Нежелательные элементы

Глава первая

Дом стоял высоко на склоне горы, и выше уже не жил никто — задняя ограда граничила с ревностно охраняемым национальным заповедником. Если у Деона, когда он выбирал этот участок, имелись какие-то скрытые мотивы, кроме очевидных — прекрасный вид и относительное уединение, — то теперь это уже не волновало и не забавляло его. Просто это был его дом. Красивое, удобно спланированное здание среди природы, с садом, который эксперт по ландшафту благоразумно оставил почти нетронутым, и кругом — великолепный пейзаж.

В этот вечер сад казался полосой серо-зеленой большой тени, через равные промежутки рассеченной темными тенями древесных стволов. И взгляд невольно обращался в другую сторону — к подножью горы, где мерцали огни города и порта.

Деон услышал, как глубоко вздохнул рядом с ним Филипп, и остановил машину у ворот. Филипп смотрел на ожерелья огней, растянувшиеся от Сигнального холма до Пика Дьявола и еще дальше на много миль. Он молчал, и Деон сказал за него:

— А хорошо вернуться к подобной красоте, ведь так?

Но Филипп по-прежнему молчал, и Деон прибавил двигателю оборотов, готовясь одолеть крутой подъем подъездной дороги.

— К мысу Доброй, но призрачной Надежды, — наконец сказал Филипп.

Деон был поглощен трудным маневром — слева находился гараж, а справа, так, чтобы можно было сразу выехать на шоссе, стоял «форд-универсал» Элизабет с досками для серфинга на крыше — и не понял, было это сказано с сарказмом или нет. Но решил не доискиваться и плавно остановил «ягуар».

— Вот мы и приехали, — произнес он с улыбкой, самым дружеским тоном.

Он открыл дверцу, и вспыхнувший в салоне свет озарил строгое лицо Филиппа и седину, особенно заметную по контрасту с темной кожей.

— Спасибо, — вдруг сказал Филипп.

Кто-то в доме зажег фонарь на террасе, когда Деон завел машину в гараж. Теперь он отступил в сторону и жестом предложил Филиппу пройти вперед.

Филипп поднялся по ступенькам и остановился. Он еще раз посмотрел на огни города, а затем повернул голову и взглянул на черную громаду горы. Там, в вышине, виднелся огонек станции канатной дороги. А может быть, это была какая-то яркая звезда.

— Да, красиво, — сказал Филипп. — Очень красиво.

— Есть места и похуже, а?

— О да. — И вновь сухость его тона почти граничила с иронией.

— Говорят, Канада тоже прекрасная страна, — продолжал Деон, словно оправдываясь, и оттого с некоторой воинственностью. — Зимняя охота, например…

— Тебе не доводилось там бывать?

— Нет. Как-то все получалось, что я ограничивался только Штатами. А в Канаду так и не собрался.

— Вот почему мы ни разу не встретились. Но я с интересом следил за твоей карьерой.

— А я за твоей, — с улыбкой заверил его Деон. — Один из ребят старика Снаймена был приглашен в университет Мак-Гилла и держал нас в курсе дел.

Он открыл дверь и пропустил гостя вперед.

Филипп остановился, разглядывая большое не вставленное в раму полотно на стене, подписанное «Лукас Марентсане». Художник с большим искусством создал из мутно-коричневых, серых и охровых пятен и смелых черных штрихов четкое и в то же время томительно тоскливое изображение трущобного поселка на заре. С картины Филипп перевел взгляд на внутренний дворик за стеклянной стеной — там искусно подсвеченный фонтан взметывал струи среди темных декоративных растений.

И, чуть-чуть улыбаясь, он повернулся, чтобы поздороваться с Элизабет ван дер Риет, которая шла к ним через огромный холл. Длинное платье изящно колыхалось при каждом шаге, и казалось, что она скользит по плиткам пола.

— Добро пожаловать на родину, Филипп, — сказала она тоном величайшей искренности.

В ее словах было что-то театральное, заранее обдуманное, но ни Филипп, ни Деон как будто ничего не заметили.

— Добрый вечер, Элизабет, — ответил Филипп с точной мерой теплоты и уважения. — Благодарю вас.

Она подставила мужу щеку для поцелуя. Потом бросила на обоих лукавый взгляд, отдавая себе полный отчет в ситуации, полностью ее контролируя и даже затягивая, чтобы продлить игру с ними, которая, впрочем, не была опасной.

Она рассмеялась, и Филипп заметил, что былая брызжущая веселость еще сохранилась в ней, но стала приглушенной, менее радостной, словно питавший ее источник смелой беззаботности начал иссякать.

Она была все еще красива. Но разумеется, не щедрой красотой юности. Теперь в ее красоте появился неизбежный оттенок (как смела юность, подумал он, как уверена в своей вечности и как быстро исчезает) тщательного ухода, умело скрываемых ухищрений. Если к двадцати прибавить восемнадцать, печальный итог составит тридцать восемь.

Но она все еще была красива. Волосы, которые она отпустила по требованию моды, густые и ровно-золотистые, ниспадали ей на плечи. Когда она улыбалась, в уголках глаз и губ кожа собиралась в мелкие морщинки, но ее фигура оставалась стройной и гибкой.

Она пошла впереди них в гостиную (такой же пол из мозаичной плитки, сиденья полукругом у большого камина, картины африканских художников, тоже без рам), и бедра ее чуть покачивались, вызвав еще одно воспоминание далекого прошлого.

Филипп поспешно отогнал непрошеную мысль и, сказав «благодарю», опустился в кресло, указанное Элизабет.

— Выпьем, — весело предложил Деон, хлопнул в ладоши и нагнулся к потайному бару в нижней части книжного шкафа с последними новинками. — Тебе, дорогая?

— Мне… ну, пожалуй, хереса. — Она повернулась к Филиппу со светской улыбкой. — Когда Деон сообщил, что привезет вас, я послала за канадским ржаным виски. Но если вы предпочитаете что-нибудь другое…

— Благодарю вас, канадское виски! — хотя он предпочел бы что-нибудь полегче.

— Со льдом? — спросил Деон. — Или с содовой?

— Со льдом.

Они сидели, прихлебывая из бокалов, и молчали. Наступила та неловкая, та неизбежная минута, когда уже нельзя было отогнать воспоминания, и в комнату к ним незваным четвертым явилось прошлое.

— Лекция мне очень понравилась, — сказал Деон. — По крайней мере то, что я сумел понять. — Он заметил, что чуть-чуть волнуется, и говорил медленно, а потому эти пустые любезности вдруг обрели особую важность и смысл. — Она произвела большое впечатление на всех. — Он усмехнулся. — Я начинаю побаиваться, как бы нам, хирургам, в один прекрасный день не остаться без работы.

Элизабет тоже засмеялась и сказала с шутливым смущением:

— Я сегодня попыталась прочесть статью в энциклопедии о вашем предмете, Филипп, чтобы не выглядеть совсем уж невеждой, но поняла только, что плодовая мушка размножается с фантастической быстротой.

— Мы не пойдем дальше этого обстоятельства, — пообещал Филипп.

На этот раз они засмеялись все вместе и устроились поудобнее, словно общество друг друга уже не так их стесняло.

Но хотя они смеялись и вели непринужденный разговор, отмечая друг в друге и остроумие, и умение вести себя, эта неизбежная минута воспоминаний еще не прошла. Четвертый гость по-прежнему сидел с ними, храня упорное молчание, всматривался по очереди в их лица, ловил их нервные взгляды, вслушивался в их слишком уж веселый смех и ждал какого-нибудь слова или жеста, которые выдали бы, что эти трое сознают его присутствие, что оно связывает их и мучит.

Деон снова с излишней поспешностью наполнил бокалы, и они продолжали говорить обо всем и ни о чем. Потом Элизабет ушла, чтобы присмотреть за ужином. Филипп отказался от третьего бокала, но себе Деон почти машинально налил чистого виски, вернулся к Филиппу, не сел, а остался стоять, облокотившись о камин, и посматривал на Филиппа с легкой улыбкой.

— Итак, профессор? — произнес он наконец.

— Итак, профессор? — повторил Филипп с той же мягкой насмешкой, и неловкость исчезла почти совсем.

— Кто бы мог подумать, а? Сорок лет назад, когда мы были мальчишками на ферме? И вот теперь, как положено в эпилогах, мы оба знамениты и богаты. Ты богат, Филипп?

— Нет.

— И я нет, — засмеялся Деон.

— Ведь я мог бы я поверять, — сказал Филипп, обводя взглядом роскошно обставленную гостиную.

— Это все Элизабет, — ответил Деон. — Она удивительно умеет покупать то, что вскоре войдет в моду. — Он отхлебнул виски. — Ты ведь был женат?

— Да.

— На актрисе, не так ли? — продолжал Деон, несмотря на явное нежелание Филиппа развивать эту тему.

— На манекенщице.

Деон допил виски и пошел к бару, но на полпути передумал, вернулся к камину и осторожно поставил пустой стакан на каминную полку.

— Она была канадка?

— Француженка. Не канадская, а настоящая. Из Марселя.

— Но вы познакомились в Канаде?

— Да. Она поехала туда потому, что Канада рядом со Штатами. А она стремилась в Штаты, в Голливуд. Ей требовался Голливуд, Канада была лишь промежуточной станцией. Как и я.

От необходимости что-то сказать или хотя бы ограничиться междометиями сочувствия и понимания Деона избавило возвращение Элизабет. Затем последовал ритуал перехода в столовую, рассаживания, откупоривания бутылок — и все это помогло забыть ненужное вторжение неизвестных людей и мест.

Ужин, как обычно, был выше всяких похвал: суп из лангуста, тончайшие ломтики жареной телятины и ветчины со спаржей. Они пили мало и обсуждали сравнительные достоинства южноафриканских и европейских вин. Они обнаружили, что им нравятся те же блюда, рестораны и города, и не старались переубеждать друг друга, когда оказывалось, что вкусы их в чем-то расходятся. (Деон и Элизабет ездили в Париж, как на родину; Филипп жил там и проникся отвращением к Парижу, но он согласился, что это были нетипичные годы — самый разгар алжирских событий.) Горничная, проинструктированная Элизабет еще днем, ничем не выдала удивления, что ей приходится прислуживать своему соплеменнику.

Пить кофе они вернулись в гостиную. В дверях Деон нерешительно остановился и свернул в холл к телефону.

— Мне надо позвонить в клинику. Начинайте без меня.

Филипп последовал за Элизабет в гостиную. Когда она нагнулась к подносу с кофейником, их глаза на мгновение встретились.

— Черный или со сливками?

— Черный, пожалуйста.

Они слышали, как Деон в холле набирает номер, затем он раздраженно бросил трубку, снова стал набирать номер.

— Каковы ваши планы? — спросила Элизабет.

По гостиной разлился аромат душистого кофе.

— Я еще точно не знаю, — ответил он. — Видите ли, мама скоро умрет. Тогда меня уже ничего не будет связывать с этой страной. Наверно, вернусь в Канаду.

Деон все еще не мог дозвониться и что-то ворчал про себя.

— Я вам очень сочувствую, — тихо сказала Элизабет.

— Я знаю, о чем ты не пожалеешь, убравшись из этой чертовой страны! — вдруг крикнул Деон из холла. Филипп и Элизабет обернулись в его сторону. — О нашей проклятой телефонной службе! Я набираю шестой раз и никак не могу дозвониться до детской клиники. Два раза попал к какой-то раздражительной пожилой даме, а четыре раза — короткие гудки. Интересно, сколько каждые сутки пропадает зря времени на все эти «занято» и «не тот номер».

Элизабет, подняв брови, повернулась к Филиппу. Они молчали, пока не вернулся Деон. Он налил себе коньяка.

Филипп от коньяка отказался и украдкой посмотрел на часы. Вот тут в четверть одиннадцатого и должен был бы кончиться этот вечер — приятный вечер легких светских разговоров. Трое взрослых людей с удовольствием посидели друг с другом, долг вежливости выполнен, и теперь можно расстаться, чтобы, по всей вероятности, никогда больше не встретиться. Но вдруг Деон наклонился над столиком, покачал рюмку с янтарным напитком, поднес ее к носу и сказал:

— Отец хотел увидеть тебя перед смертью. Я так тебе и не сказал. Это были его последние слова.

Вот так наконец присутствие четвертого было признано, и незваный гость теперь находился среди них.

Сначала Филипп ничего не ответил. Могло даже показаться, что он не расслышал. Он сидел, выпрямившись, положив руки на колени, и смотрел в пустой камин (ведь еще не кончилось лето и топить было незачем, и, даже когда вечера станут прохладными, до настоящих холодов будет далеко), словно следя за игрой языков невидимого пламени.

— Я думаю, ты знаешь почему, — сказал Деон.

Филипп подумал и ответил:

— Да.

Их взгляды на мгновение встретились, но тут же оба отвели глаза.

— Я часто думал об этом, — сказал Деон.

Филипп кивнул, то ли показывая, что слышит, то ли подтверждая, что и он думал об этом.

— Ты давно узнал?

Филипп, задумавшись, сдвинул брови, губы его сжались.

— Теперь, задним числом, я понимаю, что многое из того, что имела обыкновение говорить моя мать, могло бы звать у меня подозрение. Ну, например: «Не тебе бы так надрываться». Или: «Если бы всякий получал то, что ему положено, ты бы не ходил в таком старье». Ну, ты понимаешь.

— Да, понимаю.

— Она никогда не говорила ничего прямо. И правда мне открылась, только когда я исследовал твою кровь.

— Как?

— Это было во время так называемого «хромосомного взрыва». Профессор поручил мне усовершенствовать методику получения высококачественных кариотипов.

— А что это такое? — спросила Элизабет.

Филипп подергал себя за ухо.

— Ну, в конечном счете это просто фотографии хромосом, полученные с помощью сильного микроскопа.

— Ах, вот как! — Она чуть заметно улыбнулась.

— Ну, мне, естественно, пришлось начинать с нуля, поскольку в лаборатории никто толком не знал, как это делается. Я брал кровь у сотрудников, а когда желающих не находилось, то у себя. Вначале меня интересовала только отработка методики. Затем я стал внимательнее изучать результаты и вдруг заметил: одна моя хромосома резко отличается от остальных.

— Ты сравнивал ее с другими? — спросил Деон.

— Да, и порядком испугался, когда профессор не смог объяснить аномалию. Как я упоминал, в те времена у нас на кафедре никто в этом толком не разбирался. Профессор отправил снимок своему другу в Оксфорд на заключение. Я три недели обливался холодным потом, воображая, что унаследовал невесть что. Наконец пришел ответ: ничего страшного.

— А все-таки?

— Нормальная врожденная комбинация. Ну, конечно, я обрадовался, а потом и думать про нее забыл, пока не посмотрел твою кровь.

— Когда же это было? — удивился Деон.

— Разве ты не помнишь? Как-то вечером я влетел в бунгало, а ты сидел в гостиной, я мы пошли в лабораторию, где я тогда работал. И я взял у тебя кровь.

И Деон вспомнил — словно вдруг распахнулось окно в прошлое.

— Ах да! — сказал он. — Конечно. Как-то вечером. После… — Он запнулся и посмотрел на Элизабет. — Это было в тот вечер, когда мы… в тот самый вечер… — пожав плечами, он снова повернулся к Филиппу. — И в моей крови ты обнаружил такую же хромосому?

— Да, Деон.

— И в крови моего… — Деон снова осекся и посмотрел на Филиппа прямым открытым взглядом. — И в крови нашего отца? Когда он был в больнице?

— Да. Я должен был узнать правду.

— Совпадение обстоятельств и хромосом, так сказать! — Деон засмеялся нелепости этой фразы. И тут же изумленно покачал головой. — Это по-прежнему кажется… невероятным. Ну, во всяком случае, в конце он попытался загладить…

Филипп молчал, отведя взгляд. Потом он тихо произнес:

— Я никогда не испытывал никакой злобы. Хотя и чувствовал несправедливость. Тяжело быть непризнанным. Но как-то приспосабливаешься. — Он перевел взгляд на картину — художника явно увлекал эффект синих теней на темной коже — и долго смотрел на нее.

Молчание затягивалось.

— И все-таки, — в конце концов сказал Филипп, — это было хорошее время.

Деон тоже испытывал потребность переменить тему, и все-таки ему трудно было сразу с ней расстаться, а потому он оживленно подхватил:

— Да, тогда на ферме было чудесно. Все это не имело ни малейшего значения. Дети ведь ни на что подобное не обращают внимания.

Филипп все еще изучал картину.

— Может быть, и так. Хотя со всей полнотой судить об этом может только тот, кто знает оборотную сторону медали. Но я говорил о другом. Мне вспомнился наш первый год в больнице, когда мы были стажерами.

— Да-да. Ты ведь сегодня видел Робби. А помнишь, как Робби однажды присоединился к нашему больничному хору?

— Конечно! — Филипп засмеялся.

— Какому больничному хору? — спросила Элизабет.

— Однажды и он был певицей, — объяснил Деон.

— Я никогда про это не слышала.

— Ну, видишь ли… ты знаешь, каким был Робби. Да таким он, собственно, и остался. Статус врача никогда не внушал ему особого почтения.

— Робби — шут, — твердо сказала она. — И часто далеко не так смешон, как ему кажется.

— Но ты хочешь дослушать?

— Хорошо, продолжай.

Улыбка Деона утратила искренность.

— Каждый сочельник, — начал он, — сиделки поют рождественские гимны. Все свободные от дежурства, то есть те из них, кого никуда не пригласили, надевают форму и со свечами в руках обходят палаты, распевая гимны. Обычно к ним присоединяются и сестры — несостоявшиеся оперные певицы, я полагаю. Ну, так Робби заключил пари, что пройдет с процессией и никто его не узнает. И будет петь!

Они посмеялись, и Деон, оживившись, продолжал:

— Робби раздобыл все необходимое — парик, форму больничной сиделки, накидку, туфли, шапочку — ну, словом, все. Даже накладные ресницы. В сочельник он переоделся, загримировался, выпил рюмочку-другую коньяку для храбрости, забрался в уборную и ждал там среди подкладных суден.

— Воображаю, — проговорила Элизабет. Она улыбалась, и напряженность исчезла из ее глаз.

— Девицы, уж не знаю в какой раз, будили больных, снова затягивая «Тихую ночь», и тут Робби выскользнул из уборной и присоединился к ним. Кое-кто посмотрел на него подозрительно, но несколько девушек были посвящены в затею и загородили его от остальных.

— И он пел? — спросила Элизабет.

— По-моему, он решил не искушать судьбу. И просто шевелил губами. Делал вид, будто поет.

— А потом в часовне! — подсказал Филипп.

— Верно! На этом дело не кончилось, — продолжал Деон, повернувшись к Элизабет. — Пройдя с гимнами по всей больнице, они отправились в часовню на рождественскую службу. В тот год служил молодой католический священник, и Робби постарался сесть прямо перед ним. А посреди службы взял и подмигнул ему.

Улыбка Элизабет становилась все шире.

— Ну, тот решил, что ему почудилось, и отвел взгляд. Но Робби заметил: священник нет-нет да и скосит на него глаза. Тут уж Робби заморгал своими пышными ресницами, кокетливо облизнул губы и выпятил накладной бюст, так что бедный священник прямо-таки начал заговариваться. По-моему, он и сам не мог разобрать, что перед ним — Бытие или Откровение. Уставился на Робби как зачарованный.

— Он был просто загипнотизирован, — вставил Филипп. — Словно птичка перед змеей.

— Под конец Робби начал показывать ему ножку, — продолжал Деон. — И чуть увидит, что священник приходит в себя, так вздернет юбку еще выше. Тут и был конец проповеди.

Они с Филиппом расхохотались, и Элизабет присоединилась к ним.

— Бедняжка, — сказала она. — Священник — бедняжка.

— Да, конечно, — согласился Филипп.

На минуту наступило молчание.

— И все-таки, что ни говори, это было счастливое время, — сказал Филипп.

Деону хотелось поддержать их веселое настроение.

— А помнишь доску для объявлений в школе сестер? Чего только ребята не наклеивали на нее! Как это там было о девственницах?

— Не помню.

— Ах, да! Примерно так: «Сегодня состоятся собрание всех девственниц — у телефонной будки».

Филипп улыбнулся, и снова наступило неловкое молчание, которое Деон поспешил прервать.

— Ты долго думаешь пробыть в Южной Африке?

Филипп пожал плечами.

— У меня отпуск на полгода. Но все зависит от… ну, ты знаешь.

— Да. Мне следовало бы давным-давно навестить твою маму. — Деон старался говорить тоном самого искреннего сочувствия и сознавал, что перебарщивает. — Как-то странно, что они оба, твоя мать и мой… мой отец…

— Тут нет ничего странного.

— Я хотел сказать…

— Я понимаю. Но это ведь не совпадение. Ты же знаешь — старость.

И снова тягостное молчание. Неужели нас ничто не связывает? — подумал Деон. Неужели ничто?

— Как ты думаешь, когда будет найдено средство против рака? — спросил он, чтобы заполнить паузу. — Исследования ведутся повсюду, но результатов пока не видно.

Филипп сжал губы.

— Не сказал бы. Мы узнаём все больше и больше, особенно о патогенезе.

— А что такое патогенез? — с неожиданным интересом спросила Элизабет.

— Ну, если дословно, «генез» значит происхождение, «пато» — болезнь. Возникновение болезни. Например, было доказано, что определенные вирусы играют важную роль в новообразованиях, по крайней мере у животных.

— В самом деле? Так, значит, можно создать вакцину против рака, как против оспы?

Филипп усмехнулся.

— Когда удастся выделить вирус.

— А как, по-твоему, вирус воздействует на клетку? — задал вопрос Деон.

— Начнем сначала. Что такое рак? Неконтролируемый рост клетки, — терпеливо объяснял Филипп. — Ну, а вирус? Это либо частица ДНК, либо РНК, то есть тот же химический материал, который контролирует деление и рост нормальных клеток. Иными словами, эти так называемые нуклеиновые кислоты несут в себе план новой клетки. Это понятно?

— Кажется, — сказал Деон.

Элизабет промолчала.

— Когда вирус вызывает новообразование, предположительно происходит следующее: он проникает в клетку и подключается к генетическому коду этой клетки. А это нарушает контроль над делением клетки, и оно становится беспорядочным. Это и есть рак.

— Не слишком ли это упрощенно? — спросил Деон.

— Может быть. Но очень многое свидетельствует в пользу вирусной теории. Давно известно, что у кур и мышей лейкемия может передаваться от одного животного другому вирусными частицами. Есть также основания считать, что лейкемия каким-то образом связана с дефектными хромосомами. Ты что-нибудь читал о филадельфийской хромосоме?

— По-моему, нет.

— Они обнаружили дефектную хромосому у девяноста процентов больных с определенной формой лейкемии. Более того, люди с синдромом Дауна или подвергшиеся радиоактивному облучению, как тебе известно, чаще заболевают лейкемией, а как у тех, так и у других есть дефектные хромосомы. Вот видишь, доказательства накапливаются.

— Интересно, — сказал Деон и задумался. — Отец умер от лейкемии, а у нас, всех троих, есть дефектная хромосома…

Хлопнула входная дверь, и они, замолчав, оглянулись. Мгновение длилась тишина. Затем раздался женский смех.

Филипп перехватил тревожный взгляд, которым обменялись Деон и Элизабет. В течение вечера он замечал напряженность, крывшуюся за фразами, которыми обменивались муж и жена, и спрашивал себя, не он ли тому причиной. Однако до сих пор ни Деон, ни Элизабет не дали ему почувствовать, что он лишний.

Элизабет пошла к двери, и шелк ее платья, задевая лодыжки, шелестел громко и резко, словно разрываясь. Но тут снова послышался резкий смех, и через секунду на ступеньках, ведущих из холла, появилась девушка.

Первым впечатлением были волосы: нечесаная, буйная, явно давно не мытая грива светлых прядей разного оттенка, глаза из-под нее смотрели вызывающе. Затем девушка, слегка пожав плечами, отвернулась, и вновь раздался тот же смех — презрительно-насмешливый и бессмысленный.

— Моя дочь, — натянуто сказал Деон.

— Подойди познакомься с профессором Дэвидсом, — сказала Элизабет с ласковой настойчивостью, но Филипп уловил в ее голосе страх.

Девушка все еще стояла на верхней ступеньке. Она не смотрела ни на Филиппа, ни на мать. Обеими руками она держалась за железные перила, ограждавшие лестницу с одной стороны, и все-таки покачивалась. Филипп всмотрелся в нее внимательнее.

Длинное, свободного покроя платье из темной ткани с вышивкой по вороту и на груди. Бахрома на юбке и на шали. Филипп видел таких девушек в бесшабашных компаниях молодежи во всех больших городах мира. Но в этом доме он не ожидал встретить ничего подобного.

— Это Лиза, Филипп, — произнесла Элизабет, оборачиваясь к нему. Ее губы улыбались.

— Здравствуйте, Лиза, — сказал он мягко.

Девушка наконец сфокусировала на нем мутный взгляд, и ее глаза округлились в веселом изумлении.

— Привет, коричневый!

Элизабет закусила губу, а Деон неловко пошарил руками по столу.

Но тон девушки был настолько непосредственным, что Филипп почувствовал к ней симпатию и жалость.

— Я действительно коричневый, — сказал он и улыбнулся ей.

Она перегнулась к нему через перила.

— Коричневый — это по мне! — сказала она.

— Неужели?

— Да. Это как… — Она протянула руки к потолку и поглядела вверх. — Как солнце! — Ее лицо стало тревожным. — А солнце по вас?

— Лиза! — шепнула Элизабет.

— Я люблю солнце, — сказал Филипп девушке.

На ее лице появилась лихорадочная улыбка, она рывком отбросила назад нечесаные космы и исчезла. Он услышал, как ее босые ноги прошлепали по плиткам пола.

Элизабет вернулась на свое место. Деон возился с бутылкой коньяка. Неловкое молчание тянулось очень долго.

— Она ведь у вас не одна? — наконец спросил Филипп. — Еще сын, если не ошибаюсь?

— Этьен, — сказал Деон сипло и откашлялся. — Он сейчас не здесь.

— Он моложе Лизы?

— Да. Ему пятнадцать.

Лизе лет семнадцать-восемнадцать, подумал Филипп и прикинул: когда она родилась, Деону было около двадцати семи. Они недолго тянули со свадьбой. Почти сразу же после того, как он… уехал. Ранний брак для будущего хирурга. Может быть, тут причина холодности между ними, которую он заметил.

Люди! — подумал он устало и снова посмотрел на часы.

— Как поздно! Ты вызовешь мне такси?

— Зачем? Я тебя отвезу, — предложил Деон.

Филипп отказался наотрез.

— Нет-нет. Я к матери, и в оба конца это займет часа два-три, а тебе завтра оперировать.

Как ни убеждал его Деон, он стоял на своем.

Элизабет налила еще кофе, и в ожидании такси они говорили о каких-то пустяках. Наконец в окно ударили лучи фар — машина развернулась, шофер засигналил. Они торопливо попрощались на террасе. Деон проводил Филиппа до калитки, они несколько церемонно обменялась рукопожатием, и Филипп направился к такси, еще раз помахав Деону.

Деон увидел, как шофер перегнулся через сиденье и открыл заднюю дверцу. Филипп наклонился, чтобы сесть в машину. Но тут шофер что-то сказал ему. Он отступил, медленно выпрямился и подошел к дверце шофера. Шофер выставил перед собой ладони, что могло означать только решительный отказ.

Деон нахмурился и пошел к такси.

— В чем дело?

Филипп стоял так, что его лицо было в тени. Он сказал с ледяным спокойствием:

— Этот… джентльмен говорит, что не может меня везти. Его такси «только для белых».

Чувствуя себя бесконечно виноватым, Деон посмотрел на светящееся табло на крыше автомобиля, возвещавшее об этом.

— Какая нелепость! — сказал он гневно и наклонился к шоферу. — Что это за чепуха?

Шофер был молодой крепкий парень в кожаной куртке с медными бляшками по швам (как на собачьем ошейнике, вдруг подумал Деон. Возможно, это сравнение пришло ему на ум потому, что лицо шофера чем-то напоминало упрямого бульдога или бультерьера). Несмотря на свою воинственную внешность, шофер как будто был смущен. Он снова выставил вперед ладони, словно показывая, что снимает с себя ответственность.

— Вы бы сказали, что вам нужно такси для цветных, — пробормотал он жалобно. — А мне положено возить только белых.

Виноватый тон почему-то особенно взбесил Деона.

— Вы знаете, кто я?

— Да, доктор, — ответил шофер, отводя глаза.

— А это профессор Дэвидс из Канады, всемирно известный врач.

— Я-то здесь при чем, доктор? — растерянно, но упрямо сказах шофер. — Вы бы так и говорили, что не для белого. У меня права отберут. — Неуклюжим движением он повернул ключ зажигания, а затем убежденно добавил: — Это же закон, парень. То есть, простите, доктор.

— Будь он проклят, этот закон!

— Деон! — произнес Филипп с тем же ледяным спокойствием.

Деон беспомощно повернулся к нему.

— Черт побери, Филипп! Я не знаю, что и сказать!

— Ну, что же. — В темноте нельзя было разглядеть выражения лица Филиппа. — Как он говорит: это закон.

— Да, и очень удобная отговорка! Всегда можно отвести глаза, пройти мимо. Притвориться, что ничего не замечаем, и сказать себе: «Ну что же, это закон!»

Парень в кожаной куртке кашлянул и сказал:

— Шестьдесят пять центов.

— Что?

— Шестьдесят пять центов за вызов. — Голос таксиста прозвучал почти задиристо. — Я же сюда со стоянки приехал и зря.

Деон посмотрел на него с холодным презрением, вытащил из бумажника купюру и бросил ее в открытое окно. Потом повернулся на каблуках и, хотя все еще чувствовал себя виноватым (он должен был вспомнить про это идиотское разделение такси по правилам апартеида и сам отвезти Филиппа, не слушая его возражения), ему стало легче.

Позади раздался шум мотора, потом мелькнул красный отсвет — машина притормозила на повороте.

— Вызови, пожалуйста, другое такси, — попросил Филипп. И добавил с легкой иронией: — Нужного цвета.

— Нет, — резко ответил Деон и направился к гаражу. — Я отвезу тебя, и никаких возражений.

Филипп поколебался, но потом пожал плечами, соглашаясь.

Когда они садились в «ягуар», Деон в свете вспыхнувшей лампочки быстро взглянул на Филиппа. Но если случившееся и задело его, по лицу узнать этого было нельзя. Возможно, в темноте маска и соскользнула с него. Но теперь она снова была на месте.

Глава вторая

Деон определял состояние своих пациентов по числу и времени телефонных звонков из больницы. Самым страшным было безжалостное приглушенное чириканье телефона перед рассветом. Ночные дежурные звонили только в случае крайней необходимости.

На этот раз ночью звонков не было — значит, пациент, которому поставлен искусственный митральный клапан, чувствует себя нормально. И тем не менее Деон не мог отделаться от тревоги. Он все-таки заглянул в послеоперационную палату, но там все было в порядке. Стараясь отогнать это неясное томительное беспокойство, он направился в операционный блок и вошел в раздевалку.

Он начал переодеваться, и тут у двери уборной остановился техник с аппарата «сердце-легкие».

— Доброе утро, профессор.

Деон обернулся.

— Здравствуйте, Мартин. Ну как там?

Техник взялся за ручку двери, явно заторопившись.

— Начали.

— Черт возьми! Ведь уже половина одиннадцатого! Чем они занимаются? С каждым днем все позже и позже…

Техник бросил на него испуганный взгляд.

— Произошли неполадки, когда поднимали артериальную линию в системе. Доктору Мурхеду пришлось нагнетать в лучевую артерию. — И он скрылся в кабине, чтобы избежать дальнейших расспросов.

В операционной Питер Мурхед вскрывал грудину, работая ножницами с широкими лезвиями. Деон заглянул за стерильный барьер между анестезиологом и хирургом.

— Почему ножницы? — спросил он резко.

Питер бросил на него такой же взгляд, как недавно техник.

— Пила опять вышла из строя. — Он показал на таз, в котором лежала окровавленная пила для вскрытия грудины.

Деон уставился на операционную сестру, которая тут же отвернулась к столику с инструментами. Ее спина была прямой и напряженной.

— Вероятно, опять то же самое, сестра, — сказал он громко и насмешливо. — Пилу вернули из мастерской только сегодня утром, вы опробовали, и, конечно же, она работала превосходно.

Сестра обиженно повернулась к нему.

— Это не моя вина, профессор. Мы дали заявку на новую пилу несколько месяцев назад. Но пока соберут все заявки и выпишут требование…

У Деона бешено забилось сердце.

— В следующий раз, когда это случится, я откажусь оперировать. Я зашью разрез и отправлю больного в палату. А родителям скажу, что не мог оперировать их ребенка потому, что надо ждать год, чтобы получить инструмент, цена которому грош.

Все знали, что это пустая угроза. И все-таки никто не посмел взглянуть ему в глаза.

Под критическим взглядом Деона Питер Мурхед принялся отсекать вилочковую железу от перикарда, приподнимая ее анатомическим пинцетом. Питер был явно чем-то расстроен. Его руки двигались без обычной ловкости. Он так близко подошел к левой безымянной вене, что Деон чуть было не съязвил, но, увидев глаза Питера над маской, удержался. Пожалуй, лучше уйти. Он прошел через умывальную в соседнюю операционную, где Робби работал над незаращением боталлова протока.

Робби пересек проток между двумя зажимами и перевязал его шелковой нитью. Ассистент держал зажим неправильно.

— Гвидо, вам когда-нибудь приходилось видеть, как такой зажим соскальзывает? — спросил Деон.

Маленький итальянец медленно поднял глаза, его брови недоуменно сдвинулись. Он покачал головой.

— Ну, так молитесь, чтобы никогда не увидеть, — зловеще произнес Деон. И вдруг взорвался: — Держите зажимы параллельно! Посмотрите, как они у вас скошены!

Гвидо торопливо исправил ошибку, и Робби на мгновение перестал шить. Однако глаз не поднял.

Понаблюдав еще некоторое время, Деон отвернулся. Здесь ему нечего было делать. Робби все знал сам. Он вышел, сорвал с лица маску и пошел по коридору размашистым целеустремленным шагом, хотя и не знал, куда, собственно, идет. По-видимому, у Питера Мурхеда опять семейные неприятности. Если эта чертова баба не поостережется, она погубит прекрасного хирурга.

Не думать на работе о домашних неурядицах трудно. Просто закрыть утром за собой дверь и отключиться дано не каждому, это он знал по себе.

И все-таки надо будет поговорить с Питером. Может быть, ему удастся чем-нибудь помочь. Он не любил вмешиваться в чужую жизнь, но, если так будет продолжаться и дальше, Питеру придется уйти. А это было бы трагедией, потому что он на самом деле отличный, опытный хирург.

К черту! — с внезапным раздражением подумал Деон. Не стану же я терять хорошего специалиста только потому, что у него стервозная жена! Какого дьявола он на ней женился? Ведь сразу видно, что она сумасшедшая.

Он вспомнил тот случай на вечеринке, которую они с Элизабет устроили для бригады кардиологов. Джиллиан Мурхед явно была в злобном настроении — они не успели войти, как она тут же оставила мужа и буквально прилипла к Робби Робертсону, единственному холостяку среди присутствовавших мужчин.

Робби отпустил несколько неловких шуток, но, когда она даже не улыбнулась, начал поить ее, поражаясь тому, как она пьет рюмку за рюмкой почти чистое виски — если не считать кубика льда и двух-трех символических капель содовой. У нее, несомненно, была крепкая голова, ее худое лицо манекенщицы, обрамленное аккуратно подстриженными волосами, даже не раскраснелось. Но затем она заметила, что ее муж в другом углу комнаты болтает с Коллип Блейк, старшей операционной сестрой. Ни слова не говоря, она сунула рюмку растерявшемуся Робби, скользнула мимо всех гостей, точно черная хищная птица, встала рядом с мужем и что-то сказала Коллин, а когда та повернулась, Джиллиан Мурхед залепила ей такую пощечину, что она едва устояла на ногах.

Печальнее всего была полнейшая бессмысленность этой выходки. Им всем было известно (это просто бросалось в глаза!), что Коллин, коренастая, коротко стриженная, с басовитым голосом — лесбиянка. Она считалась лучшей сестрой бригады. Они ее уважали и делали вид, будто ничего не знают про младшую сестру из главного корпуса, с которой у нее были какие-то неясные и давние отношения. Для Коллин было столь же немыслимо флиртовать с мужчиной, как войти в операционную без марлевой повязки.

Внезапно он почувствовал, что гордится своей бригадой. Он ее собрал, выпестовал, это его творение. Большинство техников, ассистентов и хирургов начинали свою работу у него. Он видел, как росло их умение, накапливался опыт. Некоторые учились быстро, другие нет, но все на голову стали выше.

Это его бригада, и он всегда будет защищать их интересы, даже если придется поссориться со всем начальством. Он знал, что это не идет ему на пользу, но неизменно отвечал одно: «Я начну тревожиться, когда мои больные примутся жаловаться, что их плохо лечат».

Ведь это же главное, разве нет? Странно, как легко люди забывают. Запутываются в своей зависти, честолюбивых надеждах и перестают помнить, что всё в больнице и все, кто в ней служит, от истопника, бросающего уголь в топку, до хирурга, оперирующего на живом мозге, существуют исключительно для больных.

Он с горечью припомнил последний пример бюрократической волокиты — когда он вел долгую борьбу за то, чтобы получить еще двух техников для аппарата «сердце-легкие»! Его ребята работают не по часам. В экстренных случаях их вызывают в любое время дня и ночи.

Он попробовал добиться от администрации, чтобы им либо вообще платили больше, чем техникам, которые работают только положенное время, либо выплачивали сверхурочные. Какой-то чинуша счел это излишним и рекомендовал давать техникам отгулы. По-видимому, никто даже не потрудился заглянуть в расписание операций, которое не то что свободного дня — свободного часа не оставляло.

В конце концов он подал надлежащим образом мотивированную («А что это такое?» — спросил он доктора Малколма, и тот хлопнул в ладоши и ответил: «Но вы же понимаете! Надо мотивировать») докладную записку соответствующей комиссии о дополнительных штатных единицах. Прошло два месяца, и три напоминания остались без ответа. Вчера наконец он его получил. Вопрос был рассмотрен. Необходимости в увеличении технического персонала нет. Нужно просто улучшить организацию труда в кардиологическом отделении.

Он дошел до конца коридора и машинально свернул в раздевалку, мысленно прикидывая, как он в свою очередь ответит. Да, конечно, он человек, а потому ему свойственно ошибаться, ответит он. Ему известно, что у него есть ряд недостатков. И он очень рад узнать, что кто-то в администрации более квалифицирован для того, чтобы руководить кардиологическим отделением. Может, специалист будет на месте и покажет ему, как это делается. И чем скорее, тем лучше.

Он решил тут же набросать черновик письма, чтобы не забыть, и уже собрался достать из висевшего в шкафчике пиджака записную книжку, как вдруг его взгляд упал на небольшой плакат, висевший в рамке у окна. Он находился там не один год, и Деон почти перестал его замечать. С тех пор как он перечитывал эти слова, прошло много времени, и вот, стоя возле шкафчика, так и не вынув руку из внутреннего кармана пиджака, Деон медленно прочел знакомые строки.

Это была цитата из книги Уиллиса Потса «Хирург и ребенок». «Если бы младенец, которого вам предстоит оперировать, умел говорить, он воззвал бы к хирургу: „Прошу вас, будьте очень осторожны с моими крохотными тканями и постарайтесь устранить порок с первого раза. Переливайте мне кровь, дайте сколько требуется жизненных соков, кислорода, помните, я не умею еще переносить боль. Помните это, и я докажу вам, что способен вынести самую тяжелую операцию. Вы будете поражены, как быстро пойдет мое выздоровление, а я навсегда останусь вам благодарен“».

Он еще раз внимательно перечитал цитату, повесил пиджак, закрыл шкафчик и вышел из раздевалки.

Ему стало ясно, почему он сегодня так раздражителен. Вернее, он все время это знал, но хотел не думать, забыть…

Вчера он рассказал об этом Филиппу, когда вез его по пустынным ночным улицам. Они разговаривали о Памеле Дэли, о ее трагической и бессмысленной смерти. Он проклинал себя за то, что не увидел второй дефект, а Филипп хладнокровно отметал его самобичевание, определяя истинные причины, и анализировал ошибки. И каким-то образом его спокойствие и логичность рассуждений вернули Деону уверенность в себе.

Тем не менее смутное желание оправдаться не проходило — во всяком случае, он воскликнул в сердцах:

— Нет, о ком я думать спокойно не могу, это о тех врачах, которые лечат с девяти до пяти и считают, что болезни в нерабочие часы и по выходным дням тоже отдыхают. Ну, во всяком случае, хирурги — другая порода.

— Ты так думаешь? — тихо спросил Филипп. Он глядел на темную стену деревьев, за которой тянулось поле для гольфа. — Это ведь Ройял-Кейп? После занятий я подрабатывал тут — носил клюшки за игроками.

Деон промолчал, не зная, что ответить. Он с некоторой неловкостью вспомнил, что в воскресенье собирался в Ройял-Кейп сыграть в гольф и что Филиппа, несмотря на все его заслуги и положение, допустили бы туда только в роли служителя, носящего клюшки.

Филипп выручил его, вернувшись к прежней теме.

— Отчего же вы иной породы? — Он засмеялся. — Учитывая, разумеется, что и я в конечном счете принадлежу к врачам, практикующим медицину с девяти до пяти.

— Ну, ты относишься к другой категории, — сказал Деон быстро и с горячностью. — Научно-исследовательская работа. Это же совсем другое дело. Когда ты в последний раз видел больного?

Он почувствовал на себе взгляд Филиппа. Затем Филипп усмехнулся.

— Да, уже несколько лет не приходилось. Намек понят.

— Вообще хирургам это ближе. Они больше чувствуют личную ответственность за состояние больного. Возьмем, к примеру, пациента, которого лечит терапевт. Скажем, он в диабетической коме… Врач поставит диагноз, примет меры, но если пациент все-таки умрет… Тяжело, конечно. Однако он сделал что мог, и никому в голову не придет обвинить врача в том, что болезнь возникла по его вине.

— Ну, и среди хирургов хватает равнодушных.

— Не в этом дело. У хирурга в принципе другой, более личный подход. Потому что, если его больной умирает, он винит себя.

— А может быть, он просто более самонадеян.

Деон пропустил эти слова мимо ушей.

— Дай мне досказать свою мысль. Вот, например, моя ситуация. Скажем, я берусь за сравнительно простую операцию. Ну хотя бы устранение дефекта межжелудочковой перегородки сердца. Так вот, до операции ребенок с таким дефектом обычно чувствует себя неплохо. Он бегает, играет и так далее. Я оперирую и закрываю отверстие в перегородке. Это необходимо, иначе, когда ребенок вырастет, беды не миновать. Однако после операции ребенок долго будет находиться в тяжелом состоянии. И даже может умереть. А я знаю, что ответственность лежит на мне. Это результат моего вмешательства. Дело моих рук.

После некоторого молчания Филипп сказал:

— Да. Да, я понимаю. — И задумчиво добавил: — Вероятно, работая с детишками, трудно подавлять в себе эмоции.

— Я пытаюсь, но ничего не получается. Всякий раз одно и то же.

— Пытаешься? А как?

— Я стараюсь все-таки не соприкасаться с ними до операции. Предварительные исследования проводятся в кардиологической клинике, и я узнаю все, что требуется, на совещаниях. А сам осматриваю ребенка только накануне операции. И стараюсь сократить осмотр, насколько возможно.

Филипп кивнул, потом спросил, указывая на перекресток впереди:

— Ты знаешь дорогу?

— Да. — Деон повернул руль, и «ягуар» плавно скользнул за угол.

Некоторое время Деон вел машину молча, а потом сказал:

— Но не всегда получается.

— Вот как?

— Именно. Завтра я как раз оперирую дефект межжелудочковой перегородки. Возможно, поэтому и все эти мысли. Девочка сказала мне такое, что за душу взяло.

— Что же она сказала? — спросил Филипп.

Сестра, глаза которой над маской казались неестественно большими, робко тронула Деона за локоть. Он резко повернулся, и она невольно попятилась.

— Доктор Мурхед, профессор.

Он попытался совладать с собой, и все-таки в его голосе прозвучало раздражение.

— Что?

— Он говорит, что уже почти все готово, профессор.

Он кивнул и, опередив ее, вошел в операционную.

Анестезиолог молча посторонился, и Деон вновь увидел стол и равномерно сокращающееся сердце. И опять вспомнил слова этой девочки.

Ее звали Мариетт, и ей было восемь лет. По своему обыкновению, он до вчерашнего дня не видел ее, да и при осмотре ничего тревожащего он не заметил. Ровный пульс. Регистрация тонов не показывала отклонений вено-артериальной пульсации. У девочки были огненно-рыжие волосы, курносый, обрызнутый веснушками нос. Она с равнодушным спокойствием позволила себя осмотреть.

Выпуклость на груди слева указывала, что сердце увеличено, это было очевидно, и ясно прослушивался устойчивый шум правого желудочка.

Он ободряюще улыбнулся девочке, положил руку ей на грудь и, чуть приподняв брови, вопросительно посмотрел на Питера Мурхеда по ту сторону кровати.

Он забыл стетоскоп, и несколько человек поспешили предложить ему свои. Первым подал врач-стажер и стеснительно улыбнулся. Деон кивком поблагодарил его.

Совершенно отчетливый «дующий» шум при каждой систоле. Еще лучше прослушивался он локализованно, по левой стороне грудины, в четвертом межреберье и выше, у клапана легочной артерии. Деон выслушал явный шум с совершенно отчетливым грубым тоном.

Все ясно. Кровь, проходящая через межжелудочковое отверстие, и дает этот шум. Легкие не только получают нормальное количество крови, но и переполняются той, которая проходит через отверстие, отсюда и шум клапана легочной артерии.

Ассистент возился с негатоскопом и никак не мог найти выключатель. Деон раздраженно взял у него рентгенограмму и поднес к окну. Пальцем он обвел увеличенный контур сердца.

— Кровь в порядке? — спросил он у палатного врача.

— Все нормально, профессор. И анализ мочи тоже.

— Прекрасно.

В первый раз Деон посмотрел прямо в лицо девочки. Проницательные зеленые глаза внимательно смотрели на него. Нет, это не равнодушное спокойствие.

Что она знает?

Он подмигнул ей, желая успокоить. Глаза ее сразу утратили настороженность.

— А вы доктор ван дер Риет! — объявила она.

— Верно. А ты Мариетт.

— Да, — серьезно подтвердила она. И вдруг улыбнулась, приподнявшись на локте, и сообщила, словно открыв ему удивительную тайну: — А у меня разбито сердце.

— Она мне сказала: «У меня разбито сердце», — он повернулся к Филиппу.

Филипп сочувственно хмыкнул.

— Просто за душу взяло, — проговорил Деон. — И что-то тревожит меня завтрашняя операция.

Они проезжали под уличным фонарем, и Филипп посмотрел на него с веселой насмешкой.

— Почему? Есть какие-то трудности? Осложнения?

— Нет. Все нормально. За последние два-три года — двести, а то и больше операций по поводу дефекта межжелудочковой перегородки. Просто, наверно, нервы пошаливают. Не сумел вчера спасти эту девочку… — Деон помолчал, а затем, глядя прямо перед собой, добавил: — Да и Лиза не облегчает нашу жизнь.

Филипп ответил не сразу.

— По-моему, у вас очень милая дочь.

Деон попытался найти в этих словах скрытый смысл, не нашел и почувствовал себя увереннее.

— Может быть. Да, пожалуй. Я думаю, она, в сущности, хорошая девочка. Но эти замашки хиппи! И я почти уверен: она принимает наркотики. Но что можно сделать? Уговоры бесполезны. Нынешние дети никаких доводов не слушают. Она просто отказывается говорить на ату тему. Так что же вам делать? Запереть ее на ключ? Отвести в полицию? Один бог знает.

— Да, это нелегко.

Деон натянуто улыбнулся.

— Вот именно, нелегко.

Некоторое время они молчали, глядя туда, где лучи фар выхватывали из темноты высокие заборы и живые изгороди, за которыми прятались дома и сады. Они ехали сейчас через пригород, где жили умеренно богатые белые, — это был замкнутый, тщательно охраняемый мирок. Почти сразу же за ним начинались поселки цветных, и, возможно, ощущение почти параноической отгороженности и подозрительности возникало именно из-за этого соседства.

— Слава богу, у нас еще есть Этьен, — прервал молчание Деон. — Пусть он и не родной наш сын.

— Не родной?..

— Приемный.

— Ах так…

— И как ни горько говорить это о собственном ребенке, но в нем есть все, чего нет в Лизе.

Филипп молча слушал.

— Все, — с ударением повторил Деон. — Хорошо учится. Просто блестяще. Сейчас он в Иоганнесбурге на математической олимпиаде. Очень способен к языкам и хороший спортсмен. Не выдающийся, конечно, но хороший. В начальной школе был старостой. Умеет сходиться с людьми и знает, как с ними ладить. Во всех отношениях прекрасный мальчик. Лиза, та не удалась.

Он грустно покачал головой.

— И просто чудо, что Этьен выжил. Он родился семимесячным после попытки сделать аборт.

— Что?!

— Невероятно, правда? В это дело оказался втянутым врач, с которым я познакомился, когда ассистировал в хирургическом. По-видимому, к нему явилась какая-то девица со своим дружком и попросила его сделать ей аборт. Прошло уже тридцать две недели, и он, естественно, отказался. Через несколько дней она опять явилась к нему — у нее уже начались сильные схватки, она попыталась сделать выкидыш. Сердце плода не прослушивалось, и врач сказал ей, что ребенок мертв. Она только обрадовалась. Ну, он принял роды и к своему ужасу заметил, что новорожденный дышит. Он подумал, что младенец все равно не выживет, завернул его в какой-то старый свитер и оставил в приемной до утра.

— Господи!

— Вот именно. А он не умер! Утром врач испугался и позвонил мне. Он знал, что мы с Лиз хотим усыновить мальчика. Дело в том, что после первых родов Лиз больше не беременела. И гинеколог посоветовал нам усыновить ребенка — случается, это помогает. Как бы там ни было, я поехал в город улаживать формальности с усыновлением, а Лиз привезла его домой. Я вернулся поздно вечером, а она говорит, что маленький ее очень тревожит. Увидев его, я было подумал, что он умер: совсем холодный, синий и почти не дышит. И я сказал ей: «Это уже не ребенок, это труп». Мы бросились с ним в детскую клинику. Внутривенное питание, инкубатор. Жизнь висела на волоске, но он все-таки выжил. Лиз целый месяц сама ухаживала за ним, она спала рядом с инкубатором. Мы взяли его домой через три месяца, и весил он тогда четыре с половиной фунта.

— Но это же невероятно!

— Да, пожалуй.

Глухие заборы остались позади, и дома у шоссе становились все меньше и меньше. Они проезжали мимо фруктовых ларьков с фамилией владельца-малайца на вывеске, мимо лавчонок с витринами, закрытыми железными шторами.

— А как твоя мать приняла это? — спросил Деон. — Ну, что ты бросил перспективную работу в Канаде? Она знает?

— Да, но ведь она всегда была… своего рода фаталисткой. Это ее жизненная позиция. Ну и, конечно, она счастлива, что я вернулся домой.

— Да. После стольких лет.

Филипп помолчал, а потом сказал:

— Твоя мать, вероятно, тоже обрадовалась бы. Вы ведь не виделись много дет?

Деон почувствовал, что на него из полутьмы автомобиля устремлен испытующий взгляд. Ему стало не по себе. И вместо того, чтобы ответить, спросил:

— Она все еще такая же неугомонная?

Филипп натянуто засмеялся.

— Энергия бьет через край. Я хотел нанять прислугу, чтобы ей кто-нибудь помогал, пока я здесь. Так нет. И слушать не желает. Если ей нельзя вести собственный дом, так и жить-то зачем?

— Моя мать тоже так же смотрит на это… то есть смотрела. Но после удара… — Деон пожал плечами.

Филипп выпрямился и посмотрел вперед.

