Нежданный гость

БЕССМЕРТИЕ

Последним, уже перед самым отходом поезда, в наше купе вошел чернобородый старик, невысокий и весь какой-то шаровидный, благодаря необычно широким плечам, большому животу и короткой шее. Тяжело пыхтя и отдуваясь, он положил на пол, у двери, полупустой мешок, обвязанный «у горла» шпагатом, стащил с себя ватник и посмотрел на мою жену взглядом уставшего, зажившегося на этом свете человека.

— Садитесь, пожалуйста, — почему-то испуганно и виновато пробормотала жена и, торопливо подобрав под себя ноги, подвинулась к окну.

— Благодарствуем, — произнес старик, осторожно усаживаясь. При этом он цепко ухватился за верхнюю полку, всей тяжестью повиснув на ней.

Пассажир, занимавший нижнюю полку напротив нас, сказал:

— А я скоро выхожу, папаша. Занимайте мое место. Вам, должно быть, нелегко карабкаться наверх?

— Нелегко, сынок, — согласился старик. — Только и нам скоро вылазить… Пересадка нам.

Я и, думаю, жена незаметно вздохнули с облегчением: для нас, отправляющихся на курорт, больной старик был бы едва ли приятным попутчиком.

Вагонные знакомства, пожалуй, самые быстрые, легкие и бесследные. Очень скоро жена стала рассказывать, какие сложные обменные операции пришлось нам осуществить, пока мы наконец обрели две путевки в один и тот же дом отдыха на одно и то же время. Пассажир, занимавший нижнюю полку, высокий, седоволосый, хотя еще даже не пожилой мужчина, два раза отдыхал в тех местах, куда мы направлялись, и сообщил нам много полезных сведений. Старик никогда в домах отдыха или санаториях не бывал. И сейчас ехал в… Названия села я не запомнил: оно не вызывало никаких памятных для меня представлений и не было в нем яркой звучности.

Иначе встретил это название седоволосый пассажир.

— Мне с вами по пути, папаша, — обрадовался он. — А что у вас там? Что вас туда гонит?! Если, конечно, не секрет.

Старик расстегнул пуговицу на тесном пиджаке.

— Коли не скучно слушать, сделайте милость. Секретного тут не много.

И, поудобнее усевшись, старик начал медленно говорить. Перед нашим мысленным взором из скупых фраз складывалась картина за картиной.

— Вам, молодежи, думается, что это давно было. А нам вроде как бы вчера. Что такое для нас пятнадцать лет?.. Да, как раз пятнадцать…

Хорошее такое утро было в лесу. Фашисты тогда не то еще в Минске, не то уже под Смоленском были. Мы, конечно, моложе немного тогда смотрели и силенки у нас поболе держалось. Куда же нам деваться было, как не в партизаны?

Так и сошлись в лесу под тем селом четырнадцать дядей вроде меня. Только, какие мы солдаты, хотя и восемь ружьишек у нас, и патронов сколько-то было. Стрелять никак нельзя: ружьишки охотничьи, а патроны трехлинейные. Но берегли мы их пуще глаза. Чистили и мазали маслом по двадцать раз на дню.

Командир у нас был. Какие солдаты, такой и командир. Он, правда, служил в Красной Армии, но давненько, и с той поры всю военную науку позабыл. Янкой его звали. Яковом Михайловичем Медведевым. А мы по привычке Янкой звали. Маленький такой, щупленький и чудной какой-то… Помнится, годов пятьдесят тому, когда мы еще за девками бегали, беда у него стряслась. Сох он по одной… И вот Марийку, милку его, приказчик из казенной лавки отбил. А вскорости того приказчика судили. Мария, бедняжка, с ума сходила, утопиться собиралась. Так Янка наш ходил по округе, деньги собирал, чтобы покрыть растрату, вызволить того подлюгу… Хотя тоже, как сказать — «подлюгу»? Он потом, после революции, вернулся и человеком стал. И, промежду прочим, с нами в отряде был, как все… Но за что Янку командиром выбрали — и доныне никак в разум не возьму. Но выбрали.

Вот сидим мы тем утром на лужайке. Молчим. Потому, что страшной злостью злые на врагов были. И на себя злились, что за зря хлебушко едим, небо коптим… Только что в разведку ходили, да все недалеко… В общем, неприкаянные какие-то.

Так и сидели, когда возвернулся из разведки, сейчас уже не помню кто. То ли Степка, отец Варвары, что после директоршей школы стала, то ли бывший казенный приказчик… Одним словом, не помню.

Пришел он и — к командиру.

