весть что.

— Не представляю, как это получилось, — удрученно пробормотал Дэвид. — Во всяком случае, вы теперь убедились, что я отнюдь не оратор — слишком уж привык излагать свои мысли на бумаге. Не умею говорить так легко и свободно, как вы.

— Жалкий вы себялюбец! — Шарн была так расстроена, что не выбирала выражений. — Бросьте думать только о себе. Думайте о том, за что, собственно, вы боретесь. Перед вами величайшая цель, так или пет? Вот и убедите в этом людей!

— Да ведь я только этого и хотел, — со стоном отозвался Дэвид. — И ничего не вышло, ведь не вышло же?

— Ну полноте, — повернулась к нему Шарн. Теперь ей уже хотелось утешить его, облегчить немного перенесенное унижение. — Я испытывала когда-то адские муки накануне публичных выступлений. Помню, ночи напролет не смыкала глаз и заранее сгорала от стыда. Я и сейчас все еще безумно боюсь, что не сумею заинтересовать аудиторию. Господи, да какой я оратор! Но если говоришь искренне и твои слова не лишены здравого смысла, — то всегда найдешь отклик у слушателей. Начинайте каждое утро отрабатывать дыхание, — Шарн напустила на себя вид строгой учительницы, — и читайте вслух стихи или чью-нибудь речь, отчетливо произнося согласные, так, чтобы они доходили до последних рядов любой аудитории.

— Чезаре и миссис Баннинг решат, что я рехнулся.

— Ну и пусть их!

— И это все, что я должен делать?

— Для начала хватит.

— А потом?

— Немного практики на открытом воздухе, и не успеете оглянуться, как из вас выйдет лучший оратор, какого когда-либо слыхали на Ярра-Бэнк.

Шарн тихонько рассмеялась.

— Вы смеетесь надо мной, — пробормотал Дэвид. — Это, может, и полезно для поднятия духа, но я сильно сомневаюсь, что когда-нибудь окажусь на должной высоте в роли митингового оратора.

— Митинговый оратор — это совсем не то, что нам нужно. — В голосе Шарн послышались укоризненные нотки. — Если под этим подразумевать человека с хорошо подвешенным языком. Но если такой человек, как вы, который хорошо разбирается в современной обстановке, глубоко ее чувствует, может с той же легкостью говорить, что и писать, — для нас это чрезвычайно ценно.

— Одним словом, мне надо немедленно приступать к тренировке, — мрачно сказал Дэвид.

— Вот именно, — рассмеялась она весело. Дэвид тоже рассмеялся, восхищенный тем, как остроумно она сумела поймать его, воспользовавшись его преданностью высокой цели, которой они оба служили.

— О, посмотрите! — воскликнула она совсем уже не деловым тоном, пораженная эфемерной красотой цветущих у дороги акаций. — Первые цветы! Ну разве не прелесть!

Глава XX

Всю следующую неделю Дэвид, по совету Шарн, упражнялся, тренируя голос и укрепляя нервную систему.

— «Римляне, сограждане и друзья! Выслушайте, почему я поступил так, и молчите, чтобы вам было слышно; верьте мне ради моей чести и положитесь на мою честь, чтобы поверить; судите меня по своему разуменью и пробудите ваши чувства, чтобы вы могли судить лучше»[Шекспир, Юлий Цезарь (акт 111, сцена 2).].

Поначалу Чезаре и м-с Баннинг, услышав, что он таким странным манером разговаривает с попугаем, решили, что Дэвид сошел с ума; когда же Дэвид объяснил им, что совершенствуется в ораторском искусстве, чтобы выступать на больших открытых собраниях, они свели все к шутке.

— Что ж, римляне и впрямь должны были бы оказать вам уважение, раз уж вы клянетесь говорить им правду, — сочувственно заметила м-с Баннинг, решив, что он намерен обратиться с речью к прихожанам местной римско-католической общины.

Перси комментировал тирады Дэвида громкими пронзительными криками, словно показывая серьезное свое отношение к возложенной на него задаче изображать шумную аудиторию.

Закончив голосовые упражнения и физическую тренировку, Дэвид с легким сердцем отдавался заботам грядущего дня. Он с удовольствием уходил мыслями в предстоящую работу, радостно возбужденный, предвкушая приятные встречи и разговоры, которые ждут его в самом скором времени. Торопясь, он принимал душ, брился, одевался, съедал завтрак, который подавала ему м-с Баннинг в своей светлой, залитой солнцем кухоньке.

За завтраком м-с Баннинг не упускала случая поговорить о своих нежных чувствах к Чезаре.

— Все идет, как надо, — застенчиво начинала она, ставя на стол тарелку с вареным яйцом и гренком или наливая кофе. — Иногда он приходит вечерком поболтать со мной.

— Ну что ж, это хороший признак, — лил он бальзам на ее душу. — Еще немного, и он ваш.

— Да полно вам. — Ее пухлые круглые, словно румяное яблочко, щеки морщились от улыбки. — Хотите пари?

— Десять против одного, что в конце года сыграем свадьбу.

