Нежелательные элементы

Глава первая

Он спешил вверх по лестнице, перепрыгивая через две, а то и через три ступеньки. Од топтал их в ярости, точно можно было чрезмерным движением заставить себя не думать или по крайней мере заглушить эту потребность думать.

Он пробежал лестницу, ни разу не коснувшись перил, срезая углы на поворотах, иногда его заносило, и тогда он отталкивался плечом от стены на лестничной клетке и бежал дальше. На площадке третьего этажа он чуть не налетел на пожилую полную медицинскую сестру. Еле успел увернуться, пробормотав извинение. Она возмущенно посмотрела на него, но он не видел этого взгляда — его уже и след простыл, он одолевал последний пролет, несясь во всю мочь своих длинных ног.

Домчавшись до четвертого этажа, он с трудом перевел дух, но чувствовал себя победителем, будто что-то доказал — пусть даже себе одному. В начале коридора, ведущего в лекционный зал, уже собралась кучка студентов, и несколько пар глаз в недоумении уставились на него. Ведь пять минут двенадцатого: куда он так спешит? Он взял себя в руки, отогнул рукав пиджака, посмотрел на часы, точно ошибся во времени и этим объяснялась его мальчишеская спешка. Он кивнул двум-трем студентам, и те в ответ кивнули ему.

Вступать в беседу у него, однако, не было никакого желания, так что он не остановился, где все, а медленно пошел по коридору мимо отделения гематологии и дальше. Одна лаборантка здесь была просто премиленькая. Он по привычке заглянул в открытую дверь, но ее что-то не было видно. Он сразу потерял интерес к этому коридору, в тут в мозгу, точно колокол в тумане, загудела монотонная, неотвязная мысль:

«Пять дней».

К черту, все это пустяки, пытался он уверить себя, а неумолимый колокол снова ударил: «Пять дней».

Стремясь отвлечься, он остановился у доски объявлений возле лекционного зала и сделал вид, что внимательно изучает ее.

Он смотрел и ничего не видел, не мог заставить себя сосредоточиться, ему даже в голову не приходило, как нелепо он выглядит: долговязый молодой человек с белокурыми волосами, худощавым лицом и хмурым взглядом стоит, уставившись в одну точку. Руки в карманах халата, пальцы машинально вертят стетоскоп. Зеленый кант на халате показывал, что он студент, а из надписи на именном значке следовало, что зовут его — Дж. П. ван дер Риет. Инициалы, собственно, означали: Гидеон Паулюс, но латинское «G» здесь читали на английский манер: «Джи», и на первом курсе его одно время ласково звали «джипом», хотя вскоре забыли и перешли на краткое «Деон», так и оставшееся за ним на всю жизнь.

Доска приказов и объявлений пестрела обычными призывами к донорам и ревностными воззваниями Ассоциации студентов-христиан. Он стоял, не замечая, как мимо него говорливыми группами или вроде него — в одиночку и молча — прохаживаются его однокурсники.

«Он отдал жизнь, чтобы ты мог жить», — возвещал плакат АСХ красными буквами на фоне черного креста.

Кто отдал жизнь? И кто еще живет?

На эти вопросы плакат ответа не давал.

Наконец до Деона дошло, что он один в коридоре. Из-за широкой двери доносились шаги студентов, поднимавшихся по проходам между рядами в поисках места, и приглушенный гул их голосов.

Подумав, что он и в самом деле может опоздать на лекцию, Деон поспешил в аудиторию. Группа человек из шести, плотным кольцом обступившая кого-то на самом верху, в последних рядах, вдруг распалась, студенты разразились громким смехом. Губы Деона невольно дрогнули в улыбке. Должно быть, Робби, этот завзятый остряк, отмочил какую-нибудь шутку. Скажет что-нибудь смешное, а веснушчатое остренькое личико остается бесстрастным — только глазки поблескивают за стеклами очков.

Кто-то из них увидел Деона и поманил рукой. Он сделал вид, что не замечает жеста, н пошел через весь зал на левую сторону. Здесь было свободно: наиболее серьезные студенты сидели поодиночке, каждый уже раскрыл блокнот, ручка наготове — весь внимание.

Он скользнул по боковому проходу на крайнее в первом ряду место, неподалеку от другой компании — эти, вечные молчальники, всегда держались вместе, вот и сейчас молчат, все до одного, и индийская пара — мужчина с коротко подстриженными усами и застенчивым взглядом и молодая женщина, привлекательная, но без тени каких-либо эмоций на каменно неподвижном лице. Все остальные — пятеро юношей — тоже были цветные. Когда Деон сел, оказавшийся рядом с ним юноша повернулся — у него были то ли выцветшие, то ли от роду очень светлые зеленые глаза, придававшие темному лицу путающую неистовость.

Деон улыбнулся и кивнул ему.

— Привет, Филипп, — сказал он, чуть растягивая по привычке слова и тщательно выговаривая каждую букву.

Светлые зеленые глаза посмотрели на Деона, и Филипп Дэвидс ответил ему улыбкой.

— Привет, Деон, — поздоровался он спокойно и несколько суховато.

Глаза их встретились, и улыбка на лицах застыла, словно это была и не улыбка, а конвульсия, растянувшая губы. И оба одновременно отвели взгляд. Деон принялся возиться с портфелем, разложил бумаги, полез за авторучкой.

Барьер как был, так и остался. Порой — в минуты взаимопонимания и искренности — им казалось, будто он вполне преодолим, во всяком случае не неприступен, но проходили эти минуты, и он коварно, предательски, будто его двигала некая живая и злобная сила, существовавшая вне их и независимо от них, снова вставал между ними. И они опять оказывались по разную сторону ограды из колючей проволоки вроде той, что стояла на ферме отца, но здесь проволока была натянута на совесть, она начиналась у самой земли — так, что и шакал не проползет, — и доходила до высоких сверкающих небес.

Тем не менее ему снова и снова приходила мысль, что он должен ее разрушить. Но (и тут он почувствовал некоторую обиду) разрушать ее надо с двух сторон. В конце концов, пора бы человеку попять, не маленький уж, что я вовсе не пытаюсь ему покровительствовать, сердито подумал Деон. Ведь мы когда-то дружили.

В те далекие дни на ферме Филипп был просто «Флип», и явная разница в положении — один был сыном хозяина, а другой сыном слуги — не казалась чем-то существенным. Они были друзьями и товарищами, и, если случались невзгоды, они почти всегда вместе противостояли им, вместе терпели и «от десницы отца своего», ибо хозяин, отец Деона, был скор на руку. «Kweperlat», — припомнилось вдруг Деону, и само слово заставило его улыбнуться. Оно ассоциировалось с вещами далекими, хорошо знакомыми, но отнюдь не радостными. Розги. Пару-другую хороших розог, которые они сами, Деон и Флип, нарезали впрок и сами приносили в дом на аллее, где росли над водой айвовые деревья, ван дер Риет-старший делил между ними поровну, и после этого они вместе потирали тощие ягодицы, еще минут десять ноющие жгучей болью.

Он вспомнил, как они с Флипом стояли после порки под стеной плотины, их излюбленного убежища, потирая зад, и, изо всех сил стараясь не уронить свое мужское достоинство, сдерживали слезы.

Тогда они дружили, хоть и не были равны. Теперь же стали равны, но друзьями уже не были. Они делили скамью в лекционном зале, испытывали жгучий страх перед выпускными экзаменами, которые неотвратимо надвигались (может быть, эти экзамены и были единственным оставшимся препятствием — единственным барьером на пути к равенству и тому времени, когда обоих станут называть «доктор»; они и друг друга будут так называть?). Делили дежурства и мечтали о нелепом, но рисовавшемся прекрасным будущем. Однако друзьями они перестали быть. И не только для окружающих.

К черту, нечего над этим раздумывать. У него другие заботы, более неотложные дела, требующие внимания.

Неужели это действительно произошло? Одна мысль об этом была невыносима. Все могло пойти прахом — университет, экзамены, его будущее. Достаточно было на мгновение забыться — и вот… Он закрыл глаза, будто от резкой боли. А что скажет отец? Можно себе представить… Да нет, похоже, и представить трудно. Kweperlat — снова всплыло в памяти, и непрошеное это слово заставило его улыбнуться, и он заерзал на стуле. Нет, если отец когда-нибудь узнает, тут поркой жесткими айвовыми прутьями не обойдешься…

Жужжание голосов разом прекратилось, уступив место торжественной тишине Деон увидел, как открылась боковая дверь, и щегольски одетый профессор хирургии появился в аудитории, сопровождаемый личной секретаршей, которая следовала за ним, как неуклюжая баржа за юрким буксиром. Казалось, старая дева не хотела отпускать от себя профессора даже на час в день. Аудитория с интересом следила за развитием этого заранее известного спектакля в ожидании момента, когда профессор Снаймен по обыкновению раздраженно взмахнет своей маленькой холеной ручкой: «Да оставьте же меня, право», — и старая тетушка Аренсен, тяжело ступая плоскостопными больными ногами, с сокрушенным видом двинется к двери. Они дождались знакомого раздраженного жеста, и тетушка Аренсен ушла. Профессор ткнул в сторону двери свернутым в рулон конспектом, кто-то из студентов, сидевший в первом ряду, кинулся ее закрывать, и из виду исчезла спина секретарши и ее юбка коричневого твида.

Возвышение, на котором стоял лектор, было небольшое — на нем едва умещались стол, кафедра и пара стульев. Профессор Снаймен с сосредоточенным видом подошел к столу, выпятив грудь, как бойцовый петух. Его черные с проседью волосы стояли хохолком, дополняя сходство с драчливым петухом, ворвавшимся на птичий двор. То, что именно хирург имеет такую фамилию, — а Снаймен значит «резчик», — неизменно веселило новичков. Однако игра слов приобретала еще большее значение, как только они узнавали старину Снаймена поближе и убеждались, что его острый язык под стать самому привычному для него инструменту.

Забавно, мы же всегда зовем его «старина», подумал Деон. А ведь он еще вполне молодой человек. Где-то лет сорока с небольшим. Наверно, из-за его преждевременной седины, ну и, конечно, из-за манеры держаться, идущей от самоуверенности.

Профессор Снаймен возложил на стол бумаги, — точно откровение принес, — неторопливо, основательно водрузил на нос очки и оглядел снизу вверх ряды обращенных к нему лиц.

— Всем приятно будет услышать, — начал он своим высоким сильным голосом, — что мы подходим к концу нашего курса хирургии. — Он сделал паузу и внимательно осмотрел лица. — Конечно, — добавил он чуть тише, почти обычным голосом человека, ведущего беседу, — это не относится к тем, кто соизволит вернуться ко мне в будущем году еще на шесть месяцев.

В зале послышались сдавленные смешки, не скрывающие ужаса перед подобной перспективой. Переэкзаменовки назначались лишь в середине года, и даже лучший мог провалиться, даже самый блестящий студент мог пасть жертвой всепарализующего страха во время экзамена.

Все мы здесь отнюдь не врачи милостью божией, подумал Деон. И сидим мы здесь не потому, что нами движет желание стать компетентными целителями недугов. Мы здесь точно гуси на откорме, которым в глотку насильно суют орехи, чтоб потом, когда мы поступим на рынок, можно было продать нас подороже… Да разве я смогу что-нибудь написать в ноябре под этим дамокловым мечом?

Профессор Снаймен в полную меру насладился своей зловещей шуткой. Теперь в его голосе слышалось оживление.

— Мы заканчиваем цикл из пяти лекций по детской хирургии. — Снова пауза, на этот раз совсем короткая. Он нахохлился, точно прислушиваясь к одному ему слышным аккордам. — И если никто в наши дни не возьмется оспаривать потребность в хорошо подготовленных педиатрах, то в области детской хирургии мы, да будет мне позволен каламбур, еще пребываем во младенчестве.

Хрупкая индианка слева от Деона склонилась над тетрадью, записывая что-то, и это вдруг разозлило его. Ну что она записывает? Не эту же затасканную старческую шуточку, в конце концов?! Но она была из тех, кто записывает все подряд, словно, водя пером по бумаге, можно запечатлеть знания в зыбкой памяти. Хотя он вынужден был признать, пусть и неохотно, что ей это помогало. Как-никак, она была одной из первых в их потоке, чуть не рядом с Филиппом.

А теперь надо сосредоточиться и послушать, что говорит старина Снаймен. Tracheo oesophageal fistula. Это еще что за чертовщина? Деон опустил глаза на поверхность стола — имена, инициалы, даты, вырезанные на крышке поколениями студентов, практиковавшихся здесь в искусстве владеть скальпелем и пером. Среди всех этих письмен некий безвестный остряк старательно выгравировал: «А проф. Моррис помешан на сексе». Профессор психиатрии Моррис был у них неутомимым, рьяным проповедником фрейдизма. Деон ухмыльнулся.

«Пять дней», — подсказала ему безжалостная память. Ухмылка перешла в гримасу боли. Ничего забавного в сексе нет. По крайней мере сегодня. И не было. А вчера вечером тем более.

Всю вторую половину дня он помогал в приемном покое, куда привозили жертвы «несчастных случаев». У железной дороги схватились две пьяные компании, и нескольких человек доставили с открытыми ранами на голове. Ближе к вечеру заморосил дождь, и тут же, чего и следовало ожидать, повезли людей, пострадавших на дорогах: мокрый асфальт и час пик. Серьезных травм не было, но с полдюжины человек с шишками и синяками ждали своей очереди на жестких скамейках в приемном покое, провожая каждое движение врача странно потухшими, отрешенными взглядами людей, которые остались в живых и теперь наблюдают за тем, как их брата бодро штопают и латают.

С этими пьяными, порезавшимися, ударившимися людьми возился Деон, пытаясь покорить молоденькую сестру, как раз заступившую на ночное дежурство в приемном покое. У нее были аккуратные ягодицы и гладкие, поблескивавшие, как бархат, волосы. Ее забавляли ухаживания Деона, но оставляли явно равнодушной. Ничего, через год запоет другое. Он будет к тому времени дипломированным врачом. А сейчас в ее глазах он так, еще один студент, чуть повыше больничного служителя.

Да и то правда: ведь если не считать шва, который ему разрешили наложить на череп одного из этих пьянчужек, работа, исполнявшаяся им здесь, мало чем отличалась от работы санитара, и к десяти вечера он изрядно устал возить каталки да носиться с капельницами.

Он зубрил кардиологию к экзамену, и ему еще надо было до утра повторить чертову уйму вещей, так что задерживаться он не стал. Он бодро прошагал мимо темных окон учебного корпуса и переулками стал пробираться к манившей огнями Главной улице. Миновал греческий ресторанчик, учуял через открытую настежь дверь запах пирожков с рыбой, кипевших в масле, и вдруг почувствовал, что голоден: эх, зайти бы да заказать сандвич с сыром и кофе. Но денег оставалось в обрез — всего пара монет до следующей стипендии, надо их оставить на что-то более важное. Интересно, а когда эта сестра из приемного покоя дежурит днем? Может, если пригласить ее пообедать с бокалом вина, она станет сговорчивей?

Он прошел через садовую калитку, обогнул дом, направляясь к своей комнате (вообще-то помещению для прислуги), выходящей на задний дворик и доставшейся ему от одного парня, который недавно кончил университет.

На будущий год, когда он тоже получит диплом, у него появится автомобиль — отец обещал ему в качестве подарка по случаю окончания, — и тогда будет совсем другое дело, свои колеса. Жаль только, что придется жить при какой-нибудь больнице. Что проку учиться на врача, если потом надо влачить поистине монашеское существование, как самому последнему первокурснику?

Он открыл дверь и протянул руку к выключателю. Но, еще не включив свет, инстинктивно почувствовал, что комнате кто-то есть.

Он весь напрягся и, заняв оборонительную позицию, шагнул назад, к двери. И облегченно вздохнул, увидев, что это всего-навсего Триш. Она лежала на его узкой кровати, устремив на него взгляд своих чуть прищуренных от яркого света глаз. Ее темно-каштановые с рыжим отливом волосы разметались по подушке, но поза была напряженной. Она лежала одетая: даже не потрудилась снять свой серо-зеленый плащ.

— Ну и ну, — протянул он и попытался улыбнуться. — Привет.

Он снял пальто и аккуратно повесил его на крючок за дверью. Предчувствие надвигающейся на него беды не оставляло его. Ему требовалось время, чтобы немного прийти в себя.

— Вот это сюрприз, — добавил он с наигранной веселостью.

Девушка молча смотрела на него.

— Как ты сюда проникла? — спросил он.

— Миссис Мак дала мне запасной ключ.

— О, боже мой! — Вот это ему уже не понравилось. — Не надо бы тебе попадаться ей на глаза.

Его хозяйка и так проявляла излишнее любопытство к ночным похождениям своих постояльцев, а теперь все ее подозрения на его счет получили полное подтверждение.

— Не могла же я ждать тебя под дождем, — холодно отвечала Триш. — Так я ей и сказала.

Можно не сомневаться. Равно как и в том, что она, пожалуй, единственная, у кого достало воли и уверенности вообще обратиться к старой женщине за ключом. Странная все-таки девушка, и эта копна медно-рыжих волос и глаза, которые могут стать чужими и холодными, как у кошки, а то вдруг расширятся, станут нежными. Много странного в ней. В любви она готова порой спалить все вокруг, дикая и необузданная, а то найдет на нее стих, н ты чувствуешь, что глубоко ей безразличен.

— Ну что ж, я все равно рад тебе, — несколько неуклюже попытался он сгладить свою промашку.

Он наклонился поцеловать ее, но ее губы ему не ответили. Ну, стало быть, веселенький предстоит вечерок. Прочь руки, сегодня вечером она преданный искусству художник, который смотрит на жизнь и на любовь одинаково отрешенно. Секс лишь отдушина; она может прибегнуть к этому утешению, а может и не прибегать. А пока что руки прочь.

Хорошо, но чего же она тогда пришла? В приливе внезапного раздражения он попытался силой заставить ее разжать губы, но она только крепче сжала их и отвернулась к стене.

— Что с тобой? — поинтересовался он и, не получив ответа, отошел от кровати, сел за письменный стол, включил настольную лампу.

Он заметил, что дышит, быть может, чуть учащенно. Тем не менее он взял со стоявшего рядом стула тяжеленный учебник «Общий курс медицины», сдвинул в сторону конспекты, чтоб они лежали под правой рукой. Он будет весь вечер работать. Он не может тратить время на пустую болтовню о жизни и искусстве с этой ледяной особой.

Она всего лишь Патриция Коултер, и только. Ее старик держит аптеку. Год назад она была для него самой что ни на есть обычной Пат, как любая другая Патриция на свете. Он познакомился с ней в кафе «Поросенок и свисток» за кружкой пива. Она рассказала, что учится на втором курсе факультета искусств, а за год до того, как поступить в университет, путешествовала по Франции и Испании. Она ему понравилась. Необыкновенного цвета волосы, удлиненное лицо, скорее интригующее, чем хорошенькое, изящное, подвижное тело. Прямолинейность ее суждений, когда речь заходила о политике, привела его в ужас и одновременно показалась удивительно подкупающей, тем более что собственные взгляды претерпевали у него постоянные изменения. Он строил из себя по уши занятого наукой студента-медика, который выше таких тривиальностей, как политика. Она приперла его к стене, раскритиковав политиков-националистов, которым его отец помог прийти к власти четыре года назад, и ему ничего не оставалось, как защищать их. Наконец и он стал задаваться вопросами, на которые она, сама того не подозревая, давала исчерпывающие ответы или же побуждала его подвергать сомнению то, что слишком легко приходило на ум.

Впрочем, в равной степени безжалостной она была и к себе. В ее возрасте — а ей было двадцать два — она могла бы пожертвовать независимостью духа или хотя бы сохранять ее в разумных пределах во имя создания дома и семейного очага. Она же не хотела идти на компромисс. Более того, с презрением относилась ко всему постоянному и прочному.

Первым доказательством того, что ей все надоело, было новое имя, которое она вдруг себе присвоила. Сначала это показалось ему даже милым. Значит, она, как и он, хочет порвать все узы с прошлым. Ему нравилось поддразнивать ее и называть Триш.

Но то, что происходило сейчас, ему совсем не нравилось.

— Да что с тобой? — спросил он снова.

Она свесила с кровати стройные ноги, но, увидев, что он смотрит, с нарочитой скромностью прикрыла их полой плаща. Это еще больше обозлило его: что, уж и посмотреть нельзя! А не сказать ли ей напрямик: пусть убирается, ему ведь еще надо заниматься.

— Я беременна, — заявила она вдруг, без всякой подготовки.

У него было такое ощущение, точно он вошел в хорошо знакомую комнату, ну, например, в эту — вошел в абсолютной темноте, но зная, где стоит каждая вещь… и вдруг бац — наткнулся на стену, которой здесь никогда не было.

— Ты… что?

— Беременна, — повторила она тем же неестественно спокойным голосом. — Не могу сказать абсолютно точно, но судя по всему, да.

— Но каким же образом?..

Губы ее скривились в усмешке.

— У тебя надо спросить.

Он нащупал рукой стул и, пока тянулся к нему, неловко толкнул стол — кипа учебников с грохотом свалилась на пол. Нагнулся поднять их и, словно предзнаменование, увидел сверху учебник гинекологии и акушерства, раскрытый на титульном листе. Призвав на помощь все свое чувство юмора, он постарался не поддаться суеверным страхам, но книгу поднимать не стал.

Наконец он обрел дар речи.

— Но откуда ты взяла? Сколько дней… Ну, я имею в виду…

Она видела, в какой он растерянности; но и не подумала вывести его из затруднения. Этого качества раньше за ней не водилось: что угодно, но безжалостной она никогда не была.

Сам не зная почему, он вдруг подумал, что ни разу не видел ни одного ее рисунка. Хороший она художник? Он понятия не имел. Ведь он ни разу не удосужился посмотреть ее работы, а сама она не предлагала. Выходит, он представления не имеет о ее внутреннем мире — знает лишь то, что она сама не считает нужным скрывать. Она для него загадка.

У него были свои наблюдения и суждения о странностях человеческой натуры. Сейчас он со стыдом и удивлением обнаружил, что в нем живет трус, вспомнил, как после ее смелого признания ему захотелось все отрицать. Нет, и точка, знать ничего не знаю, шептал ему предательский голос. Наберись смелости и скажи, что это не имеет к тебе никакого отношения.

Конечно, всерьез он этой мысли допустить не мог. А все же какое-то вероломство было в нем, было, никуда от этого не денешься.

Он заставил себя успокоиться и рассуждать профессионально.

— Сколько дней задержка?

— Пять.

Он чуть не расхохотался — как гора с плеч.

— Пять дней! Но, девочка моя, это же ничего не значит. Черт возьми, ну и напугала ты меня. Пять дней ровным счетом ничего не значат.

Она бросила на него оценивающий, чуть насмешливый взгляд.

— Для кого как. У меня всегда было день в день.

— Уж можешь мне поверить: пять дней — это абсолютно в пределах нормы. Абсолютно.

— Никогда такого не было.

— Это не значит, что вообще не может быть. Нельзя делать таких категоричных выводов о человеческом организме. Сколько угодно бывает отклонений, самых неожиданных. Так или иначе, а у тебя нет оснований для беспокойства. Пока, по крайней мере.

— Пока, — повторила она задумчиво и как-то покорно, однако по тону ее чувствовалось, что она гораздо лучше, чем он, все это знает и понимает, несмотря на весь его профессионализм.

Он стал развивать эту мысль — его уже увлекла диагностика.

— Если хочешь знать, твоя тревога как раз и может быть причиной. Ты понервничала, а из-за этого часто и происходит задержка. На нервной почве можно даже перескочить через месяц.

— Пять дней назад я не нервничала.

— Может, и нервничала, только сама не сознавала. — Он старался говорить сдержанно, рассудительно, чтобы успокоить ее. — Это может объясняться глубоким неврозом, о котором ты понятия не имеешь.

Она вспылила, впервые выйдя из себя.

— Большое спасибо, но я не нуждаюсь в твоих дилетантских экскурсах в психоанализ, оставь свое красноречие при себе.

Он тоже разозлился.

— Ну, знаешь, не очень удачный повод ты выбрала для сведения мелких счетов. Если ты беременна, что-нибудь придумаем. Но я считаю, пусть даже по-дилетантски, как ты изволила заметить: нет никаких причин травить себя и других.

Она прикусила губу и отвернулась.

— Извини.

Он пожал плечами.

— Я это серьезно, — проговорила она, по-прежнему не глядя на него. — Извини, что я так сказала. Я не хотела тебя обидеть.

Он понял, почему она отворачивается — плачет.

Ему стало жаль, что он столько всего ей поговорил, и стыдно за свою черствость. Мог бы чуть раньше понять, в каком человек состоянии, как боится, видно же: все нервы обнажены.

— Пат! — сказал он извиняющимся тоном, и старое имя прозвучало как заклинание, словно открылась тайная сокровищница ее души; Пат рухнула на кровать и разрыдалась.

Он стоял над ней, не зная, что делать, потом мягко коснулся вздрагивающего плеча.

— Триш, — позвал он.

Она мотнула головой, тщетно пытаясь сдержать рыдания.

— Триш, дорогая. Но плачь. Тебе нечего тревожиться. Я что-нибудь придумаю.

Тогда она подняла на него глаза. Волосы ее растрепались и космами висели вдоль лица. Она не пыталась даже отбросить их и смотрела на него сквозь этот медный водопад, будто сквозь разделявший их занавес.

— Ты мне поможешь? — сказала она. Не взмолилась, а просто спросила. И повторила: — Помоги мне, Деон.

— Конечно, — поспешно сказал он. Слишком поспешно. — Конечно, я тебе помогу.

Она посмотрела на него долгим взглядом, и в этом взгляде был вопрос. Потом лицо ее снова приняло отчужденное, холодное выражение. И она отвернулась.

Он погладил ее по плечу, и от этого прикосновения ее страх точно передался ему — точно страх снимается с человека, как пленка. Он почувствовал, что его охватывает паника, под ложечкой тоскливо защемило, страх наполнял все его существо.

— Не беспокойся, — сказал он и не узнал собственного голоса — сдавленного, фальшивого, неубедительного.

— «Не беспокойтесь» — выражение, неприемлемое для нас, — продолжал профессор Снаймен. — Проблемы не решаются сами собой.

Слова Снаймена пробудили непрошеное эхо. Деон испуганно впился взглядом в маленького человека там внизу, у кафедры.

— Детскую хирургию, а тем более грудничковую, следует признать самостоятельным направлением, отличным от хирургии, как предмета в целом, — говорил профессор. — Нам понадобится для этого новое племя хирургов, которые будут работать коллективами принципиально нового типа.

Дело ясное — старина оседлал любимого конька, подумал Деон. Все прекрасно: значит, до сих пор были лишь общие фразы.

А вот сейчас уже надо слушать.

Профессор Снаймен обвел свою аудиторию взглядом, его кустистые броня взвились вверх, словно антенны пеленгатора. Он повернулся к слушателям спиной и засуетился у проектора.

— Я хочу продемонстрировать вам, с чем в принципе нам придется иметь дело, — бросил он через плечо. Он нашел нужный слайд, проверил его на свет, укрепил в проекторе. — Свет! — попросил он. — Выключите свет!

Никакого света никто не включал — просто зимнее солнце, заливавшее зал сквозь высокие окна, было слишком ярким. Профессор Снаймен засуетился, замахал руками, точно птиц пугал — кш-ш! — пока не спустили жалюзи. Наконец, решив удовлетворяться полумраком, он включил проектор. Но второпях он вставил слайд вверх ногами, и на галерке кто-то хихикнул. Он обернулся, и под его строгим взглядом в зале тотчас наступила мертвая тишина. Он поправил слайд, даже спина его при этом выражала возмущение.

На экране теперь появилось изображение сравнительной таблицы.

— Перед нами пример из области врожденных аномалий, — начал профессор Снаймен. — Как видите, приблизительно четыре процента детей рождаются с экстенсивными деформациями. И лишь немногие из этих отклонений нельзя устранить с помощью хирургии. С другой стороны, большинство аномалий, если их не выправить, приводят к летальному исходу. Особенно это касается пяти групп аномалий.

Он подошел к экрану, и изображение заслонила его тень, увеличенная лучом света из проектора. Секунду он стоял в этом сиянии, спиной к аудитории, точно любуясь своим увеличенным изображением, затем сделал шаг в сторону и постучал указкой по экрану.

— Атрезия кишечника, — сказал он. — Еще год назад смертность по этому поводу составляла здесь, в Кейптауне, сто процентов. — Он сделал паузу и кивнул, как бы подчеркивая сказанное. — Сто процентов, — повторил он голосом человека, удивленного сделанным открытием.

В эту минуту дверь лекционного зала открылась, и ворвавшийся в нее свет смазал изображение на экране. Профессор Снаймен рывком повернулся на каблуках: кто это осмелился прервать лекцию? Вошла сестра, ведя за руку ребенка. На девочке был ярко-красный халат. Она, раскрыв рот, оглядела аудиторию, потом, как бы в поисках защиты, прижалась к сестре.

— Я еще не готов демонстрировать этот случай, — раздраженно бросил профессор сестре. — Ну хорошо, подождите здесь, сестра, раз уж вошли. И прошу вас, чтобы ребенок вел себя тихо.

Голос Филиппа мягко прошептал Деону в ухо: «Прошу извинить».

Деон поглядел на него, в первое мгновение ничего не поняв. Индийцы, и он и она, да и все остальные цветные были уже на ногах и ждали, чтобы он пропустил их. Только тут Деон сообразил: пациентка-то, девочка эта, белая. Он повернулся, вытянул в проход ноги, уступая им дорогу, и подождал, пока все семеро вышли, поднялись по ступенькам к боковой двери и скрылись за ней. Тогда он с неосознанным возмущением уставился на сестру, а заодно и на белого ребенка с серьезными глазками.

Сестра едва ли заслуживала столь пристального внимания. Толстая коротышка в халате строго определенной правилами длины — четыре дюйма ниже колен. Что за прелесть Робби нашел этими днями на доске объявлении? А, предписание младшему персоналу. В связи с имевшими место случаями нарушения формы одежды. Как это там? «Сестры обязаны носить халаты на четыре дюйма ниже patella». А вместо patella — «коленная чашечка» — какая-то невежественная машинистка напечатала «pasella», что на языке зулу означает: «дар», «то, что дают даром», «подарок». Деон усмехнулся про себя. Любопытно, что именно хорошенькие всегда стараются приукрасить себя — чуть выше подошьют халат или посадят на голову шапочку чуть под другим углом. Только явные дурнушки так и остаются дурнушками, точно это их нимало не заботит. Зато они, как правило, хорошие сестры. А все-таки он замечал, что в палатах, где работают симпатичные сестры, настроение у больных лучше. Веселей как-то. Больные, конечно, тоже умирают, зато видя что-то приятное.

Толстуха стояла, явно смущенная, под оценивающими взглядами дюжин глаз и смотрела себе под ноги. Ее густые черные брови были сдвинуты, образуя одну сплошную линию.

Деон вдруг почувствовал, как его охватила беспричинная бурлящая радость. Все будет хорошо. Он сейчас же после лекции позвонит Триш, и она сообщит ему отрадную весть. И не будет необходимости что-то предпринимать. Он посмотрел на часы. Еще десять минут, пока Снаймен кончит. Триш как раз будет дома — время ленча.

— За оставшиеся несколько лекций, — говорил профессор Снаймен, — мы подробно рассмотрим некоторые врожденные пороки и выясним, как и что может сделать хирургия, дабы исправить ошибки природы.

Ничего не понял из всей лекции, озабоченно отметил про себя Деон, все мимо ушей. Но чувство радости не проходило. Ну и черт с ней, с лекцией, списать, что ли, не у кого — возьмет у кого-нибудь конспект, и все дела.

— И наконец, прежде, чем мы кончим, я хочу продемонстрировать вам интересный случай из самой недавней практики. — Профессор сделал сестре знак подвести ребенка. — Когда подумаешь о том, сколь сложен процесс созидания, можно только поражаться тому нуду, что итог часто бывает столь совершенен. Время от времени, однако — и свидетельство тому мы обнаруживаем вот у этого ребенка, — процессы пересекаются…

Ребенок и сестра с мрачным видом следили за ним. Он подошел, взял девочку за руку.

— Терри шесть лет. Недавно мать девочки обнаружила припухлость на теле ребенка — справа в низу живота. При осмотре врач диагностировал кисту. Образование было размером со средний апельсин, перемещалось свободно и прощупывалось в тазовом пространстве. Полагаю, вы уже сделали вывод, что перед вами банальный пример кисты яичника. Природа образования, однако, открывается под рентгеном. Извольте смотреть.

Он нажал тумблер, и экран заискрился холодными мерцающими точками, затем засветился ровным белым прямоугольником. Профессор Снаймен вынул из конверта рентгеновский снимок и ловким, привычным движением закрепил его на зажимах.

Деон разглядел очертания тазобедренных костей.

— Мистер… ну, скажем, ван дер Риет! — вызвал профессор Снаймен.

Деон заставил себя собраться — это было так неожиданно. Неужели старый черт заметил, что он его не слушает? Он медленно поднялся со скамьи.

Профессор повелительным жестом пригласил его к столу.

— Прошу. Сюда прошу, смелей. Никто вас не съест. Прошу спуститься, взглянуть и прокомментировать, что вы видите.

Деон, смущенный теперь не меньше жавшейся под их взглядами сестры, осторожно, ощупывая ногой каждую ступеньку, спустился, поднялся на возвышение, нагнулся над снимком, стараясь различить детали. Почки, выше линия позвоночника… А это? Он пригнулся еще, прикусив нижнюю губу. Вот здесь. Внизу справа, в самом низу таза. Он смотрел и глазам своим не верил.

Профессор начинал терять терпение.

— Ну-с, так прокомментируйте же, что вы видите, мы ждем.

Деон показал на эту тень.

— Вот здесь, — сказал он, — в области таза. Челюсть! Это похоже на челюсть, сэр…

Глава вторая

Он держал трубку и слушал гудки, но никто не подходил к телефону.

Что там, нет никого? Он представил себе, как звонит телефон в пустой комнате.

А эти повторяющиеся гудки действительно звонки на другом конце провода? Он где-то читал, что звонок образуется вследствие контакта, который происходит на телефонной станции при поступлении электрического сигнала. Вот точно так же нервные окончания передают сигналы в мозг, подумал он и даже зрительно вспомнил диаграммы в учебнике анатомии Грея. Страница одна тысяча какая-то, раздел неврология. Два рисунка на развороте с изображением двигательного нерва и сенсорных трактов; тоненькие разноцветные линии, расходящиеся в разные стороны, точно ветви на стилизованном дереве. Да, ему не выкарабкаться, если в работе по общей медицине окажется вопрос о нервной системе. Лекции Бернстайна ему надоели до чертиков, и он перестал их посещать. Осталось только уповать и надеяться, что ему не достанется такого вопроса.

Черт бы побрал этот телефон. Неужели там некому подойти?

Раздался щелчок, и тут же ее голос:

— Алло?

У него в руке уже была наготове монета, но он не решался ее опустить.

— Алло?

Он сунул монету в щель.

— Алло, Триш, — взволнованно проговорил он.

— А, это ты. — Голос у нее звучал глухо.

Он все понял.

К горлу подкатила тошнота, застучало в висках, и только одна мысль проносилась в голове: надо держать себя в руках. Спокойно.

— Как ты? — Он сказал это с наигранной веселостью, точно ничего и не случилось.

— Прекрасно, — равнодушно отвечала она.

Он вдруг разозлился. Могла бы не терзать его. Но она ведь сказала: «Прекрасно». Может, он не так понял, может, она как раз и хотела сказать: «Прекрасно». Все прекрасно. И нет никаких причин для беспокойства. А может, она вынуждена говорить так из осторожности…

— Послушай, ты не одна, там еще кто-то есть?

— Здесь? — В голосе ее звучало недоумение. — Нет, — И помолчав, добавила: — Мама ушла. Я одна.

— А-а…

Теперь он знал, но какая-то сила побуждала его продолжать, заставляла растягивать муки. Абсурд какой-то, самоистязание.

— И… — Он не знал, как это выразить. — У тебя ничего нового?

— Нового?

Что она, поглупела, что ли? Или прикидывается дурочкой?

— Ты же знаешь, о чем я говорю. Ничего не изменилось?

— А-а…

Она снова помолчала. Он чувствовал, как надрывно стучит сердце, подкатывая к горлу.

— Нет, — сказала она.

— Понятно.

Минуту оба молчали. Он отвел трубку: в духоте телефонной кабины он взмок, и трубка прилипала к коже. Теперь, на расстоянии, в трубке что-то шуршало и шумело, как морской прибой. Точно отдаленный рокот воля, который слышишь, когда подносишь морскую раковину к уху. Отец собирал морские раковины; у него была целая коллекция, больших, свернутых спиралью — их называют «бараний рог». Они с братом как-то в летние каникулы помогали отцу искать их среди скал во время отлива. Отец пек моллюсков здесь же, на покрытом галькой берегу, возле скал, и они с братом, затаив дыхание, ждали, пока моллюски сварятся в собственном соку. Мясо готово, когда сок весь выкипит, и тогда можно вытаскивать его из раковины, вынув сначала переливчатые внутренности и зародыш жемчужины. Мясо было жестковатое, но вкусное.

Самые большие раковины и самые красивые, отливавшие перламутром, они уносили с собой. Отец расставлял их на полке, специально отведенной для этого на веранде, служившей ему конторой. Тоскуя по морю, Деон снимал с полки одну из раковин, подносил ее к уху и слушал неторопливый рокот морского прибоя.

— Алло! — В голосе Триш на этот раз звучала вопросительная озабоченность.

— Понятно, все сделаем, — резко сказал он в трубку, точно грубостью можно было перечеркнуть случившееся.

— Что ж, будем надеяться.

Она заставила себя ответить спокойно, но по голосу он слышал, что она опять в слезах. О боже!

— Все будет в порядке. Вот увидишь.

— Да. Может быть.

Теперь он заторопился: ему хотелось поскорее кончить этот разговор.

— Ну ладно. Мне пора.

— Сегодня увидимся?

— Нет. Я не могу… Я… — Он старался найти себе оправдание. — Понимаешь, я сегодня занят допоздна. У нас тут с Робби одно дело.

— Хорошо.

— Завтра, может быть, — предложил он в порыве внезапной жалости и доброго чувства к ней и даже (здесь он ничуть не покривил бы душой) вспыхнувшего желания. — Попытаемся придумать что-нибудь на завтрашний вечер. Я позвоню.

— Ты знаешь, где меня найти. — Она коротко рассмеялась, стараясь показать, что не сдается, но он почувствовал скрытый упрек.

Он сказал: «Прекрасно», и его покоробило от собственной фальши, но теперь ему было не до этого. Ему хотелось только одного — немедленно кончить разговор.

— Пока. До скорого.

В трубке щелкнуло, точно ключ в замке повернули. На миг он ощутил себя вольной птицей, но только на миг. Гнетущая тяжесть ответственности и чувство вины тут же вернулись.

Дверь телефонной будки пружинисто захлопнулась за ним, он вышел на залитую весенним солнцем улицу и медленно побрел прочь. Он шел, глубоко засунув руки в карманы брюк, насупившись, словно уже стал настоящим врачом, озабоченным бренностью человеческого существования.

На самом же деле он думал об отце. Что-то вдруг напомнило о нем, что-то мимолетное, может быть, блики солнца на ветровых стеклах автомобилей, мчавшихся по городским улицам и исчезавших вдалеке.

Морские раковины. Ну да, что-то связанное с раковинами. (В какой-то части сознания, всегда остававшейся трезвой и рассудочной, всплыло: «Turbo sarmaticus», класс брюхоногих, тип моллюсков.) Да. Это было во время больших летних каникул после второго курса. Субботним утром, вспомнил он теперь — все вдруг нахлынуло, как живое. Поздним утром, потому что он, помнится, принял душ и переоделся для игры в теннис. Он собирался приготовить себе сандвичи с холодной бараниной, а потом отправиться до вечера на ферму к Верстерам. У Верстеров, их соседей, был теннисный корт и очаровательные дочери-двойняшки.

Но на просторной прохладной веранде вдруг откуда-то появился отец и весьма критически оглядел его белую тенниску с эмблемой из лавровых листьев, тщательно отутюженные шорты, носки и теннисные туфли без единого пятнышка, и утолки рта у отца чуть дрогнули.

— А ты модник, я смотрю, — сказал отец. «Модник» он произнес по-английски, чтобы подчеркнуть иронию.

Деон покраснел. Он уже с первого дня каникул почувствовал, что между ним и отцом что-то не так, какая-то накаленная атмосфера — достаточно искры, чтобы произошел взрыв.

— Собираюсь в теннис поиграть, — объяснил Деон.

— Это я вижу, — сказал отец.

Из-за угла вышел цветной работник и направился к веранде. Человек почтительно держал в руках рваную, всю в масляных пятнах шляпу. У входа на веранду он остановился, дожидаясь, пока белые хозяева заметят его.

— Янти вон говорит, помпа за Длинным холмом сломалась, — сказал Иоган ван дер Риет…

Цветной работник осклабился, обнажив в улыбке остатки желтых зубов.

— Я думаю съездить взглянуть, — продолжал Иоган ван дер Риет и снова оглядел теннисный костюм сына. — Не хочешь мне помочь?

— Я же собрался играть в теннис, — мрачно сказал Деон.

Отец повел плечами.

— Если б Бот не уехал, я не стал бы тебя просить.

Брат Деона был на овечьей ярмарке в Свободном государстве.[4]

— Бот фермер, я — нет.

— А откуда, по-твоему, фермеры берут деньги, чтобы содержать тебя в университете? Пора бы тебе поинтересоваться, — вспылил отец. — Но если ты предпочитаешь играть в теннис…

Деон раздраженно передернул плечами.

— Собственно, ты не оставляешь мне никакого выбора, — сказал он, сам не понимая, зачем так напыщенно.

Отец посмотрел на него из-под нахмуренных бровей.

— Не смей разговаривать с отцом таким тоном, — произнес он, стараясь сохранять спокойствие.

Деон нехотя разделся и снова влез в куртку и штаны цвета хаки. Отец, пока он переодевался, ждал у ворот в стареньком пикапе «шевроле», в котором ездил по ферме. Деон сел рядом с отцом в кабину, Янти взобрался в кузов и трясся там среди ящиков с инструментом — всех этих гаечных и разводных ключей, громыхавших на каждой выбоине. Он привалился спиной к кабине, нахлобучив на глаза шляпу. На лице у него появилось мечтательное, умиротворенное выражение: по крайней мере довезут до места и обратно, все не топать своими ногами. Деон еще подумал, глядя на его обувь, как это человек ходит в таких башмаках; грязные большие пальцы, вылезшие наружу, напомнили ему черепах, которых видишь порой в вельде, — изнемогая от жары, вытянув голову на морщинистой шее, тащатся они по пыли.

Деон молчал и был рад, что их «шевроле» бросало из стороны в сторону на плохой дороге: из-за грохота и тряски можно было не поддерживать разговор.

За Длинным холмом, который на самом деле был ничуть не длиннее остальных каменных нагромождений, там и сям нарушавших однообразную пустоту равнины, да и вообще ничем не отличался от других, они вдруг остановились. Отец резко нажал на тормоз, завидев в ограде покосившийся столб и провисшую проволоку, и крикнул, чтобы Янти натянул ее получше.

Они подъехали к насосу. Оказалось, что вышел из строя коренной подшипник и полетело несколько зубцов на главной шестерне. Отец стоял посвистывая, пока они с Янти ковырялись и, пытаясь снять поврежденную шестеренку, осторожно сдвигали ее рычагом дюйм за дюймом. Отец любил машины: чем сложнее и серьезнее оказывалась поломка, тем живее был в нем азарт механика. Оя всегда возил с собой складной стульчик, когда объезжал ферму, и теперь, устроившись на нем между помпой, качавшей воду, и дизелем, принялся орудовать большой отверткой и монтировочным ломиком.

— Пошло, — сказал он наконец и крикнул Янти, навалившемуся на своем конце всей силой, отчего перекосило вал: — Осторожней, ты, бабуин. — Впрочем, без всякой злобы: у машин он преображался.

Янти расплылся в щербатой улыбке и сплюнул в пыль под ноги.

Деону, собственно, нечего было тут делать — разве что время от времени он подавал нужный инструмент, а так — стоял и смотрел через плечо отца, что тот делает. Иоган ван дер Риет снял шляпу, и лоб под ней там, где его закрывала шляпа, оказался иссиня-бледным на фоне выдубленного солнцем и ветром лица. У Деона защемило в груди, когда он увидел, как поредели черные волосы отца.

Отец передвинулся, чтобы поддеть шестеренку снизу. И, подняв голову, поймал взгляд Деона. Забыв, что руки в мазуте, смахнул тыльной стороной ладони пот с лица, и на щеке остался черный след.

— Ну, — сказал он вдруг, — так чему еще они обучили тебя за этот год, кроме как резать тела усопших?

Напряжение исчезло. Они были снова отец и сын и — друзья.

— Гистологии, биохимии, да мало ли чему, анатомии и физиологии, конечно. Еще куче всяких вещей. Есть у нас, например, антропология и теория эволюции видов.

— Эволюции, — протянул отец, точно нашел в этом слове что-то смешное. — Неужели вас учат и этой бессмыслице тоже?!

Деон попытался превратить все в шутку и рассмеялся.

— А как же, естественно! Это же часть науки, разве нет?

— Сказка про то, как человек произошел от обезьян, — наука? Забавная получается наука.

— Все не так просто. Да, это часть науки, причем самая сложная.

— Ну, уж все эти умные профессора, они мастера усложнять, — сухо бросил отец. — Чем больше усложнишь, тем ученей покажешься, так ведь?

— Возможно. Но дело в том, что каждую гипотезу надо научно доказать. И теперь ясно, что все это истина.

— Истина? Это истина? — Он повернулся к Янти: — Постучи со своей стороны зубилом, потом маленьким молотком. Не так сильно.

— Конечно, — сказал Деон.

Отец вскинул на него насмешливый взгляд.

— Истина, потому что профессора тебе сказали?

— Ты не понимаешь. Все доказано, все сходится. Все логично. Ну, как цепь, можно звено за звеном проследить ее всю, от начала и до конца.

— Ладно, ну-ка помоги, — попросил отец.

Они втроем ухватились за тяжелую, всю черную от мазута станину помпы, подняли, передвинули.

— Вот ты мне и объясни, чтобы я понял, — сказал отец. — Но только не забывай, что я простой фермер, так что не очень-то сложно.

Деон стал припоминать, что им говорили на лекциях, чтобы объяснить на примере попроще.

— Ну вот, взять хотя бы морские раковины, — пришла ему вдруг в голову мысль.

Отец непонимающе смотрел на него.

— Раковины?

— Да. Те самые, что у тебя в кабинете. Ну, помнишь, мы собирали их в заливе? Так вот, этот вид моллюсков остался почти неизменным со времен кембрийской эпохи, а с тех пор прошло почти шестьсот миллионов лет. — Он победоносно взглянул на отца. — Почему?

— Профессора, должно быть, очень умные, коль знают, что было и чего не было такую уйму лет назад.

Деон напрягся. Он не любил, когда его высмеивали.

— Если человек не хочет понимать, то никогда ничего и не поймет, — резко сказал он. И тут же добавил, заметив, что брови у отца слегка сдвинулись: — Эти раковины не эволюционировали потому, что их ничто к этому не побуждало. Не менялась среда обитания, не менялись и они. Другие же формы жизни вынуждены были приспосабливаться по той простой причине, что менялась окружающая среда. Иначе бы они не выжили. Это называется процессом естественного отбора.

И он продолжал объяснять — с подъемом, увлекшись, а отец слушал его задумчиво, с мрачной усмешкой, между делом осматривая насос, проверяя деталь за деталью.

— Видишь, — сказал наконец Деон, — это единственно возможное объяснение природы вещей.

Отец взглянул на него. Полуденное солнце палило нещадно, и в будке из гофрированного железа, где стояла помпа, троим было тесно и невыносимо душно, они все обливались потом. От Янти исходил запах заношенной одежды и костра из коровьих кизяков.

— Очень все интересно про эти твои раковины и что-от-чего-пошло.

— Приматы. Человекообразные обезьяны…

— А какие б ни были! Только не морочь ты себе голову, не обманывай себя мыслями, будто эти раковины да обезьяны так все и объясняют, сын мой. Вспомни: «Ты, Господи, основал землю, и небеса — дело рук твоих…»

Деон пренебрежительно отмахнулся.

— А-а… это.

— Да, это, — сказал отец и добавил более твердо: — Этому тебя учили, этим ты и должен руководствоваться в жизни. Этим руководствовался я, и мой отец, и отец его отца. Не забывай этого.

Деон только плечами пожал. Может, он и вправду был тогда менее почтителен, чем сам того хотел, но не идти же было на попятный.

— Не моя вина, что меня учили сказкам.

— Это ты слово божие называешь сказкой? — Теперь голос отца звучал жестко и резко, как удары зубила, которым он срубал с металла заусенцы.

— Да пойми, отец, каждый знает, что Библия — это никакое не откровение. Всего лишь собрание древних преданий…

— Ты что, коммунистом заделался в этом своем английском университете? Насмехаешься над словом божиим!

Они смотрели друг на друга, разделенные замасленной, местами покрытой пятнами и подтеками бурой ржавчины станиной помпы. Янти смотрел то на одного, то на другого. На лице его застыл испуг.

— Это ты насмехаешься над тем, во что верю я, — с горечью возразил Деон.

Отец помолчал, потом, подумав, сказал медленно, точно ему с трудом давалось каждое слово:

— Что ж, извини, здесь я виноват.

Деон немного растерялся, но раздражение по-прежнему не покидало его.

— Это ничего не меняет. Суть в том, что иудейские священники собирали легенды, где могли, среди других племен и пародов, а потом свалили все в кучу, так что Библия не более как…

— Я не допущу богохульства на моей ферме, — сказал отец. Лицо у него побелело, на скулах вздулись желваки.

— Говорить истину — значит богохульствовать?

— И Пилат сказал ему: «Что есть истина?»

— Цитаты ничего не доказывают.

— Лучше говорить словом божиим, нежели разглагольствовать о раковинах и обезьянах.

— Оставим это, тебе не понять, — потеряв терпение, сказал Деон.

— Может, я и не понимаю тебя. Но я знаю: нам нужно слово его. Мы, заблудшие дети, в мире сущем, и нашими маленькими умишками восстаем против промысла божьего, а то и предаем его грехами дел наших. Только слово поможет нам остаться на стезе его. Ты станешь ученым, не фермером. Бот унаследует ферму как старший. Но в глазах бога оба вы будете равны, если станете следовать воле его.

Доказывать что-либо дальше было бесполезно.

С научной точки зрения доводы отца не выдерживали критики. Бессмысленное ханжество, опровергнуть которое любой человек, знакомый с основами логики, мог в несколько минут.

Но его отца ничто не могло переубедить. Если уж он забрал что-нибудь в голову, сдвинуть его с места, даже на волах, никому бы не удалось. Это упрямство было фамильной чертой, характерным для них изъяном, которым все они, как ни странно, гордились. Даже об этой скважине, где стоял насос, ходила такая легенда: бурили скважину еще при деде, сорок один год назад. Приехал мастер-изыскатель, посмотрел место и уехал, объявив, что воды здесь нет. А дед был уверен, что вода есть. «Бурите», — распорядился он. Начали. Восемьдесят футов прошли — глубже в округе никто не бурил, — а воды все нет. Буровики говорят: хватит, мол, зря стараемся, а старый ван дер Риет знай свое: «Пойдем глубже». Прошли еще сорок футов — ни следа воды, гранит да гравий. Мастер тут вконец отказался бурить дальше, а дед стал у машины, скрестив на груди руки, и говорит: «Я плачу. Бури дальше».

На сто пятьдесят шестом футе они дошли до такой воды, что неделю после помпа справиться не могла: ее, как заводную, напором крутило.

Кто-то легонько тронул Деона за плечо. Он, вздрогнув, оглянулся: Робби. Умный, серьезный Робби, вечно прикрывающийся дымовой завесой из шуточек и острот. Он улыбался Деону.

— Расслабимся, старина. Может, все еще и обойдется.

— Не обошлось вот, — сказал Деон и усмехнулся. Робби тоже.

— Я вниз, в кафетерий. Идем?

— Ja, конечно.

Они вместе спустились по крутым ступенькам. Робби что-то болтал о девушках и выпивке. Деон, не слушая, отвечал наугад. Он все думал об отце.

В этом весь он, его отец. Соседи так и звали их «твердолобые ван дер Риеты»; отец был настоящий ван дер Риет и гордился этим. Прав или не прав — середины быть не может. К тому же он всегда знал, прав или нет. И если что-то решал, то переубедить его было уже невозможно.

Способен ли он смириться с том, что сын его, ван дер Риет из Вамагерскрааля, спал с девушкой и сделал ее беременной, не имея при этом ни малейшего намерения жениться? Сможет ли он вообще поверить, что такое возможно?

Никогда, подумал Деон. Никогда, даже через миллион лет. Даже через шестьсот миллионов лет, подумал он, чуть ли не с гордостью от сознания, что способен шутить в эту минуту.

Смирившись с том, что таково положение вещей и оно, увы, не изменится, Деон последовал за Робби и через вращающуюся дверь вошел в студенческий кафетерий.

Они остановились у самых дверей, ища глазами свободные моста за столиками. Цветные студенты сидели на своих обычных местах у входа. Двое горбились над шахматной доской, остальные толпились вокруг и молча следили за игрой. В дальнем углу в одиночестве сидел Филипп Дэвидс. Перед ним был раскрытый учебник — он пристроил его на столе как на пюпитре и ел, не отрывая глаз от книги. Он не поднял глаз и когда они проходили мимо, направляясь к стойке, и когда возвращались с тарелками (был день риса с карри: шеф-повар малаец, дай ему волю, ничего другого и не готовил бы).

Робби хотел было пройти мимо, к столику у стены, но Деон задержал его.

— Здесь, — сказал он и выдвинул для себя стул рядом с Филиппом.

Филипп и Робби, не скрывая удивления, смотрели на него. Конечно, все расы были здесь равны, но смешивать их почти никому не приходило в голову. Деон вспомнил, как раздражало его то, что он увидел тут, впервые перешагнув этот порог шесть лет назад (казалось, чуть не век назад: неужели он и вправду когда-то был тем самым восемнадцатилетним юношей, почти ребенком, только что окончившим школу в своей глуши?), а он увидел, что темнокожие свободно общаются с белыми. Особенно возмущался он, когда встречал белых девушек в обществе цветных. А находились такие, что даже подчеркивали свою дружбу с цветными парнями. Теоретически, конечно, он был подготовлен к этому, когда выбирал именно этот университет. Но все-таки одно дело иметь представление, а другое — когда своими глазами видишь. Чувство напряженности и внутреннего несогласия не оставляло его по сей день, хотя только он об этом и знал.

