Нежность волков

~~~

Он совсем ослаб. Он лежит в тишине этой комнаты уже несколько дней и едва может пошевелиться. Левая нога то и дело начинает пульсировать и будит его по ночам. Со своей узкой кровати он разглядывает беленые стены, крашеные деревянные стулья, окно без занавесок, в котором только небо. Приподнявшись на локтях, он видит маленький церковный шпиль тускло-красного цвета. Небо обычно серое или белое. Или черное.

Дрожь утихла. Теперь ясно, что, попав в болото, он подхватил лихорадку. Он перешел неторопливый торфянистый ручей; вода была так спокойна, что на ней переливались маслянистые радуги, — как вдруг поскользнулся и упал в трясину. С ужасом обнаружив, что его стремительно засасывает чавкающая жижа, он принялся хвататься за тростник и распластался грудью на поверхности, чтобы замедлить погружение. Он уже видел, как его затягивает с головой, как наполняются грязью рот и нос, как забивается горло. Он закричал — скорее от отчаяния, нежели призывая помощь, — какой в этом смысл, если и так все ясно до боли. Ему казалось, что он выкарабкивался долгие часы, а затем отползал по темно-каштановому берегу на заросший черникой островок. Черничник — это хорошо, надежно; кусты уходят корнями в твердую каменистую почву. Он упал навзничь, совершенно измученный и опустошенный. Что-то скверное случилось с левой ногой: когда он попытался встать, она подогнулась, и его стошнило от резкой боли в колене, хотя тошнить было нечем. Он толком не ел уже три дня — или больше? Он не помнит. Еще он не помнит, как сюда попал и где находится. Он просыпался в белой комнате и спрашивал себя, так ли выглядит смерть: безликая белая комната, где порхают ангелы, щебечущие на неведомых языках.

Потом лихорадка утихла, и он осознал, что комната вовсе не безлика, ангелы же обернулись вполне земными и обычными существами, хотя он по-прежнему их не понимал.

К нему склонялись две женщины, кормили его и делали такие вещи, при мысли о которых он краснел. Хотя лет им было не меньше, чем его матери, и на него они смотрели как на одного из собственных детей. Они проворны и серьезны: обтирают его, причесывают, расправляют простыни. Вчера — ему кажется, это было вчера — в комнату вошел мужчина и поговорил с одной из женщин, глядя на него сверху вниз, отчего выглядел очень высоким. Мужчина казался ровесником отца; у него была русая окладистая борода, очень старомодная, и козлиные глаза навыкате.

— Étes-vous Fnançais?[6] — спросил он с необычным акцентом.

Фрэнсис сперва насторожился, услышав из уст незнакомца собственное имя, но тут же разобрал французские слова. Он задумался, что сказать. Он так многого не знает. Мужчина повернулся к женщине и проговорил что-то на их гортанном языке:

— Анк-лиски?

Фрэнсис уставился на мужчину и решил вообще ничего не говорить. Наверное, так будет лучше всего.

Мужчина и женщина переглянулись. Мужчина пожал плечами. А потом сложил руки вместе и заговорил.

Минуту спустя Фрэнсис сообразил, что он молится. Женщина тоже молилась, только не говорила сама, а слушала мужчину. Одежда у них была совсем простая — грубая ткань черного, белого и серого цветов, словно их небо.

Только недавно — час назад или около того — он начал припоминать, что случилось: он вспомнил, как брел милю за милей по берегам прорезающей лес реки, дальше, чем забирался когда-либо в жизни, шагал и шагал по следу этого человека. Он больше не видел его с той ночи в хижине, так что приходилось до предела напрягать свои навыки следопыта, чтобы не сбиться со следа. Но местность проявила к нему милосердие. Всякий раз, когда казалось, что он свернул не туда — после долгих блужданий, бесплодных поисков, окончательно уверившись, что навсегда упустил преследуемого, — он вдруг натыкался на след: еле заметный отпечаток мокасина в листве, растопленный мочой иней в ямке. Он находил следы человека и скудные признаки его в спешке затушенных костров. Он забыл, когда ел в последний раз. Он не знал никого, способного передвигаться с такой скоростью.

Фрэнсис лишь однажды решился развести огонь и почти не спал из страха, что тот человек почует слежку и найдет его. Но ничего не произошло. Он помнил, что не следует подходить слишком близко, и остерегался возможных ловушек. Кончилось тем, что осторожность его и сгубила. На четвертый день он потерял след. Чаща уступила место возвышенности, сменившейся к северо-западу пустынным безлесным пейзажем — болотистым, поросшим низким кустарником плато, где трясина сильно замедляла преследование и волчья куртка не спасала от ледяного пронизывающего ветра. Он медленно шел, постоянно опасаясь, что заметен тут издалека. Через несколько часов он едва не упал в другую речку, поуже, извивающуюся в маслянистых илистых берегах. Вода была мутная, и он никак не мог отыскать брод. А затем он барахтался, завязнув в трясине. Здесь он впервые испугался по-настоящему. Он, конечно, все время боялся, но только сейчас осознал, что эта земля вцепилась в него мертвой хваткой и доведет до смерти, так что никто и костей не отыщет. Обглоданные и выцветшие, они будут вечно лежать под этим хмурым небом, как окружающие его скелеты оленей. Завязнув по грудь, он боролся до темноты. Он даже кричал, на случай, если тот человек недалеко — смерть от его руки хотя бы будет быстрой. По крайней мере, от руки человека. Но каким-то образом, потихоньку, он выбрался. И здесь силы вовсе оставили его.

В конце концов, ничего не изменилось: он побежден этой рекой, измучен, обессилен и замерз. Он потерпел неудачу.

Ему кажется, что уже за полдень: около часа назад он съел немного супа. А потом сгорал со стыда, когда воспользовался подкладным судном с помощью одной из женщин, темноволосой. Он старался не встречаться с ней взглядом, а она только смеялась, будто находила его очень забавным, и, похоже, не испытывала ни малейшего смущения.

Он нигде не видит своей одежды, но не уверен, стоит ли спрашивать, а если спросить, то как? Он мог бы спросить мужчину, если тот вернется. Но почему-то ему кажется, что не стоит говорить ни на английском, ни на французском. Лучше вообще не говорить. Если молчать, то и спрашивать ни о чем не будут. Он сожалеет о своей неудаче, но как бы на расстоянии — он сделал все, что мог. Причины, по которым он пустился в путь, кажутся такими далекими, будто из другого мира. Тягостного мира, совсем не такого, куда бы хотелось вернуться. Но куда острее беспокоит местонахождение костяной таблички.

Когда возвращается одна из женщин — та, у которой сухие белокурые волосы и громкий смех, — он пробует говорить жестами. Она напоминает ему мать Иды — такая же приземленно-практичная. Пока она хлопочет вокруг него, подворачивая одеяла и прикладывая ладонь ко лбу, он ловит ее взгляд, жестами будто бы надевает куртку и в немом вопросе возводит руки. Она понимает, дергая в ответ подол своей юбки и разражаясь потоком корявых слов. Он улыбается, надеясь привлечь ее на свою сторону. Затем пишет пальцем на ладони и рисует в воздухе табличку. Она хмурит брови, а затем, кажется, соображает, что он имеет в виду. Взглянув на него с неодобрением, она все же выходит из комнаты.

Однажды вечером, несколько месяцев назад, Лоран вытащил из тайника костяную пластинку (он был пьян) и показал ее Фрэнсису, после чего они вместе изучали маленькие фигурки из палочек и значки, похожие на письмена. Лоран решил, будто Фрэнсис сможет понять, что это такое. Фрэнсис припомнил школу и египетские иероглифы, древнегреческий язык и картинки в материнских книгах, но так и не обнаружил ничего, соответствующего этим знакам. Разве что попробовать определить происхождение этих знаков по человечкам из палочек, расставленным по краям. Лоран сказал, что получил кость у какого-то торговца в Штатах, а еще он сказал, будто один джентльмен в Торонто готов отвалить за нее кучу денег. Они посмеялись причудам богачей. Потом он сказал, что Фрэнсис может забрать кость себе. Фрэнсис отказался, не желая иметь дело с тем, чего не может понять. Кто знает, может, это проклятие? Но ведь Лоран предлагал, так что, когда он взял ее, это, по сути, не было воровством. Что же до других вещей, то ему пришлось взять их, чтобы выжить. Он бы и ружье взял, если б увидел. Хотя, вторя мальчишкам, которых ему долгие годы приходилось терпеть в деревенской школе, можно спросить, что бы он стал с ним делать? Ты не можешь себя заставить даже в кролика выстрелить.

Когда он снова открывает глаза, у его кровати сидит бородатый мужчина. Тот откладывает книгу — читал в ожидании, когда проснется больной. Фрэнсис видит название книги, но слова кажутся странным нагромождением согласных. Мужчина улыбается ему. У него бесцветные зубы, что особенно заметно в окружении красных губ. Фрэнсис отворачивается, но, должно быть, что-то смягчается в его лице, так как мужчина прямо сияет от удовольствия и похлопывает его по плечу. Он начинает говорить и снова спрашивает, не англичанин ли Фрэнсис или, может, француз. Фрэнсису приходит в голову, что нашедшие его люди могли видеть человека, которого он преследовал. Неизвестно, может, он даже здесь? Можно отказываться говорить, но тогда придется оставить надежду. Он понимает, к своему собственному удивлению, что пока не готов оставить надежду.

Он облизывает пересохшие губы и хрипит:

— Англичанин.

— Английский! Чудесно. — Мужчина просто ликует. — Вы знаете свое имя?

Фрэнсис колеблется буквально доли секунды, а затем не думая выпаливает:

— Лоран.

— Лоран? Ага. Лоран. Да. Хорошо. А я Пер. — Он поворачивает голову и кричит: — Бритта!

Откуда-то появляется белокурая женщина и улыбается Фрэнсису. Пер говорит с ней на их языке.

— Лоран, — повторяет она. — Добро пожаловать.

— Она не слишком говорит по-английски. Я — лучше. Вы знаете, где находитесь?

Фрэнсис мотает головой.

— Вы в Химмельвангере. Это значит Небесные Поля. Хорошее название, правда?

Фрэнсис кивает. Он никогда не слышал такого названия.

— Что за река?.. — Голос пока не слушается его.

— Река? А, мы нашли вас… да. Э-э, река без имени. Йенс охотился… и увидел там вас. Такой сюрприз! — Он мимикой передает удивление, которое испытал человек, охотившийся на зайцев и нашедший вместо этого перепачканного юнца.

Фрэнсис пытается улыбнуться. Губы с трудом слушаются его:

— Можно мне поговорить с Йенсом?

Пер кажется удивленным.

— Да, конечно. Но сейчас… вы хвораете. Спите и ешьте. Поправляйтесь. Бритта и Лина хорошо ухаживают за вами, да?

Фрэнсис кивает. Он улыбается Бритте, которая неожиданно хихикает в ответ.

Пер нагибается за одеждой Фрэнсиса.

— Все чистое, да? И это… — Он протягивает Фрэнсису мешок Лорана.

— Большое спасибо. И поблагодарите… Йенса за то, что нашел меня. Надеюсь, скоро я сам смогу это сделать.

Все присутствующие улыбаются и кивают.

Бритта обращается к Перу, который с довольным ворчанием встает со стула.

— Теперь вам спать, Бритта мне говорит. Да?

Фрэнсис кивает.

Фрэнсис вспоминает оставшихся дома родителей. Наверное, они станут беспокоиться о нем — другой вопрос, до такой ли степени, чтобы отправиться на поиски. Лорана, должно быть, уже обнаружили. Что люди подумают? Решат ли, что он это сделал?

Эта мысль чуть не заставляет его улыбнуться.

~~~

Лина ждет во дворе с Торбином и Анной, когда выходит Бритта и рассказывает, о чем говорил паренек. Лине кажется странным, что английского парня зовут Лоран. Она знала француза по имени Лоран, в прежней жизни, когда был жив Янни. Английский у Лины лучше всех, лучше даже, чем у Пера, чем она втайне очень гордится. Ей хотелось защищать юношу с тех пор, как Йенс привез его, перекинутого через спину пони, и теперь она увидела все к тому основания: кому, как не ей, быть соединительным звеном между ним и остальными.

Торбин и Анна, ушки на макушке, подбежали к ней в окружении куриного кудахтанья.

— Можно посмотреть на него? — спрашивает Торбин, у которого лицо все красное от холода.