— Янка, я из разведки возвернулся. Разреши доложить? Важное донесение.

Янка поднялся с корточек, обнял разведчика за плечи, они отошли в сторону и долго там шептались про что-то. Потом разведчик пошел перекусить чего ни на есть, а командир наш, Янка, остался один. Он сидел на сырой земле и голову положил на колени… Вот как вы сейчас, барышня.

Жена вздрогнула, но не сменила позу.

— Потом, — продолжал старик, — Янка скомандовал:

— Становись!

Наш строй был похож на частокол, что начал разваливаться еще в прошлом годе, а починить его мужику недосуг. Мы бы и сами посмеялись, да уж больно не до смеху было. Отводя глаза в сторону, командир сказал:

— Товарищи партизаны! Все вы знаете, с каким врагом и за что мы воюем. Наш отряд молодой, хотя и состоит из стариков. Мы еще не получили боевого крещения, не пролилась еще ни одна капля нашей крови. А сегодня одному из нас назначено помереть. Есть специальное задание. Я ваш командир, и по моему приказанию, — тут Янка вроде бы глотнул воздуху, — и по моему приказу любой из вас должен пойти на это специальное задание. Но, может, кто добровольно вызовется?.. Повторяю: если кто согласен, не раздумывая, добровольно сложить свою голову за нашу Родину, три шага вперед!

Оно, конечно, будь Янка настоящим командиром Красной Армии, что для него такая речь? А скорее всего не стал бы он ее говорить, отдал бы приказ. Только, какой же Янка командир?.. А тут посылай на верную смерть соседа, с которым без мала полвека прожил рядом и, может, не один мешок самосада вместе раскурил.

Отговорил свою речь Янка и повернулся к нам спиной. Боялся, что, может, у нас храбрых не настачит. Чудак! У нас оружия, правда, не было, а и было бы — толку немного. А только горе большое и храбрость родит. И мы, двенадцать мужиков, все как есть сделали три шага вперед.

Янка обернулся к нам, и глаза у него росой покрылись.

— Спасибо, — говорит, — товарищи!.. Никакого особого задания пока нет. Просто я хотел испытать вас. Теперь вижу, что не зря мы собрались. Придет срок — и каждый себя покажет… А теперь все. Разойдись!

Мы опять, который раз за этот день, стали чистить ружьишки и прочую нашу амуницию, чтоб подзаняться хоть чем. А то на войне хуже нет безделья, оно, как ржа железо, сердце разъедает.

Только разведчик этот, Степка, что ли, не помню уже, подошел к командиру.

— Янка, как же это так?

И тут мы услыхали, как наш командир умеет кричать. Первый и последний раз довелось услышать.

— Допреж всего, я тебе не Янка, а боевой командир! И нет у тебя правов обсуждать мои приказы. А напослед за недисциплинированность айда на гаубвахту до особого распоряжения!

Гаубвахта — это у нас было. Мы сразу условились, что недисциплинированных будем сажать на гаубвахту — шалашик в лесу стоял, охотниками построенный. Охраны там не было, на совести все держалось. Только до этого разу никто еще такого наказания не получал.

Мы глядели на нашего разведчика: и жалко нам мужика, и не понимаем, за что он впал в немилость. А только спорить не решаемся. Разведчик снял с себя ремень, бросил его к ногам Янки и строевым шагом пошел с полянки.

Настроение, понятно, у всех нехорошее.

Потом, когда солнце уже маленько притомилось, гляжу, подходит ко мне Янка и приказывает:

— Выдать мне коробок со спичками!

Я был отрядным каптенармусом. Всех спичек в отряде только что один коробок и был, и мы уговорились пускать их в расход только в крайности. А так обходились кресалом.

Но приказ командира — закон, и я отдал наши спички. Янка взял коробок и ушел, никому ничего не сказамши.

А ночью в нашем селе сгорел большой полевой бензосклад фашистов.

Рассказчик пожевал ртом воздух, обтер ладонью усы, на мгновенье остановился. Взгляд его, во время рассказа то и дело перебегавший с одного из нас на другого, был теперь устремлен куда-то вдаль, казалось, сквозь стенку вагона.

— Утром отряд наш окружили… И разведчика нашего Степку тоже взяли.

Всех расстреляли. А мне так вот повезло — живу, хоть и семь пуль в теле сидит.

Я вздрогнул. Думаю, что то же самое почувствовали и жена, и седой пассажир.

— Что же было дальше? — спросила жена.

— Дальше?.. Дальше меня бабы как-то заметили среди упокойничков. Переправили в воинскую часть, оттуда в госпиталь. А очнулся я далеко-далеко!.. Все эти годы прохворал, маялся… Нынче собрался наконец в тамошние места.