Такая ставка несказанно обрадовала м-с Баннинг: Дэвид уже выходил на улицу, а ему вдогонку все еще неслись довольные возгласы хозяйки и пронзительные крики Перси.

Ему доставляло истинное наслаждение идти быстрым шагом к центру города, вдыхая свежий утренний воздух. Приятно было ощущать себя частицей общего потока, который лился но широкой длинной улице к маячившим впереди громадам зданий, чувствовать свое единение с торопливо идущими по тротуару людьми: с плохо — вроде него самого — одетыми мужчинами всех возрастов, спешащими на свою низко оплачиваемую работу; с задорно насвистывающими, энергично проталкивающимися сквозь толпу мальчишками-рассыльными; с женщинами, несущими домой с рынка тяжелые сумки; с хорошенькими фабричными девчонками, неуверенно семенящими на высоких каблуках; а тем временем по мостовой неслась лавина, оглашая воздух дребезжащими звонками, пронзительными гудками, оглушительным ревом, — лавина элегантных автомобилей, тяжелых грузовиков, трамваев, мопедов, велосипедов, тележек, груженных фруктами и овощами, и все это вместе образовало в его представлении дикую, нереальную картину жалкой ежедневной погони за работой и пропитанием во имя призрачной надежды обеспечить себя, обрести уверенность в завтрашнем дне.

Едва переступив порог высокого здания, где разместилась штаб-квартира комитета по подготовке Конгресса, он с головой уходил в обсуждение разного рода проблем и срочных дел.

Никогда еще он не был так жизнерадостен и активен. Ибо своей деятельностью в пользу Конгресса он помогал вовлечь людей в борьбу за разоружение.

Он был бесконечно счастлив, завоевав доверие комитета. С его мнением считались, к нему обращались за советом всякий раз, как власти чинили какое-либо препятствие или в печати появлялись клеветнические статьи.

Письма в защиту Конгресса непрерывным потоком текли в редакции газет. Далеко не все они печатались, но те, которые попадали на страницы газет, вызывали оживленную полемику. И это тоже способствовало большему распространению идей и сочувственному отношению к целям Конгресса.

— Издатели, — говорил Дэвид членам комитета, — готовы использовать, ради привлечения читателей, любую бурную дискуссию.

Он с радостью убеждался, что его коллеги по комитету все чаще и чаще прибегают к его помощи в тех случаях, когда дело касается прессы и сбора денежных средств, и с готовностью оказывал ее. Большинство его коллег, как и сам он, работали безвозмездно, бескорыстно отдавая свои силы и время ради успеха Конгресса.

Конгресс стал для них яркой кометой, плывущей по небосклону, сияние которой призвано было в скором времени осветить политические джунгли Австралии, превратить страну в бастион мира в Южном полушарии. Прекрасно понимая, что все эти люди самые настоящие идеалисты и фанатики, Дэвид тем не менее был счастлив, что находится в одном ряду с ними и так же, как они, отдает все силы общему делу.

— Вы становитесь явно незаменимым, Дэвид, — недовольно заметила как-то Шарн. — Можно подумать, что вам доставляет удовольствие каждое новое дело, которое взваливают на вас.

— Так оно и есть, — просто ответил оп.

И все же в тот вечер, когда он зашел после митинга к Мифф, мысли его были заняты не работой, а Гвен.

— Ты давно видела Гвен? — спросил он.

Дети уже спали, Билл еще не вернулся с профсоюзной конференции, и они могли хоть немножко побыть одни, что случалось в последнее время довольно редко.

— Она иногда появляется, — сказала Мифф, усаживаясь в кресло и снова принимаясь за шитье: вытащив из груды детского белья рубашонку, она стала пришивать недостающие пуговицы. — Носится по городу в роскошном голубом «седане», который ей подарил Клод, хотя говорит, что еще не решила, оставит ли машину у себя или даст Клоду отставку.

— А вообще-то у нее все в порядке? — озабоченно спросил Дэвид. — Она счастлива? Ничем не озабочена?

— О, наслаждается жизнью на свой собственный манер, — ответила Мифф, откусывая нитку крепкими белыми зубами. — Как я понимаю, приемы, балы, скачки, уикэнды на вилле Мойла в Морнингтоне и обществе его дружков.

Дэвид вздохнул.

— Только бы она не села в лужу!

— Ну, а что мы можем поделать? — задумчиво сказала Мифф, не отрываясь от шитья. — Я волнуюсь не меньше твоего. Но Гвен все равно поступит по-своему, и помешать этому мы бессильны.

— Да я и сам так считаю. Но только, — Дэвид помолчал, словно стараясь стряхнуть с себя предчувствие надвигающейся на Гвен беды, — не надо только оставлять ое одну, мы должны быть готовыми и любую минуту помочь ей.

— Разумеется, — Мифф поглядела на него. — Послушай-ка, папа, — воскликнула она. — У тебя такой измотанный вид, прямо осунулся весь от усталости.