— Нет, пока нет. Он очень слаб. Вы его утомите.

— Мы тихо, как мышата. Крошечные мышата. — Анна пищит, словно крошечный мышонок.

— Скоро, — обещает Лина. — Как только он встанет и пойдет.

— Как Лазарь, — подсказывает Анна, желая вписать чужака в соответствующее Химмельвангеру мировоззрение.

— Не совсем как Лазарь. Он не был мертвым.

— Почти мертвым! Разве нет? — Торбину хочется побольше драматизма.

— Да, почти мертвый. Он был без сознания.

— Ага, вот так. Мама, смотри!

Торбин падает навзничь в снег и притворяется лишившимся чувств, для пущей убедительности свесив набок язык. Лина улыбается. Торбин всегда вызывает у нее улыбку. Он весь такой прыткий, неугомонный, словно каучуковый мячик. Он не так напоминает ей Янни, который словно перевоплотился в Анну: те же широкие скулы, каштановые волосы, синие глаза, бездонные, как фьорды. Невероятной сладости улыбка, которая возникает лишь несколько раз в году и оттого потрясает еще больше.

Дети прорвали плотное куриное кольцо и побежали через двор. Лине нужно накормить кур, а потом помочь Бритте шить лоскутные одеяла. Для себя времени не остается, да ведь не затем она сюда приехала. Ей нравится в курятнике, способном выстоять под любыми ветрами; его высокой покатой крыше не страшен никакой снегопад. В Химмельвангере все дома построены крепко, на совесть. Все должно быть сделано основательно, ибо построено во имя Господне: соединения ласточкиным хвостом, двойные стены, широкие крыши, аккуратно крытые кедровой дранкой, каждый кусок ее в форме сердечка. Шпиль маленькой часовни с крашеным крестом. Десять лет он сносит самые ужасные ветра и канадские зимы. Господь их не оставляет.

И люди приняли ее здесь благосклонно, по-доброму, хоть и не оставляют в покое бесконечными советами. Тебе нужно больше молиться, Лина, нужно довериться Господу, нужно наполнить верой свою работу, и тогда жизнь твоя обретет смысл. Хватит оплакивать Янни, ибо он теперь с Господом и тем счастлив. Она старается все это выполнять, ведь она обязана им жизнью. Когда пропал Янни — ей все еще трудно произнести «умер», даже про себя, — она осталась с двумя крошечными детьми и совершенно без денег. Их выселили из дома, и некуда было идти. Можно было вернуться в Норвегию, но нечем заплатить за проезд. Можно было броситься вместе с детьми в реку Святого Лаврентия. А потом знакомый рассказал ей о Химмельвангере. Перспектива жизни в образцовой религиозной общине казалась смехотворной. Но они были норвежцами и нуждались в тех, кто способен работать не покладая рук. А что еще важнее, они не требовали денег.

По иронии судьбы она отправилась в том же направлении, куда держал свой последний путь Янни. Во всяком случае, когда она в последний раз видела его. Он искал работу и встретил другого норвежца, который собирался работать на Компанию Гудзонова залива. Им обещали хорошо заплатить за сезонную работу, но путь был неблизкий, на северо-запад, к Земле Руперта. Он расставался с Линой и детьми больше чем на год, зато потом, сказал он, у нас хватит денег, чтобы купить дом. Рукой подать до той жизни, о которой они мечтали: собственный дом и немного земли. Лине не придется стирать и чинить грязную чужую одежду; ему больше не нужно будет держать язык за зубами и вкалывать на дураков.

После его отъезда она получила всего одно письмо. Янни никогда не был большим охотником писать, так что она не ждала страстных любовных посланий, но все же одно-единственное письмо за шесть месяцев — это слегка задело ее чувства. Он написал, что здесь все не совсем так, как он ожидал, — их с другом расквартировали с группой выписанных Компанией норвежских каторжников. Люди эти были грубы и жестоки. Они сбились в шайку, которую другие служащие предпочитали обходить подальше. С этими типами Янни чувствовал себя совсем неуютно, но деление по крови сильнее, чем по законопослушности. А дальше он писал, что некоторые из них вполне нормальные люди и что он с нетерпением ждет встречи с Линой и детьми, дабы следующим летом выбрать место для их будущего семейного очага. Ни словечка о любви, никаких проявлений нежности; такое письмо он мог написать своей тетке. А потом и вовсе ничего.

Следующим летом она с нетерпением ждала его, расспрашивала людей о новостях. В Торонто было жарко и влажно; черные мухи докучали детям, а их тесная дешевая квартирка пропахла нечистотами. По ночам ей снились необъятные просторы, покрытые холодным чистым белым снегом, но просыпалась она вся в поту и искусанная насекомыми. Она стала сварливой и раздражительной. В июле она получила письмо, адресованное «Семейству Яна Фьёльстада». Адрес на вскрытом конверте был указан неверно и исправлен детским почерком. Бездушные сухие фразы выражали сожаление о том, что прошедшим январем ее муж вместе с другими норвежцами взбунтовался и дезертировал из фактории, похитив имущество Компании. Нет сомнения, что все они сгинули в снежной пустыне, занесенные метелями, бушевавшими там весь месяц. Однако (не преминули отметить в письме) если каким-то невероятным образом они не погибли, то считаются скрывающимися от правосудия.

Сначала Лина просто не поверила. Она продолжала ждать возвращения мужа, решив, что они, должно быть, ошиблись, перепутав его с кем-нибудь еще. Англичан сбивают с толку норвежские имена, говорила она себе. Она не могла поверить, что Янни способен что-то украсть. Это на него совсем не похоже.

Она пошла в торонтскую контору Компании, где ее принял в крошечном кабинете молодой рыжеватый англичанин. Он был вежлив и непрерывно извинялся, но сказал, что сомневаться в написанном нет никаких оснований. Дезертирство действительно было, и, хотя лично ему ничего не известно о том, кто именно в нем участвовал, он уверен, что все описано точно. Лина кричала ни юнца, который был этим очень недоволен. Казалось, он просто не понимает, что говорит о гибели ее мужа и всех ее надежд. Она убежала из конторы и продолжала ждать.

Но ползли одна за другой недели, а он не возвращался, и у нее кончились деньги. В конце концов, какая разница, во что она верила; правда все это или нет, но она должна принять решение, так что одним сентябрьским утром Лина с детьми отправилась в трехнедельную поездку к месту со смехотворным названием Химмельвангер, забравшись почти так же далеко, как Янни в свою предпоследнюю поездку в поселок с таким же нелепым названием «Лосиная фактория».

С тех пор прошло три года, и она стала привыкать к новой жизни. Сперва у нее не было сомнений, что Янни найдет ее: покидая Торонто, она каждому сообщила, куда собирается. Однажды он прискачет во двор на большом коне и позовет ее по имени, а она бросит все дела и побежит к нему. Сначала она думала об этом ежедневно. Затем, постепенно, перестала тешить себя фантазиями. Она становилась все более вялой и подавленной, пока наконец с ней не поговорил по душам Сиджи Юрдал. Тогда Лина впервые после прибытия разрыдалась и призналась Сиджи, что иногда ей хочется умереть. Это было ошибкой. Члены общины просто взяли ее в осаду, по очереди убеждая раскаяться в великом грехе уныния, впустить Бога в свое сердце и позволить Ему изгнать отчаяние. Она быстро уверила их, что (внезапно) приняла Бога и Он уже ведет ее прочь из мрачной долины скорби. Так или иначе, но это притворство успокаивало ее; иногда она размышляла, уж и впрямь не уверовала ли, хотя бы наполовину. Она сидела в церкви и смотрела на проникающие внутрь солнечные лучи, провожая глазами каждую пылинку, пока не уставали глаза. Мысли ее блаженно блуждали. Она хоть и не молилась в общепринятом смысле, но и не ощущала себя в одиночестве.

Примерно в это время Эспен Моланд стал обращать на нее особенное внимание. Он был женат (в общину принимали только семьи), и его дети играли с Торбином и Анной, но проявлял к ней интерес, явно выходящий за рамки духовного. Сначала она насторожилась, зная, что здесь такое строжайше запрещено. Однако втайне ей это нравилось. Эспен снова заставил ее почувствовать себя красивой. Он называл ее самой привлекательной женщиной в Химмельвангере и утверждал, будто она сводит его с ума. Она отнекивалась, но про себя соглашалась. Эспен был не особенно красив, никакого сравнения с Янни, но он был смышлен и весел, а в любом споре или перебранке за ним оставалось последнее слово. Было как-то особенно сладко слушать слова страсти из уст человека, шутившего без остановки, и плоть ее не устояла. В конце концов несколько месяцев назад они начали грешить. Так она думала об этом, хотя никакой своей вины не ощущала. Просто надо быть внимательной и осторожной. Еще одного бедствия она позволить себе не может.

Лина слышит, как он подходит, насвистывая один из придуманных им мотивчиков. Не к курятнику ли он держит путь? Да — дверь отворяется.

— Лина! Я тебя целый день не видел!

— У меня работы, сам знаешь.

— Конечно, но когда я не вижу тебя, то впадаю в уныние.

— О да, конечно.

— Я пришел починить прореху в крыше.

На нем пояс с инструментами — он здесь плотник, — и Лина задирает голову, чтобы осмотреть крышу.

— Там нет дыры.

— Но ведь может быть. Лучше перестраховаться. Мы же не хотим, чтобы наши яйца промокли?

Она хихикает. Эспен всегда заставляет ее смеяться, какую бы глупость ни сморозил. Он кладет руку ей на талию и прижимает к себе, и она тает, как всегда в его присутствии.

— Меня ждет Бритта.

— Да ну? Несколько минут потерпит.

Как трудно вести себя надлежащим образом, даже в такой строгой религиозной общине. Он целует ее шею, губы обжигают кожу. Если немедленно не уйти, она пропала.

— Сейчас неподходящее время.

Тяжело дыша, она уклоняется от его объятий.

— Господи, как ты красива сегодня. Я мог бы…

— Прекрати!

Она любит его умоляющий взгляд. Приятно думать, что ты способна осчастливить кого-то одним прикосновением. Но если она немедленно не уйдет из курятника, он начнет говорить те слова, от которых к голове приливает кровь, лишая ее разума. Грязные, непристойные слова, которых она сама никогда бы не произнесла, оказывают на нее невероятное, почти магическое действие. Янни никогда себе такого не позволял, но он вообще был не мастак говорить. На самом деле она прежде никогда не испытывала того, что чувствует рядом с Эспеном; она, похоже, совершенно меняется, и это иногда тревожит ее: как будто оседлала приливную волну на легком, словно из бумаги, каноэ — захватывающе весело, но нет никакой уверенности, чем все это кончится.

Она заставляет себя отступить, хотя внутренне вся устремляется к нему, и в самый последний момент улыбается так, чтобы он не подумал — не дай бог! — будто она потеряла интерес.