— Следующая улица налево, — сказал он. — И в конце еще раз налево.

Он показал, где остановиться. Маленький дом, похожий на все соседние. Уличный фонарь заливал светом ухоженный садик за аккуратной кирпичной оградой.

— Еще раз спасибо, — сказал Филипп. — И за то, что довез меня. Это было любезно с твоей стороны. — Он нажал на ручку, но не открыл дверцу и спросил: — Может быть, заглянешь на минутку? Мама была бы рада.

Деона это застало врасплох.

— Ну, я… ведь уже поздно. И завтра у меня нелегкий день.

Лицо Филиппа не выразило ни сожаления, ни облегчения.

— Да, конечно, — согласился он и открыл дверцу. Улыбнулся Деону. — Надеюсь, завтра все пройдет хорошо.

Он стоял у калитки, пока «ягуар» не отъехал. В зеркале Деон увидел, как Филипп открыл калитку и исчез за кустами.

Деон пожалел, что отказался от приглашения, по-видимому искреннего. Дурак! — выругал он себя. Подумай, что он теперь чувствует. Эдакий ты герой, либерал с широкими взглядами — пригласил цветного поужинать в твоем доме. А когда он в ответ приглашает тебя в свой дом, то пойти ниже твоего достоинства?

Он на такой скорости обогнул угол, что шины взвизгнули.

Но с другой стороны, это минутное малодушие никакого отношения к расовым соображениям не имело. Просто день был долгим и тяжелым — смерть ребенка, мучительное осознание причины этой смерти, долгая операция утром, лекция днем, ужин, потребовавший большого душевного напряжении. Правда, былые причины для этого напряжения частично исчезли. Но надо ли воскрешать их?

И все-таки… все-таки ему не следовало отказываться.

Может быть, он просто испугался встречи с женщиной (пусть старой женщиной, но это ничего не меняет), которая была любовницей его отца и родила ему сына?

Честно говоря, да.

И сразу же, точно все это время картина была скрыта за темным занавесом и нужен был просто сигнал, чтобы занавес поднялся и открыл то, что таилось за ним, — лицо его собственной матери, ее ясный и четкий образ.

Волосы уже не седые, а белые и редкие, как пух. После инсульта правая сторона тела осталась парализованной — рот у нее был перекошен, и она с трудом выговаривала слова. Но глаза следили за каждым твоим движением, словно только они и жили, а тело было всего лишь опорой для этих глаз, которые видели ясно, но не осмеливались судить.

Хотя, подумал он, бог — свидетель, не знаю, какой бы приговор я вынес, если бы еще пришлось судить себя. Виновен и не заслуживаю снисхождения.

В памяти всплыли стихи. «В холод же мы пошли, в худшее время года». Нет, там что-то про апрель. Апрель — жестокий месяц. Да, что-то в этом роде. И опять неверно, потому что самое жестокое время года — это зима. Солнце не в силах изгнать могильный холод из твоих костей. «Я старею… я старею». Это тоже Т. С. Элиот… «Не уходя покорно в ночь». Дилан Томас. Что-то меня сегодня потянуло на стихи. Виски и стихи. Но и это неверно: когда наступает время, каждый смиренно уходит в ночь.

В конце недели съезжу к ней, пообещал он себе, но, и давая клятву, почувствовал отвращение, которого он не смог подавить.

Как горько ожидать конца жизни, сознавая свою ненужность, подумал он. Займи место в этой длинной очереди, мама.

Займи свое место среди тех, кто никому не нужен.

Перед его глазами стояло спокойное лицо, ничего не требующий взгляд, и он вспомнил, как это произошло год назад, когда ему позвонил его почти забытый дядя.

Сначала он был сбит с толку, когда секретарша сказала, что звонит какой-то мистер Ягер из Лихтенбурга. Только после того, как завершился ритуал приветствий, он узнал этот нерешительный голос.

— Ничего, что я звоню? — спросил дядя.

— Конечно. Очень хорошо, — ответил Деон со всей сердечностью и искренностью, какие сумел придать голосу.

— Я знаю, как ты занят, — продолжал старик. — Я читал в газетах. Все время оперируешь, ездишь повсюду. Я знаю, как ты занят…

Деон попытался мягко остановить этот поток извинений.

— Что-нибудь с мамой, дядя Питер?

— С мамой? Да, я по поводу Маргит, твоей матери. Она в больнице. Мне пришлось отвезти ее в больницу в Лихтенбург.

В больнице! — Деон почувствовал тревогу и стыд. Возможно, за извинениями старика крылся упрек, которого он сначала не заметил. Когда он последний раз видел мать? Не то три, не то четыре года назад — она гостила у родственников в Претории, а ему пришлось поехать туда на медицинский конгресс. А до этого? Они тоже не виделись несколько лет. На крохотной дядюшкиной ферме в Западном Трансваале, где она жила, он побывал всего раз, чтобы пригласить ее, не слишком назойливо, переехать к нему с Элизабет. Когда она отказалась, он выразил надлежащее сожаление. Но возможно, это было и к лучшему, что отказалась. Ей вряд ли удалось бы войти в их жизнь и приспособиться к ней. А потому он дал ей чек на сто рандов, и она осталась у брата.

Правда, она сказала, что хотела бы повидать внучку. Лиза в тот год как раз пошла в школу, и они подождали до рождественских каникул, и тогда Элизабет поехала с девочкой на ферму. Все вышло не слишком удачно. Элизабет скучала, старики баловали девочку, но затем и Лизе надоели ферма и ветхая лавчонка, куда африканцы с соседнего асбестового карьера приезжали покупать одеяла, табак и дешевые сладости. На следующий год они ездили в Америку и больше на ферме не бывали.

— Но что с ней?

— Понимаешь, у нее вчера случился удар. Мы только сели ужинать, а она пожаловалась, что у нее разболелась голова и никак не проходит, ну, мы подумали, что ей лучше пойти лечь.

— Да-да, — нетерпеливо перебил Деон, — но как она сейчас?

— В больнице. Только доктор ничего толком не говорит. У нее одна сторона отнялась. Она почти не может разговаривать, но зовет тебя.

— Я сейчас же еду в Лихтенбург, — пообещал Деон.

Он сумел достать билет на дневной рейс до Ян Смэтса. Там в аэропорту его ждала прокатная машина, и он долго ехал по холмам Трансвааля, позолоченным заходящий солнцем. До городка он добрался в сумерках и остановился у ворот больницы. Мать не спала, хотя ей дали снотворное. Она ждала его весь день.

Два дня спустя приехала Элизабет в своем огромном «форде». Было ясно, что старушке нельзя возвращаться на ферму. Она перенесла тромбоз сосудов головного мозга, не очень сильный, но дальнейшее течение болезни местный врач, и так задерганный, да еще немного нервничавший в присутствии всемирно известного хирурга, предсказывать не брался. Он рекомендовал пока никуда ее не перевозить, но в любом случае после выписки она будет нуждаться в тщательном уходе. Дядюшке было под восемьдесят, а его жене — семьдесят пять. Уход за больной был бы для них непосильной обузой.

Деон позвонил Боту, который в то время торговал сельскохозяйственными машинами в Натале. Он предложил вместе заботиться о матери — полгода она будет жить у одного, полгода у другого.

Разговор не получился. Бота все это явно не устраивало. Он снисходительно объяснял, что сейчас никак приехать не может: он ведет переговоры о продаже большой партии тракторов, и прервать их неудобно. Да и вообще не стоит говорить о том, чтобы мать жила у него. Они с Лизелоттой уже почти решили продать дом. Он вечно в разъездах, дома бывает раз в неделю, так что проще снять квартиру.

— Ну, хорошо, она будет жить у меня, — наконец гневно сказал Деон.

— Думаю, это будет самое лучшее, — ответил Бот невозмутимо и добавил с нескрываемой завистью: — Ты же доктор, и у тебя большой дом. Тебе это не доставит никаких хлопот.

Элизабет все это время держалась великолепно. Она осталась в Лихтенбурге, когда Деону пришлось вернуться в Кейптаун, и дважды в день навещала бледную высохшую старуху, Пока через три недели не приехал Деон и они не увезли мать к себе.

Элизабет и потом вела себя выше всяких похвал. Вероятно, они оба чувствовали себя виноватыми из-за того, что так долго забывали про старуху, и еще — хотя не по столь же очевидной причине — из-за того, что произошло много лет назад, когда не слишком волевая, всегда молчавшая, долготерпеливая женщина оставила дом, мужа, сыновей и обрекла себя на безысходное одиночество и пустоту. Ощущение вины угнетало их обоих, но делом искупала грехи, которых они никогда не обсуждали вслух, одна Элизабет.

А это было нелегко. Мать ничего не требовала, но паралич обрек ее на почти полную беспомощность. Они устроили старушку в свободной комнате, окна которой выходили на восток — на порт и океан. Ее надо было одевать, мыть, кормить. К кровати провели электрический звонок, но иногда Элизабет и горничная не слышали его дребезжания или он ломался, и старуха ходила под себя, а потом лежала, посерев от стыда, пока кто-нибудь не приходил сменить белье.

Деон видел, чего это стоит Элизабет. От него не ускользнуло, как она вздрогнула, когда звонок властно зазвенел второй раз за полчаса. Он замечал, каким измученным стало ее лицо, и с тревогой слушал, как резко она разговаривала с Этьеном, а мальчику тогда исполнилось четырнадцать и он вступил в трудный подростковый возраст. Деон попытался обсудить с ней все это, но разговора не получилось, она просто отмахнулась. Они слишком долго ни о чем по-настоящему не говорили, и, возможно, теперь было уже поздно. От этой мысли становилось грустно. Но задумывались они не часто — оба были занятые люди, ведущие деятельную жизнь.

А затем мать все решила сама, просто упав с кровати — она потянулась за Библией на тумбочке. Когда ее поднимали, она пожаловалась на боль в бедре.

Деон ждал с врачом Скорой помощи, пока рентгенотехник проявлял снимок. Он нервно расхаживал от двери к окну; всякий раз поглядывая на неподвижную фигуру на каталке, подбадривал мать улыбкой, гладил по плечу. Сестра вынесла снимок, еще мокрый и пахнувший фиксажем. Он поднес его к свету и сразу увидел — перелом шейки бедра. И с ужасом и отвращением к себе понял, что надеялся именно на это — ведь тогда мать положат в больницу.

В наказание он заставил себя просидеть с ней всю ночь. Утром в операционной его все раздражало, а вечером они с Элизабет вдруг поссорились и накричали друг на друга. Но на третий день они отправились в ресторан, а когда вернулись домой и легли, то были очень нежными и любящими — впервые за много месяцев.

Потом, когда они лежали, покрытые одной простыней, прижавшись друг к другу, он сказал:

— Знаешь, а не попытаться нам устроить маму в дом для престарелых?

— Мне кажется, это было бы разумно, — отвечала Элизабет.

Но даже тогда это было нелегко. Он мимоходом, подчеркнуто небрежным тоном упомянул об их плане матери за неделю до того, как ее должны были выписать.

— Я вчера побывал там, — сказал он ей. — Прекрасное место. Уютное, солнечное. У тебя появится много друзей.

— Да, — кротко согласилась она. А потом заплакала — беззвучно, повернувшись лицом к стене, чтобы он не видел ее слез.

Когда он снова пришел к ней, она с восторгом сообщила ему, что может шевелить пальцами правой руки, и обязательно хотела, чтобы он сам убедился.

— Очень скоро ты совсем поправишься, — сказал он, чтобы доставить ей удовольствие.

— Да. И тогда вы можете рассчитать прислугу и я сама займусь хозяйством.

Он засмеялся, а она напряженно вглядывалась в его лицо, Но что-то мелькнуло в его глазах, или, наоборот, она не нашла в них того, чего искала, — во всяком случае, радость угасла и глаза ее подернулись пеленой, как бывает, когда человек умирает.

Она больше не возражала и в день выписки послушно позволила сиделке отвезти себя в кресле-каталке к автомобилю.

Чемодан с ее немногочисленными пожитками лежал на заднем сиденье, и она попросила набросить ей на плечи вязаную шаль, хотя день был жаркий. Деон помог сиделке посадить ее в машину, сложил кресло-каталку и убрал его в багажник.

Затем он повез мать в дом для престарелых, и, когда выезжал на шоссе, ему вдруг показалось, будто он правит катафалком.

Дорога шла мимо городской бойня. Он посмотрел на низкое здание и подумал о смерти, которая витает там. Смерть гуманная, во всяком, случае, хочется так верить. Все проделывается быстро, милосердно. И тем не менее это бойня, как ни объясняй и как ни приукрашивай. А место, куда он везет мать? Такая же бойня. Этот уютный солнечный дом, где высохшие старички сидят рядами и ждут, точно овцы, последнего удара судьбы. Разве не честнее и не лучше было бы воспользоваться методом мясника и даровать им смерть, вместо того чтобы вынуждать их дожидаться ее?

Его разум восстал против этой людоедской мысли. Одно дело теоретически обсуждать доводы в пользу эвтаназии, во не так-то просто сохранить объективность, когда жертвой должен стать ты сам или кто-то из твоих близких.

Еще комплекс зданий. На этот раз правление страховой компании. У главного входа стояла статуя, которая всегда вызывала у него отвращение: каменное уродство, изображающее лошадь и всадника. Рука всадника была вскинута, рот открыт — по-видимому, это означало, что он что-то выкрикивает.

А вдруг этот неподвижный человек на своем нелепом неподвижном коне кричит: «Стой! Одумайся! Она бы поступила с тобой так?»

Деон отогнал эту мысль, как глупую фантазию, и проехал мимо статуи, направляясь туда, где ждал дом для престарелых — белый, гигиеничный, среди аккуратно подстриженных газонов.

Деон заметил, что Питер Мурхед вопросительно смотрит на него.

Он взглянул на открытую полость грудной клетки в ровном прямоугольнике простыней. Там пульсировал правый желудочек, на котором он вскоре сделает разрез, чтобы залатать разбитое сердце Мариетт.

Всего лишь еще одна операция, напомнил он себе. Ты уже много раз их делал. Не взвинчивай себя. Забудь о доверчивых глазах — и о молодых и о старых. Забудь белые волосы и скрюченные пальцы руки, которые упорно стараются разогнуться и доказать, что они еще могут быть полезными. Забудь мать. Забудь веснушчатое курносое лицо и безотчетную беззаботную веру юности. Забудь Мариетт.

— Хорошо, — сказал он. — Продолжайте. Я иду мыться.

Глава третья

Он почти машинально подошел к крайней левой раковине. Он всегда мылся у одной и той же раковины, точно так же, как всегда ехал из дому по операционным дням одной и той же дорогой и произносил по пути одну и ту же короткую молитву. (Ему представлялось — отец одобрил бы, что он молится, хотя вполне оценил бы ироничность ситуации: его сын, холодный рационалист, отвергнувший религию как бессмысленный самообман, обращается к ней за утешением в своих трудах во имя науки.) Доехав до больницы, он всегда ставил машину на одно и то же место, проходил через вход для «небелых», поворачивал налево к лифту и поднимался по лестнице стороной «Только для белых». Он следовал этому раз и навсегда заведенному порядку не столько из суеверия (хотя, честно говоря, было здесь и это — он опасался того, что могло случиться, если в одно прекрасное утро он забудет и по ошибке выберет несчастливый путь), сколько для вящей уверенности.

Он повернул оба крана и отрегулировал их так, чтобы вода шла теплая. Как следует намочил руки до локтей, наслаждаясь прикосновением воды к коже. Затем достал из корзинки щетку, намылил руки и начал тереть левую ладонь. Что-то было не так, но он думал об операции и сначала не обратил на это внимание.

У него мелькнула мысль — должно быть, вот так же чувствует себя боксер перед матчем, когда разминается в раздевалке и думает о своем противнике, о его сильных и слабых сторонах. Он тоже знает все, с чем может столкнуться, — кровотечение, остановка сердца, фибрилляция и так далее. Каждый удар, если его тотчас не парировать, может оказаться роковым.

Медленными размеренными движениями он стал тереть внутреннюю сторону левой руки от ладони до сгиба локтя. И тут вдруг осознал и уставился на щетку. Ополоснул ее под краном и снова оглядел. Деревянная, а не пластмассовая, к каким он привык. Он провел мыльным пальцем по щетине. Густая и жесткая.

Рядом стояла младшая сестра, держа флакон дезинфицирующего средства, чтобы по первому знаку полить ему на руки. Он повернулся к ней.

— Это еще что?

Она испуганно попятилась. Он потряс деревянной щеткой с жесткой белой щетиной.

— Это щетка?! Это скребница, а не щетка!

— Да, профессор. — Она прикусила нижнюю губу. — Прошу прощения, профессор.

— Где сестра?

Девушка поставила пластиковый флакон на раковину и убежала. Деон отшвырнул щетку и снова принялся намыливать руки.

Старшая сестра была высокой, плотной женщиной с выражением вечного отчаяния на лице. И, как он уже не раз убеждался, вывести ее из равновесия не удавалось никому.

— Чем могу быть полезна, профессор?

Деон уже сердился на себя за то, что накричал на ту девочку, и потому сейчас решил говорить спокойно:

— Эти штуки никуда не годятся, сестра. Не щетина, а иглы дикобраза. — Он взял другую щетку и потер кожу, которая сразу побагровела. — Вероятно, ими очень удобно оттирать полы. Но какого дьявола класть их сюда?

Она вздохнула.

— Я говорила им, что эти щетки не подойдут, профессор. Их прислал отдел снабжения. Я объясняла, что они не годятся. Позвонить от вашего имени директору по хозяйственной части?

Он покачал головой.

— Мне пора. Не стоит беспокоиться. — Он повернулся к раковине. — Этим я займусь после, сестра.

Он кончил мыться и, всеми силами стараясь скрыть тревогу, прошел в операционную. В воздухе чувствовался легкий запах горелого — это прижигали кровоточащие сосуды. Руки саднило от грубой щетки и дезинфиката. Сестра помогла ему надеть халат и завязала сзади тесемки. Все его внимание теперь занимала больная на столе. Высокие «бип-бип» монитора были ровными и регулярными. Около девяноста в минуту. Манометр показывал, что среднее артериальное давление было около семидесяти. Никаких симптомов повышенной деятельности — хороший признак.

— Как она, Том?

Анестезиолог, согнувшись в три погибели, что-то писал на карточке. Он кивнул, не поднимая головы.

— В порядке! Никаких проблем.

Почему ты так волнуешься? Всего-навсего дефект межжелудочковой перегородки. Считая с другими врожденными пороками, ты сделал сотни таких операций. В наши дни это любому ассистенту под силу. Разве что были бы отверстия, как в швейцарском сыре… Но ЭКГ показала единственный, расположенный высоко дефект. Зачем же так нервничать? Из-за одной случайной фразы ребенка? Не глупи.

Он стер тальк с перчаток и занял свое место слева. Питер обошел вокруг и стал на место первого ассистента по правую сторону, а молодой француз (стажер, в бригаде всего две недели, и пока еще все его называли официально «доктор Каррер») подошел и встал рядом с Деоном.

Перикард был открыт, в сердце работало в идеальном ритме. Точно мастер танцевать рок-н-ролл, инстинктивно согласующий свои движения. За каждым сокращением предсердия долю секунды спустя — сокращение желудочка.

Расширенный правый желудочек и легочная артерия выдались вперед. Деон легонько коснулся сердца указательным пальцем и почувствовал вибрацию от крови, проходящей через отверстие в перегородке при каждом сокращении. Теперь он закроет это отверстие.

Но прежде надо до него добраться. Не повернув головы, он протянул обе руки операционной сестре.

— Анатомический пинцет и ножницы.

Сестра заторопилась и вложила ножницы ему в левую руку, а пинцет в правую. Не сводя глаз с сердечной мышцы, он положил инструмент и, снова протянув руки, холодно повторил:

— Анатомический пинцет и ножницы.

Она залилась краской, поняв свою ошибку, подала инструменты правильно и слегка скосила глаза.

Деон заметил это, и ему показалось, что он прочел ее мысли: «С левой ноги встал». Сознание, что остальные догадываются о его внутреннем напряжении, подействовало на него отнюдь не успокаивающе, и он строго посмотрел на нее.

— Отводите здесь, Питер… Отсосы. Мартин, готовьтесь к рециркуляции.

Питер взял с подноса полудюймовую трубку Мейо, развернул, прихватил зажимами и один конец протянул технику у аппарата «сердце-легкие». Сестра подала отсос и отвод, которые будут убирать кровь, просачивающуюся в сердце после включения аппарата «сердце-легкие».

Они приготовились подключить сердце к аппарату.

Тесьму вокруг верхней полой вены. Осторожной с зажимом О'Шонесси, с его изогнутым концом. Очень легко вызвать кровотечение, повредив эту вену, несущую кровь из верхней половины тела. Убедись, что охват полный, прежде чем рассекать. И осторожнее подтяни теперь у самой артерии, которая идет к правому легкому.

— Разрез у самого пинцета, Питер. Доктор Каррер, будьте любезны, отведите ушко предсердия. Вот так. Тесьму.

Ну, вот. Теперь нижняя полая вена, сосуд, подающий кровь из нижней половины тела. Осторожней. Левое предсердие гипертрофировано от перегрузок. Забери пошире, прежде чем заводить пинцет.

— Тесьма. Петлю.

Он заметил дрожь в руках. Впрочем, не больше обычного. Пальцы в пергаментно-тонких перчатках делали тончайшую работу уверенно.

Он вновь обретал веру в себя.

— Том, гепарин.

Теперь завести катетер в каждую вену, чтобы, когда будет затянута тесьма, кровь, поступающая в сердце, пошла бы в аппарат. Кисетный шов по периметру основания ушка предсердия. Иглодержатель, пинцет, ножницы от сестры — к Питеру — к нему. И он с угрюмым юмором подумал, что не так уж плохо, если они догадываются о его настроении, — во всяком случае, держат ухо востро.

Зажим для предсердия на ушко. Разрез. Ножницами. Отсасываем. Маловат. Еще чуть-чуть. Пожалуй, достаточно.

Питер убрал зажим, и, пока заводил венозные катетеры в правое предсердие, сначала в верхнюю, затем в нижнюю вену, пошла кровь. Он замешкался, перехватывая вену шовным материалом, и кровь залила околосердечную сумку. Деон метнул на него свирепый взгляд.

— Туже петлю. И отсосать, — резко бросил он.

— Давление падает, — предупредил анестезиолог.

— Мы затрудняем венозный ток, — объяснил ему Деон и обжег Питера Мурхеда гневным взглядом. — Сейчас поднимется.

Питер покраснел и с помощью отсоса осушил околосердечную сумку.

— Кончили рециркуляцию, Мартин?

— Да, профессор.

— Зажим с венозной стороны?

— Да-а… да, профессор, — ответил техник и торопливо схватил зажим.

— Разделяем вот здесь, Питер. Держите выше, доктор Каррер, чтобы не шла кровь.

Питер и стажер молча выполнили его указания. Венозная система была подключена к прибору. Теперь подсоединить артериальную систему. Сначала катетер в большую артерию, через которую сердце гонит кровь по всему телу.

Кисетный шов на восходящей части дуги аорты. Колотый надрез узким скальпелем в изолированную часть. Брызнула кровь. Он быстро прижал отверстие указательным пальцем. Не мешать давлению. Питер вводит артериальный катетер № 22 с точностью пикадора, который всей тяжестью тела наваливается на копье над боком шатающейся лошади с пропоротым брюхом.

Откуда этот образ? Испания. Ветки деревьев, гнущиеся над пыльной дорогой под тяжестью мелких сладких апельсинов, запах апельсинов, пыль и зной. Они с Элизабет едят креветок на террасе отеля в Валенсии в обществе испанских друзей, с которыми познакомились утром. Он пытается пить вино прямо из меха и обливает всю грудь, но не сдается и наконец ловит струю ртом, а испанцы смеются и хлопают в ладоши. Воскресная коррида в Мадриде, вызвавшая у него омерзение, и все-таки он досмотрел ее до конца.

Почему этот образ? Сейчас нет времени думать почему. Соединяем артериальную линию.

— Мартин, готовы?

— Готов, профессор.

— Машина!

— Включена.

Жужжание насоса влилось в симфонию других звуков: ровных «бип-бип» монитора, шипения респиратора.

Сердце начало спадаться от того, что кровь теперь поступала в оксигенаторы.

— Все в порядке, Мартин?

— Да, профессор. Ток ровный.

— Хорошо. Затягиваю петли на полых венах. — Он посмотрел на анестезиолога. — Стоп вентиляция!

Шум респиратора стих. Легкие перестали вздыматься, и сердце, освобожденное от крови в раскрытой грудной клетке, показалось вдруг маленьким и измученным.

— Начинаем охлаждение. Доведите до двадцати восьми.

— Охлаждение начато, — сказал техник.

Холодная вода пошла по радиатору. Ритм сердца замедлился.

Все шло хорошо. Аппарат выполнял всю работу за сердце и легкие. Охлаждение защищало сердце, мозг и остальные жизненно важные органы от кислородного голодания. Дополнительная подстраховка.

Теперь предстояло открыть правый желудочек и найти отверстие.

— Скальпель.

Аккуратный разрез, не больше дюйма, между двумя ветвями правой коронарной артерии, пересекающий переднюю стенку желудочка и параллельно им.

— Нижний отсос.

Питер ввел наконечник отсоса в разрез и освободил камеру желудочка от все еще сочившейся крови.

— Петельные ретракторы. Держи здесь, Питер. А вы, доктор, здесь. Вот так, черт побери! Держите, как я держал, неужели не понятно!

Деон видел теперь внутренность желудочка, стенки которого были раздвинуты по линии разреза двумя ретракторами.

— Куда вы, к черту, светите? Ничего не видно. — Вновь раздражение поднялось в нем, как вода в колодце. Нет, надо держать себя в руках.

Анестезиолог поправил верхний свет.

— Так лучше?

— Неужели вы не видите, что свет падает мне в затылок?! — Он уже не говорил, а почти кричал.

— А так? — негромко спросил Том Мортон-Браун, невысокий бойкий человечек, чьи интонации в минуты напряжения предательски выдавали в нем уроженца лондонского Ист-Энда, и тут уж не помогала даже двойная аристократическая фамилия. — Так хорошо?

— Нет. Но бога ради, оставьте так.

Деон услышал, как анестезиолог дважды резко втянул воздух носом, но тут же забыл об этом. Он отгибал одну из створок трехстворчатого клапана, соединяющего правое предсердие в желудочек.

— Вот оно, — произнес Питер.

Деон невнятно хмыкнул. Типичный дефект в перепончатой области межжелудочковой перегородки, правда находящийся ниже, чем обычно, захватывал мышечную часть перегородки рядом с трехстворчатым клапаном.

— Петельный ретрактор. Малый.

Рука сестры уже протягивала ему инструмент.

— А с ручкой подлиннее нет?

— Нет, сэр. У нас только такой.

Его губы под маской сжались.

— Держи, Питер. Поднимай, чтобы мне был виден нижний край отверстия.

В желудочек хлынула кровь, мешая смотреть.

— Не так сильно, Питер. Ты открываешь клапан аорты.

Питер слегка отпустил ретрактор. Булькнул отсос, и кровь исчезла.

Он наложит зажим на аорту прямо над клапаном. Это остановит просачивание крови через клапан и прекратит ее подачу в коронарные артерии. Сердечная мышца расслабится. Биение сердца замедлится и наконец прекратится совсем.

— Аортальный зажим, — скомандовал он.

Анестезиолог заметит момент, с которого сердечная мышца остается без кислорода, и будет каждые пять минут напоминать. Если этот период затянется, может начаться омертвение мышцы сердца.

Он видел, как замедляется биение. Его тренированный слух будет регистрировать частоту и интенсивность биения независимо от сознания. Любое изменение сразу же воспримется мозгом как сигнал тревоги.

Теперь он ясно видел края отверстия. Слишком велико, чтобы стянуть их и наложить шов. Придется ставить «заплату». Сестра уже вложила иглодержатель в его протянутую руку. Она продолжала держать вторую иглу на другом конце нити, чтобы нить не зацепилась за что-нибудь.

Бип… бип… бип… — сигналил монитор.

Питер прихватывал каждую нить маленьким артериальным зажимом.

Четыре стежка по периметру сечения клапана аорты. Аккуратней, не задень створки, не то клапан будет протекать.

Бип… бип… бип…

Зажим стоит семь минут.

— Не тяните так ретрактор… э… вы… — Он покосился на Каррера. — Это сердце, не забывайте. А не желудок. И тут же повернулся к аппарату.

— Усильте отсос, Мартин! Черт побери, за кровью ведь ничего не видно.

Он накладывал теперь шов на мышечной перегородке возле круговой мышцы трехстворчатого клапана. Подальше от края, но больше половины перегородки не прокалывай. Не задень нервный пучок.

Биение прекратилось.

Невидимый колокол тревоги ударил в мозгу, и он уставился на вялый неподвижный комочек в грудной клетке.

— Опустите свой ретрактор, — заорал он на француза.

Почему прервалось биение? Из-за отсутствия кислорода или последний стежок что-то повредил?

Бип… Снова подал сигнал контрольный прибор.

— Это было кондуктивное биение, Том? — спросил он умоляюще.

Анестезиолог качнул головой.

— Не знаю, Деон. Интервал между сокращениями предсердия и ответным желудочка — длинноват. Боюсь сказать точно.

Деон смотрел на сердце, лихорадочно перебирая тысячи возможностей. Снять стежок? Убрать аортальный зажим и поднять температуру сердца? Или продолжать?

— Фибрилляция желудочков, — произнес Мортон-Браун, глядя на него поверх простыней.

— Ты слишком охлаждаешь! — взорвался Деон, хотя и знал, что причина не в этом, так как кровь уже минимум десять минут не поступала в сердечную мышцу.

Спокойно, одернул он себя. Остановка вызвана аноксией. Все будет хорошо, вот увидишь. Все в порядке. Ведь, так? Все в полном порядке. Успокойся и продолжай.

Он взял иглодержатель и закончил стежки вокруг дефекта.

— Тефлон! — И анестезиологу: — Снимаю зажим с аорты.

— Двенадцать минут, — напряженно сказал Мортон-Браун.

Сердце поднялось, наполнилось. Фибрилляция стала заметнее. Деон вырезал пластмассовую «заплату» по размеру и очертаниям отверстия, затем по очереди провел сквозь нее все нити и, пока Питер натягивал эту паутину, наложил ее на отверстие между двумя камерами сердца так аккуратно и крепко, словно новую заплатку на старые брюки.

— Согревайте, — скомандовал он.

— Согреваю, — тотчас ответил техник.

Он завязал нити достаточно туго, чтобы «заплата» сидела плотно, и в то же время стараясь не перетянуть, чтобы они не сорвались и не лопнули — по три узла на каждую.

— Отсасываю воздух из левого. Сестра, шприц.

Она замешкалась, и он нетерпеливо задвигал пальцами.

— Приподними верхушку, Питер.

Он прошел шприцем через верхушку в полость желудочка и отсосал кровавую пену. Секунду спустя воздух выделился, он слил кровь в околосердечную сумку, и Питер отсосал ее в систему аппарата «сердце-легкие».

Деон зашил разрез, накладывая стежки с особым тщанием, чтобы замаскировать и унять дрожь в пальцах.

— Температура сердца?

Мортон-Браун посмотрел на свои приборы.

— Нормальная.

— Что значит нормальная? — крикнул на него Деон.

Анестезиолог вздохнул снисходительно и терпеливо.

— Тридцать семь по стоградусной шкале. Назвать и по Фаренгейту?

Деон пропустил дерзость мимо ушей. Разрез был закрыт, и фибрилляция усилилась, но нормальный сердечный ритм не восстанавливался сам собой, как иногда случалось. Придется включать дефибриллятор.

— Дайте электроды.

Они тотчас оказались в его руках, и анестезиолог подключил провода.

— Тридцати ватт хватит? — спросил он.

— Начнем с тридцати.

— Даю.

Деон подвел один электрод под сердце, а другой поместил перед правым желудочком. Сердце было зажато между двумя металлическими пластинками.

— Давай, Том.

Тело девочки дернулось. Сердце вздрогнуло и на миг замерло, словно в неуверенности. Затем сократилось. Бип… и снова — бип… Все глаза обратились на осциллограф, на мелькающие по его экрану зигзаги. Бип… Бип… Бип…

А ухо Деона уже уловило самое страшное. Слишком медленно.

Он посмотрел на сердце и увидел стремительное сокращение предсердий и медленное, ритмичное — желудочков. Возможно, блокада… три к одному или два к одному? Может быть, некоторые из биений кондуктивны… Может быть, частично путь свободен?

— Том, интервал процесса возбуждения постоянный?

— Не уверен.

— Ну, так замерь и уверься, — приказал Деон.

Мортон-Браун повернул выключатель, и из прибора поползла бумажная лента, на которой перо самописца повторяло зигзаги, прочерчивающие экран. Он оторвал кусок и стал изучать.

— Полное несоотношение предсердие — желудочек.

Это просто подтверждало то, что он уже сам знал. Но ему так хотелось надеяться.

Полная блокада сердечной мышцы.

Желудочки перестали реагировать на импульсы предсердий и сокращались в своем ритме, словно два упрямых музыканта играли дуэт каждый в своем темпе, не считаясь с другим.

— Соотношение?

Анестезиолог сосчитал фазы на экране осциллографа.

— Сорок пять.

Деон посмотрел на экран, сам не зная зачем.

Зубцы «P» шли гораздо чаще, чем «QRS», и между ними не было никакой взаимосвязи.

Полная блокада сердечной мышцы.

Значит, этим стежком он все-таки задел нервный пучок. Почему он не убрал его? Решил рискнуть. Идиот, это больной рискует, а не врач! Но ведь это невозможно, он был очень осторожен. Не мог же он задеть оба пучка!

Медленные, настойчивые «бип… бип…» монитора словно становились громче, пронзительнее, не давали думать.

Надо что-то делать. Но ничего не шло в голову. Он сумел починить разбитое сердце Мариетт, но подверг ее куда более грозной опасности. Блокада сердечной мышцы могла завершиться внезапной смертью.

У него было такое чувство, словно ребенок дал ему любимую игрушку, а он неловко уронил ее, и она разбилась на мелкие кусочки.

Может быть, открыть сердце, убрать «заплату» и проделать все заново? Но где гарантия, что он не сделает еще хуже? Может быть, просто снять ее и оставить отверстие открытым?

— Дайте скальпель, — сказал он сестре.

Но, взяв скальпель, он заколебался.

Подумай, приказал он себе. Не поддавайся панике, не принимай поспешных и неумных решений. Положись на свой опыт.

Где выход? Подожди, посмотри. А девочку пока подключи к водителю ритма.

— Сестра, электроды водителя ритма.

— Постоянные, временные?

— Давайте возьмем… — Он задумался. — Временные.

Он начал вшивать маленькие электроды в переднюю стенку правого желудочка. Руки у него дрожали, и он с трудом подчинял их себе. Питер прижимал первый электрод пинцетом к сердцу, пока он завязывал шелк. Шелк прорезался сквозь мышцу.

— Да держите же эту чертову штуку! — прошипел он сквозь стиснутые зубы. — Смотрите, что я из-за вас наделал. — Он повернулся к Карреру. — Доктор, будьте любезны, подержите пинцет, раз доктору Мурхеду это так трудно.

Он знал, что ведет себя нелепо и недостойно. Но ничего не мог с собой поделать. Его уверенность, что операция не удалась, что он все испортил, словно зловонная черная волна, разлилась по операционной, грозя затопить их всех.

Питер был взволнован и растерян. Француз стоял, как манекен, не решаясь взять пинцет. Операционная сестра, одна из лучших, так неловко подала ему иглодержатель, что чуть не уронила. Он обругал ее, и все сестры застыли в ужасе. Техники у аппарата «сердце-легкие» смотрели на него, точно парализованные.

Все шло к черту. Он потеряет и эту девочку.

— Сорок, — объявил безжалостный голос анестезиолога. — Сорок два. Сорок четыре. Сорок пять. Сорок два.

Деон еле удержался, чтобы не завизжать.

— Заткнитесь! Я и сам слышу.

Снова испуганное молчание. Он подсоединил клеммы электродов к длинному шнуру и другой конец протянул анестезиологу.

— Подключите. Поставьте водитель на один двадцать.

Предсердия все еще бешено работали, будто решили во что бы то ни стало передать свой импульс вялым желудочкам. Ничего. Бип… Бип… Слишком медленно.

— Готово, Том. Включай.

Сигнал монитора не изменился.

— Водитель включен? — волнуясь, спросил Деон.

— Включен, — сказал Мортон-Браун. Он был единственным, кого словно не касалось лихорадочное напряжение этих последних пятнадцати минут.

— Тогда прибавь мощности на стимулятор.

— Даю. Один, один и пять. Два, два и пять.

Наконец, отозвавшись на электрический импульс водителя ритма, сердце резко повысило число сокращений с сорока пяти до ста двадцати в минуту.

— Хорошо. Оставь так.

Деон почувствовал, что его покидают последние силы.

Тем не менее он закончил операцию, как требовал того долг: отключил аппарат «сердце-легкие», проверил функционирование сердечной мышцы, распорядился проконтролировать давление несколько раз, извлек катетеры из вен и аорты, зашил разрезы, вшил дренажные трубки в перикард и средостение. Все это он проделал почти машинально. Руки обрели обычную сноровку, но это не доставило ему ни радости, ни удовлетворения.

Память, точно клеймо, которое уже не вывести, точно рубец, который останется навсегда, каким бы толстым слоем ни наросла на нем здоровая кожа, жгло то короткое мгновение физической муки, когда он стоял над девочкой и был не в состоянии решить, что делать, чтобы спасти ей жизнь.

Деон оставил Питера и молодого француза заканчивать, снял халат и вышел в коридор, рассеянно сдернул маску, потом шапочку и швырнул их в корзину. Он зашел в ординаторскую. Там в одиночестве сидел Гвидо Перино. Часы на стене показывали без четверти час. Наверное, Робби давно закончил и уехал.

Гвидо принялся возбужденно рассказывать об операции по поводу боталлова протока, которую они с Робби сегодня делали. Деон отвечал что-то невнятное.

Он вспомнил про свидание, назначенное на три. Но уехать из больницы, не посмотрев еще раз девочку, не мог. Он предпочел бы не встречаться сегодня с Триш. В нем все словно онемело. Еще люди, еще эмоции — даже мысль об этом давила свинцовой тяжестью.

Он налил себе кофе. Кофе был холодный.

На столе стояла тарелка с бутербродами. Пора было что-нибудь съесть, но ему не хотелось.

Он кивнул Гвидо, заметил, с каким любопытством посмотрел на него молодой человек, и вышел в коридор, намереваясь вернуться в операционную и проследить за тем, как они закроют грудину.

Из дверей кабинета выглянула сестра.

— Профессор! — окликнула она.

Он обернулся к ней, недоуменно сдвинув брови.

— Я говорила о щетках с директором.

— О каких щетках? — Он не сразу понял, о чем шла речь. — Ах, да!

— Он сказал, что ничего сделать нельзя.

— Ничего сделать нельзя, — рассеянно повторил он.

Ее, по-видимому, поразило его равнодушие.

— Дирекция приобрела их, потому что они самые дешевые.

— Старая история! — В нем проснулось утреннее раздражение. — Казалось, дирекция могла бы узнать мнение врачей, которым приходится пользоваться этой дрянью.

— Я совершенно с вами согласна, профессор. Но боюсь, нам придется ими пользоваться и дальше. Они заказали сорок тысяч.

— Сорок тысяч… Вы шутите!

Она явно не видела тут повода для шуток.

— Они и правда ужасны, однако, пока мы их не используем, других не будет.

— Но сорок тысяч! Невероятно. — Он расхохотался. — Сорок тысяч!

Сестра в недоумении уставилась на него, не понимая, что его рассмешило.

— Предположим, в среднем вы будете стерилизовать их в автоклаве двадцать раз, — кричал он. — Такая дрянь больше не выдержит. Но даже в этом случае их хватит на восемьсот тысяч раз! Мы будем обдирать ими кожу еще и в следующем веке! — Он продолжал хохотать.

Все было так печально, что оставалось только смеяться. Смех — единственная панацея, подумал он. Будь у нас достаточно комиков, доктора остались бы не у дел. Смейся, пока все вокруг рушится. Смейся над болью и всеми другими унижениями, на которые обречены живые существа. Смейся над смертью, и она отступит прочь. Смейся над дурацкими правилами и тупостью бюрократов. Очисть продажность мира едкой щелочью смеха. Смейся, потому что, черт побери, слезами ничему не поможешь.

— Ну, во всяком случае, благодарю вас, сестра, — сказал он.

Питер вышел из операционной вместе со стажером. Они кончили, и скоро Мариетт отвезут в послеоперационную палату.

— Спасибо, сестра, — сказал он. — Я сам поговорю с директором. Это ведь терпит, не так ли?

Он вышел из больницы в половине третьего. Полтора часа он просидел в послеоперационной у кроватки Мариетт и безмолвно молился, чтобы заработал ее собственный водитель ритма. Она проснулась и постаралась улыбнуться ему. Циркуляция у нее была хорошая, и дренаж оставался почти сухим. Он несколько раз отключал водитель в надежде, что зубцам «P» на экране монитора будут соответствовать четкие зубцы «QRS». Но блокада по-прежнему оставалась полной. Хуже того, когда он в последний раз отключил водитель, на экране остались только зубцы «P». Желудочки замерли. Он заметил, что девочка болезненно поморщилась, и понял, что ее мозгу не хватает крови. Он поспешно включил водитель ритма. Теперь ее жизнь висела на проводках-волосках, подключенных к ее сердцу. Оставалось только надеяться, что электроды удержатся на месте и проводки не оборвутся.

Вокруг пучка, возможно, образовался отек, и это усугубляет положение. Деон с надеждой подумал, что, пожалуй, это только временно.

Он распорядился приготовить еще один водитель ритма, на случай если тот, который ведет сердце девочки, вдруг выйдет из строя. Больше он ничего не мог для нее сделать.

Он влез в машину. Внутри она была раскалена. Он опустил все стекла, чтобы салон продуло. Но это не помогло. Он сидел в жаркой машине, тупо уставившись на ключ зажигания. Может быть, отменить все, что назначено на сегодня? Ведь он ни на чем не сумеет сосредоточиться, раз все его мысли заняты больной. Поехать пораньше домой? Или лучше уехать на взморье, подальше от всего, что требует долг? Или отправиться в порт и бродить там среди железнодорожных составов, глядя на громады грузовых судов с названиями экзотических портов на корме, и следить, как тонкокрылые чайки пикируют вниз и ссорятся из-за отбросов, плавающих на шелковисто-зеленой глади воды?

Тяжело вздохнув, он повернул ключ и задним ходом выехал со стоянки. Заманчиво. Но невозможно.

Он свернул в ворота медицинского колледжа. Его место на стоянке оказалось занято — на автомобиле номерной знак администрации провинции. Вне себя от бешенства, он готов был врезаться в эту машину, чтобы в тот безумный миг, когда заскрежещет металл и разбитое стекло, найти освобождение от всего, что его терзало. Но только глубоко вздохнул и проехал мимо.

Когда он нашел свободное место, подъехала еще одна машина с таким же номерным знаком. Шофер вылез, взял с заднего сиденья одну-единственную пробирку с кровью и скрылся в здании, где находилась лаборатория определения группы крови.

Невероятно! — подумал Деон. Такого рода вещи случаются здесь по сто раз на дню. Если б они отказались от одной машины и потратили лишние четверть цента на щетку для мытья… А, к черту все это.

Он поднялся по лестнице и вошел в свой отделанный панелями кабинет, с книжными шкафами вдоль стен и маской африканского колдуна в простенке между окнами. Напротив письменного стола висел портрет Элизабет. Они заказали его вскоре после свадьбы, и художник уловил выражение дерзкой веселости.

Это выражение исчезло, подумал Деон. Ну что же, ничто не вечно.

Он опустился в кресло за столом более тяжело, чем обычно. И тут вошла секретарша с неизменным блокнотом. Увидев выражение его лица, она вдруг замялась.

— Добрый день, профессор. Как прошла операция?

— Здравствуйте, Дженни. — Он поморщился. — Блокада сердца.

— Господи! — Она смущенно отвела глаза и тихо спросила: — Подать вам чай?

— Нет, спасибо. Кто-нибудь звонил?

— Профессор Дэвидс. Просил позвонить, если сможете.

— Соедините меня с ним, пожалуйста.

— Он сказал, что будет только до часу дня, профессор. А потом после половины шестого.

— Хорошо. Я позвоню на дому. Что еще?

— Несколько писем. Ничего срочного. Из бюро путешествий прислали маршрут вашей поездки по Австралии.

— Все?

— В три часа вы назначили прийти миссис Седаре, — она посмотрела на часы. — Еще пятнадцать минут.

— Я помню.

— Это все, профессор.

— Благодарю вас.

Дженни включила кондиционер, но Деону по-прежнему было жарко. Он повернул ручку до отказа и снова сел в кресло, но не мог заставить себя взяться за дела и принялся вертеть в руках медный грубой поковки кинжал, подарок Элизабет, служивший ему ножом для бумаги.

Триш. Сколько лет прошло. Какая она теперь? Сколько же лет? Он получил диплом в пятьдесят третьем, и с тех пор они не виделись. Да, прошло немало лет.

Помнит ли он хотя бы, какой она была? Удивительные густые темно-рыжие волосы. И свободная, легкая походка… Но вот глаза у нее — голубые или серые? А черты лица? Голос он слышал вчера по телефону. Низкий — ниже, чем у большинства женщин, почти хриплый.

Ну, а еще? Больше ничего.

Память — вечная предательница. Веришь, что никогда не забудешь, и забываешь.

Седара. Что это за фамилия? Каррер — француз. Седара? Может быть, испанская? Значит, она все-таки вышла за испанца? Приняла будни брака, пусть необычного и романтического, с каким-то испанцем? Они ведь, кажется, не дают женщинам воли и держат жен чуть ли не взаперти. Триш с ее необузданной любовью к свободе — неужели она нашла удовлетворение в кухне, детях, церкви и обществе дуэньи? Ведь у них положено выходить непременно с дуэньей? Или это касается только молоденьких девушек?

Он почти ничего не знал об Испании, хотя они с Элизабет были там. И тут же он понял, почему утром во время операции ему вдруг вспомнился бой быков в жарком Мадриде.

Все время, пока они жили в Испании, он смотрел и ждал. Однажды он увидел вдалеке женщину с пышными темными волосами и кошачьей походкой. Наспех придумав какой-то предлог, он оставил Элизабет и догнал эту женщину. Оказалось, что он никогда ее прежде не видел.

Он решительно взялся за лежащие перед ним бумаги.

Дженни, как всегда тихо и словно виновато, тихонько постучала в дверь.

— Простите, профессор. Миссис Седара. Могу я пригласить?

— Пожалуйста.

Вставая из-за стола, он поправил галстук и пригладил волосы ладонью.

Дженни отступила, пропуская впереди себя темноволосую женщину с маленьким мальчиком, которого она вела за руку. Деон двинулся навстречу, улыбаясь. Лицо ее было чужим и в то же время таким же знакомым, как его собственное. Но после первого внимательного взгляда он уже рассматривал не ее, а мальчика.

Косой разрез глаз. Редкие волосы. Голова приплющенная и маленькая. Язык, который словно не умещается во рту.

Синдром Дауна.

Деон сумел справиться со своим лицом, и оно не выразило ни удивления, ни сочувствия. Он как будто ничего не заметил.

— Триш! — сказал он. — Как я рад тебя видеть! Ну садись же!

Он подвинул стул ребенку, который смотрел на него раскосыми, ничего не выражающими глазами. Триш подхватила мальчика и посадила на стул. Тот продолжал смотреть на Деона.

Деон сел в свое кресло. Как хорошо, что их разделяет стол!

— Твой звонок был полной неожиданностью. И очень приятной.

Триш посмотрела на него серьезным прямым взглядом, который Деон тут же вспомнил, и давно зажившая, как он думал, рана запылала, воскрешая прошлое.

— Очень любезно с твоей стороны, что ты принял нас так быстро.

— Какие пустяки!

Он тут же пожалел о своих словах. Но она как будто не обратила на них внимания. Она смотрела на мальчика.

— Это Джованни, — сказала она. — Мой сын.

Господи! Бедная Триш.

А она продолжала спокойно:

— Как видишь, синдром Дауна. Но у него еще и порок сердца. Вот почему я приехала к тебе.

Деон пристально посмотрел на мальчика. Да, синеватые губы и кончики пальцев. Ему стало досадно, что он не заметил эти симптомы, сосредоточившись на очевидном.

Она выжидающе глядела на него. Он опять взял в руки медный кинжал.

— Ты можешь помочь Джованни?

Он кашлянул, прикрыв рот рукой.

— Посмотрим, — уклончиво ответил он. — Скажи, его обследовали? Я имею в виду его сердце. Какой-нибудь кардиолог его смотрел?

— Ну конечно. В Италии его обследовали и сделали все анализы.

— В Италии?

— Да. Я теперь там живу. Под Неаполем.

— А не в Испании?

— Я действительно жила в Испании, но потом уехала в Италию.

— А твой муж? Он здесь, с вами?

— Мой муж умер, — сказала она.

Он растерялся, потом придал лицу положенное выражение сочувствия, тщетно подыскивая подходящие слова. Но она нетерпеливо пожала плечами, словно отстраняя что-то ненужное, — это движение он тоже вспомнил.

— Важно одно: можешь ли ты что-нибудь сделать для Джованни?

— Не будем забегать вперед. Что сказали врачи в Италии?

— Они нашли у него тетраду Фалло.

— Ах, так! Вполне возможно. Это часто встречается у детей с синдромом Дауна.

— Они мне так и сказали.

— Почему ты привезла его сюда, Триш? В Европе много хороших кардиологических больниц.

— Пока он был маленький, врачи не брались оперировать. А теперь советуют вообще отказаться от операции. Они говорят, что стать нормальным он не может и лучше дать ему умереть. Поэтому я привезла его к тебе.

Она смотрела на него прямо и откровенно. И он понял. К его смятению примешивалось чуть насмешливое одобрение. В этом вся Триш. У нее даже шантаж выглядит разумным и честным.

Внимание Триш отвлек мальчик. Он сполз со стула и раскачивающейся, тяжелой походкой направился к маске за плечом Деона, с которой не спускал глаз все время, пока они разговаривали. Он потрогал маску и с восторженной улыбкой повернулся к матери.

— Джованни, — сказала она предостерегающе.

Мальчик тут же отдернул руку, но сияющая улыбка не сходила с его лица.

— Не беспокойся, — вмешался Деон, — ей ничего не сделается.

Она снова повернулась к нему.

— Так ты оперируешь его?

— Посмотрим, — повторил он.

Он был в полнейшей растерянности. Подобное решение нелегко принять. И особенно теперь. Когда-то он любил ее, и совсем ли уж угасла эта любовь? Когда-то ей оставил ее без помощи. Оставит ли он ее без помощи сейчас? Их ребенок, ребенок, которого он вынудил ее уничтожить, родился бы нормальным? Почти наверное да.

— Ты захватила с собой анализы? Рентгеновские снимки, электрокардиограммы и все прочее?

— Нет. К сожалению, нет, — ответила она расстроенно.

— Неважно. В любом случае пришлось бы проделать все заново.

Он нажал на клавишу селектора, и сразу раздался голос Дженни.

— Соедините меня, пожалуйста, с кардиологической клиникой.

Он снова наклонился к. Триш, упираясь локтем в стол.

— Нельзя сказать наверное, что можно сделать для Джованни, пока не ясна картина в целом.

— Мне сказали, что это тетрада, — быстро повторила она.

— Возможно. Но надо знать наверное. Видишь ли, существуют и другие врожденные дефекты сердца.

Раздался зуммер селектора.

— Кардиологическая клиника, — объявила Дженни. — Доктор Схуман.

— Извини, — сказал Деон, прикрывая трубку рукой. — Иоган? Это Деон. Когда бы ты мог осмотреть мальчика пяти лет, указания на тетраду Фалло? — Несколько секунд он молча слушал, затем сказал: — Сначала осмотрим его, а уж тогда будем решать, есть ли нужда в катетеризации.