— Могилы товарищей проведать? — грустно спросил седоволосый.

— И за этим, — сказал старик. — А главное — найти место, где сгорел Яков Михайлович Медведев, командир наш Янка. Поклониться его бессмертной памяти.

— Да-а, — протянул седоволосый пассажир. — Да… А командиром… или, как это точнее выразиться, военачальником-то он оказался неважнецким. Бросить отряд на произвол судьбы. Прямо будем говорить, папаша, — плохой военачальник.

— Не моги так говорить! — разгневался старик, но тут же смягчился. — Я и сам так думаю… Может, и плохой начальник, неумелый значит… Но человек хороший. А это главное.

— Но нельзя же, папаша, так противопоставлять, — не сдавался седоволосый. — Плохой военачальник — хороший человек…

— Вам оно, конечно, виднее, — обиделся старик. — Вы в военных академиях обучались. А только у нас свое рассуждение… У Гитлера что, военачальников опытных не хватало?.. Или, например, в гражданскую войну у нас генералов было больше, чем у четырнадцати держав?.. Не-ет… И вояки фашистские поднаторели на убийствах, и генералов у нас в гражданскую вовсе не имелось. А только мы победили всё одно. А почему?.. Потому, что наши люди другие, хорошие люди, с хорошими думами в голове и на сердце. Хороший человек завсегда победить должен…

В купе стало тихо. Только слышно было свистящее дыхание старика-партизана.

— А мы с вами, папаша, попутчики. И я в ваше село. И тоже могиле бессмертного человека поклониться… Если не возражаете, и я расскажу.

Седоволосый пассажир вопросительно посмотрел сначала на жену, потом на меня; к старику он не обращался, словно его согласие было уже получено.

— Знаете, вот прикрою глаза — и вижу все, как сейчас. Двухэтажный дом, где жили офицеры, дверь, в которую я постучался нерешительно: все двери одинаковые, нетрудно и спутать.

Отсутствовал я только один день, а в комнате произошли удивительные перемены. Окна украшали не два метра марли, как еще было вчера, а тюлевые занавески с большими цветами. Стол был накрыт новой скатертью, тоже в цветах. На подоконниках стояли два вазона, а из графина вызывающе выглядывали ярко-красные розы.

Я даже запнулся на пороге. Войти в эту светелку и осквернить ее затасканным, сделавшимся серым из синего комбинезоном — это было бы проявлением вопиющей невоспитанности, в которой довоенных летчиков обвинять никак нельзя было.

— Заходи, заходи, чего оробел? — услыхал я привычный голос.

Старшего лейтенанта Иванова я знал давно, еще в училище подружились. Но служба разлучила нас. Только изредка, совершенно случайно, трассы наших самолетов сходились. Несколько чаще мы обменивались письмами. Поэтому, приземлившись вчера в этом гарнизоне, я сразу же направился в дом комсостава, уверенный, что обязательно найду здесь приют.

Иванова я нашел быстро. Но воспользоваться его гостеприимством не удалось. Не успел я растянуться на койке, как меня вызвали к начальнику штаба полка. Он сразу дал задание слетать с пакетом в соседний авиаполк.

Только сейчас я вернулся. И вот обыкновенная холостяцкая кабина военного летчика трансформировалась в некий приют спокойствия и вдохновения. Поэта бы сюда!

— Что это значит, Иван Иванович? — решился я наконец заговорить. — Что это за «наш уголок я убрала цветами»?

Последние слова я пропел, мне очень нравился тогда этот дешевенький романс.

Иванов, отведя голову назад, бросил взгляд на тщательно приглаженную кровать и, видимо, оставшись доволен, подошел ко мне.

— Ну как? — спросил он.

— Красиво, — ответил я не без иронии. — Но растолкуй, сделай милость, в чем дело.

Он улыбнулся, если только можно улыбаться, когда физиономия и без того расплылась, как солнце на рисунках карикатуристов, и протянул мне бумажку.

Это была телеграмма: «Сегодня приезжаю. Встречай. Целую. Нина».

Я ничего не понял. Мне казалось, что я знаю все или хотя бы почти все самое важное об Иванове, но женщина, которая целует его по телеграфу и требует встречи, была мне неизвестна.

Улыбка Иванова стала застенчивой.