Покинув курятник, она стирает с лица улыбку и пытается думать о чем-нибудь еще; о чем-то противном, как запах свиней, только не об Эспене с его сладким грязным ртом. Ей придется сидеть с Бриттой за рукоделием, а та в последнее время слишком часто бросает на нее пронзительно-вопрошающие взгляды. Знать она ничего не может, но, возможно, что-то в Лине выдало их. Чтобы остыть, она заставляет себя думать о больном пареньке, но почему-то сейчас это не приносит желаемого результата. Наоборот, она представляет себе, как поднимает простыню и смотрит на его обнаженное тело. Она видела его влекущую золотистую кожу, ощущала ее гладкость…

Господи! Эспен отравил весь ее разум. Наверное, ей нужно тихонечко проскользнуть в церковь, немного помолиться и попробовать вызвать в воображении приличествующий ситуации стыд.

~~~

Подмораживает: самый холодный из пяти дней, что они идут по следу. Воет арктический ветер, обдирая градом их лица. У Дональда глаза наполняются влагой, и слезы замерзают на обветренных и кровоточащих щеках. Вода, непонятно откуда взявшаяся, замерзала и у него на усах, а потому он замотал шарфом нижнюю часть лица, но от дыхания шарф напрочь примерз к усам, так что пришлось его отдирать, чтобы вовсе не задохнуться. Он замерз и совершенно выбился из сил, хотя львиную долю груза тащит Джейкоб, поскольку Дональду никогда за ним не угнаться, возьми он на себя половину.

К концу второго дня Дональд обнаружил, что каждое движение отдается болью по всему телу. Прежде он как-то привык считать себя вполне выносливым и сильным молодым человеком, но теперь понимает: он еще только начал что-то узнавать о стойкости. Перед ним петляет, прокладывая тропу, тяжело нагруженный Джейкоб, а когда ближе к вечеру они останавливаются, разводит огонь и рубит ветки для шалаша. Поначалу Дональд возражал, требуя делить тяготы поровну, но он очень устал и неуклюж и ни на что не способен, так что Джейкобу куда быстрее разбить лагерь самостоятельно. Он доброжелательно, но твердо предлагает Дональду сесть и вскипятить воду.

Рано утром они выбрались из леса и побрели по пустынному кочковатому плато, где уже не было никакой защиты от ветра, дующего с замерзшего Гудзонова залива. Несмотря на теплую толстую одежду, ветер пронизывает до костей. Почти сразу путники понимают, что плато представляет собой одно огромное болото. Земля сочится озерцами черной воды, подернутой льдом. Поземка скапливается спутанными клубками на камышах и зарослях полярной ивы. Невозможно отыскать несколько твердых точек опоры подряд, и Джейкоб, оставив попытки сохранить ноги сухими, бредет по кочкам и ямам мрачным монотонным шагом. Как бы решительно ни был настроен Дональд, ему уже три раза пришлось окликать товарища, и теперь Джейкоб время от времени останавливается и ждет, пока отставший наверстает упущенное. Он ухитряется делать это так, чтобы Дональд не чувствовал себя слабаком, но думал, будто Джейкоб хочет показать ему новые следы. Ясно, что находить их здесь становится все труднее, но Дональд слушает с растущим безразличием; вчера его перестало заботить, найдут ли они мальчика, сегодня он усомнился, вернутся ли они сами. Правда, и это его, похоже, не слишком заботит.

Все чаще они натыкаются на трупы животных. Сейчас они бредут мимо скелета оленя, который, должно быть, здесь уже давно, так как объеден дочиста и потемнел. Лежащий в шаге от разбросанных костей череп обращен к ним и взирает на Дональда пустыми глазницами, будто молча напоминает о тщетности их усилий.

Дональд пытается обратить мысли к Сюзанне, захлопнуть дверь между тем, что претерпевает его тело, и тем, что он чувствует. Но вместо этого слышит навевающие уныние отцовские нотации: «Разум превыше материи, Донни. Разум превыше материи. Возвысься над этим! Мы все должны делать то, чего делать не желаем». Он чувствует, как в нем, будто болотный газ, надувается пузырь раздражения. Его отцу — счетоводу в Бирсдене — никогда не приходилось брести по бесконечному канадскому болоту.

У него под рубахой, у самого сердца, лежат три письма Сюзанне. Его удручает недостаток собственного красноречия, но он утешает себя тем, что нелегко писать красиво, когда стараешься сесть достаточно близко от огня, чтобы видеть, и при этом не спалить себе волосы. Он боится, что письма все перепачканные и, наверное, пропахли дымом, а то и чем похуже. Если удастся достичь цивилизованных мест, он, возможно, перепишет все набело или даже начнет с чистого листа, в более совершенном литературном стиле. Да, так, наверное, будет лучше.

В четыре пополудни Джейкоб сбился с пути. Он оставляет Дональда ждать, пока сам рыскает по кругу, а затем машет рукой, чтобы тот шел к нему. Какое-то время они возвращаются по собственному следу. Дональд мысленно клянет напрасные усилия, но он слишком устал, чтобы задавать вопросы. Идет слабый снег, так что видимость никуда. Воздух разреженный и влажный. Джейкоб дышит медленно, это вошло у него в привычку, хотя сейчас он погружен в собственные мысли.

— Думаю, здесь их пути разошлись.

Дональд уставился в землю, но не различает никаких признаков того, что здесь кто-то был.

— Оба они вышли из леса в одном и том же месте. До тех пор след был ясен, но мне кажется, второй человек начал отставать. Теперь один повернул вон туда — в ту сторону указывает замерзший в слякоти отпечаток. Но он далеко, и в болоте его найдет не всякий. Я думаю, второй потерял след и продолжает идти прежним путем… — Он показывает на вмятину в земле. — Здесь кто-то провалился, но пошел дальше. Я должен был заметить это раньше.

Дональд про себя соглашается.

— И ты думаешь, что второй след принадлежит Россу?

— Первый след — быстрого путника. Тот привык ходить на большие расстояния, знает, куда идти, и не останавливается высматривать дорогу. Так что да, второй — мальчишки, и он устал.

— Но куда, черт возьми, они идут? В том смысле, что одно дело лес, а это… Господи, да посмотри же вокруг! Никто здесь жить не может!

Вокруг, насколько хватает взгляда, лишь чахлый кустарник и эти адские лужи с черной водой. В пейзаже нет ничего, что обычно кажется привлекательным (во всяком случае, Дональду), — нет контраста между горами и долинами, нет озер, нет леса. Если у этой земли есть нрав — он угрюм, безразличен, враждебен.

— Я здешние места не очень хорошо знаю, — признается Джейкоб, — но вон там, дальше к северу, должны быть фактории.

— Господи. Что за бедолаги вынуждены там прозябать?

Джейкоб улыбается. Они с некоторым облегчением приняли на себя роли новичка и опытного наставника. Во всяком случае, теперь знаешь, что сказать. Проще понять, как отреагирует другой. За последние несколько дней у них это вошло в обычай.

— Люди всюду живут. Но эти места они называют Голодной землей.

Дональд чертыхается.

— Тогда нам лучше отыскать его как можно быстрее.

Нет необходимости объяснять альтернативу.

— Возможно, первый шел к одной из тамошних факторий. — Джейкоб пронизывает пальцем воющий ветер, указывая в направлении, кажущемся столь же бесперспективным, как и все прочие.

— А второй?

— Не знаю. Похоже, он заблудился.

Они продолжили медленное и мучительное преследование, лавируя по кочкам и нагромождениям камней, внезапно пробивающим болотную растительность. Подчас камни поражают своей расцветкой: темно-зеленые, пурпурные или матово-оранжевые. Иные из черных водоемов основательно замерзли, а иногда нога проламывает корку льда и погружается в грязное ледяное месиво. Что, если они отыщут лишь бездыханное тело? При мысли об этом Дональда охватывает благоговейный ужас. Сколько способен здесь выдержать заблудившийся одиночка? Дональд уговаривает себя, что не так уж они отстали и еще можно успеть, но тут же содрогается, представив себе, как Джейкоб нечаянно уходит далеко вперед и он, Дональд, остается один, подобно тому юнцу. Как долго он продержится? Он изо всех сил старается поспеть за бредущей впереди фигурой, твердо решив, что не позволит такому случиться. По некой причуде физиологии залеченная рана под ребрами снова заныла, напоминая о тленности человеческой, — а может, не давая забыть, что Джейкоб, от которого зависит его выживание, совсем недавно пырнул его ножом?

Наконец они доходят до черной речки, незаметно вьющейся по унылой равнине меж ледяными берегами. Джейкоб останавливает спутника и показывает ему беспорядочное месиво замерзшей грязи.

— Здесь были люди. И лошадь. Мне кажется, он к ним присоединился.

Джейкоб улыбается, и Дональд тоже силится ощутить удовлетворение. Но главным образом он чувствует, что дальше идти не может. Он лелеет в себе ненависть к этому пейзажу, столь не похожему на все виденное им прежде. Людям здесь не место. Мысль о человеке на лошади, подобравшем мальчика, тоже не греет — бог знает, куда они теперь могут ускакать. Совершенно непонятно, почему Джейкоб отказался от лошадей; не оставляет мысль, что вся эта затея — не что иное, как замысловатая попытка завершить начатое ножом.

Джейкоб ведет их прочь от реки, и Дональд плетется по его следам, не отрывая глаз от предательской земли, коченеющей у них под ногами.

Вдруг Джейкоб останавливается, и Дональд, уже ничего вокруг себя не замечающий, врезается в его спину. Джейкоб берет его за руку и смеется прямо в лицо.

— Мистер Муди, смотрите! Смотрите!

Он показывает на снег, темнеющий в незаметно подкравшихся сумерках. И в серых завихрениях Дональд видит светящиеся точки. Он скалится так, что чувствует, как что-то теплое побежало по подбородку: треснула губа. Но ничто не способно сдержать его дикий восторг. Там дома, люди, тепло… их ждет огонь, и даже лучше — стены! Стены встанут между ними и стихией. В миг необузданной эйфории он вновь переживает возбуждение четырнадцатилетнего подростка, увидевшего поверхность луны, и ощущает столь беспримесное счастье, что все испытания последних дней, все лишения последних полутора лет, кажется, стоят этого. Он неуклюже хлопает Джейкоба по плечу, ничуть не сомневаясь, что это самый лучший, самый замечательный парень на свете.

Через сорок минут они входят на большой двор, окруженный аккуратными деревянными постройками. Здесь и дымящиеся паром коровники с домашней скотиной, и церквушка с коротким шпилем, увенчанным тускло-красным крестом. Свет из окон льется на заледеневший двор, кажущийся путникам землей обетованной. Дональд с трудом сдерживает слезы благодарности, когда они, выбрав самый большой из домов, стучатся в дверь.

~~~

В детстве и даже позже, в клинике, я думала, что когда люди женятся, то больше уж никогда не чувствуют одиночества. Я тогда сомневалась, что это суждено мне самой; я считала, что мне уготована судьба изгоя общества или, того хуже, старой девы. В клинике у меня были приятели и даже особого рода друг в лице доктора Уотсона; но участь музы сумасшедшего доктора никак не позволяла мне ощутить себя частью нормального мира, тем более — в безопасности. Муж дал мне то, чего я никак не ожидала: чувство правильности. И ощущение, что рядом появился кто-то, от кого мне нечего скрывать. Перед кем я не должна притворяться. Мне кажется, я могу сказать, что любила его. Я знаю, что он меня любил, только не уверена, когда это кончилось.

Уже поздно, а я опять не сплю и думаю о моей следующей встрече с узником; Нокс согласился, что я могу прийти, лишь бы только никто не узнал. Думаю, его задело, как я использовала против него трагедию его жены, так что такое согласие делает ему честь. Он боится человека из Компании. А еще он боится показаться слишком мягким. Лежащий рядом Ангус поворачивается во сне и обнимает меня; такого давным-давно не случалось. Я не смею шевельнуться, гадая, сознает ли он то, что делает. Некоторое время спустя он что-то бормочет и вновь поворачивается спиной. И мне кажется, даже в самые мрачные минуты моего заточения после смерти отца я не чувствовала себя такой одинокой.

Изменилось бы что-то, останься в живых Оливия? Если бы у нас не было Фрэнсиса?

Бессмысленные вопросы. Я на них мастер.

Я презираю в себе эту слабость — эту бесконечную одностороннюю беседу вместо поступка и подчас (обычно ночью) хочу стать похожей на Энн Притти. Может, фамилия ей досталась не вполне соответствующая[7], но иногда мне кажется, что Энн просто идеал пионера этих дебрей: вся нацеленная на выживание, жесткая, беспринципная и полностью лишенная воображения. Уж она-то не станет лежать без сна всю ночь напролет, гадая, что думает о ней муж или кто-то еще. И никогда не потеряет в чаще своего ребенка.

Я встаю с кровати, чтобы чем-то заняться, и принимаюсь собирать мешок в дорогу, думать о которой не перестаю. По правде говоря, у меня духу на это не хватает; я недостаточно храбрая, и перспектива остаться одной в чаще приводит меня в ужас. Кто знает, возможно, Муди и его спутник завтра вернутся, а с ними Фрэнсис. Мне сейчас все равно, арестуют ли они его, главное, чтобы нашли, чтобы все с ним было в порядке. Потом его могут запереть на складе в Колфилде, где он будет дрожать во мраке, но и в безопасности. Повторяя это себе, я собираю самую теплую одежду и непортящиеся продукты. Словно бы затеваю зимний пикник; если думаешь так, становится повеселее.

Едва слышный стук в дверь не удивляет меня, как следовало бы ожидать; я думаю о Фрэнсисе, и это словно бы долгожданный ответ на мои чаяния. С радостным вздохом я тяну на себя дверь, из горла рвутся слова, мешаясь со слезами, и предо мной разверзается тьма. Я озираюсь, шепотом окликая его, — удивительно, что я шепчу, словно бы охваченная своего рода предчувствием.

Он стоит в темноте — полагаю, чтобы сразу не испугать меня до смерти, так что я не сразу нахожу его и лишь постепенно понимаю, кто это.