Триш поднялась и начала разглядывать картины и дипломы на стенах. При этих словах она обернулась и выжидающе посмотрела на него.

— Прекрасно. Я спрошу у матери. — Он опять прикрыл трубку рукой. — Сегодня в четыре тебе удобно? — Она благодарно кивнула, и он сказал в трубку: — Мальчика зовут Джованни Седара. Да, итальянец. И пожалуйста, не заставляй их ждать в коридоре. Спасибо, Иоган.

Триш стояла у портрета Элизабет. Не оборачиваясь, она сказала:

— Спасибо, Деон. Это твоя жена?

— Да.

Что еще он мог ответить?

— Она красивая.

— Портрет написан очень давно. Но она по-прежнему красива.

Триш снова села. Мальчик ходил за ней по комнате и теперь, шаркая, направился к своему стулу. Он взобрался на сиденье и замер, глядя в пространство. Его ноги не доставали до пола и чуть покачивались.

— Когда кардиологи разберутся, что и как, продолжим этот разговор, — сказал Деон. Он посмотрел на часы. — У тебя есть чем заняться до четырех? Сейчас только четверть четвертого. Ты на машине?

Она тряхнула волосами. Они теперь были коротко острижены, но движение осталось тем же, как в то время, когда они тяжелыми прядями спадали на плечи. У Деона защемило сердце.

— Погоди, — сказал он. — Давай выпьем чаю. А потом я тебя отвезу в клинику.

Она выпрямилась на стуле.

— Нет! С какой стати? Я и так отняла у тебя…

— Никто ни у кого ничего не отнимает, — твердо сказал он. — Джованни любит лимонад?

— Это очень мило с твоей стороны, но правда не стоит.

— Я прошу.

Она поглядела на него, слегка улыбнулась и откинулась на спинку стула. Он нажал на кнопку и попросил Дженни подать чай.

Триш обвела взглядом комнату, современную и строго функциональную роскошь его кабинета.

— Ты прославился. Твою фамилию нет-нет да упоминают даже итальянские газеты.

Он начал обычные скромные возражения, но оборвал себя на полуслове. Триш они не обманут.

— От жизни я ждал не совсем этого, — сказал он.

— Жизнь редко оправдывает наши ожидания.

— Но тут есть свои положительные стороны.

— Вероятно.

Он откинулся в кресле.

— А ты? Расскажи мне о себе. Обо всем, что с тобой было.

Сначала из нее приходилось вытягивать чуть ли не каждое слово. Она начинала фразу и не кончала, как будто не умея выразить свои мысли. Но затем разговорилась. Ее лицо и голос оживились, и он то и дело узнавал былые манеры — привычку взмахивать открытой ладонью, изгиб губ в печальной улыбке, движение головы. Все это воскрешало прежнюю Триш, ту Триш, которую, как ему вспомнилось (с радостью или тревогой?), он когда-то любил.

Она рассказывала, а он не таясь разглядывал ее и оценивал, как обошлось с ней время. Она на два года моложе его, стало быть, ей теперь сорок три. На вид ей не дашь столько. И дело вовсе не в том, что она следит за собой, подумал он. В ней сохранилась та сила жизни, которая неподвластна возрасту. И лишает человека какой бы то ни было важности.

Еще давно он создал этот образ: Триш в своей студии-мансарде, где-то в Испании, пишет картины, не меняясь, не старея, ни на йоту не поступаясь свободой, которую обрела. Этот образ он творил и лелеял много лет, и теперь нелепо, по-детски обрадовался, что во многом не ошибся.

Первые полгода после приезда в Испанию она жила в Барселоне. Но затем оказалось, что оставаться там ей не по средствам; спасибо авторам путевых заметок — туристы начали бурно осваивать Коста-Брава. Она перебралась в Малагу, более жаркую и потому не столь модную. В Малаге она и познакомилась с Робертом, американцем, который писал книгу об американских эмигрантах, а тем временем зарабатывал на жизнь мелкой журналистской работой.

— Роберт, — повторил Деон.

— Да, — кивнула она, но ничего не ответила на его немой вопрос. — В общей сложности я прожила в Испании три года. А потом уехала в Италию, в Рим.

Но Деон все еще думал об этом американце. Любовник? Конечно. Тут не могло быть сомнений.

— А чем ты занималась в Испании? — спросил он с рассчитанной небрежностью.

— Главным образом живописью.

Она сказала это безразличным тоном. Но может быть, она что-то скрывает. Да, конечно, несомненно.

— А кроме живописи?

— Как ни странно, подрабатывала уроками английского языка.

Языки всегда давались ей легко. Было сколько угодно молодых людей, которые увлекались живописью и предпочитали обосновываться в Испании, потому что там тепло, и можно прожить дешево, и во всем этом есть какая-то романтика. А потому продать картину было трудно, и она стала давать уроки английского испанцам. Через три года, уехав из Испании в Италию, она с той же легкостью научилась говорить по-итальянски и продолжала давать уроки итальянцам. Среди ее учеников в Риме был один неаполитанский предприниматель Рикардо Седара. Незадолго перед этим он получил назначение в консультативную комиссию ООН по вопросам экономики и хотел потренироваться в английском.

Он ей понравился, несмотря на разницу в возрасте — ему перевалило за сорок пять. У него было несколько небольших фабрик, но он весело признался, что ничего не смыслит в экономике — как, впрочем, и остальные члены комиссии, — так что причин для беспокойства нет. Тем не менее он добросовестно посещал все заседания и надеялся когда-нибудь узнать об экономике все, что возможно.

С ней он держался очень вежливо, был предупредителен и корректен. Она давала ему уроки полгода по три раза в неделю, и за все это время он ни разу даже не взял ее за руку.

В нем чувствовалось что-то загадочное, что-то отгороженное и укрытое от всех. Она, не задумываясь, приписала это различиям между ними — и в возрасте, и в языке, и в мироощущении. Ее это попросту не интересовало.

Но потом однажды, придя на урок, он застал ее в слезах над письмом.

— От Робба, — объяснила она Деону.

— От американца?

— Да.

— А почему ты плакала?

— Неважно. Я ведь рассказываю про Рикардо.

Рикардо сидел, неловко выпрямившись, на жестком стуле в ее маленькой римской квартире, и говорил, говорил. Впервые за все время их знакомства он допустил ее в мир теней своей души. Он рассказал ей про свою жену. Она умерла, покончила с собой, когда молодой немец механик, который обслуживал ее машину и с которым она в конце концов бежала, бросил ее. Она закрылась в этом самом автомобиле, включила двигатель, печку и заснула, зная, что не проснется. Детей у них не было.

Они с Триш разговаривали до самых сумерек, а потом пошли бродить по городу. Стоял летний вечер, по-грозовому жаркий и душный. На улицах было полно народу, но они шли, никого и ничего не замечая вокруг, и продолжали разговор. Потом нашли свободный столик в кафе на тротуаре и говорили, поверяя друг другу о себе все.

— Ты… э… рассказала ему и обо мне? — спросил Деон.

— Да.

Деон задумчиво тер подбородок, глядя на кожаный бювар на столе перед ним.

— Странно, — сказала она, — мы встречались три раза в неделю и вели долгие разговоры. Но по-настоящему не говорили никогда.

И вот теперь они говорили без умолку и были не в силах расстаться. Пять дней они провели вместе в Риме. Затем уехали в Неаполь и поженились.

Они были счастливы. Рикардо оказался нежным и терпеливым.

— Он обладал даром чуткости. Благодаря ему я вернулась к живописи.

— Так ты бросала живопись?

— В Риме я некоторое время не могла писать.

— Ах, так.

— Я очень долго не могла прийти в себя. Даже когда вышла замуж, но он мне помог. Через некоторое время все стало на свои места, и я снова начала работать.

Он устраивал выставки ее картин в Риме, а потом и в других городах. Он очень гордился всем, что она делала. Единственной тенью, омрачавшей их жизнь, было то, что она как будто не могла иметь детей. Но потом, когда ей дополнилось тридцать восемь, она забеременела. Рикардо был вне себя от восторга. Девять месяцев спустя она осталась вдовой с неполноценным ребенком на руках.

— Он погиб в автомобильной катастрофе за две недели до того, как родился Джованни. Он отправился в Рим на заседание комитета. — Она улыбнулась. — К тому времени он уже стал председателем своей комиссии, хотя и посмеивался, что про экономику так ничего и не узнал. Он торопился домой ко мне. И погиб.

— Какая трагедия.

— Да. — Она смотрела куда-то мимо него. — Первые дни мне хотелось одного — умереть. Но я носила под сердцем его ребенка и потому должна была терпеть и жить. Ну, а потом родился Джованни.

Новорожденный не показывал нормальных реакций. Синюшность, и он почти не кричал. Акушер пригласил педиатра.

— Я ничего не знала. Всю ночь мне снился мой сын. Я просыпалась три раза, звала сестру и умоляла показать мне его. А утром пришли врачи и сказали, что Джованни родился с синдромом Дауна. Они посоветовали не брать его домой. Они сказали, что было бы ошибкой привязаться к нему. Он всегда будет только бременем, и меня ждут одни страдания. Словно можно было добавить что-то к страданиям, которые я уже испытывала.

Деон опустил глаза и желал одного: чтобы она замолчала.

— Деон, ребенка начинаешь любить не после того, как он родится. Его любишь с той минуты, когда узнаешь, что он будет. Мой ребенок особенный. Некоторым из нас дано больше, другим меньше. Я приняла Джованни таким, как он есть. Так вот, я должна сделать все, чтобы в пределах его возможностей он жил полной жизнью.

Она замолчала. Все? Сказать, что им пора?

Зажужжал селектор, и он с облегчением нажал на клавишу.

— Да?

— Извините, что помешала, профессор, — сказала Дженни. — Звонит ваша жена.

Глава четвертая

— Деон? — Голос Элизабет был резкий и настойчивый. — Деон?

— Да, я слушаю, — сказал он.

— Прошу тебя, приезжай домой.

— Что?

— Я прошу тебя приехать.

— Домой? — Его стесняло присутствие Триш. Он крепче прижал трубку к уху. — Что случилось?

— Я просто прошу. Немедленно.

— Но в чем дело? — Это было так неожиданно, что он не сумел справиться со своим голосом, и в нем прозвучало раздражение. — Что случилось?

— Это не телефонный разговор.

— О господи боже! Неужели ты думаешь, что кому-то прядет в голову…

— Что?

— Да нет, ничего, — пробормотал он. — Все-таки, что стряслось?

— Разве недостаточно того, что я прошу тебя приехать? Можешь ты сделать раз в жизни, как я прошу?

Ее раздражение усилило его собственное. Он заставил себя сдержаться, хотя и с трудом. Только без ссоры. Когда угодно, только не сегодня.

— Видишь ли, сию минуту я не могу приехать. У меня пациент. А потом я еще должен вернуться в детскую клинику, там…

Он услышал, как она задохнулась от гнева.

— Пациенты! Клиники! Операции! Дети! Ничего другого мы от тебя не слышим. Тебе когда-нибудь приходило в голову, что у тебя самого есть дети?

— Элизабет, прошу тебя, успокойся. Если это так важно, я, конечно, приеду. Но…

— Вот-вот. Без этих «но» ты не можешь. Ладно, оставайся со своими пациентами, сестрами, вонючими клиниками!..

— Послушай, дорогая, — выдавил он, сдерживая себя из последних сил. — Успокойся и все-таки скажи мне, что случилось.

— Поди ты к черту!

Раздались короткие гудки.

Деон отвел трубку от уха и расстроенно посмотрел на нее. Затем перевел взгляд на Триш и попытался улыбнуться.

— Мне звонила жена.

Она тут же поднялась.

— Мне пора.

Он остановил ее движением руки.

— Нет, пожалуйста. Я…

Но она решительно покачала головой.

— Нот-нот, я ухожу. Уже без двадцати четыре. Я не хочу опаздывать.

— Хорошо. Я подвезу тебя до клиники. — И, предупреждая возражения, поспешил добавить: — Мне все равно но пути.

По дороге в клинику они почти не разговаривали. Он с некоторой тревогой вспоминал звонок Элизабет. Что там могло стрястись? Конечно, ничего серьезного, иначе она сказала бы ему. Он успокоил себя мыслью, что Элизабет вообще склонна к драматизированию. Наверняка повздорила с прислугой, вот и все. Или с Лизой. Ну конечно, поссорилась с Лизой.

Он предложил Триш проводить ее в клинику, но она отказалась. Это его даже обрадовало.

— Завтра у нас будет диагноз кардиологов, — сказал он. — Так я жду тебя во второй половине дня примерно в это же время.

Она поблагодарила его.

Отъезжая, он посмотрел на них в зеркало заднего вида. Триш и ее сын стояли перед входом в клинику, спиной к нему.

Улицы, как всегда в дневное время, были запружены машинами, и до детской клиники он добрался только в половине пятого.

В послеоперационной дежурил Мулмен, высокий невзрачный молодой человек. Дужки его очков были кое-как обмотаны лейкопластырем. Большие руки вылезали из рукавов. Вот уж не скажешь, по первому впечатлению, что такой может внушать доверие.

— Как дела? — спросил Деон, одним взглядом охватывая все, от осциллографа до дренажных бутылочек, мочеприемника и кривых на графике.

Он уже обдумал то, что увидел, проанализировал, сделал выводы.

— Она была чуть беспокойна, — сказал Мулмен. — Так что я дал ей пять миллиграммов петидина, и она уснула.

Мариетт лежала с закрытыми глазами. На рот и нос была наложена кислородная маска, из ноздри свисала тонкая трубка. Деон подошел к кровати и потрогал ноги девочки — теплые; пульс отчетлив. Хоть циркуляция в порядке. Сестра измеряла мочу, стекавшую в пластиковый мешочек, укрепленный на раме кровати. Деон вопросительно посмотрел на нее.

— Выделение очень хорошее, сэр. Два с половиной кубических сантиметра за последний час.

Он повернулся к Мулмену.

— Лазикс еще не вводили?

— Нет, профессор, — ответил тот, глядя на столбик красной жидкости в венозном манометре.

На диаграмме ритм миокарда шел чистой линией, зубцы «QRS» показывали устойчивые сто двадцать два удара в минуту. Водитель ритма не способен менять скорость в зависимости от требований организма. Деон поборол искушение дотронуться до рукоятки прибора, просто чтобы посмотреть, что получится. Он знал — это ничего не даст.

— Ну, хорошо. Я еду домой. В палатах все в порядке?

— Только малыш Маньяни, сэр.

— Маньяни? — Деон, сдвинув брови, посмотрел на дежурного врача. Ах, да. Ну Конечно. Маленький африканец из Транскея. Врожденный порок. Операция на прошлой неделе. Обходное шунтирование; и малыш отлично ее перенес. Он видел мальчика сегодня на утреннем обходе. Шумы вверху слева, как полагается. — Да, я знаю. Так что с ним?

— Полчаса назад, сэр, звонила палатная сестра. Ребенок был беспокоен, и она спрашивала, не дать ли ему морфия.

— Ну, ну?

Деон требовал от персонала четкости и краткости. Но краткость Мулмену явно не давалась.

— Я подумал, что лучше мне посмотреть самому, — мямлил дежурный врач. — И оказалось, число дыханий постоянно увеличивается. Циркуляция стала хуже, чем утром, и мочился он всего два раза.

Деону надоел этот бесконечный анамнез, и он пошел к двери, пока Мулмен еще говорил.

— Идемте взглянем на него, — обернулся он с порога.

Маленькому Маньяни стало заметно хуже. Дыхание — шестьдесят в минуту, пульс — сто шестьдесят. Он был холодным, и синюшный цвет проступал отчетливей, чем утром.

Деон взял у Мулмена стетоскоп и послушал легкие. Большой участок не прослушивался, в основании правого — бронхиальные хрипы. По меньшей мере половина этого легкого спалась.

— По-видимому, коллапс средней и нижней долей — ателектаз. — Он начал отдавать распоряжения. — Отправьте назад в послеоперационную палату. Рентген грудной клетки. Капельницу. Введите отсос в трахею, чтобы привести легкие в порядок, на ночь — кислород. Я — дома. Когда будет готов снимок, позвоните.

Он чувствовал, как в нем нарастает нервное напряжение, и обрадовался — он знал это чувство и привык черпать в нем поддержку. Прилив энергии, остроту восприятия, подстегивающие мысли и все реакции. Он ощущал это пробуждение всех своих сил и был доволен, потому что оно становилось само собой разумеющимся и о нем можно было забыть.

Содержание кислорода в крови должно быть очень низко, особенно если половина правого легкого не работает. Возможно, недостаточная физиотерапия. Палаты «для небелых» всегда полны, так что иногда приходится ставить дополнительные кровати, а персонала хронически не хватает. Самое лучшее для малыша — вернуть его в послеоперационную палату. Дети дают один-единственный шанс. И если его упустишь, пеняй на себя.

Ему вспомнился эпизод из собственного детства. Отец устроил огород у дамбы. Деон раз в день с наступлением вечерней прохлады должен был пускать воду из канала на грядки. Они были разделены бороздами и невысокими земляными валиками. Иногда одну грядку надо было поливать, а другую — нет. Например, фасоль еще не проросла, и смоченная водой земля запеклась бы потом в корку, которую уже не пробьют никакие ростки. Обычно все обходилось благополучно, но иной раз он, задумавшись, замечал, что в защитном валике появлялась промоина, только когда за ной уже разливалась зловещая лужа. Он кидался с лопатой засыпать брешь, но земля растекалась жидкой грязью. А тем временем возникала новая промоина — сухие комья расползались под неумолимым натиском воды. Он метался от одной промоины к другой, торопливо подцеплял землю лопатой, чувствуя, что поток вот-вот разольется по грядкам, и в отчаяния думал о том, что скажет отец, когда увидит залитую грядку с фасолью.

Теперь ему также случалось испытывать это щемящее чувство, когда что-то не было вовремя устранено и он, отступая на новые позиции, всякий раз обнаруживал, что и их вот-вот придется сдать. И наконец, ты уже ничего больше не можешь сделать. Все валы рушатся, уступая силе разлива воды. Ты борешься до конца. Но все равно наступает момент, когда понимаешь: как бы ты ни старался, потоп смоет жизнь, которую ты пытаешься отстоять.

Он нашел Элизабет в спальне. Шторы была задернуты, в она лежала в полумраке, глядя широко раскрытыми глазами в потолок.

Он сделал вид, что не замечает сигналов опасности.

— Эй-эй! — Он снял пиджак, повесил, его в шкаф. — Ну и денек выдался! Все шло не так.

— Я очень-очень тебе сочувствую, — сказала она глухо.

Он повернулся, продолжая развязывать галстук, и поглядел на нее.

— Можно бы обойтись и без иронии, тебе не кажется?

Она сердито фыркнула.

— Ирония! Как будто ты способен заметить, с иронией я говорю или нет. И вообще что я с тобой говорю. Ты давно уже меня не слышишь!

— Слушай, что все это значит?

Элизабет поднялась на локте.

— Может быть, тебе будет интересно узнать: твоя дочь вернулась домой в сопровождении полицейских.

— Полицейских?

— Вот именно. Но ты, разумеется, настолько занят, что до собственных детей тебе дела нет.

— Но почему?

— Она танцевала на Гринмаркет-сквер и сама себе подпевала.

— Они предъявили ей какое-нибудь обвинение?

— Тебя бы это, конечно, устроило?

— Не говори глупостей. Ей предъявили обвинение?

— Какой-то сержант пожалел ее и выспросил у нее адрес.

— Слава богу. Она… это наркотики?

— Что же еще?

Он подергал полуразвязанный галстук.

— Не понимаю, что творится с девочкой.

— Ты прекрасно знаешь, что с ней творится.

— О чем ты?

Она бросила на него взгляд, полный презрения, и откинулась на подушку.

Он облизал вдруг пересохшие губы.

— Нет, все-таки о чем ты?

На его тумбочке зазвонил телефон. Деон вздрогнул, шагнул к нему и схватил трубку.

— Слушаю.

— Профессор ван дер Риет?

— Да-да.

— Это Мулмен, сэр. Простите, что беспокою вас.

— Неважно. В чем дело?

— Вы же сказали, сэр, чтобы я позвонил, как только посмотрю снимки. — В его голосе послышалась боль.

— Я помню.

— Снимок показывает затемнение правого легкого, приблизительно на две трети. Рентгенолог говорит, это коллапс нижней и средней долей.

— Так. Я сказал вам, что делать. Вы перевели малыша в послеоперационную?

Молодой человек нервно кашлянул.

— Сестра говорит, что она не может принять ребенка в палату.

— Что-что?

— Она говорит, что не может принять ребенка банту — видите ли, там лежит белый ребенок, — убитым голосом сообщил Мулмен. — Я приготовил капельницу, сэр. Придется все делать здесь.

— Какого черта… Это был единственный довод? Только потому, что в отделении лежит белый ребенок?

— Да, сэр. — Мулмен помялся. — Но мне кажется, это исходит не от сестры. Так распорядилась старшая сестра.

— При чем здесь она?

— Сестра сообщила о том, что к ней кладут нового больного, и та не велела его принимать.

— Какое право имеет старшая сестра указывать, где мне лечить моих больных?!

— По-моему, так распорядился директор.

— Но ради всего святого! Я… Ладно, неважно. Слушайте внимательно. Вы возьмете ребенка на руки и отнесете в послеоперационную палату. И тому, кто попробует вам помешать, придется плохо. И вызовите Тома.

— Уже вызвал, сэр. Он едет.

— Молодец. А как Мариетт?

— Все в порядке. Если не считать блокады.

— Хорошо. А теперь делайте, что я велел. Я сейчас приеду.

Деон положил трубку.

— Где Лиза? — спросил он.

— У себя в комнате, — ответила Элизабет.

— Ну так пусть там и остается. Я должен съездить в больницу, но скоро вернусь.

Она не ответила, даже не взглянула в его сторону. Он привился завязывать галстук, а сам весь кипел при мысли о вмешательстве директора. А он-то думал, что они с ван Рином хотя бы с этим вопросом покончили. Когда он начал оперировать в детской клинике, там нашлось место только для одной послеоперационной палаты. Естественно, им почти сразу же пришлось столкнуться с расовой проблемой, от которой невозможно уйти в этой несчастной, ханжеской, совсем запутавшейся стране. И вот чтобы не допустить смешения рас, он был вынужден одну неделю оперировать только белых, а в следующую — только цветных и черных. Но разумеется, из этого ничего путного не вышло. Болезни не признают расовых запретов. Нередко ребенок с темным цветом кожи к концу недели не успевал настолько оправиться, чтобы его можно было перевести в обычную палату. Или же в «белую» неделю приходилось срочно оперировать черного больного. Он объяснил все это директору как мог тактичнее:

— Из этого ничего не выходит, да и никогда не выйдет. В будущем я не намерен морочить себе голову цветом кожи моих пациентов. Я буду оперировать и выхаживать всех детей вместе, и к черту остальное!

Доктор ван Рин прекрасно понимал положение, но боялся взять на себя ответственность.

— Все это очень хорошо, Деон. Но мы обязаны подчиняться законам страны. Вы же знаете.

— Ну, если вы намерены столь строго соблюдать закон, так должны запретить мне оперировать белых и черных в одной операционной, используя один и тот же наркозный аппарат, а также с помощью одной бригады. Это фарс и больше ничего. С тем же я столкнулся в главном корпусе. Там допускают небелых сестер к работе в операционной для белых, а в палаты для белых — тех же самых сестер к тем же пациентам — ни-ни… Вы знаете, что мне ответила старшая сестра, когда я спросил ее, где же тут логика? «Да, но ведь в операционной белый больной спит». Вам приходилось слышать что-нибудь подобное?

Доктор ван Рин развел руками.

— Деон, моя обязанность — следить, чтобы в больнице все делалось в соответствии с правилами.

— К черту правила! Вы прекрасно знаете, что они никуда не годятся. И в будущем я не намерен тратить время на соблюдение их.

Директор вздохнул и стал смотреть в окно.

— Поступайте, как знаете. Я на вас доносить не собираюсь. Но рано или поздно родители какого-нибудь белого ребенка устроят скандал!

— Я переведу тогда этого ребенка обратно в палату. И я уж постараюсь, чтобы родители поняли, что из-за их предрассудков ребенок лишается нужного ухода.

Доктор ван Рин вздохнул еще раз.

Директор разговаривал со старшей сестрой у дверей послеоперационной палаты. Тот факт, что без четверти шесть он был еще в больнице, хотя официально рабочий день давно окончился, заставил Деона насмешливо улыбнуться. Надвигается решительное объяснение. Ну и прекрасно.

Он коротко кивнул обоим и прошел мимо.

— Профессор ван дер Риет! — окликнул его ван Рин.

Деон остановился у стеклянных дверей палаты и обернулся.

— Не могли бы вы уделить мне минуту-другую? — спросил ван Рин.

А не броситься ли в нападение самому, пока не прошла злость? Может быть, высказать все, что он собирался, сейчас? Но прежде — самое важное.

— Немного погодя, — он взялся за ручку двери. — Вы подождете? Я должен взглянуть на своих больных.

Гидравлическая дверь закрылась за ним со вздохом.

Мулмен, Том Мортон-Браун и сестра стояли, наклонившись над кроватью в углу. Анестезиолог уже ввел в легкое малыша трубку с тонким резиновым катетером. Он взглянул на подошедшего Деона и продолжал отсасывать.

Мулмен тоже посмотрел на него. Он силился сохранять спокойное лицо, но Деон заметил мольбу в его глазах. Молодой врач нарушил правила и нуждался в поддержке.

— Очень хорошо, — сказал Деон.

Мулмен судорожно дернулся, точно марионетка в руках неопытного кукольника. И робко улыбнулся.

Мортон-Браун вывел катетер.

— Вот в чем дело, — сказал он. И показал кончик катетера, с которого свисал большой комок мокроты.

Черный малыш с ужасом смотрел по сторонам. Он выгибался, стараясь вырваться из рук сестры. Том закрепил маску на конце трубки.

— Это из бронха?

— Точно не скажу, — ответил анестезиолог. — Но в любом случае этого там быть не должно. Через минуту я еще отсосу, только сначала дам ему кислород.

У ребенка был уже не такой синюшный вид. Деон кивнул.

— Отлично, Том. Я вернусь через несколько минут.

Он остановился возле Мариетт. Девочка лежала спокойно, и суета у соседней кровати ей нисколько не мешала. Вот ее присутствие в палате черного ребенка совершенно не трогает, подумал Деон. В отличие от всех остальных.

Директор стоял в коридоре один. Увидев Деона, он направился на лестничную площадку, где можно было не опасаться, что их услышат.

Эта забота о декорациях вывела Деона из себя.

— В чем дело? — спросил он сухо. — Возможно, вы не знаете, что мне есть чем здесь заняться?

Ван Рин покачал головой.

— Право, Деон, вам не следовало этого делать.

— О чем вы говорите?

— Подбрасывать сюда этого черного малыша. Так не делают. Вы же подрываете мой авторитет.

Деона душил гнев. Этот бюрократ, этот врач, отсиживающий свое время от сих до сих. Когда он в последний раз лечил кого-то? Администратор! Что он знает? Разве он способен понять, что это такое: спасти жизнь и потом смотреть, как она угасает? Смотреть, как ее поглощает бездонная пучина, а ты стоишь на безопасном расстоянии и зовешь, но твой голос тонет в реве волн…

Ему надо было сказать так много, что он не знал, с чего начать.

— Во-первых, откуда вам об этом известно? — спросил он и не узнал собственного голоса, прозвучавшего слабо и глухо, точно он и в самом деле пытался перекричать шум разбушевавшихся стихий.

— Я обязан знать обо всем, что происходит в моей больнице, — сказал ван Рин, словно оправдываясь.

— Сестры в послеоперационной палате — моей палате, — со всем сарказмом, на какой он только был способен, сказал Деон, — получили инструкцию информировать старшую сестру о том, кого я считаю нужным в эту палату класть. Ведь так? А старшая в свою очередь информирует вас. Правильно?

На подбородке ван Рина задергалась жилка. Деон глядел на ее подергивание холодно и выжидающе. Этот разговор мог иметь только один логический финал — он хлопнет дверью и навсегда уйдет из клиники. Но в эту минуту ему было все равно. Чем хуже — тем лучше.

— Неужели вы не понимаете, что это в ваших же интересах? — умоляюще спросил ван Рин. — Вы знаете, каким вы бываете упрямым. Я должен быть уверен, что не поднимется шум из-за пустяков. Неужели вы не понимаете?

— Благодарю вас!

Он как завороженный смотрел на дергающуюся жилку ван Рина. Нервный тик? В памяти всплыла строчка из учебника: «В конце концов движения становятся самопроизвольными и бесцельными, продолжаясь, когда раздражитель отсутствует».

И вдруг он почувствовал, что устал. В конечном счете движения утрачивают цель. В учебнике все было правильно сказано. Производишь движения, а зачем — уже не знаешь. Да и какое это имеет значение?

Он медленно повернулся, собираясь идти в палату. Но тут же остановился, чтобы задать еще один вопрос.

— Объясните мне одно. Уже несколько лет в этой палате у меня лежат и черные и белые. Вы знаете. Мы договорились, что в случае неприятностей ответственность я беру на себя. Так почему вы решили вмешаться именно сегодня?

— Я думал, вы знаете?

— О чем?

— Ребенок, которого вы сегодня оперировали… Эта девочка. Разве вы не знаете, чья она дочь?

— Мариетт Джуберт. Направлена из Свеллендама. Все, что мне известно.

Директор покачал головой, словно дивясь такому полному и откровенному невежеству.

— И вы не знаете, кто такой Джуберт?

— Нет. И не особенно интересуюсь.

— Но поймите же! Поэтому я и вынужден был вмешаться. Ради вас. Это же П. Дж. Джуберт. Тот самый Пит Джуберт, член парламента, один из ярых националистов. Он скоро должен стать членом кабинета. Вы представляете, что он скажет, если узнает, что его дочь лежит в одном помещении с черным младенцем?

Деон притормозил, пропуская автобус с надписью «Только для белых», и повернул в ворота детской клиники. Сколько тысяч раз и в каком только настроении ни сворачивал он в эти ворота — от тоскливого уныния до пьянящей радости.

В это утро он чувствовал себя отлично. Даже вчерашняя стычка с директором и предчувствие, что добром она не кончится, не могли заглушить радостную приподнятость.

Он представил ультиматум доктору ван Рину: или малыш Маньяни останется в послеоперационной палате, или он, ван Рин, лично отдает распоряжение перевести его обратно в общую палату. Но уж тогда вся ответственность ложится на него.

— Переводите, — сказал он ван Рину, — только тогда лечите сами. И если что-нибудь случится с ребенком, берегитесь.

Директор повернулся на каблуках и удалился. Он шел по коридору клиники, держась очень прямо.

Стоило ли доводить до этого? Ведь, в сущности, ван Рин — порядочный человек, хотя немного напыщенный и ревниво оберегающий свое директорское достоинство. Он добр и всегда готов пойти навстречу, если только не увязнет в болоте бюрократических правил.

Жаль. Но ничего не поделаешь.

Вчера вечером он дал себе слово, что уйдет из клиники, прежде чем все это его сломит. Почему он должен изо дня в день лезть на стену из-за очередных административных глупостей? Этим бюрократам глубоко безразлично, какое у них кардиологическое отделение — хорошее, плохое или среднее, лишь бы оно было.

К концу дня поднялся сильный юго-восточный ветер, и на открытом склоне машина содрогалась под его ударами. Деон ехал домой совсем без сил, готовясь встретить то, что его ждет там. А вернее сказать, его там ничего не ждет.

Лиза все еще была у себя и к столу не вышла. Они с Элизабет кончили ужин в ледяном молчании. Наконец он резким движением отодвинул стул.

— Ты что-нибудь оставила для Лизы? Я отнесу.

— В духовке. Сомневаюсь, что она станет есть. — Элизабет не подняла глаз от чашки.

На первый его стук Лиза не отозвалась. Он постучал еще раз, и из комнаты донесся ее приглушенный голос:

— Не заперто.

Когда он вошел, она села на кровати по-турецки. На ней не было ничего, кроме трико.

— Ты чувствуешь себя получше? — Он старался показать, что ничего больше его не интересует.

— Я себя все время чувствовала хорошо, папа.

Деон вспомнил, как Элизабет расхаживала по своей квартире совсем нагая. Сколько ей тогда было? Столько же, сколько сейчас их дочери.

— Лиза, зачем ты это делаешь?

Она не стала притворяться, будто не понимает, о чем он говорит.

— Потому, что мне это нравится, папа. — Она поставила тарелку с едой на подушку.

Ее откровенность сбила его с толку.

— Не очень здравая причина для того, чтобы делать глупости, тебе не кажется?

— На мой взгляд, вполне здравая. И во всяком случае, куда убедительней, чем все твои доводы не делать этого, потому что тебе это не нравится.

Она взяла вилку и вдруг посмотрела на него.

— Зачем ты пьешь?

Что ему оставалось ответить? «Потому, что мне это нравится?»

— Это разные вещи.

— Еще бы! — вспылила она, совсем как Элизабет. — Но разница заключается в том, что один дурман разрешен, а другой нет. — Ее карие глаза глядели спокойно, подбородок был вызывающе вздернут. — Ты пьешь, чтобы расслабиться. Я курю марихуану, чтобы уйти от действительности. Но только ты просыпаешься с больной головой, а я нет. Ты отравляешь свой организм, свою печень… ну, ты врач, тебе это лучше знать, а марихуана безвредна.

— Не так уж она…

— И скажу тебе, в чем еще разница, — гневно перебила она. — Пьяный тупеет и все, а марихуана обостряет восприятие. Музыка звучит лучше, краски выглядят ярче, и мир полон веселья и радости. Но это незаконно! Алкоголь рекламируется, его можно купить на каждом углу, и чем больше его продадут, тем больше попадет в карман правительства. Но если я хочу выкурить сигарету с марихуаной, я должна делать это тайком, потому что и тот, кто ее мне продал, и я сама можем угодить за решетку.

Он отвернулся, чтобы она не видела его растерянного лица. Он вдруг почувствовал неожиданный прилив гордости за свою дочь. По крайней мере она знает чего хочет…

— Ну, ты как будто все тщательно продумала, — сказал он спокойно. — Но скажи мне, почему ты со своими наркотиками бросила школу, потом колледж? За свои восемнадцать лет ты ничего не добилась, ведь так? А я, с моим алкоголем, добился успеха. Как ты это объяснишь?

Лиза тоже отвела глаза. Она смотрела в окно на огни города далеко внизу. После некоторого молчания она спросила вполголоса:

— А ты его добился, папа? Добился?

Несколько секунд он смотрел на нее, потом наклонился, поцеловал в щеку и вышел из комнаты.

Свет в спальне не горел, и он разделся в темноте. Элизабет лежала, свернувшись калачиком на своей стороне кровати, — он не мог понять, спит она или нет. Он накрыл голову подушкой, но мозг продолжал лихорадочно работать. Мысли перескакивали с одной проблемы, с одного образа на другие. Дефект межжелудочковой перегородки, осложненный блокадой сердца, Малыш с коллапсом легкого. Лиза и полицейские.

Лиза. Лиза. Лиза. Он так много ждал от нее. В чем корень зла? Может быть, он слишком много ждал?

Наконец он заснул и был разбужен звуком, которым ненавидел больше всего на свете, — телефонным звонком среди ночи. Он нащупал трубку.

— Это Мулмен, профессор.

А, черт!

— Ну что еще?

— Сэр, у Мариетт вдруг началась сильная фибрилляция. И давление упало. С семидесяти пяти до шестидесяти пяти.

Сквозь голос Мулмена пробивались «бип-бип» монитора. В телефонной трубке они звучали выше и пронзительней, чем в палате. Он даже различал их учащение.

— Это произошло внезапно? — Он собирался с мыслями.

— Да, профессор. Все было прекрасно, отличный ритм, сто двадцать один. И вдруг фибрилляция. Вы приедете, профессор?

— Хорошо. Но сначала сделайте вот что: я подержу трубку, а вы отключите водитель ритма и посмотрим, что получится.

— Вы хотите, чтобы я…

— Отключите водитель, — повторил он твердо. — Я буду слушать.

Мулмен, очевидно, уронил трубку, так как раздался громкий стук, а затем продолжительный треск, — Деон даже дернул головой. Потом он различил равномерное постукивание — по-видимому, трубка раскачивалась на шнуре и ударялась обо что-то. Но тем не менее он слышал сигналы монитора так отчетливо, словно стоял рядом с ним в палате. Бип. Бип. Бип-бип. Бип. Бип. Бип-бип. И вдруг — чудо: они стали ритмичными. Бип. Бнп. Бип. Бип. Он считал. Ровно сто тридцать ударов в минуту. Он слышал, как Мулмен бежали телефону.

Молодой врач захлебывался словами.

— Профессор… Восстановился нормальный ритм. Прекрасный нормальный ритм!

Деон слушал срывающийся от исступленного восторга голос Мулмена и сигналы монитора на заднем фоне.

— Великолепно, мой мальчик, — сказал он наконец. — Теперь слушайте. Поставьте монитор на сто в минуту и не отключайте на случай, если вновь возникнет блокада. Хотя я уверен, теперь все будет в порядке. А как малыш?

— Гораздо лучше, профессор. Я только что смотрел рентгенограмму, и легкое почти полностью в норме.

— Хорошо. Звоните, если вас что-нибудь встревожит. Покойной ночи.

Мулмену спать не полагалось, а к Деону сон не шел. Жизнь была удивительна. Жизнь продолжалась, несмотря ни на что. Жизнь торжествовала перед лицом беды. Ему было необходимо с кем-то поделиться своей радостью.

Юго-восточный ветер совсем разбушевался за ночь. Деон слышал, как он бьет в боковую стену и в крышу. Он лежал без сна и слушал шум ветра. Ему вдруг захотелось туда — в объятия бури: плыть на маленькой яхте, бороться с румпелем, с жесткими непослушными парусами. И он поплотнее закутался в одеяло.

Раздался стук, и вслед за этим в комнату ворвался ветер — плохо задвинутый оконный шпингалет не выдержал напора воздушных масс. Деон спрыгнул с кровати, запутался в взвивающихся, бьющихся шторах, но успел закрыть окно, прежде чем стекло разлетелось вдребезги.

Шум разбудил Элизабет. Когда он снова лег, его нога коснулась ее ноги, теплой, с шелковистой кожей. Они лежали рядом, слушая рев бури за окном. Потом он нерешительно коснулся ее рукой. Она не отвела его руки.

Они обнялись. Их подхватила и унесла их собственная буря.

Едва они сели завтракать, как позвонил Питер Мурхед. Когда Деон положил трубку, Элизабет театрально вздохнула.

— Боже мой, неужели они не могут хоть на минуту оставить тебя в покое?

— У Питера возникли кое-какие трудности в главном корпусе, — терпеливо объяснил он. — А на его суждения я сейчас не очень полагаюсь.

Она понимающе посмотрела на него.

— Опять неприятности с женой?

— По-видимому.

На этот раз в ее вздохе было меньше театральности и больше сочувствия.

— Бедняга! Она же настоящая ведьма. Я тебе не рассказывала, что она говорила Молли Бреннан?

Он заставил себя терпеливо выслушать до конца всю историю, включавшую весьма пренебрежительное описание мужских качеств Питера. Он невольно рассмеялся. Бедный Питер. Каково это — быть связанным с женщиной, которая способна говорить о тебе такое?

— Я бы не стал пересказывать этого, — заметил он. — Молли слишком много болтает. — Он посмотрел на часы. — Пожалуй, я не буду завтракать. Мне надо взглянуть на больного, о котором сообщил Питер, а в детскую клинику я опаздывать не могу — у меня с утра операция.

Она вздохнула с прежней театральностью, разыгрывая роль страдалицы (и как подозревал Деон, получая от этого немалое удовольствие), безвинной мученицы, принесенной в жертву черному делу.

— Чтоб эта проклятая больница сгорела дотла!

В ее голосе он уловил легкий оттенок грусти. Возможно, Элизабет играла только отчасти.

— Ничего, дорогая, — сказал он. — Через месяц мы поедем в Австралию. И в конце поездки ты рада будешь видеть меня как можно реже.

Она фыркнула.

— Прекрасная перспектива. Ты с утра до ночи будешь пропадать на конгрессе. А Сидней не относится к числу моих любимых городов.

— Может быть, удастся выкроить еще недельку, — сказал он. — И мы съездим на север, посмотрим Большой Барьерный риф.

Она сразу загорелась.

— Вот было бы чудесно! Мы ведь там ни разу не были.

— Да, правда. — Теперь он был связан обещанием. Свободного времени у него не было, но, с другой стороны, Элизабет нуждалась в перемене обстановки. Ему придется найти время и на это. — Ну, так договорились. Я это устрою.

Они дружески попрощались. Пока он осторожно вел машину по крутым поворотам шоссе, его мысли были заняты женой и их браком. Все обернулось не так, как должно бы. Почему? Конечно, не по вине ее родных, с которыми они почти не виделись. Старый Меткаф опять уехал за океан, о чем Элизабет узнала случайно из газет. Семья собиралась раз в году для традиционной встречи рождества, и этим все исчерпывалось. Так в чем же причина? Что именно не так и когда это началось? Если вообще что-то не так.

Он тряхнул головой, пытаясь сосредоточиться.

Директор детской клиники был в послеоперационной палате — он вместе с супружеской четой, мужчиной и женщиной средних лет, стоял возле кровати Мариетт, и все трое явно чувствовали себя неловко. Деон кивнул им. Конечно, родители. А странно, что родители, как правило, не хотят встречаться с тем, кто будет оперировать их ребенка. Открыто проявлять свои чувства не в характере африканеров. Ему часто казалось, что они не испытывают к нему никакой благодарности.

Свои рыжие волосы и веснушки дочь унаследовала от отца. Пит Джуберт — ярый расист, «наш Лев», как опрометчиво выразился председатель одного политического митинга. И оппозиционная пресса со злорадным восторгом поспешила указать, что «наши» львы вымерли сотни лет назад. Худое властное лицо на тощей шее. От него можно ждать любых неприятностей, решил Деон. Мать выглядела более привлекательно — полноватая женщина с добродушной, хотя и робкой, улыбкой. Муж и жена не спускали глаз с Деона. Но ван Рин даже не посмотрел в его сторону.

— Вы не могли бы несколько минут подождать в коридоре? Я осмотрю больных, и вы опять вернетесь. — Он сам удивился собственному вежливому тону, хотя слово «больных» прозвучало многозначительно. — Это займет одну-две минуты.

Они повернулись к двери. Но Мариетт вцепилась в руку матери. Деон, улыбаясь, подошел к ней. Девочка поглядела на него, и пальцы ее разжались. Он и девочка — союзники. Они сражались бок о бок и победили.

— Доктор Мурхед уже смотрел их, профессор, — сказал Мулмен. — А потом отправился в главный корпус.

— Да, я знаю, — сказал Деон. — Я только что оттуда.

Мулмен выглядел совершенно взмученным, лицо небритое. В таких случаях Деон бывал очень строг. Но Мулмену пришлось отдежурить две смены, и ночь у него выдалась тяжелейшая. Деон решил сделать для него исключение.

Он осмотрел девочку и пробежал глазами карточку на спинке кровати. Все было в порядке, если учесть, что после операции не прошло и суток. Всю ночь сердечный ритм оставался нормальным.

— Ну что ж, превосходно. Как венозное давление? Двенадцать? Введите пять миллиграммов лазикса внутримышечно и проверяйте мочу на калий. Подержите на водителе ритма день-два.

Он направился к другой кровати. Малыш Маньяни крепко спал. За ночь число дыханий стабилизировалось по мере того, как легкое очищалось, расширялось я стало нормально функционировать. Кризис миновал.

Узнаешь ты когда-нибудь, что мы для тебя сделали? — подумал Деон. Поймешь когда-нибудь, с какой решимостью мы боролись за то, чтобы ты жил? Наверное, нет. А если и да, может, еще и проклянешь нас за то, что сумели оставить тебя в живых: черного ребенка в стране белых…

— А сколько кислорода вы ему даете? Пятьдесят процентов?

— Да, профессор.

— Можете постепенно снижать давление. К вечеру попросите Тома удалить трубку из гортани. До завтрашнего утра, думаю, мы оставим его здесь.

— Хорошо, профессор.

— А пациентка Робби? Как она?

— Перевели в общую палату.

— Прекрасно. Я поговорю с родителями Мариетт, потом заглянем в палаты.

Ван Рина не было, а родители девочки стояли рядом у окна. Едва Деон вышел, Джуберт повернулся к нему. Вот оно! — подумал Деон. Накануне вечером он только обрадовался бы и ринулся бы в драку с яростным наслаждением, но теперь ситуация изменилась: малыш Маньяни был вне опасности, и у Мариетт все шло хорошо. В нем не осталось ни гнева, ни ожесточения.

— Доктор ван дер Риет, — сказал Джуберт.

Деон ждал, что последует дальше.

— Спасибо за все, что вы сделали для нашего ребенка, — сказал член парламента от националистической партии и будущий член кабинета министров. — Она будет здорова?

— Дела у нее идут отлично, — ответил Деон и улыбнулся, удивившись, что это не стоило ему никаких усилий. — Сначала возникли кое-какие трудности. Пришлось подключить ее сердце к водителю ритма. Но сейчас оно работает самостоятельно.

Джуберт смотрел на него, явно делая какие-то свои выводы. Это худое лицо было очень неглупым.

— Знаете, что она мне сказала? — Деон улыбнулся. — Она сказала, что у нее сердце разбито.

— Так ей объяснила мать, чтобы она поняла, почему ее привезли сюда.

— Я так и думал. Ну, так мы починили ее разбитое сердце.

— И теперь она будет как все дети?

— Какое-то время сохранится некоторая вялость, а потом ей удержу не будет.

— Мы навсегда останемся вам благодарны.

Мать молчала, счастливо улыбаясь.

Джуберт кашлянул.

— Этот черный ребенок в палате с Мариетт…

У Деона защемило в груди; значит, все-таки не миновать!

— …у него тоже был порок сердца?

— Был и остался, — резко сказал Деон. — У него врожденный порок, но мальчик слишком мал для подобной операции. Мы кое-что сделали, чтобы он продержался, пока не настанет время для радикального вмешательства.

Следующий вопрос Джуберта поставил Деона в тупик.

— Он здешний? Из Кейптауна?

— Нет. Он из Транскея.

— А откуда именно? — с той же настойчивостью спросил Джуберт.

— Право, не знаю. Его направили к нам из больницы в Умтата. Откуда он попал в нее, неизвестно.

— Его родители здесь?

Разговор принимал странный оборот. Деон несколько растерялся, но, поскольку члену парламента все это, очевидно, представлялось важным, он ответил:

— Боюсь, что нет. Его отправили к нам поездом с сопровождающим. — Ему хотелось добавить: «Третьим классом», но он поборол искушение.

Пит Джуберт взял с подоконника яркий пакет.

— Отдайте, пожалуйста, этому малышу. Мы купили игрушку для Мариетт, но моя жена и я решили, пусть это будет для него.

Деон взял пакет и поблагодарил Джуберта. В пакете было что-то мягкое. Он вернулся в палату и снял бумагу. Пушистый белый кролик. Он положил игрушку на кровать рядом со спящим малышом и вышел через внутреннюю дверь.

После операции он задержался в операционном блоке. На душе у него было неспокойно.

Клапан оказался сильно разрушенным. Он тщательно убрал все его кусочки, промыл и прососал полость желудочка, причем не один раз, и все-таки его грызла тревога. Какая-то крохотная частица могла попасть в полость и застрять за мышцей. Как только восстановится кровообращение, застрявший кусочек ткани попадет в артерию. А кусочек величиной с булавочную головку может закупорить сосуд в головном мозгу. Тромб, и все — конец.

Когда он придет в себя после наркоза, можно будет определить, как функционирует мозг.

А мальчишке последнее время очень не везло, подумал Деон. Некоторых пациентов словно преследует неудача.

Началось с того, что родители вернулись домой из гостей очень поздно. Приходящая няня уже ушла, и их семилетний сын корчился на полу от боли. Он раскраснелся от жара и твердил, что у него дергает коленку. Отец позвонил домашнему врачу, но тот свято чтил свои приемные часы и только посоветовал дать ребенку две таблетки аспирина.

Утром мальчик не мог подняться с постели, и отец снова позвонил врачу. Наконец тот приехал и решил, что мальчик ушиб коленную чашечку, хотя малыш утверждал, что не ушибался. Врач прописал болеутоляющее. Только на следующее утро, когда ребенку не стало лучше, он наконец предложил сделать рентген.

Мальчик поступил в больницу около полудня в тяжелом состоянии. У него оказалось воспаление нижней части бедренной кости, осложненное общим заражением крови. Колено оперировали, начали массированный курс антибиотиков. Процесс был уже необратим. Клапаны аорты воспалились, и теперь — через две недели — одна из створок разрушилась. Клапан стал пропускать кровь, и вот сегодня на рассвете у мальчика началась резкая сердечная недостаточность.

Деон поручил Робби операцию, которую должен был делать по расписанию, а сам взялся за клапан аорты. Он обнаружил почти полное разрушение створки, а также абсцесс в стенке сердца чуть ниже клапана. Со всем тщанием удалив омертвевшую ткань, он имплантировал искусственный клапан.

Теперь они ждали, пока кончится действие наркоза.

Мальчик открыл глава и обвел операционную удивленным взглядом. Том Мортон-Браун снял кислородную маску. Над мальчиком наклонилась сестра.

— Мне сделали операцию? — спросил он.

— Да, старина, — ответил за нее Мортон-Браун, — тебе пришлось сделать операцию, но все уже позади.

Мальчик только тут заметил анестезиолога, и на его лице появилось беспокойство.

— Вы будете делать мне укол, доктор?

Деон пошел к двери. У него защипало глаза, и он сердито замигал. Слава богу, мозг не поврежден.

Переодеваясь, он мысленно клял этого врача, который подменяет телефоном свои глаза и руки. Сначала поленился поехать к ребенку, а на другой день не потрудился хотя бы осмотреть его.

Он вышел из операционного блока злой как черт. На душе лежала свинцовая тяжесть.

Человек, торопливо шедший ему навстречу, вдруг остановился.

— Эй, Деон!

Один из кардиологов. Иоган Схуман.

— Какого черта ты послал ко мне с синдромом Дауна?

— Что?

Он же вчера направил к нему сына Триш. Кардиолог сказал с притворным негодованием:

— Знай я, кого ты ко мне послал, так не стал бы отменять партию в теннис.

Деон крепко сжал губы и тяжело дышал.

— Послушай, Иоган, и постарайся запомнить: я посылаю к тебе моих пациентов, чтобы получить квалифицированное заключение о состоянии их сердца, а не мозга, — на это твоей квалификации не хватает.

Схуман явно растерялся, настолько злобной была вспышка. Он криво улыбнулся.

— Как вижу, ты сильно не в духе. Я ведь просто пошутил.

— И очень несуразно.

— Ну ладно, ладно. Заключение я, кстати, еще утром отправил. Это не тетрада. Атрезия трехстворчатого клапана. Так что помочь малышу нельзя. — Он пошел дальше и сказал самому себе, но так, чтобы Деон услышал: — Пожалуй, это к лучшему.

Атрезия трехстворчатого клапана. Не тетрада Фалло. Атрезия трехстворчатого клапана. Так что ничего ты не сделаешь. Врожденное заращение трехстворчатого клапана.

Как он скажет это Триш?

Заключение Схумана лежало на письменном столе. Он заставил себя взять его и начал читать, все еще стоя. Анамнез пропустил. Симптомы типичны и для порока и для тетрады Фалло — синюха, систолический шум, выраженная локализация на одиночный тон.

Но кардиограмма показала истинное положение вещей.

Гипертрофия левого желудочка, а не правого, как бывает при тетраде Фалло.

Деон включил негатоскоп, установленный рядом с книжным шкафом, вынул из конверта рентгеновские снимки грудной клетки, выбрал тот, где был передне-задний вид, и вставил в зажимы. Отступив на шаг, он начал пристально его рассматривать. Сердце гипертрофировано слева. Но без характерной для тетрады «формы сапога». А здесь закругленное вздутие — очевидно, из-за левого желудочка. Справа еще одна выпуклость — правое предсердие. Ствол главной легочной артерии не просматривается, а легочные поля обескровлены.