Спроси Деона, что его толкнуло сесть рядом с Филиппом, он не ответил бы. Может, он поступил так из-за того, что произошло раньше, в аудитории. А может, нет. Тем не менее он решительно опустился на стул рядом с Филиппом, и после минутного замешательства Робби последовал его примеру.

Филипп ел бутерброды, доставая их из толстого бумажного пакета. Он смахнул со стола крошки в ладонь и, не сводя глаз с Деона, убрал со стола учебник, освобождая место. Деон взглянул на корешок.

— Ну и как, продвигается? — спросил он.

— Вполне, — сказал Филипп и не спеша отхлебнул из грубой фарфоровой чашки с университетским гербом. Выждав какое-то время, он вежливо поинтересовался: — А у вас?

— О, отлично. Сижу над кардиологией.

— У-гу.

Эта вежливая уклончивость раздражала Деона, и он, не скрывая иронии, заметил:

— Вы, конечно, это уже давно одолели!

Филипп промолчал. Он не знал, куда девать пакет с бутербродами. Они были из тонко нарезанных ломтиков домашнего хлеба, а с чем — Деон не видел, по запаху, похоже, с рыбой. Цветные обожают рыбу.

Робби с интересом наблюдал за обоими, словно чувствовал, что эта встреча неспроста, а почему, понять не мог. Потом торопливо принялся за еду.

Решив загладить свою неучтивость — да и бутерброды напомнили ему детство, — Деон спросил, как поживает мать Филиппа.

— Неплохо, неплохо, — ответил Филипп. — Очень даже неплохо.

Голос его звучал так натянуто, что Деон просто не мог заставить себя оборвать на этом разговор.

— Где вы теперь живете?

— Там же. В том же доме. Шестой район.

— Она все еще работает на консервной фабрике?

Филипп кивнул. Он поднес к губам чашку — из-за нее Деону не было видно его лица.

— Замечательная у вас мать. Взять хотя бы то, как она заботится о вас все эти годы. — Деон понимал, что эти его восторги, возможно, звучат фальшиво, но говорил он от души. — На этой фабрике ведь много не заработаешь, так что ей, наверно, нелегко приходится.

Филипп молчал. Он смотрел на свои бутерброды. Он не прикоснулся к ним с тех пор, как эти двое подсели к нему. Руки его лежали на столе.

— Я знаю, вы добились стипендии и все такое, — продолжал Деон, сам не понимая, зачем он это говорит, сознавая, что рискует все испортить. — Но с ее стороны это все-таки большая жертва.

И снова Филипп ничего не сказал, и молчание так затянулось, что Деон почти уверился: Филипп неверно его понял, он увидел оскорбление там, где его и в помине не было. Но Филипп вдруг спокойно сказал:

— Да, ей было нелегко.

— Вот именно, — подхватил Деон с облегчением. — Именно это я и хотел сказать.

Филипп посмотрел на Деона, затем поверх его плеча — на столик, где играли в шахматы.

— Ваш отец тоже не оставлял меня без помощи, — как бы между прочим заметил он.

Тут уж Деону пришлось хлопать главами — он даже приподнялся со стула.

— То есть?..

И снова в ответ сначала спокойный испытующий взгляд.

— Как, вы не знали?

— Мой отец? Вы уверены?

Филипп кивнул.

— Он помогал нам. Без него первые два года мне бы не продержаться.

— Ах ты, черт меня побери…

— Он не говорил вам?

— Ни слова.

— Вы не знали?

— До этой самой минуты.

Деон старательно жевал желто-бурую смесь риса с мясом и приправой, набив полный рот, чтобы только не говорить. Его отец помогал Филиппу и ни словом не обмолвился! Дело даже не в том, что не обмолвился, — ведь он не из тех, кто станет разглагольствовать о своей благотворительности. И все же кто бы мог подумать, что он будет давать деньги на образование какого-то цветного юноши тогда, шесть лет назад, в 1948 году, когда так бурлила расовая ненависть и он сам немало сделал, чтобы ее подогреть. (Его хотели выдвинуть кандидатом на выборах в тот год, но он предпочел остаться кем был — председателем местного отделения партии, человеком у власти, человеком, который сам выдвигает кандидатов.) Его поступок в отношении Филиппа показывал умение в некоторых случаях отстраниться от своих взглядов. Впрочем, нет. Никакого отстранения тут не было, скорее, наоборот. Отец считал, что человек должен проявлять милосердие прежде всего у себя дома, а Флип был мальчиком из Вамагерскрааля, пусть всего лишь цветным мальчиком. И тут Йоган ван дер Риет выполнял свою обязанность феодала.

И все-таки это было удивительно приятно.

— Ах ты, черт меня побери, — снова пробормотал он.

Может быть, Филипп уловил в его голосе эту нотку самодовольства.

— Мы были так признательны за эту помощь, — сказал он тихо, как всегда, но не без подтекста.

— Ну, вероятно, он считал это просто своим долгом, — в замешательстве проговорил Деон. Ирония, сквозившая в голосе Филиппа, обидела его. Может, ты и великий умник, но не забывай: это денежки ван дер Риета привели тебя сюда, дружок, подумал он. И тут же устыдился своих мыслей.

— Вы должны как-нибудь взять меня с собой, когда соберетесь навестить матушку, — проговорил он, стараясь придать голосу всю теплоту, на какую был способен.

Филипп улыбнулся.

— Обязательно. Как-нибудь.

Тут вмешался Робби, дипломатично решив направить беседу в другое русло.

— Ни у кого не разживусь конспектами по гематологии, а, ребята? — спросил он. — Я свои одолжил Дэйву Фаулеру, а этот растяпа где-то посеял их.

— Возьмите мои, — сказал Филипп.

— Или мои, — торопливо предложил Деон. — Мне они больше не нужны.

Какое-то мгновение казалось, что стремление показать широту души вот-вот отбросит их в разные стороны, но Робби разрешил проблему просто, как решал все в жизни, — кивнул головой и с благодарностью принял любезное предложение Филиппа.

— Да, кстати, — сказал Деон, — о чем была лекция старины Снаймена?

Оба удивленно посмотрели на него.

— Я не слушал, — объяснил он. — Мысли были другим заняты.

— Вы чертовски самонадеянно ведете игру, мой милый, — буркнул Робби, довольно точно подражая унылому шотландцу, ассистенту их профессора. И осклабился: — Ох, о том о сем. Всякая муть насчет детской хирургии. — И уже совсем другим, звенящим голосом заметил: — Но, черт возьми, ничего себе снимочек показал он в конце, а? Этой малышки…

— А что там было с ребенком? — поинтересовался Филипп.

Деон и Робби отвели глаза.

— Идиотство сплошное, — выпалил наконец Деон. — Не понимаю, почему вы не плюнете не все эти правила! Ну что стряслось бы, если б вы остались в аудитории? Ребенку-то не все равно?

На Филиппа его вспышка, казалось, не произвела никакого впечатления.

— Есть неписаные законы. И не думаю, чтобы кто-то из нас хотел прослыть мучеником, нарушая их.

— Вы просто смирились с апартеидом — и все тут. Так и скажите.

— Ну, мирись не мирись, мало что изменится. Нам недозволен осмотр белых пациентов. Это основное условие, которое нам здесь ставится.

Наступило долгое напряженное молчание. Потом Филипп пожал плечами:

— А что это все-таки за рентгенограмма, о которой вы говорили?

Робби был явно рад переменить тему.

— Расскажи ему, — подтолкнул он Деона острым локтем. — Ты же у нас специалист по части рентгенограмм. — И снова осклабился во весь рот. — Никогда не забуду физиономию старины Деона, когда ему подсунули этот снимок. — На лице его появилось выражение растерянности, которое тут же сменилось неподдельным ужасом перед тем, что увидел Деон. Он так громко расхохотался, что женщина за кассой повернулась и, нахмурившись, посмотрела на них. — Ну, давай, рассказывай.

— Не знаю, на снимке была киста яичника с зубами внутри, — сказал Деон.

— Челюсть! — произнес Робби смертельно испуганным голосом Деона. — Это похоже на челюсть!

— Несколько блестящих терапевтов-практиков заявили, что девочка проглотила челюсть и что налицо явное прободение кишечника. По счастью, они привезли ее сюда, и гинекологи поставили правильный диагноз, — объяснил Деон.

Филипп кивнул.

— Киста яичника, как врожденный порок. Часть тела неразвившегося близнеца.

— Во, чего парню не скажи — все знает!.. — Робби изумленно покачал головой. — Продолжайте, профессор. Объясните нам, что вы обнаружили при хирургическом осмотре.

Филипп улыбнулся, и, как всегда в тех редких случаях, когда на лице его появлялась улыбка, он показался вдруг совсем юным, больше похожим на мальчишку с фермы, каким его помнил Деон.

— Впрочем, не знаю. — Он допил чай и отодвинул от себя чашку. Бутерброды он так и не доел. И сейчас, задумавшись, машинально крошил хлеб. — Знаете, а я не уверен в том, что это правильный ответ.

— Что вы имеете в виду? — спросил Деон.

— Теорию о том, что эта опухоль — новообразование, разросшееся из клетки, из которой должен был развиться второй близнец…

— Да, но так написано в учебниках, — перебил его Робби.

— А если авторы учебников ошибаются?

Робби вскинул брови.

— Вы всерьез задаете такого рода вопросы, когда до экзаменов осталось около трех месяцев? — Он вместе со стулом рывком пододвинулся к столу. — До ноября месяца извольте отвечать по учебникам.

Губы Филиппа сжались, упрямая складка вокруг рта дрогнула, но он промолчал.

Какое-то время Деон и Робби ели молча. Деон не чувствовал вкуса — просто двигал челюстями, пережевывая пищу. Он плеснул на тарелку томатного соуса, размешал рис, попробовал. Все равно невкусно…

— Ведь если хорошенько подумать, то операция по сути дела сведется к своего рода аборту, да?

Они уставились на него, раскрыв глаза от удивления.

— Ну, я хочу сказать, что если это новообразование — клетки близнеца, то извлечение их можно уподобить аборту.

— Не слишком ли далеко ты хватил, Деон? — заметил Робби, продолжая есть.

Однако Филиппа это заинтересовало.

— Тут что-то есть. Однако не думаю, чтоб эта теория выдержала критику. Киста не утробный плод. Она не может быть рожденной и самостоятельно существовать.

— Думаю, что вы правы, — сказал Деон.

Он отодвинул от себя тарелку, давая этим понять, что закончил. Хватит, на сегодня он сыт по горло этой жвачкой. Он посмотрел в упор на оживленное лицо Филиппа, чуть заметно выдававшее его происхождение, его смешанную кровь.

Он цветной, размышлял Деон. Именно это соображение и заставило его импульсивно сесть здесь. А цветные понимают такого рода вещи. У них это случается сплошь и рядом, один бог знает, сколько раз. Может, он мне подскажет кого-нибудь, к кому я мог бы обратиться, чтобы уладить дело.

— Кстати, об абортах. — Он сам не узнал своего умышленно небрежного голоса. — Представить себе не могу, как бы я реагировал, если б какая-нибудь незамужняя особа обратилась ко мне с просьбой помочь.

— Если ее жизнь или здоровье в опасности, ответ один: да, — не задумываясь сказал Филипп. — В любом другом случае — нет.

— Да, конечно. Так пишут в книгах. Но вы же сами говорите: «А если авторы учебников ошибаются?» А других ситуаций, когда аборт явно показан, разве не бывает?

— То есть?

— Ситуаций, связанных с общественным статусом, к примеру. Физическое здоровье женщины не единственный показатель, как вы понимаете. Речь может ведь идти и о ее положении в обществе тоже.

— Тогда ей следует пользоваться регулирующими средствами.

— А разве аборт не принадлежит к их числу?

— Я уже ответил. Утробный плод существует самостоятельно, значит, он должен быть рожденным.

— Слишком отвлеченный аргумент. А как насчет права этих нерожденных на последующее приличное существование? Если вы не можете гарантировать им даже любовь, если все, что вы можете им предложить, — жалкое существование, все равно вы должны сохранить его, так, что ли?

— Не наше дело судить. Наше дело — сохранять жизнь.

— До чего возвышенно и законопослушно, — насмешливо протянул Деон.

Робби дернулся на стуле и протестующе загудел:

— Ну-ну, поосторожней. — Он опасливо посмотрел, не слышно ли их за столиком, где цветные сгрудились над шахматной доской.

Деон с трудом сдержался, но взял себя в руки.

— Прогну извинить. Но такая позиция меня просто бесит. Так думает мой отец. Раз такова воля божья, значит, благословясь, извольте ее выполнять.

— Религия тут ни при чем, Деон, — сказал Филипп. Руки его, укладывавшие сандвичи обратно в пакет, слегка дрожали. — Просто я так считаю. Нет никакого смысла нам учиться на докторов, если мы намерены превратиться в палачей.

— Не надо передергивать мои слова. Я просто говорю, что общество имеет право решать. Даже индивидуум имеет право решать, стоят ему обременять себя еще одной жизнью или нет.

— Никто и не передергивает. Но то, что вы предлагаете… вы предлагаете, чтобы женщине было дано право обмена этой жизни на уважение общества. Или на отпуск на межконтинентальном лайнере. Или на новый автомобиль.

Деон отвернулся. Тебе хорошо, подумал он. Он знал, что сидит весь красный от смущения и злости.

— Легко говорить, пока сам не столкнулся с этим. А если эта женщина — ваш пациент? Разве у вас, как у врача, нет перед ней обязательств?

— Полагаю, ребята, вы наводите тень на ясный день, и на этом можно поставить точку, — сказал Робби. Глаза у него за стеклами очков были серьезны.

— Да нет же, Робби, я правда так думаю, — продолжая упорствовать Филипп. — У нас извращенное представление о ценностях. Мы ценим вещи выше людей. И аборт — только маленький пример. Что, вы думаете, было бы, если бы кто-то принялся кромсать ножом Мону Лизу? Его бы убили. Но почему-то эти же люди спокойно реагируют, когда врач путем аборта уничтожает не менее совершенное творение…

— Одну минуту, — горячо воскликнул Деон. — Мона Лиза одна, а людей на вашей грешной земле — давайте говорить без обиняков — более чем хватает.

У Филиппа чуть заметно дернулись в улыбке губы, словно он расставил ловушку и жертва угодила в нее.

— Но этот утробный плод, который вы уничтожаете, тоже единствен и неповторим. И не исключено, что из него вырос бы гений, подобный Леонардо да Винчи…

Эта улыбка и вывела Деона из себя.

— …Или цветное дитя трущоб, которое потом сопьется и кончит тюрьмой, — с горечью произнес он.

И тут же пожалел о сказанном. Он был во власти гнева, кровь приливала к затылку и пульсировала в такт ударам сердца. Но боли причинять он не хотел. Робби вдруг стад сосредоточенно созерцать карикатуры на стенах кафе, нарисованные много лет назад выпускниками медицинского факультета. Он сидел с таким видом, точно ничего не слышал и не заметил, — словом, это его не касается.

Извинись, промелькнуло в голове Деона. Скажи, что ты не имел в виду ничего такого. Но слова застряли в горле. Флип. Kweperlat. Дети у стены плотины. Он должен извиниться.

Он уже нашел слова и готов был произнести их, но Филипп поднялся, выждав ровно столько, сколько требовали приличия, хотя в каждом его движении была твердая воля. Отодвинутый стул скрипнул ножками по полу.

— Прошу меня извинить, — произнес он холодно и подчеркнуто вежливо.

Он взял учебник, пакет с бутербродами, слегка кивнул Робби и ушел, даже не взглянув на Деона.

Деон уже ни о чем не жалел — его распирала злость. Будь ты проклят, подумал он. Чертова цветная выскочка. Да не будь ван дер Риетов, тебе бы и не снилось сидеть здесь.

— Похоже, ты малость перехватил, — сказал Робби.

— То есть?

Робби взглянул на Деона и тут же отвел глаза.

— Конечно, это не мое дело, — пробормотал он.

— Знаешь, я был с ним резок вовсе не потому, что он цветной, — сухо сказал Деон. — Но я терпеть не могу людей, которые корчат из себя этаких благородных праведников.

— Ну, ладно, ладно. — Робби внимательно посмотрел на Деона, и по его взгляду было видно — он все понимает. — Ты малость не в себе сегодня, верно? Что-нибудь случилось?

— Нет, просто я… эта зубрежка меня когда-нибудь доконает.

— У-гу. Может, подкинуть все-таки надежный телефончик, а?

— Ты это о чем?

Робби рассмеялся.

— Да хватит тебе. Чего ж ты затеял тогда всю эту болтовню о несчастных будущих мамашах? Кого ты дурачишь? — Он перегнулся через столик с заговорщическим видом. — В общем, у моего приятеля есть приятель. Дать его телефон?

— Не знаю, — замялся Деон. Он колебался между желанием доверить свою тайну и горделивым стремлением полагаться только на себя самого. — Я тебе скажу.

Робби бросил на него хитрый, всепонимающий взгляд.

Глава третья

Тихая улочка — ряды деревьев, как по линейке подстриженные живые изгороди, ухоженные квадраты газонов. Стемнело, лишь редкие фонари выхватывали из темноты пятна изумрудной зелени. Деон все почему-то силился представить себе, как это выглядит днем. Ну, детей тут, наверно, почти не встретишь, не слышно их голосов, не то что в новых районах. Здесь селятся люди, вышедшие на пенсию, здесь уединяется старость средних слоев общества, прожившая жизнью средних слоев: банковские контролеры, увы, по разным причинам так и не ставшие управляющими; старшие клерки и бизнесмены, так и не основавшие гигантских компаний; те люди, что день за днем ездили трамваем на службу, каждый — в своем привычном уголке, читая свою утреннюю газету, и жили себе от рождества до рождества, пока внезапно, не дав им даже путем подготовиться к этой мысли, им не объявляли, что сегодня в их честь скромные проводы — золотые часы или конверт с чеком на предъявителя; наигранное веселье; речи и взволнованное ответное слово, ваше здоровье и ваше здоровье. И до свидания — ты уже на улице, дыши себе свежим воздухом сколько хочешь. Средств к существованию тебя, конечно, не лишили. Но жизнь отняли, потому что место под крышей, где она, привычная, продолжается, занято кем-то другим. А ты уже вносишь в свою, обмельчавшую, элемент бережливости. Вещи-то ведь не подешевели, отнюдь. Ну не ужас ли, что творится с ценами? И дом теперь слишком велик дли вас двоих, когда дети выросли — и ваши и их собственные дети — и живут далеко, а в Кейптаун выбираются на недельку в году, не чаще. Так что куда как лучше продать его, даже с выгодой, а себе купить домик поменьше, в тихом пригороде, с приятными соседями…

И в самом деле; так куда приятнее, размышлял Деон. Перед глазами вставали пожилые дамы, которые пьют чай с начиненными кремом булочками, и благообразные пожилые мужчины, которые неспешно направляются поиграть в кегли. Цветные служанки, толстые, исполненные собственного достоинства, два раза в неделю приходят убирать дом. И кажется, что все эти люди заняты приятными вещами: выращивают призовые розы, или вяжут какие-нибудь пустячки для благотворительных заведений, или собирают марки британских колоний и доминионов.

Деон представлял себе все иначе: улочка среди трущоб, сопливые ребятишки, с визгом снующие под ногами, на серых от грязи стенах — непристойные надписи. Каждого незнакомца провожают подозрительными взглядами эдакие верзилы — стоят руки в брюки, поигрывая ножом в кармане. Темные подворотни, окна, забитые досками, крадущиеся шаги, сдавленные крики, смрад, — так он себе представлял это место.

И тем не менее все правильно: «Гардения-роуд» (улочки в предместьях обязательно с названием цветка) — он еще и еще раз проверил по табличке на углу.

Он вышел на свет из-под сени величественного старого дуба, где стоял, осматриваясь, минут десять (точь-в-точь как в тот день, когда он, войдя в аптеку, с замиранием сердца молил бога, чтобы за прилавком оказался мужчина, тогда он шепнет ему, зачем пришел), потом наконец с независимым видом зашагал через улицу. Номер пятнадцать. Такая же подстриженная живая изгородь, как и у остальных; сам домик почти скрыт за рослой зеленью, среди которой вилась, петляя, мощеная дорожка. Деон уже взялся за выкрашенную белой краской калитку, но на всякий случай решил еще раз проверить номер дома (аккуратные латунные цифры на белой табличке). Все верно. В одном окно сквозь заросли зелени виден был свет.

Калитка отворилась не скрипнув, и он пошел по дорожке — каждый шаг гулом отдавался в ушах, будто кто-то другой шел впереди.

Просторная веранда в старом стиле на прочных столбах. Он осторожно поднялся по натертым до блеска ступенькам и по скользкому кафелю прошел к входной двери. По обе стороны ее стояли горшки с папоротником. Молоток у двери был сделан в форме дельфина, но Деон разглядел здесь же и кнопку электрического звонка.

Ощущение нереальности не покидало его. Не может быть, просто он все перепутал — время, место.

И все-таки он нажал кнопку и явственно услышал, как зазвенел звонок где-то в глубине дома. Он ждал. По обе стороны двери вместо наличников, только пошире, были витражи, выложенные из кусочков цветного стекла. Кусочки составляли, вероятно, какой-то рисунок, но в стеклах отражался свет далекого уличного фонаря, и Деон не мог разглядеть, что там было изображено.

Он ждал, но никто не выходил. Свет в окне, который он заметил еще у калитки, продолжал гореть, но окно выходило на другую сторону.

Он надавил на звонок — еще и еще. Он ведь слышал, как звонит где-то в глубине дома — не зуммером, как обычно, а мелодично, точно на ксилофоне играют.

Наконец он различил за дверью шаркающие шаги. Включили свет, и он увидел, что на витражах у дверей изображены два парусника — клипперы с раздутыми желтыми парусами, бороздившие лазурное море. Шаги все приближались и остановились у самой двери.

— Кто там?

Голос пожилой женщины, настороженный, с плохой артикуляцией, точно говорившая забыла свою вставную челюсть.

Он стал вспоминать дурацкий пароль, который следовало сказать.

— Я от Питера, — выговорил он. У него пересохло в горле, и на последнем слове дыхание отказало ему, так что имя он не произнес, а прохрипел. Он прокашлялся и повторил: — От Питера, — в случае, если там не расслышали.

За дверью молчали.

— Не знаю таких, — наконец ответили ему. Голос теперь был твердый, уверенный. Может, она вставила свою челюсть.

— Меня прислал Питер, — настаивал Деон. — Я хотел бы повидать Джоан.

Там снова молчали.

— Не знаю никакого Питера, Джоан — тоже. Шли бы вы, знаете, своей дорогой.

Очень твердо и недвусмысленно. И все же в голосе было что-то еще. Страх. Просто страх пожилой женщины перед незваным гостем? Или еще что-то?

— Ей-богу, я ничего вам не сделаю, — сказал Деон. — Я позвонил по телефону — мне дали номер, и мужчина сообщил мне этот адрес и пароль. Он велел сказать, что я друг Питера, и спросить Джоан.

— Телефон, Питер, Джоан, — сердито повторили за дверью. — Ничего не понимаю.

Но на сей раз голос звучал не так уверенно, это вселило в Деона надежду, и он решил не отступать.

— Я, право же, ничего вам не сделаю. Я не из полиции или какой-нибудь другой организации.

Резко:

— При чем здесь полиция?

— Извините, — покорно сказал он. — Я ведь ничего такого не имел в виду. — Он помолчал, лихорадочно соображая, как быть. — Слушайте, вы не могли бы открыть мне, ну пожалуйста? Позвольте я вам все объясню.

— Нет, — резко и даже с торжеством.

Он ничего не мог поделать, обманули его.

— А, черт, ну что еще я должен сделать? Я ведь сказал пароль, верно? Что я друг Питера и что ищу Джоан.

— Мне здесь мужчины не нужны, не желаю я иметь с ними дела. — В голосе звучала неприязнь, чуть ли не ненависть. — Не нужны мне здесь мужчины, понятно? Идите своей дорогой.

— Слушайте, я просто зашел узнать про… об одной вещи. Одной моей приятельнице нужно знать. Вот я и пришел.

— Не нужны мне здесь мужчины, — явно свирепея, сказала женщина.

— Честное слово, я вовсе не собираюсь ни во что вмешиваться. — Лучше всего в открытую, решил он. — Слушайте, я студент-медик и прекрасно разбираюсь во всех этих вещах. Я просто хотел убедиться, что все будет как следует.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — тотчас прозвучал голос за дверью с модным молотком в виде дельфина.

— Я хотел проверить, понимаете, что все будет стерильно, ну и так далее. — И неуверенно прибавил: — Что все будет в порядке.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, и советую вам немедленно уйти. Иначе я вынуждена буду позвать полицию.

Тут он не на шутку испугался. А что, если это не тот дом? Может, он что-то перепутал? Видно, ошибся: ведь вполне могут быть две Гардения-роуд, и он попал на другую, а та, как он и предполагал, где-нибудь среди трущоб и мрачных лачуг — не здесь же, в самом деле, в этом чистеньком уединенном домике для престарелых пенсионеров, гнездиться пороку.

Самое лучшее — убраться ко всем чертям отсюда, пока эта старая карга и правда не вызвала полицию.

— Извините, — сказал он. — Я ухожу. Извините, что потревожил вас.

— Убирайтесь, — сказали ему из-за двери.

Голос в трубке был тот же, что и вчера. С акцентом. Деон не мог понять только с каким. Немца или француза он бы сразу опознал — нет, это латинянин. Только не итальянец. Что-то другое.

— Да, — услышал он.

— Послушайте, я вчера звонил вам, — рассерженно начал Деон. — Ну, насчет этого дела. Алло? Алло? — Он не понял, что это, там молчат или его не слышно.

— Я у телефона, — спокойно сказал голос. — Кто это говорит?

— Меня зовут Деон. Я разговаривал с вами вчера.

— Да. Я теперь вспоминаю вас.

— Ну так вот, ничего не получилось. Я пошел по адресу, который вы дали, сказал, как вы велели, но меня даже не впустили.

В трубке послышался скрипучий смех; в этом смехе звучала откровенная насмешка человека, ничего другого и не ожидавшего от Деона, кроме глупости.

— Вы глупы, друг мой.

— То есть?

— Я велел вам послать туда девушку. А не самому идти.

— Но я просто хотел…

— Неважно, что вы хотели, — грубо оборвал его голос. — Я сказал, что идти должна девушка. Мы не любим, когда мужчины суют нос не в свое дело, понятно?

— Женщина, с которой я разговаривал, даже не открыла мне дверь.

— И правильно сделала, — сказал голос с акцентом. — Она очень злая и подозрительная. Вы глупо поступили, что пошли.

— Извините. Я только хотел убедиться, что все будет сделано как следует, соблюдены гигиенические условия.

Голос поинтересовался с откровенной враждебностью:

— Вы-то что в этом смыслите?

— Ну… я… Я как-никак студент-медик.

— Вот оно что, — протянул голос задумчиво. — Студент-медик. Так почему бы вам не сделать это самому?

— Я… я не смогу.

Там хмыкнули.

— Боязно, а? — Это было сказано пренебрежительно и равнодушно.

— Не в этом дело, — ответил Деон и помолчал, стараясь подыскать нужные слова. — Просто я не уверен, что должен это делать.

— Ну, конечно, — сказал мужчина. Даже не равнодушно, а с полнейшим безразличием, как если бы ему было все равно, куда катится мир — и сам он тоже. Деон подумал только, что не хотелось бы ему сталкиваться с этим человеком.

— Послушайте! — взмолился он. — Вы должны нам помочь.

— Конечно. Только не следовало вам вмешиваться. Теперь это будет стоить дороже.

— Хорошо, — покорно сказал он. — Я согласен.

В трубке щелкнуло — на другом конце провода, не прощаясь, положили трубку. Отбрили по всем правилам: ваше дело платить, а заказывать музыку будет другой.

Гордость его была ущемлена, хотя, собственно, почему? Разве сам он не хотел остаться в стороне? Ну вот, они и требуют только этого. За него все решат.

Привратник, когда Деон проходил мимо, едва взглянул в его сторону: мало ли тут ходит студентов. На этот раз Деон был только рад остаться безвестным, одним среди многих.

Он прошел мимо огромных сверкающих автомобилей консультантов-знаменитостей — для них была отведена специальная стоянка — и побрел в сторону английских газонов. На зелени лужаек, отгороженных невысокой стеной, усердно трудились садовники — никому другому никогда и в голову не пришло бы пройти по изумрудной траве. По краям газонов стояли скамейки, на которые никто никогда не садился. Сейчас Деон старательно, точно от этого зависела его жизнь, выбирал, на какую бы сесть. Выбрал — и сел.

«Почему бы вам не сделать это самому?» — с презрением спросил его голос с акцентом.

Деон рывком встал. Он не мог сидеть, не мог ничего не делать.

«Почему бы вам не сделать это самому?» — звучал в ушах этот голос, и эхо, точно в пустом доме, как вчерашний звонок там, повторяло его на тысячу ладов звенящим медным гонгом.

Ведь и Триш тоже спросила: «А ты сам, почему ты сам не можешь это сделать, Деон?»

Он пересекал подъездную аллею, не видя ничего, и очнулся от визга тормозов влетевшей в ворота машины «скорой помощи» — еще чуть-чуть, и он угодил бы под колеса. Он отпрянул в сторону, проклятия шофера неслись ему вслед.

«А ты сам, почему ты сам не можешь это сделать, Деон?» Она верила в него как в человека действия, способного, уже опытного, хоть еще и не врача. Она смотрела на мир шире, а может быть, и глубже его, но перед такой чисто практической проблемой была беспомощна. Он специалист, он должен знать ответ. А он, когда это его коснулось, хотел как раз избежать ответа, вообще сделать вид, будто не понимает, что вопрос обращен к нему.

«А ты сам, почему ты сам не можешь это сделать, Деон?»

Он стоял, положив руки на ограду, и безучастно смотрел на строительную площадку внизу, на суетившихся там людей и машины. К клинике пристраивали западное крыло, горы песка и щебня загораживали дорогу. Весело перекликались каменщики, потом все заглушила пулеметная дробь отбойного молотка. «Как это у них всегда получается: там кусочек снесли, там краешек пристроили, скоро больницу и не узнаешь», — рассеянно подумал он. Наверное, в этом заложен какой-то большой смысл, только у него нет времени поразмышлять над этим. Мозги у него словно ватой забило, а от стука отбойного молотка ломило в висках.

Он спустился вниз по ступенькам и побрел без цели в тени деревьев, мимо зеленых лужаек. Здесь шум стройки звучал глуше — хоть не обухом по голове.

А все-таки, почему он сам не мог это сделать?

Он тогда, волнуясь, говорил что-то невнятное насчет того, что недостаточно подготовлен к такого рода вещам, что знает все лишь в теории, а на практике — совсем другое дело. Он найдет кого-нибудь понадежней, чтобы быть вполне уверенным. Так что пусть не волнуется. В такого рода вещах лучше довериться если не большим специалистам, то по крайней мере людям опытным. Они всю жизнь этим занимаются. Что тут страшного, в самом деле? Нет, право же, Триш, ничего! Конечно, не надо идти к какому-нибудь шарлатану. Среди этой публики есть ведь настоящие врачи. Или сестры — словом, профессионалы. Прекрасно знают, что предпринять на случай осложнений. Он все продумал: на худой конец есть больница, и через день-другой она будет на ногах, и никаких неприятностей, ровным счетом никаких. Нет, правда, Триш.

А она смотрела на него в упор холодно и бесстрастно своими зелеными, как у кошки, глазами.

И тогда он, смутившись, понял, что не обманул ее этим бессвязным лепетом, что за нагромождением лжи и обмана она видит одну-единственную маленькую правду: он боится.

«Боязно, а?» — спросил его тот человек по телефону, которому плевать было на его переживания.

«Боишься?» — спрашивали глаза Триш.

Боялся рискнуть и сделать ей аборт? Или боялся сказать: «Давай поженимся и пошлем все к черту»? Да, но тут вставал другой вопрос: а она-то захочет выйти за него замуж? Эта чужая, совсем другая Триш, чьи глаза видели его насквозь и все прекрасно понимали — без обиды, но и без жалости.

Боялся, как отразится этот несвоевременный и поспешный брак (причина такой спешки станет ясна уже через каких-нибудь два месяца!) на его карьере? И потом, почему он не имеет права смотреть на вещи с чисто эгоистической точки зрения? Он-то хочет жениться на ней? В постели она что надо, ничего не скажешь. Безудержная, неистовая, ненасытная. А то вдруг не узнать — этакая пай-девочка, Красная Шапочка, потерявшаяся в лесу. Или вдруг сплошная нежность и покорность. Мегерой она будет или девственницей — никогда не знаешь, чего от нее ждать. Это и пленило его. Но разве интимные отношения — это все, что человек ищет в браке? Стоп, подумал он. У тебя это звучит совсем как у автора наставлений о супружестве в колонке для новобрачных. Дорогая тетушка Бетти, по моей вине одна девушка забеременела, и теперь я просто ума не приложу, что мне делать…

Ну, и что из этого выйдет? У нее неровный характер. Она бывает просто невыносима. Артистическая натура, с эксцентричными взглядами на жизнь. Сможет она быть женой врача? Он попытался представить ее себе супругой врача в маленьком городке, а ведь именно стать таким врачом было предметом его мечтаний. Сможет она мириться со звонками в дверь среди ночи, со скудным жалованьем, с мужем, у которого от вечной усталости одно желание — добраться до подушки? Он сомневался. Она всю жизнь прожила в больших городах. Как она приспособится к замкнутой жизни в каком-то захолустье? Она станет критиковать и нравы, и условности, и политику. Не постесняется сказать все, что думает. Она наживет врагов, и что будет тогда с его практикой?

Нет, не без облегчения подумал он, ничего из этого не выйдет.

Будь честен, сказал он себе. Ты ищешь оправдания.

Ну и что? Они обоснованны. Это причины, не оправдания.

Тогда возьми и сделай эту чертову штуку сам.

Не могу. А если что-нибудь случится?

А-а, в этом-то вся и загвоздка.

Он вспомнил гинекологические операции, которые видел в тот день. Вспомнил, как был счастлив и как волновался, когда хирург взял его ассистировать — удаляли матку. Хирурги отправились по домам, а они с Маланом (когда это было? Ранней весной, в феврале или марте, потому что Малан еще не привык тогда к своему новому положению — он только-только кончил курс и получил диплом — и его просто от гордости распирало, когда к нему обращались «доктор», но все равно он был славный малый) — ну да, они с Маланом остались в ординаторской. Малан с видом настоящего экзаменатора гонял его по всему курсу, и Деону пришлось попотеть, зато он до тонкостей повторил всю технику отделения плаценты. Вот тогда-то и зазвонил телефон. Малан вздохнул, взял трубку и устало проронил: «Б-11». Деон увидел, как у него на шее вздулись вены, потом он медленно выпрямился на стуле.

— Да, — сиплым голосом проговорил он. — Да, доктор. Сию минуту, сэр.

Еще секунду он подержал в руке трубку, потом положил ее на рычаг так, будто хотел кого-то пристукнуть. И почти тотчас за окном раздалась сирена «скорой помощи» — сначала взвыла у ворот, потом еще раз — у подъезда.

— Что случилось? — простодушно поинтересовался Деон.

Малан посмотрел на него, точно впервые видел, точно ему трудно было вспомнить, кто такой Деон и почему он здесь оказался.

А потом рявкнул:

— Да пошевеливайся же. Бежим в операционную! Чистку какой-то варвар не доделал. Она исходит кровью, нет пульса.

— Конечно, конечно, — сказал Деон, все еще не очень понимая, почему такая паника. И привстал со стола, на котором полусидел, полулежал. — Но почему такой переполох?

Малан даже переодеваться не стал, схватил халат и принялся натягивать его поверх вечернего костюма. Уже выскакивая за дверь, бросил через плечо:

— Дочь Пита Дэннхаузера. Чистку плохо сделали.

Деону передалась лихорадка, владевшая Маланом, и он заспешил вслед за ним по коридору.

— Неужели дочь Пита Дэннхаузера?

— Да, Розенталь сказал.

— Розенталь? Это он звонил?

— Ja. — Малан пожал плечами, как бы говоря, что бывают всякие дурацкие нелепицы. — Нет, вы только подумайте. У ее чертова папаши половина Кейптауна в кармане, а эта глупая потаскушка, попавшись, не решается сказать папеньке и тайком идет к какой-то знахарке, которая спицами орудует. — Он сломя голову летел вниз по лестнице. Каблуки выбивали барабанную дробь по ступеням и по кафельному полу, как бы подчеркивая его ярость. — Таких вешать надо! — пробормотал он. — Убийцы проклятые.

Они вбежали в приемный покой отделения Скорой помощи, когда санитары как раз вносили туда дочку Дэннхаузера. Малан дал знак санитарам поторапливаться, и почти тут же Деон увидел дежурную сестру, которая спешила навстречу. Сиделки тоже — старшая и две практикантки. Дежурный врач выскочил из своего кабинета.

Деона бесцеремонно потеснили с дороги. В тяжелых случаях студентам здесь не место. Он посторонился и скромно пристроился среди пациентов, ждавших очереди.

Мимо быстро провезли каталку. Но он успел разглядеть лицо девушки. Белое. Белое, как лист промокательной бумаги. Темные волосы, коротко, по-модному подстриженные, только оттеняли эту белизну. Одеяло, которым ее накрыли, было перепачкано кровью. Сестра сердито, точно возмущенная этим зрелищем, набросила на нее еще одно одеяло.

Санитары и каталка с мертвенно-бледной, недвижной ношей на ней, сиделки и Малан мелькнули перед глазами Деона, направляясь в глубь коридора. Одна из сиделок бросилась вперед, открыла двери, придержала их, и вся процессия скрылась из виду.

Деон медленно побрел обратно в гинекологическое отделение. Кровотечение. Наиболее частое осложнение после неумело сделанного аборта. Если пациентка не исходит кровью, дело часто кончается почечной недостаточностью. Другие возможные осложнения? Инфекция. Как результат — заражение крови. Пиемия или сепсис. Что опять же может привести либо к летальному исходу, либо к бесплодию.

Как звали ту девушку? Надин, Нерина, что-то в этом роде. Лет восемнадцать. Он видел ее фотографию в газетах, в разделе светской хроники. Фантастически хороша — черноглазая, черноволосая. Единственная дочь, если он не ошибается. Человеку, женившемуся на ней, принадлежали бы — и чарующая красота, и если не половина Кейптауна, то во всяком случае приличный куш. Да, кто-то явно не оберется после этого хлопот.

И сейчас, стоя в тени деревьев, глядя на такой знакомый внушительный фасад здания больницы и главный вход, к которому подкатила тогда карета «скорой помощи», он вспомнил холодно и бесстрастно, что Нерина Маргарет Дэннхаузер, восемнадцати лет, скончалась от почечной недостаточности четыре дня спустя. А если Патриция Коултер, дочь аптекаря, двадцати двух лет, тоже скончается, кто тогда не оберется хлопот?

Он, Деон ван дер Риет, уж во всяком случае рискует никогда не получить медицинскую практику.

Вот так-то.

Боже, помоги мне! — взмолился он. И тут же пришла мысль: ты что это, всерьез? Ты, отвергший бога своего отца, молишься? Все равно, бог, если ты есть, помоги мне.

Сказать ей: носи его. Это дитя твое, наше дитя, если на то пошло. Носи его, и люби его, и взлелей его, хоть меня и не будет рядом, чтоб разделить эту радость с тобой.

Он с размаху ударил кулаком по ладони левой руки, проклиная себя за нерешительность. Садовник-африканец, копавший клумбу, воззрился на него с нескрываемым изумлением, и Деон поспешил прочь, сделав вид, что не заметил этого взгляда.

Чего он тянет? И здесь ведет себя, как последний дурак. Чем раньше сделать, тем легче все пройдет. И тем не менее он ждал со смутной надеждой, что, может быть, это ложная тревога и все еще образуется…

Вот эта его вечная проклятая нерешительность и вызвала первую размолвку с Триш. Они сидели как-то за своим излюбленным угловым столиком в кафе, сидели над пустыми чашками, и оба мрачно молчали. (В те дни они редко куда-нибудь ходили — разве что время от времени перекусить в ресторан, выпить кофе или коктейль, если у него появлялись деньги. Он до одурения сидит над учебниками, говорил он Триш, что было правдой. Она принимала это как должное, казалось, даже с полнейшим безразличием.) Однажды она все-таки вытащила его на люди, повела на выставку картин учащихся художественного училища, и он топтался там, глядя на таинственные завихрения и всплески красок на холстах. Несколько картин ему понравилось — реалистические полотна, пейзажи и обнаженная натура, но остальные просто сбили с толку, он так ей и сказал. Она пожала плечами, слегка улыбнулась и даже не попыталась ничего ему объяснять. Он сначала забыл спросить: а ее-то картины там тоже были? Сразу не спросил, а потом уж не решился.

Триш поболтала кофейную гущу на дне чашки и бросила:

— Чего мы ждем?

Он сделал вид, что не понял.

— О чем ты?

Она поставила чашку.

— Ты знаешь о чем.

— М-да, ну, а мы абсолютно убеждены, что это необходимо?

— Это после шести-то недель? Груди набухли, тошнота по утрам, вам нужны еще симптомы, доктор?

— Видишь ли, я пытаюсь все уладить. Не волнуйся.

— Я уже месяц от тебя это слышу. — Она посмотрела на него своими зелеными, кошачьими глазами. — Ты воображаешь, что, если перестанешь об этом думать, все пройдет само собой?

Он вспыхнул.

— Ничего подобного. И ты это прекрасно знаешь. Я волнуюсь не меньше твоего.

Она зло рассмеялась и с намеренной резкостью сказала:

— Ну-ну, приятель, все-таки меньше моего. Ведь не у тебя в животе растет незаконное чадо.

Он украдкой огляделся: не слышал ли кто-нибудь за соседним столиком, а она, перехватив его взгляд, рассмеялась еще громче холодным, колючим смехом и встала, резко отодвинув стул.

— Идем, — сказала она. — Я устала.

Я тоже устал, подумал Деон. Бог свидетель, как я устал от всего этого. Выход один. Ну и пусть, ну и будь что будет.

Он сидел в «фиате» — пришлось попросить машину у Робби ради такого случая — ярдах в пятидесяти от начала Гардения-роуд. Сначала он остановился на углу улицы, прямо под фонарем, но больше минуты под этим ярким светом не выдержал, потому что чувствовал себя, точно преступник на допросе с пристрастием, ну совсем как в низкопробных американских детективах, на которые они с Триш ходили время от времени. Поэтому, оглядевшись, он подал машину назад, в тень, выбрав место так, чтобы просматривался угол улицы.

Он сидел и ждал, надеясь лишь, что все будет в порядке. Эти подонки взяли-таки его на поводок. Им словно удовольствие доставляло смотреть, как человек, точно подопытная крыса, извивается под действием электрошока.

Сначала он должен был снова идти на поклон к главному у них, которого ему тогда назвал Робби. Этот тип (он оказался компаньоном вполне законной и процветающей фирмы, если судить по названию и сверкающей, новехонькой мебели у него в конторе. Интересно, зачем он этим занимается? Ради денег? Тайные страстишки: женщины, биржевые спекуляции? Непроницаемая физиономия под аккуратно зачесанными седыми волосами не говорила ровным счетом ничего) был импозантен и корректен, не придерешься.

Он полагает, что эта маленькая проблема будет, о, конечно же, будет решена. Но самое лучшее, старина, все-таки потерпеть денек-другой. Прежде всего успокоим страсти, а? Ха-ха-ха! Потерпим денек-другой, и все будет в самом лучшем виде.

Да, и вот еще что, старина, хотя обстоятельства и несколько, м-м, изменились, их прежнюю договоренность насчет больницы и так далее можно считать остающейся в силе, ну, разумеется, при условии, что больше не последует имевших место глупостей, ничего подобного в этом духе. Взгляд его метнулся в сторону секретаря, вошедшего в кабинет, он улыбнулся одними губами и, обращаясь к Деону, заметил, что был рад снова видеть его у себя сегодня, в случае нужды пусть непременно звонит ему, — ха, ха! — а засим всего самого хорошего, старина, всяких благ.

Тем не менее ждать его заставили целую неделю, а никакие мольбы не действовали на того, с кем он говорил по телефону. А затем цену подняли на пять фунтов.

Он и спорить не стал — а то вдруг поднимут еще на пять. Наконец ему нехотя назначили день и велели прислать девушку («без провожатых, договорились?») с деньгами на Гардения-роуд. Это было во вторник, три дня назад, и он торчал тогда здесь, мучаясь неизвестностью, но счастливый, что хоть дело сдвигалось, счастливый, что все идет к концу.

Через каких-нибудь пять минут Триш показалась на углу.

Свет уличного фонаря выхватил из темноты ее темно-каштановые волосы, когда она остановилась на перекрестке. Бог мой, подумал Деон, так быстро? Эта старая ведьма работает со скоростью молниевой вспышки. Триш разглядела наконец «фиат» и размашистым шагом двинулась в его сторону. На ней была широкая зеленая юбка и под цвет кофточка из джерси. Единственная дань тщеславию, ибо Триш знала, как идет к ее удивительным волосам такое сочетание цветов. Он перегнулся через сиденье, чтобы открыть ей дверцу, она села и застыла, глядя прямо перед собой.

— Порядок? — взволнованно спросил он.

Она покачала головой, продолжая по-прежнему хранить молчание.

— О черт! Теперь-то что не так?

— Велели прийти в пятницу.

— Но почему?

— Так она сказала. Она хочет знать наверное. В пятницу в это же время.

— Да разве они все уже не проверили?

— Только в пятницу.

Страшная мысль пришла ему в голову.

— А деньги?

— Она взяла.

— А если ты теперь только ее и видела со своими деньгами?

Она повернулась к нему с легкой усмешкой.

— Тогда тебе придется сказать отцу, что плату за экзамены опять повысили, верно?

У него не было особого желания развивать эту мысль, ведь ему еще предстояло изобрести убедительную ложь, чтобы отчитаться перед отцом за тридцать фунтов, которые вдруг ни с того ни с сего понадобились ему.

— Какая хоть она из себя? — спросил он. По голосу за дверью в тот вечер, когда он безуспешно пытался проникнуть в таинственный дом, можно было представить старую неопрятную ведьму, беззубую, со сморщенными, трясущимися руками.

— Вполне симпатичная, — безразличным тоном ответила Триш.

— Я не о том. Как она выглядит?

— Как выглядит? — Триш попыталась сосредоточиться. — Ну, она… скорее, пожилая.

— Старая, что ли?

— Нет, зачем же… — Она покачала головой. — Просто пожилая. Ну, что-то около пятидесяти, я думаю. Волосы подцвечивает синькой, — оживилась Триш. — А в остальном она вполне ничего.

— Ну, она хоть производит впечатление человека знающего?

— Трудно сказать… — Триш произнесла это совсем тоненьким голоском.

Сейчас он молил всех святых о том, чтобы эта женщина, подцвеченные у нее волосы или нет, знала свое дело. Он снова посмотрел на часы — наверно, в десятый раз за последние пять минут. Триш отсутствует в общей сложности уже больше десяти минут, почти четверть часа. Что-то на этот раз все-таки происходит. Не может быть, чтобы снова была лишь ложная тревога.

Он услышал шаги по тротуару и посмотрел в заднее зеркальце. Яркий свет витрины высветил фигуру в форме, блеснули начищенные пуговицы, белый ремень, кобура на поясе. Полисмен! Господи боже мой!

Деон замер от страха, сидел, вцепившись в рулевое колесо, а констебль не спеша приближался. «Не будь дураком набитым, — уговаривал он себя. — Ну и что с того, что „фараона“ увидел? Человек на дежурстве, делает обход, высматривает воров, грабителей и убийц».

Но побороть ужас он не мог. И пока полисмен шел в его сторону, сидел, уставившись прямо перед собой, боясь шевельнуться, боясь повернуть голову, чтобы не встретиться с ним взглядом: ему казалось, что глаза выдадут его. Шаги замедлились (если он заговорит, если что-нибудь мне скажет, я ведь даже ответить не смогу, язык просто не послушается) и, прозвучав у самого уха, стали удаляться, мерные, неторопливые.

Деон смотрел вслед полисмену, пока тот шел по улице и затем исчез в тени деревьев.

И снова шаги, быстрые, легкие. Триш. Он даже не заметил, как она вынырнула из-за угла. Он попытался угадать по ее лицу — да? — но она мелькнула в свете фонаря, и он не успел ничего разглядеть.

Он выскочил открыть ей дверцу, но она опередила его.

— Порядок?

Она кивнула, не глядя на него.

— Ты уверена?

Она села в машину, подоткнула под себя юбку (тоже зеленую, но не ту, что надевала в прошлый раз, а в мелкий белый цветочек), чтобы не прищемило дверцей.

— Уверена, — выдавила она, и он не узнал ее голоса. Он захлопнул за ней дверцу и, обходя сзади «фиат», почувствовал вдруг, что снова может воспринимать окружающее. В голове была путаница, радость и стыд — все смешалось. Он сел за руль. Вдохнул запах дезинфекции. Запустил двигатель, включил ближний свет, тронул с места.

Некоторое время они ехали молча. Впереди на перекрестке горел красный свет, он сбавил скорость, рассчитывая подкатить на зеленый, чтобы не останавливаться. Но свет упорно горел красный, и он вынужден был затормозить.

Он сидел и ждал, когда автомат сработает и загорится зеленый.

— Куда ты меня везешь? — спросила она все тем же чужим голосом.

Тогда он посмотрел на нее.

По лицу ничего не заметно. Все та же столь хорошо знакомая Триш — темные волосы, чуть неровные зубы, опущенные в улыбке уголки губ. Но сейчас она не улыбалась. Хотя и не выглядела ни подавленной, ни мрачной. Просто улыбки не было.

— Домой, — сказал он. — Разве мы не так договорились? Ты побудешь там, пока… ну, пока все не произойдет.

— Хорошо, — сказала она.

Апатия. Вот именно. Ей все безразлично, подумал он. Приготовилась к любому исходу — будь что будет. Такой она еще никогда не была.

— Ты мне расскажешь, как все было? — спросил он.

Она качнула головой. Вспыхнул зеленый свет, и Деон свернул на главную дорогу к городу, где сплошным потоком неслись автомобили; он был даже рад, что обязанности шофера позволяли ему не разговаривать.

Неожиданно она сказала:

— Было совсем не страшно.

Сказала так, точно сама себя убеждала. Хочет ободрить меня, подумал между тем Деон, и это его тронуло.

Он попытался подладиться под ее тон, легкий, беззаботный, и ласково улыбнулся ой:

— Не так страшно, как ты думала?

— Да.

Помолчав, добавила, точно хотела отделаться от чего-то:

— …просто велела раздеться ниже пояса, уложила на пол и…

— Как на пол?! — Он подумал, что ослышался.

— Ну, не на пол, она полотенце подстелила, конечно. — И беспечно взмахнула рукой, словно птица крылом. — Все стерильное, надо надеяться. Во всяком случае, все было очень чисто. Она даже перчатки надела. Резиновые.

— Хоть одно утешение.

— Да. Ну, а потом я легла… Ты знаешь, как это делается…

— Да, конечно, — поспешно произнес он.

— Потом, — продолжала она, будто он и не прерывал ее, — она смазала там какой-то мазью, дезинфицирующей наверно, взяла такой инструмент…

— Шприц? — Его всего трясло.

— Может быть, не знаю, что туда вводят. Но она все сделала очень ловко, мне даже больно не было. Я не смотрела. Не хотела смотреть и не смотрела…

Она помолчала, словно припоминая что-то, и затем продолжала почти тем же голосом, почти тем же ровным тоном и в то же время иным; в нем появилось что-то, чего не было минуту назад, — так холодные воды вдруг поднимаются со дна океана на поверхность и ничто не в силах их остановить.

— Больно не было, просто… ну, неприятно было, когда она ввела это туда и вспрыснула. По-моему, какое-то масло.

Деон молча слушал, как нескончаемым, неудержимым потоком лились слова, срываясь с уст этой девушки с застывшим лицом.

— Потом она велела не двигаться минут пять, полежать выгнувшись, чтобы жидкость впиталась. Не то чтоб было больно, — повторила она, и теперь в голосе ее звучал откровенный ужас, и мука, и отвращение, — а просто неприятно, что ли.

Пожалуйста, хотелось сказать Деону, ну, пожалуйста, перестань. Ты даже не знаешь, что ты с собой делаешь. Но он сидел ошеломленный, не в силах рта раскрыть.

— Через пять минут она проделала все это еще раз, — возобновила свой рассказ девушка таким тоном, словно сама не верила тому, что говорит. — Но я не смотрела. На то чтоб было больно, просто мне не хотелось смотреть.

Она помолчала, как будто сидела и осмысливала то, что сказала ему, — все ли? Не забыла ли чего-нибудь важного?

— Ну и все вроде, — произнесла она тем же неуверенным голосом.

Только не дай ей разрыдаться, молил Деон. Только чтоб она не устроила истерики сейчас, здесь, на улице.

Она повернула голову и впервые с тех пор, как села в машину, посмотрела на него. Он не осмелился заглянуть ей в глаза — боялся. Боже, не дай ей разрыдаться.

Но она, кажется, справилась с душившими ее слезами и, когда заговорила, голос ее звучал спокойно, обыденно.

— Это было ужасно. — Она задумчиво кивнула, как бы подтверждая свои слова. — Ужасно.

Во сне он видел Триш. Будто она собирается куда-то лететь на самолете, а он хочет нагнать ее и сказать ей что-то жизненно важное. Но их все время разделяют люди, они не дают ему пройти, и он в смятении не знает, что делить, потому что она все дальше и дальше уходит от него. И вдруг нет никакой толпы, один только он стоит и смотрит на уносящий ее самолет, пока тот не превращается в едва различимую точку. И на него наваливается невыносимая печаль. А потом он слышит чей-то крик и оборачивается, пытаясь разглядеть, неужели самолет разбился? И снова чей-то крик… Он проснулся, сел рывком, но не сразу сообразил, что сидит на полу, где постелил себе вечером.

Его кровать, на которой спала Триш, была пуста. Простыни отброшены, словно она спешила.

И тут он снова услышал сдавленный крик — на этот раз из ванной комнаты.

От кровати до двери ванной вела дорожка темных капель. Она, однако, успела закрыть за собой дверь, и сейчас оттуда не доносилось ни звука.