Узник умиротворяюще поднимает руки:

— Пожалуйста, не кричите.

Я таращусь на него. Кричать я и не собиралась. Вообще не имею такой привычки, как бы ни складывались обстоятельства, чем и горжусь.

— Извините, если напугал вас. Нокс меня освободил. Я собираюсь пойти за вашим сыном — думаю, он видел убийцу. Но мне нужна провизия, и ружье у меня забрали. И еще, насколько понимаю, у вас мои собаки.

Я пялюсь на него, не веря своим глазам, и едва понимаю смысл его слов.

— Миссис Росс, мне нужна ваша помощь, а вам нужна моя.

Так вот как это происходит: людей заставляет сотрудничать взаимная нужда, ничего общего с доверием, добротой и тому подобной сентиментальщиной. На самом деле я не слишком верю в то, что он говорит насчет Нокса и почему тот освободил его таким закулисным образом, но, глядя на его лицо со следами побоев, понимаю, что это работа Маккинли. Паркеру нужны еда, ружье и его собаки, а мне нужен проводник, чтобы отправиться за Фрэнсисом; еще он, возможно, думает, что в моем присутствии Фрэнсис станет поразговорчивее — от Фрэнсиса ему тоже кое-что нужно. Так что пока мой муж спит наверху, мы складываем вещи и я готовлюсь отправиться в глушь с подозреваемым в убийстве. Хуже того, с человеком, которому я не была должным образом представлена. Я слишком потрясена, чтобы бояться, слишком взволнована, чтобы заботиться о приличиях. Мне кажется, что, раз ты уже потерял самое главное, такие мелочи, как репутация и честь, не представляются столь значительными. (Кроме того, на худой конец, я могу напомнить себе, что продала свою честь гораздо дешевле, чем в данном случае. Могу и это напомнить, если понадобится.)

Падает легкий снег, когда мы уходим из Дав-Ривер, два пса тихо перебирают лапами рядом с Паркером. Через час после того, как дом Притти теряется из виду, Паркер направляется к тайнику в корнях дерева и быстро собирает санки из спрятанных там материалов — легкий узкий каркас из ивовых ветвей с задубевшей шкурой в качестве сиденья. Я готова рассыпаться в благодарностях за такую его предусмотрительность, но он прилаживает к сиденью тюки со снедью и одеялами. Собаки поскуливают, возбужденные снегом и при виде саней. В течение всей этой процедуры, занявшей около получаса, Паркер не глядит на меня и не произносит ни слова. Почему-то мне не кажется, что он горит желанием лишить меня чести. Он затягивает последний узел в упряжи и снова отправляется в путь, на север, вдоль Дав-Ривер, ведомый только шумом реки и тусклым свечением, словно бы испускаемым самим снегом.

Я иду следом, спотыкаясь в непривычных мокасинах, которые он заставил меня надеть, но твердо решаю не жаловаться, никогда, на за что.

~~~

Хоть они и редко заходят, но нежданные гости не кажутся в Химмельвангере чем-то уж вовсе неслыханным; обычно заглядывают индейцы обменяться товарами и новостями. Пер встречает их радушно: они — соседи, а с соседями надо жить дружно. И они тоже чада Божии, хоть живут в грязи и невежестве, яко свиньи. Иногда они приходят, когда заболевают родственники, а их снадобья оказываются бессильны. Доведенные до отчаяния, они являются со скорбными лицами и наблюдают, как норвежцы отмеривают крошечные дозы лауданума, рвотного корня или камфары, а то применяют свои собственные снадобья, которые обычно тоже не помогают. Пер надеется, что сейчас не тот случай.

Белый человек протягивает ему окоченевшую руку. Он носит очки в заиндевевшей металлической оправе, отчего похож на сову.

— Простите нам это вторжение. Мы из Компании Гудзонова залива и здесь по делу.

Пер удивляется еще больше. Зачем он может понадобиться Компании?

— Пожалуйста, проходите. Вы, должно быть, замерзли. Ваша рука…

Рука, которую он пожимает, побагровела от холода и выглядит как свиная отбивная.

Пер пятится от двери, давая им дорогу к теплу.

— У вас есть животные?

— Нет. Мы пешком.

Пер удивленно поднимает брови, проводит их в маленькую комнату рядом с кухней, зовет Сиджи и Хильду и организует для путников горячее рагу, хлеб и кофе. Сиджи таращит глаза на двух незнакомцев.

— Силы небесные, Пер, нынешней зимой Господь посылает нам самых разных гостей!

На это Пер реагирует несколько резковато — он не хочет, чтобы распространялись слухи и сплетни, пока сам не поймет, что происходит. К счастью, эти люди, кажется, не понимают по-норвежски. Они глупо улыбаются от голода и усталости, потирают руки и с восторженными благодарными возгласами набрасываются на еду.

Когда в кисти рук начинает возвращаться тепло, Дональд ощущает резкую пульсирующую боль и видит при свете очага, что они посинели и опухли. Женщина приносит миску снега и настойчиво растирает ему руки, постепенно возвращая их к болезненной жизни. Помогая ему, женщина улыбается, но ничего не говорит; Пер объясняет, что они норвежцы и не все говорят по-английски.

— Так что привело сюда в ноябре двух людей из Компании?

— Если быть точным, мы здесь не по делам Компании.

Дональду трудно сдержать улыбку — он не может поверить такой удаче: найти не просто жилье, а жилье цивилизованное, а в придачу такого культурного собеседника, как Пер Ольсен.

— Вы куда-то направляетесь?

Судя по тону, мистер Ольсен не слишком-то ему верит. Дональд старается не говорить с полным миндального пирога ртом. (Миндаль! Воистину благословенное место.)

— Мы преследуем одного человека. Идем по его следу от Дав-Ривер, что на берегу залива, вдоль реки, пересекающей плато, а затем следы привели нас сюда.

Он смотрит на Джейкоба, ища у нет подтверждения своих слов, но Джейкоб, кажется, смущен присутствием незнакомцев и лишь склоняет голову.

Пер слушает с серьезным видом, а затем на какое-то время выходит из комнаты. Дональд решает, что он отправился с кем-то посоветоваться, потому что возвращается Пер с еще одним мужчиной, которого представляет как Йенса Андреассена.

— Йенс кое-что вам расскажет, — говорит он.

Йенс, вялый застенчивый мужчина, у которого язык кажется великоватым для рта, подробно излагает, как на берегу реки нашел полумертвого мальчика. Он привез его в Химмельвангер, где о парнишке позаботились. Йенс говорит по-норвежски, а Пер переводит, прилагая усилия, чтобы слова звучали правильно.

В голосе Пера Дональд слышит покровительственные нотки: Фрэнсис у него — агнец, которого Господь взял под Свою опеку.

— В чем вы его подозреваете? Что произошло?

Дональд не хочет раскрывать все факты. Если Пер как-то заинтересован в мальчике, он не станет действовать против него.

— Ну, в общем, произошло серьезное преступление.

Пер смотрит на него, выпучив тусклые глаза; когда он переводит Йенсу, они обмениваются недоумевающими взглядами.

— Конечно, Фрэнсис может оказаться невиновным, но мы должны были отыскать его. В любом случае, мать мальчика вне себя от волнения.

— Кто это — Фрэнсис? — хмурится Пер.

— Мальчик. Его зовут Фрэнсис Росс.

Пер на мгновение задумался.

— Этот мальчик говорит, что его зовут Лоран.

Дональд и Джейкоб переглядываются. По спине Дональда пробегает холодная дрожь.

— Возможно, это не он, — предполагает Пер.

— Следы ведут сюда, — взволнованно повышает голос Дональд. — Это почти бесспорно. Юноша — англичанин с черными волосами. Он не похож на англичанина, скорее… на француза или испанца.

Так его описала Мария.

Пер по-девичьи поджимает губы:

— Похоже на него.

— Что еще он сказал?

— Только это… а еще то, что он направлялся к новому месту работы, но его бросил проводник. Он утверждает, будто шел на северо-запад с индейцем-проводником.

Глаза Пера сверкают, встретившись на мгновение со взглядом Дональда.

Пер обращается к Йенсу. Йенс заговаривает снова, отвечая на вопросы.

— Йенс говорит, что очень удивился, найдя его одного. Этот мальчик не мог… не смог бы добраться сюда в одиночку, в такую погоду.

— Почему?

— Мальчик был так изнурен, так… потрепан. Он бы не смог забраться так далеко, разве только ему помогли или… заставили.

Вина — мощный стимул, думает Дональд.

— Я подумал, что все это странно, — продолжает Пер. — Он сказал, что ему нужен заработок, но при нем было довольно много денег, больше сорока долларов. А еще у него было вот это, и он очень беспокоился, чтобы это оставалось при нем.

Пер поднимает с пола вещь, которой Дональд прежде не замечал: кожаный мешочек, какие индейцы носят на шее и хранят там табак и трут. Он открывает мешочек и вытряхивает оттуда рулончик бумажных денег и тонкую костяную пластинку размером с ладонь, покрытую выцарапанными фигурками и маленькими темными значками. Она очень грязная. У Дональда сжимается горло, и он протягивает руку.

— Это принадлежало Лорану Жаме.

— Лорану Жаме?

— Жертве нападения.

— Вы сказали: «принадлежало». — Пер не отрывает от него глаз. — Ясно.

Как только они входят в комнату больного, Дональд сразу узнает Фрэнсиса по описанию Марии. Смуглая симпатичная женщина встает, едва отворяется дверь, окидывает их подозрительным взглядом и выходит, дерзко хлестнув юбкой по его штанине. Мальчик молча смотрит, пока они рассаживаются и Пер представляет его гостям. На фоне белых простыней его кожа выглядит желтоватой. У него черные, довольно длинные волосы и выразительные ярко-голубые глаза. Мария еще говорила, что он красив: красивый ребенок. Дональд понятия не имеет, можно ли назвать Фрэнсиса красивым, но в исходящей от него враждебности нет ничего ребяческого. Голубые глаза смотрят не мигая, и под этим взглядом Дональд чувствует себя неловко и неуклюже. Он вытаскивает блокнот, начинает двигать стул, и блокнот соскальзывает с колен на пол. Он чертыхается про себя и поднимает блокнот, стараясь не обращать внимания на жаркую волну, захлестнувшую лицо и шею. Напоминает себе, кто он и зачем сюда явился. Он снова ловит взгляд мальчика, который на этот раз равнодушно отводит глаза, и откашливается.

— Это мистер Муди из Компании Гудзонова залива. Он пришел из Дав-Ривер. Он говорит, что твои мать и отец очень беспокоятся, — старается смягчить обстановку Пер.

— Привет, Фрэнсис.

Фрэнсис чуть заметно кивает, так, словно Дональд, в общем-то, не заслуживает его внимания.

— Ты понимаешь, зачем я здесь?

Фрэнсис поднимает на него глаза.

— Тебя зовут Фрэнсис Росс?

Фрэнсис опускает взгляд, что можно принять за утвердительный ответ. Дональд смотрит на Пера, а тот, уязвленный, на мальчика.

— Хм… Там, в Дав-Ривер, ты знал человека по имени Лоран Жаме?

Парень сглатывает. Заметно, как напрягается его челюсть, а потом, совершенно неожиданно для Дональда, он кивает.

— Когда ты видел его в последний раз?

Последовало долгое молчание, в течение которого Дональд размышляет, собирается ли парень вообще говорить.

— Я видел его мертвого. Я видел человека, который его убил, и четыре дня шел за ним на север, а потом потерял, — наконец заговорил он однотонно и тихо.

Дональд смотрит на него в равной мере взволнованно и недоверчиво. Он напоминает себе, что надо действовать осторожно, шаг за шагом, нащупать ногой надежную точку опоры и лишь потом ступать дальше, словно идешь через это жуткое болото. Он понадежней устраивает на коленях блокнот.

— Что… Хм, скажи мне точно, что ты видел… и когда это случилось.

Фрэнсис вздыхает.

— В тот вечер, когда я ушел. Это было… много дней назад. Я не помню.

— Ты здесь пять дней, — мягко замечает Пер.

Дональд хмуро смотрит на него. Ответный взгляд Пера — воплощенная невинность.

— Тогда, за пять дней до этого, наверное. Я шел в хижину Лорана Жаме. Было поздно, и я думал, что он там. Потом я увидел, как оттуда выходит человек. Я зашел внутрь и увидел его.

— Увидел кого?

— Жаме.

Он снова и с видимым трудом сглатывает. Дональду приходится подождать, когда он снова начнет говорить.

— Он только что… умер. Он был теплый, кровь не высохла. Потому я и понял, что его убил тот человек.

Дональд записывает сказанное.

— Этот… другой мужчина — ты знал его?

— Нет.

— Ты разглядел, как он выглядит?

— Только то, что он туземец, с длинными волосами. Я видел мельком его лицо, но было слишком темно. Я почти ничего не разглядел.

Дональд пишет, стараясь сохранять невозмутимость.

— Ты бы узнал его, если увидишь снова?

Опять долгое молчание.

— Возможно.

— А как насчет одежды — во что он был одет?

Фрэнсис качает головой:

— Было темно. Темная одежда.

— Он был одет как я? Или как траппер? Ты должен был составить какое-то впечатление.

— Как траппер.

— Зачем ты пошел в хижину Жаме?

— Мы были друзьями.

— А который был час?

— Я не знаю. Одиннадцать. Может быть, полночь.

Дональд поднимает голову, пытаясь одновременно наблюдать за парнем и записывать его слова.

— Не слишком ли поздно?

Фрэнсис пожимает плечами.

— Ты часто навещал его в такое время?

— Он рано не ложился. Он же не фермер.

— Итак… ты увидел тело. И что ты сделал потом?

— Я пошел за тем человеком.

— Ты сходил домой… собраться в дорогу?

— Нет. Я взял кое-какие вещи Жаме.

— А ты не подумал рассказать все родителям? Или попросить кого-то о помощи, кого-то более сведущего в подобных делах?

— Времени не было. Я же не хотел его потерять.

— Не хотел его потерять. Так что же именно ты с собой прихватил?

— Только самое необходимое. Куртку… еду.

— Что-нибудь еще?

— Почему вы спрашиваете? Какая разница? — Фрэнсис поднимает глаза на Дональда. — Думаете, я убил его?

— А это ты? — спокойно продолжает Дональд.

— Я же сказал: я видел убийцу. Лоран был моим другом. Зачем мне его убивать?

— Я просто пытаюсь выяснить, что там произошло.

Пер предостерегающе переминается на стуле. Дональд сомневается, то ли продолжать давить на парня, то ли обвинить его сразу. Он действует на ощупь в темноте, как начинающий хирург, не зная, где отыскать жизненный орган правды.

— Он очень устал, — не выдерживает Пер.

Мальчишка, похоже, и вправду выдохся, лежит, кожа да кости.

— Еще одну минуту, если позволите. Итак, ты утверждаешь, что пришел в дом этого человека — мистера Жаме — в полночь, нашел его мертвым и пошел следом за человеком, которого принял за убийцу, но потерял его.

— Да. — Мальчик закрывает глаза.

— Что это за штука из кости?

Фрэнсис снова открывает глаза; на этот раз в них сквозит удивление.

— Ты знаешь, о чем я, не так ли?

— Я не знаю, что это.

— Ты взял ее с собой. Для этого должна быть какая-то причина.

— Он отдал ее мне.

— Он отдал ее тебе? Это ценная вещь.

— Вы ее видели? Что в ней ценного?

— А как насчет денег? Их он тоже тебе дал?

— Нет. Но мне нужна была помощь, чтобы найти этого… мужчину. Вдруг мне пришлось бы заплатить… кому-нибудь.

— Прошу прощения, но я не понимаю. Заплатить кому-нибудь за что? — Фрэнсис отворачивается. — Что ты имеешь в виду?

Пер покашливает и выразительно смотрит на Дональда. Тот неохотно захлопывает блокнот.

Выйдя из комнаты, Пер берет Дональда под руку:

— Простите, но я обязан думать о его здоровье. Он был при смерти, когда Йенс привез его.

— Все в порядке. — Это не совсем то, что Дональд думает на самом деле, но он здесь гость, в конце-то концов. — Но я надеюсь, вы понимаете, что при данных обстоятельствах я обязан его арестовать. Эти деньги у него и тому подобное.

У Пера привычка чуть склоняться к собеседнику, что Дональд относит на счет близорукости. Вблизи, с этими тусклыми выпученными глазами, он вроде даже слегка попахивает козлом.

— Разумеется, вам решать.

— Да. Вот именно. Так… я бы хотел организовать охрану у дверей его комнаты.

— Зачем? Вряд ли он сможет покинуть Химмельвангер, даже если встанет на ноги.

— Действительно. Что ж… — Дональд чувствует себя глупо, вдруг поняв, что за окном валит снег. — Пока он у нас под присмотром…

— Здесь нет секретов, — подняв глаза к потолку, степенно отвечает Пер.