Он щелкнул выключателем, и картина сердца Джованни исчезла.

Он снова взял заключение и перечитал последние строчки. Атрезия трехстворчатого клапана с обширной фистулой между предсердиями и предположительно незначительный дефект желудочка. Главная легочная артерия сужена, кровоснабжение за счет обходных сосудов. Схуман предлагал катетеризацию для уточнения диагноза.

Деон уперся локтями в стол и покачивался взад-вперед, взад-вперед.

Да, да, он должен испытывать облегчение. Конечно же, конечно! Положение сразу упрощается. Ему не придется делать этого выбора. Выбор сделан за него, давным-давно.

Этому маленькому существу ничем помочь нельзя, уверял он себя, пытаясь смягчить парализующее ощущение своей вины. И никто на свете ничего сделать не сможет. Разве что обходное шунтирование кровеносных сосудов, чтобы в легкие поступало чуть больше крови. Ничего сделать нельзя.

Триш смотрела на него ничего не выражающими глазами.

— Значит, ты мне не можешь помочь, Деон? Я верно поняла?

— Ну-ну, — он попытался улыбнуться. — Садись, и я скажу тебе, что они установили.

Самое ужасное, что к этому никогда не привыкнешь, сколько бы ни приходилось это делать, сколько ни успокаивай себя напоминанием, что смерть в природе вещей.

— Триш, мне очень жаль, итальянские врачи ошиблись. Это не тетрада Фалло, а атрезия трехстворчатого клапана.

Она продолжала смотреть на него пустыми глазами.

— Что это означает?

— Ну, трехстворчатый клапан соединяет правое предсердие с правым желудочком. Клапан недоразвит, и кровь не может поступать через него в желудочек, который в результате также не полностью развит. А Джованни живет потому, что…

— Деон, не надо, — сказала она полным отчаяния голосом, хотя выражение ее лица не изменилось.

После напряженной паузы она продолжала:

— Извини, можно ты мне объяснишь все потом? А сейчас скажи только, что это означает? Прошу тебя!

У него не было больше сил смотреть на нее.

— Положение очень тяжелое, — сказал он наконец.

— И оперировать нельзя? Да?

— Можно сделать вспомогательную операцию. Она даст определенное облегчение, хотя и не очень значительное.

— Но…

Он покачал головой.

— Триш, мне очень жаль. По-настоящему помочь тут ничем нельзя.

Глава пятая

Широкие плечи мужчины, который шел впереди, показались Деону знакомыми. Шляпа и поднятый воротник — утро было холодное и ветреное — не позволяли разглядеть голову, толстое пальто скрывало что-то знакомое в высокой фигуре, и все-таки Деон был уверен, что эту размашистую походку он видит не впервые.

Он продолжал идти за неизвестным, перебирая в уме длинный список друзей и знакомых. Мужчина поравнялся с «фольксвагеном» кремового цвета, обошел его сзади и сунул руку в карман пальто. Но ключа там не оказалось, и он принялся неловко расстегивать пуговицы. В тот момент, когда Деон приблизился к машине, ее хозяин нашел ключ я, повернувшись к дверце, поглядел поверх крыши автомобиля.

Деон, вздрогнув от удивления, узнал Филиппа Дэвидса. И тут же удрученно вспомнил, что он так и не позвонил ему.

Последние дни перед отъездом в Австралию были совершенно сумасшедшими. В тот вторник он дважды возвращал сына одного своего коллеги в операционную — вновь начиналось кровотечение (почему-то, когда оперируешь собратьев-врачей или их близких, обязательно что-нибудь случается). Потом неприятности с Лизой. А за день до отъезда его встреча с Триш, когда ему пришлось сказать, что у ее сына атрезия трехстворчатого клапана, а не тетрада Фалло, как предполагали, и что это непоправимо. Он все еще помнит и всю жизнь будет помнить, как Триш, застыв, сидела у его письменного стола, он видел, как сжимались ее узкие плечи, и только тонкие пальцы машинально открывали и закрывали, открывали и закрывали застежку на дорогой сумочке.

Тем не менее он должен был позвонить Филиппу. Такую невежливость легче счесть сознательным проявлением пренебрежения.

Он улыбнулся — его улыбка получилась даже излишне сердечной, словно он хотел загладить случившееся, и воскликнул:

— Здравствуй! Ну, как дела?

Филипп тоже как будто в первую секунду растерялся, и, хотя улыбнулся в ответ, в его голосе прозвучала некоторая сдержанность.

— Здравствуй, Деон. У меня все хорошо. Спасибо, очень хорошо.

И, обойдя автомобиль, подошел к нему.

Они обменялись рукопожатием.

— Сто лет тебя не видел, — вынужден был сказать Деон.

— Какими судьбами ты здесь? — спросил Филипп и обвел взглядом обшарпанные фасады фабричных зданий и высокие закопченные стены по обеим сторонам улицы. Это был заводской район, к которому примыкали трущобы.

— Пригнал машину на профилактику. Мастерская за углом. А у них не нашлось, кому меня отвезти. И я решил поехать на автобусе.

— Ты в больницу? Если хочешь, я тебя подвезу.

Деон сказал нерешительно:

— Мне не хотелось бы тебя затруднять.

Филипп предупредительно открыл дверцу и жестом пригласил его сесть.

— Я сам туда еду.

Деон с облегчением влез в машину и, перегнувшись через сиденье, отпер дверцу водителя.

— Спасибо, — сказал он, когда Филипп завел мотор и, прибавив оборотов, приготовился отъехать, едва в потоке машин образуется просвет. — А то для прогулок не самая приятная погода.

Филипп отозвался, уже лавируя между легковыми автомобилями и тяжелыми грузовиками.

— Пожалуй, — сказал он.

Некоторое время они ехали молча.

— Как мама? — спросил Деон.

Филипп пожал плечами.

— Угасает. Но к счастью, гормональные препараты сняли боли в костях, которые вызывались метастазами.

Снова наступило молчание. Деон пытался придумать, что бы такое сказать дружеское и непринужденное.

— Знаешь, — сказал он наконец, — я только сейчас вспомнил, что ты мне звонил. Это было уже давно. Мне правда очень неловко, что я тебе тогда не позвонил.

Филипп поглядел на него:

— Звонил? А, пустяки. Просто хотел поблагодарить за приятный вечер.

— Секретарша передала мне, но на меня столько тогда навалилось, что из головы все вылетело. Ты помнишь Триш?

— Триш?

— Триш Коултер. Она училась в художественной школе, когда мы были на последнем курсе. Я тогда некоторое время с ней встречался. Патриция Коултер.

— Девушка с длинными темными волосами?

— Ну да. Темно-рыжими.

— Что-то припоминаю. Я, по-моему, видел вас вместе.

— Так вот, она неожиданно приехала из Италии. Она теперь там живет. Вышла за итальянца. Но он погиб в автомобильной катастрофе.

Он коротко изложил историю Триш и объяснил, зачем она приезжала.

— Да, нелегко, — сказал Филипп, и его обычно спокойный голос чуть дрогнул. — На долю некоторых людей почему-то выпадает незаслуженно много страданий.

Впереди вспыхнул желтый сигнал светофора, и Филипп прибавил скорости, затем передумал и затормозил. Маленький автомобиль плавно остановился на красный свет.

— И трагедия тем больше, что ее можно было бы предотвратить, — добавил он.

— Ты имеешь в виду исследование хромосом плода? Но он и так знал, что Филипп имеет в виду именно это.

— Да. Прокол полости плодного мешка в наши дни широко практикуется. — Филипп покосился на него. — Ну, ты знаешь: из матки матери на ранней стадии беременности берется жидкость, содержащая клетки плода.

— Да-да, — быстро сказал Деон. — Жаль, что такого исследования не провели.

— Я бы обязательно это рекомендовал. Ей ведь было под сорок, когда она забеременела?

— Тридцать восемь.

— Ну вот. Она была в том возрасте, когда процент вероятности того, что ребенок родится с синдромом Дауна, особенно велик.

— И, обнаружив лишнюю хромосому, ты рекомендовал бы прервать беременность?

— Конечно, — без колебания ответил Филипп.

Деон усмехнулся.

— Помнится, раньше ты придерживался других взглядов.

Загорелся зеленый свет, и Филипп отпустил сцепление.

— Раньше?

— А ты не помнишь, как мы однажды схватились на эту тему?

— Да, вспоминаю. — Филипп умолк, переключил передачу и обогнал тяжелый громыхающий грузовик. Дорога была свободна, и он продолжал: — Я и сейчас против аборта, если он делается для того, чтобы избавиться от будущего ребенка. Но когда он предотвращает рождение ребенка с неизлечимой болезнью, я считаю его необходимым. Приюты для умственно неполноценных переполнены. Деньги, которые тратятся на содержание детей, как с болезнью Дауна, так и с другими врожденными дефектами, обрекающими их на умственную неполноценность, можно было бы расходовать с большей пользой. Например, здесь они пригодились бы для борьбы с хроническим недоеданием среди детей цветных и черных!

Несколько уязвленный этим скрытым осуждением (пусть он теперь канадский гражданин, но родился-то он тут!), Деон сказал:

— У тебя это выходит как-то очень своекорыстно: вам не на что их содержать — так обойдемся без них.

Филипп поднял брови и ничего не ответил.

— Видишь ли, для Триш это не просто ребенок с синдромом Дауна. Это ее единственный сын. У него есть имя — Джованни. Она любит его, и он платит ей тем же. Если бы ее беременность прервали, у нее не было бы ничего.

— Судя по твоим словам, она достаточно богата, чтобы содержать его. А если б нет? Если такой ребенок вдобавок к своей неполноценности становятся тяжкой обузой для семьи?

— По-моему, это ничего не меняет.

— И не должно менять. Суть одна. Ты сам прекрасно знаешь, что природа создает весьма неблагоприятные условия для тех, кто рожден с синдромом Дауна. Они умирают от инфекционных болезней, различных врожденных дефектов и так далее. Природа избавляется от них. А мы, со своими антибиотиками, хирургией и всем прочим, нарушаем равновесие.

— Ты же не предлагаешь, чтобы их лишали медицинской помощи?

— А почему нет? Никто не может вынудить тебя поддерживать бесполезную жизнь. Каждый из нас должен решать это для себя сам.

— Что ж, может, ты и прав. — Деон прижал ладонь к подбородку и покусывал кожу между большим и указательным пальцем. — Может быть.

Филипп посмотрел на него и засмеялся.

— По-моему, я тебя не убедил.

— Меня не надо убеждать. Мне эти вопросы тоже приходили в голову. — Деон помолчал, подыскивая нужные слова. — То, что ты говоришь, теоретически выглядит вполне логичным. Медицина продлевает существование генетических ошибок природы. Это верно. Но не следует всю вину возлагать на медицину. А современная техника? Точно так же ты мог сказать, что незачем вызывать врача к человеку, который в автомобильной катастрофе получил тяжелую мозговую травму, или везти его на «скорой» в больницу. Лучше нести его туда на носилках — больше шансов, что умрет по дороге.

— Возможно, когда-нибудь мы будем вынуждены продолжить этот разговор, — сухо сказал Филипп. — Что ты посоветовал ей? Ну, Триш?

Деон почувствовал, что Филипп хочет переменить тему, чтобы не вступать в открытый спор. Тем лучше. Он тоже попытался вернуться к спокойному и рассудительному тону.

— Что я мог посоветовать? У него атрезия трехстворчатого клапана.

— То есть ты ничего не можешь сделать?

— Ничего, — Деон скривил губы. — А, к черту!

— Она вернулась с ребенком в Италию?

— Наверное. По крайней мере намеревалась уехать.

Филипп бросил на него быстрый взгляд. Деон, почувствовав желание оправдаться, словно поступил с Триш подло — и потому, что отказался оперировать ее сына, и потому, что не знал, где она теперь, поспешил сказать;

— Меня же здесь не было. Я уезжал.

— А, да! Я знаю из газет. В Австралию, ведь так?

— Да.

— Ты прекрасно выглядишь. Австралия явно пошла тебе на пользу.

— Но мы вернулись уже довольно давно. Больше, месяца.

— Тем не менее загар у тебя еще отличный!

Деон улыбнулся.

— По воскресеньям я выходил на яхте в море. Загар скоро сойдет, если погода не переменится.

— Да. Странно, но здесь я переношу холод много хуже, чем в Канаде.

— Влажность другая.

— Возможно.

И до конца пути они продолжали ничего не значащий разговор. Филипп свернул в проезд, ведущий к больнице.

— Дай-ка я сойду здесь, — сказал Деон.

— Незачем. Мне в любом случае придется проехать мимо твоего корпуса.

Они свернули в узкую улочку, на которую выходило здание медицинского факультета. Она была заставлена автомобилями.

— Каникулы кончились, как видишь, — сказал Деон. — Вот что. У меня есть место на стоянке. Если хочешь, поставь машину там.

— Спасибо, но у меня тоже есть постоянное место. Вон, в конце ряда.

— Правда? — Деон удивленно посмотрел на Филиппа. — Каким образом?

— Я здесь работаю.

— Да-да, я ведь так и не спросил, что ты теперь делаешь… Но почему-то мне казалось… ты ведь говорил, что собираешься что-то писать?

— Это заняло меньше времени, чем я предполагал. А потом я решил принять предложение профессора Глива. Я ведь говорил тебе, что он пригласил меня к себе в цитологическую лабораторию.

— Да, я помню.

— Ну вот, теперь я там.

— Давно?

— Полтора месяца.

— Так мы соседи. И я все полтора месяца даже не подозревал, что ты работаешь здесь.

— Ну, тут много народа работает… — заметил Филипп.

И Деон, обрадовавшись предоставленной ему возможности оправдаться, поспешил согласиться.

— Не говори. Я думаю, наберется не одна сотня сотрудников, которых я еще ни разу не встречал.

Здание было совершенно новое, но двери плохо закрывались, в щелях посвистывал ветер. В вестибюле было холодно, и Филипп прошел к лифту как был, в пальто.

Вспыхнула стрелка — двери мягко раздвинулись. Из лифта, оживленно разговаривая, вышли две молодые женщины, и Филипп посторонился, пропуская их. Они даже не взглянули на него. Он вошел в кабину и нажал на кнопку четвертого этажа. В этот момент входные двери распахнулись, чуть не ударив молодых женщин, которые, взвизгнув, едва успели отскочить. В вестибюль влетел дюжий краснолицый мужчина и кинулся к лифту. Молодые женщины обернулись и сердито посмотрели ему вслед. Филипп никак не мог найти кнопку, чтобы остановить смыкающиеся двери лифта. В тот момент, когда он ее отыскал, мужчина рванулся вперед и всунул плечи между дверьми. Они остановились, щелкнули и начали открываться.

— Что, нельзя было оставить эти чертовы двери открытыми? — грубо сказал он Филиппу на африкаанс.

Филипп нахмурился, но сдержался.

— Извините, — сказал он ровным голосом и протянул руку к кнопкам. — Какой этаж?

— Пятый.

Двери со стуком сошлись, лифт дернулся и пошел вверх.

— Ты лифтер? — угрожающе спросил краснолицый.

Филипп набрал в легкие воздуха и неторопливо выдохнул. Потом сказал, глядя в сторону:

— Нет.

— Разве тут нет отдельного лифта для цветных?

Неужели всякий раз спускать им?

Филипп посмотрел прямо в свиные глазки на багровом лице.

— Это здание не относится к больнице, это территория университетского городка. Я профессор и здесь работаю.

— У меня тут важная встреча, — буркнул мужчина. Он был явно сбит с толку, и самоуверенность его несколько поувяла.

Лифт остановился, и Филипп вышел. Двери уже смыкались, когда краснолицый проворчал:

— Готтентот проклятый.

Филипп резко повернулся, но двери закрылись. Лестница была рядом, и через пять-шесть секунд он будет на пятом этаже. Но что толку? Чего ты добьешься, кидаясь в драку с ними? Даже если возьмешь верх, даже если проломишь им головы и изуродуешь их самодовольные физиономии, ты ничего не изменишь. Так что стисни зубы, проглоти горькую желчь и постарайся убедить себя, что все это не имеет значения.

Он расправил плечи и, держась прямо, как гвардеец, прошел по коридору к двери со скромной табличкой: «Факультет медицинской генетики».

За нею был другой коридор: с одной стороны дверь в главную лабораторию, напротив — двери кабинетов. Он направился в лабораторию. У большого центрального стола трудились две лаборантки. Они оторвались от микроскопов и поздоровались, улыбаясь Филиппу. Девушки держались с ним дружески — для них он стал своим.

Другое дело Уильямс. Он пришел сюда со степенью бакалавра биологии и до появления Филиппа был признанным главой лаборатории. Профессор Глив, занятый клинической работой и совещаниями, руководил лабораторией, скорее, символически. Теперь ее возглавлял Филипп.

Старший лаборант вышел из двери инкубатора, в глубине лаборатории, небрежно закрыл ее за собой и прислонился к стене.

— Ни одна из последних четырех культур не принялась, — равнодушно сообщил он лаборанткам.

Филипп не мог понять, заметил его Уильямс или нет. Он сделал несколько шагов вперед, чтобы привлечь к себе внимание.

— Вы уверены, мистер Уильямс? Никакого роста?

На лице Уильямса застыло выражение вечной обиды. Теперь эта обида стала еще более горькой, и он поглядел на Филиппа из-под полуопущенных век.

— Да, уверен, — протянул он, отойдя от стены и выпрямившись. — Да, уверен, — повторил он и после короткой паузы вызывающе добавил: — Профессор.

Филипп раздраженно отвернулся. Девушки приникли к микроскопам.

— Сколько времени они там? Шесть суток?

Уильямс кивнул.

— Инфицирование культур исключено?

— В своей методике я уверен.

— Хорошо. Тогда возьмем новые пробы. Дайте мне номера картотеки, я хочу посмотреть, о каких пациентах идет речь.

Он прошел через лабораторию, девушки еще ниже склонились над микроскопами. На него они не посмотрели. На чьей они все-таки стороне? Может, втайне сочувствуют Уильямсу? Может быть, белые инстинктивно сплачиваются против всех остальных. Ненавидят ли они его, когда он отдает им распоряжения?

Вздор, твердо сказал он себе. Тебе только не хватает мании преследования. Это ведь уступка, форма капитуляции. И по-своему даже роскошь — бегство в фантазию, в ощущение, что ты изгой, а потому имеешь право быть неудачником. Бросаясь с ними в драку, ты ничего не добьешься, и все-таки драться надо.

Вероятно, девушкам просто неудобно за Уильямса.

Он пошел к себе в кабинет. Глив был предельно любезен — он отдал Филиппу свой кабинет и маленькую лабораторию, которая к нему примыкала. И не пожелал слушать никаких возражений.

— Вы будете, конечно, проводить свои эксперименты, — сказал Глив. — Эта лаборатория оборудована не полностью. Бели вам понадобится дополнительное оборудование, попробуем что-нибудь устроить. Я ведь никогда ни кабинетом, ни лабораторией не пользовался. В сущности, я превратился в администратора-хозяйственника, а для подобной работы достаточно любой стенной ниши.

Кабинет был обширен, устлан ковром, а письменный стол — точно такой, какой положен университетским светилам. Собственная же лаборатория — это вообще немыслимая роскошь.

Но теперь вдруг овладевшая им подозрительность натолкнула Филиппа на неприятную догадку: не поместили ли его сюда только для того, чтобы изолировать от белых в главной лаборатории?

Вздор, снова подумал он и попытался заглушить навязчивые мысли.

Он сел за письменный стол и подвинул к себе папку для бумаг с пометкой «входящие».

Досадно, что культуры не растут. К счастью, это пробы крови. Будь это амниотическая жидкость, все было бы куда сложнее. Повторная проба означала бы еще две недели ожидания, пока не будут получены кариотипы, пригодные для исследования. Для экспериментатора, которого интересует только паука, это досадная отсрочка, не более. И целая вечность для женщины, которая каждое утро просыпается со страшной мыслью, что ее неродившееся дитя — урод.

Надо найти способ определения, содержит проба жизнеспособные клетки или нет. Может быть, помечать клетки, прежде чем взять часть их на культуру? Он задумался над этой проблемой, и тут ему на память пришел недавний разговор с Деоном.

Почему он принимает проблему абортов так близко к сердцу? — подумал Филипп. А мне-то казалось, что его ничто не интересует, кроме операций на сердце. Странный человек. Мне никогда не бывает с ним легко. А ведь прежде я этого стеснения не испытывал. Хотя бы по временам. Ведь, по сути, мы с ним на многое смотрим одними глазами. Что только естественно. Он иронически усмехнулся.

Мы унаследовали внешнюю жесткость и резкость от нашего отца. Моего отца. Странно, как трудно даже сейчас называть его отцом, даже про себя. Старый хозяин. Баас Иоган. Это как-то привычней, хотя ты ненавидишь себя за это.

Что заставило его предпочесть цветную женщину; кухарку, своей жене, которой он клялся перед алтарем самыми святыми клятвами своей суровой и нетерпимой религии любить, лелеять и почитать? Какой мрак крылся в дальнем уголке его сознания, куда не проникал ни единый луч света? Этого мне никогда уже не узнать. А хотел бы я разгадать эту тайну? Пожалуй, нет. И все же…

Всего лишь похоть? Он был крепким мужчиной, даже в старости, а моя мать была тогда молодой — лет восемнадцати, девятнадцати.

А что заставило ее уступить ему?

Но этот вопрос вызвал к жизни призрак, который он давно с честью похоронил, и он, поспешно прогнав от себя опасную мысль, задумался над странностью того, что Иоган ван дер Риет оставил его, своего побочного сына, на ферме и позаботился даже выдать Миету замуж по всем правилам — обряд совершил миссионер, хота невеста была на последнем месяце. А когда приемный отец умер, он продолжал заботиться — пусть пренебрежительно — о своей бывшей любовнице и ее внебрачном сыне.

И на это теперь ответа не найти. А его ждет работа, и не к чему попусту тратить время.

Он взял из коробки верхнюю карточку и посмотрел на фамилию.

Миссис Эдвардс. Результаты пункции полости плодного мешка. Проверка, не должен ли ребенок, которым беременна миссис Эдварде, сорока трех лет, родиться с синдромом Дауна.

Он вспомнил свой разговор с Деоном. Странный человек, снова подумал он. Кажется, я помню эту девушку.

Он открыл карточку и просмотрел подколотые розовые листочки — все три экземпляра. Затем прочел бланк, заполненный аккуратным почерком Уильямса, — черновик для машинописного заключения.

Отрицательное. Отлично.

Очень грустная, в сущности, история. Он принял эту женщину в кабинете Глава, когда она пришла на первую консультацию. Бледная, бесцветная маленькая женщина, очки в тонкой оправе, тусклые волосы, гладко зачесанные назад. Типичная старая дева, решил он. Учительница или библиотекарь. На самом деле она почти двадцать лет торговала в табачном киоске у вокзала, а затем мистер Эдвардс, корректор из типографии, вдовец и последние три года ее постоянный покупатель, сделал ей предложение.

Сорок один ей и пятьдесят восемь ему. Поздний брак. Предмет для шуточек и скабрезного любопытства. В пятьдесят восемь лет, что ни говорите…

Мистер Эдвардс все сомнения рассеял, потому что миссис Эдвардс в тот же год забеременела. Ребенок родился с синдромом Дауна.

А это действительно была Триш. Да, теперь он вспомнил. Темноволосая девушка, хорошенькая, очень серьезная. Полная противоположность Элизабет, которая всегда была убеждена, что жизнь дана для того, чтобы жить и наслаждаться. Хотя в тот вечер, который он провел у них, что-то носилось в воздухе… Ну, это его не касается. Триш по-своему повезло. У нее явно есть возможность оставить ребенка при себе и обеспечить ему необходимый уход.

Мистер и миссис Эдвардс, живущие в крохотной квартирке в пригороде, позволить себе этого не могли. Их дочь поместили в приют, и они раз в месяц навещают ее, носят конфеты и игрушки.

Два с половиной месяца назад миссис Эдвардс с ужасом обнаружила, что снова беременна. Она держала это в секрете от мужа, но, к счастью, решила показаться гинекологу, а он направил ее на факультет медицинской генетики.

Филипп просмотрел кариотип — фотографии хромосом, расположенных парами. Никаких отклонений. Две хромосомы в 21-й паре, а третьей, создающей аномалию, носящей название «трисомия по 21-й паре хромосом» и являющейся причиной синдрома Дауна, на этот раз нет.

Он продолжал смотреть на кариотип. Миссис Эдварде может совершенно спокойно ждать рождения нормального ребенка, и уже сейчас ей можно сказать, что будет мальчик.

Счастливая миссис Эдвардс. Филипп поставил под заключением свои инициалы и взял следующую карточку.

Додмен — значилось на обложке. Здесь дело сложное.

Филипп оставил карточку на столе и медленно подошел к окну. Ему не нужно было знакомиться с заключением, просматривать переписку. Он и так все знал.

Стоя у окна, он смотрел, как ветер несет пыль по улице. Утренние лекции закончились, студенты в белых халатах, раздуваемых ветром, густым потоком выходили их дверей, опустив головы, чтобы не запорошило глаза. Некоторое время он смотрел на этих юношей и девушек. С ними, вероятно, шел и Додмен.

Двадцать два года. Учится на четвертом курсе. По отзывам профессоров, одаренный юноша. А ближайшие два-три десятилетия грозят ему страшным концом.

Прогрессирующая хорея Гентингтона, носителями которой были корнуэлльские шахтеры, иммигрировавшие сюда в середине девятнадцатого столетия, когда тамошние оловянные рудники перестали приносить доходы. Додмен недаром слушал лекции по патологии и неврологии — он знал, как незаметно начинается и прогрессирует эта болезнь. Летом он поехал домой и был поражен тем, как изменился его отец за полгода, которые они не виделись. Вначале он испытывал только недоумение. Его отец был коммерческим директором моторостроительной компании и отличался веселым добродушием и легко сходился с людьми. Теперь он стал угрюмым и придирался к мелочам, на которые полгода назад и внимания не обратил бы.

У них в семье все прекрасно играли в теннис. Додмену-старшему случалось даже выступать за свою провинцию, а младший вышел в финал на межшкольном чемпионате. Конечно, после того, как он поступил в университет, времени на тренировки почти не оставалось, а потому он мог играть с отцом на равных. Во время каникул он уговорил отца сыграть с ним матч. Он побеждал гейм за геймом с удивительной легкостью. Казалось, против него играет начинающий. Отец спотыкался, промахивался при подаче, бил в сетку простые мячи и раздраженно оспаривал ауты. С корта они ушли молча, пряча смущение, и больше не играли.

Додмен знал, что отец всегда был честолюбив и работал не жалея сил. Но теперь, с тревогой рассказала ему мать, он будто бы утратил всякий интерес к работе. Цифры сбыта у него поползли вниз, и совет директоров требовал объяснения. А он не удосужился даже набросать черновик отчета. Ему было всего сорок три года. К пятидесяти годам он почти наверное вошел бы в правление и даже стал бы управляющим.

Додмен заподозрил неладное. Он стал незаметно наводить справки о своих предках по отцовской линии. Ранняя смерть его деда была окутана тайной. Несчастный случай на охоте — такова официальная версия. Додмен докопался, что он был убит выстрелом в голову из пистолета, прижатого к виску. Его прадед умер в сумасшедшем доме. Семья Додменов, как ему удалось установить, приехала из Редрефа в Корнуэлле в середине шестидесятых годов прошлого века.

Он вернулся в университет полный страха и прочел все, что нашлось в библиотеке о хорее Гентингтона.

Болезнь передается наследственно, по мужской линии. Неврологические симптомы развивались на четвертом десятке жизни. Обычно первыми возникали второстепенные симптомы, вроде неуклюжести. Затем внимание становилось рассеянным, суждения неразумными, поведение все более вялым и пассивным, после чего появлялись непроизвольные судорожные движения — сначала подергивались только лицо и руки, а потом и все тело. Болезнь была неизлечима и завершалась параличом и сумасшествием. Средняя продолжительность жизни после начала заболевания равнялась пятнадцати годам.

Как-то после лекции профессора Глива Додмен задержался и попросил совета. Глив с облегчением переадресовал его Филиппу.

Филипп наконец отвернулся от окна, за которым ветер рвал и трепал белые халаты.

Вся трудность в том, что сказать ему нечего.

«Видите ли, — должен будет он объяснить Додмену, — мы просто не знаем. На этой стадии еще ничего предсказать нельзя».

Додмену двадцать один год, и пока нет способа определить, унаследовал ли он тот ген, который обречет его на слепоту и безумие. Что еще? Ну, если он, носитель этого гена, и женится, то вероятность, что он передаст его своим детям, равна пятидесяти процентам.

«Так жениться ли мне? — спросит Додмен. — Могу ли я рисковать тем, что мои дети получат это роковое наследство? А их шансы тоже будут один к одному?»

Что можно ответить? «Женитесь, если хотите, но приготовьтесь к тому, что ваша жизнь будет недолгой и невеселой. И на всякий случай подвергните себя стерилизации. Ну, и… желаю вам удачи».

Я не гожусь для этого места, подумал Филипп. Тут был бы куда полезней консультант-психолог. Очень гуманная, очень нужная работа, но не для меня. Мое дело — сидеть в лаборатории и искать причины, из-за которых эта бесконечно сложная структура генетического кода вдруг сама себя разрушает, создавая отклонения в аномалии вроде хореи Гентингтона.

И все-таки, все-таки… Деон спросил, отвозя его домой после ужина:

— Когда ты последний раз видел больного? — И это было как удар хлыста.

Суровое обвинение, хотя и брошенное мимоходом. И он спросил себя: в самом деле, когда?

Лаборатория была убежищем. Люди пугали его своими требованиями, своим неуклюжим существованием. Его жена внушала ему такой же страх, и он укрылся за стеной холодного отчуждения, которое она истолковала как пренебрежение к ней. Элизабет когда-то искала, искала, искала… а чем он мог помочь ей в ее жгучей нужде, если его сдержанность прятала не менее жгучие потребности и разочарования?

Мне нужно вернуться в мою лабораторию, вдруг подумал он.

Но как уехать от умирающей матери? Страшная мысль, но ее смерть будет двойным освобождением. Для нее — освобождением от мук жизни, для него — от последних нитей, связывающих его с землей, где он родился. Умрет она, и он уедет, чтобы больше никогда сюда не возвращаться.

Он не хотел думать об этом и принялся размышлять над длинным письмом Иоргенсена, который пока вместо него возглавлял лабораторию в Торонто.

Иоргенсен был энергичным и способным исследователем, но склонным к поспешным выводам. Для ученого — роковой недостаток. Ему требовался опыт, чье-то руководство, но его-то он и был лишен теперь, на решающем этапе работы. Судя по отчету, Иоргенсен неправильно истолковал полученные им данные и пошел по ложному пути. И возможно, придется повторить дорогостоящие и трудоемкие эксперименты, на которые ушли месяцы.

Он почувствовал, что ему не терпится вернуться туда. Исследования сейчас находятся на самой захватывающей стадии, это как в детективном романе, когда вот-вот будет найдена та главная улика, которая послужит ключом к тайне.

И вдруг его осенило. Мысль была настолько очевидной и вместе с тем настолько неожиданной, что у него перехватило дыхание.

А может быть, попробовать самому? Здесь?

Он прошел через кабинет и распахнул дверь в маленькую лабораторию. Впрочем, для его работы места было более чем достаточно. Он оглядел несколько покрытых пылью приборов, а ему нужно еще много другого оборудования. В этом заключалась главная трудность. Если все необходимые приборы и удастся найти, то покупка и установка их обойдется в значительные суммы. Глив обещал помочь, но ему в первую очередь потребуется электронный микроскоп, стоимость которого явно не уложится в скромный бюджет лаборатории.

Да нет, конечно. Пустые мечты. Какой смысл тратить такие деньги ради двух-трех месяцев работы?

Заманчиво, разумеется. И после его отъезда новое оборудование останется в лаборатории. А где взять деньги? Нет, из этого ничего не выйдет.

Он с сожалением закрыл дверь и вернулся к столу.

Еще карточка с анализом жидкости околоплодного мешка. На этот раз для установления пола. Должен родиться мальчик. Но зачем потребовалось делать этот анализ? Он стал листать историю болезни.

Заключение гинеколога на трех страницах объясняло это. Еще один печальный и проблематичный случай. Фамилия по мужу Марайс, девичья Тернер. Брат страдает гемофилией, как и сын старшей замужней сестры. Большую часть жизни ребенок провел в больнице.

Миссис Марайс, урожденная Тернер, забеременела, и тестирование по Барру показало, что родится мальчик. Каковы шансы, что у него тоже будет гемофилия крови?

Что тут посоветуешь?

Анализы крови показывают, что она носитель, стало быть, у ее будущего сына пятьдесят шансов из ста унаследовать недуг. Один к одному. А решать им.

А не просто ли он уклоняется от ответственности? Тебе известна степень риска. Не для этого ли тебя и учили? «Когда ты последний раз видел больного?» — снова как эхо прозвучало в ушах. Разве не твой долг — помочь им принять единственно правильное решение?

Он пододвинул блокнот и написал свое заключение. «Плод мужского пола. При данных обстоятельствах рекомендую прекращение беременности».

Он подписался, подколол лист к истории болезни и положил в коробку слева, для «исходящих».

Деон! — вдруг подумал он. Вот кто мне поможет. У него уйма влиятельных знакомых. Он придумает, как найти деньги на то, что мне нужно.

А не унизительно ли обращаться за помощью? Баас Иоган. Баас Деон. Спасибо, мой хозяин, мой повелитель.

Рука на телефонной трубке замерла. Как воспримет это Деон? Не создастся ли впечатление, что он злоупотребляет их родством?

К черту! Потребовались годы жизни в другой стране, чтобы ты нашел себя и принял как объективный факт и свою расу, и цвет своей кожи, и обстоятельства своего рождения. Четыре месяца в этой проклятой стране — и все рухнуло: ты снова готов пресмыкаться.

Если на то пошло, ты также страдаешь генетической болезнью, которая хуже синдрома Дауна, или хорея Гентингтона, или гемофилии. Ее название — раса, и от нее нет исцеления, ибо болезнь гнездится не в тебе, а в сознании других.

Он снял трубку и набрал номер. Занято. Он положил трубку. Ничего, минуту терпения.

— Это мисс Аренсен, — услышал Деон строгий голос в трубке. — С вами хочет говорить профессор.

Деон прекрасно понял подтекст. Моя секретарша говорят с вашей секретаршей, а потом с вами, и лишь тогда я благоволю взять трубку. Так определялось соотношение рангов, степень их важности и положение в иерархии. Как это ему надоело!

— Деон! — произнес ему в ухо сварливый фальцет Снаймена.

— Доброе утро, сэр.

— Доброе утро, — бросил Снаймен, и Деон понял, что сегодня он выступает в роли сильной личности. — Центральный консультативный совет университетских клиник обсудил вашу рекомендацию относительно повышения Робертсона на вчерашнем заседании.

— А, да! — сказал Деон. Робби, хотя и был его заместителем, до сих пор не утвержден в должности старшего хирурга. — Надеюсь, все в порядке.

— Я поддержал рекомендацию. Однако большинство высказалось против его повышения в настоящее время.

Деон сжал в руке трубку.

— Но почему?

— Они не считают, что у него есть право на эту должность.

— Да ведь Робби возглавляет отделение, когда я уезжаю.

— Я упоминал об этом. Но тем не менее они высказались против.

Удар ниже пояса, и дело тут не в Робби, а в нем.

— Ну, Центральный консультативный совет не последняя инстанция. — Деон повысил голос. — Я обращусь к властям провинции.

Снаймен ответил ледяным тоном:

— В таком случае вы можете навлечь на себя неприятности.

— До встречи на великой индаба![12] — крикнул Деон. — Всего вам доброго, сэр.

И бросил трубку.

Почти тут же телефон снова зазвонил.

Глава шестая

Холодный ветер, бушевавший все утро, стих, небо было безоблачным, а воздух — свежим и бодрящим. Деон и Филипп сидели рядом на скамейке в самом начале Бульваров и смотрели, как желтые и бронзовые листья вековых дубов, кружась, падают на мощеные дорожки. День выдался ясный и безветренный, но все-таки они сели так, чтобы солнце грело им спины.

— Зима, по-видимому, будет затяжной, — сказал Деон.

— Да, пожалуй, — ответил Филипп.

Они встретились в обеденный перерыв у главного подъезда медицинского факультета. Деон, который несколько растерялся, когда Филипп вдруг позвонил ему почти сразу же после того, как они расстались, не подумав, предложил пообедать вместе, и Филипп согласился.

И только обогнув подножие горы и въехав на магистраль, ведущую к центру города, Деон вдруг сообразил, что не знает ни одного места, где они — двое людей с разным цветом кожи — могли бы пообедать вместе.

Отели исключались, поскольку он не позаботился заранее испросить официального разрешения, подав заявление по меньшей мере в четырех экземплярах, как и все более или менее приличные рестораны. Ему пришло в голову, что их вряд ли обслужат даже в загородных авторесторанчиках, где подогретая еда подается прямо в машину на пластмассовых тарелках и где не допросишься ни ножа, ни вилки. Разве что он переберется на заднее сиденье, а Филипп сыграет роль его шофера.

Он убавил скорость, продолжая искать выход из положения. Может быть, Витторио устроит их в отдельном кабинете своей «Флоренции»? Но это будет не очень удобно, потому что им, вероятно, придется воспользоваться черным ходом, чтобы кто-нибудь из посетителей не поднял шум. Что же делать, черт побери? Почему он не предложил Филиппу пообедать в университетском кафетерии? На худой конец распорядился бы, чтобы им принесли к нему в кабинет. Но теперь поздно. Ведь если повернуть назад, это будет так же неловко, как пройти в ресторан через кухню. Поехать домой? По крайней мере они движутся в этом направлении. Но Элизабет сегодня играет в бридж где-то в Констанции. У прислуги выходной день, а его собственные кулинарные способности исчерпывались умением жарить яичницу с ветчиной.

Возможно, Филипп догадался о его затруднении — во всяком случае, он сказал:

— Знаешь, я как-то отвык плотно есть среди дня. Может, просто купим что-нибудь?

— Отлично, — с облегчением согласился Деон. — Я тоже почти никогда не обедаю в такое время.

Они остановились у закусочной, взяли два бутерброда с сыром и помидорами и два пакета молока, снабженные пластмассовыми соломинками.

Филипп позволил Деону заплатить, и, забрав пакеты, они свернули на Бульвары, прошли мимо парламента и его садов, закрытых для публики (там между геометрически правильными клумбами бродил дородный мужчина в темном костюме, опустив голову и заложив руки за спину), и наконец устроились на скамье под дубами.

Обмениваясь ничего не значащими словами, они съели свои бутерброды и бросили крошки стремительным белкам, которые, подергивая пушистыми хвостами, сновали по стволам деревьев.

— Вероятно, тебя удивляет, почему я позвонил, — сказал наконец Филипп.

— Откровенно говоря, да.

— Мне нужны деньги.

Деон растерянно поглядел на него, испытывая неприятное ощущение. Шантаж? Он отогнал эту недостойную мысль, и все-таки ему было не по себе.

— Ну, разумеется, я… Тебе достаточно только сказать…

Филипп усмехнулся.

— Извини. Я неудачно выразился. Не на личные расходы. Я хотел бы заняться кое-какими исследованиями и решил, что ты можешь мне посоветовать, как получить нужные ассигнования.

Деон испытывал смешанное чувство облегчения и стыда.

— Конечно. С удовольствием. Сколько тебе требуется и для чего?

— Я ведь рассказывал тебе об исследованиях, которые вел в Канаде? И по-моему, упомянул о риске, которым чревата работа с генетическим материалом.

— Да, мы об этом говорили, — уклончиво ответил Деон.

— Кое-что, мне кажется, я мог бы сделать здесь. Но как получить оборудование?

— Какая сумма тебе нужна?

Филипп не ответил. Он глядел на седого темнокожего старика, который медленно приближался к ним. Слепой — темные очки, в руке белая палка. Его вел маленький мальчик, который с интересом наблюдал за белками. Старик послушно следовал за ним, точно большой, неуклюжий и добродушный пес. Увидев на скамейке белого и цветного, мальчик смерил их оценивающим взглядом, принял решение и направился к ним. Старик покорно подчинился своему поводырю. Мальчик встал перед ними, и старик, шаркнув подошвами, тоже остановился и пошарил палкой по земле перед собой. Ребенок встряхнул жестянкой с прорезью в крышке. Звякнули монеты.

— Подайте слепому, сэр! — уверенно сказал он.

Филипп сразу же полез в карман, достал монетку и бросил в жестянку. Мальчик повернулся к Деону, и после некоторого колебания тот тоже достал монету.

Не поблагодарив, мальчик повернулся и дернул за руку слепого. Старик послушно поплелся за ним. Они брели между дубами, покровительствуемый за покровителем, и ни разу не оглянулись.

— Мошенничество, скорее всего, — сказал Деон. — Старик, наверное, получает пенсию. Если он вообще слепой.

Филипп смотрел, как фигуры становятся меньше. Они уже были там, где аллея кончалась и начинался город.

— Возможно. Но пенсии и на самое необходимое не хватает.

— Хватало бы, если бы они половину не пропивали, — упрямо сказал Деон.

Филипп проводил взглядом кружащийся в воздухе лист, а потом спросил:

— Деон, способен ли ты представить себе, что испытывает человек, которому абсолютно не для чего жить?

Деон неловко отвел глаза и промолчал.

— Я сам почти забыл это, пока снова не вернулся сюда, — закончил Филипп.

— Да-да, конечно, — торопливо сказал Деон. — Это ужасно. Вещи, которые правительство…

Филипп жестом остановил его.

— Погоди. Дай мне закончить. Дело не только в правительстве. Не только в законах и указах, А я в мироощущении. В убеждении, что, раз ты белый, значит, ты всегда прав. И прямо противоположное чувство — преуменьшение себя, если ты не белый. Через какое-то время почти начинаешь верить, что они действительно всегда правы.

Деон внимательно вглядывался в него, пока он говорил. За эти три месяца Филипп изменился. «Преуменьшение себя», — сказал Филипп. Это были точные слова. Его невозмутимость, его уверенность в себе уменьшились, были подорваны. Неужели все действительно так плохо? — подумал он в смятении. И мы настолько дурны, что способны исковеркать такого человека?

Филипп как поднял ладонь, не дав договорить Деону, так и не опускал ее. Теперь он в отчаянии взмахнул рукой.

— А, какого черта! Я же говорил тебе о работе, которой хотел бы заняться.

— Погоди, — волнуясь сказал Деон. — Послушай! Ты не должен забывать, что белых преследует страх. И естественно, они пытаются как-то придать себе уверенности. И тот, кто подвергает эту уверенность сомнению, опасен им. Понимаешь? Ты понимаешь?

Губы Филиппа скривились в усмешке.

— Теоретически. На практике это несколько… Но к чему весь этот разговор? Ты можешь мне что-нибудь посоветовать насчет субсидии?

Деон кивнул, все еще занятый мыслью, которую ему не дали закончить.

— Конечно. Я сделаю все, что смогу. Чем конкретно ты занимаешься?

— Ну, в основе — риск, связанный с изучением генетического материала вне организма. Помещение его в пробирки и чашки Петри, возможно, изменяет заложенную в нем информацию. Мы хотим установить, так это или нет.

— Каким образом?

— В Торонто мы ведем довольно сложные исследования. А тут я бы поставил относительно простые эксперименты — оплодотворение яйцеклетки в пробирке и наблюдение в лабораторных условиях за первыми стадиями развития зародыша.

— Понимаю. С тем, чтобы выявить у зародыша аномалии развития?

— Совершенно верно. В одной серии мы будем изучать их на самой ранней стадия развития, еще в питательной среде. В другой — помещать зародыш в матку подопытного животного и проверять более поздние стадии.

— Ого! Работы это потребует дьявольской. Так сколько денег тебе нужно?

— Не так уж и много, если не считать электронного микроскопа. Они, как тебе известно, стоят тысячи. Думаю, что купить его нам вряд ли удастся, но если бы получить разрешение пользоваться уже установленным…

— Кафедра патологии как раз приобрела электронный микроскоп. Ты же знаком с профессором Мартином? Он, конечно, будет рад помочь. Что еще?

— Место, где содержать подопытных животных. И всякие другие мелочи.

Деон энергично хлопнул себя по коленям и поднялся. Он вновь ощутил решимость и уверенность в себе. Утренняя стычка с профессором Снайменом все еще беспокоила его, но он отогнал воспоминания о ней.

— Слушай, — сказал он. — Приготовь список всего, что тебе нужно, и давай составим смету. Я берусь раздобыть эти деньги.

Деона вызвали в клинику. Неприятности у Робби. Открылось кровотечение у пациента, которого он оперировал утром.

Он быстро проинструктировал Дженни и помчался в клинику, выжимая из своего «ягуара» все, что тот мог дать. Однако они успели справиться и без него. Робби дополнительно ввел внутривенно протамин и кальций, и кровотечение прекратилось. Робби рассказывал анекдоты сестре из послеоперационной палаты, которая настолько привыкла к его своеобразному юмору, что даже уже не краснела.

Деон посмотрел, кое-что посоветовал, но нужды в его присутствии никакой не было, и он скоро ушел.

Включив мотор, он несколько минут сидел за рулем, не зная, куда ехать. Впервые за долгое время он был совершенно свободен. Дженни прекрасно справится без него. Никаких срочных вызовов, никаких неотложных дед. Элизабет, конечно, еще играет в бридж. У Этьена сегодня регби, и освободится он не раньше шести. Возвращаться в пустой дом ему не хотелось.

Он подумал было съездить к матери, но тут же сказал себе, что она его сегодня не ждет и этакое неожиданное посещение может ее расстроить. Да и что притворяться — дом для престарелых действует на него угнетающе.

А не поехать ли посмотреть на Этьена? Отличная мысль. Ему редко удается приобщиться к жизни сына, как домашней, так и школьной. Он был вынужден заботу о детях почти целиком переложить на Элизабет, которая, надо отдать ей должное, никогда на это не жаловалась.

Он решил — едет к Этьену. Школа была в тихом пригороде: красивые, увитые плющом здания среди изумрудных футбольных полей, площадок для игр, беговых дорожек и теннисных кортов, говорящих о солидной и респектабельной обеспеченности.

Да, нам такие школы и не снились, — подумал он, вспоминая посыпанное гравием поле для игры в регби на окраине их городка, когда каждая схватка завершалась синяками и царапинами на коленях и локтях. А впрочем, нынешним школьникам приходится выдерживать испытания, по сравнению с которыми любые ссадины — пустяк. Они сталкиваются с силами и воздействиями, которые ему и его сверстникам показались бы немыслимыми.

Матч происходил на главном поле, напротив приземистой башни с часами. Деону всегда чудилось в традициях этой школы что-то фарсовое — устаревшая копия английских аристократических школ, которые и сами дышали на ладан. Но в этой школе учились отец Элизабет, ее дядья и братья, а потому тут должен был учиться и ее сын.

Деон со снисходительной улыбкой подумал, что с возрастом его жена все больше возвращается к семейным устоям, которые некогда столь яростно отвергала.

И не то ли происходит со мной самим? Некоторые вещи, в которые свято верил отец, я никогда не приму. Но другие? Не знаю, не знаю.

Он остановил машину под дубами и опустил стекло на дверце. Веселый гомон звонких голосов, гулкий удар по мячу и ленивые хлопки. Совсем рядом с ним двумя неровными линиями выстроились нападающие: хозяева в темно-коричневой форме, гости — в ярко-алой. И те и другие запыхавшиеся и грязные с ног до головы, потому что накануне шел дождь и поле было мокрое.

Деон увидел взъерошенную голову сына среди трехчетвертных. Этьен стоял, пригнувшись, упершись руками в колени, и ждал вбрасывания.

Мяч прочертил в воздухе дугу, темно-коричневые и алые тела взметнулись вверх, мяч отлетел к темно-коричневому, он приготовился ударить, и трехчетвертные противника чуть попятились, но вместо того, чтобы бить, мальчик отбросил мяч Этьену в центр. Зрители испустили восторженный вопль, который тут же сменился стоном разочарования. Этьен замешкался, и раздался свисток судьи.

Деон, напряженно наклонявшийся вперед, откинулся на спинку сиденья. Жаль! Удержи Этьен мяч, он успел бы проскочить сквозь линию противника.

Конец игры он смотрел рассеянно. Младшие юношеские команды? Ну конечно. Этьену в конце прошлого года исполнилось пятнадцать. Как летит время! Только сам начинал жить, и вот, пожалуйста, сыну уже пятнадцать.

Воспоминание обожгло, словно задев больной нерв. А сколько было бы ему? Тому, другому? Его собственному сыну?

Двадцать один год. Мужчина. Уже сам мог стать отцом.

Он смотрел на мечущиеся по зеленому полю цветные мальчишеские фигуры и думал о своем. Какой он был бы? Высокий блондин, как он сам? Или шатен, замкнутый и сосредоточенный, как мать?

И снова жгучее ощущение вины. Не тут ли причина? Поздний аборт и последующая травма. Вдруг они послужили толчком для мутации, которая завершилась рождением ребенка с синдромом Дауна?

Чушь! — яростно сказал он себе. К чему вызывать духов из пустых могил, если матери было тридцать восемь лет, а опасность появления на свет ненормальных детей прямо пропорциональна возрасту! Итальянский гинеколог должен был бы рекомендовать пункцию околоплодной жидкости.

Ты тут ни при чем.

И все-таки…

Утренний разговор с Филиппом вернул его мысли к Триш. Действительно ли она уехала обратно в Италию? Скорее всего. Хотя, с другой стороны, вполне возможно, что ее родители еще живы и она гостит у них. В те дна они были сравнительно молоды. Отцу сейчас, должно быть, под семьдесят. Мать немного помоложе.

Он хочет ее видеть.

Он был потрясен и вместе с тем почувствовал облегчение. Это желание продолжало жить, похороненное в глубине души, притупленное все стирающим временем, чередой событий и забот. Года шли, летели незаметно, точно отмершие листья, опадающие с дубов на Бульварах. И вдруг видишь, что деревья стоят обнаженные, что пришла зима и что жалеешь ты о том, чего не сумел или чего не успел сделать.

Я хочу ее видеть, снова подумал он и вспомнил темное неистовство души, животное напряжение, так странно контрастирующее с ее холодной рассудочностью. Я хочу ее видеть. Но осмелюсь ли я?

Вероятно, она давно уехала, напомнил он себе, чтобы справиться с нарастающим волнением. Возможно, погостила неделю-другую у родителей и уехала обратно в Италию со своим Джованни.

Бедный малыш. Ему суждено умереть, так и не узнав, что значит жить.

И помочь ничем нельзя. Ведь все дело в том, что его сердце лишено желудочка, качающего кровь в легкие.

Восторженный гул и пронзительный свисток судьи заставили его отвлечься от завладевших им мыслей. Темно-коричневые и алые рассыпались по полю. Темно-коричневые как раз получили очко и ликовали. Алые же уныло сгрудились у ворот в ожидании удара, начинающего игру после гола.

А что, если принять ситуацию такой, какая она есть? Принять и использовать ее?

Идея начинала обретать форму. Он сидел наклонившись, сжимая рулевое колесо обеими руками, и ликующий рев зрителей, последовавший за удачным ударом, даже не дошел до его сознания.

Он заставил себя сосредоточиться, вернуться к азам анатомии сердца. Что оно такое? Всего лишь мышечный насос с четырьмя камерами. Верхние две получают кровь, нижние две качают ее дальше. Но у Джованни клапан между правой всасывающей камерой и правой выталкивающей заблокирован. Эта выталкивающая камера никогда не функционировала нормально, а потому осталась неразвитой.

Деон откинулся на сиденье и невидящими глазами глядел на мелькающие по зеленому полю фигуры, вновь по порядку перебирая в уме все факты, чтобы не упустить ни одного.