Он кинулся к ванной, рванул дверь, готовясь к худшему.

Она стояла спиной к двери в его крохотной ванной (ее строили как туалет для прислуги, и почему именовали ванной, он сам не знал: здесь был лишь умывальник и унитаз; единственное отклонение от проекта, который позволила себе хозяйка, — эксцентричная фиолетовая окраска стен). Пижамные брюки алели в углу, кровь струилась по ее ногам, но она, казалось, не обращала на это внимания. Неподвижным взглядом смотрела она вниз, в одну точку; он посмотрел туда же и понял, почему она кричала.

Должно быть, он издал какой-то звук — от боли или жалости к ней, потому что Триш повернулась и посмотрела на него.

— Мертвый, — сказала она просто, как если бы говорила о чем-то обычном, о погоде, что ли, или отвечала на приветствие случайной знакомой в уличной толпе.

Он схватил ее за плечи, повернул, почти насильно довел до кровати. Быстро расстелил бумажные полотенца, достал гигиенические подушечки, уложил ее поудобнее. В нем проснулся врач, он четко и профессионально делал то, что требовалось.

— Где у тебя колготки? — спросил он. — В которых ты занимаешься гимнастикой. Куда ты их положила?

Она кивнула на чемодан.

Триш лежала на спине, широко раскрыв глаза, с разметавшимися по подушке, вдруг потускневшими, утратившими блеск волосами, и на лбу у нее блестели капельки пота. Она следила взглядом за каждым его движением, и в этом взгляде была вера в него.

— Теперь так, — сказал он. — Иду звонить, потом отвезу тебя в клинику. Абсолютно никаких причин для беспокойства. Самое страшное позади. Ты поняла?

Она кивнула, как послушный ребенок.

— Вот и отлично. Сильное кровотечение сейчас прекратится. Потом положи гигиенические подушечки и натяни колготки. Только не вставай — я все тебе подам. Надевай их осторожно, хорошо?

Она снова кивнула.

— Прекрасно. Так я иду звонить. Я мигом.

Телефон-автомат был через два квартала. Он сел в «фиат», рванул с места и, нажав до отказа на газ, помчался по пустой улице.

Набрал номер, и к нему тут же вернулось деловитое профессиональное хладнокровие.

Врач все понял. Он будет через пятнадцать минут. Тут уже осложнений не предвиделось. О, у меня персонал натренированный. Конечно же, выкидыш. Так до встречи, старина, я выезжаю.

Триш лежала в той же позе, в какой он ее оставил. Она повернула голову, когда он вошел, но сама не двинулась.

— Ну как, порядок? Она кивнула.

— Вот и прекрасно, — нарочито бодрым тоном сказал он. — Доктор уже выехал, давай и мы будем собираться. На-ка вот это. И это наденем.

Он улыбнулся ей и, заметив полуоткрытую дверь ванной, пошел закрыть ее.

— Одевайся, я сейчас.

Он снова подбодрил ее улыбкой, вошел в ванную и закрыл за собой дверь. Надо бы вытереть пол, но это потом. Сначала другое.

Он потянул рулон туалетной бумаги, оторвал длинную полосу, смял в комок. «Это» так и осталось лежать на белом фаянсе. Оно было розовое и гладкое, с большой головой и крошечными конечностями — точная копия того, что он видел в патологическом кабинете. Триш все-таки спутала сроки. Он так и думал: это же явно двенадцатая неделя.

Он пригляделся повнимательнее — мальчик. Он бумагой спихнул своего неродившегося сына в унитаз и спустил воду.

Глава четвертая

С удивлением и беспокойством заметил Деон, как дышит отец, когда они поднимались по лестнице: он едва одолел последний пролет. Ноздри у него при каждом вдохе широко раздувались. Деону вспомнился пациент с пневмонией. К тому же он был весь в испарине, бусинки пота покрывали лоб под полями его черной шляпы. А ведь день выдался не такой уж жаркий.

Ничего не поделаешь, стареет, подумал, успокаивая себя, Деон. Шестьдесят ему? Нет, шестьдесят один. Не так уж много, хотя и не мало, конечно. Странно, он вообще редко задумывался над возрастом отца, над тем, что он меняется. А ведь годы берут свое, увидел теперь Деон и поймал себя на том, что смотрит на отца взглядом стороннего наблюдателя. Лицо его, всегда решительное и строгое, с глубоко посаженными глазами (отец непомерно гордился своим зрением: на охоте он, бывало, первым видел газель и мог с одного взгляда определить из далекой дали, в кого метил — в самца или в самку), теперь осунулось, резче обозначились скулы, а нос, крупный, крючковатый, выдавался подобно клюву хищной птицы.

Деон смотрел и думал: он всегда присутствовал в моей жизни, был, и все; некая фигура, имеющая определенное название «отец». А сейчас смотрю я на него вроде бы со стороны и должен признать, что совсем его не знаю, словно темный дом с закрытыми ставнями, о котором только имеешь представление, — разве что удалось разок-другой мельком увидеть затененную внутренность некоторых комнат.

Иоган ван дер Риет споткнулся и чуть не упал у массивных колонн, венчавших лестницу. Деон бросился было поддержать его, но отец отвел его руку и насупился сердито и раздраженно. Бот, шедший с другой стороны, заметил и этот жест, и недовольный взгляд отца и улыбнулся Деону, чуть пожав плечами и как бы говоря, что таков уж он есть, отец, ничего другого от него и ждать не приходится, а Деону следовало бы получше знать его и не соваться со своей помощью — даже в такой день.

До входа в парадный зал они поднимались молча.

Здесь уже собралась целая толпа; самые нетерпеливые начали входить, но многие еще стояли группами на лестнице или возле колонн: выпускники, явно стеснявшиеся своих мантий; родственники, не скрывавшие гордости; преподаватели университета, утомленные и безразличные, жаждавшие лишь одного — чтоб скорей все это кончилось.

— Войдем или ты хочешь подождать здесь? — спросил Деон и посмотрел на часы. — Еще двадцать минут до начала.

— Давай чуточку обождем, — сказал отец. Он оттянул пальцем воротник рубашки, затем снял шляпу и неторопливо вытер платком лицо. Заметил на себе взгляд Деона и прибавил чуть ли не извиняющимся тоном: — Ну и жарища в этом вашем Кейптауне. Пожарче будет, чем у нас в вельде.

— Да, сегодня очень влажно, — вежливо поддакнул Деон, не смущаясь тем, что кривит душой.

Бот разглядывал девушек в платьях, которые по моде облегали фигуру, и вдруг фыркнул:

— Нет, вы только поглядите, кто пожаловал! Флип и старая Миета.

Филипп Дэвидс неторопливо поднимался по ступеням лестницы. Пожилая цветная женщина, шедшая под руку с ним, очень волновалась и явно была не в своей тарелке, словно никак не могла поверить, что имеет право быть здесь.

— Вы только поглядите, как она вырядилась, — насмешливо продолжал Бот. — Дикарка да и только.

Нарядилась мать Филиппа в самом деле не к месту: широкая юбка колоколом, какие были в моде лет пять-шесть назад на танцевальных верандах, и летняя широкополая шляпа еще большей давности. Среди маленьких шапочек, которые были надеты на других женщинах, она выглядела действительно комично.

И многие на нее уставились. Деон видел вокруг улыбки, за снисходительностью которых скрывалась высокомерная жалость.

Его разобрала злость. Он стоял и смотрел сверху на поднимавшегося по лестнице Филиппа, а тот неторопливо шел по ступеням об руку с этой перепуганной, причудливо вырядившейся старой женщиной. Ублюдок, осел упрямый, ругал он его. Неужели не мог подсказать ей? Неужели не мог проследить, чтоб она оделась как следует, а не выставляла себя на посмешище?

— Она имеет полное право быть здесь, — сердито бросил он брату.

Бот, не веря ушам своим, взглянул на него и покраснел. И открыл было рот, хотел что-то сказать, но не произнес ни звука.

Филипп с матерью прошли больше половины пути, когда она вдруг, почти на том же месте, что Иоган ван дер Риет, оступилась. Филипп поддержал ее, остановился и тут впервые поднял глаза, словно хотел смерить взглядом, сколько им еще оставалось пройти.

У него было необычное выражение лица. Пристыженное, растерянное и вместе с тем вызывающее. Точно он говорил собравшимся здесь надменным белым: «Подите к черту! Все вместе и каждый в отдельности. Убирайтесь ко всем чертям!»

Деон все понял.

И платье это, и шляпа — обноски; цветастое, пышное бальное платье, которое какая-то женщина носила когда-то и выбросила за ненадобностью, да и шляпу тоже — она только занимает место в гардеробе; так почему бы не отдать все это служанке — они так падки до бантов, оборочек, цветов из атласа и тому подобного, не так ли?..

Обноски. Но это лучшая ее одежда, а Филипп слишком горд, чтобы признать, что это не так.

Деон шагнул к ним, еще сам до конца не осознав, что он делает. Он видел насупившиеся брови отца и застывший взгляд брата, но он уже шел вниз по ступеням — туда, где остановились Филипп с матерью. Филипп без улыбки наблюдал за ним — стоял серьезный, словно собирался задать какой-то очень важный вопрос.

Они не разговаривали с того дня в студенческом кафетерии, с их размолвки, избегали друг друга, даже когда оказывались в одной аудитории. Порой их взгляды встречались, и всякий раз кто-то из них отводил глаза.

Сейчас они стояли лицом к лицу. У Филиппа чуть вздернулись брови, в глазах застыл вопрос. Деон был спокоен и уверен.

Он протянул руку.

— Доброе утро, Филипп, — сказал он. И обращаясь к растерявшейся женщине: — Доброе утро, миссис Дэвидс.

Она застенчиво пробормотала в ответ что-то невнятное, не смея поднять на него глаза. Он стал рядом с ней и вежливо взял ее под локоть. Рука была худая, тонкая. И дрожала.

— Позвольте я вам помогу, — сказал он. И они втроем — Филипп, Деон и мать Филиппа — двинулись ко входу в зал. Деон смотрел на лица стоявших вокруг людей. На этих самодовольных лицах больше не было улыбок.

Бот глядел на него не мигая, даже рот от удивления раскрыл. Отец смотрел в сторону, на далекие горы на горизонте.

Повисите в петле, подумал Деон без всякого сожаления. Повисите еще немного в петле.

Поравнявшись с отцом, он остановился, заставив остановиться Филиппа и его мать.

— Отец, — сказал он. — Ты помнишь миссис Дэвидс? А Филиппа?

Отец продолжал смотреть на далекие сине-стальные горы.

— Хозяин! — тихо, почти умоляюще проговорила цветная женщина.

Иоган ван дер Риет не удостоил ее ни ответом, ни взглядом. Он только чопорно кивнул, но глаза его — и после того, как Филипп с матерью отошли, — были все так же прикованы к горам.

— На кой черт тебе понадобилось все это? — прошипел Бот вне себя от ярости.

— Я тебе сказал, — отвечал Деон. — У нее больше права быть здесь, чем у тебя. Это ее сын получает звание доктора.

— Это не значит, что ты должен… Ну что ты за человек!

— Я врач, и он тоже.

— А может, ты к тому же еще и любишь кафров?

— Довольно, — резко сказал отец. Он перевел холодный взгляд с одного на другого, холодный и безразличный. — Помните, вы братья, — добавил он. И повернулся к дверям, за которыми скрылись Филипп с матерью. В дверях уже началась толкотня. — Я думаю, нам пора идти.

В сидевших рядами строго одетых, серьезных молодых людях трудно было узнать своевольных студентов, какими они были всего две-три недели тому назад. Такое впечатление, размышлял Деон, словно мы не через экзамены прошли, а через чистилище, которого многие из нас так боялись, — прошли сквозь огонь, отделивший шлак и выплавивший чистый металл… Ну-ну! — остановил он себя. Не сгущайте краски, молодой человек! Не надо вычурных сравнений и сантиментов. Естественно, каждый чуточку ошарашен. Никак не верится, что все позади, вот и взвинчиваешь себя. Может, поэтому и я так поступил.

Но осмыслить причину своего поступка он был еще не готов, а потому, чтобы отвлечься, стал смотреть на массивные выступы над огромными окнами и на людей в зале.

Через проход сидели выпускники инженерного факультета, по диагонали и ближе к возвышению — гуманитарии. Лишь несколько девушек рискнули явиться на выпуск с распущенными волосами, и ему показалось, что среди них он разглядел темно-каштановую голову Триш, хотя поручиться не мог бы.

Ему не очень уж и хотелось видеть ее или чтобы она его увидела, поэтому он сел так, чтобы смотреть на входную дверь.

Он сразу же заметил мать Филиппа — она сидела одна с краю, в самых задних рядах. В зале были и другие цветные и индианки в ярких сари, расшитых блестками, но они сидели группами. Держались отдельно, пока кто-нибудь из белых, не найдя другого места в переполненном; зале, не садился рядом. Но даже и тогда невидимый барьер оставался.

Деон пробежал глазами по рядам — мягкие, пастельные тона одежды женщин, строгие костюмы мужчин, — он искал хищный профиль отца. Но не мог найти. Неужели по ошибке тот забрался на балкон? Наконец он обнаружил его высокую фигуру. Отец появился в дверях одной из лож за колоннами, где были отведены моста для самых почетных гостей. Он что-то на ходу говорил студенту-контролеру, который явно просил его вернуться. Контролер показывал на пригласительный билет — эту ложу занимали те, у кого билеты были другого цвета. Иоган ван дер Риет отмахивался от вежливо настойчивого гоноши, точно все это было несущественно, да и вообще ниже его достоинства вникать в такие мелочи. В конце концов, однако, он сдался и прошел в зал, одарив напоследок контролера свирепым взглядом. Бот покорно поплелся за ним.

Они нашли два свободных места среди нескольких явно состоятельных, немолодых супружеских пар. Деон без труда представил себе светский разговор, который там шел сейчас по поводу предстоящего выпускного акта, коктейлей и танцев, назывались имена университетских знаменитостей, с которыми на «ты», прилагательные употреблялись только в превосходной степени: как все «потрясающе», «фантастически» и «поразительно». Он еще подумал — не без злорадного удовольствия, — как отец будет там выкручиваться.

Четверо преподавателей с озабоченным видом пересчитывали сидевших выпускников, ряд за рядом, и старательно складывали в уме общее число. Деон представая себе, с каким презрением смотрит на них сейчас отец. Он не нанял бы этих людишек даже овец пасти. Уж если они не могут сосчитать, сколько тут сидит людей, мирно и спокойно, то как бы они управились, дай им пересчитать толкущихся овец?

Он ухмыльнулся при этой мысли, и Робби, сидевший в том же ряду, перехватил его усмешку и скорчил в ответ гримасу.

Мы теперь врачи, доктора, подумалось вдруг Деону в приливе внезапного ликования. Черт с ним, со всем остальным, мы — доктора. Ну вот еще немного — и доктора!

Он представил себе, как докторская шапочка легко коснется его склоненной головы.

«Итак, я посвящаю вас в рыцари… — И касались бы, как должно, мечом, вот было бы торжественно. — Встаньте, сэр Деон».

Он снова ухмыльнулся — надо же, куда занесло его воображение, — но душевный подъем не проходил. Слезы восторга подступили к глазам. Боже мой, если они сейчас не начнут, я разревусь, как ребенок.

Внезапные раскаты невидимого органа, еще усиленные многократно динамиками, спасли его достоинство. Из дверей по проходу между рядами двинулась, заколыхалась мантиями торжественная процессия профессоров под громовые аккорды Gaudeamus Igitur,[5] и зал встал. Почтенный декан Инженерного факультета, слепой, как летучая мышь, но слишком тщеславный, чтобы носить очки, свернул, конечно, не туда, и его пришлось возвращать в ряды профессуры. Наконец процессия взошла на возвышение и орган заиграл бравурный национальный гимн, все подхватили. Где-то на середине первого куплета Деону показалось, что он слышит голос отца, перекрывающий все остальные. Несколько ошарашенный, он даже сам перестал петь, прислушался. Да, конечно, голос отца.

Все ясно. Эти англичане, сидевшие вокруг отца, наверняка не пели, — самое большее шевелили губами для видимости. Кровь у отца вскипела от обиды, вот он и выдал им во всю силу голоса.

Деон рассмеялся в душе. Скажем прямо, подумал он, непросто держать в руках такого старика.

Все сели, и деревянные откидные сиденья откликнулись единым гулким заключительным аккордом, как будто быстро провели палкой по деревянному забору.

Началась скучная и томительная церемония. Наконец был представлен оратор. Им оказался приезжий академик из какого-то второстепенного английского университета, обладатель длинных, соломенного цвета волос, которые он то и дело нервным движением откидывал со лба. Говорил он, проглатывая гласные, так что из речи его все равно никто ничего не мог понять. Похоже, он убеждал народности Южной Африки в необходимости пересмотреть свои позиции и подумать о взаимном уважении. Деон уповал на косноязычие оратора, на то, что отец ничего не поймет. Ведь если это возьмет его за сердце, он может потребовать слова.

Некоторое время он пытался слушать эти призывы к благоразумию, что-то насчет перспективы, и смотрел на то, как оратор снова и снова откидывал падавшие на лоб волосы. Подстригся бы, что ли, раз они ему так мешают, подумал Деон.

Впереди, рядах в шести от себя, он увидел затылок Филиппа — прямые черные волосы, неподвижная голова. Он, казалось, ловил каждое слово.

Наконец мне вроде бы удалось уладить нашу размолвку, мелькнуло в голове Деона. Он явно признателен мне за это. И Деон вспомнил мягкую, чуть заметную улыбку Филиппа. Может статься, мы никогда больше не увидимся после того, как распрощаемся сегодня, так хоть не расстанемся врагами.

Филипп не распространялся насчет своих планов на будущее, хотя, кажется, получил приглашение от одной клиники для черных в Трансваале. Ходили, правда, слухи и о стипендии от какого-то фонда не то в Германии, не то во Франции. Если так, что ж, он это заслужил. Голова у него варит, а работать он может как одержимый.

Удачи ему, как бы там ни было.

И снова засверлила мозг не дававшая покоя мысль: но почему, почему я все-таки так поступил?

Не была же это, размышлял он, попытка искать расположение Филиппа? И поза мне не нужна, и вызовов я никаких никому не бросал. Хотел восстановить отношения? Тоже нет. И не был это ответ на иронические замечания Бота, и не отцу назло я это сделал. И тем более не из желания насолить всей этой публике с их ухмылочками. Просто было что-то такое в его лице, когда он посмотрел в нашу сторону, что заставило меня так сделать; этот его смущенный взгляд, но в то же время и гордый.

Он не из тех, кто сдается, старина Филипп. Он никогда не признает себя побежденным.

Деон вспомнил вдруг, как они в детстве однажды охотились на шакала. Сколько же им тогда могло быть? Он еще не ходил в школу, значит, и семи не было, а Филиппу (которого тогда звали просто Флип) около девяти. Совершенно верно. Деон пошел в школу в следующем январе и еще первую четверть не доучился, когда мать уехала от них. Он помнит, как хвастался этим шакалом старшим ребятам в школе и один толстомясый такой мальчишка — все считали его ужасно сильным — обозвал его лгуном. Бот — он учился тогда в четвертом классе — схватился с этим толстяком, а тот был уже в шестом, и положил его на обе лопатки; толстяк кинулся звать учителя, и учитель им обоим всыпал за драку. Бот сделался героем: ведь он отдубасил старшеклассника, а про историю с шакалом все как-то забыли. И Деон переживал — это казалось ему несправедливым, хотя лучи славы коснулись и его и оба они чуть не до последнего класса пользовались в школе общим уважением. Во всяком случае, никому больше не приходило в голову задирать братьев ван дер Риет, даже младшего. А потом мама уехала от них, и все их жалели, словом, в школе у Деона жизнь была легкая.

Да, но охотились они на шакала прежде, чем он пошел в школу. Все началось с того, что они с Флипом смастерили новые луки и стрелы, куда прочнее тех, что у них были: раздобыли настоящее перечное дерево, а на тетиву — настоящие бычьи жилы, которые принес им отец Флипа, ведавший на ферме скотобойней и специально для них постаравшийся. Стрелы они выстрогали из сухостоя и надели на них железные наконечники — сами сплющили из колючей проволоки, предназначенной для ограды вагонов, придали нужную форму и еще зазубрины нарезали. Перья взяли от кур, которых разводила мать Деона.

Флип знал толк в ядах, он выбрал то, что нужно: молочный сок одного растения, встречающегося в вельде, смешивается с чем-то еще, но с чем — этого Флип никому не рассказал бы, потому что это не его тайна, а всех цветных, и, если кто из них ее выдаст, яд потеряет силу. По крайней мере так он говорил Деону, и семилетний Деон свято этому верил, потому что Флипу-то было девять и уж он знал, что говорит.

Они ушли на охоту в то утро, прихватив с собой бутерброд с повидлом, который сделала Деону мать. Направились они к коппи — каменистому холму, который все в округе называли Длинным. Русло высохшей речушки вилось у подножия среди деревьев-недоростков, изувеченных постоянной засухой. Там они и устроили засаду в жалкой тени, подстерегая голубей, слетавшихся сюда обычно после того, как побывают на утреннем водопое у лужицы за холмом, где работал насос. Флип подстрелил пару почти сразу же, а Деон пробил одному крыло, так что тот все равно камнем свалился под дерево. Флип мигом подскочил и ловко, одним движением свернул ему шею. Пока Флип ощипывал добычу, Деон развел костер. Они тут же зажарили трех голубей и съели их с аппетитом; на десерт Деон вытащил бутерброд с повидлом, а у Флипа нашлась бутылка холодного чая.

После завтрака они побродили по усыпанному галькой высохшему руслу, конечно, с луками наготове: мало ли что могло случиться. Флип нес еще и яд в жестянке из-под табака, ибо наконечник следовало обмакнуть в него перед самым выстрелом. А когда яд высохнет, то уже не действует.

Они решили охотиться на газелей, хотя даже Деон понимал, что это только мечта, потому что южноафриканские газели — прыгуны не для таких охотников, слишком они быстрые и осторожные.

Они шли под палящим солнцем по высохшему руслу, стараясь держаться в тени деревьев, торчавших по обеим сторонам, и искали на песке между галькой следы газелей. Но скоро Деону это наскучило. Ему захотелось домой — заняться чем-то другим. Отец сделал ему чудесный фургончик — настоящие колеса со спицами, ярмо, в которое впрягают волов. А бабки от бараньих ножек и точить не надо — настоящие волы, прямо красота. За плотиной, где земля была приятно холодная и влажная, они с Флипом провели дороги, насыпали холмы и катали там фургон. Здесь, в открытом вельде, стояла невыносимая жара, и Деону захотелось пойти домой и, засев за плотиной, покатать фургон.

Тут Флип вдруг замер, да так и остался стоять, боясь шевельнуться, глядя себе под ноги.

— Ты что? — спросил Деон.

Флип молча показал на аккуратные, хорошо сохранившиеся на песке следы.

— Шакал?

Флип кивнул.

— Утром прошел.

— Откуда ты знаешь?

Флип с таинственным видом снова кивнул.

— Давай пойдем и скажем моему отцу.

Шакалы страшно разоряли стада овец. На них ставили капканы, и Иоган ван дер Риет платил за каждый доставленный ему хвост целый шиллинг в качестве премии.

— Похоже, он там, на холме, — сказал Флип. — Он прошел здесь рано утром, и следы ведут в сторону холма. Стало быть, он залег там в норе до сумерек, а ночью выйдет охотиться на овец.

— Ну, вот мы и должны сказать отцу.

— Давай лучше сами подстрелим.

Деон недоверчиво поглядел на него.

— Как? У нас ведь нет ружья.

Флип поднял свой лук, придерживая стрелу у тетивы.

— А это?

— Ты что, думаешь убить из этой штуки шакала?

Вместо ответа Флип натянул лук, прицелился в дерево шагах в двадцати от них и пустил стрелу. Она просвистела и, подрагивая, звеня, как камертон, врезалась в дерево точно в том месте, куда целил Флип, — в четырех футах от земли. Подошли, посмотрели. Наконечник вошел в ствол на целый дюйм после зазубрины.

Флип вместе с корой вырезал стрелу из дерева своим складным ножом и уверенно заявил;

— Кору пробил, вот. А ему нужно только шкуру пробить, шакалу-то. Остальное яд сделает.

— Но ведь собаки нужны, чтоб выманить его из норы.

— А мы подождем, пока он сам выйдет.

Теперь Деон поглядел на цветного мальчика уже с удивлением.

— Но ведь это до ночи надо ждать. Шакалы днем не выходят. Он будет сидеть в норе, пока ночь не спустится.

Лицо Филиппа выражало непоколебимую решимость.

— Ну и что, у нас терпения не хватит? Подождем. Ночи сейчас лунные, целиться ловчее будет.

— Я все-таки думаю, надо пойти сказать папе, — невольно вырвалось у Деона.

Флип окинул его презрительным взглядом. Теперь уже выбирать не приходилось.

— Иди, если хочешь. Я один возьму этого старого шакала.

Они прошли по следу шакала до того места, где он пересек русло высохшей речки и ушел в кустарник, в самую чащобу. Здесь он явно замешкался, может, чего-то испугался. А потом, как и предполагал Флип, пошел вверх по склону холма.

Идти по следу оказалось делом нелегким, потому что шакал шел не прямо, а кругами, петляя. Вельд же — это сплошной камень, и следы терялись, а в кустах карру и вовсе ничего не различишь. До вершины холма они еле доплелись, высунув язык и обливаясь потом, так что рубахи на спине и под мышками хоть выжимай (одеты они были в одинаковые рубашки и шорты цвета хаки — обноски после Бота и Деона отдавали цветным), и то теряли следы, то снова находили их среди кустов.

В какой-то момент Деон, отчаявшись, остановился и вытер рукавом рубахи лицо.

— Нет, так мы до этого шакала никогда не доберемся.

Но Флип и не думал сдаваться.

— Иди домой, если хочешь.

Наконец пошел четкий след. Флип посмотрел вверх, на вершину холма. Вершина, как почти у всех коппи в этих местах плато, напоминала стол, но сразу же обрывалась почти отвесной скалой, прочерченной глубокими трещинами.

— Вон там он и спрятался, — сказал Флип, довольный тем, что правильно все рассчитал. — Теперь пойдем осторожно, медленно, пока не найдем, где он затаился. У шакалов тонкий слух. Если он нас услышит — все, ни за что не выйдет.

След вел к узкой расселине посредине скалы. Мальчики внимательно смотрели себе под ноги — не появится ли указания на то, что шакал вышел из убежища, но так ничего и не обнаружили.

Ни звука не доносилось из темной норы.

Флип мотнул головой. И они отошли от норы на безопасное расстояние.

— Порядок, — прошептал он Деону на ухо. — Он здесь. Видишь вон те камни там, слева?

Деон посмотрел туда и кивнул.

— За ними мы и спрячемся. Когда он выйдет, мы его сразу увидим: ночи сейчас лунные. Я первым пойду, ты за мной. Чтоб ни веточки под ногами не хрустнуло. И ни слова, когда зайдем за камни.

Деон кивнул; Флип взглядом дал ему понять, что все в порядке, и быстро двинулся по крутому склону к камням. Деон чуть выждал и пошел следом, стараясь изо всех сил двигаться так же бесшумно. Один раз он здорово испугался, когда из-под ног его сорвалась и покатилась галька. По счастью, большой осыпи не получилось.

Наконец они благополучно укрылись в тени скал, тяжело дыша, устав от крутого подъема и пережитого волнения.

Флип примостился за валуном, спиной к камню, отсюда ему видна была нора шакала, хотя и под углом. Деон присел рядом и так же, как Флип, прижался спиной к скале.

Некоторое время они не сводили глаз со входа в нору, но скоро Деон устал смотреть в одну точку и принялся искать что-нибудь интересное в бескрайнем вельде. Вельд раскинулся голубовато-бурый, подернутый дымкой в отдалении, а у горизонта морщинился жарким маревом — горячий воздух дрожал над раскаленным плато. Отсюда, с этой высоты, видны были другие холмы вдалеке, красная змейка дороги вилась между ними, убегая вдаль. Бурую землю вельда делили на квадраты четкие линии проволочных заграждений. Иные фермеры не заботились огораживать свои пастбища, или просто у них не было средств — в результате теряли сотни овец от нашествия шакалов. Но отец Деона все делал как надо, капитально, и его земли были огорожены надежно — пусть даже за счет отказа от нового автомобиля, даже когда деньги доставались нелегко. В тяжелые годы депрессии, когда все шло кувырком, особенно во время засухи, его отец взял кирку и лопату и пошел работать за полкроны в день на строительство дорог. Но сдаваться, пасовать — никогда, слова этого он не знал, как никогда и мысли не допускал бросить землю и уйти в город по примеру других.

Деон смотрел на вельд, разделенный, перечерченный, словно по линейке, изгородями.

Внезапно Флип дернулся, и Деон встрепенулся, выпрямился.

Но это оказался всего лишь жалкий кролик, который выбрался было погреться на солнышке, но, к своему ужасу, первый заметил их и опрометью кинулся прочь. В другой раз они не упустили бы случая подстрелить его, но в предвидении настоящей охоты просто не могли тратить стрелы на такую мелочь.

Знойный день тянулся бесконечно долго, становилось все жарче. У Деона от сидения затекли ноги, и он их с трудом разогнул, но при этом пришлось повернуться — теперь он уже не видел входа в логово шакала. Потом жара вконец сморила его, он изо всех сил боролся со сном, но глаза сами слипались. Внезапно он вздрогнул — и проснулся. Должно быть, он долго спал, потому что солнце было уже низко и от скалы на то место, где они сидели, наползла густая тень.

Тут он испугался, поняв, что мама волнуется, не зная, где он, да и отец, наверно, вернулся, пора ужинать, а за стол не садятся, ждут его, и отец сердится, но и тревожится тоже.

Деон скосил глаза в сторону Флипа. За все это время Флип так и не шевельнулся. Он сидел скорчившись, все в той же позе, весь настороже, лук со стрелой на колене, а рядом жестянка с этим тайным ядом, известным только цветным.

Флип не из тех, кто отступит, значит, не отступит и он.

Они ждали еще долго, ждали, пока солнце медленно клонилось к горизонту, а потом вдруг сразу скрылось за ровной линией Земли, точно взяли и погасили свечу, послюнявив пальцы, — на небе осталась лишь узкая красно-оранжевая полоска заката. Потом и она исчезла, стемнело, появились звезды.

Взошла луна, но еще не полная. Стая птиц пролетела мимо, прошуршав крыльями в ночной тишине.

Деона пробрала дрожь — он сделал вид, что это от холода. Ему хотелось есть, мучила жажда: ведь у них во рту капли не было после холодного чая, которым они утром, еще до полудня, запили жареных голубей. Они рассчитывали потом напиться у насоса, но из-за этого шакала взяли в сторону и остались без воды.

Он взглянул на Флипа — лицо его при свете луны было каким-то чужим, далеким.

Луна неуклонно взбиралась вверх по белесому небу. Высоко над землей висели разрозненные кудрявые облака. Возможно, завтра будет дождь и гроза. Он так хотел, чтобы пролился дождь. Какая это ни с чем не сравнимая радость — смотреть на темные тучи, увенчанные солнечным нимбом, медленно плывущие над нивами и пастбищами; видеть, как надвигается пелена косого дождя, и, прежде чем он хлынет, бежать на веранду и уже оттуда наблюдать, как под внезапными порывами ветра раскачиваются в танце айвовые деревья, сухие листья крутятся в неистовом водовороте по двору фермы. Вот на землю упала первые тяжелые капли дождя, и сразу запахло горячей пылью, на которую попала влага. Еще немного — и началась буря, дождь забарабанил по рифленой жеста крыша. Флип легонько толкнул его локтем — он чуть не подпрыгнул от испуга и неожиданности. Флип приложил палец к губам и еле заметно кивнул в сторону норы.

Сначала Деон ничего не увидел: столообразная крышка отбрасывала тень, и свет луны не попадал на скалу. Он уже хотел покачать головой — ничего, мол, не вижу, но решил еще приглядеться. Что-то мелькнуло? Нет… Да. Что-то двигалось там в тени.

Рука Флипа нащупала жестянку, окунула наконечник стрелы в яд, еще раз, затем, стряхнув лишний яд, поставила стрелу на тетиву лука. Сам же Флип плотнее прижался к скале для равновесия. Деон торопливо проделал то же самое. Руки у него дрожали, и наконечник стукнулся о край жестянки, когда он обмакивал стрелу в яд. Он, как бы извиняясь, посмотрел на Флипа, но тот, казалось, ничего не слышал. Его внимание было приковано к норе.

Они ждали.

Снова что-то двигалось — теперь уж ошибки быть не могло, — медленно, осторожно двигалось в тени, отбрасываемой выступом скалы.

И хотя они ждали, хотя готовились к этому, оба тихонько охнули, когда шакал с черной полосой на спине вышел на лунный свет и стал у своей норы боком к ним, чуть подняв голову и навострив уши.

Деон услышал характерный звук спускаемой Флипом тетивы и в следующее мгновенье пустил стрелу сам. Шакал взвизгнул, как собака, которую пнули ногой, потом зарычал и исчез. Был — и нет, исчез, словно ночной дух, точно и не появлялся.

Деон вскочил на ноги, бросился за ним.

— Я попал в него! — ликуя кричал он. — Попал!

Он метался среди ночных теней в поисках убитого зверя.

Флип не спеша шел за ним.

— Я попал в него! — твердил Деон, приплясывая от возбуждения.

— Да, — тихо проговорил Флип. И добавил еще тише: — По-моему, я тоже в него попал.

— Я-то уверен, что попал, — задиристо объявил Деон. — Я слышал, как он взвыл вот так: «У-у-у!» — когда моя стрела угодила в него. А что, он может далеко убежать?

Флип пожал плечами.

— Может. Этот яд не сразу действует. Но к утру он его доконает.

— Как, только к утру?! — Деон сразу поскучнел.

— Да. Давай-ка лучше поищем наши стрелы.

Одну они нашли тут же. Наконечник был цел, а это значило, что она прошла мимо цели.

— Но я-то уверен, что попал в него, — упрямо твердил Деон.

Стрелы у них были одинаковые, да к тому же они обменивались ими. И определить, чья это стрела, было просто невозможно.

После недолгих поисков нашлась и вторая — без наконечника, только древко из тростника.

— Одна, значит, все-таки попала, — сказал Флип воодушевляясь. — Теперь старый шакал уже ноги протянул, это точно.

— Я уверен, что это моя, — сказал Деон.

Флип посмотрел на луну. Она висела высоко в светлом небе.

— Пора домой, — сказал он.

Отец Деона перехватил их на полпути. Он мчался на автомобиле по вельду, включив фары и подфарники, а вокруг было полно людей с фонарями — пеших и верхом. Им обоим тут же и всыпали — прямо посреди вельда, — выпороли тщательно, по всем правилам широким кожаным ремнем, прежде чем они успели рот раскрыть и рассказать про шакала. Деона отправили спать без ужина, хотя потом, много позже, когда он, наплакавшись, заснул, мама пришла к нему в комнату — он спал в боковой, примыкавшей к задней веранде, вместе с Ботом, когда тот приезжал на конец недели и на каникулы. Мама принесла вяленого мяса и горсть домашнего печенья, и, пока ел, он рассказывал ей про шакала. Он рассказал ей все как было, от начала и до конца, а она время от времени лишь повторяла: «Да, да», сама же не слушала. Она сидела с отрешенным видом в ногах его кровати, бледная, очень худенькая, и вовсе не слушала его рассказ и смотрела не на него, а куда-то дальше, туда, где человек один, где тишина.

Он и отцу все рассказал на другой день, когда тот поостыл. Сначала отец и слушать не хотел, а потом стал его вышучивать. Но, поняв, что Деон и не думает валять дурака, а говорит серьезно, он тотчас послал работника на Длинный холм проверить, есть ли там след шакала. Человек вернулся к вечеру и принес мертвого шакала. Он шел по следу целый день и нашел зверя в норе муравьеда — шакал забрался туда зализывать рану, да так там и издох. Работнику пришлось раскапывать нору, и, когда он вытащил мертвого зверя, наконечник все еще торчал в шкуре, как раз под лопаткой.

Иоган ван дер Риет отпустил, конечно, несколько шуточек насчет Нимрода[6] и «сильного ловца шакалов перед господом», но Деон-то видел, что в душе отец им гордится. В то же воскресенье он слышал, как отец рассказывал об этом фермерам у церкви.

Отец с величайшей торжественностью вручил ему положенный шиллинг, и Деон отдал половину Флипу. Конечно, он чувствовал себя немножко виноватым — ведь вся слава досталась ему. Он-то понимал, что, не будь Флипа, он бы не остался ночью на Длинном холме. И еще, конечно, хотя он и твердил себе, что это его стрела попала в шакала, определенной уверенности у него не было. Флип и стрелял лучше, и пустил стрелу первым, когда шакал только вышел и стоял не шевелясь. Но вообще, кто мог сказать, чья это стрела? Их одну от другой не отличить, и потом ему казалось, что он видел, как его стрела попала в зверя — именно тогда он и взвыл.

И все же он чувствовал не только вину, но и гордость, когда отец, подтрунивая, называл его «сильным ловцом шакалов перед господом». У него навсегда останется в памяти, как отец не без гордости подшучивал над ним и как он ночью рассказывал матери про шакала, а она сидела в изножье кровати и все говорила «да, да», а сама и не слушала.

На следующий год в январе он пошел в школу, и еще четверть даже не кончилась, когда у матери случился нервный приступ, приехали ее брат с женой и неожиданно увезли ее отдохнуть в Трансвааль. Через два месяца она написала пастору письмо, длинное и путаное; в нем она объявляла о своем намерении никогда не возвращаться к мужу, загадочно намекала на что-то, непонятно в чем его обвиняла, словом, и пастор да и вообще все в округе решили, что она немножко свихнулась. Старейшины в церкви, куда ходил отец, покачивали головой, и сам пастор явился к ним в дом прочесть отцу письмо, спросил, не может ли чем-то помочь — не стоит ли ему, пастору, попытаться уговорить женщину вернуться домой. Но отец мрачно отвечал только: «Она сделала выбор, и ноги ее здесь больше не будет».

После этого все симпатии были на стороне отца, потому что людям нравится непреклонность в мужчине, а он своих слов на ветер бросать не привык. Пастор взывал к милосердию и прощению, да только все понимали: это он просто по долгу. Потому что в душе-то и он восхищался отцом и не стеснялся повторять, что вот Иоган ван дер Риет — человек, который умеет держать слово.

Все знали, что его отец — человек строгий, даже порой суровый. Но он умел быть и добрым. Он помогал соседям, оказавшимся в беде, причем всегда бескорыстно, ничего не ожидая взамен. И жена не могла этого не знать; они прожили вместе двадцать лет, и она, конечно же, поняла, в чем его сила: ведь если бы не его страстная воля добиваться намеченного, оставаться всегда хозяином положения, если бы не его умение выжить, погибли бы они в трудные времена, подобно многим. Она это знала все двадцать лет, что жила с ним, и вдруг бросила его, с двумя детьми на руках, когда младший едва пошел в школу. Что-то можно понять, что-то отнести за счет нервов и пошатнувшегося душевного здоровья. Но как простить женщину, бросающую мужа с двумя малыми детьми? Бросив детей, она сама лишила себя людского сочувствия.

Почему, не переставал размышлять Деон, почему она это сделала?

Он повернулся и сел так, чтобы видеть отца, чинно восседавшего в своей черной паре среди университетских модниц и модников в светлых платьях и костюмах, точно одинокий орел, очутившийся в одной клетке с пестрыми болтливыми попугаями.

Он вгляделся в его строгое, непроницаемое лицо. Нет, он не нашел ответа, и, уж во всяком случае, никто другой не найдет.

Почему она оставила их?

Что он чувствовал тогда, в свои семь лет? Не припомнит. Было какое-то неясное чувство потери, пустоты, но он в то время как раз вступил в новый для него мир школы, этот мир завладел им и скоро заставил забыть все, даже боль.

Почему она ушла? Может, Бот знает больше? Ему ведь тогда было тринадцать, что-то он мог слышать, что-то помнить, тогда как для него, семилетнего, это было непостижимо. Хотя вряд ли. Ведь Бот тоже не жил дома.

Они никогда, собственно, не говорили на эту тему, вероятно, из чувства уважения к отцу, не желая касаться его личной жизни. Забавно как-то все у нас, подумал Деон. Он мой брат, а я его совсем не знаю. С Филиппом мы вместе росли, вот его я знаю. А с Ботом что у нас общего? Ничего. Вижу его на ферме, когда приезжаю на каникулы, ну, ездим с ним осматривать овечьи загоны, ограду, пастбища, ходим вместе на охоту, а как-то даже на танцах были в Бофорт-Уэсте. Бот, я и Лизелла, на которой он собирается жениться; она будет ему хорошей женой (их мать тоже была хорошей женой или казалась такою и вдруг в один прекрасный день бросила их. Почему? Ну почему? Почему?), хотя эта учительница действует мне на нервы своим кривляньем, я бы больше получаса ни за что не выдержал. Да ведь и с ним я тоже долго не могу говорить. А если быть до конца честным, подумал он, то я вообще не могу с ним говорить. Нам просто нечего сказать друг другу.

Потому что он на шесть лет старше? Ну, может, и поэтому.

Он отогнал от себя эти мысли и попытался сосредоточиться на том, что говорил английский академик, а тот перешел теперь к специфическим проблемам африканской культуры, все так же продолжая откидывать волосы, падавшие ему на глаза.

Деон посмотрел на часы. Осталось самое большее еще пять минут.

Мы доктора! Можете себе представить такое? Черт нас побери, доктора!

Он недоверчиво потряс головой. Шесть лет, шесть долгих лет, и вот теперь, хочешь верь, хочешь — нет, все кончено. Хотя если вспомнить, то в последние недели нет-нет да и появлялись минуты, когда он начинал сомневаться, что все это когда-нибудь кончится.

С основными предметами он справился, и неплохо. Может, конечно, ему просто повезло, потому что все вопросы были довольно ясные. На хирургии он вытащил билет по гиперфункции щитовидки — абсолютная классика. За день или за два до этого он как раз перечитал все, что было в учебнике, поэтому ответы на вопросы знал. Он видел, как засветились от удовольствия глаза старины Снаймена, когда он кончил и вышел из аудитории, очень довольный собой. А вот профессора гинекологии он боялся как огня. У этого старика была идиотская привычка сидеть в своем автомобиле у входа и, увидев студента-выпускника, сажать к себе в машину и тащить в ближайшую больницу — вот извольте убедиться, сколь сложные бывают случаи. Ему плевать, сколько ни объясняй, что у тебя, мол, нет времени сейчас на акушерство и что ты вообще не из его группы и сдавать экзамен должен д-ру такому-то. Старик слушать ничего не желал, поэтому студенты за три квартала обходили его машину.

Но в тот день Деона угораздило спуститься по лестнице именно в ту минуту, когда старик проходил сквозь толпу больных в приемном покое, и избежать встречи с ним было просто невозможно.

— А, ван дер Риет, — со злорадным удовольствием возгласил он. — У меня как раз есть время, чтобы погонять вас. Нуте-ка, пойдемте со мной в палату.

Мозг Деона сработал с быстротой молнии. Он мгновенно придал лицу скорбное выражение.

— Сэр, вынужден вам сообщить, что я иду от доктора Робинсона.

— Ну и что же, молодой человек? Какое это имеет значение? — раздраженно заметил профессор.

Деон почесал затылок и изобразил еще большую печаль.

— Сэр, утром я обнаружил у себя какую-то сыпь и боюсь, что это… — он сделал паузу для большей убедительности, — краснуха, сэр.

— Краснуха коревая! Господи боже мой! — взорвался профессор. — Да как вы смеете в таком случае даже приближаться к клинике! Здесь же беременные женщины, осел вы этакий!

— Да, сэр, — покаянно подтвердил Деон. — Я как раз собирался домой. Постельный режим, сэр.

— Сию же минуту убирайтесь, молодой человек. Убирайтесь! — И, смерив его уничтожающим взглядом, старик сам поторопился убраться подальше.

Так счастье улыбнулось ему, повезло ему и на практической диагностике. А вот на письменном экзамене он чуть не срезался, то есть явно не повезло. Он вышел тогда из зала (этого самого зала, хотя он выглядел совсем иначе: ряды столов, бдительные преподаватели, прогуливающиеся между ними, тяжелая, напряженная атмосфера), руки у него были мокрые, колени дрожали. Он не помнит, как прошел мимо умников-разумников, которые стояли, сгрудившись у лестницы, и сверяли ответы. Ему не хотелось не то что говорить — думать не хотелось о вопросах. Только бы поскорее убраться отсюда.

Одно к одному, злился он тогда, во всем обвиняя Триш с этой ее беременностью. Как я мог сосредоточиться, когда над головой занесен меч. А кто виноват? — спросил он себя. Скажи мне это, старик!..

Он поглядел через проход туда, где среди рядов светловолосых голов недвижно застыла темная головка. Она? Конечно, она, кто же еще.

Как-то она сейчас? Он видел ее только раз с тех пор, как она выписалась из больницы, да и то недолго — они вместе позавтракали в баре. Он чувствовал себя мерзавцем, ему было стыдно, но он ничего не мог поделать, потому что работал по семнадцать часов в сутки, пытаясь наверстать упущенное. Она тоже проводила все время над книгами — и у нее ведь надвигались выпускные экзамены. Однажды он позвонил ей, хотел предложить сходить куда-нибудь вместе, но у нее не было сделано домашнее задание, а к концу недели следовало его сдать. Она говорила с ним слегка небрежным тоном — он обиделся и больше не звонил. Да и времени у него не было.

А теперь, когда есть время, позвонит?

Наверное, нет.

Вежливые аплодисменты отвлекли его от размышлений, и он невольно встрепенулся. Известный английский академик улыбкой выразил признательность и сел на свое место, в последний раз отбросив со лба прядь волос.

Аудитория ожила, зашевелилась, задвигалась. Послышался шелест перелистываемых программок. Наступила главная часть церемонии.

Поднялся декан и обратился к ректору университета с учтивой, положенной по ритуалу речью. Ректор отвечал сухо — так шелестят переворачиваемые страницы.

Первыми — доктора в своих ярких мантиях. Каждому положенные аплодисменты; особо — аплодисменты доктору медицины, прохромавшему к кафедре с палочкой. Аудитория затаила дыхание, когда он стал взбираться по ступенькам, а вдруг?.. И дружно воздала ему должное, когда он их одолел.

Теперь пошла мелочь — бакалавры. Темп убыстрился, короче стали паузы между именами. Каждый должен сам следить за алфавитом, и, пожалуйста, передвигайтесь поближе, чтобы не задерживать.

Абрахамс, Дональд Роберт Адаме, Питер Макартур, Баджи, Мохаммед (чуть погромче: мы ведь либерально мыслящие люди), Бартлетт, Моника Мона.

Декан посмотрел в список и замялся. Даже его сухой педантичный голос дал фистулу, когда он прочел:

— С отличием по результатам экзаменов второго и третьего года обучения, а также выпускного экзамена по профессии и с почетной грамотой первого разряда… — Снова едва заметная пауза. — Дэвидс, Филипп!

Филипп поднялся и быстрым шагом пошел к кафедре. Аплодисменты. Он чуть ли не взбежал на возвышение и так же стремительно преклонил колено, и все это время аплодисменты не стихали. Эти сдержанные, скованные условностями люди не стали бы петь и плясать в проходе в его честь, не понесли бы его, как триумфатора, на руках. Но они чествовали его. Ей-богу, чествовали. Он повернулся к ним, когда ему надевали шапочку, и на лице его снова появилось такое исступленное выражение, что Деон даже внутренне содрогнулся.

Сказано: «Ты не свергнешь меня. Ибо не свергнуть меня».

Кто-то подтолкнул Деона слева, и он вспомнил, что надо пересаживаться. Передвигаясь на освободившееся место, он обернулся и увидел такое, что от удивления едва не сел мимо стула.

Его отец аплодировал тоже.

Среди всех этих англичан сидел Иоган ван дер Риет со строгим неподвижным лицом. И хотя был так непохож на них, аплодировал тоже. Аплодировал Флипу Дэвидсу, цветному парню с фермы Вамагерскрааль.

Глава пятая

Это было все то же хорошо знакомое серое каменное здание. И все-таки выглядело оно иным.

Он остановился, не дойдя еще до засаженного кустарником островка, охранявшего вход в клинику, и долго смотрел на угрюмый многооконный фасад.

Я работал и учился здесь пять лет, размышлял Деон. Мне знаком здесь каждый уголок, каждый дюйм. Я могу с закрытыми глазами пройти по всем коридорам этого здания и найти кратчайший путь по любой черной лестнице. Я знаю здесь каждую палату и лабораторию, каждую операционную и кабинет в административном корпусе. Знаю, где комнаты кастелянши, где аптека и даже кухня. Сколько раз я ходил по этим коридорам, сколько лет вся моя жизнь была связана с этой больницей. И скольких больных я перевидал здесь: одни давно выписались и живы, другие умерли. Однако до сих пор я был если не совсем безучастен, то во всяком случае не в ответе за них, этих людей. Так что, получается, я не знаю этой больницы. Теперь все будет иначе. Я должен научиться нести эту ношу. С этого и начнется мое обучение. С этого начнется приобщение к медицине.

Ну, хватит патетики, не без иронии подумал он. Спроси кого угодно, все скажут — ты уже специалист. Ты же принят ординатором, парень, — врач, живущий при больнице. На все сто специалист, а толку от тебя много меньше, чем от штатной сиделки. Впрочем, любая хорошая сиделка сама скажет тебе об этом.

Тем не менее он не мог потушить язычок пламени, горевший в его груди. Он прошел мимо привратника в вестибюль, еще стесняясь своего накрахмаленного новенького белого халата; еще не веря, что на обшлагах нет больше зеленого канта, положенного практиканту, а на лацкане — именной значок, указывающий на его новое положение.

Вчера вечером в отведенной ему комнате при больнице он обнаружил на постели повестку, оповещавшую об утренней конференции врачей-ординаторов. А также две брошюры. Он прочел их от корки до корки, пытаясь понять, зачем ему их положили, ведь зачем-то положили же. Но так и не поняв этого, захлопнул с чувством разочарования и даже обиды. В одной брошюре содержалось подробнейшее описание больничного дня. В другой, столь же унылой, — сведения о том, что и как делать с анализами крови, кала, мочи и прочими объектами специальных исследований.

Впрочем, и от утренней конференции он ничего особенного не ждал. Очевидно, будет обычная «накачка». А все-таки кто-то должен же знать, что его ждет.

Без десяти восемь. Он как во сне двинулся к лестнице. Ни души вокруг. По всей вероятности, еще не отошли после встречи Нового года. А может быть, он перепутал время? А может, вовсе и не на сегодня назначена конференция?

Он поморщился, злясь на себя. Ничего он не перепутал, все правильно. Нечего психовать, строго сказал он себе. Ты врач, невозмутимый и хладнокровный доктор ван дер Риет. И не забывай этого.

Но где же Робби и все остальные?

Он обратил внимание, что привратник украдкой наблюдает за ним поверх утренней газеты. Тогда он с нарочитой решимостью повернулся и стал подниматься по лестнице.

Войдя в лекционный зал, он обнаружил, однако, что вовсе он не первый. Кругом полно знакомых лиц, был тут и Робби. И — вот так сюрприз! — рядом с ним сидел Филипп Дэвидс, сдержанный, замкнутый.

— Черт возьми, — сказал Деон, направляясь к Филиппу, — вы то здесь зачем?

Филипп улыбнулся и показал пальцем на свой именной значок.

— Затем же, зачем и вы, полагаю.

— Но вы же собирались в Трансвааль, разве нет?

— Я с самого начала просился сюда. — Филипп внимательно посмотрел Деону в глаза. — Просто я не был уверен, что меня возьмут.

— Господи! Ну конечно же, они ухватились за вас!

— Да, с условием, что я буду работать только в одной половине больницы и получать три четверти оклада. — И он переменил тему разговора. — Вы хорошо выглядите. Были на ферме?

— Всего несколько дней. На праздники ездили к морю. В Книсну. — И Деон поспешно добавил: — А вы?

— А у меня была работа. Мне на праздники дали поработать в патологическом отделении, в лаборатории.

— Правда? — Деон спросил просто так, из вежливости. — Что же вы там делали?

— Та же работа, что и в летние каникулы. Профессор ищет новую методику исследования хромосом. Я вам рассказывал.

— Ах, ну да, — сказал Деон почти машинально: внимание его привлекла женщина в белом халате, худая я, видимо, презлющая (Деон знал, что она — один из заместителей директора клиники), которая вошла в зал в сопровождении нескольких мужчин. В зале тотчас воцарилась напряженная тишина, и Деон вдруг вспомнил, как отец однажды повез его в Бофорт-Уэст посмотреть представление странствующего цирка и какой ужас, смешанный с щемящим волнением, охватил его, когда он услышал далекий утробный рык и стремительное движение воздуха, потом движение за стенами цирка, а затем лязг железной решетки, означавший, что львы сейчас выбегут на арену…

Женщина-врач приветствовала их далеко не теплым тоном, а затем ровным, монотонным голосом прочла лекцию о правилах внутреннего распорядка. Слово в слово из той брошюры.

Они обязаны, поведала она, носить именной значок; карточки на больных заполнять разборчивым почерком; выдавать свидетельства об окончании инфекционного заболевания, свидетельства о смерти; выписывать рецепты; форма согласия на операцию — следующая; им надлежит беречь оборудование и имущество, быть вежливыми с младшим персоналом.

Деон слушал насупившись. Еще недавно владевший им энтузиазм и чувство свершившегося чуда постепенно испарялись, вытесняемые этим назойливым скрипучим голосом. Интонации напоминали ему что-то, а что — он никак не мог вспомнить. И когда он уже готов был плюнуть и перестать копаться в памяти, все вдруг прояснилось. В начальной школе у них был учитель, который вот так же обращался к ним, первоклашкам. Надлежит, следует, воспрещается.

Лекция кончилась, и дама представила им седого сутулого мужчину — заведующего пунктом переливания крови. Еще одна лекция. Затем еще одна. Под конец их попросили заполнить налоговые бланки, банковские счета и написать заявление о приеме в члены спортивного клуба; отчет за проведенную работу они должны представлять на следующее утро. Когда они потянулись к выходу, Деон подошел к Робби.

— Ну, после всей этой чепухи пора переходить к делу. Полагаю, доктор, вы уже облюбовали себе сиделочку?

Робби загоготал.