~~~

Эндрю Нокс со смешанным чувством смотрит из окна на падающий снег. С одной стороны, судя по тому, как поддразнивает сестру Мария, у Сюзанны с Дональдом сложились определенные отношения, а потому его как отца беспокоит, каково там, в лесу, молодому человеку из Компании. С другой стороны, он испытывает облегчение, думая о том, что снег заносит следы арестанта. Это сухой снег, настоящий зимний снег, который, упав однажды, скроет землю до самой весны. Разумеется, он стенал по этому поводу вместе с Маккинли и прочими и помог организовать поисковые группы добровольцев, чтобы установить хотя бы, в какую сторону устремился беглец. Когда те отправились в путь, Нокс позвал Адама к себе в кабинет и прочел длинную лекцию о том, сколь серьезную тот допустил ошибку. Адам страстно оправдывался, утверждая, будто он точно помнит, как запирал дверь, и Нокс признал возможность какого-то иного объяснения побега, а потому Адам не лишится своего положения. На физиономии Адама праведное возмущение мешалось с обиженной благодарностью, ведь оба они знали, что правда за ним, но оба они знали и предел, до которого позволено возражать работодателю. Жизнь — штука несправедливая.

И словно всего этого недостаточно, час назад до них дошли невероятные слухи из Дав-Ривер, будто исчезла миссис Росс, и все тут же заговорили, будто ее похитил беглец. Такой поворот событий изрядно напугал Нокса и заставил задуматься о собственном в этом деле участии. Не он ли стал виной всему, позволив ей поговорить с узником? Или оба этих исчезновения — чистая случайность? Приходится признать, что это маловероятно. В итоге ничего не остается делать, как надеяться, что ее похитили, потому что в противном случае невелики ее шансы выжить в такую погоду.

Сообщая новости жене и дочерям, он старался подчеркнуть свою уверенность в том, что беглец постарается уйти как можно дальше от Колфилда. Весть об исчезновении миссис Росс была встречена ими с вполне предсказуемым ужасом. Ведь это кошмар каждой белой женщины в дикой глуши, как он ни старается им напомнить, что речь пока идет не более чем о слухах. Но у каждого в голове лишь то, что бегство подозреваемого и исчезновение местной женщины связаны друг с другом, а значит, вина его несомненна.

Маккинли принял новость с каким-то мрачным удовлетворением, и это выражение сохранялось на его лице, даже когда он проклинал тупость Адама и пенял на отсутствие в Колфилде надлежащих условий содержания. Сейчас он с одним из поисковых отрядов рыщет в поисках следов на берегу залива. После встречи с Маккинли, когда он рассказал ему о пустом складе, Нокс закрылся в своем кабинете со стаканом бренди и поддался приступу жуткой дрожи. К счастью, через несколько минут все прошло, но он все еще не может набраться мужества, чтобы выйти и предстать перед миром.

— Папа? — Он уже не помнит, когда Мария в последний раз так его называла. — С тобой все в порядке? — Она подходит со спины и кладет руки ему на плечи. — Какой ужас.

— Могло быть хуже. Всегда может быть хуже.

Мария выглядит так, словно недавно плакала, — еще одна детская привычка, о которой он давно забыл. Он понимает, что она беспокоится не о себе, а о его репутации.

— Просто невыносимо себе представить, что́ люди будут говорить.

— Не спеши с выводами. Нам казалось, будто мы знаем, что произошло, но все это не более чем догадки. Если тебе интересно, что я думаю… — Он сдерживает себя. — Обычно беглые арестанты слишком далеко не уходят. День-другой, и он снова окажется за решеткой.

— Страшно подумать о той бедной женщине.

— Никто еще не говорил с ее мужем. Поеду-ка я с ним потолкую. Может, все эти слухи яйца выеденного не стоят.

— Маккинли выглядел так злобно, что я боялась, как бы он не убил Адама.

— Он разочарован. Считал, что обвинением заработает себе продвижение по службе.

Мария презрительно фыркает.

— Не верится, что после всего этого мы сможем вернуться к нормальной жизни.

— О… пройдет несколько месяцев, и мы вряд ли вспомним об этом.

Он выглядывает в окно, гадая, сумел ли ее убедить. И снова появляется головокружительное ощущение надвигающейся катастрофы. Когда он поворачивается (через несколько секунд… минуту? Он не уверен), Марии уже нет. Его загипнотизировала белизна за окном. Хлопья ложатся на землю, словно перья, оставляя под собой воздушный слой, и каждая снежинка лишь слегка касается предыдущей.

Превосходный снег, чтобы скрыть следы.

На треволнения этого дня Сюзанна отвечает примеркой платьев у себя в комнате, швыряя в сторону те, что совсем уж вышли из моды. Этот ритуал повторяется каждые несколько месяцев, всякий раз, когда Сюзанна чувствует, что бремя здешней жизни слишком тяжко давит на плечи. Мария стоит в дверях и наблюдает, как сестра с презрением дергает ленты на зеленом муаровом платье. Ее захлестывает волна нежности к Сюзанне, способной в такие времена беспокоиться о вещах вроде линии талии и ширины рукавов.

— Это платье можно прекрасно ушить. Не рви его.

Сюзанна поднимает глаза.

— Ну, с этими дурацкими финтифлюшками я уж всяко его носить не буду.

Она вздыхает и обреченно отбрасывает платье. Обиженные ленты Мария пришивала сама, крошечными, плотными стежками.

Мария поднимает его.

— Мы можем надставить новые рукава, кружевные к примеру, а эти убрать и поменять форму выреза, вот так, и тогда оно станет вполне модным.

— Предположим. А что делать с этим? — Она поднимает платье из набивного ситца, явную реплику тех, в которых Мария Антуанетта играла в доярок.

— Хм… на тряпки.

Сюзанна смеется — своим сокровенным, домашним смехом, или скорее смачным гоготом, столь отличным от жеманного публичного смеха, который ее мать считает более подобающим благородной барышне.

— Оно просто чудовищно, правда? Не знаю, о чем я думала.

— О Мэтью Фоксе, насколько я помню.

Сюзанна швыряет в нее платье.

— Тем больше оснований пустить его на тряпки.

Мария садится на кровать, в окружении отвергнутых нарядов.

— Ты еще не написала Дональду Муди?

Сюзанна отводит глаза:

— А как? Письмо же нельзя доставить.

— Мне казалось, что ты дала обещание.

— Ну, он тоже обещал, но я ничего не получила — а он-то знает, где я.

— Что ж, вскоре непременно будут какие-то новости. Думаю, они как-то услышат об этом арестанте и сообразят, что идут впустую. — Она ложится на платья. — Мне кажется, он тебе нравится.

— Он вполне нормальный.

Сюзанна краснеет, к собственному неудовольствию. Глядя на нее, Мария ухмыляется.

— Хватит! Что я могу сделать?

— О, я думала, ты пишешь длинные страстные письма, перевязываешь их розовой ленточкой и хранишь возле сердца.

Мария довольна румянцем сестры. Она видела массу молодых людей, вбивших себе в голову страстную любовь к Сюзанне и чувствовавших, будто пробуждают некую ответную искру, однако через неделю или около того сестра теряла всякий интерес, обнаружив поблизости что-нибудь более привлекательное. Ящики ее туалетного столика просто ломятся от знаков неразделенной любви. Столик Марии далеко не так полон, но ей и в голову не приходит ревновать сестру. Она видит, что для Сюзанны все это внимание кажется внешним раздражителем, заставляющим вести себя, как положено барышне. Все мужчины, очарованные ее лицом и фигурой, не в состоянии понять простую истину — Сюзанна крайне деятельная особа, предпочитающая плаванье и рыбалку утонченным чаепитиям. Ее приводят в уныние отвлеченные разговоры и смущают цветистые изъявления чувств. Мария знает это, а потому не завидует вниманию, которым окружена Сюзанна. А еще она знает, как искренне Сюзанна желала ей счастья, когда она по уши влюбилась в молодого человека, который в прошлом году преподавал в школе. И не вина Сюзанны, что, встретив ее, Роберт ощутил смешение чувств и в конце концов, заикаясь, признался ей в любви, а затем, перепуганный яростной реакцией, убрался в Сарнию на первом же пароходе. Сюзанна ничего не рассказала Марии, но, как это всегда бывает в Колфилде, рано или поздно до нее докатились слухи. Мария, пережив время молчаливых страданий, смастерила восковую фигурку Роберта Фишера и медленно растопила ее в очаге своей спальни. Как ни странно, это ей помогло.