…Кровь возвращается в сердце Джованни через главные вены, верхнюю и нижнюю полые вены, попадая в правое предсердие, как и полагается. Но лишь тонкая струйка попадает через суженный трехстворчатый клапан в правый желудочек. А большая ее часть поступает через отверстие в перегородке между предсердиями, в обход препятствия и заодно и легких. Эту кровь с низким содержанием кислорода, смешавшуюся с той, которая прошла через легкие, левый желудочек гнал назад по всему телу, и возникал цианоз.

Все соглашались, что положение безнадежно из-за нарушения функции правого желудочка.

А что, если обойти препятствие, но не легкие?

Чем больше он думал об этом, тем яснее представлял, как это можно сделать.

Кровь из верхней полой вены можно направить непосредственно в правое легкое. Для этого достаточно отделить верхнюю полую вену от сердца и соединить непосредственно с артерией, ведущей к правому легкому. И кровь из верхней части тела получит необходимый ей кислород.

К сожалению, нижняя полая вена расположена довольно далеко от артерии левого легкого. Это исключает прямой анастомоз. Но можно решить проблему, направив кровь из нижней части тела сначала в правое предсердие. Правильно! Надо соединить правое предсердие с левой легочной артерией с помощью пересадки. Он не раз уже применял пересадку аорты от правого предсердия к легочной артерии для обхода нефункционирующего участка с пороком развития правого желудочка. Никому не приходило в голову применить эту методику при атрезии трехстворчатого клапана, однако нет никаких оснований считать, что это невозможно. Аорта была бы открыта со стороны правого предсердия, То есть это предсердие возьмет на себя функцию правого желудочка и будет гнать кровь по телу.

Закрываем дефект между предсердиями — и вот оно! Сердце, которое работает, хоть и не как нормальное, но достаточно хорошо.

Он держал свои мысли в узде, хладнокровно и неторопливо обдумывая каждую деталь будущей операции с бесстрастием инженера, производящего расчеты с помощью логарифмической линейки и таблиц. Но теперь он дал волю своему ликованию и, ударив ладонями по рулевому колесу, воскликнул:

— Черт побери!

И, подавив радость, снова перебрал мысленно все этапы операции.

Отторжения можно не опасаться. Ткань аорты, пусть от донора, все равно мертвый материал, стерилизуемый облучением.

Вопрос в другом. Правое предсердие — по своему строению всасывающая камера, а не выталкивающая, приспособится ли оно к новой роли? Предположительно в него будет поступать лишь около половины венозной крови, но тем не менее внутреннее-то давление, очевидно, возрастет. А слишком высокое давление закупорит кровь в нижней полой вене.

Он задумался над этой проблемой. Придется поломать голову, но она разрешима. Главное то, что он взял барьер, перед которым все пасовали. Он знает, как обойти слабый правый желудочек. И это получится. Несомненно.

Его охватило нетерпение. Скорее, скорее взяться за дело. Немедленно! Сейчас!

Его рука уже взялась за ключ зажигания, но он опустил ее. «Хамба кахле», — сказал он громко. Есть такое выражение на языке коса — «ступай мягко».

Потребуется огромная предварительная подготовка. Им с Робби предстоит немало бурных обсуждений, чтобы предусмотреть тысячи возможных осложнений, разработать такую методику, которая исключала бы их все. Им придется вновь и вновь повторять эту операцию на подопытных животных. А это само по себе целая проблема.

Раздался длинный свисток, за которым последовали новые восторженные крики. Темно-коричневые и алые уходили с поля, обмениваясь церемонными рукопожатиями. Матч кончился.

Этьен заметил «ягуар» в тени деревьев и побежал к нему. Он был совсем красный, но улыбался.

— Привет!

— Здравствуй, сынок. Кто выиграл?

— Что? О, мы, конечно же. Мы их побили двадцать три к восьми. Ты видел, как я бросил?

Деон, который ничего не видел, поспешил кивнуть.

— Да. Неплохо, неплохо.

— Я его обошел, как стоячего, — весело похвастал Этьен, но, тут же вспомнив, что он уже не мальчишка, а взрослым подобает скромность, поспешил добавить: — Хотя какие это соперники! Они даже «Рондебошам» проигрывали.

— Подбросить тебя домой?

— Спасибо. — Этьен оглянулся через плечо. — Я только приму душ.

— Хорошо. Поживей!

Мимо по двое, по трое шли мальчики в темно-коричневых спортивных костюмах, коричневых в серую полоску свитерах. Некоторые узнавали Деона и с любопытством на него глядели. Старик ван дер Риета! Хирург-сердечник. Но он уже давно привык к любопытным взглядам, а потому смотрел прямо перед собой и продолжал обдумывать операцию по поводу атрезии трехстворчатого клапана. Кого пригласить в ассистенты? Перед глазами возникли вечно смущенное лицо, руки, такие неуклюжие на первый взгляд, очки с починенной наспех оправой. Мулмен показал себя с отличной стороны. Он все еще в детской клинике, но его можно перевести. Ему не помешает заняться научно-исследовательской работой. Он как-то признался, что мечтает через год-другой уехать в Америку, так что опыт работы в лаборатории придется ему кстати.

Из раздевалки выбежал Этьен, уже в полосатом свитере. За ним шли двое мальчишек со спортивными сумками, но потом немного отстали.

— Пап, мы подбросим Боба и Дэвида? — спросил Этьен. — Им с нами по дороге.

— Конечно.

Мальчики почтительно поздоровались с ним и забрались на заднее сиденье. Этьен сел рядом с Деоном и тут же обернулся к товарищам. Деон включил мотор, и до него, словно из далекого прошлого, донесся запах здоровых молодых тел, мыла и промокшей от пота формы, уложенной в сумки.

Он лениво прислушивался к их болтовне: они обсуждали недавнюю игру и возмездие, которое постигло крайнего нападающего противника после того, как он устроил одну грязную штуку. При упоминании учителя, получившего странное прозвище «Шарики», все трое расхохотались, после чего принялись обсуждать (со множеством недомолвок, искоса поглядывая на Деона) девочек, с которыми познакомились на последней вечеринке.

Деон уже не слышал их.

Как создать атрезию трехстворчатого клапана у подопытного животного?

Он найдет способ. Но придется попросить, чтобы профессор Снаймен вернул ему кое-какое оборудование. Однако можно ли ждать от него помощи? Добровольной — нет!

Видит бог, подумал он, мы с ним в ссоре не по моей вине. И он даже не мог сказать точно, когда это, собственно, началось, хотя понимал, что история с собакой сыграла тут не последнюю роль. Но откуда эта мелочность и подозрительность? Я ведь отказался бы стать заведующим хирургическим отделением, даже если бы мне предложили, он прекрасно это знает.

Правда, старик никогда прямо не вмешивался в его дела, но исподтишка любил вставлять ему палки в колеса. Так, совсем недавно субсидия, которая столько лет расходовалась на исследования, связанные с хирургией сердца, была передана другому отделению. Старик ставит теперь на новую лошадь.

А ведь когда-то у нас были прекрасные отношения, и я даже сейчас восхищаюсь им как блестящим хирургом с беспредельной работоспособностью. Я у него многому научился и все еще сохраняю к нему теплое чувство.

Вот почему таким горьким было разочарование, когда он вынужден был признать, что профессор Терций Снаймен, друг, наставник и замечательный хирург, способен пренебречь этикой, когда речь идет о его интересах.

Это случилось в тот год, когда он был у Снаймена старшим ассистентом. Он и Робби изучали преимущества применения аппарата «сердце-легкие» для охлаждения организма в операциях на открытом сердце. Они проводили в лаборатории долгие утомительные часы, проверяя, как охлаждение воздействует на обмен веществ, функции почек и свертываемость крови. Они экспериментировали с разными типами теплообменников, быстрым охлаждением и медленным охлаждением, остановкой кровообращения и форсированной циркуляцией кровотока. Ликовали, когда их идеи осуществлялись, и падали духом, когда они проваливались, и начинали искать снова.

До сих пор запах кофе заставлял его заново переживать былое напряжение, потому что, сидя за пустым выскобленным столом в крохотной лаборатории, под лампочкой без абажура, свисавшей с высокого потолка, они непрерывно его пили, пока обсуждали очередной эксперимент и спорили с пеной у рта.

Снаймен помогал им во всем: доставал оборудование, добивался денег у университетского начальства, радовался вместе с ними, когда Деон начал получать результаты, подгонял и подталкивал, когда, по его мнению, они ослабляли усилия.

В тот вечер они удачно завершили серию экспериментов, устанавливая, в какой мере низкие температуры предотвращают разрушение мозга из-за кислородного голодания. Деон, опьяневший от успеха и усталости, допивал свой кофе. Робби посмотрел на часы.

— Черт, ну и засиделись мы! Десять минут двенадцатого, а утром нам надо быть в операционной, братец!

— Подумаешь! — почти пропел Деон. — Ты понимаешь, что перед тобой чудо?

Он показал рукой на двух подопытных собак, которых лаборант-африканец готовился вернуть в клетки.

— Посмотри на них. Целый час они были мертвыми. Сердце не билось, дыхание и циркуляция отсутствовали, как и деятельность мозга. Длившаяся час смерть, согласно всем определениям! И вот они. Идут!

Робби смотрел на него ухмыляясь.

— И вот что я тебе скажу, — продолжал Деон. — В один прекрасный день мы используем эту методику для пересадки головного мозга.

— Ну, так пересади мой, и поскорее, — с притворным унынием потребовал Робби. — Ты ведь уже выжал его досуха.

Но Деон не слушал. Он встал с пустой кофейной чашкой в руке и смотрел на двух дворняжек так, словно увидел их впервые. Он прикусил нижнюю губу и прищурился.

Робби, который хорошо изучил эти симптомы, испустил тяжелый вздох.

— А теперь что? — спросил он жалобно.

— Я тебе скажу, как мы можем осуществить пересадку мозга, — торопливо сказал Деон, весь во власти поразившей его мысли. — Слушай, я знаю как. Идея ясна. Остается только уточнить детали.

— Как сказал епископ одной актрисе…

— Заткнись и слушай. Мы пересадим голову одной собаки на туловище другой.

Робби внимательно посмотрел на него.

— Ты серьезно?

— Конечно. И мы это сделаем.

— Ты с ума сошел, — решительно объявил Робби. — Гипотермия, конечно, защищает мозг. Ну, а все нервные стволы, которые надо будет соединить? После рассечения спинного мозга…

— Ты не понимаешь. Я не собираюсь отделять обе головы. Только одну. Затем я пересажу ее на туловище другой, сохраняя общую циркуляцию.

Подумав, Робби сказал:

— Ага! Да, пожалуй, это возможно. Двухголовая собака. Но вряд ли это можно назвать пересадкой головного мозга.

— Пусть так, — согласился Деон. — Вторая голова, конечно, не будет контролировать ни единую часть тела. Но если мы сохраним головной мозг, то черепно-мозговые нервы будут функционировать, то есть, если мозг останется невредим, голова будет жить. А это покажет возможности гипотермии!

Робби раздавил окурок сигареты о блюдечко.

— Пошли домой. Утро вечера мудренее, — сказал он.

Домой они пошли, но уснуть Деон не мог. Почти до зари он лежал рядом со спящей Элизабет, лихорадочно рассматривая и решая одну проблему за другой.

Вообще это не должно быть так уж трудно. Самое главное, конечно, добиться того, чтобы сохранить оба головных мозга, пока будет отключено кровообращение. Он представил себе операционный стол, на нем рядом две собаки — донор справа, реципиент слева. Обеих можно подключить к одному аппарату «сердце-легкие». Он будет откачивать венозную кровь обеих собак в один оксигенатор, а затем с помощью двух артериальных насосов перекачивать обратно. Пока будет идти гипотермия, он сделает надрез на шее донора и обнажит сонную артерию и яремную вену. Робби сделает то же на реципиенте.

Температуру довести до десяти по стоградусной шкале, затем остановить артериальный насос донора, чтобы вся его кровь стекла в аппарат «сердце-легкие». Не забыть сказать операторам о дополнительных емкостях. Затем он разделит четыре кровеносных сосуда между двумя зажимами и, отделив голову донора, перевернет ее так, чтобы обе головы были обращены друг к другу. Анастомоз сосудов концами к боковой стороне сосудов реципиента. Снять зажимы и, пока идет растепление, закрыть конец спинномозгового канала мышечным лоскутом так, чтобы спинномозговая жидкость не вытекала. Мышечной поддержки у головы не будет, следовательно, нужно наложить гипс.

Он придвинулся поближе к Элизабет, она отодвинулась, что-то пробормотав во сне. Наконец он все-таки задремал, а когда проснулся, она уже вставала кормить малыша, и в окно спальни светило солнце.

Через неделю они сделали эту операцию, и удачно. Пересаженная голова открыла глаза, поморгала на яркий свет и вообще показывала нормальные реакции.

Как только Деон убедился, что операция завершилась успешно, он пошел к профессору Снаймену. То есть только-только не припустился рысью. Секретарша Снаймена, как обычно, пыталась его выпроводить, утверждая, что к профессору должны прийти, что он просматривает переписку по крайне важному вопросу, и вообще, почему доктор ван дер Риет не позвонил предварительно, если это так важно? Наконец Деону удалось проскользнуть мимо нее в кабинет старика.

Снаймен довольно холодно поглядел на него поверх очков.

— В чем дело?

За спиной Деона мисс Аренсен все еще возмущенно хмыкала, но Деон уже забыл о ней.

— Вы не могли бы уделить мне немного времени? Всего десять минут. Я хочу показать вам кое-что в лаборатории, где мы работаем с подопытными животными.

— Что именно?

— Один наш результат. Новая форма проверки. Мне кажется, вам будет интересно взглянуть.

Снаймен поднялся и снял с вешалки у двери белый халат, без которого никогда не выходил из кабинета.

Мисс Аренсен что-то взволнованно закудахтала, но Снаймен остановил ее своим обычным жестом и всунул руки в халат.

На его лице, когда он увидел собаку с двумя обращенными друг к другу головами, все еще привязанную к операционному столу, отразилось благоговение, смешанное с ужасом.

Деон показал, как пересаженная голова реагирует на раздражители, и объяснил, каким образом он соединил кровеносные сосуды. Снаймен слушал молча, не отводя глаз от животного.

— Я вам скажу, что вы сделали, — произнес он, когда Деон кончил объяснение. — Вы создали чудовище!

Повернувшись на каблуках, он вышел из лаборатории. А спустя несколько дней, встретив Деона в коридоре, остановил его и с притворной небрежностью спросил:

— Ну и что же вы, мальчики, предприняли с вашей двухголовой собакой?

— Мы сняли пересаженную голову. Вы были правы. Как-то жутко получилось. И по сути, это ничего не доказывает.

Профессор Снаймен снял очки и тщательно протер их белоснежным носовым платком.

— Ну, не знаю. Вы доказали, что орган, столь сложный, как головной мозг, способен перенести пересадку. Почему бы не повторить опыт? Но поверните головы в одну сторону. Так они будут выглядеть лучше. — И уже на ходу добавил, словно эта мысль только что пришла ему в голову: — Да, и сообщите мне заранее. Я приду вам помочь.

Деон повторил эксперимент спустя три дня, но на этот раз соединил артерии таким образом, что пересаженная голова смотрела прямо. Вначале профессор Снаймен ему ассистировал, но, едва началось подсоединение пересаженной головы, он мало-помалу начал вести операцию сам. Деон с кривой усмешкой покорности судьбе уступил ему свое место. Старик не привык играть вторую скрипку, и нет смысла идти ему наперекор.

Они зафиксировали голову, на этот раз в более естественном положении, и, сгорая от нетерпения, ждали, чтобы теплая кровь, подаваемая насосом, пробудила головной мозг. И снова, едва подача наркоза прекратилась, ожили обе головы.

Снаймен был просто вне себя от возбуждения.

— Это надо снять! — крикнул он. — Нам необходимы фотографии. Позовите фотографа, пусть принесет заодно и кинокамеру. Мы сделаем из этой шутки такой фильм!

Собака быстро оправилась от действия наркоза. Робби сиял ее со стола, и она неуверенно побрела по лаборатория. Кто-то привес из буфета блюдечко с молоком и поставил на пол. Обе головы начали лакать молоко.

— Сфотографируйте это! — приказал Снаймен фотографу. Он похлопал Деона по плечу и радостно засмеялся. — Каково, а? Это уже нечто. У вас есть записи первого эксперимента?

— Да.

— Как-нибудь дайте их мне, я бы хотел с ними ознакомиться.

В конце недели он вызвал Деона к себе в кабинет. Он казался растерянным и все время что-то поправлял у себя на столе: переставлял календарь, чернильницу, диктофон и стаканчик с карандашами, отодвинул бювар сначала в одну сторону, потом в другую.

— Эта двухголовая собака… Она еще жива?

— Да, профессор. Мы провели ряд опытов, и можно с уверенностью сказать, что мозг да и обе головы функционируют нормально.

— Так-так. — Снаймен снова переложил бювар. — К сожалению, газеты каким-то образом пронюхали об этом. Донимали меня все утро. Даже из Нью-Йорка звонили.

— О черт! — Деон быстро прикинул. — Они захотят сфотографировать собаку. Надо запереть ее. Поставить охрану. Я распоряжусь, чтобы лаборанты следили, не появится ли кто-нибудь с камерой и…

— Да-да.

Теперь настала очередь фотографии — сначала она переехала влево, потом вправо.

— Мне кажется, нам придется сообщить им все подробности.

Деон с сомнением поглядел на него.

— Но разумно ли, сэр? Они ведь могут подать это совсем в другом свете.

Снаймен повелительным жестом заставил его замолчать.

— Я долго все взвешивал. И лучше нам самим полностью их информировать, чем допустить публикацию всякой сенсационной чуши.

— Да, пожалуй.

— Имея дело с прессой, лучше всего поступить именно так. — Он решительно поставил рамку под прямым углом к бювару. И прищурился поверх очков на Деона с какой-то хитрецой. — Я назначил на сегодня пресс-конференцию. В три часа, здесь, у меня. Разумеется, я хочу, чтобы присутствовали и вы, — поспешил добавить он со смешком. — Но репортеров вам лучше предоставить мне. У меня есть опыт общения с ними.

— Да, конечно. — И Деон невольно задумался над тем, каким образом эта новость могла просочиться в газеты?

— Отлично. Итак, в три часа.

Снаймен держался с репортерами крайне любезно, отпускал шуточки, улыбался фотографам и послушно поворачивался по их просьбе то так, то эдак под ослепительные вспышки. Он объявил об операции торжественным голосом, точно с церковной кафедры, и удовлетворенно кивал, прислушиваясь к удивленным возгласам.

— Да, господа, — сказал он. — Мне кажется, у меня есть основания сказать, что эта клиника вписала главу в историю медицины.

Деон и Робби были представлены репортерам, но мимоходом, так, словно они почти никакого отношения к эксперименту не имели. Нет, прямо ничего не было сказано, но вывод напрашивался сам собой: профессор Снаймен разработал методику пересадки головы одной собаки на туловище другой, а затем попробовал применить ее на практике в операционной, для чего, собственно; эта методика и была разработана.

Он восседал, купаясь в лучах славы, а Деон угрюмо наблюдал за происходящим и молчал.

Профессор Снаймен и его двухголовая собака прогремели на весь мир. Противники вивисекций писали гневные письма в газеты. Авторы передовиц рассуждали о нравственных, этических и научных последствиях, которые может иметь этот эксперимент, а один медицинский журнал объявил его знамением того дня, когда люди обретут своего рода бессмертие.

Ну, так, наверное, делается во всем мире, подумал Деон. Руководители повсюду присваивают плоды работы своих сотрудников. Уж очень велик соблазн.

Глава седьмая

В субботу утром позвонил Мулмен и опять сообщил:

— К сожалению, профессор, собака; которую мы оперировали вчера, сдохла. — Голос у него прервался. — Когда я вчера вечером ушел, все было прекрасно. Сегодня утром прихожу, а она лежит в клетке мертвая.

На линии явно был непорядок, и в трубке трещало. Но даже сквозь помехи он уловил, каким убитым голосом произнес все это молодой врач.

— Как? Опять? Прямо хоть бросай. Что на этот риз? Опять легкие?

— Я только что пришел, сэр. И еще не делал вскрытие. Но вчера вечером она дышала хорошо. Я даже убрал дренаж из грудной полости. Никакого просачивания крови не было.

С самого начала их опытов по разработке методики замены трехстворчатого клапана они то и дело сталкивались с чисто техническими трудностями. Как поместить трансплантат с правого предсердия на легочную артерию, чтобы он не перегнулся и не был придавлен стенкой грудной клетки? Где делать разрез предсердия, чтобы избежать нарушения ритма сердечных сокращений? Деон решил вшивать одноточный клапан в устье нижней полой вены — тогда давление не будет гнать кровь обратно в нижнюю часть тела. И очень долго им не удавалось найти способ измерять устье вены, а без этого нельзя было подобрать клапан нужного размера.

Постепенно они справились со всеми этими трудностями. И тем не менее ни одна собака еще не прожила дольше двух-трех часов.

— Займитесь вскрытием.

— Сейчас, сэр. И позвоню вам, как только кончу.

— Да… Ну, что же. — Деон нерешительно замолчал. Сейчас он ничего сделать не мог и раздраженно стукнул трубкой по столу. Треск тише не стал. — Чтобы ее черт побрал!

— Я не понял, сэр.

— Это в телефоне! Я почти вас не слышу.

— А-а… — Мулмен вздохнул с облегчением.

— Хорошо. У меня совещание в кардиологии, и я сейчас уезжаю. В понедельник все обсудим. Без моих указаний не планируйте дальнейших экспериментов.

— Хорошо, сэр.

На этот раз за привычной почтительностью прозвучали разочарование и даже враждебность.

Черт возьми! — подумал Деон. Или он считает, что у меня, кроме этих проблем, других забот нет? Щенки! Тянешь их, тянешь, а чуть вообразят себя взрослыми, сразу кидаются на тебя.

И тут же увидел себя в роли надменного щенка, а профессора Снаймена — как измученного и задерганного главу стариков.

Вероятно, избежать этого нельзя, решил он. Старшие возлагают надежды на молодежь и одновременно боятся ее, с полным на то основанием. Со Снайменом мы схватились так, что не разнимешь, и он полон праведного гнева! Быть может, он считает, что я замахиваюсь на слишком уж многое, что его медицина законна, а моя — нет.

Ну, ничего не поделаешь!

Он повернулся в своем вращающемся кресле, резко откинулся на спинку — она даже уперлась в край письменного стола — и невидящими глазами уставился в окно. Тут никаких сил не хватит. Вчера они сняли собаку с операционного стола живехонькой, с прекрасной циркуляцией и отличным кровяным давлением. Все было отлично. За исключением того, что собака околела.

Он поглядел на маску колдуна в простенке между окнами и вспомнил, как Джованни потянулся ее потрогать. Бедный малыш! Жив он еще? Больные с атрезией трехстворчатого клапана остаются в живых годами. Остаются в живых. Его состояние пока относительно неплохое. Но тем не менее смерть приближается к нему так же неумолимо, как охотник, подкрадывающийся с ружьем к оленю, который, ничего не подозревая, стоит на залитом солнцем холме…

Триш.

Он часто думал о ней, пока они с Мулменом проводили свои эксперименты. Что бы она сказала, узнав о его попытках разработать методику операции, которая может сохранить жизнь ее сыну? Осветилось бы ее грустное лицо улыбкой?

Ты прекрасно знаешь, она давно уехала в Италию.

Тем не менее, подчиняясь внезапному порыву, он взял телефонный справочник.

И, К, Ка, Ко, Коблер, Колмен. Вот. Коултер. «Коултера, аптека» — и адрес. Он смотрел дальше. Домашнего адреса не было. Родители Триш жили где-то в Ньюлендсе. Они переехали? Умерли?

Он надавил на клавишу селектора.

— Соедините меня вот с этим номером, — сказал он Дженни и продиктовал его. — И постарайтесь соединить по-человечески. В прошлый раз ничего не было слышно.

— Извините, профессор, — кротко сказала она.

Через полминуты она позвонила.

— Аптека Коултера, профессор.

Женский голос повторил:

— Аптека Коултера. Доброе утро.

— Здравствуйте. Могу я поговорить с мистером Коултером?

Секундная пауза.

— Извините, но мистера Коултера у нас нет.

— Но ведь это же аптека Коултера?

— Да, но это просто… просто название. Соединить вас с мистером Слоуном, управляющим?

— Будьте так добры.

Четкий суховатый голос произнес:

— Слоун слушает. Чем могу быть вам полезен?

— Видите ли, я пытаюсь разыскать мистера Коултера.

— Мистера Коултера? — снова секундная пауза. — Извините. Ничем не могу помочь, сэр. Я здесь всего полгода и мистера Коултера не застал…

— Может быть, предыдущий владелец…

— Аптека принадлежит фармацевтической фирме, сэр. Мы сохранили название по традиции… Фирма большая, с сетью аптек. Возможно, с тех пор, как господин Коултер продал ее, здесь сменился десяток управляющих.

— Ах, так…

Неужели так легко кануть в небытие? И тебя могут вычеркнуть из книги жизни с той же легкостью, как из телефонного справочника. Так что останется только фамилия, уже ничего никому не говорящая, просто удобный код для людей, которых ты никогда даже не видел.

Придет день, и кто-то скажет: «Извините. Деон ван дер Риет здесь больше не живет».

— А ваши служащие? — не отступал он. — Может быть, кто-то из старых служащих его помнит?

В энергичном голосе появился оттенок раздражения:

— Не думаю, сэр. Все они работают здесь меньше года.

— А, ну тогда конечно…

Голос вдруг изменился:

— Хотя подождите. Может быть, этот… Не вешайте трубку.

— Хорошо.

Прошло несколько минут. Наконец в трубке зашуршало.

— Вы слушаете? Я вспомнил, что рассыльный… старый цветной, служит тут давно. Так он сказал, что мистер Коултер после того, как продал аптеку, будто бы переехал в Германус. Правда, он не уверен.

— Германус? Отлично. Большое спасибо…

— Не стоит.

И короткие гудки, намекающие, что занятое субботнее утро мало подходит для подобных звонков.

Справочник загородных телефонных станций. В Германусе никакие Коултеры не значатся.

Вот так. След потерян. Ничего сделать нельзя. Но разве это объяснит или развеет тоскливую горечь, которая вдруг поднялась в нем, обиду и боль, такую же острую, как в тот далекий день, когда он узнал, что Триш ушла из его жизни и никогда не вернется?

Он яростным рывком повернулся в кресле к столу. Отвернув манжету, посмотрел на часы. Без четверти десять. Общая конференция с кардиологами в больнице в десять. Затем, если не считать завтрашнего утреннего обхода, весь конец недели у него свободен. При условии, что не случится ничего неожиданного. Во второй половине дня он играет в гольф, так что пообедает в гольф-клубе.

Он снова взглянул на часы, хотя не прошло еще и минуты. Ходьбы до больницы семь минут, еще полторы минуты — до конференц-зала. Но лучше войти загодя. Он не любил опаздывать — это значило подавать дурной пример.

Совсем собрался идти и медлил.

А, черт! Возьми себя в руки! Ты не романтичный мальчишка. Ты взрослый человек со взрослыми обязанностями. Выбрось все это из головы. Забудь ее. Сейчас же!

Когда он проходил мимо Дженни, его лицо ничего не выражало. Он отдал ей необходимые распоряжения, пожелал приятно провести воскресенье. Затем без излишней торопливости, хотя и быстрым шагом, вышел в коридор.

Почти все уже собрались в конференц-зале. Здороваясь, он прошел в первый ряд, сел, закинул ногу на ногу и хмуро уставился на комочек глины, успевший прилипнуть к носку до блеска начищенной туфли, пока он шел сюда.

Напротив, рядом с Питером Мурхедом, сидела девочка. Темноволосая, темноглазая, с землисто-бледным лицом, будто никогда не бывала на солнце. Она сидела неподвижно, зажав руки между колен.

Деон вопросительно посмотрел на Питера.

Питер сказал виновато:

— Это Кэтлин Дженнис, профессор. Не помните? Девочка из Ирландии, о которой я говорил вам в прошлом месяце. Родственница моей жены. Ее племянница.

Услышав свое имя, девочка внимательно посмотрела на Деона. На бледном лице глаза казались черными, как два уголька, на впалых щеках залегли черные тени, словно кто-то провел по ним пальцем, выпачканным в саже.

— По заключению кардиологов у нее только одно предсердие с аномалией легочно-венозного кровообращения, — сказал Питер. — Она из Килкенни, ее смотрели в Дублине и Лондоне, но тамошние врачи не берутся оперировать такой дефект. Сестра Джиллиан написала нам, а мы посоветовали привезти Кэтлин сюда. Вы обещали, что взглянете на нее. У нас в кардиологическом отделении ей сделали повторную катетеризацию и сегодня должны сообщить результаты.

Питер откинулся на спинку скамьи, переводя дух с явным облегчением, что тщательно подготовленная речь произнесена.

— Я помню, — сказал Деон, хотя только теперь у него шевельнулись какие-то смутные воспоминания об этом разговоре. Он добавил тоном выговора: — Так ли уж необходимо было приводить ее сюда?

Питер покраснел.

— Извините, профессор. Но Джиллиан настаивала, чтобы вы посмотрели девочку, — объяснил он растерянно.

Деон снова поднял брови, показывая, что он думает о муже, который потакает самым нелепым прихотям жены. Питер прикусил губу и отвел взгляд. Спокойные глаза девочки были по-прежнему устремлены на Деона.

Кто-то из кардиологов включил настенный негатоскоп. Флюоресцентные трубки замерцали, потом ровно засветились. Ординатор провел указкой по рентгенограмме.

— Первый больной. Льюкас Виликази. Африканец, пол мужской, возраст двадцать три года. Сужение стенок аорты.

Он бегло перечислил характерные симптомы.

— Типичный случай. Вопросы есть?

Кто-то согласно хмыкнул, но ни замечаний, ни вопросов не последовало. Все было ясно, и операция требовалась самая обычная.

— Давайте дальше, — сказал Деон.

Кардиолог кивнул и, нажав на кнопку, сменил рентгенограмму.

— Деннис ван Ройен. Европеец. Возраст… — Он заглянул в историю болезни. — Тридцать. Это более сложный случай…

Деон слушал чужие мнения, высказывал свои, улыбнулся шутке Робби по его адресу, соскоблил глину с туфли о низ скамьи — и все это время он ощущал на себе внимательный взгляд девочки. И даже когда кто-то из ассистентов, подавая Деону историю болезни, заслонил его от девочки, она наклонилась и продолжала смотреть.

Зачем Питер притащил ее сюда? В нем нарастало раздражение против Питера и его сумасшедшей жены.

На экране возникла новая рентгенограмма.

— Кэтлин Дженнис, — объявил кардиолог тем же монотонным голосом. — Белая, пол женский, возраст десять лет. — Он сообщил симптомы, результаты анализов, ЭКГ и катетеризации и перешел к диагнозу — одно предсердие с аномалией кровоотвода левой легочной вены на правое предсердие. Недостаточность митрального и трехстворчатого клапанов.

Девочка все еще смотрела на Деона. Откинувшись на жесткую спинку скамьи, он скрестил вытянутые ноги и внимательно изучал рентгенограмму, но принимать участия в обсуждении не стал. Его брови хмурились, а потом он заметил, что покусывает большой палец, как обычно в минуты сомнений. Он сунул руку в карман брюк.

— Покажите мне еще раз рентгеноангиограмму.

Кардиолог выключил негатоскоп и деловито перешел к кинопроектору. Выбрав ленту, он громко скомандовал: «Свет!» — и включил проектор. На небольшом экране вспыхнул яркий прямоугольник. Он замерцал, а затем на нем замелькали черно-белые линии кинеангиограммы. Кардиолог вел показ с настоящим увлечением, то ускоряя движение ленты, то замедляя, останавливал кадр и даже прокручивал обратно, чтобы указать на подробность, которую кто-то упустил.

Деон сидел, откинувшись, сунув руки в карманы, и смотрел на кинозапись биений сердца.

Диагноз как будто не вызывал никаких сомнений. Можно было проследить, как кровь проходит через сердце. Сначала инъекция рентгеноконтрастного вещества в то место, где должно находиться правое предсердие, потом белое пятно, быстро заполняющее одну камеру предсердия, и через какое-то мгновение оба желудочка. Вслед за сокращением желудочков одновременное помутнение аорты и легочных артерий. Что-то в желудочках его настораживало, но, возможно, причина заключалась в дефектных клапанах. Во всяком случае, он уже несколько раз оперировал такие сердца, и с хорошими результатами. Все должно пройти спокойно.

Кардиолог выключил проектор, и вспыхнул верхний свет. Все смотрели на него. Питер Мурхед напряженно наклонился вперед. Рядом с ним недвижно сидела девочка.

Деон кивнул.

— Запишите ее на вторник. Все должно пройти спокойно.

И сразу же напряжение в зале исчезло. Кто-то из младших ассистентов начал перешептываться с лаборанткой из рентгеновского кабинета. Секретарша что-то записывала. Робби сверил свои часы со стенными. Кардиолог готовился показывать рентгенограмму.

А Деон повернулся к маленькой черноглазой девочке и впервые улыбнулся ей. Она посмотрела на него и улыбнулась в ответ.

Конференция кончилась, и все толпой двинулись к выходу. Какой-то молодой врач толкнул Деона и испуганно извинился. Ведя девочку за руку, подошел Питер Мурхед, готовясь излить свою благодарность. Деон коротко кивнул и отвернулся. Сейчас он не хотел ни говорить, ни думать об этом.

Почему проклятые собаки не живут? Его снова занимала одна эта мысль. Он прикинул, не зайти ли в лабораторию взглянуть, что все-таки Мулмен нашел при вскрытии. Но Мулмен, конечно, давно закончил, и лаборатория заперта. В любом случае сердце и легкие он оставил в холодильнике, и утром в понедельник они ими займутся.

Забудь. Расслабься. Сегодня ты играешь в гольф.

Обычная их четверка. Хорошо бы жребий свел его в пару с Эйбом. Игрок он не блестящий, но зато надежный и отлично уравновешивает его собственную неритмичную игру.

Он вышел из дверей больницы на зимний солнечный свет. Было не очень холодно, но воздух все же чуть-чуть покусывал. Самая погода для гольфа. Он съест что-нибудь в баре и, может быть, возьмет пива. Затем гольф — и рюмка-другая в заключение дня. Отличное средство против меланхолии.

Он сплел пальцы, поднял руки с воображаемой клюшкой и плавно ударил по невидимому мячу. Однако не слишком энергично, чтобы случайный встречный ничего не заметил.

Но пока Деон ехал в клуб, настроение у него снова изменилось. Несколько минут он сидел в машине, стараясь пробудить в себе интерес к предстоящей игре. Какие-то энтузиасты, начавшие пораньше, добрались уже до десятой лунки. Один грубо промазал, и мяч отлетел в канаву, но остальные трое щегольнули вполне приличными прямыми ударами. Они пошли дальше, мальчики с клюшками брели следом и над чем-то смеялись. Промахнувшийся игрок сердито обернулся к ним и приказал одному бежать вперед разыскивать его мяч.

Деон вспомнил, как Филипп рассказывал ему, что носил клюшки в «Ройял-Кейпе». Надо бы узнать, продвинулась ли у него работа? Потребуется еще помощь, или субсидии, которую удалось выхлопотать, будет достаточно? Виновато напомнил себе, что уже очень давно собирается позвонить Филиппу. Пора бы найти время. Вот снова почти незаметно пролетело несколько месяцев.

Он пошел в раздевалку. Расстегнул пиджак.

Нет. Сегодня гольф его не привлекает.

Тут же, чтобы вновь не передумать, он застегнул пиджак, поправил галстук и запер свой шкафчик.

Эйб Лакс сидел в баре, пристроившись на табурете. Увидев его, он помахал рукой.

— Э-эй!

— Привет, Эйб. Мне очень неловко, но сегодня я играть не смогу.

Ему не требовалось изобретать несуществующие причины. Само собой разумелось, что он должен вернуться в больницу.

Эйб огорчился, но тут же философски пожал плечами.

— Жаль, конечно. Но не беспокойтесь. Четвертого мы найдем. Это просто. А время выпить рюмочку у вас найдется?

— Спасибо, Эйб. В другой раз.

— Ладно. Но мы еще сыграем, а?

— Непременно.

— Ну, пока.

Испытывая облегчение и странное веселое чувство свободы, Деон проехал мимо здания клуба и свернул на аллею, ведущую вдоль поля. Двое игроков приближались к лужайке, но он даже не взглянул в их сторону. Он не думал, куда едет и зачем, но за воротами почти автоматически повернул вправо, на шоссе, по которому можно было выехать на автостраду, ведущую на восток. Элизабет ждет его только к вечеру. День принадлежит ему. Он свободен.

Он не думал о том, куда едет, и тем не менее строго следовал указателям, выводившим на автостраду, а когда оказался на ней, сразу прибавил газ. «Ягуар» рвануло вперед, стремительно обгоняя тяжелые грузовики.

За придорожным щитом притаилась синяя машина с белой звездой на дверце, и Деон сбросил газ. В такое время дня дорожная полиция любит проверять скорость.

Он взглянул на часы на приборной доске. Пять минут второго. Дорога до перевала займет час с небольшим, а оттуда до Германуса ехать еще минут сорок.

Германус? — насмешливо спросил он себя. Значит, туда едешь?

А почему бы и нет? Вполне приятная поездка в солнечный субботний день.

К чему тогда такая спешка? Чтобы поскорее попасть в Германус? Но что там есть такого, чего не найдется в любом другом тихом городке на побережье? Что в этом Германусе такого особенного?

Он рассмеялся, чтобы рассеять распиравшую его нелогичную, безумную и пьянящую радость.

Он здорово гнал и оказался на окраине Германуса раньше, чем рассчитывал. Но, добравшись туда, он вдруг растерялся, не зная, что делать дальше. Он медленно ехал по городку, поглядывая на белые бунгало под тростниковыми крышами с табличками на калитках: «Летний приют», «Солнечный дом», «За 100 лье». Он не сразу понял, как прочесть последнее наименование, а сообразив, расхохотался. Каких только названий не изобретают люди для своих жилищ и собак!

Он остановил машину на лужайке у края обрыва, откуда открывался вид на маленький рыбачий порт. Поднялся легкий бриз, волны далеко в море белели пенистыми гребнями, а внизу между серых камней вскипал и опадал прибой.

На что он, собственно, рассчитывал, приехав сюда? Или полагал, что Триш встретит его на шоссе? Да и полагал ли он, что она вообще здесь? Нет, конечно. Она уехала. Она в своей Италии, там ее дом. Что ей здесь делать? Не лучше ли ради душевного покоя, ради всех них сесть сейчас в машину и уехать назад в Кейптаун — только по прибрежному шоссе, не торопясь, любуясь пейзажем?

Но поехал он на главную улицу в центр городка, поставил машину на стоянку и начал обход магазинов. Почти все они были закрыты, как и положено во вторую половину субботнего дня. Он заглянул в кафе, но молодой бородатый владелец не знал ни мистера, ни миссис Коултер. Не слышали о них и в рыбной закусочной, где пахло горелым маслом.

Продавец в табачном киоске сосредоточенно нахмурился, когда Деон назвал фамилию.

— Коултер? — повторил он. — Да как сказать. — Он поскреб в затылке, и на плечи его черной куртки посыпалась перхоть. — Фамилия вроде бы… Мистер Коултер. Худой такой старичок? Очень тощий. Седой такой?

— Это похоже.

— Ходит всегда с палкой, хотя она ему и не нужна вовсе. Просто помахивает, вот так. — Он изобразил человека, помахивающего тростью.

— Может быть, и он.

— Каждое воскресенье заходит за газетами, — с довольным видом сообщил продавец. — И берет маленькую пачку «Голдфлейкс». Каждое воскресное утро, хоть часы по нему проверяй.

Деон постарался скрыть нетерпение.

— А где он живет, не знаете?

Продавец снова поскреб в затылке.

— Точно не скажу. Где-то на горе. — Он показал. — Вон там. Это Хилл-стрит. Я раза два видел, как он туда поднимался. Попробуйте там поискать.

Деон поблагодарил и вернулся к машине. Он медленно ехал вверх по Хилл-стрит. Угловой дом в ее конце был без названия, на калитке мелкими, аккуратными буквами выведены номер дома и фамилия «Дж. М. Коултер».

Звонок зазвенел где-то в глубине дома, и Деон, вдруг смутившись, поглядел на часы. Пятнадцать минут четвертого. Быть может, старики прилегли отдохнуть. Однако, к его большому облегчению, за дверью почти сразу же послышались быстрые шаги. Через секунду она открылась — на пороге стоял мистер Коултер, более сухопарый и куда более седой, чем помнил его Деон. Он смотрел на Деона с вежливым недоумением.

— Добрый день, — сказал Деон. — Не знаю, помните ли вы меня, мистер Коултер…

Старик внимательно поглядел на него. Держался он очень прямо и напоминал бойкую птичку — воробья или трясогузку. Выражение озадаченности на его лице сменилось изумленной улыбкой.

— Ну конечно же! Деон? Деон ван дер Риет. Это приятный сюрприз.

— Я приехал сюда по делам и подумал, что… — растерянно начал Деон, но, к счастью, старика объяснения не интересовали.

— Так входите же, входите! — Он посторонился, пропуская Деона. — Давно я вас не видел, очень давно. Разумеется, я читал все подробности о чудесах, которые вы делаете. И Патриция так надеялась, что вы сумеете помочь… Ну что же, такова жизнь.

Он провел Деона в уютную, хотя несколько заставленную мебелью гостиную. С этой высоты из окон открывался великолепный вид на море. Когда Деон похвалил местоположение дома, старик довольно улыбнулся.

— Да, потому я его и купил. То есть участок. Лет пятнадцать назад, даже больше. И стал строиться. Я и тогда предвидел, как все обернется. Теперь бы мне просто недостало средств, — откровенно признался он. — При нынешних ценах…

— Да, земля ужасно дорога, — согласился Деон, а сам в отчаянии спрашивал себя: «Какого черта ты здесь и ведешь пустой разговор с почти незнакомым тебе человеком? Ну и как ты теперь выкрутишься?»

Он заметил на каминной полке фотографии Триш. Снимок примерно тех лет, когда он с ней познакомился. Длинные волосы, на фотографии гораздо темнее, чем в жизни, падают на плечи. Загадочная полуулыбка. Широко открытые глаза, насмешливо изогнутые брови. На другой фотографии Триш в профиль. Сидит задумчиво на берегу канала, на фоне барж и домов непривычной архитектуры.

Деон поспешил отвести взгляд.

— А миссис Коултер как поживает?

Старик как будто не сразу его понял. Затем устало потер виски.

— Моя жена умерла, — сказал он. — Месяц назад. В следующий вторник будет ровно месяц.

— Простите. Я не знал. Мне очень грустно это слышать.

И хотя сама фраза была всего лишь общепринятой формулой, он сказал ее искренне. Ему действительно стало грустно, что Триш, у которой и так много горя, пришлось перенести еще и этот удар, пусть даже такой неизбежный, как потеря матери.

— Простите, — повторил он. — Я пытался звонить вам, но…

Старик сжал губы и воинственно кивнул.

— А я этой проклятой штуки здесь решил не устанавливать, — сказал он с самодовольным злорадством. — Довольно и того, что у меня в аптеке минуты покоя от звонков не было. Вот я и подумал, что, удалясь на покой, я не дам его нарушать.

Деон засмеялся.

— Я вас понимаю. Возможно, в один прекрасный день я последую вашему примеру.

Господин Коултер снова кивнул.

— Когда мне что-нибудь нужно, я иду туда сам. Ноги меня еще хорошо носят.

На старости лет у него, вероятно, завелись причуды, подумал Деон. Хотя надо сказать, старик на удивление хорошо сохранился. На прогулке мне, пожалуй, за ним не угнаться.

И, чтобы переменить тему, спросил:

— Ну, а Триш? Патриция, хотел я сказать. Что она пишет?

— Как пишет? — проговорил старик подозрительно, и в его голосе послышалось раздражение. — Она ушла с малышом на море, — он бросил взгляд на миниатюрные каминные часы, по сторонам которых стояли фотографии Триш, — …всего полчаса назад.

И снова ощущение, что он сейчас задохнется.

— Она здесь?

— Конечно, — будничным тоном ответил старик. — А разве вы не знали? Понимаю. Так вот почему… — Он засмеялся, но тут же снова стал серьезным. — Она приехала побыть со мной, когда Мэри… ее мать умерла.

Деон кивнул.

— Да-да, конечно.

— А вы не знали? Она не писала вам о том, как чувствует себя мальчик?

— Нет. Но мне хотелось бы ее повидать.

Старик взглянул на него проницательно и чуть насмешливо, как иногда глядела Триш.

— Это не так трудно, — сухо сказал он. — Она всегда ходит на пляж с гротом. Он в том конце городка.

Теперь, когда может ее увидеть, хочет ли он этого? Еще не поздно вернуться. Во всяком случае, остановись и подумай. Чего он хочет, в конце концов? Чего добивается?

Они играли в песке за полосой водорослей, плавника и всякого мусора, которая отмечала высшую точку прилива. Триш с помощью детского ведерка делала куличи из песка, а мальчик тут же разрушал их, вереща от восторга.

Триш увидела его и медленно поднялась на ноги, отряхнув с юбки песок неторопливо и как-то застенчиво. Он шел к ним по пляжу, спотыкаясь в своих городских туфлях, а она смотрела на его лицо.

Мальчик поднял голову и сразу тревожно оглянулся на мать. Она улыбнулась ему, и он, успокоенный, вернулся к своей игре.

Деон подошел, и мгновение они оба молчали. На ее лице было точно тс же загадочное и чуть насмешливое выражение, которое он только что видел на фотографии в доме ее отца. И он понял, что Триш не позировала фотографу, а, наоборот, тот поймал ее обычное выражение. Но с тех дней он это выражение не запомнил.

— Здравствуй, Триш, — нерешительно произнес он.

— Здравствуй.

Спокойно принимая ситуацию, не спрашивая: «Откуда ты? Зачем ты приехал?»

— Как поживаешь?

— Хорошо.

— Я рад.

Они сидели рядом и смотрели, как мальчик возится в песке.

— А Джованни?

— Не лучше. Но к счастью, и не хуже. Во всяком случае, так мне сказали, когда я привезла его на обследование.

— Когда это было?

— Полтора месяца назад. Видишь ли, мама умерла. Вот почему я здесь.

— Знаю. Мне очень жаль, Триш.

Она не спросила, откуда он знает, и просто поблагодарила за участие, ласково и спокойно.

— Что же они сказали? Врачи, которые смотрели Джованни? Я полагаю, это было в Италии?

— Нет. Собственно говоря, я ездила в Англию. И в Лондоне показала его специалисту.

— А-а. — Он слегка обиделся. Она не поверила ему?

Она тотчас уловила его чувство, но тщеславие ее не трогало ни в себе, ни в других.

— Я должна была убедиться. Пока есть хоть какой-то шанс.

— И что он сказал, этот лондонский врач?

— То же, что и ты. Сужение трехстворчатого клапана, недоразвитость правого желудочка. И тоже рекомендовал обходное шунтирование. Но я ответила, что это недостаточно хорошо.

Он чуть было не рассказал ей все. У него уже готово было сорваться признание: «Я работаю над тем, что будет много лучше для твоего малыша», но он заставил себя сдержаться. Что это даст, если все-таки ничего не получится?

А где-то шевельнулась мысль, но он не стал ее продумывать, знал, что она не исчезнет, что ей нужен срок, чтобы оформиться и развиться (исходная клетка разделяется, образуя две клетки, которые со временем превратятся в великое множество). Но пока пусть, неосознанная, тусклая, эта мысль покоится, медленно обретая форму, там, в смутных глубинах подсознания.

Вместо этого он спросил:

— Ты долго еще тут пробудешь?

— Еще месяц, я думаю. Может быть, полтора. У отца сильный характер, и он выдержал. Но конечно, ему нелегко. Когда человеку под семьдесят…

Во всяком случае, месяц.

— Я бы хотел увидеться с тобой, — откровенно признался он. — Перед тем, как ты уедешь.

— Разумно ли это?

— Думаю, что да.

Она зачерпнула ладонью песок и смотрела, как он сеется сквозь пальцы.

— Не уверена.

Он упрямо возразил:

— А я уверен.

Взгляд искоса, не лишенный кокетства.

— Ты всегда был уверен в себе, не правда ли?

И молчание, и невысказанные воспоминания — светлые и тягостные. День, когда они оба сбежали с занятий (он был тогда на пятом курсе), доехали на автобусе до Кэмпс-бей, прошли пешком почти до самого Ландудно, отыскали укромную бухточку и купались нагие в холодной, как лед, прозрачной воде. Его комната с окнами на задний двор, со скрипучей кроватью, с дверной защелкой, которая имела обыкновение открываться в самые неподходящие минуты. Пронзительный крик Триш в ванной… нет, об этом он думать не будет.

Они заговорили о прошлом, и вдруг она спросила:

— Где ты познакомился со своей женой?

Он насторожился. Значит, он ей не совсем безразличен?

С притворной небрежностью он ответил:

— На вечеринке.

Она засмеялась.

— Вероятно, почти все знакомятся именно на вечеринках. Банально, не правда ли? Хотя, с другой стороны, для этого их и устраивают. С Робом я познакомилась тоже на вечеринке.

Он посмотрел на нее с недоумением, решив, что она говорит о Робби Робертсоне. Потом вспомнил.

— А! Твой американец?

— Да.

Спокойно, без тени печали или горечи она начала рассказывать об американце, который был ее любовником в то время, пока она жила в Испании.

Они познакомились в Малаге на вечеринке, устроенной двумя женственными блондинами, которые писали изящно-пикантные и пользовавшиеся огромным успехом биографии знаменитостей без согласия этих последних. Роб был их любимым будущим писателем. Ей он показался обаятельным — почти таким же обаятельным, как хозяева дома. После вечеринки он просто переехал к ней и с тех пор они жили вместе.

У Роба был второй источник доходов — очень таинственный, о котором он отказывался говорить. Периодически из Штатов приезжали какие-то люди, и некоторое время он бывал страшно занят и часами совещался с ними за закрытыми дверями. После их отъезда он бросал работать над своей книгой, обедал в дорогих ресторанах и угощал вином всю компанию в модных кабачках.

В конце концов ему пришлось перебраться в Мадрид, в связи со своим вторым занятием, и она поехала с ним. Их отношения были нестихающей бурей, смерчем любви и ненависти — яростные ссоры и примирения, нежность и невероятная жестокость. Роб был сумасшедшим. Так она считала даже тогда, и она сама, возможно, немного помешалась в те дни. Это длилось почти три года. Потом она порвала с ним.

— Какой он был? — спросил Деон с неприязнью, но и с любопытством.

— Он был… Ну, я не знаю… Даже не очень красивый. — Она чуть-чуть улыбнулась. — Никакого сравнения с тобой.

— Но ведь он, несомненно, обладал большой привлекательностью?

— В нем всегда жило какое-то радостное возбуждение. Все, что мы делали вместе, казалось новым, блестящим. Как-то он затеял издавать журнал — конечно, на уровне «Эсквайра» и «Атлантик мансли», но только в европейском варианте. Вышел всего один номер. Затем он вознамерился снимать фильмы, уговорил даже одну старую даму финансировать это предприятие, и она дала ему несколько тысяч долларов, которые затем как-то незаметно растаяли, а он даже не закончил сценария. Но старушка даже не пыталась их вернуть. Он умел быть обаятельным, особенно с женщинами. И одновременно в нем чудилось что-то опасное, какая-то угроза. Он мог целыми днями валяться на кровати, ничего не делая, не отвечая на вопросы. А потом вдруг вырывался из этого состояния и вновь гнался за миражом. Жить с ним было все равно что на вулкане.

— Параноический тип, как мне кажется, — рискнул сказать Деон. — Почему ты не рассталась с ним раньше?

— Я хотела уехать, но не могла. Это было — почти как ребенка бросить, почти как предать собственное дитя. — Она посмотрела туда, где в песке копошился Джованни.

— Ну и чем все это кончилось? — спросил Деон.

— Тем, что я оставила его и вернулась в Малагу. Потом уехала в Италию.