— Ерунда! — Он улыбнулся, уловив беспокойство в ее темных глазах. — Я здоров и бодр. Никогда не чувствовал себя та^ хорошо, как теперь. Нет ничего лучше изматываться ради стоящего дела.

— Билл говорит, профсоюзная листовка получилась именно такой, как они хотели. И что ты вел себя просто замечательно — очень помог им во время забастовки итальянских моряков.

— Будто мне самому не доставляло удовольствия делать все, что в моих силах! — сказал Дэвид, негромко рассмеявшись. — Да еще познакомиться с ребятами из порта.

— Ты не очень-то обольщайся на их счет, — предупредила Мифф. — Среди портовых рабочих, как, впрочем, и среди других людей, попадаются порядочные негодяи.

— Не сомневаюсь. — Дэвид усмехнулся предположению Мифф, что он идеализирует людей, которых она знала куда лучше. — Уинди и Чиппер открыли мне глаза, научили уму-разуму.

Он не рассказал Мифф об одном случае, который произошел несколько дней назад и сильно встревожил его. Сейчас воспоминание об этом вновь кольнуло его.

Он ждал у диспетчерской Чиппера, который ушел справиться о работе; вдруг из-под навеса к нему вперевалку направился здоровенный мужчина, из тех, что играли там в покер.

— Эй, мистер, — сказал он, — ты что это затеял, а? Мне и моим друн; кам, не очень-то нравится, когда всякие тут шляются и суют нос не в свои дела.

— Вполне вас понимаю, — миролюбиво ответил Дэвид, оглядывая плотного, нетвердо стоящего на ногах детину в свисающих брюках, пояс которых приходился где-то под огромным животом. — Только я и не думаю совать нос не в свои дела.

«Наверно, с похмелья вяжется», — подумал он. Обращенное к нему рыхлое смуглое лицо помрачнело еще больше.

— Видал я, ты шнырял возле итальянского ресторана. Как насчет Флориного сынка — может, скажешь, это по ты помог ему улизнуть?

У Дэвида перехватило дыхание, и он резко ответил:

— А тебе-то что?

— Значит, есть что, — грубо отрезал громила. — И запомни, мистер, не надо лезть, куда не следует.

— Оно, может, и так, — согласился Дэвид, — по что касается Тонн…

— Вернули его обратно, — усмехнулся тот, — и теперь уж он под присмотром, так что не вздумай снова соваться. И кончай околачиваться возле диспетчерской, не то пожалеешь.

— О чем с тобой эта сволочь Педро Драчун разговаривал? — спросил Уинди Дэвида но пути к доку «Виктория», где Чипперу и Уинди предстояло разгружать мешки с мукой.

— Бормотал что-то, будто я сую нос не в свои дела, — рассмеялся Дэвид, — говорит, пожалею, если не перестану околачиваться возле диспетчерской.

— Вот такие типы, как он, и портят нам всю вывеску, — взорвался Уинди. — Мы не выдали их, когда сыщики заподозрили, что они выносят кой-какой товар. Но некоторым их темным делишкам нора положить конец.

— Будь бы у нас хоть какие-нибудь улики против тех, на кого они работают, — возразил Чиппер. — А так что у нас есть? Подозрения, больше ничего. Педро Драчун и его приятели всегда умудряются заполучить работу на разгрузке судов из Гонконга. А уж какими гоголями они выступают, когда китайцы выходят сухими из воды, а таможенники остаются ни с чем, так и не найдя и не конфисковав тех грузов, которые были припрятаны в тайниках трюмов!

— А помнишь, пару месяцев назад Педро Драчун спросил, не хочу ли я подзаработать? — сказал Уинди. — Никогда, говорю, не прочь подзаработать. А он мне: «Загребешь, говорит, кучу денег, только, говорит, тут дело не такое простое — не то что стянуть что-нибудь». — «Ага, вот она, значит, какая работка, говорю. Нет уж, спасибо, Драчун. Что-то не хочется мне ею заниматься». — «Как знаешь, говорит, только держи язык за зубами». — «Ладно, ладно», — говорю.

— Не приведи господь связаться с этими бандюгами, — заключил Чиппер.

— Ума не приложу, как они ухитряются выносить из порта свой товар, — размышлял Уинди, прищурившись. — На выходе из порта досмотр дай бог какой строгий, да и таможенники, как говорится, прочесывают суда сверху донизу. В начале года у них был порядочный улов — девять двухфунтовых пакетов опиума, да еще вот пару дней назад нашли кой-чего в рундуке у молодого матросика, за которым сыщики охотились.

— Таможенники считают, что у них многое проскальзывает между пальцами. — Чиппер окинул взглядом забитый пароходами порт. — На судах тайников сколько угодно, а на реке мелких контрабандистов видимо-невидимо.

— Это ты правильно, дружище, — сказал Уинди и искоса поглядел на Дэвида.

— Мерзкое это занятие — торговля наркотиками, — отозвался Дэвид. Ему пришло в голову, что Уинди и Чиппер недоумевают, с чего бы вдруг Педро Драчун заподозрил его в том, что он лезет не в свои дела. — Я согласен с Уинди. Надо положить этому конец, хотя у меня нет ни малейшего желания помогать полиции или таможенникам.