— Садись, я тебе все расскажу, — заговорил он так, будто признавался в какой-то вине передо мной. — Прости, что до сих пор скрывал, но… но все случилось так необычно. Когда я служил еще в Москве, я познакомился с девушкой — студенткой медицинского института. Целые полгода мы встречались, прежде чем я признался, что люблю ее и предложил стать моей женой. Знаешь, я боялся, что она рассердится или расхохочется, что было бы еще хуже. Но оказалось, что все в порядке. Она призналась, что тоже… любит меня, что если бы я тогда ей этого не сказал, она первая объяснилась бы. Вот, честное слово, не вру!.. В тот же день мы пошли в загс, а оттуда — к ее матери, «представляться». Клара Владимировна — мать Нины — и смеялась, и плакала: уж очень все для нее было неожиданно. Но в общем поздравляла, желала счастья. Нина собрала свои платья, учебники («Приданое!» — смеялась она), и мы поехали ко мне. А дома меня ждал связной с приказанием немедленно явиться в эскадрилью. Больше я на эту квартиру не вернулся, меня срочно перевели сюда.

Я не знал, что подумает Нина о своем браке. Ведь мы с ней даже ни разу не поцеловались. Могли при матери, да стеснялись, а при связном и вовсе неудобно было.

Еще в Москве, на аэродроме, я телеграфировал Нине, отсюда послал письмо. Ну вот, сегодня эта телеграмма, понял?

Я протянул Иванову руку.

— Понял, разумеется!.. Поздравляю, желаю счастья. Давай мои манатки, пойду к коменданту, чтобы устроил куда-нибудь, мне еще сутки в вашем гарнизоне провести предстоит.

— Но ты на меня не обижаешься? — допытывался Иванов. — Ты придешь вечером?.. Я как-никак намерен открыть пару бутылок шампанского.

Разумеется, я обещал прийти.

Но Иванову этого показалось недостаточно. Он предложил:

— А, может быть, вместе на вокзал поедем?

Мне было неудобно отказываться, да и очень хотелось побыстрее познакомиться с женой друга.

Вдвоем завершили переоборудование комнаты Иванова и вышли на улицу.

Начальника штаба мы застали в кабинете.

— Товарищ майор, разрешите обратиться? — сказал Иванов.

— Да?

— Товарищ майор, разрешите воспользоваться вашей машиной. Через полчаса приходит поезд, жену хочется получше встретить… Мы вдвоем поедем. — Он показал на меня.

— Езжайте, — разрешил майор. И пошутил: — Только не забудьте машину вернуть.

Через пяток минут мы подъехали к станции.

Иванов пребывал, как говорится, на верху блаженства. Он строил планы своей семейной жизни, восторженные, трогательные и наивные… Когда он размечтался о будущем сыне и стал подбирать ему имя, показался поезд.

Вот он остановился. Из вагонов вышло несколько человек. Иванов рванулся к девушке, невысокой, но стройной, в синем костюме, с большим чемоданом. Они подали друг другу руки и застыли так, вероятно, не решаясь обняться. Чтобы не смущать их, я отвернулся.

И в это самое мгновение ко мне подбежал сержант. Никогда в жизни не забуду я его лица, серого, как из цемента.

— Товарищ лейтенант, вы здесь со старшим лейтенантом Ивановым? — проговорил он срывающимся голосом.

— Да, а что? — встревожился я.

— Вас и старшего лейтенанта немедленно вызывают в штаб.

Мы уселись в автомобиль… Молодую жену Иванов высадил около дома комсостава, предварительно проинструктировав, как открыть дверь в комнату, как дойти до магазина военторга… Смеясь, он положил руку на сердце и заключил:

— Торжественно клянусь через полчаса быть рядом с тобой!..

В штабе мы узнали о вероломном нападении фашистской Германии на нашу Родину. Майор отправил нас обоих на аэродром. Иванову приказали подготовить свое звено, мне — отвезти донесение в штаб округа.

Прощаясь с приятелем, я посмотрел в его глаза. Они были грустные-грустные.

— Что сделаешь, Ванюша, — сказал я.

Он неловко заморгал веками.

— Я надеялся, что ничто не омрачит мою свадьбу… и ты будешь с нами. — Рукава его кителя повисли так, что мне на миг почудилось, будто они пустые. — И вообще, честно говоря, немного страшно.

Разве не обязан был я подбодрить его?

— Выше голову, Ванюша, — сказал я ему. — Тебе, главе семейства, не к лицу тушеваться!.. Самые лучшие пожелания Нине, тебе и вашему будущему сыну…

Мы еще раз пожали друг другу руки и разошлись навсегда. В этот вечер Иванов погиб. Я узнал об этом из газеты.

Рассказчик достал из кармана пиджака бумажник и вытащил оттуда многократно сложенный лист пожелтевшей бумаги. Развернул. Это оказалась страница «Правды» первых военных дней.