Мария, в общем-то, решила принять обет безбрачия, поскольку не могла себе представить встречу с человеком, способным сравниться с ее идеалом мужчины — то есть с отцом. В любом случае, она совсем не уверена, что замужество и семейное счастье так бесподобны, как это принято считать. В Колфилде и Дав-Ривер женщины работают не покладая рук и старятся с пугающей скоростью, так что к тому времени, когда мужчины еще, как говорится, в самом соку и по-прежнему крепки, хотя и тронуты морщинами, создается впечатление, будто они женаты на собственных матерях. Не совсем та судьба, о которой она мечтает.

Но Дональд кажется приличным и разумным человеком. У нее давно уже вошло в привычку, встретив кого-то впервые, вести себя вызывающе и колюче, дабы обойти тех, кто слишком поверхностен, чтобы разглядеть ее сквозь оболочку. Она прекрасно понимает, что это форма самозащиты, усиленная после столь неудачного романа. Дональд проявил упорство, пусть даже из-за Сюзанны, и она уважает его за это. А затем, когда они столкнулись на улице после его встречи со Стерроком, сказанное им произвело на нее впечатление, хотя она сомневалась, правда ли все, что говорилось о следопыте.

— Как насчет этого? — Сюзанна поднимает бледно-голубое шерстяное платье, прежде самое любимое. — Я снова буду его носить, если мы что-нибудь сделаем с рукавами.

Похоже, она выбросила из головы все мысли о Дональде. В известном смысле, лишь только покинув Колфилд, он сразу перестал реально существовать и стал отвлеченным понятием, временно бездействующим предметом, который вновь обретет смысл, когда вернется, но никак не раньше. Марии кажется, что Сюзанна никогда не напишет ему первой, если напишет вообще. Интересно, впустила бы она его в свое сердце, если бы не его явная, с первой же встречи, влюбленность в Сюзанну. Глупо даже думать об этом, конечно.

Нокс садится в двуколку и катит в Дав-Ривер, чтобы встретиться с Ангусом Россом. Ему не удалось установить источник слухов, и он клянет себя за то, с какой готовностью им поверил. С тех пор как это началось, он слышит все более невероятные истории: что Макларенов зарезали в их собственных постелях; что пропал без вести ребенок; и даже что арестант связал во время побега самого Нокса. Словом, есть все основания надеяться, что миссис Росс спокойно сидит себе дома.

Росса он застает за починкой изгородей в поле за домом. Росс продолжает работать и выпрямляется, только когда Нокс оказывается в нескольких шагах. Этот человек известен своей неразговорчивостью, так же как его жена — пренебрежением к общепринятым условностям, но приветствует Нокса вполне радушно.

— Ангус, — произносит Нокс.

— Эндрю, надеюсь, у вас все в порядке.

— Более или менее. — Он один из немногих жителей Дав-Ривер, который без видимых усилий произносит имя Нокса. — Я знаю, зачем вы здесь.

У Росса тусклые глаза, тусклые волосы и манеры флегматика. Он напоминает Ноксу выветренный гранит: типичный пикт. Что он, что жена одинаково упрямы, хотя она довольно изящна и смотрится англичанкой, хоть и суровой, как кремень.

Гранит и кремень. Таких людей невозможно представить себе в интимных ситуациях (внутренне содрогнувшись, Нокс виновато отбрасывает эту мысль). И оба они так не похожи на Фрэнсиса, что никто не примет его за их родного ребенка.

— Да. До нас сегодня дошли какие-то дикие слухи. Все в панике из-за сбежавшего узника. Все это более чем некстати.

— Ну, все так и есть. Она ушла, но ушла она не против своей воли.

Нокс не отвечал, ожидая подробностей. Но Росс не столь общителен.

— Вы знаете куда? — спросил наконец Нокс.

— Искать Фрэнсиса. Она говорила, что собирается. Не смогла вынести тревоги.

Нокс просто вне себя от подобной невозмутимости, хотя именно этого и ожидал.

— Надеюсь, она присоединится к людям из Компании, — добавляет Ангус.

— Она одна?

Росс, глядя ему в глаза, пожимает плечами:

— Если вы спрашиваете, с ней ли ваш арестант, то понятия не имею. Не могу себе представить, зачем бы ему ей помогать, а вы?

— Слушайте, неужели вы не беспокоитесь? Ваша жена… в это время года?

Росс поднимает топор с мотыгой и направляется к дому.

— Пойдемте выпьем чаю.

Нокс понимает, что выбора у него нет.

То, что Росс показывает Ноксу на кухне, однозначно свидетельствует: у него нет причин так уж беспокоиться о жене. Она явно хорошо снарядилась. Он даже читает оставленную ею записку, краткую, но эмоциональную. Фраза «не обращай внимания на то, что услышишь» могла указывать на побег заключенного, но могла и не указывать. Росс это никак не комментирует. Нокс гадает, способен ли Росс на ревность, на естественное беспокойство мужа, чья жена, возможно, сбежала с другим мужчиной, какими бы исключительными ни были обстоятельства. Сам он ни малейших признаков ревности не замечает.

Потягивая чай — неожиданно качественный, — он ловит себя на размышлениях о семейной жизни Россов. Не исключено, что после всех этих лет они терпеть друг друга не могут. Быть может, он рад, что она ушла. И сын тоже.

— Наверное, в данный момент будет лучше, если вы больше никому об этом не расскажете. Я сообщу, что беседовал с вами и пока нет никаких причин для беспокойства. Мы не хотим преумножения… истерии.

Он представляет себе все больше и больше людей, отправляющихся на север, и при этой мысли едва удерживает рвущийся из горла исступленный хохот. Неуместная реакция, из тех, что с возрастом случаются с ним все чаще и чаще. Возможно, дело в стремительном приближении старости. Усилием воли он проглатывает смех — дело-то серьезное. И возможно, больше людей не понадобится, ведь, будем надеяться, Дональд Муди и Джейкоб уже на месте — где бы это место ни находилось.

Росс кивает:

— Как скажете.

— Не прав ли я, полагая… что сами вы идти за ней не намерены?

Крошечная заминка. Большинству мужчин подобный вопрос покажется оскорбительным.

— А куда я пойду? В такую погоду невозможно определить, куда она направилась. Я же говорил, что, скорее всего, она присоединится к людям из Компании.

Не пытается ли он оправдываться? Нокс чувствует приступ неприязни. Этот стоицизм начинает раздражать, если не вызывать отвращение.

— Что ж… — Нокс встает, уступая внезапному желанию покинуть этот дом. — Спасибо, что были со мной так откровенны. Я искренне надеюсь, что вся ваша семья воссоединится в самое ближайшее время.

Росс кивает и благодарит за визит с самым безмятежным видом.