— Увы, доктор. Но я не отказываюсь от идеи, я весь в поиске.

Проходивший мимо ординатор, тоже из врачей, живущих при больнице, но старше их, возмутился:

— Не паясничайте. Вы не на пикнике. — Они неприязненно молча смотрели на него. — Да, да, — кивнул он. — Подождите, год покажется таким длинным, точно конца ему нет.

В памяти прочно засело это ощущение вечной, неотпускающей усталости. Потом ему стало казаться, что он тогда вообще не спал, дни и ночи сменяли друг друга, а он, еле волоча ноги, двигался как в тумане — по палатам, в анатомический театр, на дом к больным. Спал он урывками, когда удавалось ухватить час-другой, да и то скорее дремал с одной, вечно сверлившей мозг мыслью, что замогильный голос громкоговорителя вот-вот прошепчет: «Доктор ван дер Риет. Доктор ван дер Риет».

И несмотря на все это, никогда в жизни не было у него такого прилива сил. Все его чувства были обострены до предела. Временами ему казалось, что он буквально ощущает, как напрягаются и расслабляются у него нервы — точно щупальца подводного обитателя, мгновенно реагирующие на малейшее раздражение окружающей среды. Цвета виделись четче и ярче; слух обострился до крайности и воспринимал даже поскрипывание резиновых подошв, когда сиделка глухой ночью проходила по коридору, даже хриплый вздох какого-нибудь старика пациента, ведущего отчаянную борьбу с надвигающимся небытием.

Его стала тревожить эта развившаяся в нем безошибочность предчувствия. Никогда ему не забыть той молодой женщины, которую он видел однажды утром при хирургическом обходе. Ночью, накануне, у нее появились приступы рвоты с кровью, легкие впрочем. Была определена язва двенадцатиперстной кишки. Прописали лекарство, нейтрализующее кислоту, и на следующий день назначили операцию. Женщине едва исполнилось тридцать — красивая, самоуверенная. Хирург еще пошутил с ней, и она без тени смущения бойко парировала его шутки. Закончив осмотр, хирург со своей свитой перешел к следующей койке. Деон же шагнул, в сторону, чтобы лучше видеть очередного пациента, и толкнул койку молодой женщины. Он наклонился было к ней, чтобы извиниться и что-то спросить для уточнения диагноза, и явственно почувствовал страшный запах смерти (а может быть, просто вообразил, что почувствовал? Запах возник и тут же исчез, так что он не мог бы сказать наверное). Он не сумел справиться с собой, и на лице его отразился такой ужас, что молодая женщина заметила это и нахмурилась.

— Извините, — тихо сказал он, и она ленивым движением откинулась на подушки, расслабилась; на бретельках ее ночной рубашки были вышиты розочки.

— Неуклюжий, — прошептала она и многозначительно подмигнула.

В конце обхода он бросил взгляд на ее температурный лист — все в порядке, ничего особенного. Анализы в норме, никаких отклонений, лечение прописано правильно. Единственное, этот запах смерти, пахнувший на него (а может, ничего и не было?), да подсознательное чувство тревоги. В конце концов он убедил себя, что просто еще находится под впечатлением трех смертных случаев в блоке В-4 накануне.

А во второй половине дня женщина почувствовала себя плохо и попросила сиделку, чтобы ей дали судно. Она перегнулась через край кровати, ее несколько раз вырвало. Потом по телу ее пробежала судорога, она хрипло вскрикнула от ужаса и изо рта ее неудержимо хлынула яркая кровь.

Ее соседка не сразу сообразила нажать на кнопку звонка. Примчалась сиделка, две палатные сестры; одна из них с первого взгляда сообразила, в чем дело, и тотчас кинулась за врачом.

Но было уже поздно. Через две минуты больная умерла.

Ее фамилия была Уэст. Мария Иоганна Уэст. Это имя он надолго запомнит.

Были и другие имена в графе «дебет» его гроссбуха.

Питер Тейт, одиннадцати лет, перелом левой большеберцовой кости. Жизнерадостный мальчик, курносый, веснушчатый, озорной, как терьер. Сломал ногу, упав с дерева. На гипсовой повязке значились автографы двух сестер; на выписку готовили. Рентген показывал, что кость встала на место. Никаких проблем. А при общем осмотре Деон обратил внимание, что в одном ухе на барабанной перепонке появилась краснота. К тому же мальчик слегка температурил, и Деон прописал пенициллин — один миллион единиц. Еще бы. Он был горд, что обнаружил такую мелочь в то время, как все другие, будучи озабочены главным, пропустили ее.

А по дороге домой Питер Тейт пожаловался, что у него кружится голова. Родители подумали, что это может быть просто от пережитых волнений, результат общего шока. Затем матери показалось, что он тяжело дышит. Затем он стал хватать ртом воздух — мальчик задыхался. Отец развернул машину и помчал обратно в больницу — он гнал автомобиль, как только позволял транспорт, ибо они попали в час пик. Коллапс наступил почти сразу же, им десяти минут не хватило доехать до больницы — попали в правый ряд за автобусами и не могли выбраться. Мальчик умер, едва его внесли: анафилактический шок в связи с полной непереносимостью пенициллина. Кто мог знать, что его убьет то, что дарует жизнь? Он, Деон ван дер Риет, должен был знать. Запиши в графу «дебет» Питера Тейта.

Запиши в эту графу Виллема Руитерса, шести с половиной лет.

Запиши Нони М'вубанджани, восемнадцати лет, служанку.

Запиши Роберта Рональда Мортена, пятидесяти двух лет, директора компании.

Этих он часто вспоминает среди ночи, когда не спится.

Но были и другие, в следующей графе, так что баланс сходился. Тех, других, он тоже не должен забывать, чтобы не сойти с ума.

Он дежурил в ту ночь в мужском отделении блока В-1 и менял капельницу пациенту, поступившему с острым панкреатитом, когда динамик вызвал его каким-то совсем уж загробным голосом.

Проклятие! Не было еще и десяти, и дежурство выдалось довольно спокойным, так что он тешил себя надеждой выкроить пару часов, чтобы поспать. Он устал до чертиков, как никогда. Их смена прошлую ночь дежурила на Скорой помощи, и дежурство выдалось не дай бог никому. А тут еще ночная сестра попалась недотепа какая-то, суетится по всяким пустякам, из рук у нее все валится. Может, у этой дуры раздражительность от месячных, а может, вообще климакс или черт знает что.

Деон ввел иглу в вену больному, улыбнулся ему, кивнул палатной сестре: «О'кей, сестрица. Держите пятьдесят капель в минуту в течение двух часов, затем убавьте до двадцати», — и заспешил к дверям по длинному проходу между койками. Юноша на койке у двери еще не спал — он читал, включив ночник на тумбочке и пристроив на согнутых коленях книгу, как на пюпитре. Он поднял глаза на Деона, когда тот проходил мимо, и Деон ответил ему улыбкой. Юноша никак не реагировал — просто следил за идущим по проходу Деоном сосредоточенным взглядом. Затем опустил глаза в книгу.

Этот, слава богу, для нейрохирургии. Опухоль мозга. А неглупый паренек. Деон посмотрел на обходе, чем это он зачитывается. «Also Sprach Zarathustra»[7] Ницше. Юноше сделали биопсию и теперь лечили рентгеном. Придется еще раз лезть к нему в череп. Надежды на выздоровление было мало. Можно ему год обещать, но за это время он превратится в животное. Паренек это отлично понимает. Ницше. Конечно же, он все понимает.

Телефон был в комнате дежурной сестры. Коммутатор долго не соединял. Деон присел на краешек стола и, болтая ногами, ждал. Вошла сиделка — невысокая женщина, острая на язык. Рода — он слышал, так ее называли, хотя обязаны звать по фамилии. Она внесла поднос с двумя пустыми чашками и тарелкой, на которой лежали остатки печенья. Он поманил ее пальцем и, когда она, жеманясь, подошла, взял с тарелки печенье. Она сделала возмущенное лицо. Он ухмыльнулся и, нарочно чавкая, стал жевать печенье.

— Коммутатор, — наконец раздался в трубке усталый голос.

— Ван дер Риет у телефона.

— Вас вызывает Скорая помощь, доктор. Соединяю.

— О'кей.

И снова он ждал с трубкой возле уха, пока наконец не услышал решительный голос дежурного из приемного покоя.

— Деон?

— Да. Привет, Джон.

Там не стали тратить время на любезности.

— Направляю парня с пулевым ранением. Брюшная полость. Калибр оружия.303.

— Господи боже!

— Потерял много крови, так что, очевидно, готовьте сразу в операционную.

— О'кей, Джон. Привет.

Вот и поспал. Он соскользнул со стола, на ходу хлопнул эту кривляку по округлому заду и задержался только у дверей, где висела доска с расписанием дежурств. Четверг. Врач в приемном покое Билл дю Туа, дежурный хирург — это чучело Беннетт.

Деон что-то раздраженно буркнул себе под нос. Он терпеть не мог работать с Беннеттом. Ублюдок, только и знает, что иронизировать — особенно по поводу врачей, живущих при больнице. Можно подумать, что сам никогда им не был. Комплекс неполноценности, не иначе. Билл — тот другое дело, парень что надо. Он даже поработать дает, не заставляет человека чувствовать себя мебелью, как иные; дали, мол, тебе ретрактор в руки, стой и держи. Беннетт, несколько лет проработавший в Америке, называл ретрактор не иначе как «дурацкой палкой»). А что, вообще говоря, он прав. Хотя не так-то это приятно — сознавать, что столбом стоишь у стола.

Но тут уж ничего не поделаешь. Сегодня первую скрипку играть будет Беннетт, устроит, как всегда, фейерверк — даст разгон операционной сестре, будет сыпать язвительными замечаниями сквозь зубы, такая уж у него манера, он не может без этого. И не то чтобы он действительно был мастером своего дела. Если разобраться, хирург он вшивый. Из тех, кто нахрапом берет. Но так или иначе, а сегодня хозяин он.

Беннетт уже стоял в раздевалке в одних кальсонах, когда вошел Деон. Взглянул на Деона сквозь очки в роговой оправе.

— Сколько влили ему крови?

Деон скинул куртку, расстегнул рубашку.

— Три пинты, сэр. Сейчас вливают четвертую.

— У него сильное кровотечение. Полагаю, вы заказали еще?

Тон был резкий, излишне высокомерный, и Десна это задело. Он что, воображает, что вокруг него ослы?

Деон лишь сухо кивнул.

Беннетт скакал на одной ноге, целясь другой попасть в белую льняную штанину. Он показал головой в сторону двери.

— А Билл готов?

— Он с больным, — отвечал Деон.

— А как малый?

— Кровь принял нормально. Периферический пульс в порядке.

— Кровяное давление у него низковатое.

— Было девяносто на шестьдесят, когда я уходил.

Беннетт откашлялся, прочищая горло. Застегнул пуговицы на брюках и молча сунул ноги в туфли.

Явно не в его правилах было делиться своими соображениями. «Ладно, пошел ты знаешь куда…» — сказал про себя Деон.

Он быстро разделся и стал под холодный душ, наслаждаясь его ледяной, захватывающей дух свежестью. Затем закрутил кран и тщательно растер себя полотенцем. Все, теперь он в форме, и голова опять стала свежей. Он начал одеваться.

Беннетт аккуратно вешал костюм в шкафчик.

— Пошевеливайтесь, — бросил он, не поднимая головы. — Я не собираюсь торчать здесь до утра.

Деон прикусил язык, сдержав готовую сорваться дерзость. Он остыл не сразу — у него еще долго ходили желваки, хоть он и молчал. Он прошел мимо Беннетта и из стопки стерильной одежды в стенном шкафу выбрал все, что нужно.

В дверь несмело просунулась чья-то голова. За толстыми линзами очков моргали глазки, однако хищный нос как бы предостерегал, что доверять этой нарочитой застенчивости нельзя.

— Хелло, мальчики, — произнес профессор Снаймен.

Он открыл дверь и вошел в раздевалку. На нем был вечерний костюм, как всегда с иголочки, черный галстук бабочкой завязан безупречно и точно посредине.

— Добрый вечер, сэр, — хором отвечали Беннетт и Деон.

Профессор Снаймен небрежно провел рукой по одежде, будто извиняясь за свой вечерний костюм: условности, знаете ли.

— Вечные официальные обеды, — сказал он с коротеньким смешком. — По счастью, сегодняшний не слишком затянулся, вот я и надумал заскочить в В-1 взглянуть на один сложный случай. — Он помолчал, а потом спросил этаким безразличным тоном, который все равно никого не обманул: — Ну, а вас что привело сюда на ночь глядя, Тим?

Деон отвернулся и, скрывая улыбку, стал натягивать через голову спецовку. Все знали, что старик считал операционную своим единоличным владением и ревностно относился ко всякому, кто нарушал его неприкосновенность, даже если это был его собственный персонал. Тем не менее он всегда делал вид, будто ему надо испросить разрешение на то, чтобы присутствовать в операционной, и он крайне признателен дежурному хирургу за оказанное доверие.

— Пулевое ранение, сэр, — доложил Беннетт. — Кажется, задета печень. Не исключено повреждение позвоночника. — После тщательно рассчитанной паузы он быстро добавил, словно эта счастливая мысль только что пришла ему в голову: — Вы не могли бы посмотреть, сэр?

Снаймен еще какое-то время поломался, а Беннетт с улыбкой уже распахнул перед ним дверь. Старик вышел — звук его решительных шагов приглушали зеленые матерчатые тапочки, надетые прямо на вечерние туфли. Беннетт, все еще придерживая дверь, повернул голову к Деону, поднял брови и изобразил на лице покорное смирение.

— Буду признателен, если вы выкроите время помочь нам сегодня, доктор ван дер Риет, — сказал он достаточно громко, чтобы слышал профессор, уже вышедший в коридор.

Деон почувствовал, что от гнева у него запылало лицо. Но как и минуту назад, он усилием воли заставил себя сдержаться: нет, он на это не клюнет. Он нагнулся, заправил брюки в белые операционные бахилы. Подожди, педераст ты этакий, пообещал он Беннетту, это «подожди» он отнес и к себе. Придет и твой день.

Снаймен — стройный, весь в черном (черт, а ведь черное в больнице и вправду неприлично, мелькнуло в голове Деона) — шел, подпрыгивая как на пружинах; Беннетт, почтительно склонив к нему голову, шагал рядом; еще мгновение — и они скрылись в предоперационной.

Деон поспешил за ними, задержавшись лишь за тем, чтобы взять шапочку, маску и надеть их, заученными движениями он на ходу завязал тесемки.

Больной лежал на каталке, подготовленный к операции, уже под наркозом. Деон окинул его взглядом и тут же отчетливо представил себе всю историю, точно увидел перед собой его личную карточку.

Дэниел Якоб Альберт Лабушань, возраст: восемнадцать лет. Занятие: ученик механика по двигателям. Жалобы: пулевое ранение в верхней части брюшной полости; самопричиненное; несчастный случай (?).

В карточке ничего не было сказано о безумных глазах отца, когда он рассказывал, запинаясь, как все случилось, снова и снова, повторяя всем, кто готов был слушать. У него осталась старая армейская «ли-метфорд», понимаете, винтовка такая, и он держал ее, понимаете, в шкафу, в гардеробе — она валялась там с незапамятных времен; нет, разрешения на нее у него не было, но он и не дотрагивался до нее — просто она лежала в гардеробе с коробкой патронов, ну, раз в году он вынимал ее, чтоб почистить и смазать. Когда Дэнни был еще совсем несмышленышем, ох, ему лет пять тогда было, мальчика застали с этой штукой — ребенок нашел ее и решил с ней поиграть; он, конечно, задал ему трепку, да, выпорол его как следует, чтоб другой раз неповадно было, и не зря, потому как никогда больше Дэнни не притрагивался к этой винтовке, никогда, а тут вечером они с женой сидели слушали радио — они живут в Бельвиле, понимаете, и из дому редко когда выбираются… так вот, они сидели в шезлонгах и слушали по радио пьесу, они думали, Дэнни у себя в комнате, а потом услышали выстрел.

Он беспомощно переводил взгляд с Билла дю Туа на Деона и на палатную сестру, но старательно отводил глаза от неподвижного тела с лицом без кровинки на каталке рядом.

— Он выживет, доктор? — все спрашивал он. — Выживет?

Билл дю Туа коротко кивнул.

— Сделаем все, что можем.

Мужчина повернул к нему лицо и тоже кивнул, но сам не верил, его совсем не успокоили эти слова.

Это же старая армейская винтовка калибра.303, снова и снова повторял он, и Дэнни к ней не притрагивался с тех самых пор, когда однажды, совсем несмышленышем… Дэнни рос хорошим мальчиком, послушным и так старался в школе, хотя не все у него шло гладко — не каждому бог дал способности. Он никогда не доставлял им никаких неприятностей, не курил, не гулял с девушками и все такое, знаете. Произошел несчастный случай, правда? Ничего другого и быть не может. Просто несчастный случай, правда?

Дэниел Якоб Альберт Лабушань, восемнадцать лет. Кому придет в голову в его годы кончать жизнь самоубийством, выпалив себе в живот? Только Дэниел Якоб Альберт мог на это ответить.

Ну, а если они хотят получить ответ, следовало поторапливаться. Деон посмотрел на анестезиолога.

Солли Моррис (маска скрывает лицо, но не черты человека. Ярко выраженный семитский тип. Приземистый, сильное тело боксера-тяжеловеса, черные волосы на руках) спокойно работал у своих приборов в изголовье каталки, занятый только ими, словно никого другого, кроме него, и не было в комнате. Он мурлыкал себе под нос, чуть слышно «Колыбельную» Брамса, такая уж у него была привычка — напевать за работой. Началось все с шутки, а потом вошло в обычай, и теперь никто уже не обращал на это внимания. Билл стоял у каталки и явно нервничал — это было видно по рукам, находившимся в постоянном движении. Отвечая на какой-то вопрос, он бросил через плечо взгляд на Беннетта. Говорил он очень быстро, проглатывая слова, — Деон уловил лишь часть того, что он сказал. Что-то насчет кровяного давления, которое снова упало ниже шестидесяти.

Один вид Билла, когда он входил в операционную, мог нагнать страху на кого угодно. Но все его волнение как рукой снимало в ту минуту, когда он подходил к столу. Деон знал, что это умелый хладнокровный хирург, и восхищался его мастерством.

Старина Снаймен вертелся вокруг да около, показывая всем своим видом, что он здесь не более чей гость, и вроде бы не замечал, как все расступаются перед ним. Но от его глаз не ускользала ни одна мелочь.

— Как вы находите, сэр? — спросил Беннетт.

Профессор жестом дал понять, что считает вопрос неуместным.

— Для меня ваше мнение имеет большое значение, — настаивал Беннетт.

Снаймен отбросил наигранное безразличие, как скинул бы испачканный после операции халат. Он сделал шаг вперед и наклонился над больным. Солли Моррис прикрепил к носу больного кусочком пластыря трубку для внутритрахеальной вентиляции, продолжая при этом мурлыкать.

Профессор Снаймен выпрямился, упершись рукой в поясницу, словно это движение стоило ему усилий. Потом ткнул двумя пальцами в свой круглый живот, скрытый хорошо сшитым черным костюмом.

— Так вы говорите, входное отверстие здесь, между десятым и одиннадцатым ребром?

— Да, сэр.

Снаймен провел линию слева направо по своему вечернему костюму.

— А выходное здесь, да? — Он похлопал себя справа. — И не исключено поражение селезенки, желудка, поперечноободочной и тонкой кишки и один бог знает чего еще?

Беннетт кивнул, ухитрившись, однако, и кивку придать почтительность.

— Не думаю, чтобы она прошла по прямой, сэр. Юноша жаловался на потерю чувствительности в ноге. Я склонен предположить, он пытался целить себе в сердце, однако пуля задела позвоночник и отклонилась вверх и правее.

Профессор Снаймен, упершись правым локтем в левую руку, задумчиво покусывал кожу между большим и указательным пальцами.

— Гм-м.

Но это была минутная задумчивость, руки тотчас возвратились в обычное рабочее положение.

— Все это вы ведь только предполагаете. Надо лезть внутрь и убеждаться.

Хлопнули створки двери, и в комнату вошла, почти вбежала коридорная сестра. Она так и замерла на месте, когда увидела Снаймена, да еще воззрившегося на нее. Он только кивнул в ответ на ее смущенное приветствие.

Сестра поманила Беннетта.

— Е-1 вызывает, доктор. У них ребенок с подозрением на острый приступ аппендицита, и они просят кого-нибудь посмотреть.

— Не раньше, чем управимся здесь, — сказал Беннетт. Но тут же, насупившись, взмахнул рукой. — Нет, конечно, подождите. — В нем явно победило желание произвести впечатление на профессора. За линзами очков, в которых отражался электрический свет, не видно было глаз. — Билл, не посмотрите ли вы его? — И не дожидаясь согласия: — Тогда мне понадобится здесь еще пара рук. Сестра, кто у нас там на подмене?

Снаймен дипломатично кашлянул.

— Одну минуту, сестра.

Женщина замерла, уже взявшись за ручку двери, — вся готовность и исполнительность.

— Я помогу вам здесь, Тим, — сказал Снаймен Беннетту. — Операция ведь может потребовать времени.

— Вы так добры, сэр. — Теперь решил поломаться Беннетт. — Но право же, вам не стоит беспокоиться. Мы бы и сами справились. Но если вы так любезны… Это была бы такая честь для меня…

— Ладно, — бросил Снаймен.

Условности были соблюдены: пора кончать с реверансами. Теперь ему хотелось, не теряя времени, приступить к делу. Он отослал сестру движением руки и повернулся к анестезиологу.

— Как там у вас, Солли?

Моррис что-то подкрутил, посмотрел на стрелки приборов. Кивнул.

— Порядок. Я готов.

Снаймен кинулся к дверям.

— Только переоденусь, — бросил он Беннетту через плечо. — Можете начинать. Значит, разрез по средней линии.

— Понятно, — сказал Беннетт; ему уже не терпелось приступить к делу. И тут же, как из пулемета, стал сыпать приказаниями, по большей части ненужными — их просто пропускали мимо ушей.

Деон помог Солли Моррису передвинуть аппараты и капельницы, пока санитары везли каталку по коридору и через двойные двери операционной В. За услуги Солли наградил его кивком и подмигнул. Он всегда старался обходиться минимумом слов.

Сестры уже склонились над больным, и, пока они делали последние приготовления, Деон решил оглядеться. Он все это видел много раз еще студентом и достаточно часто за последние четыре месяца сам принимал участие в операциях, и тем не менее всегда волновался, пульс у него начинал биться учащенно, дыхание перехватывало. Ему казалось, что все делается черт знает как медленно, что люди без толку бродят, как тени. Но дело шло своим чередом — люди работали быстро и четко. Санитары перенесли больного на стол и убрали каталку. Вокруг него с помощью зеленой ткани была обозначена стерильная зона. Операционная сестра расставила подносы с инструментами, другая — уже что-то записывала, остальные сновали туда-сюда.

Открылась дверь из умывальной, и вошла коридорная сестра, бросив на Деона укоризненный взгляд. Позади нее Беннетт мыл руки. Пора было пошевеливаться, не то он снова начнет иронизировать.

Они молча мыли руки у соседних умывальников. Беннетт старательно смыл пену и локтем закрыл кран. Сестра стояла рядом, ждала, когда можно будет полить ему руки спиртом.

Деон тщательно тер ногти щеткой, тянул время — скорей бы уж Беннетт уходил. Умывальная была тесная, и втроем тут просто не повернуться, а Деону не хотелось больше нарываться на колкости. Беннетту надели перчатки.

— Будьте любезны сообщить, когда можно начинать, — сказал он Деону с иронической ухмылкой и прошел в операционную.

— Шел бы ты к черту, дерьмо этакое, — проворчал Деон.

Сестра, подававшая ему халат, расслышала и захихикала. Он хотел показать ей, что ему плевать на этого типа, и нарочно не стал спешить: встряхнул халат, расправил его, неторопливо продел руки. Сестра во все глаза наблюдала за этой его бесстрашной неторопливостью, и он подмигнул ей. Она, не поняв, покачала головой и стала завязывать ему тесемки сзади, а Деон посыпал тальком себе на руки.

Перчатки щекотали пальцы нежным прикосновением. Первое прикосновение, подумал он, первая ласка, как в любви, первый робкий, неуверенный поцелуй. Первое — оно всегда будит одинаковые чувства: радость, опьянение без вина, трепетное ожидание неизвестного.

Он пошел в операционную, на ходу заправляя рукава халата в перчатки, стараясь пройти так, чтобы не коснуться чего-нибудь нестерильного. Еще подумал: точно престарелая леди на грязной улице. Беннетт и сестра уже обнажали смазанный йодом участок для разреза. Деон занял место у стола, и сестра только чуть заметно подняла бровь, тем самым выразив ему порицание. Он ответил ей свирепым взглядом, и она от удивления даже заморгала.

У него на душе сразу стало легче, потому что не часто и не всякому удается одним взглядом поставить на место операционную сестру. Это была Рита. Всезнающая, незаменимая, любившая поспорить с младшими хирургами. Зато мастер она была и вправду на все руки, не то что эта Маргарет, вторая ночная сестра — вот уж ее, так только за смертью посылать.

— Внимание, Солли, — предупредил Беннетт. — Как там у вас?

Анестезиолог проверил кровяное давление.

— О'кей. Давление неустойчивое, но поднимается. Пульс немного частит. Свыше ста. Можете начинать, если где туго пойдет, говорите.

Беннетт протянул руку, и сестра подала ему скальпель. Надо было видеть, каким театральным жестом он взял его.

— Начали, — произнес он. Еще секунду помедлил, точно ждал аплодисментов. И наконец сделал разрез.

Деон и сестра обменялись быстрым взглядом. Похоже, девушка улыбнулась, но под повязкой он не разглядел — видел только, что кожа у краешков глаз собралась лучиками. Он улыбнулся ей в ответ, затем подался вперед, склонился над столом — его обязанностью было идти вслед за Беннеттом и устранять тампонами кровь, пока тот взрезал кожу и жир под ней. Ну вот и оболочка прямой мышцы.

— Ну и рад же был старик, когда ему предложили присоединиться, — заметил Беннетт. Он чуть не ткнул в сестру, возвращая ей инструмент. — Я хочу, чтоб это резало, мы ведь не овец здесь стрижем.

Она подала ему другие ножницы, размером меньше, и он вскрыл брюшину, оттолкнув руку Деона с ретрактором-крючком.

— Ради господа бога, доктор, я ничего не вижу за вашими руками. — И тут же перешел на свой обычный насмешливый тон: — Он должен был утром делать лапаротомию, однако пациент постарался набить температуру — как тут не заскучать. А ему день не в радость, если не подержит нож в руках.

Он окинул взглядом присутствующих, но никакой реакции не последовало. Сестра, повернувшись спиной, пересчитывала тампоны. А Солли Моррис тщательно юстировал ручками уровень подачи закиси азота и кислорода и что-то чуть слышно насвистывал. Деон работал отсосом в открытой брюшной полости, чтобы кровь не хлестали на полотенца, которыми была обложена рана. Он сделал вид, что вообще ничего не слышал.

Беннетт насупился и вырвал у него отсос.

— Да не тыкайте, не тыкайте, не тыкайте вы сюда! Если вас поставили чистить, так чистите как следует или вообще уходите.

Он раздраженно ткнул конец отсоса в полость, и равномерный хлюпающий звук исчез. У Беннетта от испуга округлились глаза, и, чтобы скрыть замешательство от совершенной оплошности, он перешел в наступление.

— Сестра! Что вы суете негодные отсосы? — Он резко повернулся к ней, исполненный досады и справедливого негодования. — Вечно одно и то же! И они еще чего-то ждут от нас, когда подсовывают такой хлам! — Теперь у него судорожно дернулась голова. — Да не стойте же сложа руки! Делайте что-нибудь!

Сестра внимательно осматривала резиновую трубку.

— Аспиратор в порядке, сэр. Просто забило с вашего конца.

Солли Моррис поднял на них глаза.

— Вы бы лучше остановили кровотечение. Эдак он теряет больше, чем я могу ему дать.

— А что я могу поделать! — заорал на него Беннетт. — Столько людей не могут справиться с одним паршивым отсосом!

Алая кровь уже намочила полотенца.

— Кто-нибудь мне поможет? — резким, отрывистым голосом бросил Беннетт. И схватил конец аспиратора дрожащими от бешенства пальцами.

Деон потянул наконечник из полости, теперь уже полной крови, и вместе с ним вытащил большой сальник, который подсосало и тем самым забило трубку. Он убрал сальник тампоном и снова установил отсос — и сразу возник хлюпающий звук.

Беннетт ничего не заметил, но слегка успокоился, а на лице его появилось выражение недоверия.

— Вот! — сказал он сестре. — Говорил вам, что с этой штукой что-то не в порядке.

Деон подмигнул ей, никто не произнес ни слова.

Медленно, придерживаемая пружиной, открылась дверь, и вошел профессор Снаймен, сверкая глазами поверх марлевой повязки, любезно кивая налево и направо. Он гордился своим умением обращаться с персоналом в операционной, так что о его вежливости ходили легенды, которые он охотно поддерживал. Раздражителен и своенравен — да, но только не у операционного стола; здесь он настоящий джентльмен. Пусть другие ведут себя подобно капризным примадоннам, профессор Снаймен редко позволял себе повысить голос, он разговаривал, как в гостиной за чашкой чая. Недовольство он выражал едва заметным движением бровей иди взглядом, в котором читалось огорчение или недоумение. Нерасторопные сестры и медлительные ассистенты боялись этого движения бровей больше всякой брани, которую выслушивали от других хирургов, ибо учтивость профессора не могла обмануть его жертву. Старик ничего никому не забывал и не прощал. Кара настигала виновных, когда они совсем не ждали ее.

Вот и сейчас он делал все по заведенному порядку, а глаза уже стали жесткими и видели только стол перед собой и то, что на столе, мгновенно оценив ситуацию на десять ходов вперед.

— Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте, — сказал он. — Так что тут у нас?

Беннетт посторонился, уступая ему место.

— У меня не было времени определить степень повреждений, сэр, — пробормотал он. — Мы тут не сразу смогли наладить аспиратор.

Старик бросил на него быстрый взгляд из-под бровей.

— Предполагаю, у больного повреждена селезенка. Судя по кровотечению, — сообщил Беннетт.

— Гм, — послышалось из-под повязки.

Он высвободил место для обзора, отведя тонкую и поперечноободочную кишки. Беннетт тотчас прикрыл их влажными тампонами, и Снаймен, к которому вернулось хорошее настроение, вежливо поблагодарил его. Он подвел ретрактор под левую прямую мышцу.

— Не будете ли вы любезны встать с моей стороны, доктор ван дер Риет? Вот здесь подтягивайте, пожалуйста.

Действуя тампоном, он прошелся по передней стенке брюшины, а Беннетта попросил отвести ее так, чтобы открыть всю полость, и сказал это таким тоном, точно навек останется ему благодарен. Но Беннетта не проведешь. Словно затравленный зверь, он оглянулся, окинул взглядом кольцо лиц. Никто даже не посмотрел на него.

Снаймен откачал кровь, убрал сгустки и, пригнувшись, весь ушел в изучение открытой полости.

Теперь стало видно, откуда идет кровь: пуля прошла через селезенку, превратив добрую половину ее в кашицу.

Солли Моррис взглянул на профессора поверх занавески. В голосе его звучало осуждение:

— Давление по-прежнему падает.

— Сейчас мы возьмем его под контроль, Солли. — И Снаймен вежливо кивнул анестезиологу. — Без паники.

Снаймен работал ловко и быстро, и Беннетт с Деоном, стараясь не отставать, высвобождали ему область селезенки для работы, отсасывали, откачивали кровь. Снаймен залез в брюшную полость, словно искусный вор-карманник, ловко работающий в уличной толпе. Одной рукой он подтянул к себе все, что осталось от селезенки, другую протянул сестре. Та уже давно стояла наготове, нагнувшись над простынями, которыми были накрыты ноги юноши, и внимательно наблюдала за происходящим. Она тотчас вложила ножницы для рассечения в руку Снаймену — он взял их, даже не взглянув на нее. Перерезал соединительные ткани, отделил селезенку от ночки и еще ближе подтянул ее к себе. Снова протянул руку. Зажим… еще раз зажим… ножницы… Рассекаю.

На кровеносные сосуды, идущие от селезеночной артерии к желудку, были наложены зажимы, и теперь селезенка держалась только на ножке селезеночной вены и артерии. Профессор Снаймен зажал их, аккуратно развел. Наконец из брюшной полости показалась рука профессора, и в ней — поврежденная селезенка.

Сестра подставила кювет, и он бережно опустил туда орган.

— Кровотечение остановлено, Солли. Дайте ему немного крови. Я подожду пока, не спешите.

Он положил марлевый тампон в место рассечения сосудов и затем поднял глаза на Беннетта, стоявшего по другую сторону стола.

— Мне представляется, пуля не задела позвоночник. Прошла через селезенку, желудок и частично затронула тонкую кишку. Но позвоночник не задет.

Беннетту явно не хотелось менять свой диагноз.

— Но больной определенно жаловался на онемение конечностей.

Профессор Снаймен пожал плечами: он не собирается вступать в ненужные дискуссии.

— Можно отнести за счет шока. Вы ведь не обнаружили никаких неврологических изменений, нет?

Он не стал ждать ответа, а посмотрел поверх занавески на анестезиолога.

— Как там у вас, Солли?

Солли Моррис качал кровь, он на секунду приостановился, и голова его исчезла из виду. Затем донесся его приглушенный голос:

— Лучше. Давление девяносто. Можете продолжать.

Беннетт был явно не в себе: он не привык получать по носу. Он весь вспотел — это было заметно при ярком свете ламп. Деон увидел, что даже стекла его очков запотели, и Беннетт крутил головой, пытаясь стряхнуть с них капли пота.

Профессор Снаймен убрал тампон, взял зажим на артерии и взглянул на Беннетта. Тот никак не отреагировал, и Снаймен с подчеркнутой вежливостью произнес, показывая на зажим:

— Не откажите в любезности, подержите вот здесь, а я пока перевяжу селезеночную артерию.

Деон подумал, что Беннетт ведь ни черта не видит, и хотел помочь ему. Но Беннетт грубо оттолкнул его руку. Сестра уже разрезала пакет и протянула шелк Снаймену. Он наживил нить на пинцет и провел ее под артерию, чтобы потом подхватить конец, но петля соскользнула к зажиму. Беннетт, ничего не видя через свои запотевшие очки, нагнул пинцет не в ту сторону и стал тыкать им вслепую.

Тут не хватило даже хваленой выдержки Снаймена.

— Будьте любезны, позвольте я сам… — резко бросил он.

Беннетт торопливо сунул ему инструмент. Пинцет соскользнул с артерии.

Кровь алым фонтаном брызнула в лицо Снаймену, залила ему очки, когда он нагнулся над раной. Сестра, вымуштрованная операционная сестра, уже нашла нужный зажим и потянулась сама наложить его.

Но Деон, как ни стремительно она действовала, опередил ее. Сознание сработало автоматически, и руки только подчинились мозгу: тампоном убрали кровь, пальцы почти инстинктивно нашли пульсирующий стебель и зажали артерию. Руки у него дрожали от напряжения, но держали крепко, ничто не заставило бы их разжаться, они держали бы вечно.

А Беннетт так и не шелохнулся.

Тогда профессор Снаймен — вторая сестра уже успела снять, вытереть и надеть ему очки — выхватил у операционной сестры зажим, с которым она замерла на полпути, и, нагнувшись ниже, чтобы лучше видеть сквозь покрывавшую все поле кровь, наложил зажим под пальцами Деона.

Но даже поставив зажим, он продолжал тупо смотреть в свежую рану, точно глаза его читали там некие таинственные письмена, какой-то тайный шифр, который он вдруг разгадал. Потом он медленно разогнулся, выпрямился, весь еще под впечатлением ужасающей важности дарованного ему откровения.

И наконец повернулся к Беннетту.

— Идиот, — сказал он голосом, слышным лишь тем, кто стоял вокруг. — Идиот несчастный.

Как и предполагал профессор Снаймен, пуля прошла желудок, задев при этом две петли тонкой кишки.

Он продолжал операцию, и все они старались вести себя так, будто ничего не произошло. На раны были наложены швы, затем — резекция участка пораженной кишки в анастомоз.

Деон теперь ассистировал за двоих. Вначале он что-то сделал не совсем гладко и получил в высшей степени учтивое, но ядовитое замечание от профессора Снаймена. Однако уже в следующую минуту, стараясь не пропустить ни одного движения рук профессора, он вовремя положил ему на ладонь держалку с кривой иглой, она «жикнула» стежок, другой, и тонкая кишка была сшита. Снаймен быстро и легко завязал узлы. Деон приподнял ткань пинцетами, и игла снова замелькала — широкие, но такие чуткие пальцы, обтянутые резиновой перчаткой, с безупречной точностью делали стежки. Наконец Деон вошел в ритм. Не то чтобы он работал без усилий — напряжение осталось, но работал он легче, чем когда-либо. Он подумал, что вот так же, наверно, играют в дуэте с великим музыкантом: сознание безупречной гармонии — вот что главное, пункт, контрапункт, мелодия, подхват. Все абсолютно естественно, все под контролем, нигде ни одного лишнего движения.

Приступив к соединению последнего слоя кишечной стенки. Снаймен повернул голову в сторону Беннетта.

— Не продолжите ли со своей стороны, доктор?

В операционной воцарилась такая тишина, что каждый шорох отдавался эхом.

Беннетт взял пинцет, и в то же мгновение ритм работы нарушился. Он сшивал неаккуратно, неловко, Снаймену то и дело приходилось ждать его. Это было — ну как если бы неумелая рука на примитивном станке взялась ткать сложный гобелен, и стежки каждый в отдельности ложились правильно, точь-в-точь как на рисунке, а результат — бугорки, комки какие-то, впечатление отсутствия мысли, что ли. Беннетт нервничал: он понимал, что портит все дело, и руки у него от этого дрожали еще больше. Снаймен делал вид, что ничего не замечает. И Деон, понимая, что должен посочувствовать человеку, старался не давать воли жалости — с пренебрежением (теперь, когда он приобщился к совершенству), холодным, не знающим сострадания взглядом смотрел он на все, что не было совершенным.

Напряжение спало, и сестра позволила себе чуть заметно, почти непроизвольно пожать плечами. Это не осталось незамеченным, тем более не принесло успокоения натянутым нервам Беннетта.

Снаймен покончил с анастомозом, уложил тонкую кишку, закрыл ее сальником. После этого нагнулся и критически оглядел свою работу.

Деон смотрел на голову, склоненную над операционным столом прямо перед ним, на венчик жестких седых волос, выбившихся из-под шапочки. Напыщенный и самоуверенный, ну зачем ты такой? — ласково говорил он, обращаясь к этой склоненной голове. Подчиненные боятся тебя, а коллеги ненавидят. И не без оснований, потому что ты замкнут и эгоистичен, как ястреб. Но видит бог, ты хирург, божией милостью хирург.

— Теперь зашивайте его, — произнес Снаймен и отступил от стола. Он каждому улыбнулся, на этот раз просто и безыскусно, позволил сестре развязать ему халат, опять улыбнулся, сказал: — Благодарю вас, джентльмены. — И вышел своим обычным стремительным шагом.

Деон и Беннетт заканчивали в полном молчании.

Они вместе вышли из операционной, все еще не сказав друг другу ни слова, и у входа в умывальную остановились, чтобы снять маски и шапочки. Беннетт направился в раздевалку, а Деон задержался и сквозь стеклянную перегородку оглядел операционную А. Там было пусто — значит, Билл дю Туа закончил оперировать пациента с аппендицитом, не тратя времени зря. Не то что Беннетт.

Жалкий ублюдок — только сейчас у него появилась возможность подумать о Беннетте. Этот урок он не забудет. И никто не позволит ему забыть.

Нет худа без добра. Дай такому нож в руки… Нет уж, пусть такие занимаются чем-нибудь другим, где от них вреда меньше.

Ну-ну, не будь ханжой, одернул он себя. Подожди, пока сам сделаешь свою первую серьезную ошибку. Может, только на своих ошибках люди и учатся. И моли бога, чтобы рядом оказался кто-то, кто мог бы вовремя остановить тебя.

А здорово мы все-таки поработали, старик и я. Быстро он работает, а голова у него варит и того быстрее. Он видит на десять ходов вперед. И пальцем не шевельнет, пока не будет точно знать, зачем он это делает и что станет делать дальше. Смотри и запоминай. Здорово мы все-таки поработали.

Он попытался вновь пережить это волнение, острое наслаждение, когда в такой гармонии работали рядом их руки.

И тут вдруг почувствовал сильный голод. Он посмотрел на часы. Половина второго. Деон не заметил, как пролетело время. Ужинать поздно, завтракать рано, он возьмет кофе и бутерброд и перекусит в ординаторской.

Профессор Снаймен развалился в кресле у окна и задумчиво жевал бутерброд с курицей, уставившись в ночную темень за окном. Чашка с недопитым кофе стояла рядом, прямо на полу.

Он поднял глаза, когда вошел Деон, кивнул ему, но ничего не сказал; Деон тоже промолчал. Он налил себе чашку кофе из кофейника над спиртовкой. Руки его дрожали — плата за пережитые волнения, — и чашечка чуть позвякивала на блюдце. Он торопливо поставил блюдце и стал отхлебывать из чашки маленькими глотками, держа ее обеими руками.

Снаймен допил свой кофе громким булькающим глотком и поднялся. На одной штанине у него темнело пятно крови. Он стал прямо против Деона — ноги широко расставлены, руки в боки.

— У меня в операционной, — начал он голосом строгим и не терпящим возражений, — хирург — я. Я не терплю вмешательства. Когда я хочу, чтоб ассистент что-то сделал, а не просто ассистировал, я ему говорю. Вопросы есть?

Деон уставился на него, в первую минуту ничего не поняв, затем его охватил гнев. Но Снаймен стоял не двигаясь, не сводя с него глаз, решительный и непреклонный: точь-в-точь задиристый бульдог.

— Вопросы есть? — повторил он все тем же ледяным тоном.

— Нет, сэр, — сказал Деон, не пытаясь даже скрыть охватившего его презрения.

— Вот и хорошо, — сказал Снаймен. Он повернулся на каблуках и важно пошел из комнаты. Но у дверей остановился, обернулся. — Ван дер Риет!

Деон смотрел ему в лицо, прямо в его выпуклые глаза. На стеклах очков еще оставались крапинки крови, которые сестра в спешке не вытерла.

Профессор Снаймен подозвал его кивком головы.

— Да, так вот, — начал он и замялся, точно вдруг забыл, что хотел сказать. Затем медленно улыбнулся: — А в общем, похоже, у нас появилась еще пара неплохих рук.

Глава шестая

День выдался вроде бы спокойный: по расписанию одна-единственная операция. Деон и Билл дю Туа все-таки повозились с несложным, в общем-то, случаем удаления желчного пузыря. Деон проследил, как больного отправили в палату, после чего все утро было фактически свободно, и он решил как следует позавтракать. Может, еще удастся соснуть до полудня. Едва он начал есть суп (коричневатую жижицу с разваренными овощами; впрочем, приятный запах шел от мясного блюда, а он проголодался, так что все вроде бы хорошо), как его вызвали.

Две пациентки поступили в женское отделение. Ничего срочного, так что он вернулся в столовую. Правда, с надеждой на то, что удастся вздремнуть, пришлось распрощаться. Но до вечера еще можно выкроить время, если поторопиться с осмотром.

Средних лет женщина с приятным лицом и встревоженными глазами. Сиделка суетилась у ее кровати, очень профессионально все делала, но, пожалуй, излишне суетилась.

Деон ждал, пока она закончит, а тем временем просматривал историю болезни миссис Мейлан. Впервые обратилась пятнадцать месяцев назад. Операция радикального удаления молочной железы в связи с schirrous carcinoma молочной железы. При последнем осмотре обнаружено твердое подключичное утолщение, прощупывается отчетливо, поступила для биопсии. В низу страницы небрежно нацарапано: «рецидив рака груди?». Этот же вопрос застыл в глазах женщины. Возможно, врачи ее и успокаивали, говорили, что это обычное профилактическое обследование, тем не менее вопрос в глазах остался.

Деон улыбнулся ей и собирался сказать какую-нибудь дежурную банальность насчет того, что вот, мол, и снова встретились, как она вдруг отвернулась и беззвучно разрыдалась.

Он стоял рядом, поглаживая ее по плечу и недовольно оглядываясь по сторонам в поисках этой профессиональной няни, которая очень профессионально испарилась в нужную минуту. Наконец появилась сестра, и он распорядился успокоить больную и навести обычный порядок — конечно, боль, и страх, и страдания существуют, но проявления их не должны выходить за рамки уместного.

Он решил не терять времени и осмотреть пока другую больную, дав миссис Мейлан возможность прийти в себя и успокоиться, насколько это возможно для человека, еще не получившего ответа на подобного рода вопрос.

И тем не менее, сказал он себе сурово, ты обязан соблюдать порядок. Если ты не будешь придерживаться правил, то ни на один из вопросов ответа не будет. Собственно, и вопросы перестанут быть вопросами.

«Лекарство есть от всего, кроме смерти». Слова пришли сами собой, он только никак не мог вспомнить, что это — известный афоризм или его собственная мысль. Что-то в этом духе ему однажды сказала Триш — она сидела, поджав ноги, на его кровати в комнатушке для прислуги однажды воскресным днем, вскоре после того, как они познакомились. (Кто-то там теперь обитает? Кто наследовал эту кровать с провисшей сеткой и жестким тюфяком и гардероб, нижний ящик которого нужно как следует поддать ногой, чтобы задвинуть? Интересно, есть ли у него тоже девушка, у этого неизвестного? Девушка, которая читает стихи с таким трепетным волнением, как будто берет их в руки — словно хлеб насущный, свежий и еще горячий, с хрустящей корочкой?) Она была в спортивных брюках в обтяжку и алой кофточке с широкими рукавами и… Нет больше решительно ничего, что связывало бы их друг с другом…

Он повернулся к следующей койке. Слава богу, всего-навсего варикозное расширение вен. Слишком часто рожает. Запоры. Излишне тучна. Излишне глупа, надо думать.

Выписав все бесчисленные направления — на рентген, анализ крови, биохимическую и предоперационную профилактику, — Деон направился в кабинет дежурного врача. Он устал и был подавлен — и слезами этой миссис Мейлан, и внезапно нахлынувшими воспоминаниями о Триш. Самое лучшее сейчас — хоть ненадолго бы выбраться из больницы. У Хеймиша сегодня вечеринка. Он, собственно, не собирался туда, хотя вечер у него был свободный, хотел просто выспаться. А может, стоило бы пойти? Ему нужна разрядка, а у Хеймиша Дентона всегда можно найти то, что нужно.

В кабинете дежурного врача был только Филипп Дэвидс — он сидел за столом и писал письмо.

— Привет, Филипп. Целую вечность тебя не видел, — бросил Деон, переходя на «ты».

Он налил себе кофе, перелистал вечернюю газету, лежавшую раскрытой в кресле, пробежал взглядом заголовки.

— Привет, Деон. Да, они здесь все время находят, чем нас занять.

— Ja. Ничего не поделаешь. Четыре месяца оттрубили, осталось еще восемь. А ты все-таки не надумал махнуть за границу? Никак не решишься?

— Нет еще, то есть не совсем. Скорей всего, поеду.

— Надо быть дураком, чтобы отказаться.

Деон, держа в руке чашку, подошел к доске с расписанием и стал его изучать. Выругался. Филипп вопросительно посмотрел на него.

— Нет, ты только посмотри: снова поставили на Скорую! Я же дежурил прошлую неделю и полагал, что имею право хоть на один свободный вечер.

— Джерри заболел, и его некем заменить.

Деон снова пробежал глазами расписание дежурств.

— Ja, вижу. И все-таки. — В голосе его звучало нечто большее, чем просто неудовольствие и раздражение. — Могли бы хоть предупредить.

— А ты запланировал что-нибудь важное?

— Ну, как сказать. На вечеринку собирался, за город. Это важно? — с вызовом бросил он.

Филипп мгновение думал.

— Слушай, так ты и поезжай. Я все равно дежурю, а сегодня все складывается на редкость спокойно. Я помогу в Скорой помощи, а если что — позвоню тебе.

— Это ты чертовски здорово придумал. Тут одна только загвоздка: я не знаю, есть ли у этого малого телефон. Впрочем, посмотрю сейчас в телефонной книге.

Он нашел телефонную книгу и принялся лихорадочно ее листать. Дентон, Хеймиш Р. — Марина, 10. Адрес Хеймиша в Клифтоне. Но по счастью, тут же значился и телефон его загородного дома.

— Есть! У него есть телефон. Я тебе запишу номер, ладно?

— Конечно, на всякий случай.

— О'кей, Филипп. И большое тебе спасибо.

— Не за что. Желаю хорошо повеселиться.

И Филипп снова принялся писать письмо, давая понять, что разговор окончен.

Вечеринка, когда Деон добрался до Хаут-бей, была в самом разгаре. Еще подъезжая к коттеджу, построенному в старом стиле, он услышал звуки музыки — на всю округу гремели ударные.

Он остановил автомобиль среди чахлых кустов живой изгороди, пристроившись последним в ряду «триумфов» и «моррис-герейджей». Здесь явно собралась вся золотая молодежь. Он даже заколебался на мгновение и, прежде чем идти, постоял в тени, отбрасываемой редкими деревьями в эту лунную ночь, раздумывая, не вернуться ли в свою больницу. Музыка гремела монотонным боем, контрапунктом ей то вздымались, то опадали, как волны, другие звуки: жужжанье голосов, смех и время от времени — вскрики. Он их не сразу еще и «нагонит». Плюнуть на все это и укатить обратно?

Какого черта! Нечего тогда было пилить в такую даль. Он распрямил плечи и двинулся по неровной, в выбоинах, дорожке к дому.

Старый деревянный дом стоял на небольшом холме один, сам по себе, отделенный оврагом от остальных коттеджей, выстроившихся по краю обрыва. По-видимому, из-за этого оврага Хеймиш и поселился здесь, а не в дорогой квартире в городе, которую снимала для него матушка. Квартира всегда оставалась к его услугам, но жить он предпочитал в этом доме, потому что дом был изолирован, и это позволяло относительно безнаказанно устраивать самые невероятные сборища. Правда, время от времени, после особенно шумных съездов, кто-нибудь из соседей жаловался в полицию, и тогда производилась видимость облавы. Но в полиции Хеймиша знали (некоторое время он вынужден был работать на газету, когда матушка переживала один из приступов озабоченности его будущим: «ты-просто-не-смеешь-растрачивать-себя-по-мелочам-мой-мальчик», и единственное, что смог поручить ему отчаявшийся редактор отдела новостей, была полицейская хроника. Хеймишу поневоле пришлось общаться с полицией, и скоро он знал каждого полисмена от Саймонстауна до мыса Доброй Надежды, хотя не написал ни строки в отдел полицейской хроники. Через несколько месяцев миссис Дейтон потеряла к этому интерес, и Хеймиш расстался с газетой, к обоюдному удовольствию), и небольшой выпивки было достаточно, чтобы отправить заявившихся к нему полицейских восвояси с сознанием выполненного долга. Частенько они наведывались со скуки к Хеймишу на вечеринки и не дожидаясь жалоб.

Деон прошел темной лощинкой и поднялся на холм. Отсюда, если смотреть поверх кустарников, было видно море, очень гладкое и тихое, мягко освещенное луной. С этой стороны холм не был пологим, а резко обрывался, дальше шла темная линия валунов, и еще дальше, за ними, расстилалось море. Он остановился полюбоваться. Возможно, не только из-за этих вечеринок Хеймиш Дентон предпочитал жить в этом благословенном уголке.

Когда-то частокол из побеленных жердей окружал заброшенный сад, охраняя границу участка с одичавшей флорой. Но гости Хеймиша жгли иногда над обрывом костры и топливо брали из частокола, так что от изгороди почти ничего не осталось. Стояли только воротные столбы да сами створки ворот на них, теперь вовсе не нужные. На воротах — какой-то знак и надпись. Деон подошел поближе и прочел при лунном свете: «Вилла „Морской цирроз“».

Он улыбнулся и прошел мимо ворот к дому, который, словно кузнечный цех, гремел на всю округу. Точно медь куют, подумал Деон. Медно-красные блики и рокотание труб дополняли сходство.

На полу веранды застыли в объятиях две пары. И Деон осторожно переступил через них. В темном коридоре он наткнулся еще на одну пару. Здесь он просто не смог пройти, и они, хоть и неохотно, посторонились.

Гостиная была слишком маленькая, и Хеймиш расширил ее простым способом — сломал перегородку со смежной комнатой: ему не нужны были две спальни. Потом, когда народу на его приемах стало прибавляться, он снес и другую стену, так что дом превратился как бы в раковину: все три двери из коридора вели в одну комнату. В конце коридора находилась кухня, которую он не тронул — там все равно повернуться было негде, — да ванная в пристройке. Спал Хеймиш, когда ему приходилось спать, на раскладушке — он ставил ее на веранде.

Сейчас Хеймиш танцевал в полумраке с небольшого роста брюнеткой, изо всех сил старавшейся удержаться на ногах; голова ее доверчиво покоилась у него на груди. Он дружески помахал Деону рукой, показал в угол и что-то прокричал, а что именно, разобрать в этом шуме было невозможно. Деон напряг слух, но Хеймиш уже повернулся к нему спиной и продолжал танцевать с пьяненькой девочкой.

Деон с минуту постоял в дверях, все еще не решаясь включиться в этот почти осязаемый шум, точно пловец, застывший на трамплине и набирающийся решимости, чтобы прыгнуть в холодную воду. Существовал лишь один способ выработать в себе иммунитет и выключить сознание, чтобы не слышать шума. Он стал проталкиваться, работая локтями, в угол, где стояли бутылки.

Это был один из «винных» приемов Хеймиша — ни пива, ни чего-либо крепкого. Деон, сохранивший со студенческих лет пристрастие к пиву, разочарованно скривил губы. В конце концов он налил себе вина — целый высокий стакан для коктейля из бутылки с отклеившейся этикеткой — и стоял, потягивая его маленькими глотками и разглядывая публику.

Девушек много, и то хорошо. Единственное преимущество всех этих сборищ. Мужчины — похоже, помощники администраторов или начинающие адвокаты из крупных юридических контор, а куколки — на любой вкус, и все прелестны. Деону, правда, нравились больше «художественные» приемы у Хеймиша, на которые съезжались артисты и художники. Но девушки там, как правило, попадались с причудами.