«Тройка самолетов, — говорил пассажир, не глядя в газету, хотя и держал ее перед собой, — под командованием старшего лейтенанта Иванова взлетела, чтобы нагнать и уничтожить фашистских летчиков, собравшихся бомбить один из наших городов.

Бой был ожесточенным. Один бомбардировщик врага, подбитый меткой советской пулей, загорелся в воздухе. Другой начал сбрасывать бомбы на открытое поле. Советские летчики, продолжая преследование, расстреливали его до тех пор, пока и он не был уничтожен.

Горючее было на исходе. В пулеметных лентах ни одного патрона. Старший лейтенант Иванов вел свою тройку на аэродром. Первые два самолета благополучно приземлились. Продолжая по-прежнему внимательно следить за воздухом, Иванов стал разворачиваться на посадку. Вдруг вдали показался еще один вражеский бомбардировщик. Он летел прямо к аэродрому. Иванов тотчас же взмыл вверх.

Горючее на исходе, и стрелять уже нечем. Но фашистский бандит должен быть уничтожен. Иванов ринулся на противника и всей тяжестью своего самолета врезался в него. Охваченный огнем, фашистский бомбардировщик разлетелся на куски. Славный советский летчик, верный сын нашей великой Родины, старший лейтенант Иванов погиб смертью храбрых, защищая родную землю, но вечно будет жить память о нем, никогда не сотрется память о его геройском поступке».

Седоволосый пассажир опустил руку с газетным листом. Помолчав, он посмотрел на мою жену.

— А ведь как, должно быть, не хотелось Ване умирать именно в этот день? И он мог не умереть. Кто посмел бы упрекнуть его? Он сделал все возможное, израсходовал все патроны и уже садился на землю!

Жена молчала.

Пассажир повернулся к старику.

— Это случилось в вашем селе, папаша. Аэродром помните?

— Ага, — откликнулся старик; казалось, он слушал не очень внимательно, погруженный в собственные воспоминания.

— Указом Президиума Верховного Совета СССР, — продолжал, словно цитируя газету, седоволосый пассажир, — летчику, старшему лейтенанту Иванову Ивану Ивановичу присвоено звание Героя Советского Союза.

…Закончен был и второй рассказ. За окнами вагона сгустилась мгла. Казалось, что и тишина в вагоне сгустилась, к ней хотелось прислушаться.

— А это где была схватка-то самолетов? — спросил старик неожиданно.

— Да у вас же! Где еще?.. В газетах тогда писали просто: «действующая армия».

Старик решительно мотнул головой.

— Не-э… У нас такого не бывало. Не слыхали мы.

— Но позвольте! — седоволосый пассажир был озадачен.

— Не было, — уверенно повторил старик. — Где еще, — пожалуйста, а у нас воздушных боев не было. И какой город у нас поблизости? Нет города.

Молчание длилось долго… Очень долго. Седоволосый пассажир, раньше и не выглядевший пожилым, как-то сразу постарел. На его лице появились новые морщины, и плечи его заметно опустились и исчезла во взгляде уверенность.

— Неужели это может быть?.. Как же Ваня погиб? Города и в самом деле поблизости нет никакого… Как же я столько лет не обращал внимания?.. Неужели это не мой Ваня таранил самолет врага…

Потом он успокоился.

— Все равно я твердо знаю, что если с моим другом случилось нечто подобное, он, несомненно, поступил так же, как его тезка и однофамилец, ставший бессмертным.

Последнюю фразу он произнес звенящим голосом.

— А может, папаша, вы еще и ошиблись? Я теперь все на месте выясню.

Он сказал это так тихо, что старик, пожалуй, и не услыхал. Во всяком случае спорить он не стал.

Ночью наши временные попутчики выходили из вагона: чтобы добраться до того села, им надо было пересесть на другой поезд.

Я поднял было мешок старика, но его отняла у меня жена.

Сойдя на перрон, старик сказал жене:

— Благодарствуем.

Мы обменялись рукопожатиями, и наш поезд двинулся дальше. На следующей станции в купе вошли новые пассажиры, но до утра мы с ними не разговаривали.

Утром жена спросила:

— Как называется то село?

Я не запомнил.

Жена с укоризной посмотрела на меня… Я имел право ответить ей таким же взглядом. Но что от этого изменилось бы?

Мы очень поздно, непоправимо поздно спохватились, что не переспросили, не записали название села, раньше бывшего для нас лишь географическим понятием, а теперь незабываемо дорогого, как дороги названия — Ленинград, Сталинград, Одесса и многие другие.