Нокс с явным облегчением покидает Ангуса Росса. Подобные чувства он испытывал, имея дело с туземцами, которые не выражают своих чувств с расточительностью белых. Как же утомительно общаться с людьми, у которых случайная улыбка считается проявлением ребяческой слабости.

~~~

Облачившись в заемное зимнее пальто, Стеррок пробирается по свежему снегу, исследуя землю в поисках следов побега. Справа от него то же самое делает человек по имени Эдвард Маккей. Слева юноша, чей кадык ходит ходуном, прощупывает землю длинной палкой. Стеррок не сомневается в безнадежности затеи. Все с самого начала идет не так. Когда выяснилось, что склад, где держали арестанта, пуст, новости, словно ртуть, одновременно просочились в каждый дом Колфилда и люди высыпали на улицу поглазеть и обсудить новости, немедленно уничтожив все следы. Начавшийся ночью снег в любом случае затруднил поиски, но толкотня зевак лишила Стеррока возможности собрать хоть какие-то сведения.

Ко времени, когда подоспел Стеррок, земля вокруг склада стала морем грязи и слякоти и никто понятия не имел, где искать. Так что трудоспособных мужчин разделили на группы, и каждая двинулась в своем направлении, прочесывая землю по десять человек в ряд. Таким образом они затоптали все возможные следы вокруг Колфилда. Стеррок мягко возражал, объясняя, чем все это кончится, но, так как он был чужаком, его вежливо выслушивали и не обращали никакого внимания. Несколько раз поднималась ложная тревога, кто-нибудь кричал, будто обнаружил следы или какие-то еще признаки прошедшего человека, но каждый раз это оказывались естественные углубления в земле, или отпечатки животных, или следы самих добровольцев.

Мыслями Стеррок возвращается в дом Скотта, где спрятал под матрасом свои бумаги (предварительно убедившись, что ими не смогут позавтракать грызуны). Он готов оставаться здесь столько, сколько потребуется, уверенный в том, что сможет попросить еще денег у Нокса. Необходимо дождаться возвращения сына миссис Росс и костяной пластинки. Никто здесь, конечно, и не догадывается, что она собой представляет. Он и сам не знает, и лишь исключительный ум, подобный его собственному, способен постичь нечто столь необычное.

Впервые Стеррок повстречал Лорана Жаме год назад в Торонто пасмурным ветреным днем. У Стеррока, как обычно, обязательства превысили имеющиеся средства, и он вынужден был выслушать продолжительные разглагольствования своей домохозяйки миссис Пратт. Она была из тех людей — к сожалению, многочисленных, — которые не желают понять, что Стеррок предназначен для лучшей участи и, можно сказать, ее облагодетельствовал, украсив собой ее потрепанные хоромы. Дабы выбросить из головы досадный разговор и подумать о том, как разрешить ситуацию, он отправился в одну из кофеен, где все еще рассчитывал выжать некоторый кредит. Он растягивал свою чашку кофе, когда вдруг уловил обрывки разговора в соседней кабинке.

Один из сидящих там людей, француз, судя по произношению, рассказывал, что вел торговлю с кем-то в городке Тандер-Бей и получил необычный и, вполне возможно, бесполезный предмет, на который обратил внимание лишь долгое время спустя. Это была костяная пластинка со значками, «как будто египетскими», по его выражению.

— Это не египетские, у них картинки — птицы и всякое такое, — сказал другой — судя по голосу, один из тех никудышных янки, что воспользовались протяженностью границы, дабы сбежать от войны.

Они явно передавали загадочный предмет по кругу.

— Не знаю, откуда это, — сказал третий. — Может быть, греческое.

— Тогда эта штука, наверно, ценная, — заметил француз.

Тут Стеррок поднялся и предстал перед мужчинами в соседней кабинке. Его величайшее мастерство — втереться в любую компанию, от рудокопов до аристократов, а вдобавок он один из считаных белых, заслуживших доверие и симпатию нескольких индейских вождей по обе стороны границы. Вот почему он слыл таким хорошим следопытом, причем янки слышал о Стерроке, что оказалось нелишним в данной ситуации.

Он сказал, что изучал археологию и, вероятно, сможет им помочь. Янки попросил рассказать какую-нибудь археологическую историю, и Стеррок удовлетворил его просьбу, одновременно изучая костяную пластинку. Он делал вид, что не придает ей особого значения, да и в самом деле не мог понять, что тут к чему. Судя по его малым познаниям в области греческой и египетской культуры — глубокие штудии были некоторым преувеличением, — эта вещь не принадлежала ни к той ни к другой. Но его заинтриговали крошечные фигурки, окружившие угловатые значки, похожие на какие-то письмена. Они напомнили ему примитивные фигурки индейских историй, которые он видел вышитыми на поясах. Наконец он вернул костяную табличку французу, которого звали Жаме, и сказал, что не знает, к какой культуре относится эта вещь, но уверен, что не к египетской, не латинской, не греческой и вообще ни к какой из великих древних цивилизаций.

Один из собеседников посочувствовал Жаме:

— Может, это древний индейский, так что тебе все-таки повезло, а?

Все расхохотались. Вскоре они разошлись, а Стеррок еще час сидел за чашкой кофе, которую ему поставил француз.

Несколько дней идея созревала у него в голове, да так, что он не мог отделаться от мысли о костяной пластинке. Стеррок шел по улице (ездить он себе позволить не мог), как вдруг табличка с загадочными значками вставала перед его мысленным взором. Разумеется, всем известно, что у индейцев нет письменной культуры. И никогда не было.

И все же. И все же.

Стеррок вернулся в кофейню и расспросил о французе, а потом как бы случайно встретил его у меблированных комнат — в районе получше, чем его собственный, не преминул он отметить. Они поболтали немного, и Стеррок сказал, что беседовал с приятелем, большим знатоком древних языков, и тот заинтересовался табличкой и захотел ее увидеть. Если он одолжит ее на денек-другой, чтобы показать тому человеку, то, возможно, они смогут решить вопрос относительно ее ценности. Жаме выказал себя весьма практичным торгашом и отказался расстаться с диковиной иначе как за внушительную сумму. Стеррока, полагавшего, что он преуспел в сокрытии собственного интереса, весьма обидело недоверие, но Жаме только рассмеялся и, похлопав его по плечу, пообещал сохранить для него вещицу, пока не увидит денег. Стеррок сделал вид, что ему наплевать, а затем долго мямлил, умоляя позволить ему скопировать значки, дабы, мол, просто убедиться, что вещица представляет собой хоть какой-то интерес. Жаме это позабавило, так что он выложил табличку, и Стеррок перерисовал знаки на клочок бумаги.

С тех пор он успел показать этот клочок в музеях Торонто и Чикаго, университетским профессорам и прочим людям, известным своей ученостью, и не нашел никого, способного опровергнуть его теорию. Он не говорил, что думает сам, просто спрашивал, не написано ли это на одном из индоевропейских языков. Ученые так не думали. Совместными усилиями они исключили все языки Древнего мира. Было бы проще, знай он, откуда она взялась, только не хотелось проявлять свой интерес перед торговцем. Но за прошедшие с тех пор месяцы табличка перестала представлять для него просто интерес. Она стала навязчивой идеей.

Следопытом он сделался случайно, как и сказал Дональду Муди. Стеррок приобрел известность как газетный репортер, прежде испытав свои силы в юриспруденции, театре и церкви. Последняя стезя оказалась наиболее успешной в этом прискорбном трио: число прихожан, завлеченных его остроумием и красноречием, достигло нескольких сотен, и он благоденствовал — пока не вышла наружу интрижка с женой самого состоятельного прихожанина, после чего пришлось бежать из города. Журналистика более соответствовала его неугомонной натуре: тут тебе и разнообразие, и общение с интересными людьми, и возможность цветистым языком выражать свое мнение. Более того, он открыл в себе страсть к проведению целых кампаний. Вдохновленный поначалу романтическим идеалом благородного дикаря и прочей живописной чепухой, он принялся писать на индейские темы и, хотя быстро избавился от иллюзий, ничуть не меньше увлекся открывшейся перед ним реальностью. В частности, он подружился с неким Джозефом Локом, восьмидесятилетним старцем, живущим в страшной нищете поблизости от Оттавы, который рассказывал ему истории о своем племени пеннакук и о том, как их изгнали с земель в Массачусетсе. Он был одним из горстки уцелевших, если не самым последним из этого племени. Стеррок блестяще написал — так ему говорили, и он сам поверил — о положении Джозефа и вдруг обнаружил, что стал желанным гостем самых модных гостиных Торонто и Оттавы. Он чувствовал, что отыскал свою нишу.

Впрочем, как следовало из всех прочих его начинаний, ничто не длится вечно. Слава привела к знакомству с другими индейцами, моложе и злее Джозефа, и публикации Стеррока, вместо ярких описаний благородной бедности и стенаний по поводу былой несправедливости (а было так много способов вечно пахать эту грядку), обретали все больший полемический задор. Внезапно Стеррок обнаружил, что редакторы отказываются его печатать. Они расплывчато оправдывались или же проклинали непостоянство читательских пристрастий. Он настаивал на том, что люди должны быть осведомлены о чувствах и чаяниях туземцев. Издатели мямлили, дескать, события в Англии важнее, и пожимали плечами. Перед ним закрывались двери. Поток приглашений иссяк, обратившись в струйку. Он ощущал несправедливость, ничем не отличающуюся от несправедливости, которую претерпевали сами индейцы.

Примерно тогда с ним связалась семья американцев, потерявшая сына после индейского набега. Хотя это случилось к югу от Великих озер, в Мичигане, отцу рассказали о Стерроке, и он оказался достаточно разумным и отчаявшимся, чтобы поверить, будто тот сможет помочь. Стерроку тогда было уже под пятьдесят, но он ринулся в это предприятие с юношеским задором и находчивостью. Индейцы приняли его с радушием — вероятно, признав в нем собрата-изгоя, — и доверились ему. Через несколько месяцев он нашел мальчика в отряде гуронов в Висконсине. Мальчик согласился вернуться к семье.

И Томаса Стеррока снова зауважали. Воодушевленный первым успехом, он взялся за расследование еще нескольких случаев похищения детей и в двух третях дел добился успеха. Как правило, проблема была не в том, чтобы найти детей, а в том, чтобы убедить их вернуться к старой жизни. Он умел убеждать.

Прошло несколько лет, и он получил письмо от Чарльза Сетона. Дело Сетона отличалось от большинства тех, которые он расследовал, так как со времени исчезновения девочек прошло уже более пяти лет, да и вообще не было никаких оснований считать, будто их похитили индейцы. Однако его самонадеянность, подкрепленная былым успехом, не позволила отказаться от дела, которое, он чувствовал, станет венцом его карьеры. На жизнь он себе зарабатывал, но никому не разбогатеть, разыскивая детей бедных поселенцев.

Он не заметил, когда все начало выходить из-под контроля. Чарльз Сетон и пять лет спустя оставался безутешен. Его жена умерла от горя, преумножив утраты несчастного. Он больше не работал и все оставшиеся средства направил на поиски девочек. Стеррок должен был понять, что этого человека не удовлетворят никакие объяснения и никакие результаты не компенсируют все, что он претерпел. Таяли надежды Стеррока на то, что ему удастся отыскать девочек. Многие считали, что они погибли сразу, а останки растащили дикие звери. После года поисков Стеррок и сам стал склоняться к такому мнению, но Чарльз Сетон и слышать ничего подобного не желал. Нельзя было даже упоминать об этом в его присутствии.

В то время, когда Стеррок часто путешествовал между озером Онтарио и заливом Джорджиан-Бей, он встретил молодого индейца по имени Каонвес, воинственного журналиста, писавшего о бедах туземцев как политическом явлении. Каонвес очень хотел познакомиться со Стерроком и завести знакомства в газетах, и хотя Стеррок чувствовал, что помочь ему особо не может, так как уже не вращался в этих кругах, они стали добрыми друзьями. Каонвес называл его Сакота-тис, то есть Проповедник, и Стерроку льстило такое внимание идеализировавшего его юноши. Они ночами напролет толковали о войнах к югу от границы и о политиканах в Оттаве. Они говорили о культуре, об отношении к индейцам как к людям каменного века и о предубеждении, будто письменная культура противостоит устной. Каонвес рассказывал ему о раскопках на реке Огайо, где нашлись гигантские земляные сооружения и артефакты, датируемые временами до Рождества Христова. Белые археологи отказывались верить, что индейцы и есть та самая цивилизация строителей и резчиков (а следовательно, белые имели право безжалостно вытеснить индейцев, так же как индейцы, предположительно, вытеснили тех других).

Через десять лет именно эти беседы вспоминались Стерроку, когда он блуждал по улицам Торонто, наводя справки о костяной табличке. Он начал обдумывать монографию, которую напишет по этому поводу, и представлял себе, как она взбудоражит всю Северную Америку. Публикация такой монографии может оказать неоценимую помощь делу его индейских друзей, а заодно, между прочим, прославит автора. К сожалению, он больше не мог отыскать Каонвеса и узнать его мнение, так как индеец спился и стал бродяжничать вдоль да около границы. Такая участь нередко постигает людей, сходящих с пути, который предназначен им по рождению.

И вот пока Стеррок пропахивает снег, он не замечает ни ошеломляющего мрачного пейзажа, ни своих товарищей-следопытов (дилетанты, все до единого), ибо мысли его возвращаются к Каонвесу и его собственным, столь долго не реализованным амбициям. За такую награду никакое ожидание, никакие тяготы не покажутся чрезмерными.

~~~

Если не считать мужа, я редко бывала наедине с мужчиной, а потому мне трудно судить, что нормально, а что нет. Третий день я иду от Дав-Ривер за Паркером и санями, размышляя о том, что за все это время он сказал не больше пяти фраз, и гадая, не делаю ли я что-то неправильно. Конечно, я понимаю, что ситуация необычная, да и сама я далеко не болтлива, но все-таки его молчание нервирует. Первые два дня у меня не было желания задавать вопросы, все силы уходили на изнурительный шаг, но сегодня стало чуть легче: мы идем по сравнительно ровной дороге, а от ветра нас защищают кедры. Мы движемся в постоянном полумраке под деревьями, и ничто не нарушает тишины, кроме скрипа шагов и шороха побегов ивняка на снегу.

Паркер без малейших колебаний держит путь вдоль реки, и мне приходит в голову, что он точно знает, куда мы направляемся. Когда мы останавливаемся выпить черного чаю и пожевать кукурузного хлеба, я спрашиваю:

— Так это дорога, по которой ушел Фрэнсис?

Он кивает. Он, мягко говоря, человек немногословный.

— И… вы видели этот след на пути в Дав-Ривер?

— Да. Два человека шли этим путем примерно в одно время.

— Два? Вы хотите сказать, с ним был кто-то еще?

— Один преследовал другого.

— Откуда вы знаете?

— Один след всегда за другим.

На минуту он замолкает. Я не произношу ни слова.

— Каждый разводил свой костер. Если бы они шли вместе, хватило бы одного.

Я чувствую себя чуть глуповато, оттого что сама не заметила. От Паркера исходит едва заметное удовлетворение. А может, у меня воображение разыгралось. Мы стоим над нашим крохотным костерком, и кружка греет замерзшие руки сквозь рукавицы — болезненное облегчение. Я держу кружку так, чтобы горячий влажный пар омывал лицо, и понимаю, что потом будет еще хуже, но не могу удержаться от мимолетного удовольствия.

Лает одна из собак. Порыв ветра шевелит отяжеленные снегом ветки, и белые хлопья падают на землю. Я не понимаю, как Паркер различает следы под снегом. И, словно прочитав мои мысли, он говорит:

— Четыре человека оставляют много следов.

— Четыре?

— Люди из Компании, которые преследуют вашего сына. За ними легко идти.

Опять игра воображения, или на его лице действительно промелькнула тень улыбки?

Одним глотком он допивает содержимое своей кружки и отходит на несколько ярдов, чтобы облегчиться. Кажется, он обладает умением, которое я уже замечала в людях, проводящих много времени в лесу, — не обжигаясь глотать кипяток. Наверное, рот у него как следует выдублен. Я отворачиваюсь и наблюдаю за собаками, которые вместе плюхнулись в снег, чтобы согреться. Несколько странно, но одну из них, ту, что поменьше, рыжеватую, зовут Люси — на французский манер. В результате я чувствую с ней сентиментальное сродство — она кажется дружелюбной и доверчивой, как и положено собакам, в отличие от своего похожего на волка приятеля Сиско с его пугающими голубыми глазами и грозным рыком. Кажется, будто существует определенная симметрия между двумя собаками и двумя людьми на этой тропе. Интересно, приходит ли что-то подобное на ум Паркеру? Хотя я, конечно же, не называла ему своего имени, а сам он вряд ли спросит.

В ледяном воздухе чай остывает так быстро, что доставляет удовольствие лишь первые полминуты, а потом его нужно глотать залпом. Чуть погодя он уже холодный как лед.

К ночи Паркер разбивает лагерь и разводит для меня небольшой костер, так что, сидя у него, я обжигаю руки и лицо и морожу спину. Тем временем он срубает топором охапку сосновых веток. (Наверное, Ангус будет оплакивать утрату топора, но тут он сам виноват: ему бы подумать об этом, прежде чем ушел его сын.) Паркер обдирает самые большие ветки и сооружает из них каркас шалаша с подветренной стороны толстого ствола (а если находит подходящее поваленное дерево, то за его корнями). Землю он выкладывает хвойными лапами, располагая их лучами, хвоей к центру. Впервые увидев это, я подумала, как все похоже на место жертвоприношения, но поскорее отбросила эту мысль, пока она не зашла еще дальше. Все это он накрывает просмоленной парусиной, которую я прихватила из подвала. Он крепит парусину ветками к земле и лопаткой из коры нагребает сверху снег, пока не вырастают стены, удерживающие внутри тепло. В шалаше он свешивает с ветки, образующей конек крыши, кусок парусины поменьше, так что получается занавес, надвое делящий помещение. Это единственная дань приличиям, и я благодарна ему за это.