После оглушительной, но мелодичной музыки теперь до боли в ушах гремел рок-н-ролл. Элвис Пресли, усиленный так, что едва можно было вынести, вопил; орал, ревел для них, и они извивались и раскачивались в такт его выкрикам — пол под ногами дрожал и, казалось, вот-вот провалится от этого неистовства.

Деон засмотрелся на девушку с длинными темно-каштановыми волосами, выделывавшую какие-то дикие спирали, — руки у него заныли от неистового желания обнять ее и дрогнули, так что он даже пролил вино. Нет, это не она. Конечно, не она, да и как она могла попасть сюда.

Где-то в начале года он встретил одну из подруг Триш по Школе изящных искусств. Случайная встреча у магазина на Аддерли-стрит. Остановились поболтать.

— Что слышно о Триш? — спросил он как бы между прочим, когда они уже вежливо прощались. — Давно ее не видели?

Девушка испытующе смотрела на него.

— О, вы ничего не знаете? Она же в Европе. Где-то в Испании.

— Правда? Очень интересно. И что же она там делает?

Девушка пожала плечами и снисходительно улыбнулась.

— Рисует, так я полагаю. Надеюсь, не умирает с голоду.

Сама она сумела получить должность оформителя в одном рекламном агентстве после недели испытательного срока. Она была довольна собой и своей судьбой. Деон снова встретил ее, и снова случайно, завтракая после дежурства в какой-то забегаловке неподалеку от больницы. После этого они раза два виделись, но так и не сошлись. Девица оказалась до смерти нудной, изъяснялась языком рекламных плакатов, а главное, была убежденной девственницей. О Триш никто из них больше не заикался.

И вот теперь он смотрел на эту пляшущую девушку с волосами того же цвета темного бушующего пламени, и его пронзила боль при одной мысли о том, что он потерял. За эти долгие месяцы в его сознании сложился совсем другой облик Триш — в чем-то она осталась живой, а в чем-то — выдуманной. Он отвык от ее колючего характера, ее острого ума, порой непонятного образа мыслей, испытующего взгляда зеленых пронизывающих глаз, которые видели его насквозь со всем его тщеславием и обманами. Он помнил ее — то искусную, изобретательную любовницу, увлекающуюся и страстную собеседницу, то вдруг тихую, замкнувшуюся в себе мечтательницу, когда она, казалось, пребывала в полном мире с собой, а он наблюдал за ней, не осмеливаясь заговорить и нарушить этот внутренний покой.

Нашла она себе кого-нибудь другого в Испании?

Он представил, как она отдается тому, другому (смуглому южанину с усиками), но тут же отогнал от себя эту мысль.

Ему приятнее было представлять ее себе самозабвенно рисующей где-то в мансарде под застекленной крышей картины — переливы света и ощущение бесконечности. Картины, исполненные глубокого смысла, на которые смотрят ее зеленые, ясные глаза.

Он допил вино несколькими большими глотками и потом даже содрогнулся от отвращения. И все-таки решительно снова наполнил бокал и опять принялся наблюдать за окружающими.

Высокая блондинка, танцевавшая с одним из этих юных, подающих надежды чиновников, вдруг оттолкнула своего партнера и принялась танцевать одна. Она заметила Деона, смотревшего на нее, и, остановившись, оглядела его с ног до головы со всей надменностью юности.

— Алло, — проговорила она, — чего это вы уставились?

— Просто смотрю.

— Откуда вы, странник? Я вас здесь не встречала.

— Я вас тоже, — процедил он.

Девушка пропустила его дерзость мимо ушей.

— Вы выглядите потерянным новичком, странник. Или вам скучно?

— Нет. Просто я здорово отстал от всех вас. — Он поднял бокал и принужденно засмеялся. — Нагоняю.

— Вам никого не нужно в помощь?

— Нужно, — ответил он девушке очень серьезно. — Мне нужна помощь.

У нее были неестественно большие зрачки, и бледно-голубая радужная оболочка казалась просто тонкой каемкой вокруг них. От этого взгляд казался остановившимся, застывшим.

Наркотики? — подумал Деон. Многие из этих, как они себя называют, «прожигателей жизни» действительно ее прожигают. Но эта девушка еще совсем юная. Лет восемнадцати, девятнадцати.

— Как вас зовут? — спросила она.

Совершенно не пьяна, и ни следа акцента, присущего отпрыскам старой кейптаунской аристократии.

— Деон. А вас?

— Меня? — словно удивившись, как он может не знать. — Я Лиз.

— Лиз, а дальше?

— Просто Лиз.

— Ну у вас ведь есть и фамилия.

Она покачала головой, и ее светлые волосы взвились плюмажем.

— Просто Лиз. Таинственная Лиз. — Она схватила его за руку, потащила за собой. — Идемте танцевать.

Ее бывший партнер, стоявший рядом и хмуро смотревший на Деона, хотел было вмешаться, но она просто оттолкнула его.

— Уйди, Тони. Уйди и исчезни.

Преисполненный гордости мужчины, одержавшего победу, даже не вступая в битву, Деон поставил бокал и пошел танцевать со своей только что обретенной подругой.

Темп стал стремительным, а Деон был плохим танцором, и первые минуты он не мог глаз оторвать от собственных ног, заставляя их хоть как-то следовать ритму, чтобы вообще не сбиться. Похоже, что он, хоть и примитивно, выделывал то же, что и все вокруг, и через какое-то время он осмелел, поднял глаза на свою партнершу и улыбнулся.

Она же танцевала совершенно непринужденно, извивалась, точно змея, и движения губ откровенно и вызывающе имитировали экстаз, наступающий в момент наслаждения. Теперь Деон улыбался уже натянуто. Он не привык к такого рода девицам.

Руки ее как бы безвольно вздымались и падали от изнеможения — ему это казалось удивительно красивым, словно движения балетной танцовщицы. Держу пари, так оно и есть, подумал он. Балет. Или актриса. Во всякой случае, сцена.

Девушка танцевала, приподняв руки, и взгляд Деона остановился на ее груди — она была без лифчика — под свитером из толстой шерсти.

Он не мог оторвать глаз от ее колышущейся груди; девушка перехватила его взгляд и ответила чуть заметной улыбкой, губы ее приоткрылись, и она провела языком по линии ровных зубов. Ему показалось, что в этой улыбке была насмешка, а не поддразнивание, и он недоуменно-презрительно приподнял брови.

Внезапно она замерла и выпрямилась.

— А вы не мастер танцевать, а?

— Не мастер, — согласился он. — Не было случая выучиться.

Она пожала плечами, показывая, что это не имеет значения.

— Неважно. Пойдемте на воздух. Мне надоело.

Инстинкт охотника мгновенно пробудился в Деоне, и он повел ее сквозь толпу. Кто-то то и дело окликал девушку: «Лиз! Лиз!» — но она даже не поворачивала головы.

Они вышли в коридор. Той парочки, на которую Деон наткнулся раньше, уже не было. Деон пошел первым и взял девушку за руку — рука была горячая, словно ее лихорадило. Он обнял ее за талию, но она быстро высвободилась. И голос у нее вдруг прозвучал жестко и строго:

— Я сказала, на воздух.

Он покорно пошел за ней на веранду. Он поцеловал ее, ожидая, что она воспротивится. Но она ответила с неистовой страстью — даже вздохнула от удовольствия.

Он первым отстранился. Он весь пылал от охватившего его желания.

Они целовались, и его руки не отпускали ее, скользнули вниз, легли на бедра — она не попыталась сбросить их.

Он ласкал нежный изгиб спины, потом рука легла на грудь и вобрала ее в себя — соски под пальцами были упругие, жадно ждали его ласк.

Они снова слились в поцелуе, и теперь губы ее покорно раскрылись.

У него перехватило дыхание. Он прижался к ней всем телом, втискиваясь в нее, готовый сломить любое сопротивление, но его не было. Было лишь безудержное желание.

Послышались чьи-то шаги, и они замерли, тихие, как ночь. Человек в темноте споткнулся и негромко выругался. Деон узнал по голосу недавнего партнера девушки. Тоби, Тони, что-то в этом духе. Он стоял, боясь шевельнуться, весь напрягшись, не выпуская девушку из объятий. И ждал.

Человек остановился.

— Лиз? — спросил он неуверенно.

Затем, видимо чтобы разглядеть их как следует, сделал еще шаг в сторону и мрачно проговорил, обращаясь к Деону:

— Вы доктор ван дер Риет?

— Да, — настороженно ответил Деон.

— Ну, так вас просят к телефону.

— Меня просят?.. Откуда вы меня знаете?

— Хеймиш сказал… — Человек принялся было что-то объяснять. Потом голос у него вдруг зазвенел от возмущения: — Да кто я вам, черт побери, мальчик на побегушках, что ли?

— Спасибо, — сказал Деон. И повернулся к девушке: — Наверное, из больницы. Извините. Я на одну минуту.

Девушка молчала. Он не видел ее лица — оно было в тени.

Деон бегом вернулся в дом, поискал глазами Хеймиша Дентона. В комнате его не было. И намека на телефон тоже не было.

Какой-то юноша с бутылкой в руке остановился рядом, запрокинул голову и стал пить прямо из горлышка. На вечеринках у Хеймиша все очень скоро превращаются в скотов, подумал Деон.

— Прошу извинить, — сказал он. — Где здесь телефон?

Тот опустил бутылку, перевел дух и показал рукой в сторону танцующих, куда-то к источнику адского грохота.

— Телефон! — рявкнул ему в ухо Деон. — Где… здесь… телефон?

Юноша пожал плечами и снова приложился к бутылке. Деон растерянно озирался в полумраке: где он может бить, этот проклятый телефон?

В конце концов он нашел его в самом подходящем месте — в туалете-пристройке с односкатной крышей. Телефонная трубка лежала на бачке — ждала его, должно быть, минут пять, не меньше. Он невольно рассмеялся при мысли о том, чего только за это время не наслушались на другом конце провода.

Даже здесь шум стоял невыносимый. Деон поднес трубку к уху, а другое заткнул пальцем.

— Алло, — громко произнес он. — Ван дер Риет слушает.

После секундного колебания на другом конце провода переспросили:

— Деон? — Голос Филиппа звучал спокойно и чуть насмешливо. — Похоже, вечеринка что надо?

— Угу.

— Извини, что вынужден вытащить тебя, но у нас тут небольшая паника. Тебе придется приехать.

Будь они там все трижды прокляты.

— О'кей. Постараюсь как можно быстрей.

— Хорошо. Извини, Деон. Пока.

— Пока, — машинально произнес Деон. Он еще подержал трубку возле уха, затем в сердцах бросил на рычаг.

У двери уже ждали две девушки. Они с любопытством уставились на него. Мысль о том, что они могли вообразить, слыша, как он разговаривает в темном туалете, почти вернула ему хорошее настроение. Он пошел на веранду, туда, где оставил Лиз. Ее не было. Тоби-Тони тоже. Собственно, этого следовало ожидать.

Но когда он зашел в дом — надо было найти Хеймиша, извиниться и попрощаться, — то увидел, что она танцует. Не с Тони, правда. Однако этот другой был еще почище, просто омерзительный тип с пушистыми усиками эдакого бандита из «люфтваффе» и мордочкой хорька.

Деон попытался пробиться к ней, но его оттесняли. Подождал, пока она окажется поближе, и крикнул, что должен уехать.

Она одарила его сверкающей улыбкой и покачала головой.

— Вызывают! — прокричал он. — Я должен уехать!

Она помахала рукой, все так же улыбаясь, и закружилась с этим типом, работающим под воздушного аса.

Он помчался в город, выжимая из «фольксвагена» все, что тот мог дать.

В дверях отделения Скорой помощи он столкнулся с сестрой. Она выглядела вконец измученной, но, увидев его, просияла.

— Добрый вечер, доктор. — И быстро добавила, не дожидаясь, пока он ответит на приветствие: — Не могли бы вы помочь нам в палате с капельницами?

Он кивнул и зашагал по коридору, где толпилась масса народу. Цветные и африканцы. Женщины и дети. Младенцев в пеленках нанесли. Некоторые вырядились, как на воскресную службу. Здесь были и больные, и такие, кто просто не мог один оставаться дома. Ждали. Ни о чем не просили. Ничего не требовали.

Это было частью их жизни.

Деон остановился в дверях палаты. Дети, среди которых много грудных, лежали на длинных деревянных столах. С общей перекладины от бутылей-капельниц свешивались тонкие пластиковые трубки, подобно десяткам извивающихся змей. Няни умудрялись как-то поддерживать порядок среди этого содома.

Несколько пышнотелых африканок сидели кружком на полу в дальнем углу палаты и ели из, одной тарелки, словно встретились здесь по самому что ни на есть подходящему поводу, хотя в несколько непривычной обстановке.

Стоило уезжать с вечеринки в Хаут-бей, чтобы попасть сюда. Сборища что там, что здесь одинаковы. И здесь сплошные бутылки, скрюченные в конвульсиях тела — только не влюбленных. И тоже шум, хотя и усилителя нет.

И там и здесь собрались надолго — на всю ночь, на следующий день и, может, еще следующую ночь захватят. Иные заснули, но со временем проснутся, чтобы принять участие в пиршестве. Иные уйдут и больше не вернутся.

И в довершение иронии судьбы — главное, что роднит эти две группы людей: и те и другие равно безразличны к судьбе и самому факту существования друг друга.

Сестре, видимо, показалось, что молчание Деона продиктовано неодобрением.

— Хорошо, что хоть так справляемся, — оправдываясь, заметила она. — У меня четыре няни на всех и про все. Мы вынуждены впускать матерей — без них вообще бы не знаю, что делали.

Деон все это знал. Это и вправду был единственный способ справиться с наплывом желудочных больных в детском отделении, особенно в летние месяцы. Поражало его другое — покорность, с какой люди терпеливо сидели здесь, часто по нескольку дней. Сидели в огромной общей палате, где не прекращался надрывный крик младенцев, — она была этим женщинам и спальней, и кухней, и столовой. Никаких условий для матерей создано не было. Здесь у них все становилось общим, они делили все поровну — и скорбь, и страх смерти, когда она касалась кого-то своей крылом.

Отсутствие внимания к ним объяснялось частично тем, что пациентами здесь были их дети, а не они. Но их терпение, их покорность безграничны.

Это было нечто выше его понимания. Он покачал головой и повернулся к сестре — той, что с льняными волосами.

— Что здесь, черт подери, происходит?

Она устало вздохнула.

— Сорок новых больных приняли с утра, доктор.

Он тоже вздохнул. Это уже не на час и даже не на два.

— Ну что ж, начнем.

Он прошел за перегородку мыть руки.

Сестра открыла дверь в коридор и громко, чтобы слышали все, объявила:

— Доктор начинает прием, мамаши. — Она ткнула пальцем в перепуганную молодую женщину, которая сидела в начале очереди. — Вы первая, мама. Поторапливайтесь. Давайте вашего ребенка.

Ко всем женщинам, пришедшим сюда, она обращалась одинаково: «мама» — и разговаривала со всеми ласково-снисходительным тоном, словно с нашалившими и не слишком понятливыми детьми. Она говорила только по-английски, и лишь немногие понимали ее, да и то с пятого на десятое. Но работала она быстро, умело — ребенок уже лежал на столе для осмотра, а мать (мать? Старшая сестренка, скорее всего, ей не было еще и шестнадцати. А может быть, и мать: они рано созревают и рано узнают жизнь в этих трущобах, лепящихся одна к другой) отстранена к стене. Сестра привычным движением распеленала ребенка, отстегнула булавки, скалывавшие ветошь, в которую он был укутан. Пеленки были в зелени.

Деон бросил взгляд на карточку: «Фамилия, имя: Маньяса, Бэби. Возраст: семь месяцев. Вес: семь фунтов восемь унций. Вес при рождении: прочерк. Температура: 40,5 °C. Питание: материнское молоко и маисовая каша. Жалобы: понос и периодическая рвота в течение двух последних недель. Кишечные выделения — на анализе».

Он перевел взгляд на то, что лежало перед ним на столе: крошечный младенец, усохший, как старичок. Полузакрытые веки скрывали ввалившиеся глаза, они закатились, проглядывали лишь белки. Темя не пульсирует, кожа на макушке провисла. Пульс неровный, учащенный. Губы и рот пересохли. Череп, обтянутый коричневой кожей как у мумии.

Живот у младенца был неестественно вздут, а тоненькие, как тростник, ручки и ножки не переставая били по воздуху. Он походил на беспомощного жука, повернутого мальчишками-озорниками на спинку и выбивавшегося из сил в попытках ухватиться за спасительную соломинку.

Какой-нибудь час, ну, два, а может быть, и всего-то несколько минут, и жизнь угаснет в нем.

Деон вдруг осознал, как срочно требуется его помощь — ему словно плеснули в лицо ледяной водой. Часы Бэби Маньясы были сочтены.

— Сестра, капельницу. Давайте введем ему немного жидкости.

Гастроэнтерит. В просторечии здесь это называется абрикосовая болезнь. Деон никогда не мог понять связи. В большинстве случаев причина оставалась невыясненной. Если ребенок нормально упитан, заболевание, как правило, проходит через несколько часов. У детей же из бедных семей, вечно голодных, картина болезни другая. Рвота и понос длятся долго, организм ребенка обезвоживается, теряет соли, наступает прогрессирующее оцепенение и снижается циркуляция крови. Гастроэнтерит занимал одно из первых мест по смертности среди детей цветных и черных.

— Пусть женщина подержит ему голову.

Около десяти процентов обезвоживания. Значит, нужно ввести по сто миллилитров на каждый килограмм веса 50-процентного физиологического раствора и 0,5 % глюкозы. Вес? Три килограмма. Значит, для возмещения потерянной жидкости надо ввести триста миллилитров.

Сестра провела машинкой для стрижки по головке ребенка, оставляя чистую дорожку среди удивительных, каких-то медно-пепельных завитков. Нащупала вену и оттянула кожу в этом месте, чтобы подвести вену к поверхности. Деон, успев насухо вытереть руки, обработал место антисептиком, а юная африканка смотрела на них пустым, отсутствующим взглядом. Он выбрал маленькую иглу. Ставить капельницу в головную вену всегда невероятно трудно. Кто-то из педиатров, рассказывают, так навострился на этом деле, что мог поставить иглу в биллиардный шар. Твердая рука — вот и весь секрет. А Деон вечно боялся, как бы рука не дрогнула, отсюда и эта проклятая неуверенность.

— Порядок, сестра. Давайте посмотрим, что тут можно сделать.

Он сел так, чтобы головка ребенка была под рукой, и, положив руку на стол, уперся в нее локтем другой. Вена — тонюсенькая, не толще нитки. Проколол кожу. Африканка отвернулась, хотя лицо по-прежнему ничего не выражало. Деон ввел иглу в вену под хорошим углом, нет, надо еще чуть наклонить. В тубу пошла темная венозная кровь.

Он улыбнулся, довольный одержанной победой.

— В яблочко! Сестра, а теперь давайте…

Но у нее уже была готова капельница, и она его ждала, а не он ее. Деон подсоединил капельницу.

— Вот так. Пускайте жидкость.

Оба смотрели в одну точку — на резервуар. Пошло. Деон закрепил иглу у вены пластырем, проверил, хорошо ли держится, и поднялся.

— На пятьдесят поставьте для начала. Я потом взгляну еще раз и скажу, какой режим выбрать.

Мать все еще держала головку ребенка, как ей велели.

— Что же вы раньше не пришли, чего ждали? — спросил он ее.

Он и сам не знал, зачем спрашивает. Что она может ответить? Тысячу причин назовет. Обращалась к частному доктору, но у нее нет таких денег; не было денег на дорогу; она не знала, что ребенок так серьезно болен; никто не сказал, куда обратиться. И так далее.

Впрочем, она ничего и не думала отвечать. Стояла и мурлыкала что-то монотонное, не разжимая губ, едва слышную колыбельную.

Он повернулся к сестре, но та уже распеленывала следующего ребенка.

— Эта женщина ела сегодня? Есть у нее еда? — спросил он. — Подумайте, нельзя ли что-нибудь для нее найти. Может, чашку чая, ну хлеба там? Пожалуйста.

— Прошу прощения, доктор, но больница не обеспечивает питанием матерей. Прошу прощения.

— Может, мне тогда и ей вводить глюкозу? — сказал он резко.

Та покачала головой.

— Я понимаю, доктор. Но таков порядок, прошу прощения.

Ночь продолжалась, и измерялась она не секундами, не минутами, не часами, а мучительными стонами, рвотой исходящих кровавым поносом и умирающих младенцев.

И работающего среди всего этого Деона упорно точила мысль, что настоящее сражение не здесь, а где-то еще. Здесь не больше как бои местного значения, оборона. Настоящий враг не гастроэнтерит. Настоящий, тот изощреннее и безжалостней, — это система, при которой людей держат в оковах лишь за то, что у них темный цвет кожи.

Ночь пришла и не уходила.

А потом, почти неожиданно, оказалось, что уже третий час.

Они принимали пациента за пациентом, а очереди, казалось, не будет конца; они заставляли себя не спешить, но работали в ритме, как игроки в хорошей команде, страхуя и поддерживая друг друга. Потом, когда очередь подходила к концу, приехали еще несколько пациентов, но эти — уже с последними автобусами, и стало ясно, что поток приостановился.

Деон даже подумал со вспыхнувшей вдруг надеждой, что еще не поздно вернуться на эту вечернику к Хеймишу. Неразумно, конечно: ведь утром он должен быть в больнице. Но ему просто необходимо вдохнуть запах вина — как противоядие этому отвратительному зловонию человеческих экскрементов.

Она еще там, интересно?

Сестра выглянула в дверь и объявила:

— Последний, доктор. — И сама вздохнула с облегчением.

Она была не так уж молода, и от этой работы у нее, наверно, чертовски ныли ноги.

Последней оказалась довольно молодая цветная женщина; голова ее была повязана шарфом, лицо, как у всех, растерянное, загнанное, в руках — закутанный в одеяло ребенок. Она топталась в дверях, и сестра поджала губы — только время отнимает!

— Проходите же, мама, — нетерпеливо произнесла она. — Проходите. — И взялась за край грязного рваного одеяла.

Полуторагодовалая девочка спала, положив головку на плечо матери. Как только развернули одеяло, она проснулась с пронзительным криком. Сестра хотела было взять ее, но она поджала ноги и судорожно обхватила мать за шею. Сестра оторвала ее решительным движением — вот еще какой вздор! — и положила на стол для осмотра. Девочка тут же стала вырываться. Не зная, что дальше делать, сестра растерянно повернулась к Деону.

— Что с вашим ребенком? — спросил Деон, обращаясь к матери.

Женщина пробормотала что-то неразборчивое.

— Что? — резко переспросил он.

— Она больная, — сказала женщина. И вдруг сама принялась рыдать. Опустилась на пол у стены и запричитала, как над покойником.

Ребенок тут же умолк.

Деон и сестра обменялись взглядом. Сестра наклонилась над женщиной и принялась ее уговаривать.

— Ну же, мама. Вставайте, вставайте, — повторяла она одно ин то же. И четко произносимые ею английские слова, хотя женщина, возможно, их и не понимала, звучали как заклинания. Постепенно женщина успокоилась, однако по-прежнему не поднимала глаз на белых людей.

Деон понял, что здесь придется вытягивать каждое слово.

— Вы откуда?

— Из Ворчестера, доктор.

— Из Ворчестера!

Это же семьдесят миль!

— А почему вы привезли ребенка сюда?

Женщина пожала плечами.

Сестра возилась с огромной ржавой английской булавкой.

— Доктор! — воскликнула вдруг она таким тоном, что Деон тотчас повернулся к ней.

Она стояла, уставившись на пеленки. Нет, это не обычная велень, пеленки были покрыты пятнами крови. Деон и сестра смотрели на ребенка. Сестра даже затаила дыхание. Деон отметил это про себя, хотя ему теперь было не до нее; он думал о том, что, как ни готовь себя к самому неожиданному, жизнь такое может подкинуть, чего ты никак уж не ждешь, такое, что может выбить любого из колеи.

Он наклонился над ребенком, не веря своим глазам. Низ живота девочки представлял собою сплошную рану.

— Что случилось с ребенком, черт побери? — закричал он.

Девочка дернулась и снова зашлась в крике, а мать зарыдала. Сестра с укором посмотрела на него.

— Успокойтесь, мама. Успокоитесь.

Понадобилось четверть часа, чтобы выпытать у нее наконец, что же случилось.

Ее муж работал на строительстве в Ворчестере, рассказала им женщина. Он чернорабочий, работал на бетономешалке. А осенью нанимался собирать виноград под Ворчестером — до самого Барридейла доходил. Во время уборки на фермах лучше платят. В прошлом месяце он снова снялся с места и подался в Монтегю и прислал оттуда письмо, чтобы она приезжала к нему в конце недели. Но тетушка, с которой она всегда оставляла ребенка, тоже уехала. Она не знала, как быть, а потом все-таки оставила ребенка у соседей. Ну, не близкие люди, она их толком не знает, но соседи ведь. Сегодня она вернулась из Монтегю и пошла за девочкой. Эти люди сказали, что ребенок заболел, вот она и кинулась с ней к доктору в Ворчестер. А доктор велел ей везти ребенка в большую больницу в Кейптаун.

— Он не дал вам письма? — спросил Деон.

Она кивнула.

— Дайте-ка взглянуть.

Женщина порылась в потрепанной желтой сумочке. Несколько медных монет покатились на пол.

Наконец она протянула Деону сложенный вдвое конверт, и он стал читать вслух, пока женщина ползала по волу, собирая мелочь.

«Врачу Скорой помощи. Прошу принять ребенка — девочку полутора лет с повреждениями в нижней части таза, рваная рана наружных половых органов. Возможные причи…» — Он остановился на полуслове.

Он долго смотрел на вполне ясное, не имеющее другого значении слово, потом перевел взгляд на ребенка, лежавшего на столе.

— Боже мой! — И, повернувшись к сестре, крикнул: — Да вызывайте же врача из гинекологии, это их случай. При чем тут капельницы!

Он повалился на кровать в своей комнате, даже не включив свет, не раздевшись.

Он заставлял себя не думать, но черные глаза ребенка на искаженном болью лице — а девочка непрерывно вертела от боли головенкой — неотступно стояли перед ним. В порыве гнева он вскочил на ноги и в два шага пересек комнату, подбежал к окну. Черная громада горы возвышалась над городом, точно вырастая из него. Небо над ней было усеяно мерцающими звездами.

Как Ты позволил случиться такому? — вопрошал он, взывая куда-то в темноту за звездами. Какими же чудовищами населил Ты землю! И это по подобию Твоему?

Гнев души ощутимой физической болью кипел в нем, поднимаясь волной к горлу.

Какое же наказание должно обрушиться на того, кто способен сотворить такое? Как он решился на это? Как сотворил? Швырнул на кровать или, может, просто припер к стене? Как можно вообще понять ход мыслей чело… нет, существа, способного задумать такое и — совершить?

Врач из приемного покоя гинекологического отделения, молодой круглолицый человек, застенчивый, с мягкими манерами, сразу же явился и забрал ребенка, чтобы осмотреть под наркозом.

Деон поправил несколько капельниц, где, как ему показалось, раствор шел недостаточно быстро, написал несколько строк сестре и почти бегом направился в гинекологию.

Ребенок лежал на операционном столе, худенькие ножки привязаны ремнями. В конце концов, успокаивал себя Деон, она ничего этого не видит, не чувствует ни боли, ни ужаса.

— Полный разрыв плевы, как и следовало предполагать, — сказал ему врач, закончив осмотр. — В задней стенке матки прободение в сторону прямой кишки, шейка вывернута. И еще один разрыв в заднем своде с выходом а брюшную полость, но он закрыт, очевидно, тонкой кишкой. Общее заражение. Я не справлюсь один. Здесь работы, скажу я вам… Я наложу свищ и оставим так, пока не прекратится воспаление. — Он поколебался, потом спросил: — Вы… известили полицию?

— Нет. Я думал, вы…

— А может быть, вы сообщите? Ну, сделаете соответствующее заявление и все такое… — Он улыбнулся Деону. — Чему я твердо научился у своего профессора, так это не давать письменных показаний. Я ужас сколько времени потерял, расхаживая потом по судам.

— Ну, знаете! — Деона это просто возмутило. — Вы что же, хотите, чтобы этот подонок остался безнаказанным? Сколько бы вас ни таскали по судам, это ваш долг.

Тот поглядел на него с мягкой, как бы извиняющейся улыбкой.

— Долг? Как я понимаю, мой долг вот он, этот ребенок. А правый суд пусть вершат те, кому по долгу положено бороться за справедливость. Или определять меру наказания — это как вам больше нравится. Я же знаю одно, не мое это дело.

Он повернулся и спокойно пошел прочь.

Он неправ, размышлял Деон, глядя на далекие тусклые звезды. Должны же быть закон, справедливость и возмездие, или все мы превратимся в диких зверей.

Он чувствовал, что должен поделиться с кем-то. С этой девушкой, с Лиз? Но она принадлежит к другому миру, у которого свои собственные нормы, а нормы, по которым живут другие, покажутся ей нелепыми, абсурдными.

Ну, тогда Филипп. Филипп поймет.

В клинике в эти предрассветные часы — было около трех утра — стояла тишина. За дверью палаты, мимо которой проходил Деон, раздался стон, прозвучавший в тишине непривычно гулко. В коридоре ему встретилась няня, неслышно проплывшая мимо, как бледный призрак.

Филипп был в ординаторской отделения С-5. Деон плюхнулся в кресло напротив него.

— Закончил?

— Ja. Мы так и не были в операционной. Кровотечение остановилось после того, как больному влили пинту крови. Теперь до обхода. Извини, что вызвал тебя.

— Ерунда.

Филипп внимательно посмотрел на него.

— Ты ко мне?

— Господи, Филипп, ну и ужаса я сегодня нагляделся.

Филипп только чуть вздернул брови, слушая рассказ Деона, и больше никак не реагировал.

— Если они схватят этого ублюдка, они обязаны на площади публично кастрировать его, — закончил Деон и в ярости рубанул рукой по ладони.

У Филиппа дернулись уголки губ.

— Если б ты пожил в Шестом округе, как я, тебя бы это не поразило. Там и не такое случается, это еще не самое страшное. Когда все интересы человека сводятся лишь к тому, чтобы выпить да переспать с женщиной… А что еще они видят в жизни?

Он произнес это без гнева, без возмущения, не осуждая и не оправдывая. Спокойным голосом, каким устало замечают: «Такова жизнь».

— Не вини во всем этого человека, которого, будь твоя воля, ты бы кастрировал. Осуждать, так осуждай и условия, в которых он вырос таким и вынужден так жить. Об этом тоже нельзя забывать.

— Животное, самое последнее животное не способно на такое! — в ярости возразил Деон. — Условия! Это не оправдание насилия…

Филипп смотрел на него, отрешенный и спокойный. Возмущайся, казалось, говорил его взгляд. Оскорбляйся. Но станешь судить, не забудь о сострадании.

Глава седьмая

Он вернулся, когда веселье уже затихло: было почти шесть часов утра. Автомобилей поубавилось.

Деон хотел и в то же время не хотел возвращаться и все-таки приехал. Конечно, не ради вечеринки самой по себе. В серых предрассветных сумерках все это казалось тем белее бессмысленным. Так или иначе, он и не собирался здесь задерживаться: через несколько часов предстояло заступать на дежурство, но ему хотелось снова увидеть ту девушку. Она была неясна ему, но как будто бы многое обещала, и эта неопределенность казалась такой привлекательной в сравнении о четкой определенностью жизни врача при больнице.

Он снова взобрался вверх по склону, прошел через ворота в несуществующей ограде. За то время, что он отсутствовал, здесь прибавилось лежачих тел и совсем не стало танцующих, хотя музыка продолжала греметь. Рассвет безжалостно высвечивал жалкие, расслабленные сном, опухшие лица. Он испытал какое-то смешанное чувство отчаянного разочарования я необычайного облегчения, убедившись, что его блондинки нет среди них.

Хеймиш Дентон сидел на кухне в обществе трех завзятых выпивох. Они приветствовали Деона ревом восторга. Он молча отвел руку, протягивающую ему бокал.

— Где вас черт носил? Держу пари, прижали какую-нибудь, а?

— Кто эта высокая блондинка, ее зовут Лиз? — только и спросил Деон.

— Лиз? — оторопело переспросил Хеймиш. — Блондинка?

— Да, — теряя терпение, подтвердил Деон.

— Лиз? Может, это Лиз Ричардсон? Нет, ее не было. Да она и не блондинка. — Его качнуло, он чуть не упал но вовремя успел за что-то ухватиться. На его лице появилось драматическое выражение — он размышлял. — Сейчас скажу, кто это. Лиз Меткаф, вот кто. Роскошная девка. — Он повернулся к мужчине, составлявшему пирамиду из пустых бутылок и стаканов. — Питер, ты видел Лиз Меткаф?

Питер кивнул, боясь отвести глаза от своего сооружения, и Хеймиш, повернувшись к Деону, хитро подмигнул.

— Совершенно точно. Лиз Меткаф. Где она? Горячая девчонка. Черт-те что…

— Она еще здесь?

Бутылка наверху пирамиды качнулась, но Питер ловко подхватил ее, спасая остальное сооружение.

— Уехала! — равнодушно бросил он. — Подхватила кого-то и смылась.

Это задело Деона. Непонятно почему, а задело.

— А где ее можно найти? Чем она занимается?

— Занимается? Лиз Меткаф? — Хеймиш расхохотался. — Ничем не занимается. Разъезжает по вечеринкам.

— Где я могу ее найти?

Хеймишу явно надоели эти расспросы.

— Разъезжает по вечеринкам, и все. Как сегодня. В компании пьяных бездельников, и все.

И он любовным взглядом оглядел своих гостей.

В телефонном справочнике оказалось с полдюжины Меткафов. Последним значился Меткаф П. Дж. и адрес был подходящий — Констанция.

Трубку сняли почти сразу, и чопорный мужской голос сообщил:

— Резиденция Меткафов.

Ого, подумал Деон.

— Это мистер Меткаф?

Короткая пауза, затем голос с укоризной переспросил:

— Вы хотите говорить с мистером Меткафом?

— Нет, нет, — робко проговорил Деон. — Я, собственно, разыскиваю некую Элизабет Меткаф. Девушку по имени Элизабет Меткаф, — пояснил он, как будто и так не было ясно.

Снова пауза.

— Мисс Элизабет? Вы хотите говорить с ней? Мисс Элизабет, силы небесные! Что там за чучело? Дворецкий?

— Не откажите в любезности.

Он приготовился начать в шутливом тоне: «Это таинственная Лиз?» — однако ледяной тон на другом конце провода привел его в такое замешательство, что он просто спросил:

— Элизабет?

Она не узнала его.

— Да. Кто это?

— Деон.

— Кто?

Ему не оставалось ничего другого, как повторить:

— Деон. Видите ли, я… мы познакомились вчера на вечеринке у Хеймиша Дентона.

— О, ну конечно. — Она усмехнулась, и это сразу приободрило его. — Вы рано сбежали. Испугались?

— Это вызов?

— Ну, м-м…

— Послушайте, мне хотелось бы вас увидеть. Если, конечно, вы не против.

— Мне кажется, это может быть любопытно.

Она явно оживилась, в голосе уже не было прежней натянутости. У него перехватило дыхание.

— Завтра вечером?

— Завтра нет, я не сумею. В пятницу?

— О черт! Конец недели — я дежурю. А когда вы будете свободны на следующей?

— А вы можете сказать, что будет на следующей неделе? Позвоните, договоримся.

Ничего не поделаешь: пришлось смириться с отказом. Прошло целых две недели, прежде чем он сумел условиться о встрече с ней. На этот раз он тщательно продумал систему обольщения: ужин в новом модном ресторане с достаточным количеством вина; часок-другой они посидят в ночном клубе; а затем — квартира Хеймиша в Клифтоне. Надо надеяться, Хеймиш не забудет свое обещание и оставит ключ в почтовом ящике.

Но ничего из этой затеи не вышло. Началось с того, что она опоздала больше чем на полчаса. Примчалась с ревом к подъезду клиники на своем «триумфе» (ярко-красном, конечно), когда Деон был уже на грани отчаяния. Услышав название ресторана, она скорчила гримасу.

— Была. Пещера. Полно толстых рож.

Он так огорчился, что ей стало жаль его. И она распахнула дверцу своего спортивного автомобиля.

— Не смотрите так печально. Прыгайте и поехали прокатимся.

Они помчались к морю — маленькая машина стремительно летела вперед, так, что дух захватывало, прокладывая себе путь по забитым транспортом улицам.

Он смотрел на ее решительный, с прямыми чертами профиль, на ее растекающиеся по плечам волосы, то и дело меняющие цвет, когда машина врывалась в полумрак с ярко освещенной магистрали, а потом снова попадала в полосу ярких огней.

— Интересно, вы много платите за нарушение правил? — спросил он, решившись наконец заговорить.

Она рассмеялась, прибавив скорости, обогнала массивный автобус и помчалась по осевой линии.

— Дорожная полиция у меня в кармане. Я снова вас пугаю?

— Не очень. Просто у меня ведь жена и дюжина малюток…

Она снова рассмеялась, но при этом бросила на него искоса быстрый взгляд.

— А вы правда не женаты?

— Я? Слава богу, нет.

— Я так, поинтересовалась.

Он сидел, размышляя о том, какие можно сделать выводы из ее слов, и не заметил, как они миновали Бантри-бей. Огни от фар «триумфа» скакали по голому утесу сбоку и по черным скалам, отвесно спускавшимся вниз. Они промчались мимо дома, где Хеймиш снимал квартиру, и Деон с сожалением проводил его взглядом, но затем решил, что было бы невежливо вот так сразу взять и предложить остановиться.

— Куда мы едем? — Ему пришлось повторить, почти прокричать, чтобы она расслышала за ревом встречного ветра.

Девушка пожала плечами.

— Приедем, увидим.

Он решил смириться с судьбой. Жаль, конечно: у Хеймиша отличная квартира. И что в ресторан не поехали — тоже жаль. Он давно не мог позволить себе поесть как следует, и сегодня нарочно не обедал, чтобы воздать должное ужину. Глупее не придумаешь, как все получилось. Нестись неизвестно куда, на край света с очаровательной блондинкой и думать о том, что хочется есть, ну и ну!

Ему вдруг нестерпимо захотелось дотронуться до нее. Он покосился на подлокотник между сиденьями и уныло вздохнул. Определенно выдумка, не самая удачная для романтики.

Он повернулся к ней с самым невинным видом, положил ногу на ногу и небрежно обвил рукой спинку ее сиденья. «Триумф» резко занесло на повороте, и рука, соскочив, скользнула по ее спине.

Она бросила на него взгляд, улыбнулась и прислонилась спиной к его руке. Он усмехнулся, довольный, что все вышло так просто, хотя и несколько смущенный готовностью, с какой она откликнулась на его уловку.

— Сегодня я не сбегу, — весело заметил он. — Я даже не запасной.

Нахмурившись, явно озадаченная, она переспросила:

— Запасной — где?

— Вы же знаете. В клинике.

— А-а.

Ее это, похоже, ничуть не заинтересовало, с досадой отметил Деон. Еще бы. Дежурство. Что она знает обо всем этом, о жизни вообще? Воображает, что деньги делают ее неуязвимой? (Дело в том, что, по справкам, которые ему удалось навести, она была из очень богатой семьи. В душе он вынужден был признаться, что не без трепета слушал тогда по телефону ледяной, патрициански важный голос, а ведь это вполне мог быть дворецкий, хотя, конечно, он в жизни не отважился бы спросить, есть ли у них дворецкий.) А он еще мечтал, как станет рассказывать ей о своей работе, о жизнях и смертях — о том, с чем ему приходится сталкиваться каждый день. Конечно, это будет уж слишком явная самореклама — все его намерения сразу выплывут наружу, как сейчас, когда он положил руку на спинку ее сиденья.

Они промчались через Клифтон, Кэмпс-бей, Бэковен и теперь катили по пустынной прибрежной дороге. Куда, к черту, ее все-таки несет? Но он больше не спрашивал. Он довольствовался тем, что чувствовал рукой ее гибкое тело под шелковистой тканью блузки.

Пляшущие огни фар выхватили из темноты узкую кромку гравия на обочине, серые валуны и стволы деревьев. Она резко вывернула руль, подкатила под деревья, затормозила у самого обрыва и выключила зажигание.

Она сидела и смотрела на него.

— Ну? Понравилась езда?

Он засмеялся.

— Самый тихий аэроплан, на котором мне довелось летать.

Подчеркнуто выразительным жестом она выключила фары. Сначала он ничего не мог разглядеть в сплошной темноте, но минуту спустя глаза привыкли и стали различать знакомые очертания предметов и перспективу растворившегося в темноте ночи пространства. Он видел голову девушки и ее плечи, темным силуэтом вырисовывавшиеся на фоне ночного неба. Он наклонился и привлек ее к себе. Она не противилась.

Наконец он выпрямился, тяжело дыша.

— Знаешь, я люблю тебя, — произнес он неожиданно для самого себя.

Она решительным движением отодвинулась от него.

— И еще ты никогда не встречал такой девушки, и ты просто поражен моим колоссальным умом, и это единственное, что тебе во мне нравится. Слушай, давай кончай с этой чепухой. Хочешь переспать со мной, так и говори. И давай не распространяйся насчет всей этой чуши вроде «я люблю тебя» и так далее.

Деон смутился, однако (в глубине души он ведь и сам понимал, что она права) даже не попытался спорить. Да, конечно, это была просто фраза (и теперь, оглядываясь назад, можно сказать, не очень удачная), но в ней заключалась доля правды, и он огорчился, потому что Лиз не поверила ему. Что-то ведь толкнуло же его вернуться тогда к Хеймишу. Что-то не давало же ему покоя эти две недели. И ему досадно было, что она этого не почувствовала. Она сидела холодная и невозмутимая.

— Пошли пройдемся, — предложила она.

Теперь глаза его совсем свыклись с темнотой, и он увидел — они остановились на краю покатого склона, поросшего травой. Дальше островками возвышались деревья, за ними виднелся серпообразный изгиб берега, дальние края которого исчезали, растворяясь в ночи.

— Пошли.

Он выбрался из машины и открыл ей дверцу. Почти инстинктивно они свернули к откосу и побрели по траве к плавному изгибу берега вдали. Кончился склон, покрытый травой, и они почувствовали, как под ногами земля уходит вниз. Здесь берег опускался крутым обрывом. Деон так заботливо поддерживал девушку, помогая ей идти, словно маленький камешек под ногами мог нанести ей непоправимый вред.

Они вышли к воде, океан плескался у их ног, и песок был твердый после отлива, а мелкая тихая волна набегала и уходила, набегала и снова уходила.

Девушка сняла туфли и подождала, пока он тоже разуется. Они побрели по отмели. Вода слегка касалась ее стройных ног с узкой ступней, трепетала у тонких лодыжек, и она — совсем как ребенок — взвизгивала, когда накатывала холодная волна.

Похоже, она снова пришла в хорошее настроение, а может, подумал он с досадой, ей вообще нет до него дела и настроение у нее вовсе не портилось.

Так они шли, пока не попали в густую тень, падающую от нависших над водой скал, и Деон, поколебавшись, ваял ее за руку, а она посмотрела на него все с той же холодной насмешкой во взгляде.

А, какого черта в самом деле, сказал он себе, и, притянув ее, поцеловал. Она ответила неожиданно пылко и, когда он обнял ее, сама нашла его губы. Он мягким движением опустил ее на песок, готовый остановиться при первом же ее жесте, при малейшем сопротивлении. Она не сопротивлялась, и они снова нашли губы друг друга; поцелуй этот длился вечность, тело ее жаждало его, он это понял.

— Да, — сказала она. И снова: — Да.

Она дышала прерывисто и обжигала его своим дыханием. А потом обхватила его ногой и сама потянула на себя.

Элизабет и любовь предпочитала откровенную, без смущения, без суматохи. Это было частью жизни, тем, что доступно и приносит наслаждение, так к этому и следует относиться. Она не стеснялась ему потом напоминать об этом.

Она охотно, с удовольствием рассказывала о себе, о своем отношении к жизни, любви, ко всему на свете. Но все это была пустая болтовня. Она решительно ни к чему не относилась серьезно. Она все делала, по ее словам, «на зло» кому-то — кому неизвестно, всему миру. И Деон понимал: в этом она вся.

Он часто сравнивал ее с Триш. Триш тоже бывала необузданной и своенравной, но и в такие минуты где-то глубоко в ее душе таилась печаль, чувство одиночества.

«Единственное, чего я не выношу, — сказала как-то Элизабет, когда они лежали на его кровати в докторском бунгало, — это толстых рож. — Она презрительно скривила губы. — Да-с, толстых рож».

В ее устах это звучало как ругательство, и она клеймила этим словом все, что считала фальшивым или напыщенным, — особенно свою семью и тех, кто вел такой же образ жизни, как и она, данный им от рождения. Меткафы, рассказывала она, это не просто промышленные магнаты, это нетитулованное дворянство, хранители культурных традиций, великодушные эсквайры, четырехъединые в одном лице. Они держали псовую охоту, владели имениями, виноградниками, художественными галереями, ходили на премьеры. Она живет с ними и на их деньги, потому что слишком ленива и бесталанна (она говорила это про себя без тени жеманства и отмахивалась, когда он попытался ей возражать), но такое существование ей обрыдло.

Она ушла из школы в шестнадцать лет, потому что ученье ей до чертиков надоело, и упросила отца позволить ей поехать в Лондон, чтобы поступить в балетное училище, но и там она чуть не скисла со скуки и стала манекенщицей, ее фотографировали для разных журналов. («Тебя снимали нагой?» — подскочил Деон, но она лишь посмотрела на него своими чуть раскосыми глазами и сказала, как отрезала: «Если они были милы и мило просили, отчего же?») Однако родные прослышали об этом, и одного из ее строгих дядюшек попросили разыскать и вернуть заблудшее дитя, чтобы спасти от окончательного падения. Теперь у нее годовое содержание, автомобиль и разрешение от отца открыто пользоваться домом, хотя она и ее вторая по счету мачеха терпеть друг друга не могут. Если по-честному, она просто ждет, пока ей исполнится двадцать один год, потому что тогда она сможет пользоваться положенными на ее счет деньгами и вольна будет снова уехать куда душе угодно. Нет, не в Лондон и не на континент, это старо. На Дальний Восток, например. А пока будет мотаться по вечеринкам — на большее ее не хватает, да она и не ищет большего.

Деон выехал из Кейптауна достаточно рано, но сразу же за перевалом через Хекс-ривер «фольксваген» забарахлил, и он больше часа ждал в Лэйнгсбурге, пока механик в гараже нашел и устранил поломку. Потом он напоролся на что-то, когда проезжал через предместье для цветных у Бофорт-Уэста, и провозился, ставя запасное колесо под взглядами целой ватаги цветных мальчишек, зачарованно наблюдавших за ним — еще бы, белый человек, ругаясь на чем свет стоит и обливаясь потом, ковыряется с домкратом на самом пекле посреди дороги. В церковь он приехал в половине четвертого и, конечно, опоздал к началу венчания.

Пробираясь по проходу в поисках свободного места на задних скамьях, он со вздохом облегчения подумал, какое счастье, что он не согласился быть шафером у Бота. У него в запасе меньше суток: завтра в семь утра он должен свеженьким быть на дежурстве, а это значит, что придется уехать пораньше и всю ночь просидеть за рулем. Ничего не поделаешь: никто бы не понял, если б он решился взять да и не приехать на свадьбу родного брата.

Бот стоял точно аршин проглотил, прямой и чопорный, какой-то неуклюжий в своей новенькой, с иголочки, темной паре, внимая пастору с сосредоточенным видом. Лизелла выглядела хрупкой малышкой рядом с этим верзилой фермером, ее почти супругом. А они, наверное, по-своему счастливы, подумал Деон, наблюдая за братом и его невестой. Цены на шерсть, правда, упали, во в конце концов в перспективе у Бота одна из лучших ферм в округе. Работник он что надо, хороший хозяин и уже сейчас поговаривает о том, как расширить дело. Ему осталось лишь убедить отца в правоте своих замыслов, доказать, что он обеспечит доходы, даже если цены на шерсть не поднимутся. Хотя в одном из своих редких писем Деону он вынужден был призвать, что отец с трудом идет на уговоры, особенно после того, как Бот заикнулся, что поначалу здесь придется кое-что и вложить.

Все равно, даже это не помешает им с Лизеллой быть счастливыми. Лизелла, по крайней мере первое время, попытается, конечно, его дрессировать — будет исподволь делать замечания насчет отсутствия манер и необходимости поддерживать культурный уровень. Но надолго ее не хватит: год-другой — и забудет эту блажь, войдет в колею, будет толстеть с каждыми родами, детей растить, и, само собой, поубавится интереса к опере, зато появится интерес к делам Женской ассоциации в помощь сельскому хозяйству. Что ж, и это по-своему счастье. Главное — быть довольным собой.

Деон вдруг почувствовал, что он грязный, пыльный и вообще ему тут не место, как бродяге в отрепьях на пышном балу. Его не покидало это странное чувство, хотя он остановился на заправочной станции и зашел в туалет вымыть руки и лицо, причесать волосы, стряхнуть пыль с костюма. Он украдкой поглядел на руки — чистые. Просто он не в своей тарелке, не к месту он здесь. Это их мир, больше не твой. Был твой, а теперь нет. И вернуться сюда можно только чужаком, незваным гостем. Печально. А что делать?

Он поглядел по сторонам и разыскал отца на передней скамье. Вот и с ним у меня то же самое, подумал он. Но он мой отец, и я уважаю его, как немногих. Я знаю, он честен и тверд в том, во что верит. И все-таки между нами пропасть. Даже если мы потянемся друг к другу изо всех сил, то разве кончиками пальцев коснемся.

Что-то в отце показалось ему непривычным. Не такой он сегодня, каким был всегда. Что-то изменилось. В манере держаться. Вот он тяжело вздохнул, хоть и подавил вздох, Иоган ван дер Риет — и вдруг вздохнул; Иоган ван дер Риет, сидевший всю жизнь прямо и гордо, теперь ссутулился.

Годы, подумал Деон. Они подкрадываются незаметно — и вдруг нежданно-негаданно годы взяли свое. И в теле он сдал.

Мозг Деона заработал, словно прозвенел сигнал опасности. Он сидел, погруженный в свои мысли, а тем временем жених с невестой обменялись кольцами и под звуки органа двинулись в сопровождении пастора к дверям ризницы, кругом были улыбающиеся лица, счастливые лица, а мать Лизеллы смахивала платочком традиционную слезу.

Деон вдруг вспомнил, что он ведь, кажется, обязан присутствовать еще и как свидетель или что-то в этом роде, когда новобрачные будут расписываться в церковной книге. Но заставить себя подняться и пройти на виду у всех в ризницу он не мог и остался сидеть.

Перезвон колоколов возвестил свадебное шествие, и из ризницы вышла новая семья, а за ней по ритуалу — родственники. Бот увидел его и подмигнул, а Лизелла улыбнулась. Она выглядела хорошенькой и совсем юной. Она будет неплохой женой.

Отец тоже увидел Деона, когда поднялся, чтобы занять свое место в процессии, и, кивнув, улыбнулся ему. Потом они поздоровались за руку, и Деон почувствовал, какая у отца еще сильная рука. Деон вгляделся в его лицо — очень он стал бледный, черты заострились, а на шее чернел большой синяк. Деон заставил себя сосредоточиться и оценить это спокойным профессиональным взглядом: ты врач и перед тобой пациент. Он искал признаков, которые помогли бы ему поставить диагноз. Но страх и смятение настолько завладели им, что он лишь тупо твердил про себя: здесь что-то серьезное, отец явно болен.

Свадебный прием был в ресторане отеля, с шампанский и тостами (во всяком случае, цветные официанты называли это шампанским, хотя вино было преотвратительное, просто сладкая шипучка): новый пастор оказался человеком прогрессивных взглядов и не возражал против того, чтобы на свадьбе люди выпили бокал-другой. Сам он, конечно, оставался верен содовой.

Наконец, кончились тосты и речи, и гости стали прохаживаться вдоль столов, наполняя себе тарелки.

Деон сел рядом с отцом и, глядя ему в глаза, спросил:

— Как ты?

— Отлично, старина, отлично. Это торжественный день для всех нас. Я рад, что ты смог приехать. — И уже с ноткой укора: — А ты опоздал.

— С машиной неполадка, — коротко ответит Део. — Нет, правда, как ты себя чувствуешь?

Отец посмотрел на него таким знакомым взглядом, с игривой иронией в глазах.

— Почему ты спрашиваешь?

— По-моему, ты неважно выглядишь.

— Люди не молодеют.

— Ты показывался врачу?

— Врачу? Ха! — В голосе отца прозвучал отголосок былой вспыльчивости. (Ну вот, пронеслось в голове Деона. Еще один симптом. Исчезла вспыльчивость. Появилась покорность судьбе.) — Я им верить не верю, этим новомодным докторам, им только обезьян лечить!

— Ты говоришь глупости и прекрасно это знаешь. Откуда у тебя кровоподтек на шее?

— Много ли надо старику ушибиться, — уклончиво ответил отец.

— И еще есть такие на теле?

— Малость есть, — признался отец.

Когда он закатал рукава рубашки, оказалось, что все руки до предплечья покрыты синяками.

Деон похолодел: он начинал понимать, в чем дело.

— Ты… быстро утомляешься?

— Ну ладно, хватит этих вопросов, доктор. Пойди поболтай с людьми. Держу пари, кое-кто засыплет тебя жалобами в расчете получить бесплатную консультацию.

И отец поднялся все с той же чуть заметной иронической усмешкой, словно втайне смеялся одному ему известной шутке.

Однако Деон не собирался сдаваться. Так легко от него отец не отделается. И когда после обеда они снова остались с отцом в маленьком номере отеля, где грудой лежала парадная одежда невесты и ее подружек, он как бы между прочим сказал:

— Да, кстати. Мне через десять минут надо ехать назад в Кейптаун. Дай-ка я тебя осмотрю, ведь это быстро.

Отец для приличия попротестовал, но в конце концов снял пиджак, рубашку и прилег на кровать.

Утолщений и уплотнений лимфатических узлов нет. Слизистая оболочка — очень бледная, а по всей верхней части туловища багровые, с фиолетовым отливом пятна.

Интересно, он знает? — подумал Деон неожиданно, без всякой связи. Может, догадывается? Ждал случая самому сказать мне, но гордость не позволяла признаться в слабости, даже в том, что с возрастом силы сдают?

— Спусти, пожалуйста, трусы. Вот так, оттяни, чтобы я мог пощупать живот.