— И вышла замуж?

— Да. Но мне потребовалось много времени, чтобы перешагнуть через это. Даже сейчас… — Она недоуменно покачала головой. — Странные существа женщины. Мы появляемся на свет с бесконечной способностью причинять себе страдания.

— В этом женщины не одиноки, — сказал ей Деон.

— Может быть.

— Ты видела фильм «Краткая встреча»? — спросил он вдруг.

Она сыпала песок на руки и смотрела, как он струится между пальцами. Но тут перестала и взглянула на него. Ее ноги были плотно сжаты, и модная длинная юбка красиво их драпировала.

— О чем он?

— О любви мужчины и женщины.

— По пьесе Ноэля Коварда? Кажется, видела. Почему ты спрашиваешь?

— Просто вспомнил, как он кончается. Чушь какая-то. Фальшь.

— Почему?

— Эта женщина расстается с любовником и возвращается к мужу. В конце есть сцена — муж сидит у огня, оборачивается и говорит что-то вроде: «Так ты вернулась?»

— Совершенно верно. Но тут есть подтекст. Становится понятно, что он все знал, и вот теперь, когда она вернулась, это не имеет значения.

— Вот именно. Но это фальшиво.

— Почему?

— Потому что заставляет верить, будто она может спокойно вернуться к своему прежнему существованию. Жить, как жила. Забыв, что произошло? Но так не бывает. Мужчины не забывают. Как и женщины. Человек любил, и он не может просто взять и перестать любить. Он не меняется. Меняется мир вокруг него.

Она не ответила и снова принялась пересыпать песок с руки на руку.

— Ты ездишь в город? — спросил он с каким-то отчаянием.

— Редко. — В первый раз в ее голосе прозвучала отчужденность.

Он зашел слишком далеко, и пути назад не было.

— Может быть, если приедешь, пообедаем вместе?

— Не знаю. Вряд ли.

— Но если передумаешь… Как я узнаю, если ты передумаешь? У твоего отца нет телефона.

Она вдруг расхохоталась.

— Ты и это знаешь! Можно позвонить соседям. Они его позовут.

— А какой номер?

После некоторого колебания она продиктовала номер.

— Но мне кажется, тебе не следовало бы это делать.

— Посмотрим, — упрямо ответил он.

Триш поднялась и позвала сына. Он сразу подошел с ведерком и лопаткой.

— Было очень приятно снова увидеть тебя, Деон, — сказала она.

— Я мог бы вас довезти до дома?

— Спасибо, но мы всегда ходим пешком. Нам нужно упражняться.

И она вежливо улыбнулась, прощаясь с ним.

Он поклонился с такой же официальной вежливостью.

— Надеюсь, мы еще увидимся.

Она продолжала улыбаться и ничего не ответила.

Глава восьмая

У него в мозгу вновь и вновь звенела нелепая фраза, словно одна из тех навязчивых рекламных песенок, которые он вдруг начинал напевать, сам того не замечая.

«А сдохла-то собака!»

Он понятия не имел, откуда она и почему ему вспомнилась. Но словно игла проигрывателя застряла в бороздке, и без конца звучит одно и то же: «А сдохла-то собака!»

Он поехал обратно по верхнему шоссе, потому что у него не было настроения любоваться пейзажами, пусть и прекрасными, — на душе кошки скребли, словно его выбранили, причем поделом. Он прибавил скорость, сознательно рискуя на поворотах, выжимая педаль газа на прямой, словно ему хотелось как можно скорее уехать от Триш.

Изгиб шоссе, сперва нетрудный, дальше внезапно стал крутым, и на такой скорости вписаться в него было почти невозможно. Левые колеса соскочили с асфальта, и он почувствовал, что машину заносит. Он слишком резко вывернул руль, и его закрутило. Прямо перед собой он увидел обрывающийся вниз, заросший вереском склон. Инстинкт толкал нажать на тормоза. Но он не поддался искушению и всем весом налег на рулевое колесо. И «ягуар» послушался — но в самый последний момент, так что крыло задело тумбу над обрывом, мотор взревел, потому что заднее колесо какое-то мгновение крутилось в пустоте.

Он поехал дальше и, едва обочина расширилась, затормозил и вышел из машины. У него дрожали руки, и ощущение было такое, словно кто-то ударил его в живот. Но во всяком случае, он не лишился способности ходить. Чтобы доказать себе это, он пошел осмотреть повреждение. Крыло помято и разбит указатель поворота.

— Черт! — сказал он и добавил: — Идиот!

Но внезапно вопреки всякой логике к нему вернулось то ощущение прилива всех жизненных сил, которое он испытал по дороге сюда. Он был жив, свободен и остро воспринимал все, что его окружало: свежесть горного воздуха, крики пары ястребов-перепелятников, парящих над обрывом высоко вверху, голубоватую дымку далеких гор и неровность гравия под подошвами туфель.

Он осознавал каждую мелочь и все понимал.

«А сдохла-то собака!»

Мысль, которая словно молния мелькнула в мозгу раньше, днем, теперь сияла ярким и ровным светом. Она все это время была с ним, но пряталась во мраке, а теперь вырвалась из него, с каждым мгновением становясь все светлее.

Он с удивлением подумал, что в океанских впадинах есть рыбы, живущие в вечной тьме, слепые рыбы. И все-таки, по непонятной причине они способны светиться и освещать окружающую их воду, которую не могут увидеть.

Теперь он знал, что нужно делать. Он знал, как исправить атрезию трехстворчатого клапана.

Утро началось хорошо, несмотря на скверную погоду. Словно в отместку за солнечную субботу, в воскресенье на рассвете зарядил холодный осенний дождь и продолжал моросить, почти не переставая.

Но Деон, спускаясь с горы счастливой дорогой, насвистывал в такт веселой песенке, льющейся из радиоприемника. Шоссе было скользким от дождя, и он ехал медленно и осторожно (он вспомнил, как чуть было не разбился в субботу, и у него похолодела спина), направляясь к детской больнице.

Там он сразу же погрузился в предоперационную рутину, и все-таки часть его сознания еще парила где-то, подобно птице, беспечной и свободной.

Вернувшись из Германуса, он сразу позвонил Мулмену, чтобы обсудить новую идею. Вчера они ее проверили, ж пока все как будто шло хорошо. Утром Мулмен позвонил, ликуя, и Деон, хотя старался говорить сдержанно, сам в глубине души не сомневался, что на этот раз должен выйти толк. Если они добьются, чтобы собака прожила четыре дня, можно будет радоваться — вероятно, методика подойдет и для людей.

Он все еще насвистывал (хотя теперь совсем тихо — надо же соблюдать декорум), бодро направляясь в операционную, где Робби должен был уже закончить первый этап операции. Еще одна хорошая примета: ему ассистирует Робби и анестезиологом сегодня Том Мортон-Браун. Они удивительно сработались.

Вчера они с Робби осмотрели племянницу Питера Мурхеда, маленькую ирландку Кэтлин. Девочка робела, и они пытались ее разговорить.

— Кто твой любимый герой? — спросил Робби.

— Джонни Осборн, — сказала она серьезно.

— Как! А я-то думал, твой любимый герой — я!

— Вы мой третий любимый герой.

— Вот как? А кто же второй?

Она уткнулась в подушку и показала на Деона.

— Он.

Робби упер руки в бока.

— Вот так всегда! Я куда красивей, но все девушки влюбляются в него!

Подушка задрожала от ее смеха.

Деон снова улыбнулся, прошел через дверь умывальной комнаты и встал за ширмой.

— Ну и как?

Робби ответил, не поднимая глаз:

— Хорошо. Через минуту можешь приступать.

Деон смотрел в открытую грудную полость на чрезвычайно увеличенное сердце Кэтлин, мысленно перебирая этапы операции, которую он разработал для устранения таких дефектов. Затем, все так же неколебимо уверенный в себе, вернулся в умывальную.

Подключение кровообращения девочки на машину прошло идеально, словно его уверенность передалась остальным. Он перетянул тесемки на катетерах и посмотрел поверх ширмы на анестезиолога.

— Давление?

Мортон-Браун бросил взгляд на манометры и на свой пульт.

— Все в порядке.

— Наполненная циркуляция, — сказал техник.

Робби взглянул на Деона, и кожа вокруг его глаз поверх маски собралась в морщинки.

— Второй любимый герой, — сказал он.

Деон повернулся к сестре.

— Скальпель.

Тонким лезвием он сделал разрез на стенке правого предсердия, затем ножницами расширил его по горизонтали. Завел два ретрактора под левый край разреза и передал их Гвидо Перино, второму ассистенту. Робби осушил полости, и теперь Деон заглянул внутрь сердца Кэтлин.

Заглянул и продолжал смотреть, как загипнотизированный. Через разрез в предсердии он видел полость желудочка! Створки клапана свисали с хорды, точно лоскутки кожи по краям рваной раны. Ничего подобного он еще никогда не видел.

Деон попросил анатомические пинцеты и развернул створки, но и теперь сердце Кэтлин не открыло ему своих загадок.

О черт!

Он поднял глаза. Робби со своего места не мот заглянуть в пустоту этого сердца и продолжал спокойно ассистировать.

— Черт возьми, Робби. Ничего не понимаю!

Идиоты кардиологи.

Деон снова нагнулся над открытой полостью грудной клетки. Снова раздвинул створки. С таким дефектом ему еще сталкиваться не приходилось. Не может быть. Но есть.

Он выпрямился, пытаясь осмыслить ситуацию. Нет, это невозможно. Он не знал, как приступить к исправлению всего этого.

Робби заметил его смятение и вытянул шею, чтобы заглянуть внутрь сердца. Деон отодвинулся.

— Посмотри и скажи, что это, по-твоему, такое?

Это был не его голос, а какой-то хриплый визг. Гвидо, продолжавший держать ретракторы, вздрогнул и чуть повернул голову.

Деон кашлянул.

— Это бог знает что! — Он в отчаянии развел руками. — По-моему, отсутствуют обе перегородки — между предсердиями и желудочками. Внутренние створки митрального и трехстворчатого, по-видимому, ни к чему не прикреплены. Это однокамерное сердце!

Ему надо было найти виновных, обличить кого-то или что-то. Не вина девочки, что она родилась такой. Значит, виновен тот, кто создал ее? Так вопиять ли, грозя кулаками богу, который не может или не хочет услышать, так он далек от страданий земных существ? Или просто пожать плечами и смириться со странной прихотью слепой судьбы?

— Где теперь эти кардиологи, черт бы их побрал? — закричал он, ни к кому не обращаясь. — Почему они не объяснят нам сейчас, как оперировать это сердце? Как они умудрились напутать с диагнозом?

Этот взрыв принес некоторое облегчение, он снова начал изучать сердце.

Как-то в Европе он познакомился и подружился со скульптором, носившим странную фамилию Архив. Тот пригласил их с Элизабет к себе в студию, и Деон увидел на пыльном заднем дворике пять-шесть больших кусков мрамора.

Он остановился у большого выходившего на юг окна и позвал скульптора, который объяснял что-то Элизабет у незаконченной обнаженной фигуры.

«А это? — поинтересовался Деон. — Почему вы не использовали эти прекрасные куски мрамора?»

Архив встал у окна рядом с ним. По булыжному дворику высокомерно шествовал черный кот, направляясь к шеренге мусорных бачков. В пыльном воздухе висели солнечные лучи. Скульптор задумчиво смотрел на беспорядочно сваленный мрамор и улыбнулся Деону.

«Понимаете, профессор, — сказал он, — я еще не вижу, что у них внутри».

Тогда Деону эти слова показались неясными и немного напыщенными, но теперь он понял, что имел в виду скульптор. Сейчас он смотрел на сердце и не видел, что скрывается внутри него.

Самое лучшее было зашить и оставить все как есть. Не вмешивайся, внушало благоразумие. По крайней мере ты не сделаешь хуже. А попытаешься подправить эти обрывки и лоскутки — все можешь погубить. Угадать, где здесь проходят нервные пучки, невозможно. Значит, ты вызовешь блокаду сердца.

Но мятежная и властная часть сознания не желала мириться с поражением. Выход должен быть, только надо его найти.

— Гвидо!

Итальянец, обычно самоуверенный, уже заразился от него нерешительностью. Он расстроенно смотрел на Деона.

— Ступайте, позвоните Питеру, — велел ему Деон. — Скажите, что чертовы кардиологи ошиблись. Объясните, что межжелудочковая перегородка тоже отсутствует. Не думаю, что тут вообще возможно что-то сделать. Я собираюсь зашить. Спросите, согласен ли он.

Гвидо кивнул и отошел от стола. Сестра помогла ему развязать тесемки халата. Пневматическая дверь закрылась за ним с сиплым вздохом, который в напряженной тишине операционной прозвучал оглушительно громко.

— Тут никто ничего сделать не может, — запальчиво сказал Деон, обращаясь к Робби, точно оправдываясь, хотя Робби даже не смотрел в его сторону. — Это совершенно невозможно. Знай я, что и желудочек один, я сразу отказался бы оперировать.

Робби кивнул, соглашаясь, но это ни на йоту не смягчило тягостного ужаса поражения. Деон сознавал, что ему нет никакой нужды оправдываться перед Робби или перед кем бы то ни было.

Кроме как перед самим собой.

Они стояли у операционного стола в молчании, ничего не делая, и это было самое страшное.

Не в силах дольше терпеть это тупое отчаяние, Деон начал двигать неприкрепленные створки сначала трехстворчатого клапана, затем митрального, располагая их по-разному. Он видел самую верхушку сердца, видел устье клапанов аорты и легочной артерии. Каждый должен соединиться с отдельной камерой. Но как это сделать? С чего начать?

Дверь снова вздохнула. Вошел Гвидо, его оливково-смуглое лицо посерело и поблекло от пота.

— Питер говорит… — он проглотил слюну и начал снова: — Питер говорит, чтобы вы делали как находите нужным.

Деон внутренне невесело рассмеялся. А чего ты ждал? Одобрения? Снятия с тебя ответственности? Хотел, чтобы он сказал сочувственно: «Что поделаешь, Деон. Зашивайте».

Ты с самого начала знал, что решение, каким бы оно ни было, примешь ты.

Ну и хорошо. Решай же.

И в ту самую секунду, когда он открыл рот, чтобы попросить Коллин подать шовный материал, оно пришло. Туман вокруг, в котором даже привычное казалось незнакомым, вдруг рассеялся, и он ясно увидел свой путь.

Как глыба мрамора — Архиву, сердце Кэтлин само подсказало свою форму.

— Гвидо, мойтесь, — сказал он. — Попробуем, Робби.

Глаза Робби округлились. Потом с притворной небрежностью он кивнул.

Сначала надо создать межжелудочковую перегородку. Но через предсердие этого не сделать, придется искать другой подход. Он сделал поперечный разрез передней стенки правого желудочка, чуть ниже клапана легочной артерии. Тщательно обошел ветвь правой коронарной артерии — когда операция закончится, Кэтлин понадобится все, чем располагает ее организм.

Робби и Гвидо раскрывали разрез ретракторами. Сердце продолжало биться.

Теперь вид желудочка был более привычным — так он проникал в него для устранения дефекта межжелудочковой перегородки. Он сосредоточенно изучал полость. Митральный клапан и клапан аорты должны быть слева. Трехстворчатый клапан и клапан легочной артерии — справа. Ему придется наложить ряд стежков, чтобы обозначить границу. Как столбы изгороди — на мгновение ему вспомнился отец и Вамагерскрааль.

— Шелк. Четыре-ноль.

Сестра подала ему иглодержатель. Он отвел створки трехстворчатого клапана и начал накладывать стежки. Но он не видел, что делает. Сначала он надеялся, что сможет оперировать на бьющемся сердце — тогда, задень он нервный пучок, кардиограмма тут же это показала бы. Но из этого ничего не получилось. Придется работать с замершей и расслабленной сердечной мышцей.

Техник у машины «сердце-легкие» напряженно смотрел на Деона.

— Охлаждайте, — сказал Деон.

Техник нажал на кнопку.

— Охлаждаю, — отозвался он. — До какого режима, профессор?

— До фибрилляции.

Деон взял сердце, чтобы поместить отвод туда, где будет левый желудочек. Он чувствовал, как холодеет мышца. Ритм становится все медленней. Он закрепил стежком маленькую пластиковую трубку и осторожно опустил сердце обратно в околосердечную сумку. В то же мгновение координированное сокращение мышцы прекратилось, теперь каждое волокно сокращалось по-своему.

— Фибрилляция, — объявил Мортон-Браун.

— Хорошо. Перестаньте охлаждать. Сестра, аортальный зажим.

Теперь, когда они поняли, что он собирается делать, все вошло в привычную, надежную колею. Стежки накладывались и закреплялись почти с автоматической точностью. Снова движения рук — его, и Робби, и Гвидо, и Коллин — слились в единую симфонию, точно они были частями одного безупречно работающего инструмента. То, что они делали, было новым и очень рискованным — словно акробаты на трапеции под куполом цирка пытались исполнить трюк, на который до них никто не решался, а внизу не было сетки. Но все отдельные элементы трюка они проделывали множество раз, а потому оставались спокойными, проносясь по крутым дугам от трапеции, хватаясь за нее, вновь отталкивались без всякого усилия к попросту забывали о пустоте внизу.

Когда швы были наложены, Деон вырезал кусочек пластика нужной величины в форме латинской буквы «V». Он провел стежки через основание и затем по обеим ветвям. Затем натянул шелк, и Робби поставил искусственную перегородку на место. Он надежно завязал каждый стежок и обрезал шелк.

— Как будто неплохо, — сказал Робби.

— Если только я не устроил блокаду, — мрачно ответил Деон.

Он зашивал разрез на мышце справа так, чтобы ясно видеть клапаны, соединяющие предсердия с желудочком, и верхнюю часть новой перегородки. Работая с осторожностью портнихи, сшивающей кружева, он прикрепил к ней внутренние створки клапанов.

Для проверки он впрыснул жидкость в только что созданные желудочки. Створки выпятились. Они надежно сомкнулись. Возможно, трехстворчатый клапан чуть-чуть пропускал, но это было не страшно.

Он придал второму куску дакрона нужную форму и разделил им, как стенкой, общее предсердие, внимательно следя, чтобы легочные вены оказались слева от новой перегородки.

Стежок за стежком — каждый такой же тщательный, как и предыдущий. В его душе мешались отчаянье и решимость, страх и дерзание. Он пытался подавить их, сосредоточиться только на том, что делали его руки. Но несмотря на его усилия, над ним кружили сотни призраков.

Наконец он выпрямился и, откинув голову, тяжело вздохнул.

— Как будто все. Закрываем.

Он чувствовал себя старым и безмерно измученным. Но остановиться он не может. Ни теперь, ни в будущем.

— Оттепляем.

— Оттепляю, — сказал техник.

Зажужжал насос, подававший горячую воду в радиатор нагревателя. Деон снял аортальный зажим, и кровь, подогретая в термосистеме, начала поступать в миокард. Он закрыл длинный разрез на предсердии.

Теперь, когда все это было сделано, он начал нервничать. Дрожь в пальцах настолько усилилась, что он лишь с большим трудом держал иглодержатель твердо.

Пока он переделывал сердце, он отгонял от себя мысль о последствиях. Но теперь словно рухнула плотина и все сомнения вновь нахлынули на него. Будет оно работать? Сможет оно работать? Возможно это? Столько непредсказуемых неожиданностей. Блокада сердца. Просачивание реконструированных клапанов. И еще что угодно, чего он даже и предположить не мог.

Предсердия работали в правильном ритме, но желудочки сохраняли фибрилляцию. Как будто сердце само еще не знало, как ему качать кровь по новой схеме.

— Температура? — спросил он.

— В пищеводе — тридцать четыре, — сообщил анестезиолог, — в прямой кишке еще низковата. Двадцать восемь.

— Нельзя там прибавить тепла? — нетерпеливо спросил Деон у техника.

— Температура воды в системе сорок два градуса, профессор. Делаю все, что могу.

— Хватит шуточек, слышите! — взорвался Деон. Техник угрюмо взглянул на него из-под насупленных бровей.

Кровь, проходившая через сердце, была теперь нормальной температуры, во фибрилляция не прекращалась. Придется прибегнуть к электростимуляции.

Но когда он поднял трепещущую мышцу, чтобы подложить под нее электрод, она ожила, словно ток был уже пропущен. Сердце раздумывало. Предсердия послали импульсы желудочкам, как бы подстегивая их слабеющие усилия. Еще сокращение. Затем две вновь созданные нагнетающие камеры заработали в нормальном сердечном ритме, который для всех, кто находился в операционной, был исполнен немыслимой красоты.

Робби распрямился во весь свой длинный рост и закрыл глаза.

— Не верю, — сказал он.

Затем поднял руки в перчатках, сжал в кулаки, убрав большие пальцы внутрь, и показал их Деону.

Когда они переодевались, позвонил Питер Мурхед.

— Подойди ты, — попросил Деон Робби. — Скажи, что я уже ушел. Скажи… Ну, что хочешь, то и скажи.

Говорить об этом сейчас с кем бы то ни было — значило разменять целое на мелочи. А он хотел сохранить все в себе, не делясь ни с кем. Этим нельзя было делиться.

Филипп Дэвидс был в маленькой лаборатории, смежной с кабинетом. Увидев его, Филипп, казалось, почти не удивился, хотя они не договаривались о встрече. Да и Деон, собственно, собирался вернуться к себе в клинику, но вдруг неожиданно для себя свернул к соседнему корпусу, где находилась кафедра генетики.

Он постучал, но никто не отозвался. Наконец, испытывая легкую неловкость, он толкнул дверь и вошел. За следующей дверью с табличкой «Лаборатория» трудились несколько человек в белых халатах. Они обернулись, и к нему подошел коротышка в очках без оправы на лисьей мордочке, солидно хмуривший брови.

— Что вам угодно?

Затем узнал Деона, и тон его изменился с почти комической внезапностью.

— Профессор ван дер Риет! Добрый день, профессор.

— Здравствуйте. Извините, что помешал. Я ищу профессора Дэвидса.

— А-а… — протянул тот и добавил уже без всякого восторга: — Он в кабинете, дальше по коридору.

Дверь в кабинет была открыта, дверь в маленькую лабораторию тоже. Деон увидел, как Филипп поднял голову от микроскопа и выпрямился.

— Здравствуй, — сказал Филипп. — Входи-входи! — Они обменялись рукопожатием, и Филипп показал на стул: — Садись. Я сейчас кончу.

— Не торопись.

Деон сел и с интересом осмотрелся. Обычная лаборатория, такая же, как все, которые он видел, в которых работал сам. Разве что чище многих других. Это уж Филипп. Он всегда был чистюля — даже в детстве, если они возились в грязи, он потом старательно отмывался под краном во дворе.

Пахло как в виварии. Деон увидел у стены ряды клеток с номерами. За сеткой что-то копошилось. Белые мыши. В нижнем ряду кролики.

Филипп оторвался от микроскопа, сделал запись в блокноте рядом с прибором и повернулся к нему на вращающемся табурете.

— Ну вот, — оказал он и улыбнулся. — Что тебя сюда привело?

— Жаль, видимся раз в сто лет. Но ты знаешь, как это получается.

— Знаю.

— Как работа? Удалось получить все, что было нужно?

— Даже больше. Университет расщедрился. Получил все, что мне требуется в настоящее время. Спасибо, ты рекомендовал меня нужным людям.

Деон поморщился.

— При нынешнем положении дел мои рекомендации могли тебе принести скорее вред, чем пользу. Я ведь теперь особенно не котируюсь. Нет, они сами не дураки. Прекрасно поняли, насколько выгодно это для университета.

— И тем не менее. Другой бы и пальцем не пошевелил.

— Ну а все-таки, дело двигается?

— Думаю да. Пока ничего сенсационного. Просто нужно ставить опыт за опытом и накапливать достаточно данных. Некоторым это скучно, но мне нравится.

Деон засмеялся.

— Да, мне, пожалуй, такая радость не подошла бы. Я предпочитаю, чтобы жизнь была по временам насыщена действием, драматизмом.

— Не сомневаюсь, — сухо отвечал Филипп.

— Вот как сегодня утром… — Деон принялся описывать операцию, которую только что закончил. Ему казалось, что испытанные им чувства описанию не поддаются, и тем не менее этому человеку с темной кожей, молча его слушающему, поверять их было просто и легко. Он не драматизировал утреннее событие — в этом не было нужды. Он знал — Филипп поймет и так.

— Да, — наконец сказал Филипп. — Очень и очень.

И этих слов, как будто бы совсем неадекватных, было достаточно.

Они продолжали неторопливый разговор, отдыхая в обществе друг друга.

— Ты нашел какие-нибудь отклонения от нормы? — спросил Деон.

— Делать выводы еще рано.

— Ну, а знания, которые ты накапливаешь, и методики, которые ты совершенствуешь, будут ли они применимы к людям?

Филипп добродушно заулыбался.

— Кто знает? Во всяком случае, любое наше открытие приближает нас к истине. Знать — это уже достаточно, — сказал он с притворным жаром и опять улыбнулся.

— Это, конечно, очень мило: ученый в тиши лаборатории ищет знания. Но то, что ты откроешь здесь сегодня, завтра поможет кому-то другому завершить развитие человеческого зародыша в искусственных условиях. Фабрика младенцев, предсказанная много лет назад Олдосом Хаксли.

Филипп нахмурился.

— Я всего только пытаюсь установить, воздействует ли привнесенное нарушение структуры генетического материала на информацию, которую он несет, — натянуто произнес он. — И только.

Деон, весь еще во власти утреннего напряжения, с удовольствием ринулся в спор.

— Нет, подожди. Так легко отделаться от последствий тебе не удастся. Ты не можешь сказать: «Сам я это делать не буду, а потому меня не касается, что бы там ни делали другие». Это как физик, расщепивший атом, но снимающий с себя ответственность за атомную бомбу.

— Согласен.

— В таком случае какова твоя позиция? Если кто-нибудь создаст младенца в пробирке, сочтешь ли ты это важным научным достижением или аморальным актом?

— И тем и другим.

— К этому-то я и клоню. Даже ты, даже такой здравомыслящий и ответственный человек, как ты…

— Спасибо, — произнес Филипп с ироническим полупоклоном.

— Нет, погоди, — сказал Деон. — Я говорю серьезно. Даже такой человек, как ты, относится к этому двойственно. То, над чем ты сейчас работаешь, в высшей степени научно и отвлеченно. В настоящее время ты экспериментируешь с мышками и кроликами. Следующий логичный шаг — проверить, приложимы ли твои открытия к оплодотворенной человеческой яйцеклетке.

Филипп вращался на табурете, лицо его было непроницаемо.

— Да, — сказал он наконец.

— И к человеческой жизни, созданной тобой, ты применишь те же правила, те же нормы, что и к животным? Можешь ли ты, закончив эксперимент, поступить с выращенным тобой человеческим эмбрионом так же, как с другими, — убить его или смыть в раковину?

Филипп все еще вращался на табурете.

— Для начала тебе следовало бы определить, что ты подразумеваешь под термином «человеческая жизнь». Вспомни: эмбрион, о котором ты говоришь, в лучшем случае всего лишь бластула, чей возраст меньше недели. Комочек органического вещества величиной с булавочную головку. Всего-навсего. Некоторые в высшей степени уважаемые ученые считают, что «жизнь» начинается только после того, как младенец родится и будет установлено, что он нормален.

— Знаю. Знаю. Но я говорю не о том. Эти несколько клеток, или, как ты выразился, этот комочек органического вещества величиной с булавочную головку, возникший благодаря искусственному оплодотворению яйцеклетки, обладает потенциальной способностью развиться в нормального, полноценного человека. Другими словами, отвечает критериям твоих так называемых ученых. Как же ты можешь просто его уничтожить? Я хочу задать тебе еще один вопрос: что ты думаешь о бесполом размножении? О воспроизведении любого индивида любое заданное число раз, трансплантируя ядра его клеток?

— Я рад, что ты об этом упомянул, — вдруг оживился Филипп. — Ты игнорируешь самое главное. Возможно, высадка человека на Луну дала нам не так уж много, но гораздо более ценными оказались побочные результаты исследований, которые позволили нам доставить его туда. Уже методика слияния клеток, в которой ты видишь лишь способ создания человека-дубликата, открывает один из лучших путей определения генетической основы рака. Сейчас ученые во всем мире сливают раковые клетки с нормальными, чтобы выявить те хромосомы, которые ответственны за данную форму рака. Если ты обратишься к ученым и скажешь: «Прекратите подобного рода исследования» ввиду того, что дублирование одного индивида опаснее для человека, чем болезнь вроде рака, всякий мало-мальски разбирающийся в этих вопросах человек сочтет тебя безответственным.

Внезапно Деону расхотелось спорить.

— Ну, не знаю, — сказал он рассеянно и слез с письменного стола, на котором сидел. — Мне пора идти. Если хочешь, мы как-нибудь продолжим дискуссию.

Филипп жестом остановил ого.

— Я хотел попросить тебя еще кое о чем. Но если ты явно не одобряешь мою работу, не стоит затруднять тебя.

— Нет, погоди! — запротестовал Деон. — Откуда ты взял, что я ее не одобряю? Это было бы самонадеянностью с моей стороны.

Филипп покачал головой.

— Нет. Тебе же нужно идти.

— Перестань говорить глупости! О чем ты хотел меня попросить?

— Ты был абсолютно прав, Деон. Я хочу начать опыты с человеческой яйцеклеткой.

— Ну, что я говорил! — воскликнул Деон с озорной усмешкой. — И ты хочешь, чтобы я помог тебе раздобыть материал?

— Да. Профессор Глив пытался, но не сумел никого убедить. Возможно, ему недостает влияния и знакомств.

— А каково юридическое положение? — неожиданно спросил Деон.

Филипп развел руками.

— Довольно неясное. Мы так ничего точно не установили.

— Гм-м. Да. Это одна трудность. А другая состоит в том, что тебе нужны добровольцы. Ты думаешь получить материал с помощью лапароскопии?

— Конечно, это было бы идеально. Но слишком сложно. Для начала я был бы счастлив, если бы получал только что удаленные яичники или хотя бы их части. А извлечь из них яйцеклетки нетрудно.

— Это, может быть, я смогу устроить. У меня есть знакомые гинекологи, и я попрошу их. Но только… — Он скривил губы, колеблясь.

— Что? — быстро спросил Филипп.

— Я не стану им говорить, зачем мне яичники. Ты знаешь, насколько люди бывают ограниченными. — Деон увидел, как посуровело лицо Филиппа. — Слушай, я ничего не имею против работы, которую ведешь ты и многие другие, и не подумал бы возражать, но тем не менее, на мой взгляд, ее лучше держать в тайне.

— Естественно. Но если ты считаешь, что риск слишком…

Деон жестом заставил его замолчать.

— Не вставай на дыбы. Я устрою, чтобы ты получал яйцеклетки, которые тебе нужны. Просто все это нужно держать в абсолютной тайне. Даже Глив не должен знать. Так тебя устроит?

— Да, устроит, — сказал Филипп.

Деону удалось получить яйцеклетки, скрыв, для чего они предназначаются на самом деле.

По причинам, которые ему не хотелось анализировать, Деон позвонил по телефону у входа в пустой лекционный зал, чтобы не звонить через коммутатор клиники. Он набрал номер, который ему дала Триш, и, когда там сняли трубку, самым вежливым тоном попросил позвать ее к телефону.

— Мне нужно будет сходить за ней, — сказал женский голос. — Как мне сказать, кто ее просит?

Его раздражало любопытство, которое она и не пыталась скрыть.

— Скажите, что один ее знакомый, — отрезал он, но тут же сообразил, что эта таинственность может только разжечь любопытство соседки, и добавил: — Пожалуйста, скажите, что это Деон.

Прошло довольно много времени, прежде чем там снова взяли трубку.

— Я слушаю. — От этого низкого звучного голоса у него пересохло в горле.

— Здравствуй, Триш, — как сумел небрежно сказал он. — Это Деон.

— Я знаю.

Никаких общепринятых вежливых слов. Но их отсутствие не казалось ни обидным, ни грубым — ведь это была она. Деон решил быть столь же прямолинейным.

— Мне надо сообщить тебе кое-что важное.

— А именно?

— Мне не хотелось бы по телефону… Ты не собираешься в город?

— Завтра мне нужно побывать в транспортном агентстве.

— Ты не пообедаешь со мной?

— Спасибо.

Чуть запинаясь, он условился о том, когда и где они встретятся.

И когда он шел с Триш по Аддерли-стрит, он испытывал ту же неловкость. Была половина первого, и улицы кишели народом. Он радовался про себя этой толчее, которая избавляла его от необходимости вести разговор.

Когда они встретились, она сразу спросила:

— Что ты хотел мне сказать?

Но он покачал головой: «Не здесь, не на улице».

Он вел ее, чуть касаясь рукой ее локтя, в скромный ресторанчик. Они спустились по ступенькам и оказались в теплом и уютном уединении. Шумная улица осталась где-то далеко. Улыбаясь и кланяясь, подошёл метрдотель. Он узнал Деона, покосился на Триш и молча проводил их к столику.

Некоторое время они изучали меню и карту вин, так что все еще можно было обходиться общими фразами. Но в конце концов официанты ушли, неслышно ступая по устланному ковром полу, и они остались одни.

Триш наклонилась к нему через столик.

— Ну, вот. Теперь ты можешь мне сказать.

— Давай прежде выпьем.

Он сам себе не мог объяснить, почему он тянет, почему дразнит ее. Не из жестокости, хотя, возможно, какой-то элемент жестокости тут и присутствовал — стремление отплатить ей за ее отчужденность. Но главным образом это была потребность удержать ее интерес, пусть даже с помощью самой грубой уловки, оттягивая минуту, когда он расскажет ей о том, что для нее так невыразимо важно.

Несколько секунд она внимательно вглядывалась в его лицо. Затем слегка пожала плечами и принялась разглядывать ресторан. Зал был весь в бронзе, золоте и полированном дереве, казалось, он существует века.

— Я что-то не помню этого места, — заметила она весело.

Вероятно, она решила подладиться под его настроение, играть по правилам, которые предложил он. И, как ни парадоксально, ее покорность вызвала у него разочарование.

— Открылся в прошлом году, — сказал он ей с насмешливой улыбкой. — Все эти потемневшие от времени дубовые балки и старинные панели — одна видимость. Тем не менее кухню вполне могу рекомендовать.

Она засмеялась.

— Слава богу.

— Но в любом случае в те дни подобные заведения были нам не по карману.

Она ни словом, ни жестом не отозвалась на эту явную попытку установить между ними близость, опирающуюся на общие воспоминания.

— Да, — сказала она.

Воцарившееся молчание с каждой секундой становилось все более критическим. Триш разглядывала гравюры, изображающие сцены охоты, над огромным камином, в котором пылал, весело потрескивая, толстый дубовый кряж.

— Ты уже решила, когда возвращаешься в Италию? — Он страшился ответа, но не нашел, о чем еще ее спросить.

— В начале следующего месяца. Сегодня я приехала заказывать билеты.

Три недели. Меньше, чем три недели.

— Значит, ты не хочешь больше задерживаться?

— Нет. Отец теперь сам справится. Рано или поздно ему все равно придется привыкнуть. И потом, у каждого ведь своя жизнь.

— Пожалуй, ты права.

— И такая погода совсем не для Джованни. Он очень легко простужается.

Сказать ей сейчас?

Но он только спросил:

— Ты помнишь Филиппа Дэвидса? Цветной, который учился со мной в университете. Мы вместе кончали.

— Так, смутно. Но я про него слышала. Он ведь получил Нобелевскую премию за что-то там такое?

— Его выдвигали, но он ее не получил. Я хотел сказать, что сейчас он здесь, в Южной Африке.

— Знаю.

Он удивленно взглянул на нее.

— Я видела фотографии — ты и он вместе, — объяснила она. — В газетах, когда была здесь в феврале.

— А, да! Понимаешь, он генетик. И твердо убежден, что со временем мы сможем предотвращать или лечить наследственные болезни вроде синдрома Дауна.

Она внимательно смотрела на него.

— Каким образом?

— Ну, это нелегко объяснить. Суть в том, что в каждой клетке есть вещество, называемое ДНК, и оно служит как бы магнитной лентой, на которой запечатлена определенная информация. Так вот, болезни вроде синдрома Дауна возникают из-за искажения этой информации. Когда-нибудь, если, например, мы создадим молекулярную хирургию, мы сможем убирать кусочки с искаженной информацией и заменять их правильными.

— Это звучит очень холодно и цинично.

— Но если в результате удастся создать совершенного человека, свободного от генетических ошибок?

Забавно, что он защищает точку зрения, на которую недавно сам нападал. Но почему-то ему необходимо было убедить ее, хотя сам он не был убежден.

— Ты хочешь сказать, что тогда дети, такие, как Джованни, не будут рождаться? — спросила она.

— Погоди, ты толкуешь мои слова превратно. Я совсем не это имел в виду. Я не хотел тебя обидеть…

— Я не обиделась. Но практическая цель этих генетических экспериментов ведь в этом?

— Ну, пожалуй, да.

Вернулся официант, и, пока расставлялись блюда, пока по заведенному ритуалу пригубливалось и одобрялось вино, он уже успел собраться с мыслями.

— Возможно, это звучит несколько холодно, как ты выразилась, — начал он, когда они снова остались одни. — Но если в конце концов удастся покончить с болезнями средствами генетики, неужели это не благая цель? Ведь, в конце концов, именно этого веками искали врачи.

Она задумчиво смотрела в тарелку.

— Да, Деон. С чисто медицинской точки зрения ты, вероятно, прав. Ты вот говорил о создании совершенного человека. Мне кажется, не следует рассуждать о совершенстве с такой легкостью.

— Если можно будет покончить с неравенством, связанным с происхождением, интеллектом, страданиями? Неужели ты не подпишешься под такой идеей? Не это ли ответ на извечную человеческую мечту о рае на земле?

— Да, вы создадите совершенство. Совершенное чудовище. — Она покачала головой. — Совершенное счастье не совместимо с человечностью. Нам нужна тьма, чтобы оценить свет. Если б ты дал мне выбирать между вашими так называемыми совершенными младенцами и бедным Джованни, я все равно выбрала бы его. По крайней мере он человек и в нем есть все противоречия, из которых слагается человечность.

И тогда он рассказал ей. Он рассказал ей о собаке, которая все еще живет — живет полторы недели после операции, моделирующей операцию по поводу атрезии трехстворчатого клапана. Он подчеркивал опасности, неясности, технические трудности, которые могут возникнуть. Она внимательно, не перебивая, не задавая вопросов, выслушала его объяснения, довольно сбивчивые, потому что он пытался упрощать так, чтобы ей было понятно. Она смотрела на его лицо, ни на мгновение не отводя взгляда.

Когда он договорил, она задала только один вопрос:

— Как скоро ты сможешь оперировать?

— Я еще не знаю, — ответил он смущенно. — Слишком много непредвиденных осложнений. Прежде чем сделать следующий шаг, мы должны быть абсолютно уверены…

— Я хочу, чтобы ты оперировал Джованни. Но приблизительно когда это может быть?

— Месяца через два-три. Самое позднее — весной.

Она кивнула.

— Я останусь. И буду ждать столько, сколько потребуется.

Она говорила очень спокойно и сдержанно. Но настороженная напряженность ее лица вдруг смягчилась. Как будто, подумал Деон, наблюдая за ней, пришла ее весна. Пришла весна, хотя только-только наступила зима.

А может быть, она пришла и ко мне, подумал он.

Они задержались у дверей, пока он подавал ей пальто. Какая-то вошедшая в ресторан дама вдруг резко остановилась, обернулась, пристально на них посмотрела.

Деон перехватил ее взгляд и узнал Джиллиан Мурхед, хотя и не сразу.

Глава девятая

С севера, с гор, дул горячий ветер.

Вылезая из машины у дверей больницы, Деон подумал, что хорошей погоде как будто пришел конец. Почти неделю один солнечный, золотой день сменялся другим, и все уже решили, что наступила ранняя весна. Но этот ветер, который казался жарким, сухим дыханием самой Африки, пророчил другое: зима еще впереди.

Ветер с гор всегда действовал на него плохо. Он знал, что скоро у него разболится голова. Когда он был ребенком, отец говаривал, что этот ветер дует прямо из адских врат. И но совпадению, нет ли, горный ветер нередко предшествовал какому-нибудь несчастью, пусть всего лишь простуде или гриппу.

Он начал обход, испытывая от этой тяжелой духоты такое ощущение, словно одежда ему мала. Свое раздражение он срывал на окружающих, искал, к чему бы придраться, находил и не скупился на резкие выговоры. Последней каплей было открытие, что больной, которому он накануне делал замену митрального клапана, до сих пор еще не вполне пришел в сознание.

Он гневно обрушился на дежурного в послеоперационной, нового в их отделении человека, откуда-то из Средней Европы.

— Что здесь происходит, черт побери? Почему меня не поставили в известность?

Тот пробормотал что-то невнятное. Вопреки всякой логике это еще больше взбесило Деона.

— Что вы мямлите? Да отвечайте же!

Тут вмешался Робби Робертсон.

— Полагаю, при шунтировании в сердечную мышцу попал воздух, — сказал Робби, — он проник в головной мозг и вызвал кислородное голодание.

Деон скривил губы.

— Спасибо. Это я и сам способен сообразить.

— Но его-то вины тут никакой нет, ведь так? — сердито спросил Робби.

Окружающие неловко переминались с ноги на ногу и смотрели на мониторы, на графики по стенам, на потолок — куда угодно, только не на Деона с Робби.

Уязвленный, Деон огрызнулся:

— Возможно. Но он мог бы потрудиться и позвонить мне, верно? Что он, собственно, собирался делать? Звонить мне после того, как больной умрет?

Робби пожал плечами.

— А что тут можно сделать? Только ждать и надеяться на лучшее. Тут никто ничего сделать не может. Даже вы.

Подспудный вызов был столь же несомненным, как и неожиданным. Все вокруг настороженно затаили дыхание. Деон сощурился.

— Послушайте, Робби! Пока я заведую этим отделением, я желаю знать все, что здесь происходит. Все, до последней мелочи. Это ясно?

Робби отвернулся, снова пожав плечами. Они закончили обход в тягостном молчании.

К тому времени, когда Деон уехал из больницы, его гнев прошел, сменившись раскаянием за эту вспышку. Ему надо бы отделаться от привычки — набрасываться на своих сотрудников в присутствии остальных, а порой так даже и в присутствии пациентов. Можно найти причину в погоде, в общем положении вещей, в том, что такой уж у него характер.

Тем не менее правда, что в их давние приятельские отношения с Робби вкралась тень враждебности. Робби никогда не отличался почтительностью, но всегда безоговорочно признавал Деона главой отделения кардиологии во всех смыслах этого слова. Последнее время, однако, он все чаще резко возражает и ставит под сомнение решения и указания Деона.

Сегодня утром Робби был безусловно неправ. Даже если он считал этот выговор несправедливым (каким он и был), признал Деон, испытывая легкие угрызения совести, ему следовало бы промолчать. А теперь, сознательно или нечаянно, он выступил в роли защитника молодых сотрудников, и это легко может привести к разладу.

Деон медленно поднимался по лестнице, внезапно почувствовав себя старым и уставшим от жизни. Что-то рушилось в стране его грез. Не было больше прежней верности и товарищества.

Причиной эта жара, удрученно твердил он себе. Только жара.

В любом случае надо добиться увеличения штата. В отделении катастрофически не хватает людей. Гвидо и француз Каррер, оба вдруг ушли, и их еще никем не заменили. Лишь две из семи вакансий ординаторов заняты.

Отсюда и наша общая раздражительность, размышлял он. Ребятам приходится слишком много работать. Пожалуй, мне следует на несколько недель сократить объем работы.

Он сейчас же позвонит профессору Снаймену и напомнит о его обещании прислать в отделение ординаторов из резерва общей хирургии. Когда они об этом говорили?.. По меньшей мере две недели назад, и до сих пор ничего не сделано. Не мог же старик в самом деле забыть?

Раньше все было по-другому, с горечью думал Деон. Тогда он с радостью предоставлял мне все, в чем возникала нужда, — штаты, оборудование, помещение, ассигнования для исследований. А сейчас я вынужден драться за положенные мне штатные единицы.

Одно время действовала система, по которой все ординаторы-хирурги проходили обязательную полугодовую практику в кардиологии, и людей было более чем достаточно. Но потом от этого внезапно отказались без всякой видимой причины.

Он прошел через приемную в кабинет, только коротко кивнув Дженни. Ему нужны были одиночество и тишина, ему требовалось время, чтобы собраться с мыслями и обдумать дальнейшие действия. Он чувствовал, что задыхается.

Это ветер, сказал он себе. Просто ветер.

На письменном столе лежала записка. Профессор Снаймен хотел бы видеть его. Не позвонит ля он мисс Аренсен, чтобы условиться о времени?

Ободрившись (это, несомненно, связано с вопросом о штатах, а если нет, так у него появится удобная возможность затронуть и эту проблему), он позвонил Снаймену.

Да, сказала мисс Аренсен, профессор скоро освободится. Не будет ли профессор ван дер Риет так любезен прийти к нему сейчас же?

Профессор Снаймен встретил его молча и без улыбки. Он не поднялся, когда Деон вошел, и просто показал на стул. Перед ним лежал отпечатанный на машинке лист, и он прикрыл его ладонью. Едва дав Деону сесть, он сказал ворчливо:

— Вы меня разочаровали, Деон. Очень разочаровали и огорчили. От вас я ничего подобного не ожидал.

Он замолчал и перевел взгляд на лист бумаги — перевел медленно и подчеркнуто, что знаменовало и степень его неудовольствия, и степень отчуждения между ними.

Деон смотрел на петушиный хохолок седых волос — все, что профессор Снаймен представлял его взгляду, — и лихорадочно перебирал в уме события последних дней. Чем, черт возьми, мог он обидеть старика?

— В будущем, — произнес Снаймен сердито, — когда у вас возникнут хирургические проблемы, прошу ко мне не обращаться. У меня больше нет возможности брать на себя разрешение ваших трудностей.

Деон растерялся.

— Сэр…

— Консультации и сотрудничество между хирургическими отделениями всегда были краеугольным камнем, на котором держалась клиника. Они сами собой разумелись. И всякая перемена представлялась немыслимой.

— Я не понимаю. Что… почему?

— Мне надоело, что вы вечно обвиняете нас в смерти ваших больных, — зло сказал Снаймен.

Деон потряс головой, совсем как боксер, получивший удар в челюсть.

— Обвиняем вас? — Он попытался изобразить на лице притворное недоумение, словно счел это за шутку. — По-моему, ничего подобного ни разу не было.

— У меня есть свои источники информации, — произнес старик.

В его тоне прозвучало торжество петуха, кукарекающего на вершине навозной кучи. Деон почувствовал раздражение и, отвечая, старался не повышать голос.

— Профессор, насколько мне известно, я ни разу не возлагал ответственности за смерть моего пациента на вас или ваших сотрудников.

Торжество стало еще заметнее.

— Ну, а ван Хеерден? Тот, с перитонитом?

Ван Хеерден? Ван Хеерден… А, да. Недели две назад. Мужчина сорока пяти лет или около того. Он заменил оба клапана — митральный и аорты.

— Я помню ван Хеердена.

— Ну вот!

Первые два дня после операции больной чувствовал себя нормально. Затем в его стуле оказалась кровь. Консультировал профессор Снаймен и назначил операцию. Он обнаружил заворот тонкой кишки с гангреной и сделал резекцию. Но кровотечение продолжалось, и спустя два дня ван Хеердена снова оперировали. На этот раз была обнаружена язва двенадцатиперстной кишки. Язву ушили и сделали все как надо. Больному стало лучше, но на четвертый день прорезались швы. Пришлось делать третью операцию. А вскоре обнаружились признаки разлитого перитонита, и больной скончался.

— Почему вы думаете, будто ответственным я считаю вас? — спросил Деон.

— Неважно, — отрезал старик. — В будущем обращайтесь по поводу своих больных куда-нибудь еще.

Продолжать разговор на эту тему не имело смысла, Снаймен был в плену своего предубеждения. Кто-то явился к нему с этой пакостью, а он выслушал и с радостью поверил.

— Хорошо, — сказал Деон сухо. — Пусть будет так, раз вы этого хотите.

Снаймен окинул его гневным взглядом, но ничего не сказал. Деон продолжал тем же сухим тоном:

— Кстати, могу я узнать, профессор, вы распорядились, чтобы мне прислали кого-нибудь из хирургического резерва?

Снаймен опустил голову, вновь выставив вперед седой хохолок.

— Нет.

— Как так? Мне не хватает пяти ординаторов, и вам это известно.

— Я пытался, — сказал старик. — Я сделал все, что мог. — Он поднял голову и ядовито усмехнулся. — Возможно, вам будет небезынтересно узнать, что я предлагал по меньшей мере пятнадцати ординаторам пойти к вам. Все до одного отказались. Боюсь, я ничем вам помочь не могу.

— Прекрасно, профессор, — как мог небрежнее бросил Деон. — Это пустяки. Значит, мне самому надо будет поискать людей?

Если бы старый стервец всерьез хотел ему помочь, он мог бы просто прислать ординаторов в кардиологическое отделение, как посылает их в любое другое.

— Не беспокойтесь, — повторил он. — Я сам справлюсь.

— Ирония тут излишня, — сказал Снаймен багровея. — К вашему сведению, никто не хочет работать с вами. Вот так. Они все сказали, лучше уволятся, но не перейдут в ваше отделение.

— А вы, главный хирург, допускаете, чтобы ординаторы вам так отвечали? Они никогда бы не ушли, и вы прекрасно это знаете. Черт побери, неужели вы верите, будто хоть один стал бы рисковать своей карьерой, не подчинившись вам, если бы вы просто приказали ему перейти в мое отделение? Извините, профессор, но в это невозможно поверить.

Старик, теперь белый от гнева, лихорадочно рылся в бумагах, стол его уже напоминал комнату после кражи со взломом.

То, что я наговорил сейчас, взять назад уже невозможно, подумал Деон. Им овладело странное, летаргическое спокойствие. Теперь уж я могу высказать все до конца.

— Простите, что говорю вам это, но я потерял веру в вас и как в друга, и как в своего начальника. Не знаю точно, почему наши отношения разладились, но, может быть, дело в том, что я не принадлежу к числу ваших пай-мальчиков. Видит бог, их у вас предостаточно.

Снаймен в ярости взмахнул руками, сбросив со стола кипу бумаг.

— Как вы смеете? Как вы смеете заявлять…

— Разрешите мне кончить, профессор. Позвольте напомнить о вашем новом корпусе для научно-исследовательского института имени Патрика Меткафа, так он называется, если вы помните. Имени моего тестя, как ни забавно. А почему? Потому что он пожертвовал деньги на постройку здания. Весьма благородно и так далее. Он намеревался пожертвовать эти деньги совсем на иные цели, но я убедил его, что вам они нужнее. И вот вы получили новый корпус, но, когда я попросил предоставить мне там помещение для работы, что произошло? Тот факт, что эти деньги вы получили отчасти благодаря мне, уже забыт, и ваши пай-мальчики успели меня опередить.

Он рывком поднялся и смерил холодным взглядом старика за письменным столом.

Он стареет, думал Деон спокойно. И становится завистливым и злобным.

— Было время, когда вы принимали к сердцу мои интересы, — сказал он. — Но оно прошло. Кажется, нам двоим здесь тесно, профессор.

Он повернулся на каблуках.

— Да! — крикнул старик ему вслед. — Да, тесно! Но смею вас заверить, уйду не я.

Очень давно Филипп приучил себя ничем не выдавать своих чувств. Он знал, что принадлежит к экспансивным натурам, и получал болезненное удовольствие, обуздывая стремление дать волю эмоциям. Еще в детстве он презирал тех представителей своей расы, для которых цвет их кожи был словно выставленная напоказ рана и служил оправданием для всяческих эксцессов.

Быть может, разрыв его с женой объяснялся не только ее детскими честолюбивыми мечтами, но и его внешней холодностью. Он часто потом недоумевал — как недоумевал и пока длился их недолгий брак, — чему вообще они обязаны своим сближением. Если отбросить сексуальную сторону, почти ничего между ними не было общего. Были ли это отголоски, своего рода осадок обиды и горечи после крушения любви его и Элизабет? Замирающая тоска, тлеющий огонь которой он пытался разжечь с другой женщиной, тоже белой и тоже блондинкой? И потерпел неудачу, потому что был так холоден, что его не могло согреть никакое пламя?