— Ничего не было бы зазорного, если бы и помог, — ответил Чиппер. — Правила союза предусматривают дисциплинарные наказания для тех его членов, которые пьют на работе, занимаются штрейкбрехерством или вообще наносят ущерб репутации профсоюза. Так неужели мы стали бы терпеть Педро Драчуна и всю сто шайку с их грязными делишками, если б только могли уличить их?

— То-то и оно, что нам это не по зубам — все равно как и таможенникам и полиции. — Уинди словно оправдывался за такое упущение.

И тогда, разговаривая с Чиппером и Уинди, и сейчас, припоминая весь разговор, Дэвид подумал, что Тони, скорее всего, вернулся к своим прежним занятиям. Что же произошло? Почему Тонн не повидался с ним?

С того самого дня, как к нему пристал Педро Драчун, Дэвид ожидал весточки от мальчика. Мысль о Тони все время преследовала его, хотя он по-прежнему был выше головы занят профсоюзными делами и работой в Подготовительном комитете и не мог по-настоящему сосредоточиться на судьбе Тони; он чувствовал, что самая мысль снова связаться с этим сбродом из итальянского ресторана, предпринимать еще какие-то попытки вызволить мальчика из той клоаки, куда его, видимо, вновь затянули, была ему неприятна.

Ведь это все равно что биться лбом о стенку, а у него и без того уйма всяких дел — самых неотложных и важных. И все же, убеждал он себя, необходимо выяснить, что же стряслось с мальчиком. И он решил в самое ближайшее время сходить к Тониной бабушке, единственному, пожалуй, человеку, который сможет сообщить ему что-нибудь о Тони.

— Папа, дорогой, — напомнила ему о своем присутствии Мифф, — ты витаешь где-то в облаках. Я обращалась к тебе дважды, но ты даже не слышал.

— Прости, милая! — Дэвид повернулся к ней. — Я просто вспомнил то, чего не должен был забывать.

— Что-нибудь серьезное?

— Да нет, не очень, — быстро ответил он.

— Это тебя тревожит?

— Ну что ты!

— Зато я встревожена, — решительно сказала Мифф. — Это что, твоя единственная рубашка? Воротничок и манжеты совсем обмахрились, боюсь, их уже не починить. Дай-ка, я все же погляжу, может, еще можно что-нибудь сделать.

— Мой корабль требует капитального ремонта, — огорченно заметил он, снимая пиджак и рубашку. — Но стоит ли обращать внимание на это, когда есть заботы поважнее.

— Занимаясь организационной работой, надо быть элегантным и подтянутым, — наставительно сказала она. — Твой пиджак совсем износился, да и ботинки тебе нужны новые.

— Не стоит сейчас на это тратиться, — ответил Дэвид с обезоруживающей улыбкой, — После Конгресса подыщу какую-нибудь платную работу, вот тогда и позволю себе такое расточительство.

Глава XXI

Отныне Дэвид использовал каждую возможность выступить перед большой аудиторией и мало-помалу освобождался от гнетущего страха. По воскресеньям, чередуясь с другими ораторами Совета мира, он участвовал в митингах на Ярра-Бэнк, с радостью убеждаясь, что ему становится все легче и проще иметь дело с собравшимися там людьми. Он надеялся, что теперь, попривыкнув видеть его на трибуне, слышать, как он объявляет следующего оратора и предваряет в нескольких словах очередное выступление, они забыли о постигшем его в первый раз провале.

Как бы то ни было, стоило ему подняться на помост, по рядам проносился одобрительный гул, а кое-где раздавались и приветственные аплодисменты. Кратким обзором международного положения, который он делал, открывался теперь каждый митинг.

Эти обзоры событий за неделю, опенка их влияния на всемирное движение за мир стали собирать постоянную аудиторию. Дэвид с приятным удивлением замечал в толпе не только привычные лица завсегдатаев, но и лица людей, которых он никогда прежде не видел и которые с любопытством и большим вниманием слушали его. Иногда сюда же, на Ярра-Бэнк, приходили ветераны поговорить о славных воинских традициях или же религиозные фанатики, которые провозглашали близкое пришествие антихриста — в таких случаях было, конечно, пустой тратой времени говорить о роли организации в борьбе за мир.

К разглагольствованиям этих своих противников Дэвид относился вполне терпимо и добродушно. Гораздо труднее было сдерживать крикливых хулиганствующих юнцов. В полном восторге от звука собственного голоса они во всю глотку орали: «Коммунист!» — и выкрикивали бессмысленные ругательства. Дэвид научился бороться с ними, поднимая их на смех.

Они были всегда готовы затеять скандал и как-то раз опрокинули помост для ораторов, так что Дэвид свалился на землю и в кровь разодрал себе щеку. Кое-кто из его единомышленников, что помоложе и покрепче, бросились на дебоширов, и возле вдребезги разбитого помоста разгорелась жестокая потасовка. Но тут к месту происшествия направились два полицейских, и молодчики поспешили затеряться в толпе.