— Ваш брат, доктора, совсем не считаются с тем, что у человека может быть чувство собственного достоинства, — проворчал отец. Он старался не смотреть Деону в глаза, с невозмутимым видом разглядывал потолок.

Печень не увеличена. Селезенка вообще не прощупывается.

— Вздохни. Глубже.

Когда отец набрал полную грудь воздуха, Деон нажал пальцами под грудную клетку.

И ощутил под рукой что-то твердое.

Он осознал, что затаил дыхание, лишь когда закололо в груди. И медленно, осторожно выдохнул.

Может, это просто ребро. Конечно, ребро.

— Еще раз. Глубже.

Теперь уже не оставалось сомнений. Он чувствовал под пальцами расходящееся уплотнение.

Он выпрямился, и отец, перестав созерцать потолок, повернул к нему лицо.

— Вы кончили, доктор? Деон улыбнулся.

— Кончил.

— Ну, и что вы у меня нашли?

— Не знаю, похоже, ничего серьезного. — Деон заставил себя смотреть на отца и улыбаться, хотя один бог знает, чего ему это стоило. — Но лучше, если ты поедешь со мной в Кейптаун. Мне хотелось бы показать тебя профессору и сделать анализ крови.

— Сейчас? Сегодня?

— Сегодня.

— У Бота медовый месяц. На кого я оставлю ферму?

— Подождет с медовым месяцем, — жестко ответил Деон. — И с фермой ничего не случится. Это куда важнее.

Отец пожал плечами.

— Ну, ты доктор, тебе виднее.

Когда они спускались по скрипучим ступенькам гостиничной лестницы, отец хмыкнул и легонько хлопнул его по спине.

— Выше нос, мой мальчик. Как это сказано у Иова? «Человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями». — И он снова, как утром, улыбнулся чему-то известному, казалось, лишь ему одному.

Глава восьмая

Телефон. Телефон. Телефон. За эти месяцы он возненавидел этот проклятый аппарат: телефон диктовал ему жизнь, управлял всеми его действиями, без стеснения отрывал от еды и сна и заставлял тащиться в приемный покой Скорой помощи, или в палату, или в операционную.

— Ван дер Риет! — в изнеможении отчаявшегося человека выдохнул он, надеясь вызвать хоть какое-то сочувствие.

Безучастный голос больничной телефонистки возвестил:

— Вам звонят из города, доктор ван дер Риет. Не кладите трубку.

Деон только проворчал что-то в ответ. Он собрался было урвать несколько минут и вздремнуть после ужина. Но все равно пора было возвращаться в палату. Его тревожил этот малыш Янсен. Сегодня третий день после операции, а функция кишечника не восстанавливается. И вечером вдруг подскочила температура. Хорошо бы посоветоваться с Биллом дю Туа. Надо ему позвонить.

Телефонистка произнесла скучным тоном: «Говорите», и тут же включился молодой женский голос:

— Деон?

— Алло? — Вот уж ее звонка он никак не ждал. — А, здравствуй, милая.

— Здравствуйте, сударь, — сказала Лиз. — Я вынуждена была позвонить вам, чтобы убедиться, что вы живы.

— Слушай, это нечестно, — возмутился он. — Мы же виделись… мы виделись.

— Две недели назад, — подсказала она.

— В самом деле?.. — Он притворился удивленным. — Знаешь, дел было невпроворот, ей-богу. И моего старика снова пришлось взять подлечить.

— Как твой папа? — У нее вдруг потеплел голос.

Деон вертел в руке стетоскоп.

— Ему лучше. Анализы крови по крайней мере показывают некоторое улучшение.

— Я рада. Он у тебя прелестный старик. — И снова в голосе прозвучало необычное для нее тепло.

— Ага. Мне кажется, что и ты ему пришлась по душе, — сказал Деон. — Он о тебе спрашивал.

— Почему ты мне ничего не сказал? Он мне тоже понравился.

Для него все это оказалось совершенно неожиданным. Отец был в Кейптауне месяц назад, лежал в цитологии — подозрение на лейкемию. Деон еще под этим предлогом отменил как-то свидание с Лиз, потому что хотел побыть с отцом, так он сказал. Она тогда отнеслась к этому с пониманием, а когда он пришел к отцу в отдельную палату после утреннего обхода, то с удивлением обнаружил на тумбочке у кровати вазу с хризантемами.

Кто мог прислать отцу цветы? Сама мысль о таком подношении казалась по меньшей мере нелепой.

— У тебя подружка завелась? — спросил он. С тех пор как стал ясен диагноз: острая лейкемия, агранулоцитоз, в их отношениях что-то незаметно изменилось. Деон мог теперь позволить себе и пошутить.

— Кто это тебе прислал?

Отец прокашлялся, отложил книгу и снял очки.

— Меня явно с кем-то перепутали. Я не знаю никого по имени Элизабет.

— Элизабет?

Деон посмотрел на карточку из цветочного магазина. Просто имя, без фамилии.

— Может, ты знаешь какую-нибудь Элизабет? — спросил отец. Он смотрел Деону в глаза. — Элизабет, а? — Он снова надел очки. — Очень любезно с ее стороны — вот ведь, подумала о старом человеке, — сказал он серьезно. — Поблагодари ее от меня.

Деон сделал, как просил отец, и Лиз сказала:

— Как ты думаешь, он не будет против, если я навещу его? Конечно, в приемные часы.

— Навестить его? — Он подумал, что ослышался. Обычно она не скрывала брезгливости при одном упоминании о больных и болезнях, и он взял себе за правило не вести с ней никаких разговоров о своей работе в больнице. — Нет, — сказал он, чуть поколебавшись. — Не думаю, чтобы он был против. Если тебе действительно хочется.

Особенного удовольствия это посещение ни ей, ни отцу не доставило. Прежде всего обнаружился языковой барьер: африкаанс, на котором ей пришлось изъясняться, был у Элизабет на уровне начальных знаний; отец же сносно говорил по-английски, но сознание, что он не может блеснуть им в совершенстве, затрагивало самолюбие этого гордеца и делало его более чопорным и официальным, чем всегда. То и дело воцарялось молчание, которое Деон отчаянно пытался заполнить пустой болтовней. Правда, к концу этого, показавшегося им всем бесконечным получаса все-таки появилась сердечность и непринужденность.

— А вы верхом ездите? — неожиданно спросил отец.

Девушка вопросительно посмотрела на него.

— Да, — ответила она не сразу.

— Хорошо? — спросил отец. — Хорошо ездите?

— В тринадцать лет была чемпионом по конкурной езде среди юниоров, — сказала она. И, покраснев, искоса поглядела на Деона, а он смотрел на нее во все глаза; она ему какой только чепухи о себе не плела, а вот об этом никогда не рассказывала.

Старик с довольным видом кивнул и улегся поудобнее, откинувшись на подушки.

— Я это сразу понял по тому, как вы сидите, — пояснил он. — Фермеры — у них другая посадка, но и против конкурной езды я никогда ничего не имел. Иные у нас считают, что спортивная езда — так, баловство. А я нахожу, что для этого надо уметь хорошо ездить, лучше, чем многие фермеры. — Он ей озорно улыбнулся и сказал: — Вы должны приехать к нам на ферму поучить Деона и его брата ездить верхом. А то они сидят на лошади, как мешки с картошкой. — Он показал, ссутулившись, как. — Приезжайте к нам на ферму и покажите им, что ездить на лошади совсем не то, что на автомобиле раскатывать.

И вот теперь, вспоминая этот разговор и приглашение посетить Вамагерскрааль, которого редко кто удостаивался, Деон произнес убежденно:

— Знаешь, ты ему пришлась по душе. Он сказал: девушка что надо, хотя и англичанка.

Она рассмеялась.

— А когда он снова будет здесь?

— Точно не знаю, — осторожно заметил Деон. — Все зависит от…

— От чего?

— От того, сколько продлится то, что можно продлить… — Он ничего не мог точно сказать. Не мог заставить себя посмотреть фактам в лицо: никто ведь не знает, сколько будет теплиться жизнь в этом исхудавшем теле! — Ну, а ты-то как?

— Паршиво, — сказала она. — Когда я снова тебя увижу?

— Если бы я был себе хозяин, — промямлил он. — Эту неделю опять поставили на вызовы. Как тут ответить, когда я смогу вырваться, просто не знаю.

— Ерунда! — крикнула она, так что он даже вздрогнул от этого резанувшего ухо вскрика. Одна надежда была, что на коммутаторе не подслушивают.

— Ты же знаешь, что неправа, — возразил он.

— Конечно, ты мог бы что-нибудь придумать, если б захотел. Кстати, я сняла квартиру.

— Правда? Где?

— Рядом с тобой. В Ньюлендсе. Может, заглянешь по дороге?

— Ей-богу не могу. Честно, не могу.

— Хотел бы, смог.

Может, она и права? Может, ему просто все это надоело? Вначале они виделись почти каждый день. А теперь? Две недели без нее, и ему хоть бы что.

— Честно, не могу.

Она хотела и не смогла подавить вздох раздражения.

— Ну, может, хоть в этом вашем проклятом бунгало? Я приеду.

— Ну… — Ему очень не хотелось, чтобы она приезжала. Он устал. Он две ночи толком не спал.

— Вот видишь, пошел на попятный?

В ее голосе звучала уже угроза, и это заставило его взять себя в руки.

— Вовсе нет. Да нет же. Ей-богу нет. Просто я не хотел бы, чтобы какая-нибудь нелепая случайность, непредвиденный случай…

— Случай самый непредвиденный, — бросила она с вызовом.

Он посчитал за лучшее не принимать вызов.

— О'кей. Я оставлю дверь открытой, поверни ключ. У меня здесь еще дел на час, ну на два, и если не случится ничего особенного…

— Если случится что-нибудь особенное, можешь повернуть ключ сам, — бросила она на прощание.

Он закрыл за собой дверь, оставив ключ в замке. Эта девица ведет дело так, точно я уже у нее в кармане, подумал он.

Ничего радостного этот вечер им не принес. Ну, было то, что бывает, ничего больше. Деон действительно чертовски устал за эти дни и с трудом изображал страсть, которой не испытывал. Элизабет нервничала, была взвинчена и оттого нарочито требовательна. Наконец она зло оттолкнула его и, отодвинувшись, насколько позволяла узкая кровать, сердито бросила, что не было радости и это не радость.

Они затеяли какую-то бессмысленную перебранку — шепотом, шипя друг другу в ухо обвинения: стены были тонкие, как картон. Затем оделись, повернувшись друг к другу спиной. Когда вышли в холл, там сидел Робби Робертсон за поздним ужином. Он и раньше не раз встречался с Лиз в этом бунгало (ничьей девушкой она могла быть где угодно; здесь же на этот счет существовали свои законы; к девушке, пришедшей с кем-нибудь в бунгало, все относились с учтивостью, свойственной разве средневековому рыцарю. То же и с условным знаком: галстук на ручке двери означал, что владелец комнаты занят — входить нельзя) и сейчас приветствовал ее чуть заметным кивком. Его проницательные глаза гут же оценили ситуацию: он понял, что Деон и его девушка ищут компании. Тогда он с нарочитой ленцой поднялся из-за стола, отодвинул поднос с ужином и жестом предложил Элизабет место в кресле у камина.

Она мгновение поколебалась.

— Я собралась уходить, Робби. Благодарю.

Он состроил такую разочарованную мину, словно это известие разбило ему сердце.

— О, прошу вас, вы не можете уйти из моей жизни вот так. Кроме того, на улице холод собачий. — Он показал ей на свой плащ, намокший под зимним дождем.

Она хмыкнула, хотя лицо ее все еще хранило напряженное выражение, и села рядом, протянув ноги и руки к ярко пылавшему огню.

— Ну и прелесть мне сегодня доставили в Скорую, — сказал Робби Деону.

Элизабет заткнула уши руками.

— О, прошу вас, только не о делах!

— А я ни полслова о делах, я же дал обещание. Уж очень было смешно. Я просто не мог удержаться от смеха, хоть режьте.

Элизабет недоверчиво посмотрела на него, он подмигнул.

— Целомудреннейшая история, — заверил он ее. — Абсолютно целомудренная.

— Ну ладно, давай, — сказал Деон.

— Так вот: два фараона привезли в Скорую этого малого с английской булавкой в носу. Знаешь?

— Ты же обещал, Робби! — произнесла Элизабет укоризненно и одарила Робби взглядом, который Деон прозвал «взглядом непорочной девственности».

Деон заметил, что она кокетничает. Пытается войти в свою извечную роль. Почему-то эта тривиальная уловка тронула его — он не ревновал ее, ему стало грустно. Что с нами происходит с обоими? — подумал он в замешательстве.

— Он дико обозлился на фараонов за то, что они никак не желали войти в его положение, и выдал им все, что он думает о полиции Южной Африки! Он, понимаете ли, стреляный воробей, но тут даже сна лишился, чуть не две недели глаз не сомкнул, а все из-за проклятых лилипутиков.

— Лилипутиков? — переспросила Лиз.

— Галлюцинация, — пояснил Деон. — Белая горячка.

— Точно, — подтвердил Робби. — Так вот, по его словам, ничего он не мог с собой поделать. Одно и то же каждую ночь. Стоит ему лечь в постель и потушить свет, как маленькие человечки проскальзывают в щель у порога и взбираются к нему на кровать. А однажды ночью их явилась целая гвардия, впереди духовой оркестр в полном составе во главе с тамбурмажором, все как положено. Они промаршировали у него по груди и выстроились, а их полковник вытащил саблю из ножен и прокричал: «Вперед, в атаку!» — и они бросились вперед, хотели его приступом взять через нос, через рот, через уши…

— Робби, ты сочиняешь, — сказала девушка.

Робби приложил два пальца к губам и торжественно, словно в присяге, поднял их.

— Да поможет мне бог.

— Ну ладно, а на что ему булавка понадобилась? — спросил Деон.

— Погоди, сейчас узнаешь. Ну вот, этот малый чего только ни делал, чтоб прогнать их. Он даже намазался патокой, думал, они прилипнут. Так они принесли лопаты и прорыли себе траншеи. Ну вот, сегодня вечером ему и пришла блестящая идея. Он показал — вот так… — И Робби постучал себя по лбу. — Блестящая идея. Он наполнил ванну водой и постелил себе на ночь в ванной. Лег, притворился, что заснул, и стал ждать их. А как только они взобрались на него, он прыг в ванну, и все они потонули.

Робби подождал, пока утихнет смех.

— Все потонули, кроме одного, в том-то и дело. Этот, судя по всему их главный, оказался отличным пловцом, потому что добрался до его носа и — туда. И не пожелал выходить ни в какую, парень даже с головой окунался.

— Ну, а булавка-то, булавка?

— Что делать, когда этого маленького ублюдка не утопишь, скорей сам захлебнешься! Вот он взял английскую булавку, проткнул человечка и пришпилил к своему носу. Оделся и — бегом в полицию! И всего-то обратился к ним с просьбой, к этим болванам: не могут ли они арестовать полковника?

Они разразились хохотом, В этот момент открылась дверь и вошел Филипп. Он окинул их добродушным взглядом, но ничего не сказал.

Деон поспешно поднялся, чтобы представить Филиппа девушке. Филипп слегка поклонился, однако не сделал ни шагу к ней. Он замялся лишь на секунду и тут же направился к креслу в углу, самом дальнем от камина. В руке у него был медицинский журнал.

— Почему ты не хочешь присоединиться к нам? — сказал Деон. И снова цветной как бы замялся, прежде чем повернуться в направиться к ним. Он взял у стола стул с высокой прямой спинкой и присел на краешек, положив журнал на колени. Он смотрел в огонь, и блики пламени отражались на его спокойном худощавом лице.

— Ты на следующей неделе заступаешь после меня в палату с ожогами, Деон? — внезапно спросил он.

— Точно.

— Сегодня вечером еще трое поступили, — сказал Филипп. Затем продолжал лаконичными, точно заранее составленными фразами: — Один тяжелый. Я установил приблизительно тридцать процентов поражения кожного покрова. Настолько обезвоженный, что пришлось прибегнуть к удалению некротических участков кожи. — Он дернул губами, словно проклиная себя за собственную беспомощность. И снова отсутствующим взглядом уставился в огонь. — Я думаю, эти рекомендации насчет удаления жидкости при термических ожогах не совсем обоснованы, — задумчиво произнес он. — Особенно в тяжелых случаях.

— Что ты имеешь в виду? — поинтересовался Робби.

— Что лечение раневой поверхности надо сочетать с общим лечением. Я не знаю, можно ли эту проблему решать, основываясь лишь на том, насколько велик и глубок ожог.

— На чем же еще?

— Ну, к примеру, упитанность ребенка — отсюда общее состояние организма до ожога; продолжительность термического воздействия — отсюда глубина повреждения тела, характер первой помощи и так далее.

— Но все же методика лечения должна непременно быть. Я уж думал, тебе пришла какая-нибудь гениальная идея, нет? — Робби презрительно приподнял бровь.

Филипп пропустил сарказм мимо ушей.

— Пришла. Я подумал про венозное давление, — увлеченно продолжал он. — Тут такой механизм действия, смотрите-ка…

Деон обратил внимание на то, что Элизабет, которая, сколько он ее знал, немедленно выказывала демонстративное пренебрежение, стоило заговорить в ее присутствии о недугах, внимательно слушает. Она переводила взгляд с одного на другого, точно зритель на решающем теннисном матче, следя за поединком Робби и Филиппа. А ведь он был уверен, что она не понимает и половины сказанного, и уж ничего по существу. Забава светской дамы, желающей подбодрить Филиппа?

Зашипел громкоговоритель и мягко выдохнул: «Доктор Дэвидс, доктор Дэвидс».

Филипп взял трубку, несколько раз произнес: «Да, да», — нетерпеливо, не скрывая раздражения, бросил ее на рычаг и быстрыми шагами направился к двери. Здесь он приостановился, словно что-то вспомнил или как будто его вдруг окликнули на полпути.

— Спокойной ночи, — сказал он Элизабет и церемонно склонил голову. Они слышали, как он легкими, но твердыми шагами шел по коридору к выходу.

— Кто это? — спросила Элизабет.

— Местный гений, — проворчал Робби.

Деон улыбнулся.

— Ты должен согласиться, он знает что говорит.

— Беда в том, что он всегда и во всем прав. Мне больше по душе ребята, которые заблуждаются: как-то оно человечнее выходит.

— Но кто это? — переспросила Элизабет.

— Ну, врач, живущий при больнице. Такой же, как мы. С той разницей, что знает в два раза больше любого консультанта. И не стесняется это показывать.

— Перестань, Роб, — сказал Деон.

— Ладно, ладно. Способный парень, никто не отрицает, — нехотя признал Робби. — Не подумай только, что я его шпыняю потому, что он цветной. Просто очень уж он самоуверен.

Деон покачал головой.

— А мне, знаешь ли, не кажется. — Элизабет достала сигарету из пачки, и он привстал, чтобы дать ей огня. Чиркнул спичкой, а сам продолжал смотреть на Робби. — Он скромный малый. Нет, правда. И ни капли нет в нем самонадеянности, наоборот. И ты не можешь не признать, что никакого праведника он из себя не корчит.

— Может быть.

Элизабет нехотя кивком поблагодарила за спячку. Затянулась сигаретой и выпустила дым.

— Откуда он?

— Забавно, знаешь: его мать служила у нас на ферме. Правда, она давным-давно перебралась в Кейптаун, еще в… не знаю точно, в каком году, но до войны. Потом мой отец помог ему поступить в университет, и он объявился у нас на первом курсе — штанов и куртки на смену не было.

— Твой отец помогал ему? — Ее это заинтересовало.

— Ja. — И, чувствуя на себе иронический взгляд Робби, поспешил добавить: — Первые годы, конечно. Потом старина Филипп и сам встал на ноги, начал получать стипендию и все такое. В прошлом году, по окончании, ему пришло приглашение от двух заокеанских университетов.

— Почему же он не уехал? Тем более что он цветной.

— Хотел поработать здесь, врачом при больнице. Думаю, в будущем году уедет. Но на этот счет он не распространяется. Странный малый. Я его еще мальчишкой знал, вот таким, а до сих пор не разберу, что им движет.

— Он и ведет себя как личность, — сказала Элизабет. Она откинулась на спинку кресла, глядя на затухающий огонь. — Робби, ты бы подбросил нам дров в камин.

Санитарки опустили боковые стенки кроватки, лязгнуло железо. Как дверь в тюрьме. Что ж, подумал Деон, эти детишки здесь и вправду как заключенные. Иные даже лежат, привязанные за руки и за ноги.

Фигуры в масках, точно процессия монахов-капуцинов из средневековой мистерии, прошествовали к первой кровати. Ребенок, девочка, испугалась, принялась плакать. Заплакала не от боли, а просто испугалась их.

Врач-стажер, тоже в марлевой повязке, докладывал профессору Снаймену. Из-за шума в палате его было плохо слышно. Деон уловил что-то насчет «двадцати процентов». Он перестал вслушиваться в комментарии и оглянулся вокруг. Накануне вечером Филипп провел его по палатам, показал пациентов, которых ему предстояло принять. Пятьдесят пять — по девять в каждом блоке и еще один, новенький; возраст — от двух месяцев до двенадцати лет. Все с термическими ожогами: ожоги кипятком, ожоги горячим чаем, ожоги открытым огнем, ожоги от неосторожного обращения с примусом. Степень ожогов? Ребенок, которым мать защитилась от горящей керосиновой лампы, брошенной в нее мужем. Глубокие ожоги на правой ноге и руке, степень четвертая, пораженные конечности подлежат ампутации.

Процессия двинулась дальше.

Мальчик семи лет — не лежит, держится за свинку кровати, ноги и руки согнуты, как у старика. Тихо повторяет одно и то же:

— Хочу домой. Где моя мама? — И снова: — Хочу домой. Где моя мама?

Деон посмотрел на ребенка почти со злостью. Домой! Это там их жгут как грешников в пекле, а он тянет свое: «Хочу домой». Матери заслоняются ими, чтобы спасти себя, а они знают одно: «Где моя мама?» Что они, мотылькам, летящим на огонь, подобны — те же инстинкты и ничего более?

Как это Филипп сказал? «Если б ты пожил, как я, в Шестом округе, тебя бы это не поразило». Спальня, столовая, кухня, гостиная, классная, детская — все в одной комнате. Семеро детей в одной комнате. Любовь и смех, голод и игры, сопли, слезы (и кипящая вода) — все в одной комнате.

Процессия двинулась дальше. Наиболее интересные случаи. Прошу внимания. Мы рассматриваем их с чисто медицинской точки зрения — больше ничего не принимаем в расчет. Сосредоточимся на методике лечения. Внутривенное вливание плазмы, крови; соли в растворах; промывание области ожога; асептические сыворотки; удаление некротических участков и пересадка кожи. После этого ребенка отправляют домой. Домой, в одну комнату.

Следующий бокс — с металлическим лязгом открываются и закрываются боковые стенки кроваток.

— А это, черт возьми, что такое? — Голос профессора Снаймена срывается на что-то среднее между возгласом ужаса и возмущенным окриком.

Маленький мальчик, привязанный к кровати за ручки и ножки, лежит на спине. Вся грудь в больших пузырях, но некоторые проколоты, кожа здесь съежилась, обнажив красное мясо. Вся поверхность ожога покрыта чем-то густым и желтым.

— Кипящий чай, — произносит врач-стажер из-под марлевой повязки. — Ребенок поступил сегодня ночью, сэр. Мать, пытаясь оказать первую помощь, полила поверхность ожога сгущенным молоком.

— Почему поверхность не обработана? — спросил Снаймен. — Выходят, я зря терял время, составляя методику первой помощи? — Это было произнесено зловеще и относилось ко всем и ни к кому.

Деон пролистал конспекты еще накануне, готовясь заступить на дежурство: «В приемном покое больного выводят из шокового состояния путем вливания плазмы, крови, физиологического раствора и пятипроцентного раствора глюкозы. Объем жидкости устанавливается по формуле с учетом веса больного и распространенности ожога. После того как больной выведен из шокового состояния, его транспортируют в операционную, где удаляют отслаивающийся эпидермис. Вся обожженная поверхность очищается, обмывается теплой водой с мыльной эмульсией, покрывается асептической повязкой со стерильным вазелином».

— Почему раневая поверхность у этого ребенка не обработана? — повторил Снаймен свой вопрос.

Свита переминалась с ноги на ногу. Никто не смел поднять на него глаза. Врач-стажер кашлянул.

— Видите ли, сэр… — Он никак не решался продолжить. — Я как раз собирался сообщить вам и попросить совета. Но мы здесь так закрутились, у меня просто не было времени доложить вам.

Снаймен холодно взглянул на него.

— Вы, стало быть, заняты больше моего, Джон? Вот ведь я нашел время поговорить с вами.

— Да, сер. Прошу прощения, сэр. — Врач-стажер, высокий и очень худой, наклонил голову, как бы выражая полную покорность и готовность понести любое наказание. — Но видите ли, сейчас просто засилье с ожогами. Еще этот дождь зарядил и… пока холода не кончатся… У вас четырнадцать человек поступило за два дня.

Ну и язык, точно фермер с дальнего карру,[8] подумал Деон. Коли дождик пуще, так и нива гуще.

Врач-стажер показал на один из неудаленных пузырей:

— Понимаете, сер, когда пузырь остается нетронутым, меньше обезвоживается организм.

Снаймен нахмурился.

— Это еще что?

— Филипп Дэвидс провел вместе со мной кое-какие исследования. — Полоска лба, не закрытая марлевой повязкой, запылала от волнения. — Мы сделали несколько присосков и наложили их там, где было можно, на пузыри. Все, что вышло из пузырей, слили в тубы. А потом взвесили жидкость, вышедшую из удаленных и неудаленных пузырей. Мы ровно сутки экспериментировали.

— Ну и что вы обнаружили?

— В среднем, если удалять пузыри, организм теряет в три раза больше жидкости, чем если их сохранять.

— Число опытов?

Стажер оглянулся, как бы ища поддержки, и сник.

— К сожалению, Дэвидс вынужден был уйти, его отозвали в гинекологическое отделение, сэр. Но я полагаю, он исследовал не менее тридцати случаев.

— Звучит убедительно, Джон. Ну и что, вы полагаете, следует изменить методику лечения?

Стоявшие вокруг профессора зашевелились — напряжение исчезло. Старик заинтересовался. Значит, громов и молний не будет. Непостижимо.

— Сэр, вся суть в том, что чистка ожоговой поверхности не способствует снятию шока. Практически это чертовски увеличивает шоковое состояние.

Послышался нерешительный смешок.

— Прошу прощения, — сказал врач-стажер, — я хотел сказать, резко увеличивает шоковое состояние. И я уверен, болезненных ощущений будет меньше и число летальных исходов сократится, если мы не станем удалять пузыри и отслаивающийся эпидермис.

— А как насчет сгущенного молока? — Снаймен приподнял бровь.

— И сгущенное молоко тоже, — в тон ему отвечал стажер.

Снаймен задумчиво кивнул, он размышлял.

Почему же никто не подумал об этом раньше? — изумился Деон. Так очевидно. Он с восхищением посмотрел на профессора: как он умеет схватывать все новое и принимать его, пусть даже вопреки собственным устоявшимся воззрениям. Вот он, великий врач: результат, истина для него превыше всего.

Главное — медицина, а все остальное — побоку. Исцеляй больного — не тебе думать, что привело его сюда.

— У них столько печали в глазах, — сказала какая-то женщина рядом, и у нее самой в голосе была печаль.

Деон бросил на нее взгляд, взбешенный тем, что даже здесь не дают сосредоточиться на чисто медицинских проблемах.

Поверх скромного костюма она набросила белый халат. Врач? Он поискал глазами именной значок на лацкане ее халата. Мисс Д. Лутке. Он слышал краем уха о каком-то социологе у них в клинике, занимающемся главным образом проблемой подрастающего поколения. Может, она и есть тот самый социолог? Он украдкой посмотрел на нее внимательней. Не так чтобы глаз не оторвать, но лицо приятное. Только уж больно сумрачно смотрит на ребенка в кроватке.

Такая печаль в глазах.

Он проследил за ее взглядом. Малыш грустно смотрел на них. Не всхлипнул — только нижняя губа дрогнула, когда он дернул ручонкой, чтобы почесать грудь, но безуспешно.

Нет, он не плакал, но и рассмеяться ему больше не дано.

Неправда, с чего это ты взял? — поправил себя Деон. Вон в конце палаты девочка, совсем крошка. Она тоже была хуже некуда, когда поступила. А вот ведь пересадка кожи прошла чудесно, теперь на месте не удержишь это жизнерадостное существо в больничной пижаме.

У нее глаза тоже были грустные три месяца назад?

Интересно, они всю жизнь помнят это? Ну, эту боль и кажущиеся нескончаемыми страдания? Оставляет это след в душе, когда уже исцелилось тело?

Страдания и ребенок — ведь это противоестественно, подумалось ему вдруг. Это удел взрослых — страдания. Дети не должны знать их, потому что, однажды познав, перестают быть детьми.

Ну-ну, ты становишься сентиментальным, одернул он себя. Страдание, как и смерть, слепо. И кто говорит, что страдания не наглаживаются? Разве не изглаживаются из памяти тягостные воспоминания?

Да? Нет? А как тогда понять, что заставляет человека вскакивать по ночам в холодном поту, дрожа от ужаса перед чем-то невидимым и неразличимым? Может быть, то же ждет и этого ребенка, когда он станет взрослым?

Все двинулись в следующий бокс, и Деон пошел рядом с женщиной-социологом.

— Много проблем ставят перед вами эти малыши? — спросил он.

Она окинула его поистине враждебным взглядом.

— Проблем? Естественно. — Она говорила не с сильным, но все-таки с заметным акцентом, может, раздражение даже увеличило его.

Он не ожидал такой горячности и растерялся.

— Ну-ну, мисс… э… Лутке. Вы напрасно кипятитесь, я ведь только спросил.

Выражение ее лица смягчилось.

— Прошу извинить меня, доктор, за то, что я, как вы выразились, «раскипятилась». Но иногда это просто… повергает… в отчаяние, не правда ли? Вы, врачи, думаете только об их… — она изобразила руками в воздухе контуры тела, — внешней оболочке. Не о том, что происходит здесь. — Она тонкими пальцами постучала себя по лбу.

— Собственно, как раз об этом думал и я, — сухо заметил он. — О том, что происходит в душе, в сознании этих искалеченных существ.

Она оглядела его с неожиданным интересом.

— Вот как? — И перевела взгляд на именной значок у него на лацкане. — Доктор ван дер Риет, — прочла она вслух, произнося фамилию явно на немецкий лад. — Вы живете при больнице и сейчас дежурите здесь, да?

Процессия двинулась дальше. Еще ожоги кипятком, ожоги горячим чаем, ожоги открытым огнем. Врач-стажер докладывал и докладывал — и все одно и то же. Профессор Снаймен вдруг как-то притих и лишь кивками и короткими репликами показывал, что слушает.

У двери в последний бокс Снаймен резко остановился, и свита, неловко натыкаясь друг на друга, сжалась, как гармоника. Старик ткнул пальцем во врача-стажера.

— Джон, я все-таки думаю, не следует переносить метод, который вы предлагаете, на всех ваших пациентов. Загляните ко мне после обхода, мы обсудим программу исследований. Меня, знаете, беспокоит антисептика — как бы не возросло количество случаев сепсиса, если отказаться от чистки ран.

Он с вызовом оглядел свою свиту, точно кто-то мог позволить себе не согласиться с заведующим хирургическим отделением.

— Ну вот так-то, — оживился он вдруг и прошел в дверь.

В кроватке у двери сидел ребенок и пил зеленую газированную воду, всасывая ее подобием губ и удерживая бутылку подобием рук. Он оживился при виде целой кучи людей в масках и с интересом стал смотреть на них.

— Привет, Бобби, — сказал Снаймен, улыбаясь ребенку. — Ты зачем здесь опять?

Бобби улыбнулся в ответ и поднял бутылку с зеленой жидкостью.

Накануне вечером Филипп рассказал Деону его историю. Расшалившийся приятель толкнул его в костер вместо чучела Гая Фокса.[9] Мальчика доставили с обширными ожогами лица, кожи головы, шеи и груди. Усилиями врачей удалось спасти ему жизнь, и вот теперь, через два с половиной года после несчастного случая и после двадцати пяти операций, Бобби почти перестали мучить боли. В травматологическом отделении он был всеобщим любимцем.

Деон видел фотоснимки ребенка до того, как врачи взялись за почти невозможную задачу вновь придать ему с помощью пластической хирургии подобие человеческого облика.

Ожоговые поверхности были покрыты грануляционной тканью с ужасными струпьями. Век практически не было, но огонь каким-то чудом пощадил глаза. Может, лучше бы ему было ослепнуть. Две зияющие дыры на месте носа. Оскаленные зубы, ибо губы практически отсутствовали. Меньше пострадали уши. На макушке на здоровом островке ткани сохранились волосы. Пальцы правой руки пришлось ампутировать, а на левой сохранили три пальца. Обширные, глубокие ожоги были на груди.

И все-таки он остался жив — хирурги приняли вызов, который бросила ему жизнь.

Начали с лечения отторженных некротических участков, кожу для пересадки брали с ног и со стенки живота. Пять операций.

У Бобби не было век, поэтому он вынужден был спать с открытыми глазами. Заживление шло рубцеванием. Вторичным натяжением, затем подтягиванием остатков кожи удалось восстановить верхнее и нижнее веко на обоих глазах. Верхние веки были рассечены и восстановлены вместе со слезными протоками; восстановить нижние удалось в полную меру плотности, кожу для пересадки брали с внутренней поверхности предплечья. Четыре операции.

После этого он был выписан. Спустя пять месяцев, когда рубцы размягчились, он вновь поступил сюда. Ноздри, чудо пластической хирургии, были восстановлены пересадкой кожи с мочек ушей, кожный лоскут на ножке подтянули со лба. Шесть операций.

Брови, кусочки кожи с головы, имплантированные с остатками волосяного покрова, получились как настоящие. Пересадка кожи, придание подвижности ткани на месте губ и должной пластической плотности — еще семь операций.

Восстановление функции сухожилий и пластика культи левой руки с тремя сохраненными пальцами. Три операции.

С правой рукой ничего сделать не удалось.

Деон смотрел сейчас на эту руку, покоившуюся на белом одеяле. Однажды, в какой-то праздник, они с отцом отправились на побережье. Отец подобрал корявый сук, выброшенный на берег прибоем, и шел, опираясь на него шутки ради, как на палку. Это был вымытый водой сучковатый корень, коричневый с белыми пятнами и шишкой, совсем как набалдашник, на конце.

Рука Бобби напомнила Деону эту сучковатую палку.

Профессор Снаймен оглядел присутствующих.

— Почему больной снова здесь?

Бобби смотрел на него сквозь щелочки восстановленных век и продолжал улыбаться восстановленными губами. Один из хирургов, занимавшихся пластическими операциями, сделал шаг вперед, глядя на ребенка с гордостью творца.

— Плохое заживление отдельных участков кожи на голове. — Хирург показал на три участка, каждый размером с почтовую марку. — С этой проблемой мы столкнулись у цветных пациентов. Я подозреваю, что причина здесь — вьющиеся волосы.

Снаймен с сомнением посмотрел на него.

— Не вижу связи. Объясните.

— При глубоких ожогах кожи головы, как в данном случае, большая часть волосяных мешочков гибнет. Волосы, восстанавливающиеся за счет сохранившихся, растут подкожно, но они вьются там, поднимают кожу бугорками и порой прорывают ее.

— Возможно, — сказал профессор Снаймен.

— Ему гораздо лучше, — объявил врач-стажер. — Думаю, можно выписывать.

Обход был закончен. Все вереницей потянулись к двери. Деон оказался дальше всех от выхода, рядом с дамой-социологом, и, повернувшись, взглянул на ребенка. Тот беззвучно плакал, смахивая слезы своей крючковатой рукой.

— Чего он плачет? — спросил Деон у этой женщины.

— Он ужасно расстраивается, когда его собираются отправлять домой, — сокрушенно сказала мисс Лутке. — Дети глумятся над ним. Там, на улице, он отверженный.

— Ужасно! — возмутился Деон.

Женщина, прикусив губу, опустила глаза.

— Наверно. Но такова жизнь. И я думаю, что этот врач, этот хирург, неправ со своей теорией насчет волос.

— Почему?

— Я почти уверена, что Бобби сам себе расцарапал кожу, чтобы не заживала… ну, чтобы вернуться в больницу. Здесь его дом, здесь он ребенок. Наш ребенок. Ведь мы его создали таким.

И она пошла по коридору, а Деон вместе со всеми направился в буфет.

На столе, как обычно, стояли две бутылки с содовой, стаканы и кувшин с водой, накрытые салфеткой. Один из врачей, сняв чистую салфетку, нахмурился.

— Гадость какая. Никакой заботы о людях. Прекрасно ведь знают, что я терпеть не могу содовой.

Глава девятая

Элизабет лежала на тахте, облокотившись на руку, и смотрела в окно на горы — вершины их были скрыты свинцово-серыми тучами, которые рвал, растягивая длинными, узкими полосами, сильный ветер. Но все равно было жарко, потому что бледное зимнее солнце заливало город нещадным светом.

Это воскресенье они решили провести вдвоем у нее на квартире, зная, что могут распоряжаться своим временем, как хотят.

— Правда, какое приятное чувство? — сказала она. — За окном воет ветер, а мы устроились так уютно, и любая непогода нам нипочем.

— Это верно, — мрачно согласился Деон.

Она вызывающе лежала у самого окна нагая, и, хотя окна квартиры не упирались в соседние и они могли не опасаться любопытных взглядов, пуританство нет-нет да и брало в нем верх. Он предпочел бы все-таки, чтобы она ну отодвинулась от окна, что ли.

— Наверно, ужасно быть по-настоящему бедным, — сказала она. — Подумать только, что человеку даже негде укрыться от ветра. Правда?

Она повернулась на спину, и Деон невольно скользнул взглядом по ее телу, вытянувшемуся во всю длину. Она перехватила его взгляд и чуть заметно изогнулась, словно кошка, довольно жмурящаяся и нежащаяся в тепле.

— Я как-то на днях видела твоего знакомого, ну знаешь, этого цветного врача, — сказала она. — Доктора Дэвидса. Я тебе не рассказывала?

— Филиппа? Нет, не рассказывала.

— На автобусной остановке. Он ждал автобус, ну я его и подвезла. — Она покосилась на него из-под полуопущенных ресниц. — Он, должно быть, очень беден, да?

— Ну, я… Да, с деньгами у него не густо. Мать его работает на фабрике. Сам он получает тот же мизер, что и я. Может, даже еще меньше. Ведь он цветной. Не знаю точно, но я слышал, вроде им платят меньше, чем белым.

Разговоры о деньгах обычно вызывали у Элизабет зевоту — точно так же, как беседы Деона на профессиональные темы, однако тут она спросила:

— И сколько он может получать?

— Я получаю двадцать пять фунтов в месяц, стало быть, он не может получать больше.

Она закинула руки за голову, и от этого движения подтянулись, напряглись ее маленькие, словно выточенные груди. Он снова посмотрел на нее всю и отвел глаза.

— Двадцать пять фунтов. Как можно на них прожить?

Деона это немного задело.

— А как я живу? Я не заслуживаю сочувствия?

Она развела руками.

— Тебе отец помогает. А у него нет отца. Или я ошибаюсь?

— Нет. Его отец погиб. Давным-давно, когда они еще жили на ферме. Зато мать работает.

— Право же, наверно, ужасно быть бедным, — повторила она.

— Откуда это неожиданное участие? Ты что, из благотворительного общества?

Она повернулась и стала смотреть в окно, и, когда заговорила, голос ее звучал глухо:

— Ты должен пригласить его как-нибудь. Мы можем устроить… вечеринку, что ли. Не знаю.

— Кого пригласить? Филиппа?

— Ну, а о ком мы говорим?

Деон провел рукой по волосам.

— Ты воображаешь, это очень умно? К тебе, сюда? Да и потом он все равно откажется.

— Почему?

— Он сочтет, что мы хотим… облагодетельствовать его, что ли.

— А я думаю, он придет. Он к тебе хорошо относится.

— Откуда ты знаешь?

— Мы говорили о тебе, когда я его подвозила.

— Вот как? — От одной мысли об этом ему стало не по себе, он даже как-то растерялся. — И о чем же вы говорили?

— О, ни о чем особенно. Ну, о том, что вы вместе выросли на ферме.

— Это я тебе и так рассказывал.

— Да.

Она продолжала смотреть вдаль — туда, где свинцовые тучи клубились у склона горы. Потом рывком села и легким, пружинистым движением гимнастки соскочила с кровати.

— Что мы сегодня делаем? — спросила она.

Несколько разочарованный, он повернулся на бок, оперся на локоть.

— Что?

— Я спрашиваю, что мы сегодня делаем? — повторила она, отчеканивая каждое слово.

Он притворился, что не заметил этой перемены в ней, и снова откинулся на подушки.

— А разве так плохо?.. — И потянулся к ней.

Она оттолкнула его руку, поднялась и стала одеваться, быстрым, привычным движением набросив и застегнув бюстгальтер. Теперь уже и ему хочешь не хочешь надо было вставать.

— Что это на тебя нашло? Я думал, мы проведем здесь весь день.

Она избегала встречаться с ним взглядом.

— Хочется на воздух. Я здесь от духоты умираю.

Тон был такой трагический, что он закатил глаза; она заметила и осуждающе посмотрела на него.

— Минуту назад ты восторгалась тем, что можешь сидеть здесь, укрывшись от ветра, — проворчал он, тоже одеваясь. — А теперь.

Она повернулась к нему спиной и бросила:

— Застегни молнию на блузке. Он неохотно подчинился.

— Ну и куда же мы, к черту, пойдем?

Она бросила на него взгляд через плечо и равнодушно сказала:

— Ты можешь никуда не идти, никто тебя не заставляет.

— Не глупи. Я, конечно, пойду. Но куда?

— Нет, я серьезно, — сказала она с тем же раздражающим безразличием. — Ты можешь никуда не идти.

Он промолчал, изо всех сил стараясь сдержать нараставшую злость.

Они поехали в ее машине, в Фолс-бей остановились и побрели против ветра по пустынному пляжу. Сначала он шел нехотя, но скоро почувствовал даже удовольствие от сознания, что вот идет наперекор сбивающему с ног ветру. Океан являл собой нагромождение зелено-белых валов, и чайки, словно воздушные змеи, взвивались в грязно-серое небо.

Возбужденный этим ветром и грохотом прибоя, словно мечом рассекавшего воздух, он схватил ее за руку и увлек за собой в неистовом беге. Она ответила ему тусклой улыбкой и, пробежав несколько шагов, попыталась высвободиться. Но, высвободившись, она не остановилась, а понеслась вскачь в каком-то диком танце, одинокая, внутренне сосредоточенная — золотые волосы вздымались и опускались в такт ее прыжкам вдоль кромки ревущего океана.

На обратном пути они наговорили друг другу кучу всякой чепухи, начав с чего-то настолько пошло-никчемного, что Деон, как ни силился, не мог потом вспомнить с чего.

Они расстались у ее дверей в удручающем молчании, и Деон в весьма угрюмом настроении отправился на своей машине в клинику. День пропал, и остаток воскресенья он провел у себя в комнате, читая газеты.

Назавтра, почувствовав раскаянье, он решил позвонить ей, но там не ответили. Может, это и к лучшему, подумал он.

Потом его захватил этот случай с малышкой Фаулер, и он забыл про Элизабет.

Мать первой обратила внимание на маленькую розоватую кисту еще три месяца назад, когда однажды купала Мэри-Джейн.

Она раздела ребенка, но Мэри-Джейн непременно хотела, чтобы ее кукла тоже купалась; она стала снимать с нее платье, и мать терпеливо дожидалась, поглядывая на девочку с ласковой улыбкой. Когда-нибудь она вскружит не одну голову, подумала мать, окинув взглядом ладную фигурку дочери.

Тогда она и увидела это. Оно висело в промежности крохотной гроздью. Мать нагнулась, чтобы рассмотреть получше.

— Что у тебя здесь, дорогая, не болит? Вот здесь.

— Нет, — ответила девочка. Она тщетно пыталась расстегнуть большие пуговицы на платье куклы. — Не знаю.

Женщина в тот же вечер сказала об этом мужу и уговорила его осмотреть ребенка — не без труда, правда, потому что он странный человек и с какими-то своими странными, непонятными представлениями о скромности, даже когда это касается собственного ребенка.

— Понять не могу, отчего бы это, Джек, — сказала она, обеспокоенно вглядываясь в его лицо. — Завтра же надо показать ее врачу.

Он закурил сигарету, нервно затянулся раз-другой.

— Нам еще тростник резать на заливном лугу. Ничего не случится, если отвезем ее в город не завтра, а послезавтра.

Она задумалась, затем решительно тряхнула головой, словно отгоняя что-то навязчивое, что-то упрямо засевшее в мозгу.

— Нет, лучше завтра. Я возьму пикап, если он тебе не нужен.

Он еще раз затянулся сигаретой, уставился на колечко дыма. У него были узкие плечи, теперь они чуть сгорбились. Казалось, он доведен до отчаяния и лишь с трудом себя сдерживает. Они были женаты пять лет, а знакомы уже восемь, но порой у нее возникало такое чувство, что она совсем не знает его.

— Ладно, с тростником без меня закончат — вдруг решил он. — Я поеду с вами.

Он посмотрел на ребенка. Мэри-Джейн заснула, пока они стояли и разговаривали. Какое-то время Джек Фаулер не сводил с нее бесстрастного, ничего не выражающего взгляда. Затем повернулся и быстро вышел из комнаты.

У доктора, к которому они отправились в Ишоу, тоже была девочка трех лет. Человек он был сентиментальный и участливый, и даже практика в заштатном городишке не лишила его природной доброты и не сделала циником. Осмотрев Мэри-Джейн, он задумчиво подергал свою аккуратную бородку, надеясь, что создал впечатление, будто ничего особенного не видит.

— Можете одеть ребенка, миссис Фаулер, — сказал он и открыл дверь в приемную. — Мистер Фаулер, могу я попросить вас на минутку?

Под напряженным, испытующим взглядом обоих родителей доктору стало не по себе.

— Итак, ничего страшного, — сказал он им с легкой улыбкой, ничего не выражавшей. — Мэри-Джейн, попроси сестру дать тебе конфетку. — И, проводив девочку до порога, он закрыл за ней дверь.

— Так что же с ней? — спросил отец спокойно, даже как-то небрежно. Но под этой бесстрастной маской, которую он считал нужным являть миру, таились ярость и откровенный страх.

— Джек! — мягким, успокаивающим тоном сказала жена. И положила ему на плечо руку. Он тут же сбросил ее — не резко, но решительно.

— Я думаю направить ее к гинекологу, — сказал доктор, обращаясь к матери. Та стояла бледная, расстроенная, теребя в руках сумку. Тем не менее врач предпочитал говорить с ней, а не с отцом, который вообще не проявлял никаких чувств. — Полагаю, это будет самое разумное, миссис Фаулер. У меня есть друг в Дурбане, я тотчас свяжусь с ним, и мы условимся, когда он вас примет. Эти ребята в клиниках свое дело знают.

— Что с ребенком? — ровным, спокойным тоном повторил отец свой вопрос.

Доктор снова подергал бородку.

— Думаю, просто бородавчатое возвышение мочеиспускательного канала, но лучше все-таки проверить наверное.

— Это не рак, доктор? — Женщина с трудом выговорила страшное слово.

— Конечно, нет, миссис Фаулер. Вы знаете, что такое бородавчатое образование? — Он поочередно посмотрел на обоих. Женщина кивнула, мужчина стоял не шелохнувшись. — На канале мочевого пузыря. Слизистая оболочка, которой, понимаете ли, покрыт весь канал… иногда выпадает и вздувается, принимая очертания бородавчатой грозди. — Доктор объяснял это с успокаивающей улыбкой, глядя женщине в глаза. — Но лучше еще раз проверить себя, и поэтому я хочу, чтобы Мэри-Энн посмотрел специалист.

— Мэри-Джейн, — быстро поправила его женщина, насупившись, точно он совершил страшную промашку.

— Мэри-Джейн, конечно. Извините. — Желая скрыть неловкость, он принялся смущенно перебирать свои записи, точно и вправду допустил чудовищную оплошность. — Надо будет сделать анализы. Биопсию. И прочее. Чтобы исключить все сомнения. Как говорятся, на бога надейся… — Он развел руками и снова улыбнулся.

Когда они ушли, он сделал еще несколько записей, потом замер за своим письменным столом и долго сидел, не шевелясь, задумчиво уставившись на кончик авторучки. Это была тонкая шариковая ручка в виде золотого карандашика с названием фармацевтической фирмы, изящно выгравированным по колпачку вдоль зажима. Ручку подарил ему коммивояжер фирмы. Врач смотрел на ее поволоченный кончик, словно то был какой-то чудотворный инструмент.

«Женщина — та справится. Она крепче, чем кажется. А вот насчет отца не уверен. Я уже видел такие глаза».

Он надавил на клавишу селектора, который недавно установил у себя и все еще воспринимал как дорогую игрушку и забавлялся им, точно дитя.

— Джанетт? Прежде чем приведете следующего пациента, соедините меня с Дурбаном, будьте любезны. С доктором Мейерсоном, гинекологом.

Итак, в конце концов никаких сомнений не оставалось. Злокачественная опухоль влагалища, по каким-то причинам носящая ни больше ни меньше как сто девятнадцать разных названий, среди них sarcoma botryoides — саркома гроздевидная, опухоль, внешний вид которой напоминает виноградную гроздь Греческим звучанием и скрытыми ассоциациями с виноградниками (в ту пору, когда появилась эта роковая гроздь, по всей провинции шел сбор винограда и над виноградниками висело солнце и пыль, а дни были словно напоены густой сладостью) это название как бы отдаляло недуг в чистые сферы науки, где названия всего лишь названия и не могут убить.

Мэри-Джейн Фаулер прибыла из дурбанской больницы маленькой знаменитостью, ибо в последний момент отец вдруг решил, что время не ждет и что ее вообще следует доставить в Кейптаун санитарным самолетом. Газетчик, оказавшийся в аэропорту, ухватил обрывки разговора и разукрасил статью недостающими подробностями, вокруг которых помощник редактора, связывавший со словом «опухоль» вполне определенное представление, навертел уж и вовсе черт-те что (заголовок гласил: «Воздушные братья милосердия устремляются на помощь девушке, страдающей опухолью мозга»). Правда, в воздухе в тот день произошли события, имевшие политическое значение, и заметка, прогремев в утреннем выпуске, вылетела из вечернего — и из других газет тоже.

Девочка поступила в дежурство Деона, но, поскольку имя ее было у всех на устах, принимал ее сам Билл дю Туа, собственноручно заполнивший историю болезни. Деон же лишь при сем присутствовал как наблюдатель.

Мэри-Джейн сидела в кроватке, одетая в пижаму, на груди пижамной куртки было вышито какое-то чудо-юдо из детской сказки. Она устала от непривычных волнений, связанных с путешествием, однако глаза ее сняли от возбуждения — столько новых людей и мест.

«У них такая печаль в глазах», — сказала та дама-социолог несколько недель назад, когда они делали обход. Никакой печали в глазах Мэри-Джейн не было.

Господи, помоги, подумал Деон, представив себе, что этой девочке придется вынести.

Родители стояли в ногах кроватки, переговариваясь и отвечая на вопросы, которые задавал им Билл дю Туа. Больше отвечала мать, уверенно и с готовностью, многое уже заранее зная по вопросам, которые ей за эти дни задавали десятки раз. Отец время от времени что-то добавлял и снова умолкал. На какой-то миг Деон встретился с ним взглядом. Только на миг, потому что фермер тотчас отвел глаза; они едва скользнули по Деону, неторопливо, легко, — так скользнет змея и спрячется в темных зарослях, затаится.

Деон почувствовал, как в нем нарастает беспричинная злость, искушение схватить и встряхнуть этого человека. Нечего строить из себя мученика — стоит, точно рука судьбы коснулась его одного, избранник божий. Да, страшно, но не ты один…

А память словно хлыстом подгоняло. На четвертом курсе д-р Маркс, доцент кафедры, как-то показал им мазок костного мозга, взятый у мальчика, находившегося в больнице. Он положил предметное стекло под обычный микроскоп, прокомментировал, затем капнул на слайд маслом для усиления яркости и уже под другими линзами тщательно изучал несколько минут. Наконец, устало щуря глаза, оторвался от микроскопа и спросил кого-то: «Что вы на это скажете, доктор?» Он всегда называл студента «доктор», может, в надежде, что таким обращением побудит их серьезнее относиться к делу.

Большие клетки с голубоватым, испещренным темными пятнами ядром мало что говорили им. В конце концов д-р Маркс прошептал, точно боялся произнести диагноз в полный голос: «Острая лейкемия».

Они были в палате, когда сообщали родителям. Мать в ярости повернулась к врачу, глаза ее потемнели от ненависти, схожей с той, какую Деон видел сейчас во взгляде отца Мэри-Джейн.

«Не может быть! — закричала она. — Вы анализы спутали. Наш врач сказал, что он застудил печень!»

Доктор объяснил все сначала, терпеливо повторяя слово за словом, но она даже слушать не стала. Наконец она выскочила из палаты, продолжая кричать, таких вещей им наговорила — глядя на эту интеллигентную, холеную светскую даму, никто не сказал бы, что она и слова-то такие знает.

«Вот истеричка!» — пренебрежительно бросил кто-то из сотрудников.

Врач повернулся к говорившему — они впервые увидели его в таком гневе.

«Не истеричка, осел вы эдакий, а мать ребенка, умирающего от неизлечимой болезни».

Вот эта фраза и всплыла сейчас в сознании Деона. И до конца осмотра он не решался больше смотреть на отца девочки.

Профессор Снаймен увидел Мэри-Джейн на вечернем обходе. Он улыбнулся ей, когда ему подали историю болезни.

— Привет, малышка.

— Привет, — спокойно ответила Мэри-Джейн.

Она уже, успела привыкнуть к больницам за два с половиной месяца, когда ее впервые госпитализировали для биопсии, которая к всеобщей радости и удивлению некоторых не показала наличия злокачественной опухоли. И все же д-ра Мейерсона что-то мучило. Массу в почечной лоханке нельзя было объяснить только отечными эпителиальными клетками. Может, следовало брать более глубокую пробу?