И только когда у него обнаружилась язва двенадцатиперстной кишки, он наконец осознал, насколько непосильны были требования, которые его разум предъявлял его телу. Пусть он научится иногда давать себе волю, требовал лечивший его проницательный врач, и Филипп принял этот совет — до известной степени. Невозмутимая сдержанность стала частью его характера, и отказаться от нее было нелегко. И вот теперь, ощущая, что нервы напряжены до предела, он уходил туда, где рядом никого не было, — в умывальную, в коридор или дальний угол комнаты — и сквозь стиснутые зубы беззвучно бормотал самые кощунственные ругательства, какие только мог вспомнить. Это было по-детски, но помогало. Раза два его застигли врасплох: он не успевал придать лицу безразличное выражение и перехватывал удивленный взгляд проходившего студента или преподавателя. Он пугался, потому что боялся насмешек, но вместе с тем тайно злорадствовал, потому что был бы рад сорваться и показать всему миру свою истинную неприрученную натуру. Однако каждый раз он сдерживался по привычке к железному самоконтролю.

Сейчас он был один у себя в кабинете и мог расслабиться.

Пригнувшись к столу, он монотонно сыпал ругательствами, и голос его был полон угрозы и ярости.

С этим чертовым делом надо кончить, и поскорее. Неприятно, конечно, но ничего не поделаешь. То, что произошло, нельзя игнорировать. Необходимо принять меры. Пусть Глив разбирается, что будет только справедливо, поскольку причиной всему он (хотя, бесспорно, без какого бы то ни было умысла).

Профессор Глив с самого начала восторженно одобрял эксперименты по генетическому воздействию. Он был приятным и порядочным человеком, не лишенным честолюбия, а причастность к такого рода исследованиям могла только украсить его профессиональную карьеру. Он почувствовал явное облегчение, узнав, что его скромному бюджету не угрожают никакие дополнительные расходы, и великодушно предоставил Уильямса в полное распоряжение Филиппа.

Филипп колебался. Его отношения со старшим лаборантом оставались натянутыми, и он обращался в главную лабораторию, только когда у него не было иного выхода. С другой стороны, ему приходилось тратить много времени на чисто техническую работу, с которой вполне мог справиться Уильямс.

Все получилось лучше, чем он ожидал. Правда, они с Уильямсом были далеко не друзья, но и до открытой вражды дело не доходило. Оба старательно избегали поводов для столкновений, и до сих пор все шло гладко.

До сегодняшнего дня.

Они работали в углу, отгороженном от остальной лаборатории полиэтиленовой пленкой, защищавшей их от сквозняков. Филипп топкой пипеткой вымывал яйцеклетки из яйцевода мертвой мыши.

— Откуда мы получаем сперму? — спросил вдруг Уильямс.

— А? — рассеянно отозвался Филипп, пытаясь направить тонкий конец пипетки под нужным углом. — Чашка с питательной средой у вас готова?

— Готова, — ответил Уильямс. И снова спросил: — Откуда мы получаем сперму?

На этот раз Филипп оторвался от работы и удивленно взглянул на лаборанта.

— Зачем? Яйцеклетки уже оплодотворены.

Уильямс непонимающе уставился на него.

— Оплодотворены? Но как…

— Неужели вы не знаете? Мы уже который месяц этим занимаемся! — И Филипп, сдерживая раздражение, сказал, словно читая учебник: — Помещаете самцов к самкам и на следующее утро отбираете самок, которые…

Уильямс прервал его.

— Я нс об этих, — он махнул рукой в сторону клеток с подопытными мышами. — Я говорю о человеческих яйцеклетках.

Филипп насторожился.

— Каких, каких?

Лаборант смерил его высокомерным и в то же время хитрым взглядом.

— Я ведь способен сообразить, что к чему, — сказал он. — Но какой спермой вы их оплодотворяете?

— Своей, — оборвал его Филипп. — Дайте же чашку. Их надо быстрее поместить в инкубатор.

Уильямс не шелохнулся.

Филипп перенес собранные яйцеклетки на предметное стекло микроскопа. Он не видел, что лаборант побагровел.

— Я просил чашку, мистер Уильямс.

Уильямс поставил чашку с питательной средой на край стола, и Филипп с изумлением уставился на него.

— Вы хотите сказать, что ваша… что вы… — голос Уильямса дрожал, очки сползли на кончик носа. — Вы… вы… это омерзительно.

Филипп отложил пипетку. Он все еще не понимал, что так взволновало лаборанта.

— Слушайте, мистер Уильямс. Неужели это для вас новость? Во всем мире лаборатории пользуются донорами-добровольцами, это же общая практика. — Он решил обратить все в шутку, поговорить как мужчина с мужчиной. — Какой мальчишка не был в этом повинен? Вполне нормальный этап полового развития. Ну, а уж в интересах науки и вовсе.

Он протянул руку, чтобы дружески похлопать Уильямса по плечу. Тот отшатнулся. Губы у него дрожали, и он с трудом выговорил:

— Это могли быть яйцеклетки белой женщины.

Он снял очки и со злостью протер их полой халата. Без очков его лицо казалось голым и беззащитным.

Филипп рассматривал его с тем отчужденным вниманием, с каким рассматривал бы данные, свидетельствующие в пользу сомнительной теории.

— А это что-нибудь меняет? — спросил он наконец.

— Еще бы! — взвизгнул Уильямс. — Вы же цветной.

Он этого ждал. Их разговор ни к чему другому привести не мог. Впрочем, подумал Филипп, все началось гораздо раньше — когда я согласился работать тут и стал его начальником. И даже еще раньше, когда я решил вернуться в эту страну. Когда я уехал. Когда решил заняться медициной. Когда родился, и родился не белым. Вот когда. Это было предопределено еще в ту холодную августовскую ночь в лачуге из кровельного железа среди карру сорок семь лет назад. И все-таки к этому нельзя привыкнуть.

— Мистер Уильямс, — сказал он спокойным, сухим тоном. — Полагаю, вам лучше всего оставить лабораторию. А заодно зайдите в ближайший полицейский участок и потребуйте, чтобы меня привлекли к ответственности согласно требованиям закона о нарушении общественной нравственности.

Уильямс резко поправил очки.

— Не беспокойтесь! Я ухожу. Я отказываюсь быть причастным к этой гнусности!

Он повернулся на каблуках и собрался было удалиться с видом величественного негодования, но запутался в полиэтиленовой занавеске. В конце концов он злобно ее разорвал. Филипп смотрел на него и молчал.

И только теперь, за закрытой дверью своего кабинета, он дал волю чувствам и сказал те слова, которые проглотил тогда.

— Подлый грязный ублюдок! — крикнул он, задыхаясь от гнева. — Подлый белый ублюдок!

Он встал. Решение было принято — Гливу придется что-то сделать. Назад пути нет.

И все-таки, когда он шел к двери, где-то в глубине сознания мелькал тревожный вопрос. Пойдут ли они на это? Накажут ли белого за то, что он оскорбил цветного?

Ты Филипп Дэвидс, вынужден был он напомнить себе: ты профессор Филипп Дэвидс. И к черту все это.

Когда Деон, неслышно ступая босыми ногами, вошел в комнату, Элизабет с губной помадой в руке наклонилась к зеркалу туалетного столика, озаренная резким светом бра. Остановившись в дверях, он оглядел ее. На ней было только тонкое полупрозрачное белье, почти не прятавшее тела, по-прежнему крепкого и гибкого. Ее длинные светлые волосы густой волной падали ей на спину (он не хотел думать о том, в какой мере своим золотистым блеском они обязаны заботам парикмахера).

В нем поднялось знакомое хозяйское чувство. Она прекрасна и принадлежит ему. Он может считать себя счастливым.

От двери он видел ее только в профиль, но знал, что она вглядывается в зеркало, чуть сдвинув брови, отчего в уголках ее глаз появляются крохотные морщинки. На первый взгляд лишь это и отличало нынешнюю Элизабет в ее тридцать восемь лет от той Лиз, на которой он женился почти девятнадцать лет назад. Остальные отличия скорее украсили ее — зрелость, величавость, понимание людей, светские таланты. Пожалуй, она стала не такой пылкой, какой была, но ведь ничто не может продолжаться вечно.

Она была прекрасна, и он гордился ею.

И вслед за этим признанием его охватило чувство вины, настолько острое, что он вздрогнул, как от физической боли.

У тебя есть это, зачем ты рискуешь им, гневно упрекала совесть. Ты готов пренебречь памятью о прожитых вместе девятнадцати годах (нет, больше: сколько ей было, когда они встретились, — восемнадцать?), и ради чего? Ради призрачной иллюзии, будто можно вернуть ушедшее. Ради прихоти, минутного каприза. Ради кратких волнующих минут, когда он на равных встречает женщину с душой тревожной и тревожащей. Ради темного взгляда и смуглого напряженного тела. К черту! — сердито одернул он себя. Она на четыре года старше твоей жены! И даже двадцать один год назад она была эгоистична в самой своей щедрости.

И все-таки.

Его жена обернулась и увидела его на пороге. Она широко раскрыла глаза, уставшие от яркого света, и улыбнулась ему чуть вопросительно.

— Здравствуй, милый, — сказала она. — Я задержалась?

— Ерунда! — ответил он хрипло. — Здравствуй, милая. Не спеши. Я тоже еще не одет. Это же всего только вечеринка с коктейлем. Ничего страшного, если и опоздаем.

А предательский голос продолжал звучать в мозгу. «Здравствуй, милая. Здравствуй, милая. Здравствуй, милая».

Глава десятая

Молодой репортер, одетый по последней моде, с волосами, которые, как считал заведующий отделом хроники, были чересчур длинны, болтал с секретаршей в приемной редакции. Ни он, ни она не заметили, как в приемную вошел какой-то коротышка.

Они получали от разговора большое удовольствие: он — потому что не сомневался, что произвел на нее впечатление своей искушенностью и двусмысленными остротами, а она — упиваясь сознанием, что он ничего не добьется и что ее постоянный поклонник будет ждать ее у выхода в пять, как обычно. Он небрежно прислонился к стеклянной перегородке, отделявшей ее стол и коммутатор от остальной комнаты, и с притворным равнодушием рассказывал о заданиях, которые ему были поручены на этой неделе. Он брал интервью у знаменитого импресарио, прибывшего в Кейптаун. Благодарный импресарио, уж конечно, пришлет ему парочку контрамарок, сообщил он и прозрачно намекнул, что еще не решил, кого пригласить. Секретарша, смеясь, отшучивалась. Время от времени звонил коммутатор, она отвечала и соединяла.

Человек маленького роста терпеливо стоял под надписью «Справочная» на английском и на африкаанс. Только когда он кашлянул, они заметили его и посмотрели на остренькую упрямую физиономию. Секретарша вдруг тут же решила, что он школьный учитель.

— Прошу прощения, мисс, — сказал он сипло и снова кашлянул.

Он говорил на африкаанс, но по акценту было ясно, что этот язык ему не родной. Девушка, следуя инструкции, спросила по-английски:

— Чем я могу помочь вам, сэр?

Он, однако, продолжал на африкаанс, то ли из упрямства, то ли в убеждении, что так скорее добьется своего в редакции газеты, выходящей на этом языке, завоевав симпатии странных существ, обитающих в этих странных комнатах.

— Мне хотелось бы встретиться с редактором.

Репортер, всем своим видом показывая, что это его не касается, сосредоточенно созерцал висевший на стене за столом рисунок редакционного карикатуриста.

К секретарше постоянно обращались с этой просьбой, и у нее был готов стандартный ответ, который она теперь и произнесла с той же бодрой деловитостью, с какой манипулировала коммутатором:

— Извините, сэр. Редактор в Иоганнесбурге, в главной редакции. Здесь только филиал. Может быть, вы поговорите с заведующим отделом?

Лицо посетителя выразило разочарование и сомнение. Он снял очки, и тут девушка поняла, что напыщенный вид, который ей напомнил ее школьного учителя истории, придают ему именно эти очки без оправы.

А сняв их, он стал просто невысоким человечком с остренькой, настороженной физиономией.

— Я не уверен, — сказал он и взмахнул рукой с очками.

Секретарша терпеть не могла своего учителя истории, а потому спросила более резким, чем обычно, тоном:

— Вы по какому вопросу?

— Вам я не могу этого сказать. — Он прямо-таки захлебывался от уважения к себе. — Но это очень важно.

Секретарша привыкла и к маньякам. Она отвернулась и пожала плечами.

— В таком случае вам лучше поговорить с заведующим отделом.

— Ну, хорошо, — нехотя согласился он.

Зажужжал коммутатор, и она взяла трубку.

— Фрэнс, — сказала она репортеру, — вы не проводите этого господина в кабинет Лейтгена?

И, переключая штекер, подумала, что очень ловко избавилась сразу от обоих. Заметив, как обиженно расправил плечи репортер, направляясь с посетителем к внутренней двери, она насмешливо фыркнула. Много о себе воображает! И, тут же забыв о нем, начала думать о танцевальном клубе, членами которого она и ее возлюбленный состояли с прошлой субботы.

Всю неделю у Деона были только несложные операции. Но он испытывал постоянную неуверенность и знал, что это замечает вся бригада. Он легко выходил из себя и временами был просто неуклюж. С сардонической усмешкой он вспоминал, как профессор Снаймен однажды сказал об одном плохом хирурге, что у него на руках одни большие пальцы, причем с ноги. Особенно его пугала появившаяся рассеянность. Самым неприятным был случай в середине недели, когда он собирался ввести канюлю в артерию, и вдруг анестезиолог торопливо сказал, что пациенту еще не дали гепарина. Этот промах мог стоить пациенту жизни, так как образовались бы тромбы.

Правда, в лаборатории все шло хорошо. Они с Мулменом провели успешную операцию на собаке: закрыли трехстворчатый клапан, симулируя атрезию, затем отвели кровь от правого предсердия на легкое. Получилось удачно. Они были готовы к главному.

В четверг во второй половине дня он встретился с Триш в детской клинике и помог ей уладить все необходимые формальности. Джованни пошел с ними в палату. Он доверял Триш, а Триш доверяла Деону.

В палате ждал Мулмен. Деон перевел его из лаборатории в клинику. Три ближайшие недели он должен был всецело посвятить себя этому ребенку: подготовить его к операции, ассистировать во время нее и не отходить от Джованни ни на минуту весь послеоперационный период.

Триш поцеловала сына в щеку и направилась к двери.

Джованни заплакал. Мулмен пытался отвлечь его игрушкой, но мальчик только заплакал громче. Деон увидел, что Триш колеблется. Но тут же на лице у нее появилась решимость, и она вышла из палаты. Они вместе шли по коридору, а вслед им неслись отчаянные вопли Джованни.

Деон подумал, что Триш надо чем-то отвлечь. Он повез ее в отель на взморье и пригласил в бар. Сначала они говорили о Джованни и операции, а затем стали вспоминать свои студенческие годы. Триш оставалась сосредоточенно серьезной, но была приятной собеседницей. Когда он предложил поужинать вместе, она согласилась. Потом он отвез ее домой (она сняла квартиру недалеко от клиники). Она пригласила его зайти выпить кофе.

Комната была залита лунным сиянием. Триш не сразу включила свет. Встав у окна, она молча смотрела на лунную дорожку, уходящую далеко в океан. Деон решил, что она ждет, чтобы он подошел к ней. Он попытался взять ее за руку. Она сразу высвободилась, сохраняя полное спокойствие. Он почувствовал себя глупо и продолжал стоять рядом с ней, неловко опустив руки.

За окном, несмотря на поздний час, бесшумно кружила чайка. Она возникала черным силуэтом на фоне озаренных луной волн, словно тень или призрак чайки.

— По вечерам я кормлю чаек, и они слетаются к моему окну, — негромко сказала Триш.

Он тут же представил себе это: чайки планируют на ветру, иногда чуть взмахивая крыльями, и жадно поворачивают головы к Триш. Чем она их кормит? Хлебом? Вот она бросает кусок хлеба, чайка на мгновение повисает в воздухе и затем стремительно пикирует вниз. Триш задумчиво улыбается, любуясь легкостью и свободой ее полета.

И неожиданно для себя он сказал:

— Ты прелесть.

Она улыбнулась ему той самой улыбкой, какую он только что представлял себе, потом, не сказав ни слова, вернулась к двери и зажгла свет.

— Кофе? — спросила она.

— Спасибо, — ответил он.

Она, казалось, не заметила иронии в его голосе.

Кухонька была крохотной и компактной, как корабельный камбуз. Деон остановился в дверях и смотрел, как Триш заправляет электрокофеварку и достает кофейные чашки.

— Это все твое? — спросил он. Она покачала головой:

— Нет. Квартира сдается с мебелью. Единственное, что мне здесь принадлежит, только вон та акварель. Вчера купила.

Он подошел посмотреть. Уличная сцена. Малайский квартал, подумал он. Подпись была ему незнакома.

В проволочной подставке под акварелью лежали журналы в глянцевых обложках. Деон взял первый попавшийся. Он оказался немецким — по-видимому, серьезным и посвященным искусству. Деон начал его листать и вдруг наткнулся на цветную фотографию Триш во всю страницу.

Он недоуменно заморгал и снова посмотрел на обложку. Потом принялся разглядывать фотографию Триш в выпачканном красками комбинезоне; стоит у мольберта с полузаконченной картиной, изображающей гипсовую лошадь. Фотографу удалось схватить ее внимательную сосредоточенность.

На следующих страницах еще фотографии — Триш в саду, Триш с Джованни на склоне холма, и оба смеются, Триш в огромной пустой студии. Репродукции картин: ваза с желтыми цветами, пять фигур на странном кубистском фоне, безлюдное взморье.

Он кое-как переводил подписи: «Подобно комете на небосводе искусства…», «…Патриция Седара, гениальный художник…», «…воплощенные с изяществом и проникновенностью истинного гения…».

Он попробовал читать статью, но тут из кухни вышла Триш, неся чашки с горячим кофе. Он взял свою и показал на журнал.

— Я не знал, что ты знаменитость.

Она взглянула на обложку и пожала плечами:

— А, это! Один мой приятель прислал.

— Нет, серьезно. Я не знал, что ты получила такое признание.

Она помедлила, обдумывая ответ.

— Ну, далеко не такое, как они утверждают. Ты ведь знаешь, как журналисты склонны все преувеличивать. Я неплохой художник и, мне кажется, становлюсь лучше.

Его почему-то смутила ее прямота, и вновь в нем пробудилось тревожное ощущение утраты, словно она ускользнула туда, куда он не может за ней последовать. Перед ним захлопнули дверь — неосязаемую, невещественную. Он знал только, что скрытая от него тайна имеет какое-то отношение к ее живописи и к этой статье в журнале, который он все еще держал в руках.

Деон положил журнал на место и торопливо выпил свой кофе.

Они опять заговорили о Джованни. Он рассказывал ей, успокаивая, о том, что будет проделано в ближайшие дни: анализы крови и пробы на перекрестную совместимость; рентген, чтобы убедиться, что в легких чисто; анализы мочи, чтобы исключить болезни почек и диабет. Все это очень простые процедуры, уверил он ее. Мулмен — мягкий и добрый человек. Джованни освоится, будет весел и спокоен.

Он откинулся на спинку полужесткого кресла и улыбнулся ей.

— Я вот узнаю, что ты знаменитый художник. А тогда, в Германусе, ты говорила, что бросила писать, что почувствовала, будто не можешь заниматься живописью.

— Это было в Мадриде, — сказала она. — Когда я поняла, насколько страшную и фальшивую жизнь я веду. И тогда я бросила работать.

— А когда вышла замуж, начала снова?

— Да.

— Так ведь часто бывает, верно? Нужна встряска, чтобы… ну, чтобы стимулировать творчество.

Она посмотрела на него отчужденно.

— По-моему, такое случается очень редко. Творческий процесс излишне романтизируется. Художник над своей картиной работает точно так же, как всякий другой человек. Если его что-то отвлекает, как было со мной в Мадриде, он не может работать, вот и все.

— И с тех пор ты пишешь все время?

— Да.

Прежде чем он нашелся, что сказать, она поднялась и пошла в кухню за кофе. А когда вернулась, они снова начали говорить о Джованни.

Деон понимал — ей хотелось бы, чтобы он ушел, но ему хотелось остаться. Он знал, что не нужен ей, и испытывал неодолимую потребность стать ей нужным.

Он попытался опять заговорить о ее работе, взломать захлопнувшуюся перед ним дверь. Она отвечала уклончиво, но не отступая.

Наконец она предложила ему коньяку, и он согласился. Он продолжал говорить и внутренне сам изумлялся, слушая свои бессвязные рассуждения, но был не в селах остановиться. Он окинул взглядом неуютную, скупо обставленную комнату, вознесенную высоко над морем, и понял, насколько она ему дорога. Здесь он чувствовал себя свободным, беззаботным и недосягаемым. Остаться бы здесь на всю ночь, и к черту завтрашние мучительные объяснения!

При этой мысли он вспомнил, что Элизабет когда-то тоже снимала такую же квартиру. Элизабет и Деон. Элизабет и Филипп. А вдруг та квартира была для Филиппа тем же, чем эта сейчас кажется ему: особым замкнутым миром, куда не может вторгнуться ничто — ни телефонный вызов в больницу, ни необходимость думать о цвете своей кожи.

И этим исчерпывалось все? Просто убежище? Или было еще что-то? На протяжении всех прошедших лет он задавал себе вопрос, что все-таки было между ними?

И до сих пор он не знал ответа.

Он поставил рюмку и поднялся, с удивлением обнаружив, что пошатывается.

— Мне пора, — сказал он.

Дежурный редактор был близок к отчаянию. Две внутренние полосы уже пора сдавать в набор, а у него нет для них ничего хоть сколько-нибудь броского, что годилось бы для заголовка. Он лихорадочно перелистал стопку заметок. Ничего! Статья о разводе, но написана она скверно, и, если пустить в заголовок две-три фразы, от нее вообще ничего не останется. Еще словоблудие агентства Рейтер по поводу ситуации на Ближнем Востоке, но кого это теперь интересует, черт подери?

— Мне нужен заголовок на шестую полосу, — напомнил ему старший техред.

— Да знаю я! — ответил он.

Младшие техреды за подковообразным столом дружно поглядели на них.

— Без заголовка я как без рук, — сказал техред.

Этими репликами они обменивались постоянно со времен какой-то давно забытой стычки. Редактор ухмыльнулся и снова запустил пятерню в волосы, уже не так ожесточенно.

К вечеру в пятницу всегда горячка. Придется все-таки обойтись разводом, как там статья ни написана. Эх, было бы сейчас воскресенье! Они с женой на реку по воскресеньям ездили, удить рыбу.

Из трубы пневматической почты у его локтя с хлопком вылетел патрон. Он с надеждой развернул содержимое. Сначала шли листки биржевых бюллетеней, и он отложил их в сторону. Затем корреспонденция, помеченная Кейптауном, где у них было отделение. Он прочел первый абзац и воскликнул:

— Ого-го!

Техред, правивший что-то в макете полосы, посмотрел в его сторону.

— Черт! — буркнул редактор, продолжая читать, и возбужденно сообщил: — Вот это материальчик, Даанти! Это от Лейтгена из Кейптауна.

Он передал ему первый листок, а сам стал читать дальше. Он был радостно возбужден. В любом случае шестая страница обеспечена.

Деон проснулся с чувством полной опустошенности и в первый момент не мог понять, в чем дело. Затем в памяти всплыли исполненные горечи разрозненные обрывки, сложились в единое целое.

Вчера ночью они поссорились с Элизабет. Из-за его отношения к Лизе. Это был лишь предлог, а истинная причина заключалась совсем в другом, в глубоко скрытом, в том, что управляло и его жизнью, и жизнью Элизабет. Но теперь он вдруг обнаружил — сущность от него ускользает. Он почувствовал, что его жену снедает какой-то внутренний жар, заметил в ней ярость запертого в клетку дикого зверя, который с ожесточением бросается на прутья решетки, стремясь вырваться на волю. Но причины он не понимал.

В окно спальни врывались лучи солнца, под косым углом ложились на одеяло, так что оно стало совсем горячим. Деон вспотел, сбросил одеяло и вытянулся на спине.

А может быть, Элизабет ощутила перемену в нем самом, хотя в свою очередь вряд ли понимала причину? А вдруг она знает или догадывается, подумал он виновато. Женская интуиция? Чепуха! Он сбросил с себя и простыни.

Да и переменился ли он? Что он чувствует на самом деле? Что скрывается за влечением к Триш, за иллюзией возвращенной молодости, за общими воспоминаниями и интересами? Или он просто внушает себе, будто этим все не исчерпывается, а на самом деле ничего нет и быть не может?

Этот беспощадный самоанализ причинял невыносимую боль, а потому он сел в кровати и потянулся за халатом. По пути в ванную он услышал на кухне привычный, успокаивающий стук посуды.

Он побрился и принял душ, вывернув кран холодной воды, подставил жалящим струйкам лицо и грудь. Но и ледяная вода не освежила его, не смыла томившие его сомнения и растерянность.

Было воскресенье, и он надел спортивные брюки, а поверх рубашки натянул старый свитер, потому что, несмотря на яркое солнце, день обещал быть прохладным.

Элизабет на кухне готовила завтрак. Запах яичницы с грудинкой и жарящегося хлеба пробудил в нем голод, и он вспомнил, что вчера практически не ужинал. Ссора началась еще до ужина и продолжалась все время, пока они сидели за столом, так что им было не до еды.

— Доброе утро, — сказал он выжидательно.

Элизабет посмотрела на него. И он подумал, что глаза у нее цвета льда, морского льда — зеленые, как айсберги на картинах, вздымающиеся над зеленоватой синевой Антарктического океана. Зеленые и холодные, хотя, конечно, глаза не могут показывать чувство, но чудившийся ему холод крылся не в них, а в общем выражении ее лица.

Она посмотрела на него и отвернулась, не ответив.

Так, подумал он. Значит, так. Ну, как хочешь.

На плите в стеклянной кофеварке бурлил кофе, и он молча налил себе чашку. Он выпил его без молока и сахара, поставил чашку и направился к двери.

— Я съезжу в город за газетами, — сказал он Элизабет.

На этот раз она даже не взглянула на него и опять ничего не ответила.

— Ну и ладно! — крикнул, он, глядя на ее спину, вышел и хлопнул за собой дверью.

Он все еще кипел от злости, когда остановился у киоска почти в центре города, где обычно покупал воскресные газеты. Дура! Может, она воображает, что таким способом чего-то добьется?

Есть ему уже не хотелось, и он раздумал возвращаться домой. Если она предпочитает молчание, пусть будет по ее. Она может наслаждаться молчанием хоть целый день, потому что он домой не вернется.

Но с другой стороны, куда ему деться? Провести день у зимнего моря? Удовольствия мало. Поехать в больницу? Сам же объявил вчера утром, что в воскресенье обхода не будет, значит, теперь там уже никого нет.

Триш?

Заманчиво. Десять, ну пятнадцать минут, и он у нее. Лишь четверть часа отделяет его от женщины, которую…

Вот именно. Что? Женщины, которую он любит. Женщины, которая стала новым светочем его жизни?

Или женщины, которую он жалеет, которой сочувствует до того, что принял жалость за любовь?

Вот сейчас он волнуется, предвкушая их встречу. При мысли о том, что он скоро ее увидит, сердце его забилось сильнее. Но насколько все это настоящее? Нетерпеливое желание быть возле нее, с ней — действительно ли это страсть всесокрушающая и роковая? Или все сводится к банальной истине старой истории — в лучшем случае смешному, а в сущности жалкому увлечению пожилого мужчины, который вдруг почувствовал, что жизнь уходит, вдруг понял, что рядом с ним незримо по темному и бесконечному коридору идет чужой! Я не знаю, что это, подумал он. Не знаю.

Он сидел в автомобиле у киоска, где продавались фрукты, овощи, сласти, сигареты, мороженое и воскресные газеты. Он начал машинально листать верхнюю газету в купленной им стопке. Воскресный выпуск на африкаанс. Он рассеянно прочитывал заголовки, подписи под фотографиями и вдруг, перевернув страницу, замер.

Через всю полосу, набранный самым крупным шрифтом, тянулся заголовок, требуя внимания к тревожному известию, им возвещаемому, гарантируя его сенсационность, предупреждая о его ужасности, о гибельных последствиях:

«Южн. Афр. ЦВЕТНОЙ ВРАЧ СОЗДАЕТ МЛАДЕНЦЕВ В ПРОБИРКЕ».

Подзаголовок, не такой броский, пояснял: «Опыты с женской яйцеклеткой в кейптаунской лаборатории».

Ниже с фотографии, наклонив голову, чуть насмешливо улыбался Филипп. Один из снимков, сделанных в тот день, когда Филипп читал лекцию в университете.

— О господи! — пробормотал Деон. И пробежал глазами длинное сообщение, но своей фамилии не обнаружил. Хоть за это спасибо.

Он принялся читать внимательней. Заметка была состряпана ловко, с расчетом создать впечатление объективности, но за якобы бесстрастным изложением фактов проглядывали злоба и возмущение. От неназванного лица поступили сведения о том, что происходит в этой кейптаунской лаборатории. Там ставятся эксперименты на человеческих яйцеклетках и сперме. Откуда лаборатория получает яйцеклетки — неизвестно.

Ведущий эти эксперименты — цветной врач, канадский гражданин, хотя и здешний уроженец.

Особенно серьезным было то обстоятельство, что какая-то часть яйцеклеток могла быть от белых женщин. Для оплодотворения их использовалась сперма, о происхождении которой лицо, представившее в редакцию эти факты, не сообщило ничего.

Вывод напрашивался сам собой. Всякий мало-мальски грамотный читатель мог сделать его для себя сам.

Деон дважды читал заметку от начала и до конца. Да, его фамилия в ней не фигурирует. Хоть это-то хорошо. А теперь необходимо принять меры, чтобы Филипп не втянул его в эту историю.

Точность фактов, изложенных в заметке, указывала, что они получены от человека, который хорошо о них осведомлен. Однако, возможно, чтобы нарисовать как можно более абсурдную картину, он ни словом не обмолвился о цели этих исследований. Автор заметки якобы запросил мнение ряда видных ученых (ни одной фамилии названо не было), и никто из них не мог назвать научной причины для подобного эксперимента, а поэтому он дал собственное толкование этого сатанинского вмешательства в дела природы, которое было допущено в пределах страны. Искусственная жизнь создается потому лишь, что некий так называемый ученый пытается бросить вызов божьему промыслу, ради личной славы присваивая прерогативы Творца.

Я во что бы то ни стало должен остаться в стороне, подумал Деон. Даже намек на мое участие…

Если б только эти тупицы позаботились узнать истинную цель эксперимента! Но это испортило бы сенсацию. Куда проще поверить броской лжи неведомого осведомителя. Кто, черт возьми, это мог быть? Очевидно, кто-то обладающий некоторыми познаниями в медицине и сводящий старые счеты.

Немедленно к Филиппу. Предупредить, чтобы он никаких сведений больше не давал. Конечно, дело здесь в его расовой принадлежности. Она сыграла роль катализатора и определила характер реакции. Надо спасти его от них, от травли, от собачьей своры, которая уже бежит по следу, пронзительным лаем возвещая, что добыча загнана. Филипп не отступится и не обратится в бегство. Он будет наблюдать за ними с холодной отчужденностью и презрением и не подумает спастись. И разъяренные, что их лишили радости погони, они бросятся на него и растерзают.

Ему надо помочь. Неофициально, конечно. Из-за кулис. Только так и можно себя вести в этом мерзком деле.

Деон включил мотор. Он предупредит Филиппа и внушит ему, что его собственная помощь будет тем эффективней, чем меньше он будет лично в этом замешан.

Он поехал домой, О Триш больше не могло быть и речи, даже если он действительно думал с ней увидеться. И он не понял, жалеет об этом или, наоборот, испытывает облегчение.

Он не мог разобрать. В нем все словно онемело от эмоциональной перегрузки, и он был скорее этому рад. Способность чувствовать напоминала ему, что он человек и связан с другими людьми. Всякое чувство, будь то горе, печаль, радость, страх, любовь, наслаждение или любое другое из тысячи оттенков, расцвечивающих загадочное нечто, именуемое жизнью, было в лучшем случае горьким даром, заключительной прихотью творца, последней шуткой, которую он сыграл со своими созданиями.

Заметку о младенцах в пробирках в это воскресное утро читали и другие люди.

В номере отеля на набережной сидел дюжий толстяк, перед которым стоял поднос с остатками обильного завтрака. Он пил вторую чашку кофе и листал газету, просматривая заголовки. Натолкнувшись на что-нибудь интересное — почти всегда это были политические статьи и заметки, — он начинал читать, водя толстым большим пальцем вдоль столбца. Время от времени он удовлетворенно или негодующе сопел.

Он перевернул страницу, и ему в глаза сразу бросилась большая фотография. Презрительно фыркнув, он уже хотел перейти к следующей полосе, но, прочитав фамилию под снимком, задержался и посмотрел на заголовок. С удивлением дважды его прочитал, а затем проштудировал заметку. Закончив ее, перечел заголовок в третий раз, поднес газету ближе к глазам и всмотрелся в фотографию. Затем резким движением отложил газету, так что она, рассыпаясь на листы, упала на пол, где уже валялись страницы спортивного выпуска. Его обычно красное лицо побагровело от ярости или злорадства, угадать было трудно.

— Марти! — крикнул он.

В ванной комнате стих шум воды, и несколько секунд спустя его жена спросила из-за двери:

— Что ты сказал?

— Этот проклятый готтентот, о котором я тебе рассказывал… Ну, тот, в лифте.

— Что-что? — спросила она с недоумением.

Он насупился, раздраженный ее непонятливостью.

— Так называемый профессор, который надерзил мне.

— А?

Он понял, что она ничего не помнит, и рассердился на нее за такую забывчивость — ведь речь шла о покушении на его достоинство.

— О нем есть кое-что в газете! — буркнул он.

— Так что же?

— Он изнасиловал белую женщину.

В ванной испуганно взвизгнули, и толстяк злорадно ухмыльнулся. Потом налил себе еще кофе и опять уставился на фотографию.

Звали толстяка Иоган Якоб Гендрих дю Туа. Он был депутатом провинциального совета от самого консервативного, в основном фермерского, избирательного округа на северо-западе. В Кейптаун он приехал на съезд националистической партии и на завтрашнем заседании должен был выступать по нескольким пунктам повестки дня.

Священник голландской реформатской церкви читал газету, закрыв дверь кабинета, чтобы ему не мешали. Закрытая дверь служила сигналом домашним, что пастор занят.

Он уединялся так каждое воскресенье, не задумываясь, почему, собственно, так тщательно закрывает дверь, однако порой еженедельный ритуал с чтением газеты бывал ему неприятен. Взгляды его церкви и его собственные на мораль отличались узостью и строгостью, и он вполне отдавал себе отчет, что этот его поступок можно истолковать превратно, как греховный. Ибо воскресные газеты были исчадием зла. Тем не менее знакомство с ними он почитал своим долгом. А данная газета специализировалась на сенсационной подаче фактов и событий, вызывающих широкий интерес публики. Пастор верил, что обязан знать, чем заняты мысля его паствы. Немало наиболее удачных его проповедей опирались на случаи, вычитанные вот так, в воскресное утро.

Когда Деон вошел в холл с кипой газет под мышкой, там была Элизабет.

— Мне нужно позвонить, — сказал он коротко. — Дело неотложное. Я пойду в кабинет.

— Подать тебе завтрак туда?

— Нет, спасибо. Я не буду завтракать.

Она сдержанно кивнула и отвернулась.

Деон заколебался. Сказать ей об этом деле? Нет, лучше пусть ничего не знает.

Он быстро прошел в маленькую, с книжными полками по стенам комнату, которую архитектор обозначил в плане, как «бельевую», но которую сам он предпочел просторному, с несколькими окнами и большим камином кабинету, служившему теперь гостиной. Красивые виды мешали ему работать.

В свое время он записал номер, по которому можно было найти Филиппа. Он почти набрал его, но сбился в спешке. Выругавшись, он стал набирать сначала. Длинные гудки звенели в ухе, точно в трубку забрался комар. Деон примостился на углу письменного стола и закинул ноги на подлокотники кожаного кресла. Он вспомнил вдруг, что кресло купила Элизабет и она же выбрала для него место. И вновь в который раз вынужден был признать, что вкус у нее безупречный.

Не отвечает. Он нажал на рычаг и, когда послышался непрерывный гудок, снова набрал номер. Опять не отвечает.

Через полминуты он со стуком положил трубку, спрыгнул со стола и начал расхаживать по кабинету, иногда поправляя книгу на полке, касаясь рамы картины или фотографии, словно желая убедиться, что они существуют, что вне сумятицы в его сознании есть иная реальность, единство жизни, четкая система, которая стала бы ясна, если бы можно было отойти достаточно далеко и посмотреть со стороны.

Зазвонил телефон, и он схватил трубку, ожидая услышать голос Филиппа.

Но услышал незнакомый женский голос, в котором звучало легкое удивление, что ей ответили, едва она успела набрать номер.

— Профессор ван дер Риет?

— Да, — резко бросил он.

— Говорит Уинифред Андерсон из «Мейл». Извините, что беспокою вас в воскресенье, профессор. Вы вряд ли помните, но я брала интервью у вас и профессора Филиппа Дэвидса. В начале этого года. Перед лекцией, которую профессор Дэвидс…

Пухлые щеки, волосы, собранные в пучок. И назойливая настойчивость.

— Да, помню, — сказал он сухо.

— Сегодня в утренней газете на африкаанс помещен крайне интересный материал об эксперименте, который ведет профессор Дэвидс, и мы решили, что ваше мнение…

— Мне очень жаль, но я ничего не знаю о работе профессора Дэвидса. — Не следовало ли быть более дипломатичным? Но он ничего не мог с собой поделать. — Я хирург-кардиолог, как вам известно. Он генетик. Мы работаем в совершенно разных областях.

— Я понимаю, профессор. Но мы думали, коль скоро вы такие близкие друзья и…

— Мне очень жаль, но по этому вопросу я ничего сказать не могу, — твердо заявил Деон, нажал на рычаг и, едва раздался гудок, начал снова набирать номер.

В понедельник газеты перепечатали содержание заметки из «Африкаанс санди», добавив последние сведения. Профессор Дэвидс недостижим. Министр здравоохранения и президент медицинского совета заявили, что дело расследуется и будут приняты соответствующие меры.

Одна газета посвятила коротенький абзац проповеди, произнесенной священником голландской реформатской церкви в одном из предместий. Пастор, как и можно было ожидать, назвал эксперимент кознями дьявола.

Деон ехал в клинику, полный тревоги. Накануне он весь вечер дозванивался Филиппу, но тщетно. До сих пор его имя нигде не упоминалось, однако долго ли будет так продолжаться? Одно неосторожное слово… Снова и снова он перебирал в уме все веские причины, по которым ему следовало остаться в стороне.

У дверей палаты его ждали несколько человек из кардиологического отделения. Меньше обычного. По-прежнему вопрос нехватки кадров в отделении оставался нерешенным. О стольком надо подумать! Столько не сделано! Он рассеянно поздоровался.

Робби был уже в ординаторской. Всовывая узкие плечи в халат, который, казалось, был ему широк, он обернулся к ним.

— Здравствуй, Деон.

— Доброе утро.

Робби с усмешкой поглядел на него.

— Ваш друг Филипп как будто попал в небольшую передрягу. Ищет новый способ делать детей. А чем ему не нравится старый? Или он — того?

Кто-то чуть слышно засмеялся, но едва Деон повернулся и они увидели его лицо, как воцарилась полная тишина.

— Мне казалось, он и ваш друг, Робби.

Робби тоже засмеялся и отвел глаза.

— Ну, само собой. Я…

Если раньше тон Деона был резким, теперь он стал еще и презрительным.

— И, даже если вы больше не считаете его другом, он остается вашим коллегой.

Робби оторопело поглядел на него. Затем, явно стараясь обратить все это в шутку, поднял руки над головой:

— Не стреляйте, шериф. Я сдаюсь.

Деон, все еще хмурясь, надел халат и направился к двери.

— Я ведь только шутил, — извиняющимся голосом сказал Робби. — Стоит ли горячиться по пустякам. — Он ухмыльнулся в спину Деону. — Неужели и ты занимался изготовлением младенцев?!

Деон был уже за дверью. При этих словах он резко повернулся, и Робби, не ожидавший этого, натолкнулся на него и попятился.

Деон смотрел на него, прищурясь, чуть пригнувшись, словно перед прыжком, и ледяным голосом отрезал:

— Я никакого отношения к его работе не имею. Но он мой друг, даже если потерял вашу дружбу. И я пришел бы ему на помощь, как собственному брату.

Во время обхода атмосфера оставалась напряженной. Все с тревогой следили за лицом Деона, и кое-кто на всякий случай старался укрыться за спинами остальных.

Палатные врачи торопливо излагали сведения о пациентах за сутки. Ни вопросов, ни обсуждения — Деон переходил от кровати к кровати почти машинально, испытывая странное ощущение, что на самом деле он вовсе не здесь, не в клинике, что человек в белом халате и темном, прекрасно сшитом костюме, уверенно двигающийся от одного больного к другому, выслушивающий доклады и отдающий четкие распоряжения, это не он, а кто-то другой, ему неизвестный. Он же, Деон ван дер Риет, лишен телесной оболочки и просто следит за действиями этого незнакомца со стороны, с любопытством и даже недоумением.

Неужели я действительно такой? — спрашивал он себя. Я на самом деле хожу вот так, держусь вот так, думаю вот так?

«Я пришел бы ему на помощь, как собственному брату».

Он действительно так сказал?

На середине обхода он не слишком убедительно сослался на то, что его ждут в приемной, и ушел. Теперь Филипп, наверное, уже у себя?

Он шел через вестибюль к дверям, когда по лестнице, прыгая через ступеньки, сбежал Мулмен.

— Профессор! Профессор!

Деон нехотя остановился.

Очки Мулмена соскользнули на самый кончик носа, и он смотрел поверх них.

— Собака, которую мы оперировали на прошлой неделе, все еще молодцом!

— А? Очень хорошо, — сказал Деон. Мулмен явно растерялся, не понимая этого равнодушия, и прижал руки к груди. — Пожалуй, эксперименты мы можем кончить, — продолжал Деон. — А как Джованни?

— П-п-прекрасно, — ответил Мулмен и глубоко вздохнул, стараясь справиться с нервным заиканием. Затем он сказал: — Конечно, высокий гемоглобин и гематокрит, но в остальном анализы крови в норме. И он совсем освоился в палате.

— Отлично. Вы за ним присматриваете?

— Да, сэр.

— Значит, все хорошо.

Деон сказал это, явно давая понять, что разговор окончен, но Мулмен словно ничего не заметил и пошел рядом с Деоном к выходу.

— Я хотел бы… профессор…

Деон, нахмурившись, повернулся и нему. Ну, что еще?

Мулмен спросил растерянно:

— Вы видели статью в «Тораксе», сэр?

— Какую статью?

Мулмен тут же вытащил из кармана свернутый журнал. Он раскрыл его на загнутой странице и протянул Деону.

— Боюсь, французы вас опередили, сэр. — В голосе Мулмена звучало неподдельное сочувствие.

Одного взгляда на диаграммы оказалось достаточно. Деону не нужно было читать текст. Он видел перед собой точную копию методики исправления атрезии трехстворчатого клапана, которую он придумал и разработал в лаборатории.

Фамилия одного из авторов была ему знакома. Они встречались на конгрессе в Лондоне. Француз держался угрюмо и сдержанно, но заметно оттаял, когда между ними завязался разговор, и оказался вполне приятным человеком.

— Они уже оперировали больных?

— Нет, сэр. — Мулмен перевернул страницу. — Они пишут, что у них намечено несколько пациентов, но пока еще ни одной операции они не делали.

Деон попытался изобразить на лице улыбку.

— Так что пока нам по-прежнему неизвестно, какой результат она даст на людях.

Мулмен медленно кивнул.

— Такая незадача, профессор.

— Но ведь это не так уж и важно, а? — Деон надеялся, что его слова прозвучали убедительно.

Показывать это не полагается. Так диктуют правила поведения настоящего мужчины. Тебя озарила блистательная идея, и ты трудился над ее воплощением, отрабатывая каждую мелочь, исходил кровавым потом, когда что-то не ладилось. И находил-таки решение, проверял и перепроверял. А затем кто-то в другой части света, кого тоже осенила эта идея, только раньше, появляется неизвестно откуда и обгоняет тебя на финише. И хотя твои инстинкты требуют зарычать, растерзать его, ты, словно собака в наморднике. Должен улыбаться и поздравлять его с победой.

Тот, кто умеет проигрывать достойно, нравится всем. Правда, его имя забывают очень быстро.

— Значит, мы все-таки будем продолжать, сэр? — неуверенно спросил Мулмен.

— Разумеется.

— Вот хорошо! — выпалил молодой человек и покраснел оттого, что выдал свои чувства.

Его разочарование при мысли, что он больше не будет причастен к славе нового дерзания, явно исчезло. Да и было ли оно? Возможно, что и нет. Возможно, Мулмен все время думал только о самом эксперименте и его конечной цели, а не о личной пользе, которую он мог принести.

Деон украдкой посмотрел на него, спрашивая себя: был ли я когда-нибудь таким?

И ответил: пожалуй, да. Он вспомнил, как врач-стажер сказал старшему хирургу в минуту душевного взрыва: «Игра шла краплеными картами». А Снаймен посмотрел на него этим прищуренным проницательным взглядом и ответил: «Это ведь не игра», Он настаивал: «Разве это справедливо?» Снаймен покачал головой: «Мы можем только пытаться». Он выкрикнул, ища понимания: «Чем я могу быть полезен?» И слова Снаймена, который понял: «Только вы сами можете ответить на это».

Пожалуй, я был таким, подумал Деон. Но куда же все это делось? Сострадание, возмущение, решимость облегчить участь человека, безмятежная вера, что медицине по силам и такое. Уверенность, что мне нужно только одно: возвращать здоровье искалеченным человеческим телам.

Все это было у меня, и я все это утратил.

Нет, не все. Не клевещи на себя. Я еще испытываю жалость и гнев, когда ночь наступает слишком рано. Но моя жалость уже не та чистая, ни с чем не смешанная, и моего гнева не всегда надолго хватает.

Почему?

Потому ли, что с возрастом приходит желчность и, насмотревшись на жизнь, на ее ловушки и разочарования, уже невозможно гореть энтузиазмом по частным поводам? И тем не менее ты не можешь спокойно сдаться и поэтому пытаешься хвататься за тени, кричать: «Я хочу!»; пытаешься удержать жизнь в объятиях притворной страсти, хотя и знаешь, что твоя страсть всего лишь жадность. Ты хочешь не потому, что любишь, а потому, что стремишься обладать. Ты не желаешь ничего никому уступать — ни женщину, ни собаку, ни просто похвалы своих коллег.

Когда-то ручей был прозрачен, но теперь он замутился, и я уже не вижу блестящих камушков на дне.

Деон отправился к себе в клинику, и час за часом Дженни безуспешно старалась разыскать Филиппа. Он пытался сосредоточиться на статье французских хирургов и не мог. Он вдруг замечал, что тупо смотрит в пространство, и тогда сердито бил себя по лбу, словно школьный учитель нерадивого ученика.

К концу дня раздался зуммер селектора.

— Да?

— Вам звонят, профессор. Но джентльмен не пожелал назвать себя. — В голосе Дженни слышалось неодобрение. — Он говорит, что по личному делу и что это очень важно.

Филипп. Должно быть, Филипп. Наконец-то!

— Соедините.

И сразу же в трубке раздалось:

— Деон? Что, к дьяволу, происходит? — Голос захлебывающийся и одновременно настороженный, словно говоривший то и дело оглядывался через плечо. Деон с тревогой узнал этот голос.

— Здравствуйте, Барри.

— К черту! Вы мне солгали. Все эти выдумки, что яичники нужны для опытов с гормонами. Вы понимаете, в какое положение меня поставили?

Деон отвел трубку от уха и с отвращением покосился на нее. Голос продолжал что-то яростно бормотать. Когда он наконец стих, Деон поднес трубку к уху.

— Алло, алло! — встревоженно взывал Барри.

— Успокойтесь, Барри, — сказал Деон неторопливо, растягивая слова. — Я вас слышу. А теперь вы меня выслушайте.

— Мне нечего слушать, — взвизгнул его собеседник. — Если проследят, что эти удаленные яичники, черт бы их побрал, поступали от меня, то все будет кончено. Если выяснится, что я причастен к этому, то мне конец. Вся моя практика тогда к чертовой матери…

— Послушайте! — сказал Деон резким топом.

Стенания тут же прекратились.

— Ну, ладно. Во-первых, вас ни в чем нельзя обвинить. Вы оперировали по абсолютно показанным поводам с той лишь разницей, что удаленные яичники не сжигались, а передавались мне для научных опытов. Нет. Погодите! — сердито крикнул он, чтобы предотвратить новый поток слов. — Во-вторых, проследить, что они поступали от вас, вообще невозможно. Только я знаю, откуда они, а я ничего не скажу.

Голос его собеседника сразу изменился. Теперь он захлебывался от благодарности.

— Деон, это по-настоящему благородно с вашей стороны. У меня как гора с плеч. Я места себе не находил с той минуты, когда эта проклятая газетенка… Но если вы готовы взять все на себя, так…

— И наконец, — прервал его Деон все тем же тоном, — я не понимаю, почему вы в такой панике. Они подбираются к Дэвидсу и его опытам. Вопрос о том, откуда яичники, вообще второстепенный.

Секунда испуганного молчания. Затем на другом конце провода воскликнули:

— Господи, где вы были весь день? Разве вы не знаете, что происходит?

— Что вы имеете в виду?

— Да ведь весь шум из-за этого!

— Какой шум?

— Они намерены вынести все это сегодня на заседание факультета. И главный вопрос — откуда яичники? Неужели вы не знаете, какие ходят слухи?

— Меня слухи не интересуют, — сказал Деон с не слишком убедительным пренебрежением.

Барри усмехнулся.

— А не мешало бы. Вы могли бы услышать кое-что небезынтересное для себя. — Он помолчал и вдруг спросил резко: — А вы знали, что сегодня собирают факультет?

— Да, — сказал он. И это было не совсем ложью. Как всегда, Дженни положила извещение и повестку дня ему на стол в начале недели, и, как всегда, он смял их и бросил в корзину для бумаг.

— Вы придете?

— Не знаю. Я еще не решил.

— Нет, приходите. Возглавить атаку собирается ваш шеф.

— Шеф?

— Старик Снаймен. Он потребовал специального обсуждения по этому вопросу, как по делу, представляющему особую важность для всего факультета.

— Ах, так!

Да, об этом следовало подумать.

— Вы этого не знали?

— Нет.

— Ходят слухи, что он жаждет расправиться именно с вами. Но ведь этого не может быть. Ведь так? — Голос стал умоляющим. — Он же ничего не знает?

— Это исключено.

— Так вы придете?

— Я еще не решил.

— Пожалуйста, Деон, не упоминайте мое имя.

— Не упомяну.

— Я не могу просить вас поклясться, но вы знаете, чем это обернется для меня. Ведь вы понимаете? Моя практика полетит к черту, а мне понадобилось полжизни, чтобы ее создать, у меня сын в университете… Лишь слово, одно слово… и мне останется только захудалая амбулатория где-нибудь у черта на рогах. И вы же уверяли меня…

Это хныканье начало раздражать Деона.

— Послушайте, я же сказал, что от меня никто ничего не узнает. Вам этого мало?

— А что, если они пустят в ход нажим? — В голосе опять зазвучал страх.

— Да перестаньте же!

В трубке воцарилось обиженное молчание.

— Барри, я обычно держу свои обещания. И потом, даже о моем участии не станет известно. Профессор Дэвидс — единственный, кто знает о нем, а он будет молчать.

— Это цветной-то? — скептически спросил Барри.