Когда Дэвид забрался на ящик, собираясь продолжить речь, его встретили сочувственными хлопками, а когда он пошутил, дотронувшись до ссадины на щеке: «Вторую-то щеку я им не подставил!» — толпа ответила взрывом хохота.

После этого происшествия неподалеку от помоста всегда дежурили несколько активистов, обладавших тяжелыми кулаками. Среди них Дэвид увидел однажды Чиппера и Уинди. Он понимал, что друзья принимают меры, чтобы оградить его и других ораторов от грубых выходок молодых хулиганов, но шутливо уверял, что подобные инциденты лишь привлекают все большее внимание к митингам в защиту мира.

Было похоже, что теперь, после первой рапы, полученной им во имя мира, его выступления и впрямь встречались с большим вниманием. К трибуне Совета мира со всех сторон стекались прогуливающиеся по Ярра-Бэнк люди. С чувством глубокого волнения Дэвид видел, как появляются улыбки на обращенных к нему лицах, ощущал доброжелательное отношение слушателей всякий раз, как ему удавалось хорошенько отбрить какого-нибудь назойливого крикуна.

Раздавались бурные аплодисменты, неслись возгласы: «Молодчина, Дэйв! Так им и надо!»

Получая удовлетворение от успеха своей агитации среди слушателей на Ярра-Бэнк — агитации, целью которой было заставить правительство положить в основу своей политики защиту мира, он тем не менее не мог поверить, что его выступления действительно приносили столь важные результаты, как это представлялось Шарн.

Но как-то в воскресенье он увидел в задних рядах толпы Герти с ее пожилым мужем и выводком детишек и невольно подумал: а ведь это доказательство того, что послушать его выступления собирается куда больше людей, чем собиралось обычно на Ярра-Бэнк! Едва он кончил, Герти пробилась к нему, схватила за руку и закричала своим пронзительным голосом:

— До чего же вы это здорово, мистер Ивенс! Послушала, что вы про мир говорите, ну прямо как на молитвенном собрании побывала. И Джо так считает. Правда ведь, Джо?

Джо судорожно глотнул воздух, сморщенное лицо его задергалось, и он с усилием выдавил:

— Б-б-благочестивыми делами з-занимаетесь вы здесь, точь-в-точь как на молитвенном собрании, вот что я думаю, мистер Ивенс.

— Спасибо, Джо! — Дэвид пожал жесткую руку Гертиного мужа. — Мы все выполняем свой долг, не так ли, Джо?

— Д-да, что и г-говорить, — с жаром согласился Джо.

— Поглядите-ка, мы с Джо оба сделали пожертвование в фонд борьбы за мир, — объявила Герти, с гордостью размахивая своим билетом.

На митинги в защиту мира на Ярра-Бэнк зачастила и м-с Уильям Ли-Бересфорд; она приходила, захватив с собой складной стульчик и ведя на поводке крошечную белую собачонку. М-с Ли-Бересфорд усаживалась в первом ряду, прямо против помоста, вытягивала ноги и, напружинив двойной подбородок, вся уходила в высокомерное внимание.

— Забавно наблюдать вас в действии, Дэвид, — сказала она ему. — Как я вижу, вы стали страстным проповедником разоружения, — я не ошибаюсь?

— Если и стал, — ответил он, глядя на нее смеющимися глазами, — то, смею надеяться, вы одна из моих новообращенных?

— Каждую неделю я опускаю один фунт в вашу проклятую копилку, — фыркнула Мисс Колючка.

— Прекрасно!

Она, казалось, была довольна, что Дэвид оценил ее щедрость.

— Почему бы вам не примкнуть к нам? — добавил он. — Ваше имя известной романистки сослужит большую службу Подготовительному комитету Конгресса. Да и на Конгрессе будете в неплохом обществе — Пристли, Жанетта Хоукс, Мулк Радж Ананд приедут на Конгресс, будут присутствовать также и несколько хорошо известных австралийских писателей, входящих в инициативную группу по созыву Конгресса.

— Я не из тех, кто примыкает. — Мисс Колючка встала, подняла свой стульчик, сложила его и медленно удалилась прочь Приостановившись, она оглянулась на Дэвида. — А впрочем, — сказала она резко, — я сделаю для вас все, что вы просите, если это будет вам в помощь. Хотя я и не верю, что всем вашим конгрессам и резолюциям под силу остановить оголтелых мерзавцев, которые развязывают войны, когда им заблагорассудится.

— Спасибо! Преогромное спасибо! — крикнул ей вслед Дэвид, когда она, таща за собой крошечную белую собачонку, стала протискиваться сквозь толпу, с трудом передвигая изуродованные артритом ноги.

— Ну что я вам говорила! — радостно воскликнула Шарн, стоящая рядом с ним. — Все нынче идут на Ярра-Бэнк послушать Дэвида Ивенса.

— Благодаря вам, — напомнил ей Дэвид. — Не убеди вы меня, что мои увиливания от выступлений перед широкой аудиторией не что иное, как проявление обычной трусости, я, наверное, и по сей день отсиживался бы в кустах.