Была сделана повторная биопсия, и когда патолог (он докладывал и по первой биопсии, величина в своей области, он редко ошибался) посмотрел срез под микроскопом, круглые клетки, стелоидные, веретенообразные, полосатые мышечные клетки и клетки мезенхимы подсказали диагноз. Патолог только раздраженно языком прищелкнул, и лаборантка, готовившая ему срезы ткани за столиком в углу, с интересом посмотрела на него. Но он пожал плечами и ни слова не сказал.

Профессор Снаймен все улыбался девочке, пока осматривал ее, а потом стал торопливо листать историю болезни.

— Мне нужна цистоскопия и внутривенная рентгенограмма почечной лоханки и мочеточника, — сказал он, обращаясь к Деону, стоявшему наготове с журналом обхода. — Договоритесь с урологом, пожалуйста.

Он кивнул Биллу дю Туа, давая понять, что хочет видеть его отдельно, и поспешно направился к выходу из палаты. Билл дю Туа последовал за ним, держась на шаг сзади. Они вполголоса переговаривались на ходу. И Деон, у которого был отличный слух, уловил обрывки фраз.

«…единственный способ… — говорил Снаймен. — Я вынужден…» Тут они вышли, и дальше он уже ничего не слышал.

Деон накануне вечером перечитал то, что удалось найти по саркоме гроздевидной, и мог теперь процитировать все почти слово в слово.

Он сидел один в своей комнате в бунгало, машинально перелистывая учебник по детской хирургии. Вообще этот случай с опухолью, которая съедает сейчас организм девочки, подействовал на него угнетающе — он чувствовал себя подавленным. Третьего дня старший врач остановил его в коридоре и спросил: «Вы ведь из детского отделения, не так ли? Что там за случай с гроздевидной саркомой, вы в курсе? Предстоит фантастическая операция!»

Господи Иисусе, слово-то какое нашел!

Деон посторонился, чтобы дать дорогу санитарке, везущей в операционную каталку. Прижмись к стене и не мешай хоть ты здесь никому, сказал он себе. Он в это утро был зрителем, не единственным впрочем, — слух о том, на что решился старина Снаймен, облетел уже всю клинику. Правда, он постарался прийти пораньше, решил, что проводит напичканную транквилизаторами девочку из палаты, и успел занять место получше, у изголовья стола, сбоку от старшей операционной сестры.

Снаймен стал делать разрез. Он быстро принимал и отдавал инструменты.

В уме Деона мелькали сжатые бесстрастные фразы из учебника. Саркома гроздевидная. Вероятность излечения крайне незначительна. Зарегистрированы лишь отдельные случаи отсутствия рецидивов в течение пяти лет после хирургического вмешательства. Странно, откуда взялись именно эти пять лет, что за магия на бесчисленном счету у рака? Почему именно пять?

Саркома гроздевидная… Не поддается излечению радиотерапией. Рекомендуется радикальная хирургия.

В сознании вдруг всплыло: «Отец твой спит на дне морском, он тиною затянут, и станет плоть его песком, кораллом кости станут».[10] Как давно это было. Ну да, «Буря» — спрашивали на вступительных экзаменах.

Вот и мой отец умирает. Это уже ясно: распад, медленное истощение организма. Но когда умирает старик, с этой мыслью еще можно как-то примириться. От этого не легче, но ты знаешь, что придет день, и ты подойдешь к уготованному тебе концу — тут ничего не поделаешь. Но Мэри-Джейн Фаулер, трех лет? Вдоль стены на полу стояло множество всяких приборов. Деон осторожно качнулся на пятках, подался назад, пока не почувствовал спиной холодный кафель стены, да так и остался стоять, привалившись к ней, не отрывая глаз от рук хирургов, трудившихся над телом ребенка.

Как там дальше? «…Он не исчезнет, будет он лишь в дивной форме воплощен».

Да, изменение несомненно происходит. Но кто может сказать, какую форму оно примет?

Он не думал, что отец девочки даст согласие на операцию. Такой покорности судьбе от человека с грустным взглядом он не ожидал. Но разве можно что-то предсказать? Люди — существа странные. Сложные и странные.

Вчера утром оба, и отец и мать, были в слезах, когда возвращались вместе с профессором Снайменом из его кабинета. В палату они так и не вошли — просто постояли за дверью и оттуда украдкой в щель посмотрели на свою девочку. А потом на цыпочках удалились. Вечером в приемные часы мать пришла одна.

Сегодня же утром они снова явились вдвоем, и отец опять, как в прошлый раз, был холоден и суров. Но что-то в нем надломилось. Перемена произошла еле уловимая, но ее не скроешь: «будет он… в дивной форме воплощен», — ничего тут не поделаешь.

Что им оказал старик? А что бы он сам, Деон, сказал в такой ситуации?

В самом деле, что тут скажешь? Выбор сурово прост, и остается лишь поставить их перед этим выбором, а в каких словах — вокруг да около или прямо, — это уж зависит от твоего характера. Но (и в этом вся суть) окончательное решение ты оставляешь все-таки за ними или искусно подводишь их к уже сделанному тобой?

В том-то и дело: выбор всегда за тобой. И в конечном счете ответствен или виновен — формулируй это как хочешь — все равно будешь ты.

Это то, что тебе даруют, когда, выпуская из университета, надевают поверх твоей мантии цепь. Никакое это не отличие — не степень и не звание, а петля на шее, обязывающая тебя принимать окончательное решение. Выбор простейший: жизнь или смерть, и вместе с тем самый сложный.

Ну и что я бы им посоветовал? — размышлял он.

А Снаймен тем временем уже забрался глубоко в брюшную полость. Билл дю Туа, второй ассистент, следил за его руками и все время заботливо корректировал свет. Сегодня почти не было разговоров, никаких этих грубоватых мрачных шуточек.

Жизнь — самое дорогое. Расточай ее, губи ее — на все воля твоя. Отвернись от нее, стремись поскорее уйти из нее, пройди по ней не задумываясь — все равно она остается величайшим даром тебе.

Но все ли возможно, все ли дозволено, дабы сохранить ее?

Лучше быть живым, чем мертвым. Конечно, ни один разумный человек не станет это оспаривать! На этом и основывается человеческое существование.

Но так ли это?

Стало быть, лучше жить с водянкой головного мозга, вести растительный образ жизни, влачить существование, менее осмысленное, чем скот бессловесный? Лучше жить, когда ничто, никакие наркотики на свете не в состоянии облегчить невыносимую боль конечной стадии рака? Лучше жить обрубком после хирургических операций, неполноценным до конца дней своих?

Непросто ответить! Но я хоть это сознаю и, значит, обладаю крупицей мудрости.

Профессор Снаймен только изредка обменивался отрывистыми замечаниями со своим первым ассистентом. Но вот старик показал ему что-то в брюшной полости, что-то резко спросил и движением носа поправил соскальзывавшие с переносицы очки. Сестра замешкалась, подавая ему пинцет, и вопреки обыкновению он набросился на нее. Когда она повернулась к подносу с инструментами, видно было, как побагровели у нее лоб и уши над маской.

Сегодня обстановка в операционной была гнетущая.

Кто из нас непогрешим? — размышлял Деон, стоя в неудобной позе у стены и наблюдая за неуклонным продвижением операции. Кто может быстро вынести вердикт, когда подсудимый — сама жизнь? Кто этот мудрый судия, способный безошибочно изречь «да» пли «нет», когда обстоятельства столь неясны, причины скрыты и доказательства сомнительны?

И все-таки судить приходится нам. Так и поступил Снаймен, произнеся приговор три дня тому назад, и без колебаний.

Да, конечно, весы научных доказательств склонились тогда полностью в пользу его выводов. Иного выхода не было. Малейшее промедление, и через два года — самое большее — ребенка не станет. Все авторитеты сходились на этом. В лучшем случае, если обстоятельства сложатся удачно, оставалась лишь крохотная надежда на то, что девочка выживет. И уповать тут приходилось только на хирурга.

Тем не менее немногие хирурги решились бы на то, что, по общему признанию, было единственным выходом.

И вот все сделано. Один последний аккуратный разрез скальпелем, нить для сшивания быстро и ловко вдета, закреплена. Кивок — кивок в ответ. Почечная лоханка подготовлена. Отвернуть ткань. Глазам приказывать не надо. Деон подался вперед — весь внимание. Даже руки профессора Снаймена замерли на миг, пока глаза примеривались к лоханке. Мышцы лица чуть подергивались, но из-за широкой марлевой повязки не видно было, выражало его лицо радость или печаль, тем более что глаза не говорили ничего. Он буркнул что-то и протянул руку за инструментом. И снова сосредоточился на том, что делал. Полное удаление содержимого тазовой полости, отметил про себя Деон. Я однажды видел такое. Господи, не дай больше никогда увидеть.

Под этими зелеными простынями (и никуда ты не денешься от этого, сколько бы себя ни убеждал, как бы ни стремился мобилизовать свой здравый смысл) лежит ребенок по имени Мэри-Джейн Фаулер, трех лет, у которой руки человека взяли вот сейчас и вынули половину того, что она есть. Руки, побуждаемые высшими соображениями, — никто не спорит. Руки, которые трудятся с любовью, нежностью и с великим, нелегко приобретаемым искусством. Руки, стремящиеся к одному, — исцелять, уродующие лишь потому, что нет иного способа спасти жизнь, которая продолжает биться под этим зеленым холмиком из стерильных простыней и будет, надеются они, длиться еще годы.

Операция продолжалась.

Предстояло подвести мочеточники к сигмовидной кишке, которую для этого надо отодвинуть и вывести из брюшной стенки в правую сторону живота. Конец сигмовидной кишки отводился влево, с выводом канала из мочевого пузыря и кишечника наружу.

Всю жизнь Мэри-Джейн придется носить теперь пояс с двумя пластиковыми мешочками — для мочи и для кала. Девочка вырастет и никогда не узнает того, что называется близостью, никогда не узнает материнства. Яичники остаются, таким образом гормональные функции сохраняются, но возможности удовлетворить потребности не будет. Она когда-нибудь примирится с тем, что неполноценна? Неизбежно.

Зато она останется жить.

Разве нет?

Операция продолжалась.

Этим августом, когда Иоган ван дер Риет собрался в Кейптаун пройти куре лечения, Бот и Лизелотта поехали с ним. Деон не видел их с самой свадьбы. За несколько месяцев брат заметно раздался в ширину, ходил слегка вразвалку, что придавало ему даже солидности. Лизелотта тоже заметно прибавила в весе. Они выглядели людьми преуспевающими, хотя явно неловко чувствовали себя в городской одежде — и там жмет, и здесь стесняет. У Бота появился совершенно новый взгляд на вещи, он на все смотрел оценивающе, задумчиво покачивая головой. Новый хозяин Вамагерскрааля, не без зависти подумал Деон.

Они остановились в тихом отеле в Рондебоше, но почти каждый день ездили в город на своем новеньком «крайслере» с вытянутыми, точно акульи плавники, задними крыльями. Лизелотта делала уйму покупок в магазинах вокруг Аддерли-стрит.

За эту неделю, что они пробыли в Кейптауне, Деон почти их не видел. Все свободное время он проводил с отцом. Его удручало то, что отец так изменился за один месяц. Он словно усох. В прошлый раз его длинные ноги просто не умещались на больничной кровати. А сейчас, если Деон заходил в палату, когда отец спал, он не сразу мог поверить, что под этим больничным одеялом лежит его отец. И дышал он не глубоко, а как-то по-птичьи, и сиделка была необычно услужлива к нему, слишком уж ласкова.

Вечером накануне отъезда Бота и Лизеллы Деон ужинал с ними в отеле. Разговор не клеился, болтали о всякой всячине, о том, какая холодная и влажная зима в Кейптауне, о грубости продавцов в магазинах и явном их нежелании говорить на африкаанс, о каком-то друге детства, который женился, и еще о каком-то, у которого родился сын.

Кофе они пили в холле (метрдотель, индиец, сам прислуживал им, и Деона поразило и даже позабавило то, как Бот держался с ним — небрежно и запросто. Индиец хорошо говорил на африкаанс и, где следовало, обращался к Боту «баас»,[11] но иногда даже позволял себе шутки, на которые Бот отвечал, и в конце отвалил метрдотелю грандиозные чаевые), а затем Лизелотта, очень светски позевывая, извинилась и оставила их. Бот велел подать еще кофе с коньяком, решительно отвергнув возражения Деона.

— Ну, как твое докторство? — поинтересовался он.

Прозвучала ли в вопросе снисходительность? Возможно, но даже если и так, Деон решил не придавать этому значения.

— Прекрасно. Еще четыре месяца стажировки — и все.

— Хорошо. Очень хорошо. А потом откроешь практику в нашем городишке? Нам бы не помешал способный молодой доктор.

— Не знаю. Я еще не решил.

— Пора решать. Пора. Ты нам нужен. Да и потом надо наконец становиться на ноги. Ферма не может содержать тебя бесконечно. — Он выпил рюмки две коньяку перед ужином да и за ужином пил, поэтому говорил не очень внятно и весьма агрессивно.

Спокойно, сказал себе Деон. И постарался ответить как можно хладнокровнее:

— Что бы я ни надумал, постараюсь сам себя обеспечить.

— Хорошо.

Бот почувствовал, что перехватил, — он уловил раздражение Деона. Сделав глоток, он с извиняющимся видом потянулся к Деону с рюмкой через плетеный столик, за которым они сидели.

— Слушай, — проговорил он, заглядывая Деону в глаза с видом человека, ищущего сочувствия и понимания, — ты себе представить не можешь, что такое держать хозяйство в эти проклятые засухи!

— У каждого свои проблемы, — отвечал Деон, все еще обиженный.

— Думаешь, это вечная фермерская привычка жаловаться на неурожай? — вызывающе сказал Бот. — Думаешь, мне эта ферма подарочек, да? Я тебе вот что скажу, я не возражал бы обменять ее на твое прекрасное жалованье.

— Я ведь не просто его получаю, я работаю.

— Как и я, дружок! Тебе известно, что за эту зиму мы потеряли около двухсот овец? И каждую старались спасти. А ты ничего такого и знать не знаешь. Живешь в городе и получаешь жалованье.

— Не забывай, я тоже вырос на ферме, — холодно заметил Деон.

Бот смутился и сказал виновато:

— Прости, Боти, — он назвал Деона его старым детским прозвищем, которое в те дни подчеркивало, что они — братья. — Я не имел в виду ничего такого. — Он отвернулся и изо всех сил хватил кулаком правой руки но левой ладони. — Черт, это ведь нелегко, держаться, когда животные мрут точно мухи.

— Могу себе представить, — ответил Деон с сочувствием.

— Да, нелегко, — сказал Бот. — Он покачал в рюмке темную золотистую жидкость, выпрямился и вдруг повеселел. Он всегда был импульсивен, быстро взрывался, быстро отходил и не умел долго унывать. — Да ладно! Мы еще поживем. — Рюмки оставили на стеклянной поверхности стола влажные отпечатки, и он принялся чертить узоры толстым указательным пальцем. — Цены на шерсть ни к черту, вот что я тебе скажу. Но я знаю, как поставить ферму на ноги! Старый Хозяин… — почтительное обращение, которое употребляли работники в разговоре с их отцом, у него прозвучало неловко, — Старый Хозяин последние месяцы уже не мог за всем уследить. Но я тебе скажу, что я надумал…

И он начал излагать планы и строить воздушные замки, старательно рисуя на столе диаграммы в подкрепление своих слов, а Деон слушал и испытывал что-то вроде легкой тоски по былому их товариществу, которого больше нет.

— Капитал — вот в чем весь вопрос, — сказал в заключение Бот, снова впадая в уныние. — Где взять капитал?

— Если ты все так рассчитал, почему бы тебе не попросить ссуду под закладную?

Бот поглядел на него с иронией.

— Так мне Старый Хозяин и даст распоряжаться! Да и всяких обязательств у нас и без того хватает, можешь мне поверить.

— Слушай, если все действительно так плохо, я могу не брать свою долю в этом году. Обойдусь как-нибудь…

Бот повелительным взмахом руки не дал ему договорить.

— Никогда! Это твоя доля по праву. На нее никто не посягает.

Было ясно, что в этом неожиданном приливе великодушия Бот остался бы глух к любым доводам, и Деон решил не настаивать. Кроме того, он уже подсчитал, что на одно больничное жалованье он вряд ли сведет концы с концами.

Бот таинственно понизил голос.

— Послушай, ты ведь хорошо знаешь город… Ну, городскую жизнь и все такое.

Деон смотрел на брата, недоумевая, почему он вдруг заговорил об этом.

— Ты здесь шесть, нет, даже семь лет. И ты должен знать, как в городе обделываются всякие делишки.

— Ну? — спросил Деон, всматриваясь в разрумянившееся от коньяка лицо брата.

Неужели степенный, с обозначившимся брюшком, всего четыре месяца как сыгравший свадьбу Бот хочет попросить у него адрес какой-нибудь девицы?

— Так вот, что бы ты сделал, будь у тебя товарец? Как бы ты его сбыл?

— Товарец? — переспросил Деон.

— Ну да! — бросил Бот, раздраженный его непонятливостью. — Алмазы, понял? Партия алмазов.

— Ах, так… — Деон задумался. — Я бы сделал вот что: сел бы в машину и поехал бы на побережье.

— Ну и?.. — нетерпеливо проговорил Бот.

— Ну и нашел бы уединенное местечко и зашвырнул бы их подальше в океан. Лучше не впутывайся в такие дела.

— Не читай мне мораль! — сказал Бот, теперь уже всерьез рассердившись. Он повысил голос, и официант с любопытством посмотрел в их сторону.

Бот, секунду поколебавшись, поднял два пальца — еще два коньяка. На этот раз Деон не стал отказываться. Он не мог подавить в себе любопытства.

Они молча ждали, пока официант не вернулся с коньяком.

— Ты ничего не понимаешь, — начал Бот, когда индиец отошел. — Ты не деловой человек. Ты ничего не смыслишь в деньгах. — Он уже успел взять себя в руки и опять говорил тихо.

— И тем не менее у меня хватает сообразительности не заниматься противозаконной торговлей алмазами.

Бот только отмахнулся.

— Вот и видно, ты ничего не смыслишь, — повторил он. — Если действовать осторожно, нет никакого риска.

В его задорном тоне все-таки проскользнула неуверенность, или Деону это показалось? Может быть, он сак себя подбадривает?

— Откуда у тебя этот товарец?

Бот насторожился.

— Об этом вслух не говорят.

— Ты считаешь меня дураком?

— Конечно, нет. Но достаточно одного намека, одного случайного слова где-нибудь…

— Не имею привычки говорить о вещах, которые меня не касаются. — Деон резко отодвинул кресло. — Мне пора. Попрощайся за меня с Лизелоттой.

Бот удержал его за руку.

— Погоди-ка. Погоди. Да не обижайся ты. Я же так, вообще. Сядь. Ты даже не допил свой коньяк.

Несомненно, в глубине души он жаждал рассказать, жаждал кому-нибудь довериться. И столь же несомненно, для него это была всего лишь игра, так сказать, полицейские и воры, но в увлекательной разновидности для взрослых. А отдает ли он себе отчет, что в такого рода играх в настоящей жизни пистолеты и пули тоже настоящие? Вряд ли. Мальчишество какое-то. Деон нехотя снова придвинул кресло к столику.

Бот заговорил шепотом, то и дело поглядывая через плечо на официанта, на людей за соседними столиками.

— Ты, конечно, знаешь Мэни ван Шелквика?

Деон покачал головой, и лицо его брата разочарованно вытянулось.

— Может, ты просто забыл? Ну здоровый такой, рыжий. И еще вот с такими усиками. — Он провел пальцем по верхней губе. — Ну, знаешь?

— Нет, не знаю.

— Тогда, значит, он обосновался в наших краях уже после тебя. Арендует «Сенегал». Ну, знаешь, ферму старого Яна Гроблера. Вообще-то он работал на железной дороге, а теперь арендует пастбища. Мы с ним близкие друзья.

Деон вдруг подумал, что прежде ван дер Риеты не водили дружбы с бывшими железнодорожниками, арендующими чужие пастбища. Что ж, времена меняются. Да и кто он такой, чтобы судить?

— Мэни купил у меня в конце лета овец на три сотни фунтов. Собирался заплатить в июне, когда получит деньги за шерсть, но, видишь ли, — Бот выразительно пожал плечами, — цены упали, и он не смог обернуться. — Он бросил на Деона взгляд, ища сочувствия к фермеру, который попал в затруднительное положение.

— Да, я понимаю.

— Ну, как бы там ни было, а я в прошлом месяце заглянул к нему напомнить про эти три сотни и выяснять, что тут можно сделать. Ну, будет он платить или мы как-то договоримся.

— Триста фунтов, — проговорил Деон.

Бот подметил пренебрежение, с каким он это сказал, но не обиделся.

— Три сотни есть три сотни, — ответил он, как бы оправдываясь.

— И что же произошло?

— Ну, сезон был неудачный и так далее. Но он сделал мне деловое предложение. Он знает кое-кого из цветных с Ваальских копей. У них бывают алмазы. Время от времени, знаешь ли. Это большие деньги. Мэни на этом деле в один заход заработал две тысячи. — Он прищелкнул пальцами. — Две тысячи за пару дней.

— Слушай, ты будешь последним идиотом, если ввяжешься в это дело. Ради каких-то двух тысяч… Глупо.

— Может быть. — Взгляд Бота снова стал настороженным. — Но зато можно заработать кучу денег. — Он поглядел на официанта. — Хочешь еще выпить?

Деон решительно поднялся.

— Спасибо, Бот. Мне чуть свет на дежурство.

Бот тоже поднялся.

— Ну что ж. Ладно, береги себя.

Они расстались тепло: снова братья, почти друзья.

По дороге в больницу Деон размышлял о том, как брат, ища сочувствия и понимания, вдруг вспомнил его почти забытое прозвище. И на память неожиданно пришло, что в дни, когда он сам был еще совсем малышом, Бота все авали «Оубот» — «старший брат», но с годами это прозвище превратилось в «Бот». Кто первый пустил в ход это уменьшительное? Их отец? И если так, зачем? Тайное разочарование в сыне, который был старшим, наследником? Или ему просто чудится здесь скрытый смысл, которого нет? Отец никогда ни в чем не отдавал предпочтения одному сыну перед другим. Вполне могло быть, что он сам начал называть брата так просто потому, что это короче. Или из подсознательного нежелания признавать, что у него, а значит, и над ним есть еще старший брат?

Все это слишком сложно, да и никакого значения не имеет.

Только бы Бот не натворил глупостей.

Глава десятая

Старшая палатная сестра была способная девушка, примерно через месяц ей предстоял заключительный экзамен. Она прошла в палате хорошую школу, выучилась жесткой самодисциплине, которую требовала ее профессия, и умела быть бесстрастно спокойной, даже когда все внутри требовало: отвернуться, закрыться от всего, уйти в себя от чужих страданий.

Она одевала Мэри-Джейн Фаулер. Затянула на талии девочки пояс с двумя пластиковыми мешочками. Потом через голову надела на Мэри-Джейн яркое, в цветочках платьице и одернула его, чтобы не было видно пояса и пластиковых мешочков. Девочка была радостно возбуждена и без умолку болтала. Сестра молча делала свое дела.

Так же молча она посторонилась, когда к кроватке Мэри-Джейн: подошли профессор Снаймен и Деон.

— Что это я слышу? — спросил профессор Снаймен с притворным возмущением. — Говорят, ты нас сегодня покидаешь?

Девочка улыбнулась и кивнула. А затем вдруг сосредоточилась, прикусив губу, и произнесла скороговоркой явно заранее заученные слова:

— Большое вам спасибо, профессор, за все, что вы для меня сделали.

Вот тут сестра не удержалась и расплакалась. Ни дисциплина, ни выдержка не помогли, и она выбежала из палаты.

Профессор Снаймен повернулся на каблуках, поправил очки на переносице, затем хорошо знакомым всем движением прижал ладонь к пояснице, поморщившись, словно от боли.

— Н-да… — протянул он и тихо спросил: — Что с ней?

Мэри-Джейн ничего не заметила — она искала в тумбочке платье для своей куклы.

— Скажите, чтобы сестра вернулась и помогла ребенку, — сказал профессор Деону. — Я буду у себя.

Он улыбнулся девочке, шаря рукой по занавескам, задернутым вокруг ее кроватки, не сразу сообразив, где они раздвигаются, расправил сбившееся в складки одеяло.

В ординаторской Деон отыскал и успокоил рыдавшую сестру и, выходя оттуда, увидел мисс Лутке, даму-социолога. Она разговаривала с мальчиком, у которого была ампутирована левая нога по поводу саркомы бедра. Мальчик, опершись на костыли, внимательно и вежливо слушал. Вдруг мисс Лутке легким движением коснулась головы мальчика, но тут же убрала руку.

И в душе Деона словно рухнула какая-то плотина, открыв дорогу чувствам.

Профессор Снаймен держал в руке желтую карту с заключением патолога. Он протянул ее Деону.

— Лимфатические узлы не показывают включений. Я думаю, это дает основание надеяться, что мы вылечили девочку.

— От чего? — пробормотал Деон.

Он сказал это вполголоса, не для Снаймена, но профессор стрельнул в него глазами.

— От рака, конечно. Если не задеты узлы, очевидно, мы удалили новообразование тотально.

— Я не это имел в виду, сэр.

— Тогда что же вы имели в виду? — вежливо спросил профессор, удивленно подняв брови. Глаза его были холодны как дед.

— Как можно говорить, что мы ее вылечили! — не сдерживаясь, отрезал Деон. — Молодой организм — все быстро заживает. Ну останется рубец или два. Ну вывод, где наложен свищ на толстую кишку, ну фистула из мочевого пузыря. Она ребенок, сумеет приспособиться и к этому. Но что у нее в будущем? Как ей жить, задались мы этим вопросом? Наше, так называемое искусство хирургии превратило ее в урода. Игра шла краплеными картами. Правильно ли, справедливо ли — увековечивать страданье?

— Страданье? Она страдает? Та девочка, которую вы только что видели?

— Я говорю о будущем, — упрямо возразил Деон. — Когда она поймет.

— Зам нужна справедливость? — холодно спросил Снаймен. — Вы слишком многого требуете от жизни. Крапленые карты? Но это ведь не игра, когда можно набрать или потерять столько-то. Здесь не… — Старик замялся, затем обошел стол и встал у окна. — Подите-ка сюда. Смотрите. Что вы видите?

Деон поглядел в окно. Горы вдали. Городские здания. Потоки автомобилей на улицах. Он с недоумением повернулся к Снаймену.

— Нет! — нетерпеливо сказал Снаймен. — Вон там. Прямо против вас. Через дорогу.

— А, это… Кладбище, сэр.

— Вот именно. — Старик сардонически усмехнулся. — Сколько было разговоров, вот, мол, больница соседствует с кладбищем. Плохая реклама! А на мой взгляд, это полезное напоминание нам, врачам. Бывает, что мы в нем нуждаемся. — Он оперся о стол. — Я твердо усвоил одно, мой мальчик… — У него неожиданно потеплел голос. — Великой отвлеченной этики жизни и смерти попросту не существует. Опираешься на свои познания, — господи, велики ли они? — на умение, на интуицию и пробуешь принять правильное решение. Пробуешь это большее, что ты можешь. А потом остается только надеяться, что ты не ошибся. Понимаете?

— Да, сэр.

Профессор Снаймен вздохнул.

— Но конечно, вы не согласны и думаете, что я просто старый ворчун, а медицина — точная наука и придет день, когда она станет абсолютно точной и абсолютно совершенной. Мне очень жаль, но этого не произойдет, пока абсолютно совершенной не станет сама жизнь. И стало быть, этого не случится никогда. — Он смотрел мимо Деона и просто размышлял вслух. — Единственная истина, которую мы, увы, склонны забывать, заключается в том, что медицина — лишь часть жизни. А жизнь — мрак и невежество. И мы ощупью блуждаем в темноте. Так не лучше ль попытаться зажечь хоть спичку познания, чем весь век блуждать в темноте невежества?.. Мы можем только пытаться.

Старик замолчал, и Деон решил, что разговор окончен. Он сделал движение, собираясь уйти. Но тут Снаймен снова заговорил, уже более оживленно.

— Вас угнетает мысль о том, что мы вынуждены были сделать с этой малышкой. Но подумайте, ведь альтернатива операции еще более страшна: медленная, мучительная смерть. Опухоль захватила бы мочевой пузырь и прямую кишку — инфекции, кровотечения, язвы, окончательная закупорка кишок, непроходимость мочеточников. Нет, мой мальчик. Наш врачебный долг был абсолютно ясен. Сохранить жизнь и сделать ее сносной, насколько это в наших силах.

— Да, сэр, — сказал Деон. И тут же выпалил помимо собственной воли, опасаясь быть неправильно понятым, но не сумев сдержать порыва: — Чем я могу быть полезен, сэр?

— Гм-м? — Снаймен как будто был озадачен. Конечно, он понял его неправильно. А, все равно. Уши у Деона горели.

Но Снаймен сказал:

— Полезен? Вы хотите знать, чем можете быть полезны? Это вопрос не ко мне, мой мальчик. Только вы сами можете ответить на него.

— Да, сэр, — покорно пробормотал Деон. — Мне хотелось бы стать хирургом, сэр.

Старик широко улыбнулся.

— Я так и думал. Что ж, руки у вас хорошие.

— Но я не хочу просто резать, сэр, меня не это влечет. Это капитулянтство.

— Вот как? — Улыбка сменилась прежним ледяным выражением глаз.

— Я хочу работать в восстановительной хирургии, для меня не существует другой.

— Понимаю. — Снаймен снял очки, подышал на стекла и стал энергично протирать их. Без очков глаза у него казались неестественно большими. Он близоруко прищурился на Деона. — Ну и где же вы найдете такую хирургию?

— Операции на сердце, сэр.

Старик надел очки, кивнул и похлопал Деона по плечу. Для этого ему пришлось привстать на цыпочки.

— Ну что ж, дерзайте, мой мальчик. Учитесь делать операции на сердце. А там видно будет.

Было ли это его решение правильным? Еще годы учения, годы сравнительной бедности, а в конце пути маячил лишь нелепый вопросительный знак, состоится он как хирург или нет?

Иногда его мучили сомнения, а иногда он преисполнялся веры, что поступил совершенно правильно, что отступить теперь было бы катастрофой.

Но как проверить? Все это было слишком близко, он слишком долго жил этим, постоянно находясь во власти неестественного напряжения и лихорадочной радости. Нужно чуть отойти, взглянуть на вещи под другим углом, со стороны.

Вот бы уехать сейчас на ферму, провести несколько дней в вельде, поохотиться.

Но времени нет. Его теперь едва хватало на самое необходимое.

Под влиянием минуты он позвонил Элизабет Меткаф.

Слушая гудки в трубке, он думал, что и Лиз переменилась. После того воскресенья, когда они поссорились по дороге с моря. Странно. Он до сих пор не может вспомнить, с чего тогда все началось. В конце концов все уладилось, и они потом раза два-три встречались. Но между ними стояла обида, отчужденность — нечто новое, чего раньше не было. А может, так было всегда, просто он не замечал.

Он пытался убедить себя, что сам этого втайне хотел, что ее вечные перемены настроения и эксцентричность стали ему в тягость.

Так чего ради звонить ей?

Он поднял руку, чтобы нажать на рычаг, но в последнюю секунду заколебался.

Зачем звонить ей? Перестань — и она незаметно исчезнет из твоей жизни. Кругом столько женщин. Любая из сестер в больнице будет счастлива пойти с ним. А разнообразие украшает жизнь, разве нет?

Но мысль о том, что чьи-то другие глаза увидят ее наготу, чьи-то другие руки коснутся ее, вызывала жгучую злобу.

Может быть, только это? Ревность и ничего больше? Собака на сене.

— Алло?

Оживление в голосе Лиз сразу угасло, едва она узнала Деона.

Словно она ждала другого звонка.

Он ощутил еще большую ревность. Теперь он был уверен. Ему захотелось причинить ей боль — детское желание свести с ней счеты.

— Вот решил от нечего делать позвонить тебе.

Она не ответила на сарказм, что было необычно, просто бросила рассеянно: «Ах, так», и ему стало стыдно за свое мальчишество.

— Очень была занята последнее время? — спросил он с притворной небрежностью.

— Пожалуй.

— Я тоже. И работа, и всякие вечеринки.

— Угу, — отозвалась она с абсолютным безразличием, а может быть, и с легким презрением: настолько очевидной была его ложь.

Он ожидал чего угодно, но не этого холода. Ему не верилось, что пламя, которое он зажег, могло погаснуть.

— Послушай, что ты делаешь сегодня? — Наверное, ему не удалось обмануть ее. Нужно держаться безразлично. — У меня выдался свободный вечер, так поужинаем вместе или сходим куда-нибудь?

Она какое-то время раздумывала, потом согласилась.

— Хорошо. Мне в любом случае надо с тобой поговорить. Я заеду к тебе. Примерно через час.

Он положил трубку, вдруг осознав, как был бы огорчен, если б она отказалась.

По необъяснимой ассоциации он вспомнил о Триш, и снова в нем поднялось ощущение боли, тоски и какой-то приятной грусти.

Триш с ее смуглым загадочным лицом и пристальным взглядом. С ней ведь у него было вот так же: сначала неутолимое желание, потом скука привычного, а в конце — боль утраты и пробудившаяся жажда вернуть ее.

Он стоял у окна и ждал, пока не подъехала Элизабет. Как обычно, почти не сбавляя скорости, уверенно и точно свернула на стоянку. Тогда он пошел в свою комнату и даже заставил себя выдержать секунду-другую, прежде чем спросил: «Кто там?»

Элизабет вошла не ответив.

Деон вздрогнул, как от внезапной боли. Он будто только сейчас понял, как она красива.

— Поехали? — равнодушно спросила она. — На моей машине, если ты не против.

Он кивнул, твердо решив в этот вечер уклоняться от всякой возможности ссоры. Кроме того, за рулем он бывал рассеян, все время задумывался о посторонних вещах, вместо того чтобы следить за сигналами светофора и другими машинами.

Они поехали в свой любимый ресторанчик возле набережной. Там с потолка свисали пустые винные бутылки, а на покрытых грубыми скатертями столиках стояли оплывшие свечи, все в сталактитах воска. Гостей, сияя, встречал толстый хозяин-итальянец, и сам им прислуживал, а попозже из кухни выходила хозяйка и с робким смущением выслушивала комплименты своей лапше или шницелю под соусом «верди».

Они заказали лангуста на рашпере. Деон хотел было попросить еще чесночный соус, но, прикинув, как дальше может сложиться вечер, поборол искушение.

Элизабет была сумрачна, она думала о чем-то своем, и Деон благоразумно не пытался ее разговорить. Он вздохнул с облегчением, когда после бокала охлажденного белого «чинзано» она немного повеселела. Ему не терпелось поделиться своими новостями.

— Я решил заняться хирургией, — объявил он, гордый тем, что сумел сказать это равнодушно.

— Очень хорошо, — ответила она с не меньшим безразличием.

Он сдержал досаду, распрощавшись с надеждой произвести на нее впечатление. Казалось бы, пора было к этому привыкнуть.

Они закончили ужин. По заведенному обычаю расхвалили хозяйку и принялись пить кофе, болтая и покуривая. Но замечания и ответы Элизабет становились все суше и отрывистей, она то и дело отвечала невпопад.

Наконец Деон откинулся на спинку стула и улыбнулся.

— Ну ладно, Лиз, все ясно. Ты просто не знаешь, как начать. Давай выкладывай.

Она скривила губы, словно соглашаясь с ним, но сказала уклончиво:

— Ничего особенного.

— Ну, зачем ты? Я тебя достаточно хорошо знаю.

Она окинула его изучающим взглядом. Он смотрел все с той же ободряющей улыбкой.

У нее опустились уголки губ, и она отвела взгляд.

— Деон, я решила больше не видеться с тобой.

Его улыбка стала вымученной, но он не согнал ее с лица.

— Могу я узнать почему? Что я сделал?

— Вряд ли это тебя интересует, но я полюбила другого.

Губы у него сжались, но он тут же вновь решительно растянул их, словно подгонял под шаблон, выражающий простейшие эмоции: поднятые уголки — радость, опущенные — печаль.

— И вы уже?..

Она посмотрела на него с вызовом.

— Пока нет. Но долго ждать не будем.

Ему было стыдно за рассчитанную жестокость своего вопроса, но ей этого показывать не стоило. Он покачивался вместе со стулом.

— Тебя ничто не изменит, — съязвил он. — Ты все та же.

— Как и тебя, любовь моя. — Она посмотрела ему в глаза, и он растерялся от этой скрытой неприязни. — Деон, в детстве мы давили апельсины коленками — стояли на них, пока они совсем не сомнутся. Потом протыкали в кожуре дырочку и высасывали сок. А выжатый апельсин выбрасывали. Вот так ты обращаешься с людьми. Но на этот раз поищи себе другой апельсин.

Он чуть не потерял равновесие и едва успел ухватиться за край стола, неловко смахнув на пол чашку с кофе. Смутившись, он раздраженно сел прямо — как это глупо вышло! Элизабет слегка улыбнулась. Он рывком придвинул стул к столику.

— Может быть, пойдем? Мы так ни до чего не договоримся.

Элизабет, повернувшись, взяла сумочку и плащ. Она первой направилась к двери и приторно-любезно болтала с толстым коротышкой итальянцем, пока Деон рассчитывался. За чаевые Деон получил поклон и улыбку благодарности, а затем, когда Элизабет отвернулась, — сочувственное пожатие плеч.

Это проявление мужской солидарности рассмешило Деона, и, шагая за Элизабет к ее машине, он испытывал почти облегчение. Элизабет включила зажигание и так рванула с места, что ему прищемило ногу дверцей, которую он не успел закрыть. Он готов был вспылить, но заставил себя сдержаться.

— Лиз, — сказал он затем примиряюще, тщательно выбирая слова. — Извини, что так получилось. Я не хотел тебя обидеть.

Она не отвечала. Лицо, повернутое к нему в профиль, было холодно и бесстрастно.

«Черт с тобой, потаскуха. Чего ради я должен за тобой бегать?» Он уже готов был высказать эту торопливую мысль в первых попавшихся невозвратимых словах, но его удержала еще теплившаяся где-то надежда и воспоминания о прошлом.

— Ну, послушай! — сказал он со всем теплом и обаянием, на какие был способен. — Прекратим эту глупую ссору. Она же ни к чему не ведет. Я пытался сделать тебе больно только потому… — он понизил голос, — потому что понял: я люблю тебя по-настоящему.

Он понимал, что получается все это неискренне, что его слова звучат фальшиво, как звон надтреснутого колокола. А ведь то, что он говорил с таким очевидным лицемерием, было правдой. Поймет ли она, сумеет ли уловить за пошлыми словами искренность ого чувства?

Она вела машину на большой скорости в крайнем левом ряду, потом вдруг без предупреждения резко свернула к тротуару, не обращая ни малейшего внимания на возмущенные сигналы сзади, и втиснулась в узкий свободный промежуток.

— Пройдемся, — сказала она и, не дожидаясь ответа, открыла дверцу.

Он догнал ее уже почти на набережной.

— Похоже, ты хочешь, чтобы я за тобой побегал, — сказал он с коротким смешком.

— Нет, Деон. Нам друг за другом бегать незачем. Я пробовала, даже когда ты начал убегать. Но с этим кончено. И можешь больше не бегать.

Свет уличного фонаря упал на ее гладкие волосы, и он подумал: дурак, слепой дурак!.. Она была прекрасна.

— Откуда ты взяла, что я убегал?

Она улыбнулась, насмешливо изогнув бровь, и это ироническое выражение задержалось на ее лице чуть дольше, чем следовало бы. Он отвел глаза.

С зимнего сурового моря дул холодный и сырой норд-вест. Длинные цепочки фонарей на набережной светились желтовато и тускло сквозь водяную пыль. Они были одни. Кому еще могло прийти в голову гулять в такую погоду?

Почему-то все критические моменты у нас с ней непременно разыгрываются на фоне морского пейзажа, с иронией подумал Деон и усмехнулся при этой мысли. Мы встретились на вечеринке у моря, нашим первым ложем был пляж, и поссорились мы, возвращаясь с пляжа. А теперь? Расстанемся тоже у моря?

— Значит, ты считаешь, что между нами все кончено?

Она тоже смотрела на море.

— Думаю, да. А ты? И потом в любом случае… ведь есть еще он.

Что-то в ее голосе заставило его насторожиться. Может, это тоже просто уловка с ее стороны? Маленькая комедия?

— Кто он?

— Неважно.

— А он существует?

— Что ты имеешь в виду?

— Он действительно существует?

Она холодно взглянула на него.

— Да.

— Когда вы познакомились?

— Давно.

— И ты уверена, что любишь его?

— Да.

— Но все-таки кто он?

Она раздраженно пожала плечами.

— К чему этот допрос?

— Ну, чтобы победить противника, надо знать его.

— У тебя нет никакого противника, Деон. Забудем это. Мы даже и боя не ведем. Возвращайся-ка в свою больницу.

— О чем ты?

— Ты же сам мне постоянно твердил, что твой первый долг — твои больные. Теперь ты можешь отдавать им все свое время.

Неужели правда, что он ссылался на работу, чтобы уклониться от встречи с ней? Да, правда (он грустно и недоуменно покачал головой).

Они шли по набережной, и их шаги в желтоватой мгле повторяло долгое эхо, которое пробудило бы в душе невыносимую печаль, если б они помолчали.

— Ты ко мне несправедлива, — сказал он обиженно, потому что чувствовал себя виноватым.

— Несправедлива?

— Но я же все-таки врач. У меня действительно есть обязанности перед моими пациентами.

— Ах, Деон. — Она беспомощно вздохнула. — Ну пожалуйста, не надо обманывать ни себя, ни меня.

— Это не обман.

— Ну прошу тебя, я ведь не настолько слепа.

Они дошли до проема в парапете. Отсюда ступеньки вели вниз, на открытый всем ветрам берег. Волны с грохотом накатывались на острые скалы. Они остановились, глядя на море.

Деону вспомнился другой вечер и другой берег, когда они шлепали босиком по ледяной воде. Она была нежна и мила, и они пережили удивительные часы. Он не даст ей уйти, он не отпустит ее без борьбы.

— Послушай. Ну пожалуйста, поверь мне. Я люблю тебя.

Она повернулась к нему, и ветер взметнул ее волосы вперед, словно два крыла.

— Сколько раз можно повторять? Все это ни к чему. Бессмысленно и бесполезно. Неужели ты сам не понимаешь?

— Я люблю тебя, — упрямо повторил он, точно эти слова могли все вернуть и исправить — как заклинание, которое может защитить его от будущего, вдруг ставшего неведомым и полным опасностей.

Задние огни высветили из темноты угол больничного корпуса и исчезли. Он еще слышал, как шумит мотор ее ярко-красного автомобиля, но вскоре и этот шум утонул в отдаленном гуле большого города.

Элизабет больше нет с ним.

Он продолжал стоять в темноте, там, где она его оставила, весь сосредоточившись на этой мысли, смакуя заключенные в ней страдание и грусть. Элизабет исчезла. Без поцелуя, без ласкового слова на прощание.

И он не верил.

Он думал о ней с сожалением, переживая боль утраты, пусть это была лишь утраченная любовь.

И еще он был убежден, что она не ушла навсегда.

Ветер тоскливо выл на углу в тон его настроению. Ветер был холодный, и Деон, повернувшись, пошел в теплое, светлое бунгало, где жили врачи-стажеры.

Он вдруг почувствовал, что ему не хочется быть одному, и с досадой оглядел пустую гостиную. А ведь минуту назад здесь были люди — стулья в беспорядке сдвинуты, в камине горит огонь, а на ковре лежит раскрытая книга. Люди были здесь и ушли, унеся тепло своего присутствия, звук своих голосов. Он вздрогнул от невыразимой тоски и одиночества.

В коридоре послышались торопливые шаги. Вошел Филипп Дэвидс, энергично потирая замерзшие руки.

— Добрый вечер, — сказал Деон. — Ну и холодище, а?

— Редкий. — Филипп присед у камина на корточки, протянув руки к огню. Он поглядел на Деона через плечо: — Ты здесь один?

— Да. Не знаю, куда все разбежались. Я только что вошел.

— Жаль. Мне бы нужен доброволец.

— Для чего?

К удивлению Деона, Филипп скорчил мину киновампира — коронный номер Робби на вечеринках — и загробным голосом произнес:

— Кровь! Жажду кр-р-рови.

Деон никогда еще не видел его таким.

— Крови? Сейчас, среди ночи? Зачем?

Филипп повернулся спиной к камину и чуть покачивался, точно не в силах сохранять неподвижность. Его лицо сияло.

— Это потрясающе, грандиозно. Наконец-то я ее разработал.

— Что разработал? О чем ты?

Филипп поглядел на него с недоумением, но потом улыбнулся, словно понял шутку.

— Ты ведь знаешь о новой методике исследования хромосом. О том, над чем я работал.

— О господи боже! Хромосомы. Ты воображаешь, что у людей голова только и занята твоими хромосомами.

Филипп виновато пожал плечами и снова протянул руки к огню.

Он сразу как-то сник, и Деон почувствовал угрызения совести.

— Ты сказал, что ищешь добровольца. Я подойду?

Филипп просветлел.

— Нет, правда? Ты согласился бы?

— Правда. Ведь это в интересах пауки, верно?

— Конечно. Какая у тебя группа крови?

— Нулевая.

— Чудесно! У меня тоже, и я как раз искал кого-нибудь с этой группой для сравнения. Ведь кариотипы, которые удалось получить, взяты из моей собственной крови.

— Что ты, в сущности, делаешь? — спросил Деон, невольно отвлекаясь от своих мыслей.

— Идем в лабораторию, я покажу.

Деон без большой охоты снова вышел на холод и ветер, Филипп, размашисто шагая, рассказывал об усовершенствованной методике исследования хромосом, которую ему наконец удалось применить.

В маленькой боковой лаборатории патологического корпуса горел свет.

Филипп, не дожидаясь Деона, пошел прямо к столу с микроскопом. Он нагнулся к окуляру и повернул регулировочный винт. Не поднимая головы, подозвал Деона:

— Иди-ка посмотри.

В тесной комнатушке было тепло, а энтузиазму Филиппа просто нельзя было не поддаться, и Деон послушно сел перед микроскопом.

В учебнике для пятого курса он уже видел эти структуры, похожие на скрученные нити. Они были разные по очертаниям и величине: одни походили на кривобокие «X», другие на «У», соединенные основаниями.

— Угу, — промычал он уклончиво.

— Видишь? — Филипп склонился над ним, похлопал по плечу, точно пытался передать ему свое вдохновенное возбуждение.

— Вижу. — Это волнение было непонятно Деону, смущало его.

— Сорок шесть хромосом ядра клетки лейкоцита! В них заключены все наследственные признаки. Мы, так сказать, смотрим на человека в целом. — Деон повернул голову, но Филипп не дал ему ничего сказать. — Потом я их фотографирую, вырезаю по одной, составляю парами по величине от больших к меньшим и добавляю две половые хромосомы, пару, определяющую пол. В результате я получаю так называемый тип, хромосомный набор.

— А потом?

— Потом? Боже мой, Деон, но это же будущее медицины! Ты же знаешь, что некоторые болезни связаны с аномалией хромосомного ряда. Ну, значит, остается установить, почему это происходит и как это предотвратить, если возможно.

— Многого хочешь!

— Пожалуй. Но кто знает? Помнишь, как это в Библии: «…Ибо я Господь, Бог твой. Бог-ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого колена». — Филипп внимательно посмотрел на Деона. — Я всегда считал, что это несправедливо, — сказал он.

Деон сделал неопределенный жест.

— Ну…

Филипп ждал, вежливо наклонив голову, весь внимание, что он скажет, и, не дождавшись ответа, показал на микроскоп.

— А ведь здесь весь секрет, почему у тебя белая кожа, а у меня коричневая, почему я не могу пить в ваших барах, есть в ваших ресторанах, купаться у ваших пляжей. Всего лишь из-за иного положения какой-нибудь одной из сотен тысяч молекул в этих хромосомах. Всего лишь из-за нее.

Деон посмотрел на него и отвел глаза.

— Это глупо, — произнес он.

Его встревожил этот внезапный взрыв. Он не мог припомнить, чтобы Филипп когда-нибудь прежде говорил о цвете своей кожи, чтобы он настолько дал волю своим чувствам.

Филипп усмехнулся.

— Извини. Я привел тебя сюда не для того, чтобы ты слушал мои речи. Так я возьму кровь?

— Бери, конечно.

Деон снял пиджак, закатал рукав и, сжав в кулак правую руку, напряг бицепс, чтобы обозначилась вена. Филипп уже приготовил шприц.

— Придется потерпеть…

— …как сказал епископ одной актрисе, — докончил Деон, и оба рассмеялись.

Деон смотрел, как темная кровь наполняет шприц.

— Что ты думаешь делать дальше, после этой больницы? — спросил он с искренним интересом. — Насколько я понял, ты все-таки решил ехать за океан?

Филипп ловко извлек иглу, прижал ватку к месту укола и показал жестом, чтобы Деон согнул руку в локте. Потом начал сливать кровь из шприца в пробирку. Его лицо было замкнутым и настороженным.

— Тут у меня впереди нет ничего.

— Да, пожалуй.

— Ничего — даже надежды.

Деон принялся внимательно осматривать след укола, проверяя, перестала ли ранка кровоточить. Почему-то сегодня ему не хотелось спорить или даже обсуждать отвлеченные проблемы. Он желал только одного: чтобы его оставили в покое.

Но такая ранка не могла отвлечь внимание Филиппа.

— Удивительно, как мне вообще позволяют рассматривать клетки белых, — сказал Филипп, криво улыбнувшись. — Ты знаешь доктора Раджапа?

— Индиец на патологического отделения?

— Да. Старший врач-диагност. На днях он показывал мне, как замораживают срезы, и тут ему принесли биопсию из груди белой женщины. Хирурги в операционной ждали его заключения. Другими словами, от него зависело, что им делать дальше — удалять грудь и грудные мышцы или нет. Решение зависело от него, но допустить его в палату, чтобы он пальпировал опухоль, — ну что вы!

Деон покачал головой и отвернулся.

— Действительно глупо.

Он не знал, что говорить. Гнев Филиппа был справедлив, но что толку? Можно ли словами одолеть предрассудки? Не исключено. Но не исключено и другое: слова служат отпущением грехов. Почему Филипп сорвался именно сейчас?

Он вдруг улыбнулся.

— А помнишь, как мы вместе занимались пальпацией груди?

— Что?

— А на чердаке? В сарае, где стригли овец?

Холодная замкнутость исчезла с лица Филиппа, и он улыбнулся в ответ.

— Да, да, я и забыл совсем.

Они еще посмеялись этому воспоминанию, немножко стесняясь, немножко стыдясь.

Деон не мог точно вспомнить, когда это было. Но, во всяком случае, уже после того, как он пошел в школу, и до того, как погиб отец Филиппа, Пит Дэвидс, когда грузовик с шерстью, который он вел, опрокинулся по дороге на станцию в Бофорт-Уэст. Конечно, до, потому что сразу после его смерти Филипп с матерью и уехали с фермы в Кейптаун. Следовательно, ему тогда было лет восемь-девять, а Филиппу около десяти. Филипп собирал цветных девочек из хижин за айвовой аллеей, где жили работники, и уводил их на чердак сарая.

Они шли, весело хихикая. Деон и Филипп, в роли врачей, рассаживали их в ряд, приказывали снять рваные рубашонки, а потом по очереди осматривали.

Из ящиков была сооружена кушетка, точь-в-точь как в кабинете у врача, а Филипп смастерил стетоскоп из жестянки из-под гуталина и кусочков электрического шнура. Были у них и «хирургические» ножи, позаимствованные в шкафу на кухне. Но стоило кому-нибудь взять нож в руки, как девчонки сразу разбегались.

Запах чердачной пыли, сальной шерсти, овечьего навоза, пота и мешковины навсегда остался в памяти Деона ароматом первых мальчишеских попыток познать запретное.

Они знали, что делают плохо, решил он теперь, припоминая все это: едва обозначившиеся смуглые груди девочек в сумрачном свете чердака и свои собственные белые руки, исследующие секреты природы. Вернее, не знали, а просто чувствовали, что нарушают какие-то запреты. А то зачем бы они забирались играть в докторов на чердак, подальше от глаз взрослых? Но странное волнение, которое возбуждала эта игра, оставалось им непонятным. Эти игры раз и навсегда кончились в тот день, Когда отец зашел однажды в овечий сарай, услышал на чердаке смешки и тихонько поднялся посмотреть, что там происходит. Пожалуй, другой такой трепки отец ему ни раньше, ни позже не задавал. Филиппу и вовсе досталось дважды: от отца Деона ремнем тут же, на чердаке, да еще вечером от своего отца в хижине за айвовой аллеей.

— Нехороший ты человек! — сказал Филипп, укоризненно покачивая головой.

— Ты тоже не ангелочек.

— А знаешь что? — вдруг спросил Филипп уже серьезно. — По-моему, я тебе никогда не говорил, но только эта игра в докторов, которую ты придумал…

— Погоди-ка! Помнится, это была твоя идея.

— Ну, кто бы ее ни придумал, а именно она внушила мне мысль стать врачом. Я ведь хранил этот стетоскоп из жестянки от сапожного крема. Долго хранил.

— Несмотря на порку, которую задал нам отец?

Филипп скорчил гримасу.

— Да ремнем он орудовал мастерски. Но я все равно решил стать настоящим врачом. Помню, тогда еще твоя мама заболела, к доктор из города…. Как его фамилия?

— Кажется, Стейн.

— Верно, доктор Стейн. Помню, как он приехал на ферму, и даже твой отец перед ним заискивал. «Конечно, доктор Стейн», «Как скажете, доктор Стейн». Вот и я подумал, — добавил он быстро, с некоторым смущением, — как будет хорошо, если люди вроде твоего отца станут называть меня «доктор Дэвидс». А ты почему решил заняться медициной?

Деон пожал плечами.

— Не знаю даже. В школе мне хорошо давались точные науки, и директор посоветовал, чтобы я шел на медицинский. Он поговорил с отцом, и, поскольку Бот учился в сельскохозяйственном и ферма должна была перейти к нему, старик согласился, хотя, конечно, предпочел бы, чтобы я поехал учиться в Преторию.

Филипп улыбнулся.

— Наверное.

Они замолчали, и каждый задумался о своем.

В первое мгновение Деон испугался за отца. Слава богу, думал он, что отец здесь, в клинике. Слава богу, что не на ферме. Если он узнает, это его убьет.