— Да, цветной! — отрезал Деон. — И позвольте мне сказать вам кое-что еще, друг мой. По сравнению с этим цветным вы просто дерьмо.

Секунду он с угрюмым удовольствием слушал вопли негодования на том конце провода.

— До свидания, Барри, — сказал он негромко и положил трубку.

И тут же понял, что разделаться с этой историей так же просто и окончательно ему не удастся.

Снаймен.

Да, об этом надо подумать. Неужели этот насмерть перепуганный ублюдок не ошибается и старик что-то разведал? Как он сказал в тот день, когда они окончательно разругались? «У меня есть свои источники информации».

Деон сидел неподвижно, откинув голову, точно вслушивался в тишину, и, прижав палец к губам, будто говорил себе: «Т-с-с!»

Снаймен охотится на него. И это его оружие? Что он слышал? Что он знает? О чем догадывается?

Собрания обычно назначаются на середину дня. Время еще есть. Но прежде надо решить, идти ли ему. Благоразумно ли это? Ведь стоит ему рассердиться, он не смолчит. Но будет ли это наиболее полезным для Филиппа? Ведь он твердо решил остаться за кулисами. Добьется он чего-нибудь, если открыто ринется в бой?

Сухие словопрения на таких собраниях всегда ему претили, и если он придет сегодня… Он представил себе удивленные взгляды членов факультета, постоянно их посещающих. Многозначительный взгляд Снаймена. Двусмысленные вопросы. Поспешные выводы.

«Здравствуйте, Деон. Каким это ветром?»

«Здравствуйте, Деон. Решили посмотреть представление?»

«У вас встревоженный вид, Деон».

«Ваш приятель немного зарвался, Деон».

«Здравствуйте, Деон. Вы здесь зачем? Как представитель защиты?»

Защиты…

Черт с ними. Он будет защищать Филиппа. Он потребует слова, объяснит высокую научную цель этих исследований. Объяснит свою роль в них и причины своего участия. Он ошеломит их узкие законопослушные умишки. Он не оставит камня на камне от их аргументов, повергнет в прах их доктрины, призванные служить существующему порядку вещей.

А потом? Что потом?

Что он будет делать среди развалин своей карьеры?

Ведь они не позволят, не смогут позволить, чтобы он остался безнаказанным.

Он закрыл глаза. Вокруг ревела тишина.

И тут пришло решение.

Там будет Глив.

Он с облегчением ухватился за эту мысль. Там будет Глив. Глив возглавляет эту кафедру. Он ответствен за это. Он все объяснит. Он генетик. Уж он знает ответы на все вопросы.

Но я должен поговорить с Филиппом. Предостеречь его. Сказать, что он может рассчитывать на меня до конца, но предупредить, что меня не следует открыто втягивать в это дело.

Он снова набрал номер. И услышал длинные гудки. Он слушал их, пока ему не стало казаться, что гудит у него в висках, что это просто эхо бесконечной пустоты в его душе.

Глава одиннадцатая

Деон свернул с шоссе в узкую, обсаженную деревьями аллею, в конце которой среди высоких стволов виднелись греческие колонны.

Филипп приехал раньше и уже ждал — Деон издали заметил у входа в мемориал его кремовый «фольксваген». Услышав шуршание шин по гравию, Филипп оглянулся и, улыбаясь, вылез из своего автомобиля.

Утром, разговаривая по телефону, они решили, что показываться вместе на людях было бы неразумно, и потому назначили для встречи это место — в стороне от клиники и в то же время не слишком удаленное.

Они поздоровались и прошли на террасу. Филипп посмотрел на гранитные ступени, ведущие туда, где в задумчивой позе сидел каменный человек. Он прочел вслух высеченную на постаменте надпись, и в тоне его было изумление:

— «Духу и трудам всей жизни Сесиля Джона Родса, который любил Южную Африку и служил ей».

Он повернулся и взглянул на север, на белесые горы, по склонам которых протянулись пригороды.

— «Там лежит ваша земля…» — произнес Филипп. — Так он некогда выразился?

Он оглянулся на статую и снова минуту-другую изучал ее. Каменное лицо, обращенное в сторону гор, дышало спокойной и незыблемой уверенностью.

— Удивительно, как люди его поколения были убеждены в своей правоте. Ни тени сомнения. Ни мысли, что сомнение вообще возможно. Вот, по-моему, чем мы отличаемся от них. Мы убедились, что на любой вопрос есть много ответов.

— Да, — рассеянно ответил Деон. Он глядел не на горы, а вниз, туда, где находилась клиника. Главное здание отсюда видно не было, но с края террасы можно было различить учебные корпуса. На таком расстоянии и с высоты они казались прихотливо расставленными высокими кубиками среди кубиков поменьше. Деревянные кубики, которыми играют дети. Ему было приятно увидеть их, как незатейливую игрушку, как нечто невесомое и нематериальное. Неужели эти маленькие кубики способны раздавить человека?

— Нам надо поговорить, — сказал он.

— Да, конечно, — вежливо отозвался Филипп и поспешно подошел к нему.

— Что ты собираешься делать?

Филипп поглядел на него, тут же отвел глаза и стал смотреть на дома вдалеке.

— А что ты посоветовал бы?

— На твоем месте я выжидал бы, ничего не предпринимая, пока все не кончится само собой. А это будет скоро.

— Ты так думаешь?

— Уверен. — Деон отвернулся и с силой ударил носком ботинка по камню, который описал крутую дугу в воздухе и покатился по зеленому склону. — Естественно, я буду стараться помочь тебе, насколько это в моих силах.

Филипп кивнул, но ничего не сказал.

— Ты поступил очень умно, не втянув меня в эту историю, — сказал Деон. Он смотрел вниз, туда, куда упал камень. — Старик Снаймен намерен свести счеты со мной, как тебе известно. Если мое имя будет хотя бы упомянуто, я уже ничего не смогу сделать.

Я слишком многословен, подумал он. Слишком настойчиво убеждаю и доказываю. Что он думает? Что я собираюсь предать его, как и все остальные?

Филипп не смотрел в его сторону.

— Конечно, вовсе не надо, чтобы у тебя были из-за меня неприятности.

Тон у него был двусмысленный.

— Дело не в этом, — почти крикнул Деон. — Просто я могу быть более полезен, если меня будут считать незаинтересованным лицом.

— Конечно.

Последовала неловкая пауза.

— Ты мне как будто не веришь, — сказал Деон.

— Тут другое. Ты имеешь полное право остаться в стороне. Вся полнота ответственности лежит на мне, поскольку в это дело втянул тебя я.

— Ты просто не хочешь понять.

— Может быть, я понимаю слишком хорошо.

Деон начал медленно и угрожающе:

— Послушай, не слишком ли много ты… — и умолк.

Мы огрызаемся друг на друга, подумал он. Мы же вот-вот рассоримся. И затем его словно осенило. Мы же братья! И даже больше. Впервые мы должны вести себя как братья.

— Извини, — сказал он и опять поддел ногой камень. Камень ударился о парапет террасы и отлетел назад. — У меня нервы на пределе. Чего только не навалилось — и все сразу. И не всегда легко сообразить, как лучше поступить. Ты догадываешься, кто все это затеял? Кто сообщил о твоей работе газетчикам?

Филипп также был явно рад разрядить напряженность.

— Вероятно, Уильямс.

— Кто это?

— Мой бывший лаборант, — ответил Филипп. — Он отрицает это, но больше некому.

— Зачем ему это понадобилось?

— Мы никогда с ним не ладили. А под конец дело дошло до скандала. Началось с того… — Филипп замялся и, видимо, решил не договаривать. — В общем, это была неприятная история. Я понял, что вместе мы работать не можем, и профессор Глив перевел его в другую лабораторию.

— Так что теперь у тебя нет помощника?

— Да. Но это не имеет значения, потому что мне предложили прекратить мои исследования.

— Что?! Кто предложил?

— Сегодня утром ректор вызвал нас с Гливом к себе и сообщил, что было заседание совета и ему поручено проследить, чтобы я не продолжал работы.

— Ну и что ты сделал?

Филипп пожал плечами.

— А что я мог сделать? Это их лаборатория и их оборудование. Глив пришел в бешенство и собирался тут же подать заявление об уходе, но мне удалось его отговорить. Какой смысл уходить нам обоим? Это означало бы конец всему, чего он достиг на кафедре генетики.

— О чем ты? Неужели ты решил уйти?

— Да.

— Филипп!

— Но как я могу остаться?

— Черт знает что!

Они стояли рядом на мощенной камнем террасе в смотрели на шоссе и бегущий по нему поток автомобилей.

— Чепуха, — спокойно сказал Филипп и улыбнулся. — Это еще не конец света. Там лежит наша страна. — Он показал на север и легонько хлопнул Деона по плечу.

Стоя рядом с Филиппом на этой высоте у парапета, который опоясывал вершину холма, точно крепостная стена, Деон внезапно ощутил прилив неколебимой уверенности, почувствовал в себе несокрушимую силу. Они стоят здесь одни, стоит вместе, плечо к плечу на высокой городской стене, которая выдержит любую осаду. Они разделят вместе любые несчастья и мужественно выдержат их.

— Ты прав, — сказал он. — К черту их всех!

Филипп посмотрел на него с легкой усмешкой.

— Я дождусь конца и потом уйду.

— Какого конца? О чем ты?

Филипп снова посмотрел на далекие горы.

— Возможно, ты не слышал. Идет скандал из-за того, откуда я получал яичники. По-видимому, этот вопрос рассматривался вчера на заседании совета факультета, и, хотя Глив делал все, что было в его силах, начались разговоры о нарушении этики, и… — он вгляделся в лицо Деона. — Но ты же член совета?

Деон передернул плечами.

— Да, но… я был занят… У меня как раз… И я сообщил, что не смогу присутствовать. И вообще я избегаю бывать на этих собраниях.

— Ах, так!

— Ну и что произошло?

— Они постановили провести расследование, и ректор вынужден был спросить, откуда я получал яичники.

Деон прикусил нижнюю губу.

— Ты ему не сказал?

— Нет.

И что же теперь?

— Будет вестись расследование. Мне предстоит давать объяснение.

— Но послушай! Что тут такого? Твои эксперименты — обычная научная работа.

— Нет. Ведь я не сказал, откуда я получал яичники. Все это довольно запутанно и, по-моему, не слишком приятно ректору. Но, насколько я понял, твой шеф не оставил ему выбора.

— Ты уверен?

Он больше не сомневался. Снаймен знает. И собирается расправиться с ним.

Стена, на которой они стояли, больше не казалась надежной. Уже в ней появились трещины, уже каждый шаг там, где за ней разверзлась бездна, требовал бесконечной осторожности. Возможно, именно это ощущение неуверенности заставило его сказать:

— Филипп, мне очень скверно.

Филипп участливо посмотрел на него, и Деон понял, что не может и не хочет сказать ему то, что собирался: «Я выхожу из игры. Я смертельно устал от всего этого и выхожу из игры».

Вместо этого он сказал, произнося слова с трудом, как будто они были зазубренными камешками, забившими его рот:

— Во всех… отношениях. Работа… мое отделение. Оно разваливается. Видеть, как все, что ты задумывал, все, ради чего работал, на что возлагал надежды… смотреть, как все это… — Он устало покачал головой. — И в семье… Элизабет. Я не знаю, что мне делать.

Филипп молчал, словно замкнувшись в себе.

И Деон был вынужден продолжать, пытаясь сказать то, что не облекалось в слова.

— Лиза. Ну, ты сам видел. И Элизабет. Это… Не знаю… какой-то вакуум.

Филипп по-прежнему смотрел на него с едва уловимым отчуждением и молчал.

А Деон уже не мог остановить этот беспорядочный поток слов. В парализующем бессильном отчаянии, словно со стороны, он смотрел, как рушится стена и как летят вниз, крутясь, ее обломки, разлетаясь во все стороны, разбиваясь вдребезги, и грохот нарастает, точно дробь сотен барабанов.

— И кроме того, есть еще одна женщина, — тоскливо сказал он, совсем уж против води.

Разрушение завершилось — заключительный гулкий удар, перестук мелких обломков, шорох последней струйки песка. И наконец, безмолвие и покой.

Филипп словно очнулся. Он кашлянул, как будто пыль — настоящая пыль от воображаемых развалин — забила ему горло.

— Триш? — спросил он мягко.

Созерцая рухнувшую стену, Деон не нашел в себе энергии, чтобы растеряться или хотя бы удивиться тому, что его личная, как он считал, тайна известна другим. Проще было кивнуть. И он кивнул.

— Видишь ли, со мной говорила Элизабет, — продолжал Филипп. — Она позвонила и сказала, что ей надо поговорить со мной кое о чем. И естественно… — у него скривились губы. — Вчера мы встретились.

Деон весело улыбнулся, потому что нашлась отгадка небольшой тайны. На какой-то миг она заслонила более важную тайну, над которой он пока не хотел размышлять.

— Я вчера весь день пытался дозвониться до тебя. Так вот почему я не сумел тебя найти.

— Да. — В голосе Филиппа было сочувствие.

Почти против воли Деон задал необходимый вопрос:

— А зачем она хотела тебя видеть?

— Она просила у меня совета. Ей донесли, что ты встречаешься с миссис Седарой. И она думала, что я могу ей помочь.

Деон кивнул, все поняв и даже одобрив.

— Странно… — начал он через секунду-другую, но не закончил фразу и, сосредоточенно сдвинув брови, поглядел вниз.

Филипп с тревогой наблюдал за ним.

— Тебе нехорошо?

Деон поднял голову и беззаботно улыбнулся.

— Нехорошо? Наоборот. Я отлично себя чувствую.

Он подумал, не повторить ли это еще раз заплетающимся языком, точно он пьян, — ведь он играет эту роль пьяного на подмостках.

Но что-то его тревожило, что-то не вязавшееся со всем остальным.

Он сказал, прощупывая:

— Донесли?

— Что?

Деон устало попытался объяснить:

— Ты сказал, что на меня донесли. То есть донесли Элизабет, я хочу сказать.

— Да.

— Как, собственно, донесли?

— По-видимому, кто-то написал ей.

— Но о чем? — сердито спросил он.

Злость — отличное тонизирующее. Злость прекрасно помогает забыть.

Филипп внимательно посмотрел на него.

— Деон, люди бывают всякие. По-видимому, кто-то решил установить за тобой слежку и даже прибегнул для этой цели к помощи сыскного агентства. Затем этот человек прислал Элизабет сведения, собранные агентством, сопроводив их анонимным письмом.

— Черт! Кто способен на подобную пакость?

У Филиппа снова скривились губы.

— Люди бывают всякие, на свете много странных людей.

Деон вспомнил жадный взгляд через плечо в дверях ресторана и без колебаний решил — Джиллиан Мурхед.

— Это ведь женщина?

— Письмо написано на машинке. Подписано: «Ваш друг».

— Восхитительно, — сказал Деон. — Ничего восхитительней я в жизни не слышал.

Джиллиан Мурхед, подумал он, но без злости. Держу сто против одного, что это она. Помешанная стерва. Бедный Питер!

— Ну и что сообщило агентство?

— Ты действительно хочешь знать?

— Что оно сообщило?

— Они занялись прошлым миссис Седары. Установили, что вы знакомы с университета. И все в том же духе. Она была замужем дважды? В первый раз в Испании?

— Нет, тут они напутали! — с мстительным удовлетворением заметил Деон. — Тогда она замужем не была. Просто жила с кем-то.

— Ах, так!

— Что еще?

— Может быть, хватит?

— Что еще? — в ярости настаивал Деон.

— Даты. Места, где вы встречались. Телефонные звонки. И тому подобное.

— Это только доказывает, как можно повернуть и истолковать самые невинные вещи на свете, — гневно произнес он. — Триш надо было поговорить со мной. Я завтра оперирую ее ребенка.

Филипп пристально поглядел на него и ничего не сказал.

— Ты мне не веришь? — спросил Деон с болью в голосе. Он показал пальцем на далекое здание детской клиники. — Малыш сейчас там. Если хочешь, можешь на него посмотреть. Я же тебе про него рассказывал. Завтра я оперирую его по поводу атрезии трехстворчатого клапана.

Но Филипп по-прежнему молчал.

— Ты мне веришь? — умоляюще спросил Деон.

— Верю, если ты этого хочешь.

Деон отвернулся.

— Значит, не веришь.

Какое-то время он ждал ответа, но Филипп молчал.

— Что мне делать? — спросил Деон наконец. — Что мне делать?

Филипп оглядел его спокойно, почти безучастно.

— Этого я тебе сказать не могу.

Деон взмахом руки обвел ждущий город внизу, больницу, серую в дымке даль и развалины того, что некогда было стеной.

— Я не знаю, — проговорил он. — Господи, я ничего не знаю.

Под вечер он сидел один в ординаторской напротив входа в операционный блок, где он несколько минут назад закончил свою последнюю в этот день операцию. Его ассистенты еще зашивали разрез, и он пока какой-то частью сознания оставался в операционной и следил за ловкими неторопливыми движениями людей вокруг стола. Они расслабились и обмениваются шутками, потому что операция прошла хорошо. Какая-то его часть оставалась там, но другая отъединилась от всего этого так, будто коридор был пропастью слишком широкой, чтобы можно было через нее перепрыгнуть, и ему оставалось провести остаток своей жизни в одиночестве, у этого ее края.

Он сидел один, а газета лежала на кресле напротив, точно таком же, как жестковатое, с обивкой из искусственной кожи кресло, в котором сидел он, как сотни тысяч точно таких же стандартных изделий мебельной промышленности. Газету положили на ручку. (Нарочно, чтобы заголовок сразу бросился ему в глаза, едва он войдет в ординаторскую? Преднамеренно положена так? Да. Но кем? Это уже неважно. Ему даже не хотелось знать, кто из его сотрудников втайне ненавидит его, желает ему зла и нанес ему этот мстительный удар. Ему было все равно.) Затем его взгляд упал на фамилию Филиппа, на соседний заголовок, сознание осмыслило газетный жаргон, и он втянул воздух сквозь зубы.

Огромные буквы поперек страницы кричали: «ГЛАВНЫЙ ХИРУРГ ДАЕТ ДЭВИДСУ ПО РУКАМ». И ниже курсивом: «В эксперименте с эмбрионами замешаны громкие имена».

Не веря собственным глазам, словно очутившись в мире, где реальность утрачена, а законов природы больше не существует, Деон прочел:

«Профессор Терций Снаймен, хирург, осудил сегодня утром на пресс-конференции эксперименты с человеческими эмбрионами, проводимые знаменитым цветным ученым-генетиком профессором Филиппом Дэвидсом. Профессор Снаймен считает эти опыты аморальными и бесцельными. Университетские власти совместно с представителями министерства здравоохранения ведут расследование всех аспектов этого эксперимента, и, в частности, того источника, из которого доктор Дэвидс получал необходимый ему материал. Профессор Снаймен сообщил, что ожидаются сенсационные разоблачения и, возможно, тут замешаны видные деятели медицины».

Деон прочел все до последнего абзаца и снова втянул сквозь зубы воздух, словно испытывал мучительную боль.

Профессор Снаймен, кроме того, объявил на этой пресс-конференции, что назначен новый заведующий отделением экспериментальной хирургии — доктор А. Робертсон, работавший раньше с профессором Деоном ван дер Риетом в отделении кардиохирургии.

Они с Филиппом одни.

Сидя в кресле со скользкой обивкой из искусственной кожи, он свыкался с этой мыслью, точно человек, который медленно входит в холодную воду — она мало-помалу достигает его колен, пояса, плеч, и вот он уже плывет совсем невесомый в ледяном суровом море, и онемевшее тело ощущает не боль, а лишь неловкость.

Мы одни, думал он.

Он решил было, что стоит позвонить Робби.

В этом состоянии оледенелого безразличия он мог бы позвонить без всякого труда. Робби сегодня не оперировал. Возможно, он у себя в кабинете. Не в новом кабинете заведующего отделением экспериментальной хирургии, рядом с кабинетом главного хирурга — так скоро он вряд ли туда перебрался, — а в прежнем, где разбирает ящики письменного стола, бросает в корзину рекламы фармацевтических фирм, обнаруживает согнутые скрепки, старые батарейки, записную книжку-календарь за 1969 год с вытесненными на обложке инициалами Э. А. О. и картой лондонской подземки внутри. (И удивляется, копаясь в этом хламе, накапливавшемся годами: «Это как сюда попало? А это чье может быть?» И под барабанный бой сердца ловит себя на мысли: «Как я попал сюда? Куда я теперь иду?»)

Он представил себе этот разговор. Робби: неуверенно, тщательно взвешивая каждое слово, чуть стыдясь и от этого легко переходя в нападение. Он: сейчас, когда все у него внутри оледенело, — главным образом с любопытством. Без гнева. Во всяком случае, пока. Но с искренним интересом ко всем частностям скрытого процесса предательства, к неведомым побуждениям, затаенным обидам и хитросплетенной мотивировке, которые предшествовали — не могли не предшествовать! — моменту решения.

«Поздравляю».

«Спасибо».

«Заметное повышение».

«Спасибо».

«Наверное, следующим главным будешь ты, когда старик уйдет».

Быстро, оправдываясь:

«Вовсе не обязательно».

«Тем не менее теперь ты наиболее вероятный кандидат».

«Возможно».

«А все-таки зачем?»

«Что именно?»

«Зачем ты это сделал?»

«Не понимаю, о чем ты».

«Зачем ты переметнулся? Даже не сказав мне, что уходишь?»

«А почему я должен посвящать тебя в свои планы? Мы оба работаем в одном учреждении, и мне там же предложили другую должность. Только и всего».

«Значит, так».

«Что ты имеешь в виду?»

«Тебе не нравилось быть под моим началом. Ты не хотел навсегда оставаться вторым».

«Не понимаю, о чем ты».

«Прекрасно понимаешь».

«Слушай, Деон, откровенность за откровенность. Мне надо тебе кое-что сказать. Не так ты уж прочно держишься, как воображаешь. Ты ведь не единственный хирург на белом свете».

«Спасибо».

«Что?»

«Спасибо, старый друг. Спасибо, доктор Робертсон».

«Не стоит благодарности, профессор…»

Робби. Рыжие волосы, веснушки, очки и бодрая насмешливая ухмылка. Старина Робби, всегда наготове улыбка, быстрые шутки, нарочито грубый ответ. А за улыбкой — разъедающая душу неудовлетворенность, скрытая зависть, жгучее честолюбие. Старина Робби.

Нет. Звонить ему он не будет.

Глава двенадцатая

Снова он стоял у этого стола, который был одновременно скамьей подсудимого, мостом для свидетелей и креслом судьи. Здесь он был единственным судьей и потому в равной степени и главным обвиняемым.

Меньшая лампа из верхней пары была плохо наведена, и на легочную артерию падала тень. Он свирепо взглянул на эту плохо светящую лампу, и один из студентов, которые тесным кольцом окружали стол, слегка повернул ее.

— Слишком далеко, — резко бросил Деон. — Правее.

Пятно света переместилось.

Он буркнул «спасибо» и снова нагнулся над открытой грудной клеткой.

Когда они вскрыли перикард, Питер Мурхед, работавший напротив него как первый ассистент, присвистнул от изумления. Деон угрюмо кивнул. Чудовищно гипертрофированный левый желудочек и миниатюрный правый рядом с ним (словно два шара, подумал он, один надутый, другой спавшийся) были точно такими, какие он и ожидал увидеть. Они, как и общий вид сердечной мышцы, подтвердили диагноз, который, впрочем, и так сомнений не вызывал: атрезия трехстворчатого клапана.

Питер отодвинул аорту, и Деон мягко ввел иглу от нагнетателя в правую легочную артерию. Потом взглянул на техника у машины «сердце-легкие».

— Какое?

— Четырнадцать. Колеблется между двенадцатью и шестнадцатью.

— Хорошо. — Первым ассистентом был Питер, но Деон обращался к Мулмену, стоявшему у конца стола. — Как, не очень высокое? — Мулмен кивнул. — Артерия хорошего сечения, — добавил Деон. — Ну, начинаем. — Он повернулся к операционной сестре: — Анатомический пинцет и ножницы, пожалуйста.

Триш он видел утром. Она ждала у послеоперационной палаты, и он хотел остановиться, сказать что-нибудь ласковое, успокоить. Но ноги сами пронесли его мимо, и он только кивнул, когда она поздоровалась. Он знал, что она провожает его взглядом, и еще можно было обернуться, подойти к ней. Он не обернулся и вошел в дверь с надписью «Операционная» так, словно обрел убежище в стенах церкви.

Почему? Ему всегда было трудно разговаривать с родителями ребенка, которого предстояло оперировать. Но Триш? К Триш же это относиться не может? Тогда почему?

Ответа он не нашел.

Он высвободил верхнюю полую вену из того места, где она соединялась с правым предсердием до сочленения с ней яремной вены, а затем — правую легочную артерию до ее разветвления.

— Артериальный зажим, — сказал он сестре.

На какую-то секунду в ритмичных, синхронных движениях, его собственных и двух помогающих ему пар рук, наступила заминка, пока сестра искала зажим среди инструментов. В этом нарушении было что-то оскорбительное, словно долгий и сложный ритуал священнодействия был прерван кощунственной выходкой. Питер и Мулмен подняли головы. Сестра нашла зажим и подала его Деону.

Он помедлил, сосредоточиваясь, перебирая в уме каждый предстоящий этап операции, которая отведет кровь из верхней полой вены в правое легкое. Для этого нужно отделить правую легочную артерию, изолировать зажимом часть верхней полой вены, затем анастомоз рассеченной легочной артерии с разрезом на верхней полой вене. В заключение он соединит устье верхней полой вены с правым предсердием. Вся кровь из этого сосуда пойдет тогда в правое легкое.

Если бы только было возможно разрешить все проблемы столь же просто, опираясь на законы механики!

Он подумал о странном противоречии — медицина, ее изучение и практика сталкивает врачей с самыми суровыми и жестокими сторонами жизни, и в то же самое время медицина укрывает их, оставляет невинными и, может быть, даже чистыми. Они обладают специальными знаниями и особым мировоззрением и из-за этого не в состоянии постичь всю полноту страдания. Им не требуется исследовать жизнь с высоты, не требуется наблюдать мир, медленно крутящийся далеко внизу, с изумлением и тревогой и… да, и со своего рода завораживающим ужасом; смотреть и видеть все эти извивания, ползанье, изгибания, немыслимые искривления и крохотные извержения то здесь, то там; и торопливые, бездумные метания, и толкотню, и карабкание, и странные печальные движения, и безнадежное лавирование, и ужас, и веру, и отвагу — слепую отвагу, которая тоже печальна, которая почти столь же печальна, как и надежда, и любовь, которая печальнее всего.

Все лучшие врачи, которых ему довелось знать, были очень простые люди. В их внешности было нечто общее — тихая сосредоточенность благовоспитанных детей. И, взглянув на них, вы понимали, что они невинные дети, хорошие дети, точно чисто вымытые сиротки в чистом, светлом приюте, которым управляют милые и деловитые монахини. У них не было времени усложнять, и потому им не грозила порча. Но увидеть жизнь в целом они были неспособны, ибо самым верным и самым твердым взглядом обладают лишь те, кого коснулась порча.

Утром он прошел мимо Триш в коридоре, только кивнув ей, и не обернулся, не подошел.

Утром он попрощался с Элизабет бесстрастным поцелуем и пошел к гаражу, не обернувшись.

Не знаю, думал он. Если ответ и есть, я его не знаю.

Мне надо разделить легочную артерию. Для этого я должен перевязать ее у разветвления, затем наложить артериальный зажим там, где артерия соединяется с легким.

Не окажется ли анастомоз слишком высоким?

Не знаю.

Он подумал, что, пожалуй, впервые столкнулся с неразрешимой проблемой. Не меньшей по масштабам, чем сама жизнь.

Может быть, и я тоже всегда был в сущности простым человеком. Мои честолюбивые желания, мои усилия никогда особой сложностью не отличались. Я не заглядывал особенно далеко и не задумывался над неприятными вещами. Может, в этом мои вина. Вина в невиновности.

Должен ли я измениться? Или жить, как жил до сих пор?

Проблема была неразрешимой, и он подумал, что, быть может, это плата за познание, за право знать, что определенна только неопределенность.

Он наложил малый венозный зажим Кули на полую вену и скальпелем с обоюдоострым лезвием сделал аккуратный разрез длиной в четверть дюйма на изолированном участке вены.

— Шелк. Пять-ноль.

Он начал сшивать отсеченный конец легочной артерии с разрезом в вене.

— Следуйте за мной, Питер.

Он с удовольствием постороннего наблюдателя заметил, что работает хорошо. Руки обрели твердость, и каждый стежок накладывался с абсолютной точностью.

На мгновение он испугался этой отстраненности. Разве можно не быть сопричастным, не разделять страдания я боль, не истекать кровью, когда истекает твой ближний, не плакать, когда плачет он?

Ему вспомнились слова, которые произнес накануне утром Филипп у статуи Родса.

«Нельзя повернуться спиной».

Они говорили о планах Филиппа, о том, что он собирается отвечать комиссии по расследованию.

«Я просто подам заявление об уходе. Этого будет достаточно».

«А потом? — спросил Деон. — Вернешься в Канаду?»

Филипп ответил не сразу.

«Не уверен. Собственно говоря, я подумываю, не вернуться ли в Бофорт-Уэст».

Деон с недоумением уставился на него.

«Ты шутишь! Зачем?»

«Работать врачом».

«Общепрактикующим?»

«Да».

«Ты с ума сошел!»

«Все зависит от точки зрения».

«Но черт побери, Филипп! Ты не можешь этого сделать. Бросить все и заняться практикой в пыльном городишке… — Деон засмеялся и покачал головой. — Извини, Филипп. Это было бы просто глупо».

«Все зависит от точки зрения, как я уже говорил».

Деон попробовал возразить, что это было бы неразумно.

«Но ведь там ты не найдешь применения своим силам. Ведь, прямо скажем, ты один из самых знающих генетиков в мире. И ты говоришь, что намерен уехать в карру, чтобы лечить насморки и прострелы? Этому невозможно поверить!»

«Почему? Я получил диплом врача. Вспомни, Мендель сделал свое открытие в монастырском огороде на грядках с горохом. Может быть, и мне удастся создать лучшую мою работу в тени терновника».

«Я не верю, что ты говоришь серьезно».

Филипп сунул руки в карманы брюк и повел плечами, разминая мышцы. Деон узнал одно из собственных привычных движений и на мгновение растерялся.

«Абсолютно серьезно, — сказал Филипп. — Это не минутный каприз. Я все обдумал. Время от времени следует производить переоценку ценностей, не так ли? А что важнее, лечить истощенного младенца в карру или предупредить рождение еще одного ребенка с синдромом Дауна?»

«Но ты же генетик!»

«Правильно. Но я и врач. И считаю, что теперь мне следует сделать что-то и для этого малыша в карру».

«Тебе разрешат лечить только цветных, ты понимаешь? Даже в больнице».

«Да. Ну и что?»

«Тебе не позволят лечить белых».

Филипп некоторое время смотрел на него молча. Наконец сказал со вздохом:

«Я знаю. Иногда я думаю об этом с горечью. Но иногда спрашиваю себя, такая ли уж большая разница, как и кому служить? Ведь самый факт служения людям от этого не меняется. — Он отвел глаза и добавил застенчиво, словно признаваясь в самом заветном: — Нельзя же просто сидеть сложа руки и кричать о несправедливости. Со стороны ничем не поможешь, Деон. Чтобы внести свой вклад, нужно самому быть участником. Нельзя повернуться спиной».

Оба зажима были сняты, и вся кровь из верхней полой вены теперь поступала прямо в правое легкое.

Деон поглядел через стерильный барьер между ним и анестезиологом.

— Венозное давление?

— Двадцать два. Но оно падает.

— Черт! Надо, чтобы оно опустилось много ниже.

— Оно опускается, Деон. Уже двадцать. — Анестезиолог медленно называл цифры: — Девятнадцать… восемнадцать… шестнадцать… четырнадцать… — Он замолчал. — По-видимому, остановилось на четырнадцати.

Деон взглянул на часы. Операция идет два часа. Позади половина. Как он и предполагал, пока обошлось без обходного шунтирования, но теперь начиналась самая трудная часть, теперь он вступал на территорию, никем до него не разведанную, и никто не мог предсказать, какие ловушки ждут впереди. Он посмотрел на техников, стоящих в ожидании у аппарата «сердце-легкие».

— Хорошо. Вы готовы для обхода?

Они оба встрепенулись, точно внезапно осознав, что их тоже сейчас затянет этот водоворот, этот смерч, центром которого был ребенок на столе, своего рода ось вращения зыбких сил, совсем не казавшихся грозными, пока жертва не оказывалась в их власти, и тогда они неумолимо ее затягивали, и всякие попытки сопротивления оставались тщетными.

Жертва? Да, подумал Деон. Судьи, и палач, и, наконец, жертва. Настоящее уходит корнями в прошлое. То, что я сейчас, определяется тем, чем я был. Что есть этот ребенок, предопределено тем, чем был я. И значит, мы оба жертвы.

Какая-то часть сознания попыталась отогнать неприятную мысль, но он решительно вернулся к ней.

Я ответствен за его страдания. Не в изящном абстрактном смысле, не в снисходительном толковании, что я ответствен постольку, поскольку мы оба принадлежим к роду человеческому. Нет, я ответствен непосредственно и лично. Поступи я в свое время по-иному, его бы сейчас тут не было. А потому я отвечаю за него и отвечаю перед ним.

Никто из нас не может уклониться. Мы делаем то, что делаем, потому что должны.

А что должен сделать я?

Встать рядом с Филиппом? Или предать его?

Вот он, простой выбор, если отбросить все, что его заслоняет: все общие слова о высоких идеалах, долге и обязанностях. Выбор — вот он. Совсем простой.

Он уходит, и я остаюсь. Но прежде, чем отпустить, его заставят пройти сквозь унижение допроса, или трибунала, или как там они захотят это назвать. Как от непослушного ребенка, от него потребуют объяснения.

Конечно, вопрос о яичниках, о том, откуда он их получал, стал теперь сугубо второстепенным, банальным пустяком. А на карту поставлена власть и ее неумолимые требования.

Ибо один человек (и что хуже — цветной!) противопоставил себя власти, равнодушно взирает на ее напыщенную важность и говорит: «Черт с вами».

Должен ли и я пойти туда, встать рядом с ним и сказать то же?

Как сказал вчера Филипп? «Нельзя повернуться спиной».

Найдет ли он счастье, став врачом в Бофорт-Уэсте? Наверное, нет. Но быть может, счастье его не заботит. Он возвращается к своим истокам. Не случайно, что он берет с собой мать, чтобы она пожила и в конце концов умерла среди своих близких. Он возвращается, и ее присутствие сделает его возвращение полным, словно он никогда не уезжал.

Я бы не мог этого сделать. Я постоянно пытаюсь разорвать свои связи с прошлым. Я вырос вдали от матери, вдали от Бота. Мое отношение к ним исчерпывается чувством долга, обязательствами кровного родства. Но вернуться я не могу, потому что это означало бы отступление и признание собственного поражения. Для него это — вызов. Нет, даже менее эмоциональное, чем вызов. Просто проблема, разрешение которой требует всего лишь спокойного научного любопытства.

Может быть, ему повезло, что у него такой характер. Ведь быть таким, как я, и не легко и не особенно приятно. Одиночество, потребность в одиночестве — это болезнь столь же губительная, как рак. Она разъедает человеческую сущность изнутри.

Деон вспомнил, что сказала ему дочь в тот вечер, теперь уже такой далекий. Она сидела на кровати, нагая по пояс, ничего не стыдясь.

Он все еще помнил, какое впечатление произвел на него этот вопрос — помнил до мельчайших оттенков, — сначала удивление и растерянность, затем злость, что ему задает такой вопрос глупая девчонка, совсем еще ребенок, минутное раздумье о том, как посчитаться с ней. И вдруг всесокрушающее ощущение вины, когда он понял, насколько серьезен этот вопрос: «Ты добился? Ты добился?»

«За свои восемнадцать лет ты ничего не добилась, — сказал он ей. — А я… добился успеха».

И она спросила тогда:

«А ты его добился, папа? Добился?»

Он качнул головой, отгоняя воспоминания и заставляя себя сосредоточиться на том, что ему предстояло сделать сейчас, чтобы охладить сердце Джованни и остановить его.

Триш, наверное, все еще ждет в коридоре…

Да, конечно.

Куда мы отправимся отсюда? Есть ли такое место, куда можно уехать вместе? А хочу я уехать с ней? А она со мной?

Наверное, нет.

Секунду-другую он задержался на гладкой, как лед, и, как лед, холодной совершенной простоте этой мысли. Почти безразлично, даже с некоторым удовлетворением, что пришел к ней, точно альпинист, озирающий вершину, когда восхождение завершилось.

Наверное, нет.

Значит, так. А дальше что? Он представил себе знакомое лицо Элизабет: овал, тени, изгиб бровей, некогда любимое подергивание уголков ее рта, которое предшествовало улыбке, непринужденную свободу ее движений.

Элизабет, Этьен, Лиза.

И Деон?

Я не знаю.

— Охлаждать дальше, профессор? — спросил техник у машины «сердце-легкие».

— При какой температуре началась фибрилляция?

— На двадцати пяти градусах, сэр.

— Хорошо. Так и оставьте.

Теперь ему предстояло имплантировать аорту так, чтобы компенсировать заращение трехстворчатого клапана. Они с Мулменом получили материал для трансплантации в полицейском морге — аортальный клапан и кусок аорты длиной в три дюйма, взятый у девочки, которую сшибла машина, когда она каталась на велосипеде. Ее убитые горем родители все же нашли в себе силы дать разрешение на изъятие аорты. В отделении радиотерапии сосуд отстерилизовали облучением из кобальтовой пушки, и теперь он лежал в ванночке на столе с инструментами. Одним концом его надо подсоединить к левой легочной артерии, а конец с клапаном к разрезу в правом предсердии.

— Как, по-вашему, — спросил он Мулмена, — взять нам за образец французов и завести его под аорту или наложить связку, как мы делали в лаборатории?

За Мулмена ответил Питер Мурхед.

— Может быть, французский метод лучше, Деон?

— Откуда это следует? И потом, почему мы должны просто копировать их?

И он наложил имплантируемый сосуд над аортой. Он не мог бы объяснить почему. Так действительно было лучше? Или он просто хотел сделать по-другому? Внести в операцию что-то свое?

На собаках так получалось лучше, сказал он себе. Правда, у собак грудная клетка глубже, но места под грудиной, по-видимому, вполне достаточно. Конечно, этот метод даст хороший результат, как каждый раз давал на собаках.

Триш ждет за дверью.

Элизабет сейчас дома и тоже ждет.

«Нельзя повернуться спиной», — сказал Филипп.

Сможет ли Филипп сохранить это убеждение, когда будет обрабатывать гнойные раны, вправлять вывихи и лечить хронические болезни цветных жителей унылого, открытого всем ветрам поселка на задворках Бофорт-Уэста? Сумеет он наглухо захлопнуть дверь между собой и своим прежним миром?

И снова вернулась эта мысль: бросить его одного или встать рядом с ним?

Причины, по которым мне лучше было бы остаться в стороне, сохраняют свою вескость. Он в любом случае уедет, так есть ли смысл в последнюю минуту брать на себя роль мученика? Да и не было бы это наиболее легким выходом? Сказать им: ну, хорошо, в этом участвовал и я. Если вы вынуждаете его уйти, то, раз я помогал ему, вам остается заставить уйти и меня. И тогда я смогу бросить все, одним махом избавиться от проблем, уехать, куда мне заблагорассудится. Оставить жену, детей, больных, клинику, коллег, вечные свары — весь этот проклятый клубок. И с чистой совестью. Я отстаивал справедливость, и не моя вина, что все так произошло.

Но что труднее: жить с чистой совестью и не знать проблем или же с нерешенными проблемами и ощущением вины, вечно сомневаясь в истинности своих мотивов?

Действительно ли это предательство? Что бы я ни предпринял, ничего уже изменить невозможно.

Накануне вечером, вдруг возмутившись от сознания своей беспомощности, он набрал номер телефона.

Мужчина, взявший трубку, разговаривал настороженно, особенно когда узнал о цели звонка. Однако в конце концов он согласился принять Деона на несколько минут, и через два часа Деон остановил машину перед домом П. Джуберта, члена парламента от националистов, который был отцом девочки по имени Мариетт и однажды подарил белого игрушечного кролика черному малышу.

Джуберт держался с ледяной вежливостью. Они сидели в его гостиной, уставленной массивной полированной мебелью африканского ореха. Ни его полная добродушная жена, ни дочка не вышли к неожиданному гостю.

На вопросы Деона он ответил коротко:

— Мариетт чувствует себя отлично. Благодарю вас. Наш врач смотрел ее на прошлой неделе и сказал, что все прекрасно. — После этого он еще плотнее сжал губы и сморщил длинный нос, словно уловив неприятный запах. Соблюдать условности было ни к чему.

— Вас, наверное, удивило, почему я обратился к вам в связи с опытами профессора Дэвидса, — сказал Деон.

Проницательные глаза с некоторым самодовольством обвели взглядом внушительные и топорные (хотя, скорее всего, дико дорогие, решил Деон) кресла, сундуки и стеклянные горки. На него Джуберт не посмотрел и только неопределенно кивнул.

— Дело в том, что мне известно, каким влиянием вы пользуетесь. И если вам станет ясна цель этих экспериментов, вы поймете, насколько необходимо, чтобы профессор Дэвидс продолжал свою работу. Не говоря уж о впечатлении, которое это произведет за границей.

Опять наступила долгая пауза.

— Эта работа не отвечает интересам Южной Африки.

— Как вы можете утверждать это, не зная, в чем она заключается? — с вызовом воскликнул Деон.

— Она противоречит учению церкви, — продолжал Джуберт, словно Деон его не перебивал.

Переубедить этого человека было невозможно. В конце концов Деон в ярости ушел (в ярости и на себя за то, что явился сюда, что склонился перед врагом). Джуберт проводил его до автомобиля. И только когда они стояли у машины, в нем мелькнуло что-то человеческое.

— Я сожалею, что не могу помочь вам. Особенно после того, что вы сделали для моей девочки.

— Вы ничем мне не обязаны, — не сдержался Деон. — Я прошу только выслушать и подумать.

— Очень жаль, что вы примешали к этому политику.

Деон поглядел на него с недоумением.

— О чем вы, черт побери, говорите? О политике никто и не заикался.

— Английские газеты. Они утверждают, будто мы преследуем этого врача потому, что он цветной. И теперь мы уже не можем отступать.

Деон понял. Памятуя о своей политической карьере (и может быть, вожделенный пост министра совсем уже близок), П. Дж. Джуберт, член парламента, не мог себе позволить выступить в поддержку цветного.

Какие мы странные существа, размышлял Деон. Наша техника дает средства для достижения нашей извечной мечты об обществе изобилия. И тем не менее половина мира голодает. Мы в состоянии посылать ракеты в загадочный мрак космоса или исследовать тайны человеческого тела, как делаю я. И тем не менее мы способны равнодушно смотреть на чужие страдания. Наше нравственное чувство не изменилось. Подобно животным, к которым принадлежим, мы продолжаем подчиняться законам самосохранения, лежащим вне сознания.

Это было еще одно предательство. Но только на этот раз оно оказалось почти желанным. Ведь абсолютное предательство ведет к абсолютному одиночеству? И не станет ли одиночество первым шагом на пути к духовному возрождению?

А может быть, к искуплению моего собственного вероломства?

Филипп сказал: «Нельзя повернуться спиной».

А давным-давно человек средних лет, теперь уже старик, сказал юноше, теперь мужчине средних лет: «Мы можем только пытаться».

Не знаю.

Но, говоря «не знаю», ты подразумеваешь, что никогда не узнаешь, или же этим словам сопутствует безмолвная клятва «я найду ответ».

Эта мысль поразила его настолько, что его руки на миг замерли, так что Мулмен и Питер Мурхед с недоумением взглянули на него.

Ну, конечно, подумал он. Именно так.

«Не знаю, но найду ответ».

Он улыбнулся под маской неожиданной иронии этого открытии. Он обдумал его во всех аспектах и с величайшим тщанием — точно так же, как шовный материал, с помощью которого он только что закрепил имплантат.

Я должен это сделать. Любой ценой! Как я могу знать, если не испытал сам? Я найду ответ. Филипп и я, мы встанем вместе, как братья, перед нашими обвинителями и вместе заглянем в неведомое.

Будь я проклят, если поеду с ним в Бофорт-Уэст, ведь (тоже с иронической улыбкой) мне не надо будет никуда уезжать, так как очень-очень сомнительно, чтобы они что-нибудь со мной сделали. Конечно, Снаймен будет торжествовать — и я, а значит, и все кардиологическое отделение на время окажемся в немилости. Но единственной реальной ценой будет мужество встать на сторону Филиппа.

Итак, я должен это сделать.

Деон посмотрел на Мулмена.

— Как вы думаете? Так годится? Вы ведь делали это много раз.

Неожиданно оказавшись в центре внимания, Мулмен явно растерялся. Он вздрогнул, словно от яркой вспышки света, и поглядел на полувосстановленное сердце Джованни.

— Должно бы.

— Отведите этот конец, — сказал Деон. — Нет, не рукой, пинцетом. Отведите левее.

Он сделал разрез и, не колеблясь, закрыл отверстие между предсердиями — отверстие, которое служило предохранительным обходным кровотоком, поддерживающим жизнь Джованни. Теперь отступать было некуда.

Он соединил конец имплантированного куска аорты с разрезом, которое сделал в предсердии.

Вот так.

Он отступил на полшага, словно желая охватить взглядом побольше, взглянуть на все со стороны. Триш там ждет.

— Оттепляйте, — сказал он. И тут же раздалось жужжание насоса.

Они смотрели, как жизнь возвращается в сердце Джованни: сначала легкая фибрилляция, затем более сильная, и, наконец, обрадованно-счастливые, они увидели, как сердце само вошло в нормальный ритм.

Теперь ты должен сам, Джованни.

И ты тоже должен сам, сказал себе Деон. Раз ты сказал: я не знаю, — и принял бремя, которое влечет это признание, — но я найду ответ, значит, одиночество становится неотъемлемым условием, и ты должен не страшиться его, а приветствовать. Оно — кислота, которая вытравляет все лишнее и позволяет возникнуть образу, суровому и четкому в своей подлинной простоте.

Ты должен сам.

Температура поднялась до тридцати шести, и он велел техникам выключить насос. Он рассматривал бьющееся сердце с предельным тщанием. Правое предсердие как будто хорошо справлялось с новой нагрузкой и гнало кровь в левое легкое.

— Как венозное давление?

— Двенадцать, — сказал анестезиолог.

— Артериальное?

— Шестьдесят пять. Мочеотделение хорошее. — Обычно бесстрастный голос анестезиолога звучал почти ликующе. — По-моему, Деон, вы взяли этот барьер.

— Поживем — увидим, — сказал Деон и обернулся к технику у машины «сердце-легкие».

— Измерим давление в правом предсердии. — Он взял иглу. — Промойте.

— Промываю.

— Пузырьки?

— Нет, профессор.

— Хорошо. Вот ноль.

— Есть ноль.

Деон проткнул иглой стенку предсердия.

— Получаете что-нибудь?

— Да, профессор.

— Среднее давление?

Напряжение у операционного стола передалось окружающим — сестрам, молча ждущим распоряжений, студентам, заглядывающим через плечо друг друга. Может быть, оно передалось даже за пределы этих стерильных стен в коридор, где в одиночестве ждала женщина.

Техник замялся. Затем он зажмурил глаза, точно не веря им.

— Семь, профессор.

— Не может быть! — вскрикнул Мулмен, и сестра из предоперационной, и Питер Мурхед улыбнулись ему. Вокруг раздавались приглушенные восклицания.

— Чертовски здорово!

— Сделано на редкость, Деон!

— Великолепно, Деон! — Это сказал Питер Мурхед.

— Вот это операция!

Ему нестерпимо захотелось уйти. Судорожно проглотив слюну, он отошел от операционного стола.

— Питер, вы с ребятами осушите и закроете грудную клетку без меня?

Он прошел через двойные двери в умывальную, машинально снял перчатки и робу, потом вымыл руки.

Пойти обрадовать Триш?

Нет, лучше немного подождать.

Все в том же оглушенном состоянии он пошел в ординаторскую и налил себе чаю. Чай оказался холодным. Слава богу, операция позади и с Джованни все хорошо.

Он вернул долг. Давний долг. Счеты сведены.

В памяти возникла та ночь. Триш безучастно пересказывает ему подробности аборта, а потом начинает рыдать и признается, что это было ужасно; Триш широко раскрытыми глазами смотрит на то, что могло быть ребенком, и кричит: «Мертвый!»

Теперь он вернул ей сына, живым.

— Деон, идите скорее! — словно издали донесся чей-то голос. — Скорее. Вы нужны в операционной.

Он тупо посмотрел на профессора Снаймена, который стоял в дверях ординаторской.

— Да очнитесь же, Деон! Малыш в коллапсе. Вас ждут в операционной.

Раздумывать, откуда появился старик, было некогда. Не было времени размышлять и о том, зачем он пришел. Деон побежал.

Только одна мысль сверлила мозг, когда он, схватив шапочку и маску, вошел в операционную: «Как я скажу Триш?»

— Что случилось? — крикнул он.

Питер Мурхед в отчаянии силился объяснить.

— Все было прекрасно, пока мы не закрыли грудину. Но тут венозное давление подскочило, а артериальное пошло к черту.

Он предвидел это. Опасался этого. Ребра и грудина придавили имплантат. Все-таки надо было завести его под аорту. А теперь кровоток затруднен. Он ошибся.

Она стояла там же, где он оставил ее, но только лицом к окну. Однако, подойдя ближе, он заметил, что она смотрит не на панораму города за окном, а сосредоточенно изучает пожарный кран в нише за стеклом и плоский свернутый шланг. Он понял, что она видит что-то свое.

Когда он подошел к ней, она повернулась. Ее фигура казалась окаменевшей, но взгляд был внимательным и как будто спокойным. И с тем же проникновенным спокойствием она посмотрела в его глаза.

Он не успел ответить — она прочла ответ в его глазах, и ее лицо стало другим.

Но, словно это была магическая формула, которую необходимо повторять без единого изменения, или ритуал, теряющий силу, если будет упущено хотя бы одно предписанное движение, она все-таки задала обычный вопрос:

— Как он?

— Молодцом.

— Все прошло хорошо?

Он очень устал, но не мог показать этого. Не сейчас.

— Небольшая неприятность, когда закрывали грудную клетку. Прижало пересаженный сосуд. Но машина «сердце-легкие» еще оставалась стерильной и никаких сложностей не возникло. Мы направили сосуд как нужно без всяких сложностей.

Без малейших сложностей, сказал он себе. Если не считать того, что я чуть было не убил твоего ребенка. Триш не разбиралась в хирургических тонкостях.

— И Джованни будет совсем здоров?

— Ручаться тут трудно, Триш. Но я думаю, что да.

— Слава богу! Когда мне можно будет его видеть?

— Немного погодя. Мы переведем его в послеоперационную палату и, как только все будет налажено, позволим тебе взглянуть на него.

— Спасибо.

Они пошли рядом по коридору.

— А как твои дела? — спросила она.

Деон замялся, а потом спросил уклончиво:

— Что ты имеешь в виду?

— Ты ведь не очень счастлив, правда?

Лгать ей всегда было трудно. И тем не менее солгал.

— А, так, мелочи жизни, — сказал он беспечно.

Она не спускала глаз с его лица.

— Ничего неразрешимого.

А сам в то же время спросил себя: «И ты знаешь решение?» И ответил: «Не знаю. Но найду его».

Твой удел — ходить по канату. Каждый день.

— Мне надо идти, — сказал он.

— Да, — ответила она. — Спасибо! Спасибо за все, что ты сделал. Спасибо, доктор.

Он поглядел на нее, удивленный таким официальным обращением. В ее устах это звучало странно. И тут же решил — нет, вовсе не странно.

Да, подумал он. Все правильно. Ведь я доктор.

Он кивнул ей и вернулся в операционный блок. Вернулся к своему больному.