— Вы бы и сами не смогли остаться в стороне.

— Возможно, — Они шли вдоль берега реки, и Дэвид, взяв ее под руку, осторожно прижал к себе ее локоть, — Но именно вы, — продолжал он, — заставили меня устыдиться своего малодушия. Я считаю, что малодушие недопустимо, какую бы работу мы ни выполняли ради нашего движения. Надо только взяться за нее, сделать решительный шаг, а там уж поплывешь по течению, подгоняемый ветром великих идей, которым мы служим. Как это ни странно, но, стоя на трибуне, я сознаю, что достиг взаимопонимания со своими слушателями, — этого чувства я никогда не испытываю, когда пишу статьи.

— Однако своими статьями, — возразила она, — вы воздействуете на умы многих тысяч, а на Ярра-Бэнк, да и на митинге в любом другом месте вы подчас встретите понимание всего лишь десятка-другого слушателей. К тому же слово написанное имеет непреходящую ценность, а произнесенное рассеивается бесследно, подобно туману на реке, и быстро забывается.

— Уж не раскаиваетесь ли вы в том, что сделали из меня оратора? — насмешливо спросил Дэвид.

— Нет, потому что уверена, что вы не бросите писать.

— Это-то вряд ли, — заверил ее Дэвид. — Но я с удовольствием ожидаю каждого своего выступления на Ярра-Бэнк. Отношусь к ним с каким-то странным благоговейным чувством, словно они приобщают меня к братству людей, к духовному единению с ними.

— Какой же вы идеалист, — вздохнула Шарн. — Мне иногда прямо страшно за вас становится, Дэвид! Да, да, я знаю, это я научила вас видеть в слушателях только друзей, я и сама склонна подчас приходить в поэтический восторг от людских добродетелей; но мы должны трезво смотреть в лицо фактам и ясно понимать, какие трудности стоят перед нами в борьбе за мир и социализм. Вы же знаете, любой скандал или шпиономания могут напрочь все испортить, а газетам проще простого вызвать массовую патриотическую истерию.

— Не эту ли цель преследуют некоторые видные политические деятели, пытаясь сорвать Конгресс? — лукаво спросил Дэвид. — Но мне думается, наша уважаемая публика уже научилась распознавать мошеннические трюки, имеющие целью причинить ей вред.

— Хотелось бы верить, что вы не ошибаетесь! — поддаваясь его заразительному оптимизму, сказала Шарн. — Во всяком случае, похоже, что Конгресс будет иметь колоссальный успех.

Они подошли к деревянной скамье под только-только зазеленевшим деревом.

— Давайте посидим здесь, поглядим на закат, — попросила она.

Лучи солнца, пробиваясь сквозь нависшую над городом плотную пелену дыма и тумана, длинными вздрагивающими полосами падали в реку. Пышные облака со сверкающими краями неслись но небу, тусклым золотом окрашивая дальний берег реки. Отражаясь в мерцающей глади воды, они становились мимолетными видениями волшебной красоты.

— О Дэвид, — склонившись ему на плечо, горячо прошептала Шарн, поддавшаяся очарованию минуты. — Не покидайте меня снова!

— Не покину, — мягко сказал он, догадываясь, что она имеет в виду время, когда по его вине прекратились их дружеские отношения.

— Неделями, месяцами не видеть вас, не говорить с вами! — вздохнула она.

— Разве это было так уж тяжело?

— Ужасно! — просто ответила она. — Я не могла представить себе, чем обидела вас. Никаких объяснений, ни письма, ни словечка, ничего.

— Простите меня! — Дэвид не мог заставить себя рассказать ей о страшном душевном разладе, в котором он пребывал, когда проявил такую черствость к ней. — Меня охватило чувство полной безнадежности, — пробормотал он. — Я сбился с пути. На какое-то время стал чуть ли не предателем нашего дела, Шарн.

— Я совсем не желаю знать, почему это случилось, — быстро ответила она. — Мне достаточно того, что я счастлива сейчас с вами.

Глава XXII

Возвращаясь домой уже окутанными сумерками окраинными улочками, Дэвид в смятении раздумывал над словами Шарн.

Уж не признание ли это в любви, размышлял он, сделанное со свойственным ей прямодушием? Сколь ни переполняли его сострадание и нежность к пей, Дэвид сердцем понимал, что ему предложен дар, принять который он не может.

Он сознавал, что копанье в себе, которому он поддался год назад, отшатнувшись от искренней сердечной дружбы, связывавшей их, в немалой степени содействовало глубочайшей душевной депрессии, в которую он погрузился. А вслед за тем предался полному пессимизму, считая, что миром правят голод, алчность и насилие, а людьми движут лишь невежество, лицемерие и трусость.