Эта мысль сверлила мозг, как тупая боль, с той самой минуты, когда ему в десять вечера позвонила плачущая Лизелотта. Он долго не мог ничего понять из ее истерических всхлипываний. Сначала у него создалось впечатление, что Бот попал в автомобильную катастрофу. В конце концов он заговорил с ней властно и строго, немного успокоил ее и сумел вытянуть что-то связное. Вот тут его и охватил холодный ужас: брата забрали в полицию, отец не должен об этом знать.

Он добился у ошеломленного директора клиники отпуска по семейным обстоятельствам и всю ночь провел за рулем.

А утром он был потрясен еще больше, когда увидел Бота, который, еле волоча ноги, вошел в зал суда вместе с пьянчужками, наркоманами и участниками поножовщины. У него был затравленный вид, словно он все время ждал, что на него обрушатся удары, а с губ не сходила жалкая кривая улыбка. Он словно извинялся за то, что он здесь, что дышит, что отбрасывает тень, что существует. Казалось, у него есть только одно желание: съежиться, стать незаметным, исчезнуть.

Местный адвокат (Деон поднял его с постели в половине шестого утра, и он выглядел так, словно его против воли приволокли куда-то, где ему вовсе нечего делать) пробормотал, что положено, а потом бесконечно долго пререкался с обвинителем о сумме залога.

— Обвинение очень серьезное, ваша милость, — повторил прокурор. — Тайная скупка алмазов. — Он смаковал эту фразу. — Противозаконное владение алмазами. Это очень серьезное обвинение.

Но в конце концов Деону позволили подписать залоговое обязательство, адвокат вручил деньги секретарю суда и Бот был освобожден из-под стражи.

Они молча вышли из здания суда на залитую солнцем улицу. Лизелла ждала их в автомобиле на стоянке напротив, в прохладной тени. Деон открыл перед Ботом правую дверцу. Бот рассеянно кивнул и сел в машину. Лизелла включила мотор, вырулила со стоянки, и скоро они выехали из города, по-прежнему в полном молчании.

Они мчались по пыльной дороге среди каменистого вельда, и это молчание нависало над ними, как облако пыли, поднятой колесами. Пыль была оранжевой, от нее сохло во рту и першило в горле. Наконец Бот заговорил.

— Они обошлись со мной, как с последним черномазым, — объявил он обычным, разве чуть менее уверенным голосом.

Лизелла посмотрела в зеркало заднего вида на Деона. Он предостерегающе качнул головой.

— Они плохо с тобой обращались? — со сдержанным гневом спросил Деон.

Бот повернулся к нему, растерянно хмурясь.

— Плохо? — повторил он и задумался. — Нет, пожалуй. Но я просил их не сажать меня за решетку, хотел просидеть ночь на скамейке в дежурном отделении и обещал, что не убегу. А они сказали, что по закону обязаны посадить меня в камеру до утра. Потом они принесли мне чай в бутылке из-под кока-колы. Так в тюрьме поят чаем цветных! — Помолчав, он добавил тем же бесстрастным голосом: — Могли бы дать мне чашку!

Деон и Лизелотта снова обменялись взглядами.

— Как это случилось? — спросил Деон.

Бот, казалось, мог думать и говорить только о пустяках. Это был тревожный признак. Если заставить его рассказать все подробно, он, возможно, придет в себя.

— Что? — спросил Бот визгливым голосом.

— За что тебя арестовали?

Их было двое. Они всегда ходят вдвоем. И одно это должно было бы насторожить его.

Но все произошло так обычно, что у него не возникло никаких подозрений. Утром он ездил в город к бухгалтеру, вернулся к обеду. После обеда они пили кофе на веранде, Лизелла что-то болтала, а он рассеянно отвечал. Она считала, что им следует построить новый дом среди плакучих ив, поближе к дамбе. Дом будет современный, с просторной кафельной кухней, с современной ванной комнатой и большими окнами — она уже вырезала много подходящих рисунков из английских и американских журналов. Старый дом слишком тесен и неудобен, сказала она, тесен особенно теперь, когда папа ван дер Риет так болен. Он слушал вполуха и отвечал что-то, пока не допил кофе. А потом пошел в контору заняться счетами, с которыми возился уже не один день.

Теоретически он знал, что цена на шерсть упала и что все фермеры в округе либо тратят деньги, отложенные на черный день, либо пытаются обойтись займом, который удалось получить в банке. Встречаясь с другими фермерами, он толковал о серьезности положения — и в теннисном клубе по субботам (старый теннисный клуб развалился, и Лизелла потратила много сил на организацию нового — молодые хозяйки окрестных ферм вначале держались настороженно, потому что она была чужой, но теперь они играли в теннис с увлечением и поговаривали даже о регулярных состязаниях с городским клубом. И не раз эти субботы завершались отличнейшими вечеринками), и на аукционах, и на скупочном пункте. Каждый понимал, насколько все это серьезно и какие меры следует предпринять правительству, чтобы облегчить положение фермеров. Но до этого года, до болезни отца, Бот никогда всерьез не связывал то, что происходит, с Вамагерскраалем. Он стоял и стоит здесь, Вамагерскрааль, незыблемый и вечный, как его отец, ван дер Риет-старший среди пастбищ, которые простираются словно бы в бесконечность. Теперь впервые в жизни он ощутил себя одиноким и испугался.

Он был поражен, узнав, сколько они задолжали. На что ушли эти деньги? На корм во время засухи, решил он. Но несмотря на закупленный корм, они за зиму потеряли много овец. Так продолжаться не может. Да и Лизелла, хотя жила прежде на маленькое учительское жалованье (бакалейная лавка ее отца давала небольшой доход), по-видимому, решила, что жена фермера-овцевода может позволять себе любые расходы, точно деньги растут на кустах в карру.

При таком положении вещей откуда ему взять средства на улучшения, которые он задумал? В первую очередь — новые скважины… А это значит — новые траты. Он смотрел невидящими глазами на огромный гроссбух и вспоминал, с какой уверенностью преподаватели в сельскохозяйственном колледже рассуждали о рациональном планировании. У них все получалось на редкость просто. Словно о деньгах вообще можно не заботиться. О новой закладной и думать нечего, даже в Земельном банке теперь получить кредит совсем нелегко. Как ни крути, нужен капитал. Без него ни о каком передовом ведении хозяйства не может быть и речи.

В дверь тихо постучали. Он поднял глаза от старомодного отцовского бюро с множеством ячеек и раздраженно сказал:

— Ну, что еще там?

В дверь осторожно просунулась седая голова старого Янти.

— Чего тебе? — спросил Бот.

— Два человека, молодой хозяин. Хотят поговорить с вами.

— Что им нужно?

Янти пожал плечами, ясно давая понять, насколько глуп такой вопрос. С какой стати ему спрашивать, о чем люди хотят говорить с белым человеком?

— Не сказали.

Бот сердито отодвинул бумаги и встал.

— Где они?

— Во дворе, молодой хозяин.

Двое цветных молча, с почтительным видом стояли у трапа, по которому загоняют овец в грузовики. Один был одет излишне щеголевато — широкие спортивные брюки и куртка, на другом были обычные засаленные штаны и рваная рубаха, какие носят все батраки.

— Чего вам?

— Доброе утро, хозяин, — сказал прилично одетый.

— Доброе утро. Работы для вас у меня нет.

— Нам нужны деньги, хозяин.

— Я же сказал, что у меня работы нет. Своих девать некуда. Скоро всю ферму сожрут. Хуже саранчи.

Оба посмеялись шутке белого человека.

Затем щеголь в спортивных брюках и куртке сказал многозначительно:

— У нас к баасу дело.

Бот угрожающе шагнул к нему.

— Это что еще за шутки, грязная ты…

Щеголь попятился, выставив перед собой ладони.

— Не надо сердиться, баас, — произнес он вкрадчиво. — Я знаю, как баас может заработать большие деньги.

Только теперь Бот заметил старый коричневый «шевроле» на обочине дороги у ворот фермы. Тогда он понял. Это были те самые цветные, о которых говорил Мэни ван Шелквик.

Он встретился с Мэни две недели назад по поводу трехсот фунтов, которые тот все еще не отдал. Мэни выразительно подмигнул ему и толковал о всякой всячине, пока его жена не ушла с веранды на кухню сварить им кофе. Тогда Мэни наклонился к Боту и, не сводя глаз с двери на кухню, быстро прошептал:

— Эти люди оттуда… ну понимаете? — Бот ничего не понимал, и Мэни мотнул головой. — Вы знаете, те, о которых я говорил. Так вот, вчера я узнал, что они скоро будут здесь. Я их пришлю к вам.

Бот напомнил ему, что ничего в алмазах не смыслит. Понятия не имеет ни о ценах, ни о том, кому их сбыть.

Мэни заверил его, что позаботится об интересах старого друга. Пусть только Бот даст знать, когда алмазы будут у него. А уж он берет на себя обратить их в… — Мэни выразительно потер большой палец об указательный.

Бот хотел расспросить его поподробней, но здесь на веранду вернулась жена Мэни, и тот заговорил о засухе. Когда Бот все-таки упомянул про триста фунтов, Мэни снова подмигнул и сделал вид, будто не понял его.

— Это ваша машина? — спросил Бот у цветных, которых прислал к нему Мэни ван Шелквик.

— Да, хозяин, — весело ответил щеголь.

— Так чего тебе здесь надо?

— Потолкуем о деле, хозяин? — понизив голос, спросил тот.

— Какое еще дело?

— Покажи хозяину! — приказал щеголь своему товарищу.

Тот порылся в кармане истрепанных, заплатанных штанов и вытащил старый кисет, такой грязный, что Бота невольно передернуло. Щеголь взял кисет, извлек что-то завернутое в засаленную тряпицу и крест-накрест перевязанное бечевкой, развязал, развернул тряпицу на ладони и показал Боту. Бот увидел два неправильной формы кубика, чуть поменьше ноготка на мизинце младенца.

— Что это? — спросил он с притворным равнодушием. — Стекляшки?

Оба снова засмеялись, словно остроумной шутке.

— Камушки, хозяин, — ответил щеголь. — Маленькие камушки.

— Битые стеклышки, хотел ты сказать.

Оборванец замотал головой и засмеялся, прикрыв рот ладонью. Щеголь широко улыбнулся. Но оба промолчали.

— Откуда я знаю, что это не битое стекло? — спросил Бот.

Щеголь огляделся, увидел у стены сарая старую оконную раму с остатками стекла, подошел к ней и быстро встал на колени. Раздался тонкий резкий писк, и на пыльном стекле появилась свежая царапина.

— Вот, хозяин, видите? Только камушек так режет. Только блестящий камушек.

— Вас кто прислал, баас Мэни? — Они переглянулись. — Баас Мэни ван Шелквик? — подсказал Бот.

— Лучше, если хозяин не станет задавать вопросы, — сказал щеголь очень серьезно, но так, чтобы это не казалось дерзостью. Бот пожал плечами. Он понимал, что эти предосторожности необходимы.

— Сколько? — небрежно спросил он.

— Пять сотен, хозяин.

Бот присвистнул.

— Много. Триста пятьдесят.

— Четыреста пятьдесят, хозяин.

— Ладно. Пусть будет четыре сотни.

— Четыре сотни, хозяин.

Бот задумался. Наверняка они стоят дороже. И все-таки не лишнее бы посоветоваться с Мэни.

— Я подумаю, — пообещал он неопределенно, — не знаю, стоят ли связываться с этим делом. Заезжайте, ну, скажем… Что у нас сегодня, среда? Ну, так в субботу. В субботу во второй половине дня, часов около трех.

Лизелла уже отправится играть в теннис, а он сошлется на что-нибудь и не пойдет. К трем часам и работники разойдутся. Чем меньше лишних глаз, тем лучше.

— В субботу в три часа, — повторил он.

Бот стоял и смотрел вслед старому «шевроле». Уоррентонский номерной знак. Будь они из Кимберли, он не стал бы связываться — с городскими надо держать ухо востро. Ну, а Уоррентон — небольшой городок неподалеку от Ваальских копей, откуда и украдены алмазы.

Украдены. Неприятное слово. Красть. Вор. Он знал, что сказал бы отец, если бы кто-то просто предположил, что его сын замешан в воровстве! Бот решительно отогнал от себя эту мысль.

Следующие два с половиной дня он пытался связаться с Мэни ван Шелквиком, но никак не мог его застать. Бот нервничал. Он знал, что за такие дела полагается тюрьма. И срок долгий — два-три года обеспечено. Тоже справедливость! Жену, детей человек до полусмерти изобьет и даже предупреждения не получит. А что, собственно, такого плохого в торговле алмазами? Она и объявлена-то незаконной только ради защиты интересов «алмазных королей», у которых и так денег куры не клюют.

В пятницу он поехал в банк и, кроме суммы ежемесячной зарплаты рабочим, взял еще четыреста фунтов. Молодой кассир приподнял бровь, когда увидел сумму на чеке, и Бот испугался, что он пойдет к управляющему.

Но юноша принял чек и спросил:

— В каких купюрах вы хотите получить эту сумму, мистер ван дер Риет?

По дороге домой настроение у Бота снова изменилось, и его охватил мучительный страх. Он вернулся мрачный, все его раздражало, и они с Лизеллой поссорились — кончилось тем, что она захлопнула дверь спальни у него перед носом и заперлась на ключ, так что ему пришлось спать в комнате для гостей. Он весь кипел от злости и стыда при мысли, что собственная жена выставила его из собственной спальни. Хорошо хоть, что отец в Кейптауне в больнице и не видит его позора. Хотя, может быть, отец бы понял его и даже встал бы на его сторону, потому что последнее время, особенно когда он стал болеть, Лизелла и с ним приняла саркастический тон. Отец против ожидания сносил ее резкости кротко и терпеливо. Раз-два Бот заметил, как сдвигались темные брови и усталые глаза становились серыми, как гранит. Он даже дыхание затаил, ожидая приступа холодного гнева, который был намного страшнее любой брани или бешеных воплей. Но каждый раз старик сдерживался с явным усилием и продолжал заниматься своим делом (читать газету или чинить что-то при свете настольной лампы в большой теплой кухне). Гроза не разражалась, и все кончалось дальней зарницей и глухим раскатом грома.

Утром в субботу Лизелла продолжала дуться и уехала на корты в собственной машине, к тайному облегчению Бота, потому что теперь ему не надо было искать предлога, чтобы остаться дома.

Но именно то, что Лизелла не захотела с ним разговаривать, и решило дело. Он плохо спал, его терзали сомнения и страх. Но когда она уехала, не сказав ни слова, даже не пожелав ему доброго утра, он подумал: «Ну и черт с тобой! Я тебе докажу!»

И он купил эти два алмаза у людей, приехавших в коричневом «шевроле», и отдал им четыреста фунтов, которые щеголь в спортивной куртке аккуратненько спрятал в старый бумажник. Они поблагодарили его, хотя далеко не так почтительно, как в прошлый раз, и унеслись прочь в своем «шевроле», поднимая облака пыли.

Теперь осталось одно: как можно скорее связаться с Мэни.

Сыщики явились к концу дня, почти сразу же после возвращения Лизеллы. Она сама заговорила с ним, правда сквозь зубы. Но он был в таком возбуждении из-за алмазов, что не обратил никакого внимания на ее тон. Он наполнял рюмки (в отсутствие отца по вечерам они привыкли выпивать перед ужином рюмочку-другую), когда она крикнула с веранды:

— У ворот остановилась машина. Это чья же? Ты куда-то собрался?

У ворот и правда стоял большой лимузин с кимберлийским номером. Пока он шел к калитке, из машины вылезли два человека в серых костюмах. Что-то в их манере держаться — внушительность, что ли, этакая хозяйская уверенность — сразу подсказало ему, кто они. Его охватило желание бежать. Но бежать было некуда, и он продолжал идти им навстречу, с трудом переставляя ноги, которые стали как деревянные.

Они ждали его у калитки, не улыбаясь, расправив широкие плечи под серыми пиджаками. На заднем сиденье машины Бот увидел двух цветных — щеголя в спортивной куртке и его оборванного приятеля.

— Добрый вечер, — сказал Бот и удивился тому, что голос у него не дрогнул.

Глава одиннадцатая

Однажды, давным-давно, Деону приснился страшный сон о смерти.

Он был тогда совсем маленьким и спал в комнате, выходившей на веранду. Должно быть, это случилось в дни школьных каникул, потому что первое, что он услышал, проснувшись от сдавившего горло страха, было ровное похрапывание спящего Бота.

Теперь он не мог вспомнить, чем был вызван этот сон: каким-нибудь событием, случайно подслушанными словами или восклицанием проповедника, который грозил нечестивым адскими муками (а может быть, просто объелся за ужином жирной бараниной), но ясно помнил, как проснулся, похолодев от ужаса, судорожно стараясь натянуть одеяло на голову. А потом расслабленное облегчение, когда он понял, что это ему только приснилось. («Это просто приснилось, — шепнул ему из далекого прошлого успокаивающий женский голос, из качающейся колыбели, и колыбель баюкала и успокаивала, — просто приснилось…») Он лежал в темноте, прислушивался к дыханию брата и старался разобраться в обрывочных видениях.

Он был в длинном, бесконечном коридоре. Полумрак, грязно-серые стены, на полу — линолеум с узором. Он шел, минуя двери в стене — то слева, то справа. Он не пытался открывать их, потому что знал — они не открываются, а если и откроются, то за ними ничего нет.

И вдруг ощущение, что рядом в темноте кто-то есть. Не то чтобы преследователь, нагоняющий, приближающийся, а просто чье-то присутствие, кто-то чужой рядом.

Он медленно повернулся, чтобы захватить этого другого врасплох, но опоздал, и чужой ускользнул куда-то за пределы зрения. Вот так, когда глаза устают, ты словно видишь точку или много точек, но стоит всмотреться в них, как они ускользают в сторону. Словно бы обман зрения, но с одной разницей: он знал, что увидел бы, если бы чужой вдруг остановился, позволил бы посмотреть на себя. Он увидел бы неясную серость. И только. Колыхание серости, которое почему-то ассоциировалось в его сознании с сероватым застывшим жиром.

Чужой пришел, чтобы забрать его с собой.

Он проснулся с этой мыслью и долго не решался закрыть глаза, боясь вновь очутиться в длинном темном коридоре. Но больше этот сон ему не снился — даже теперь, когда смерть превратилась в привычного врага, в естественное событие, которое иногда удается предотвратить или отсрочить, зная, что в конце концов поражение неизбежно.

Теперь чужой вновь был рядом.

Он оставался невидимым, но он был здесь и безмолвно ждал. Будь ты склонен к фантазиям, ты бы представил его себе — черная одежда, черные волосы, разделенные прямым пробором, гладко прилизанные. Глаза невозмутимые, как у игрока, и вечная ухмылка, открывающая гнилые зубы. А ведь на самом деле это усталый маленький человечек в плохоньком костюме, что-то вроде скромного клерка или судебного исполнителя, который явился забрать неоплаченную вещь и мягко настаивает — ведь это его обязанность — и в то же время извиняется за причиненную вам неприятность.

Отец с трудом кашлянул, и Деон сразу же взглянул на длинное костлявое тело, аккуратно укрытое простыней и одеялом, ровно расправленным по углам. Внутренний распорядок больницы не знает исключений, и несколько минут назад сестры оправили постель больного. Даже неизбежный беспорядок, который приносит надвигающаяся смерть, недопустим: все в любую минуту должно быть готово к инспекции, словно чужой — это какая-то гиперболизированная сестра-хозяйка, чье всевидящее око готово заметить любую мелочь — и складку на одеяле, и криво подвернутую простыню.

Деон встал, обошел кровать и проверил капельницу. Все было в порядке. Он почти хотел, чтобы обнаружились неполадки, лишь бы заняться чем-то, отвлечься от непрошеных мыслей.

Отец не шевелился. Пока сестры укладывали его поудобнее, он заметно утомился и теперь лежал, закрыв глаза. Возможно, он уснул.

Деон смотрел на бессильную кисть, на костлявую руку, к которой была прибинтована игла капельницы. Кожа между сине-черными кровоподтеками стала бледной, почти прозрачной. Прежде это была загрубелая рука труженика. А теперь от мозолей остались только едва заметные желтоватые пятна у основания пальцев.

С чуть слышным щелчком приоткрылась дверь, и Деон резко повернулся, готовый отослать непрошеного посетителя. Какой смысл продлевать упражнения для ног и дыхания человеку, который сдал последнюю линию обороны? Неужели нельзя оставить его в покое?

Тихо ступая, вошел Филипп Дэвидс. Он посмотрел на Деона, на неподвижную фигуру на кровати и показал глазами на дверь. Деон поднялся, и они вышли в коридор. Филипп держался робко, то ли из сочувствия, то ли из уважения — Деон так и не решил.

— Как он?

Деон пожал плечами.

— Безнадежен.

— Так…

— Последняя доза облучения практически уничтожила лейкоциты. По их мнению, у него развивается септицемия.

Они молча стояли друг против друга, неловко отводя взгляд. Африканец-уборщик двигался по коридору в их сторону, орудуя шваброй. На спине его форменной, цвета хаки, куртки виднелись буквы КМС — Кейптаунская муниципальная служба, и оба они повернулись и начали следить, как он переставляет ведра, словно это зрелище приносило им облегчение. Из бокового коридора торопливо вышла сестра, держа штатив с капиллярами. За ней шел невысокий рыжий врач. Увидев Деона и Филиппа, он слегка замедлил шаг, но затем решительно двинулся в их сторону, теребя лацкан своего белоснежного халата.

— Здравствуйте, Деон, — сказал он. — Как ваш старик? — Спит, — ответил Деон.

— А, — рыжий врач растерянно потоптался, затем отогнул манжету и взглянул на часы. — Мне очень жаль, конечно, но врачам нужна гемограмма. Я постараюсь не разбудить его.

Деон поморщился:

— Раз надо, так надо.

— Да… — Врач погладил свои рыжие усики. — Может быть, лейкоцитов окажется побольше, — с наигранной бодростью прибавил он. — Идемте, Стэффи.

Филипп все стоял, и Деон, которому хотелось пойти из палату вслед за врачом и сестрой, чтобы быть с отцом, если его разбудит этот легкий укол, это очередное, маленькое унижение (пустяк, секундная боль, но все это накапливается, каждая секунда боли соединяется со всеми прежними в нерушимый барьер, за которым, благопристойно изъятые из сознания и памяти, обитают живые мертвецы), — Деон ждал, когда он уйдет.

— Ну, мне… — кашлянув, начал Филипп.

И Деон понял вдруг, что присутствие Филиппа ему необходимо (потому что он не хотел больше идти в эту палату, не хотел преодолевать непроходимую стену), и резко перебил его:

— Нет! Не уходи!

Так резко, что Филипп посмотрел на него с удивлением.

Они вновь замолчали и уставились на уборщика, старательно водившего шваброй по полу.

Рыжий врач вышел из палаты, торжественно держа в вытянутой руке капилляр с кровью. Он поспешно улыбнулся Деону.

— Мы его не разбудили. — И протянул капилляр сестре. — Скажите, чтобы отправили в лабораторию.

— Давайте я отнесу, — вдруг предложил Филипп.

Все трое удивленно уставились на него.

— Я все равно иду в лабораторию, — объяснил он и, взяв капилляр, взглянул на ярлычок: «И. П. ван дер Риет, номер палаты…» — Так я отнесу?

Он повернулся и пошел по коридору, потом вдруг остановился.

— Передай ему от меня поклон, — сказал он Деону.

— Спасибо, непременно, — ответил Деон.

И тут же, даже не сказав ни слова врачу и сестре, вошел в палату к отцу. Выбора не было — надо одолеть эту стену, как она ни велика и какой бы вид ни открывался с ее головокружительной высоты.

Отец по-прежнему лежал с закрытыми глазами, но его дыхание стало чаще. На губах запеклась кровь.

Вначале лекарства и переливание крови принесли облегчение. Цвет лица улучшился, сознание прояснилось, дыхание стало почти ровным. Но периоды ремиссий неизбежно становились все короче, потом наступило обострение и уровень лейкоцитов упал до предела. А теперь у него началось заражение крови.

Деон стоял и смотрел на высохшее тело под белыми простынями.

Почему мне это просто физически неприятно? — спрашивал он себя. Почему мне хочется бежать, спрятаться, напиться до бесчувствия — что угодно, лишь бы стереть из памяти мысль, что он умирает?

Да, он мой отец, и родственные узы нельзя сбросить со счетов. Но мы никогда не были особенно близки, особенно связаны. Ему всегда была присуща сдержанность, отгораживавшая его от людей. Наверное, она есть и у меня. А в результате — между нами все время существовал такой же невидимый и такой же неодолимый барьер, как эта последняя стена, которая разделила нас потому, что он умирает, а я нет.

Тогда почему мне хочется бежать отсюда?

Может, потому, что он был всегда. И стоит ему исчезнуть, как больше не останется ничего незыблемого. Он исчезнет, и с ним исчезнут иллюзии.

Едва его не станет, я окажусь один на один в коридоре с серым чужим.

Деон сел на жесткий белый стул. Раздался скрип, отец открыл глаза и посмотрел на него с легкой усмешкой.

— Как ты себя чувствуешь? — машинально спросил Деон.

В дрогнувшей улыбке приоткрылись окровавленные десны, на миг воскресла былая ирония.

— Прекрасно.

Деон встал и с преувеличенным вниманием начал изучать кривые пульса и температуры, нанесенные на карту, висевшую в изножье кровати.

— Кто-то заходил, — сказал отец чуть погодя.

— Доктор и сестра приходили взять кровь, — бодро ответил Деон. — Для анализа.

Старик раздраженно шевельнул головой. Но даже это движение его утомило — он снова закрыл глаза и замер.

— Раньше.

— Ах, да! Это был Филипп.

— Филипп?

— Флип, — поправился Деон. — Флип Дэвидс. С вашей фермы, помнишь? Сын старой Миеты Дэвидс.

— Флип, — повторил отец, не открывая глаз.

— Он просил передать тебе поклон и пожелания самого лучшего.

Отец кивнул, но ничего не сказал. Вскоре он снова заснул. А может быть, он не спал, просто хранил молчание.

Деон посмотрел на часы. До дежурства еще пятнадцать минут. Как удачно, что четвертый квартал он работает в хирургическом отделении. За исключением особенно тяжелых дней ему обычно удавалось выкроить несколько минут, чтобы побыть с отцом. На этой неделе он дежурил в основном по ночам и — что в октябре случалось редко — срочных операций делать почти не приходилось.

Тем не менее, подумал он с внезапным раздражением, несправедливо, что ему приходится нести это бремя одному.

Однако раздражение тут же угасло при мысли о том, что Бот и Лизелла сейчас не менее одиноки, чем он, и одиночество их даже более тяжко. Бот отбывает свой срок — три года тюрьмы. Правда, через пятнадцать месяцев его могут освободить досрочно, но этих пятнадцати месяцев ему не избежать. (Бот! Можно ли себе это представить? Бот в тюрьме!) А Лизелла одна на ферме выбивается из сил, чтобы свести концы с концами. Каждую субботу к ней приезжают родители, но их назидания и упреки еще хуже, чем одиночество.

За месяцы после ареста и суда над Ботом он проникся уважением к Лизелле. Ее отец был толстым самодовольным бакалейщиком, а мать сущей мегерой, но от каких-то неведомых предков она получила в наследство железный характер. Она не поддавалась слабости. И если плакала, то наедине с собой? Ни следа жалости к себе. И любое выражение сочувствия она встречала в штыки.

Весь долгий процесс она просидела рядом с его отцом.

Деон взглянул на неподвижное тело под одеялом, на изможденное белое лицо. Да, бедняга, даже в этом судьба тебя не пощадила. Ты своими глазами видел, как твоего сына, твоего первенца ван дер Риета из Вамагерскрааля увозили в тюрьму в фургоне с решетками на окнах.

Деон всеми силами старался этому воспрепятствовать. Ведь они с Лизеллой и лечащим врачом устроили так, чтобы отца оставили в больнице на исследование, пока шло следствие, а затем и процесс.

Но скрыть такую тайну было нелегко, и как-то днем, когда они с Лизеллой пришли к старику, он вдруг спросил:

— Где Бот?

Он не спускал проницательного взгляда с лица Лизеллы и прочел по нему все.

Весь процесс он просидел в первом ряду на жесткой и неудобной скамье, сложив руки на набалдашнике трости, упираясь в них подбородком. С непроницаемым лицом он слушал показания свидетелей; доводы защиты, резюме судьи, вердикт присяжных и, наконец, страстный призыв смягчить приговор, с которым обратился к суду известный кейптаунский адвокат, приглашенный его поверенными. Он все время смотрел на тех, кто говорил, будь то свидетель, адвокат или просто судебный пристав, взывающий: «Прошу соблюдать тишину!»

И очень редко он смотрел на подсудимого, на своего сына. Правда, из зала увидеть лицо Бота было невозможно — только сгорбленные плечи.

Вынося приговор, судья строго указал на серьезность преступления и подчеркнул, насколько важно ограждать общество от людей, подобных Боту. Он объяснил, что должен приговорить Бота к тюремному заключению, материалы дела ясно показывают, что на преступление подсудимого толкнули финансовые затруднения. Следовательно, он не в состоянии уплатить штраф. Да, отец подсудимого изъявил готовность уплатить таковой, но это было, бы нарушением правосудия, так как кару в этом случае понес бы не сын, а отец (точно, отправляя сына за решетку, тем самым не наказывали отца).

Выходит, если б Бот был человеком богатым, он избежал бы тюрьмы? — подумал Деон. И это правосудие?

Судья уставился на Бота из-под редких седых бровей и холодно изрек:

— Три года тюремного заключения.

И в тот же вечер, вечер того дня, когда судья вынес приговор и Бота увезли в тюрьму, Деон отправился на ферму «Сенегал» разыскивать дружка Бота Мэни ван Шелквика. Потому что Мэни ван Шелквик, столь искушенный в тонкостях тайной торговли алмазами (как вынужден был признать на суде один из сыщиков, отвечая на вопросы защитника), был платным полицейским осведомителем.

Однажды его арестовали за скупку алмазов, но отпустили с условием; что он станет агентом-провокатором; Как может человек пасть столь низко? Бот хотел подучить деньги, которые Мэни был ему должен. Он не собирался покупать алмазы. Мэни ван Шелквик посеял семя зла и тщательно его взлелеял. Он преступник, а не Бот. Общество следовало бы оградить от ему подобных и противозаконных ловушек с алмазами-приманками.

Деон не застал его дома, не нашел в барах Бофорт-Уэста. Пожалуй, это было их лучшему: он мог убить Мэни ван Шелквика — ненависть душила его с той минуты, как он увидел лицо отца, когда Бота вели в тюрьму.

Пора идти. Деон встал, и стул снова скрипнул, но теперь отец не открыл глаз.

Еще мгновение Деон смотрел на такое близкое и такое незнакомое лицо. Потом на цыпочках вышел из палаты.

Они с Биллом дю Туа пили кофе, пока в операционной готовили больного с ущемлением грыжи, которого привезли час назад.

Деон понял. Он понял еще до того, как поднял трубку, до того, как исполненный сочувствия голос дежурной сестры произнес:

— Ваш отец, доктор ван дер Риет, боюсь что…

— Он…

— Нет. Но он без сознания.

— А-а… — Деон не сразу нашел, что сказать. — Вы сообщили доктору Бонзайеру?

— Конечно, доктор. — В ее голосе послышалось раздражение, словно ей было неприятно это напоминание о само собой разумеющемся, но тут же он вновь зазвучал мягко и сочувственно. — К счастью, он еще не ушел. Он будет сию минуту.

— Я приду, как только смогу.

— Ваш старик? — только и спросил Билл дю Туа, увидев его лицо.

Деон кивнул. Он боялся, что голос подведет его.

Билл взмахнул рукой с бутербродом.

— Идите! Ну, идите, же. Мне поможет сестра.

Деон стоял, не зная что делать.

— Не болтайтесь тут. — Резко сказал Билл. — Идите же, говорят вам, и чтобы я вас тут сегодня не видел.

— Спасибо, Билл.

— А, глупости! — Он сунул в рот остатки бутерброда и смахнул крошки с костюма, старательно избегая смотреть на Деона.

Врач, лечивший Иогана ван дер Риета, был уже в палате. Он посмотрел на Деона и тут же отвел глаза.

Странно, почему они все не смотрят мне в глаза? — подумал Деон. Точно чувствуют себя виноватыми. Или может быть, это потому, что я, равноправный член их круга, вдруг стал посторонним?

Доктор Бонзайер был человеком средних лет, но одевался с тщательностью людей старшего поколения. Даже визитка и брюки в полоску не показались бы на нем смешными, а солидная и процветающая практика доказывала, что внимание к деталям имеет свое значение.

Будь справедлив, одернул себя Деон. Он очень толковый врач, хотя и порядочный зануда.

Доктор Бонзайер наклонился над неподвижным телом на кровати, и Деон заметил у него на макушке плешь, старательно замаскированную аккуратно зачесанными наверх длинными боковыми прядями. Значит, он еще и тщеславен. Врачи воображают, что видят своих пациентов насквозь. Но им следовало бы понять, что пациенты тоже знают о них немало.

Бонзайер выпрямился и одернул свой безукоризненный халат.

— По-видимому, он без сознания, — объявил он, ни к кому не обращаясь. — Но пульс хороший.

— Так все-таки, доктор? — с трудом выговорил Деон.

Бонзайер издал посасывающий звук, точно с неудовольствием нащупал языком что-то застрявшее между зубами.

— Может быть, выйдем? — сказал он.

В коридоре стояла тишина. В дальнем конце бесшумно прошли две сестры. В притушенном свете они мелькнули, как две большие белые птицы, перепархивающие с ветки на ветку.

— Так что же? — спросил Деон.

Смягчая профессиональную отвлеченность тона, словно позволив себе почувствовать сострадание и тем самым обретя человечность, Бонзайер сказал:

— Не знаю, юноша. Он без сознания. — И развел руками… — Возможно, это конец. Несмотря на переливание крови, лейкоцитов становится все меньше. Не говоря уж о сепсисе.

— Но неужели мы ничего не можем сделать? Хоть что-нибудь, чтобы… — Деон заметил, что в его голосе прорывается то отчаяние, то напряжение чувств, которые он твердо решил подавлять в себе. Но вопреки его желанию они вырвались наружу.

Бонзайер бросил на него быстрый и, пожалуй, сочувственный взгляд.

— Могли бы, — согласился он. — Еще переливание. Остальное вы сами знаете. Но зачем? — Он сделал паузу, давая Деону возможность понять, затем продолжал мягко и настойчиво: — Нужно ли ему это? Он без сознания, его не мучает боль, он тихо уходит. Так почему просто не дать ему… уйти?

Почему?

Разве чужой не лучший наш друг и утешитель? Этот неслышный и неумолимый судебный исполнитель в мешковатом костюме, который приходит отпустить людям долги их, покончить все счеты и подвести окончательную черту под графой приходов и расходов. Так почему?

Да потому, что все его инстинкты и все его знания твердили, что смерть — это враг, что уступить ей без борьбы — значит совершить предательство из предательств. Разум способен принять неизбежность ее, но нечто в самом глубине его существа, быть может, единение всех клеток тела, бессознательно стремящегося к жизни, восставало против этой покорности, кричало: «Нет!»

Он вдруг вспомнил, как отец сказал ему, спускаясь по старым скрипучим ступенькам в маленькой гостинице: «Человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями». И усмехнулся этой одному ему понятной шутке.

— Не знаю, — пробормотал Деон. — Наверное, вы правы.

Бонзайер кивнул одобрительно, а может быть, и с некоторым облегчением.

— Ну, и хорошо. Вы пока посидите здесь?

— Да.

— Отлично. А то мне еще надо кое к кому заглянуть. У моего старого друга сегодня во время гольфа случился инфаркт. — Он опять издал посасывающий звук, словно хотел избавиться от чего-то застрявшего между зубами, и внимательно посмотрел на Деона. — Но может быть, вам все-таки…

— Не беспокойтесь.

— Ну вот и хорошо. Как я сказал, я еще побуду здесь, а потом пойду домой. Звоните в любое время.

— Спасибо. Спасибо, доктор.

Бонзайер легонько похлопал его по плечу, кивнул и ушел.

Теперь он остался один и должен был встретить это один.

Позже он, по-видимому, задремал, потому что вдруг вздрогнул, выпрямился и увидел, что глаза отца открыты и смотрят на него. Свет ночника подчеркивал, тени на лице с запавшими щеками, так что голова уже походила на череп. Но глаза жили. Они светились ясным сознанием. Деон вскочил и подошел к кровати. Давно ли отец очнулся? Долго он дремал под этим пристальным, испытующим взглядом?

— Ну как ты?

Губы раскрылись, и отец с трудом произнес:

— Пить!

Деон налил воды из графина и помог ему напиться.

Иоган ван дер Риет откинулся на подушку, вздохнул и закрыл глаза. На мгновение Деону показалось, что он снова впал в Забытье.

Но тут старик более твердым голосом произнес:

— Деон!

Это было сказано властно и в то же время торжественно.

— Я здесь, отец.

— Иоган?

Бот был тезкой отца.

Деон не знал, что сказать.

— Он… Бот на ферме, отец.

Глаза открылись, и отец посмотрел на него тем строгим и сухим взглядом, каким всегда отвечал на глупость или недомыслие.

— Бот в тюрьме, — проговорил он отчетливо. — Здоров?

— Да, отец, — виновато сказал Деон.

Старик кивнул, видимо удовлетворенный, затем, точно разговаривая сам с собой, произнес:

— Иоган пошел в мать, — и, хрипло вздохнув, добавил: — Невинная душа.

Пусть так!

— Да, отец.

Вновь строгий и сухой взгляд.

— Как и его мать. Не от мира сего. Без житейской мудрости. А потому их всякий может обмануть. — Затем одобрительно добавил: — Гордости у нее было много и все-таки не хватило. Вот это ее и сломило.

— Кого, Лизеллу? — спросил Деон, не поняв.

— Какую Лизеллу? Я говорю о твоей матери.

Значит, он все-таки бредит.

— Да-да, — сказал Деон.

— Ко мне приходил пастор, — сказал отец чуть погодя. — Когда это было? Вчера?

— Теперь уже позавчера. Скоро утро.

— Который час?

Деон посмотрел на часы.

— Половина четвертого.

— Утра? Ночь долга, господи. Но да простятся нам грехи наши.

— Тебе вредно утомляться, — сказал Деон растерянно. (Может быть, попросить, чтобы ему дали снотворное?)

Но отец замолчал и молчал так долго, что Деону показалось, будто он заснул или снова впал в забытье. У него самого слипались глаза.

— А этот мальчик, — донесся голос из полутьмы. Послышалось хрипение, и отец снова попросил пить. — Этот мальчик, — повторил он, напившись, — Флип. Он тоже приходил ко мне?

— Да, отец.

— Он вырос дельным человеком. Позови его.

— Ты хочешь, чтобы я позвал Флипа Дэвидса? — удивленно переспросил Деон.

— Да. Позови его.

— Но ведь сейчас очень поздно.

Голова на подушке раздраженно дернулась.

— Ты не понял, Деон? Я хочу, чтобы пришел Филипп, мой сын.

Это было сказано сердито, и Деон решил, что сознание отца то ясно, то помрачается, но в любом случае надо исполнить его желание.

Филипп работал теперь в гинекологическом отделении. Но оказалось, что в эту ночь он не дежурит. Однако на всякий случай он оставил номер своего телефона, и сестра дала его Деону.

Прижимая трубку к уху и слушая гудок, Деон задумался. Ночь, свободная от дежурства, когда почти наверняка можно спокойно выспаться… Ему вспомнилась та ночь, когда Филипп дежурил и за него, а он поехал на вечеринку к Хеймишу.

С другой стороны, Филипп, возможно, считает себя обязанным старику. Ведь кончить университет ему помог он. И приходил же Филипп засвидетельствовать свое уважение. Вчера днем.

Он начал набирать номер. Но только набрав две первые цифры и продолжая глядеть на рецептурный бланк, который дала сестра, он вдруг заметил в сочетании цифр что-то очень знакомое. Он продолжал вглядываться в номер, уже держа палец на шестерке. Затем, машинально отметив про себя, что руки у него дрожат, осторожно опустил трубку на рычаг.

Это был номер домашнего телефона Элизабет.

Сестра посмотрела на него вопросительно.

— Я передумал, — объяснил он и оскалил зубы в подобии улыбки. — Пожалуй, не стоит будить его среди ночи.

Она кивнула, и он вышел в коридор. Но вернуться в палату к отцу он не мог.

Филипп.

Ублюдок!

Он уперся рукой в зеленую стену, ощущая под пальцами холодную гладкость краски, положенной во много слоев.

И острота страдания, и горечь внезапного открытия, и бессильный гнев вдруг отступили, вытесненные новым, нараставшим в нем чувством. Ему казалось, будто это соприкосновение со стеной растет и ширится, захватывая соседние кирпичи, соседние стены — все дальше и дальше, и уже охватывает все здание больницы и тысячи жизней в нем, так что кирпич, и сталь, и цемент тоже ожили, одержимые жизнями, заключенными в них. Вместе с этим чувством к нему пришло ощущение божественного торжества, великой власти, словно, просто стоя тут, у начала начал, он подчиняет себе все это и может проникнуть за обманчивый покров ночного безмолвия, которое скрывает так много. Он был связан с каждой из этих жизней, с их страхами и радостями, надеждами и горем. Он дышал одним дыханием с ними в сумерках раннего утра и пробудится с ними к тому, что бы ни принес свет грядущего дня.

Мало-помалу это чувство угасло. Стены снова стали стенами, и он стоял один в больничном коридоре. Но ощущение торжества еще жило в памяти, и какое-то время он был в мире с самим собой.

Он направился в палату к отцу, придумывая причину, объяснение, почему ему не удалось найти Филиппа Дэвидса.

Но объяснять ничего не пришлось. Пока Деона не было, Иоган ван дер Риет снова впал в забытье и, не приходя в сознание, скончался перед наступлением ясного весеннего утра.

Сперва Деон бессмысленно кружил по шоссе, гнал к городу и возвращался. Однако направляющихся в город машин становилось все больше, а потому он повернул назад, решив отправиться на взморье, в Фолс-бей.

Но едва больница снова осталась позади, как он, почти не отдавая себе отчета, свернул в Ньюлендс и тут же понял, что с самого начала знал, куда поедет.

Филипп и Элизабет. Невозможно. Слишком невероятно, чтобы это можно было осознать.

Элизабет и Филипп. Он просто не может себе этого представить. А потом обнаружил, что может — и очень живо. Ему стало противно, и он попытался думать о чем-нибудь другом, но образ двух сплетенных тел, коричневого и белого, продолжал стоять перед его глазами.

Он остановился за квартал от ее дома, прикурил сигарету от автомобильной зажигалки, и это простое движение вернуло его к тому, о чем он почти два часа старательно избегал думать.

Мой отец умер.

Все остальное — лишь попытка спрятаться, уйти от этого неотвратимого факта. Потому-то он и оказался здесь, точно птица, которая, сделав два-три словно бы бесцельных круга, безошибочно летит к себе домой.

Так вот что? Потребность вернуться домой?

Он вспомнил, как такое же безумие гнало его (странно — тоже в поисках забвения?) утром после того, как он познакомился с Элизабет, а потом осматривая полуторагодовалую цветную девочку, которую так изуродовали люди.

И снова его лихорадочные мысли изменили направление: опять он увидел унылый зал суда, почти ощутил его запах, — зал, где он давал свидетельские показания. Звероподобного насильника с лицом тупицы приговорили к двум годам тюрьмы. Адвокат ссылался на то, что его подзащитный не полностью отдавал себе отчет в своих действиях, и сумел доказать, что в тот момент он был одурманен алкоголем и наркотиком. Судья ни словом не обмолвился о необходимости защиты общества.

И Боту следовало бы напиться, иронически подумал Деон. Быть может, тогда они не признали бы необходимым запирать его на три года.

Он потушил только что прикуренную сигарету и вылез из машины, громко хлопнув дверцей.

Лишь когда он обошел «фольксваген» и две женщины средних лет, направлявшиеся к автобусной остановке, замолкли на полуслове и как-то странно посмотрели на него, он сообразил, что забыл переодеться — операционная роба, шапочка, штаны, заправленные в белые резиновые бахилы. Но их удивленный и даже испуганный взгляд не смутил и не рассмешил его.

Мой отец умер.

И когда Элизабет открыла ему дверь, он сказал:

— Мой отец умер.

Она побледнела. От неожиданности? Она похудела с тех пор, как они виделись последний раз. Когда это было? Он не мог вспомнить.

Она прижала руку к горлу.

— Твой отец…

— Умер, — сказал он гневно. И без перехода: — Где Филипп?

Филипп стоял здесь же, одетый в черное. В предвидении траура? Филипп озабоченно хмурился.

Троим в крохотной прихожей было тесно. Казалось, они заняли все свободное пространство. Кто-то был лишним.

— Мой отец умер, — с яростью сказал он Филиппу.

Филипп и Элизабет переглянулись. Он подумал: секреты. У них секреты. И опять пришел в ярость. Им ничего от него скрыть не удастся. Он знает о них все. Больше никаких секретов, нет.

Он вдруг заметил, что они оба одеты как для улицы, хотя еще только рассвело. (Или его привело сюда подсознательное желание застать их в постели, увидеть сплетение двух тел — коричневого и белого, чтобы они не могли ничего отрицать, чтобы нашлись жертвы, на которые он мог бы обрушить свой гнев?)

Деон устало помотал головой. Он сам не понимал, чего хочет. Элизабет заметила это движение.

— Входи, Деон. Входи же. Ты совершенно…

Неловко волоча ноги в резиновых бахилах, он прошел мимо Филиппа в знакомую комнату. Тахта-кровать по-прежнему стояла напротив окна.

Не надо ему было приходить сюда. Его и здесь предали.

Ему нужно одиночество. Только так он еще может вытерпеть.

Он повернулся, метнулся мимо Филиппа назад в прихожую, чтобы уйти. Филипп удержал его. Он попытался стряхнуть с себя эти руки. Но его держали крепко.

— Послушай, — сказал Филипп спокойно, — не надо так.

Внезапно он обрел хладнокровие, способность рассуждать и контролировать поступки.

Филипп и Элизабет.

Нет. Не то. Филипп и Деон.

Вернее, Филипп против Деона, потому что они соперники, всегда были соперниками, и притворяться, что это не так, глупо. Их разделяет слишком многое: все то, что отличает сына богатого белого фермера от сына его цветного слуги. А связывало их лишь одно — прочно, как рок, — соперничество, которое было выше рас и классов.

Это началось еще в детстве, продолжалось, когда они стали подростками, и вспыхнуло вновь, едва они опять встретились, словно никогда не угасало. Так длилось и дальше: очко, выигранное здесь, преимущество, потерянное там, из года в год неподозреваемая, но неутихающая борьба за то, чтобы окончательно взять верх.

И вот теперь она достигла высшего накала, привела к открытому столкновению (он только сейчас осознал это, да и он ли один? Конечно, нет) из-за самой классической и самой банальной причины — из-за женщины.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он Филиппа неприязненно. — Тебе здесь не место.

Филипп разжал руки и отпустил его. Но ничего не сказал. Вместо него заговорила Элизабет.

— Что ты имеешь в виду?

Она спросила это резким тоном, и Деон подумал, что с тех пор, как они виделись в последний раз, она стала как наточенное бритвенное лезвие.

— Почему он здесь? — спросил он, как обвинитель.

— Это мое дело. — Ее пальцы были переплетены, и она смотрела на свои ладони, точно надеялась прочесть разгадку тайны.

— Скажи, чтобы он убирался.

Она побледнела еще больше и сказала ледяным тоном:

— Я его люблю, ты можешь это понять?

Его захлестнул гнев, безумное бешенство, но он решил скрыть это. Он одурачит их обоих.

— Любишь? — Он презрительно усмехнулся. — Любишь… — И короткая пауза объясняла все, так что лишним оказалось даже подчеркнутое ударение, когда он докончил: —…его?

Он ждал взрыва ненависти и отвращения, но она молчала. А Филипп стоял в дверях, точно вырезанная из дерева вещая фигура в сумраке и тишине леса.

Деона охватило гнетущее ощущение, что он вмешался во что-то, чего не понимает, и что он лишний. Словно они скорбели на похоронах, а он здесь был посторонним, тупым и развязным наглецом. Но все равно, он не уйдет.

— Любишь его? — повторил он. — Ты сошла с ума. Ты подумала, куда это тебя заведет? Ты сошла с ума, Лиз. Неужели ты этого не понимаешь?

Она устало покачала головой.

— Не знаю.

Это было проявлением слабости, готовности сдаться, и он ухватился за это.

— Лиз, я люблю тебя. Поверь, я люблю тебя.

Он сказал это, осуществляя коварный замысел породить смятение, запутать их. Но все-таки собирался ли он сказать это?

Она никак не реагировала и просто повторила, как автомат:

— Не знаю.

Филипп, высокий, прямой, вдруг сделал резкое движение, словно наконец ожила резная фигура и сошла с каменного пьедестала. Он даже улыбнулся, механически растянув губы.

— Мне кажется, ты не понимаешь, — произнес он вежливо и терпеливо.

Деон рывком повернулся к нему, весь напружинясь, как змея перед броском.

— Я все прекрасно понимаю, — отрезал он со злобой. — Мне совершенно ясно, что происходит. Флип, сын дядюшки Пита и тетушки Миеты, готтентотов, служивших у моего отца, вообразил, будто может крутить с белыми девушками. Этого зазнавшегося готтентотского ублюдка цветные девки уже не интересуют.

Лицо Филиппа покрылось пятнами. Он плотно сжал губы и сказал, наклонив голову, словно в полупоклоне:

— Мне очень грустно, что отец…

Деон презрительно хмыкнул и повернулся к Элизабет.

— Выбирай! — выкрикнул он в бешенстве. — Выбирай же! Он или я.

Она стояла, опустив глаза, и даже не смотрела на него. Он искал ее взгляда, а она упрямо отводила глаза.

— Выбирай! — повторил он грубо.

Но она все так же смотрела в сторону, и в конце концов через некоторое время заговорил Филипп:

— Ты не понимаешь. Выбирать нечего.

Деон сжал кулаки, и Филипп загородил руками грудь.

— Драться со мной бессмысленно. Все уже решено.

— Почему ты не уберешься отсюда ко всем чертям? Разве ты не видишь, что ты здесь лишний?

Филипп улыбнулся, но рук не опустил.

— Я как раз собирался уйти, когда ты пришел.

— Ну и проваливай.

— Ты, по-видимому, считаешь, что мне здесь не место. — Голос Филиппа звучал насмешливо и спокойно. — Поэтому тебе, несомненно, будет приятно узнать, что мы с Элизабет сами пришли к такому же заключению.

Возможно, под насмешливостью пряталась печаль, но Деон ничего не хотел знать.

— Ну, хватит разговаривать! Убирайся! — крикнул он.

— Мы как раз прощались.

— Слушай, ты уйдешь наконец?

— Сейчас уйду, мой друг. Как я сказал: мы прощались, потому что поняли — для нас нет будущего. Во всяком случае, в этой стране. Как вы столь любезно нам объяснили. А может быть, и нигде в мире.

Он говорил бесстрастно и отчетливо, словно излагал симптомы интересного и редкого заболевания. Ни намека на боль или внутреннюю борьбу. Если они были.

Филипп взялся за дверную ручку.

— Прощайте, — сказал он Элизабет с подчеркнутой вежливостью.

Она, казалось, хотела сказать что-то. Но промолчала.

Филипп повернулся к Деону, и на лице у него Деон увидел то выражение нежности, вызова и гордой отчужденности, которое помнил с самых давних дней их детства. Но теперь во взгляде Филиппа было что-то еще — может, сострадание.

— Мне правда очень грустно, — сказал он. — Я об отце.

И закрыл за собой дверь.

Деон унесся в далекое прошлое — в тот день, когда они подрались за дамбой из-за глиняной фигурки быка с острыми шипами вместо рогов: Филипп был старше и сильнее, он повалил Деона на землю и стоял над ним с совершенно таким же выражением.

Он так ушел в эти воспоминания, что не сразу воспринял последние слова Филиппа, машинально счел их за простое соболезнование.

И вдруг он осознал, что Филипп сказал: «Я об отце».

Нет, «о твоем отце».

Отец.

Наш отец.

Мой отец.

Он поглядел на Элизабет, ища подтверждения, но она снова уставилась на свои сплетенные пальцы. Возможно, она вообще не расслышала, не уловила.

«Мне правда очень грустно. Я об отце».

Я изуродую его, подумал Деон. Я разобью в кровь его морду, его черные лживые губы, выбью ему зубы…

Мой отец.

— Ублюдок, — сказал он еле слышно. И повторил громче: — Ублюдок. — И еще: — Ублюдок!

Распахнул дверь и вне себя от бешенства и отчаяния исступленно крикнул в пустоту:

— Ты уб-лю-док!

И кинулся вниз по ступенькам. На каменном полу вестибюля резиновые бахилы заскользили, и он еле удержался на ногах.

Улица тоже была пуста.

Он кинулся к своему «фольксвагену», и две женщины, все еще ожидавшие автобус, испуганно попятились. Почтальон остановился на углу и удивленно посмотрел на него. За садовой оградой залаяла собака.

Деон рванул машину с места и обогнул угол, не снижая скорости. Снова пусто. Еще поворот. Никого, кроме старика в нелепом старом «моррисе», неторопливо катящем по самой середине улицы.

Куда девался этот трусливый ублюдок?

Мой отец.

И тут из тумана прошлого на него нахлынули беспорядочные, обрывочные воспоминания. Казалось, между ними не было ничего общего, но они смыкались, обретали новое толкование и внезапно сложились в единую ясную картину.

Этого достаточно. Мы — братья.

Отец стоит на ступенях у входа в Джеймсон-Холл — день, когда им вручали дипломы.

И еще раньше: страшный гнев отца, когда он застал их на чердаке над овечьим сараем с цветными девчонками.

Миета Дэвидс поднимается по ступеням, опираясь на руку сына, а Иоган ван дер Риет смотрит мимо, на далекую синеву гор.

Студенческая столовая… и он с удивлением узнает, что его отец оплачивал образование Филиппа.

Деон снова свернул за угол, но он уже не высматривал Филиппа.

Филипп идет по проходу актового зала под гром аплодисментов, и Деон с изумлением видит, что отец тоже аплодирует.

Мать сидит в ногах его кроватки, смотрит в никуда и говорит ему: «Да», и еще раз: «Да-да».

И снова отец. Губы умирающего шевельнулись, я сказал он вовсе не «Я хочу, чтобы пришел Филипп, мой сын».

Он сказал: «Я хочу, чтобы пришел Филипп — мой сын».