Но ведь именно негаданная доброта этих далеко не совершенных людей, ехидно напомнил он себе, вызволила его из глубин отчаяния и вызванной этим отчаянием болезни. Веселый чужестранец Чезаре ухаживал за ним и кормил его; Джан, казалось бы, безразличная ко всему, кроме собственной выгоды, с беспечным великодушием вернула ему веру в себя и в свои силы. Он был благодарен им не только за их доброту, но и за то, что они сумели вновь убедить его, что человеческой натуре свойственны проявления безграничного сострадания, в чем он было усомнился.

Он вновь обрел веру. Утверждение «Столько хорошего в худших из нас, и столько дурного в лучших» относилось ко всем без исключения людям. И это примирило его с необъяснимыми противоречиями в поведении людей и их психологии. Противоречиями, которые были свойственны ему в такой же мере, как и всем другим.

Человек не знает, не может быть уверен, как он поведет себя, когда на него начнут оказывать давление находящиеся вне его контроля силы. И все же в душе каждого постоянно тлеет прометеев огонь, невольно объединяя людей, вспыхивая ярким пламенем каждый раз, когда надвигаются события, ставящие под угрозу всеобщее благо. Разве можно было бы перенести войну со всеми ее ужасами и жестокостью, если бы солдаты не верили в то, что они сражаются отнюдь не ради своей выгоды, а во имя высоких идеалов, что они с готовностью жертвуют своей жизнью, своей надеждой на счастье во имя чести, патриотизма, свободы.

Если бы только люди поняли, что поставлено на карту, если бы только удалось разбудить дремлющую в них силу, как быстро изменилась бы политика правительств! Но эта сила оставалась в дремотном состоянии, и он по-прежнему горел желанием вызвать ее к жизни. Как это сказал один знаменитый ученый, знаток истории развития человеческого общества? За всю историю эволюции борьба разных видов млекопитающих за существование «определялась лишь их способностью действовать энергично и быть всегда начеку — в противном же случае…». Это утверждение никогда не было столь верным, как в наши дни.

Дэвид понимал, что сумятица в его мыслях неразрывно связана с осложнениями, возникшими в его дружеских отношениях с Шарн.

Ему казалось, что он навсегда избавился от вожделений плоти, одолевавших его в период близости с Джан. Что касается Шарн, то он испытывал лишь удовольствие от духовного общения с ней, угадывая в ней натуру, схожую со своей. Он воображал, что и она испытывает к нему такое же чувство. Во всяком случае, она не пыталась завлекать его, воздействовать на его воображение, хотя ему вдруг вспомнилось поднятое к нему, залитое лунным светом лицо Шарн, на котором за обычным выражением невинности промелькнуло явное ожидание чего-то; он вспомнил и о внезапно охватившем его желании поцеловать ее в тот вечер, когда после целого дня, проведенного на пляже, все еще во власти солнца и моря, они одновременно почувствовали очарование минуты.

Теперь он даже не испытывал соблазна взять то, что она ему предлагала, и поверить в иллюзию, которая могла бы заставить его переродиться, поверить в любовь молоденькой девушки, жаждущей отдаться мужчине, в которого, как ей казалось, она была влюблена, — отдаться ради того, чтобы испытать «великое счастье».

Шарн, конечно, не так уж наивна. Она еще со студенческих пор знала о случайных связях своих однокашников и о безумных романах, которые порой коверкали жизнь ее друзей. Но он был уверен, что она не мыслит себе отношений между ними, которые сводились бы только к чувственным наслаждениям. В ее представлении они должны были основываться на глубокой страсти, быть нравственно оправданными, являться своего рода единением души и тела. А он не испытывал ни малейшей склонности вступать с ней в такой тесный союз.

К тому же ни в манерах Шарн, ни в ее облике не было и намека на кокетство. Она считала ниже своего достоинства использовать одежду для обольщения мужчин. Ее светлые волосы обычно были небрежно подобраны сзади пучком. И только глаза за стеклами круглых, в черной оправе очков лучились красотой, шедшей из самых глубин пылкой и в то же время нежной души. Еще не утерявший детской припухлости рот никак не сочетался с представлением о трезвом логичном уме молодой женщины, зарабатывающей на жизнь преподаванием математики и посвящающей все свободное время организационной работе, требующей от человека полной отдачи. Свою страсть к писанию стихов она рассматривала как тайный порок. И лишь в те редкие минуты, когда она была не в силах сдержать восторженного порыва при виде солнечных бликов на реке, или изумительного заката, или красивого дерева в цвету, Дэвид понимал, сколь очаровательна она может быть.

Какая нелепость даже думать о любви и возможности женитьбы на Шарн! Вряд ли и она заходила в своих мыслях так далеко, что подумывала о нем как о возлюбленном или строила в отношении него какие-либо матримониальные планы. Он презрительно хмыкнул, думая о вопиющем мужском тщеславии, позволившем ему столь серьезно истолковывать бесхитростную попытку польстить его самолюбию.

К тому же Шарн хорошо знала, что он бездомный бродяга, человек без гроша за душой, что он даже не мог позволить себе угостить ее обедом, хотя никогда не разрешал платить за себя, когда им случалось обедать вместе. Она относилась к этому как к одному из его «буржуазных предрассудков», ибо хорошо зарабатывала и считала, что принцип равенства полов позволяет женщине с деньгами, которых нет у мужчины, платить за обоих, если он этого сделать не может.

Независимое положение Шарн, уверял себя Дэвид, служило лишним доказательством полной абсурдности его предположения, будто он нужен ей для того, чтобы она могла почувствовать себя настоящей женщиной. И кроме того, она ведь знала, что он ушел из дому, дабы ему ничто не мешало посвятить себя делу борьбы за мир, и никогда еще это его стремление не было столь сильным, как теперь.

Он сожалел, что так много времени потратил даром, отдавшись донкихотским иллюзиям и тщетно пытаясь в одиночку завоевать умы людей. Не достигнув этой цели, он уверовал наконец в необходимость работать скромно и усердно вместе с прочими мужчинами и женщинами, посвятившими себя тем же идеалам.

Оказалось, что Шарн стоит плечом к плечу с ним, исполняя ту же работу, что и он, это в значительной степени объясняло его привязанность и уважение к ней. Значит, ничто не должно помешать этой работе. Их связывали порожденные общим делом надежда и энтузиазм. Ни в коем случае нельзя допускать, чтобы Шарн нарушила как-то веселые дружеские отношения, существовавшие между ними. Хотя и то сказать, веселой она бывала редко. Все же он решил, что необходимо умерять ее серьезность, используя для этого свое чувство юмора.

Тихонько насвистывая, он погрузился в размышления, обдумывая ряд статей, которые намеревался написать для профсоюзных журналов об открывающихся в связи с разоружением перспективах развития гражданских отраслей промышленности. И надо же ему было именно тут споткнуться о край тротуара. Удар — и подметка отлетела от ботинка.

С трудом шагая на хлопающей подметке, он вспомнил слова Мифф о необходимости купить новые ботинки, носки, рубашки, приличное пальто. Он бы никогда не признался в этом Мифф, но факт оставался фактом: у него было слишком мало денег на покупку всех этих вещей. Он отложил кое-что из денег, которые заработал, исполняя черную работу за Джан, кроме того, у него был чек за листовку, которую он написал по просьбе Билла для профсоюза; это было все. С тех пор, отдавая все свое время и всю свою энергию безвозмездно, он не заработал ни гроша.

Когда кто-то в комитете внес предложение оплачивать его труды, он с горячностью отказался, дабы не истощать и без того крайне скудные и явно недостаточные для огромной работы по подготовке Конгресса средства. И все же, как ни крутись, а чтобы служить целям Конгресса, надо на что-то жить. И ничего тут не придумаешь, заключил Дэвид, посмеиваясь над своими колебаниями, кроме как найти какой-то способ заработать несколько фунтов, что позволило бы ему, не прерывая работы в комитете, привести себя в приличный вид.

Полный решимости не допустить повторения прошлого печального опыта, когда, обнищав, он окончательно пал духом, Дэвид пришел к выводу: надо «принять меры», чтобы уладить этот вопрос, ставший и вовсе безотлагательным после того, как оторвалась подметка.

Но что же делать? Куда сунуться в поисках платной работы или хотя бы случайного приработка, чтобы иметь необходимые средства для уплаты за комнату, еду, одежду? Не отличавшийся в прежние годы большой практичностью, он теперь твердо усвоил, что человек не может жить, работать по своему усмотрению и сохранять при этом независимость, не получая постоянно хотя бы небольшую толику «презренного металла». Но даже эту небольшую толику не так-то просто раздобыть тому, кому не дают работать по призванию. Получить же черную, неквалифицированную работу хотят очень много людей, таких же немолодых, как он. Правда, убеждал себя Дэвид, он всегда может пойти мыть посуду в пивную или ресторан. Или, на худой конец, устроиться мойщиком окон или ночным сторожем в какую-нибудь контору.

И тут ему на ум пришло шутливое замечание, которое он сделал в тот день, когда Рыжий перешел работать во фруктовую лавку и покинул Чезаре.

— А почему бы тебе не взять меня в помощники, а, Чезаре?

— Очень хорошо. Чего ж не взять, — добродушно рассмеялся Чезаре.

Интересно, подумал Дэвид, как он отнесется к этому предложению, сделанному не в шутку, а всерьез? Ну чем не идеальная работа — убирать мусор на рынке? Чезаре работал в ночную смену, и Дэвид решил, что всегда сумеет урвать для сна часок-другой перед уборкой и после уборки рынка, чтобы успеть, как обычно, явиться утром в комитет. Зато каким благом будет для него маленькое, регулярно получаемое жалованье, не без иронии размышлял он. Только бы ему удалось убедить Чезаре, что деньги нужны ему позарез, — тогда б уж он как-нибудь доказал, какой он заправский мусорщик!

По-прежнему шлепая по тротуару оторвавшейся подметкой, но уже воспрянув духом, он отпер дверь в свою комнату и уселся за изучение планов реорганизации промышленности, неизбежной после тех мер по разоружению, которые были внесены Комиссией по разоружению Организации Объединенных Наций.

Загрузка...