Пока он возводит это сооружение, я успеваю вскипятить воду и приготовить кашу из овсяной муки и пеммикана с горсткой сухих ягод для аромата. Я забыла соль, так что мешанина на вкус отвратительная, но как замечательно съесть что-то горячее и твердое и ощутить, как согревается пищевод. Потом еще чаю, с сахаром, чтобы отбить вкус каши, пока я воображаю искрометную беседу, которая бы текла сейчас, будь кто-нибудь другой моим проводником — или он конвоир? Затем, совсем обессилев (по крайней мере, что касается меня), мы залезаем в шалаш, и следом за нами заползают собаки, после чего Паркер запечатывает вход камнем.

В первую ночь я с колотящимся сердцем залезла в маленький темный туннель, съежилась под одеялом и принялась ждать участи, что хуже смерти. Я затаила дыхание, слушая, как Паркер ворочается и дышит в считаных дюймах от меня. Люси переползла — или была выпихнута — под занавеской и свернулась рядом со мной, и я с благодарностью прижала к себе маленькое теплое тело. Затем Паркер перестал шевелиться, но я с ужасом поняла, что какой-то своей частью он прижался к парусиновой завесе, а через нее — к моей спине. Здесь не было места, чтобы отодвинуться, — я чуть ли не упиралась лицом в парусину, заваленную снегом. Я все ждала, когда произойдет что-то ужасное — во всяком случае, заснуть было невозможно, — а потом постепенно почувствовала исходящее от него тепло. Я вытаращила ничего не видящие глаза, уши напряженно ловили малейший звук, но ничего не происходило. Кажется, в какой-то момент я даже задремала. Наконец, как бы я ни краснела, думая об этом, я осознала прелесть этой системы, когда, сохраняя уединенность, мы делимся друг с другом теплом.

Проснувшись на следующее утро, я увидела слабый свет, сочившийся сквозь парусину. В моем укрытии было душно и пахло псиной. В шалаше царил холод, но когда я выползла спиной вперед на белый свет, меня поразило, насколько там оказалось теплее, чем снаружи. Уверена, что Паркер наблюдал, как я некрасиво извиваюсь на четвереньках, с растрепанными волосами, липнущими к лицу, но, к счастью, он не улыбался и даже особо не пялился. Он просто протянул мне кружку с чаем, и я встала и постаралась привести волосы в подобие порядка, ужасно жалея, что не взяла с собой карманное зеркальце. Просто удивительно, как тщеславие цепляется за нас в самых неподходящих обстоятельствах. Но с другой стороны, говорю я себе, тщеславие — один из признаков, отличающих нас от животных, так что, возможно, следует им гордиться.

В этот, уже третий наш совместный вечер я полна решимости приложить больше усилий в общении с моим молчаливым компаньоном. За миской тушенки я затеваю беседу. Я чувствую, что должна, как говорится, подготовить почву, и не один час обдумывала, что сказать.

— Я должна вам сообщить, мистер Паркер, как благодарна за то, что вы взяли меня с собой, и очень признательна за вашу заботу.

В оранжевых отблесках костра его лицо кажется непроницаемой маской, хотя темнота скрывает кровоподтеки на щеке и смягчает суровость черт.

— Я понимаю, что обстоятельства несколько… необычны, но надеюсь, нам все же удастся быть добрыми спутниками.

«Спутники» звучит именно так, как надо: сердечно, но без излишней интимности.

Он смотрит на меня, пережевывая неподатливый хрящик. Мне уж кажется, что он не намерен реагировать на мои речи, как будто меня вовсе не существует или же я ничтожное существо вроде навозного жука, но тут он глотает и говорит:

— Вы когда-нибудь слышали, как он играет на скрипке?

Я не сразу соображаю, что он говорит о Лоране Жаме.

И тогда я мыслями оказываюсь рядом с хижиной у реки, слушаю тот странный сладостный мотив, вижу Фрэнсиса с лицом, искаженным хохотом, выбегающего за дверь, — и замираю от невыносимого чувства утраты.

В общем, я не часто плакала в своей жизни. В любой жизни есть трудности — если доживешь до моих лет, пересечешь океан и потеряешь родителей и ребенка, — но, наверное, я имею право утверждать, что мне перепало больше, чем очень многим. Однако я всегда ощущала бессмысленность рыданий, как бы подразумевающих, что кто-то вас увидит и пожалеет, а это, в свою очередь, подразумевает, будто они способны оказать какую-то помощь. — но я рано поняла, что на такое никто не способен. Я не плакала из-за Фрэнсиса эти последние дни, потому что была слишком занята, обманывая соседей, скрывая улики и придумывая, как помочь ему, чем, похоже, исчерпала все мои скудные силы. Уж не знаю, что изменилось теперь, но слезы льются у меня по щекам, оставляя на коже теплые дорожки. Я закрываю глаза и смущенно отворачиваюсь в надежде, что Паркер не заметит. Не то чтобы он мог мне чем-нибудь помочь, кроме как провести через лес, а это он уже делает. Мне стыдно, потому что я словно бы взываю к его человечности, отдаюсь на его милосердие, а ведь вовсе не факт, что он этим милосердием обладает.

Но, рыдая, я ощущаю чувственное наслаждение: слезы гладят меня, утешая, словно теплые пальцы.

Когда я снова открываю глаза, Паркер готовит чай. Он не требует объяснений.

— Пожалуйста, простите меня. Сын любил его музыку.

Он протягивает мне оловянную кружку. Я делаю глоток и удивляюсь. Он положил мне больше сахара, панацеи от всех болезней. Если бы мы могли так же легко подсластить все наши горести…

— Он часто играл для нас, когда мы работали вместе. Боссы разрешали ему брать с собой скрипку на перевозки, хотя понимали, что это лишний вес.

— Вы работали с ним? На Компанию?

Я вспоминаю фотографию Жаме с группой перевозчиков и задаюсь вопросом, был ли на ней Паркер. Уверена, что не пропустила бы такое лицо, но я его не помню.

— Давным-давно.

— Вы не похожи на… человека из Компании. — Я торопливо улыбаюсь, на случай если мои слова покажутся оскорбительными.

— Мой дед был англичанином. Его тоже звали Уильям Паркер. Он приехал из места под названием Херефорд.

Теперь он курит трубку. Одну из мужниных, поскольку его собственную конфисковали.

— Херефорд? В Англии?

— Вы там были?

— Нет. Слышала, что там очень красивый собор.

Он кивает, как будто наличие собора — это что-то само собой разумеющееся.

— Вы знали деда?

— Нет. Как большинство других, он не остался. Он женился на моей бабке, которая была из племени кри, но потом вернулся в Англию. У них родился ребенок, и он стал моим отцом. Всю свою жизнь мой отец работал на Компанию.

— А ваша мать?

— Хм… — На мгновение его лицо оживляется. — Он женился на женщине племени могавков из французской миссии.

— Ах вот как, — говорю я, как будто это что-то объясняет.

Хотя действительно, ирокезы известны высоким ростом и большой силой. И якобы (я, разумеется, этого не говорю) своей привлекательной внешностью.

— Вы ирокез, — добавляю. — Вот почему вы такой высокий.

— Могавк, а не ирокез, — поправляет он, но мягко, без недовольства.

— Я думала, это одно и то же.

— Вам известно, что значит «ирокезы»?

Я качаю головой.

— Это значит «гремучие змеи». Это имя им дали их враги.

— Простите. Я не знала.

Его губы кривятся, в чем я начинаю распознавать улыбку.

— Она вроде бы как стала католичкой и получила хорошее образование в миссии, но прежде всего оставалась могавком.

В его голосе слышны теплота и юмор. Всегда приятно узнать, что подозреваемый в убийстве любит свою мать.

Я почти допила чай, холодный как лед, разумеется. Я хочу спросить о смерти Жаме, но боюсь, что этим разрушу возникшее между нами хрупкое согласие. Вместо этого я показываю на его щеку:

— Как ваше лицо?

Он трогает рану двумя пальцами.

— Уже не так болит.

— Хорошо. Опухоль спала. — Я думаю о Маккинли. Он не из тех, кто уступает без борьбы. — Мне кажется, кто-то отправится за нами.

— Даже если попытаются, с таким снегом они собьются со следа, — фыркает Паркер, — и это их задержит.

— Но вы-то сможете отыскать след?

Я все больше беспокоюсь по этому поводу. Когда повалил снег — обманчиво легкий, славный снег, сухой и рассыпчатый, — я убедила себя, что Фрэнсис найдет убежище в какой-нибудь деревне. Я верю в это, потому что должна верить.

— Да.

Я напоминаю себе, что он охотник и выслеживает в снегу ловких и легких зверьков. Но похоже, его уверенность основана на чем-то большем. Еще раз у меня возникает ощущение, что он уже знает, куда ведут следы.

Некоторое время мы сидим молча, и я завидую ритуальному ритму курящего трубку, с которой мужчина кажется глубокомысленным и занятым делом, даже когда он ничего не делает и ни о чем не думает. И все же я ощущаю умиротворение, какого давно не чувствовала. Мы на пути к нашей цели. Я делаю что-то, чтобы помочь Фрэнсису.

Я делаю что-то, чтобы доказать, как сильно его люблю, и это важно, потому что, боюсь, он об этом забыл.

~~~

В какой-то момент Фрэнсис понимает, что он под арестом. Фактически никто ему этого не говорил, но подсказало что-то во взглядах Пера на него и на Муди. Муди считает его убийцей Лорана. Фрэнсиса это скорей раздражает, нежели пугает или злит. Возможно, окажись он в шкуре Муди, сам думал бы так же.

— Я не понимаю, — говорит Муди, в сотый раз поправляя очки, — почему ты никому не сказал о том, что видел. Нужно было все рассказать отцу. Он в деревне человек уважаемый.

Фрэнсис прикусывает язык, не желая озвучивать очевидное возражение. Мысль кажется вполне разумной, так что неудивительно, что она пришла в голову Муди. Интересно, встречался ли Муди с его отцом?

— Я боялся, что убийца уйдет слишком далеко. У меня в голове все смешалось.

Явная недоговоренность. Склонив голову набок, Дональд будто старается понять, как это — когда в голове все смешивается. И похоже, у него это не очень выходит.

На сей раз рядом с Муди молча сидит молодой метис, представленный Фрэнсису как Джейкоб. Фрэнсис не слышал от него ни единого слова, но, похоже, он здесь в качестве своего рода свидетеля от Компании Гудзонова залива. Он слышал — в том числе от Жаме, — что на Земле Принца Руперта Компании дано право вершить правосудие. Если убийца известен, служащие Компании выслеживают и убивают его. Он гадал, не Джейкоб ли назначен палачом. Назначен палачом ему. В основном тот сидит, понурив голову, но при этом не сводит глаз с Фрэнсиса. Может, они ждут, когда он сделает ошибку и выдаст себя?

Муди поворачивается и что-то шепчет, после чего Джейкоб встает и выходит из комнаты. Муди придвигает стул поближе к Фрэнсису и чуть заметно улыбается, словно мальчишка, пытающийся завести друзей в первый шкальный день.

— Я хочу тебе кое-что показать.

Он вытаскивает из штанов рубаху и приподнимает ее подол, обнажая перед Фрэнсисом шрам — нежная блестящая кожа, красное на белом.

— Видишь? Лезвие вошло на три дюйма. А тот, кто сделал это… сидел сейчас вот здесь.

Он в упор смотрит на Фрэнсиса. Фрэнсис против воли изумленно таращит глаза.

— И все же вряд ли в этой стране найдется человек, который заботится обо мне больше, чем он.

Фрэнсис настолько забывается, что позволяет себе полуулыбку. Поощренный Дональд ухмыляется:

— Ты будешь смеяться, когда я расскажу, почему он это сделал. Мы играли в регби, и я блокировал его. Сбил с ног — классический подкат. А он на меня — инстинкты взыграли. Он прежде никогда не играл в регби. Я даже не знал, что он не расстается с ножом.

Дональд смеется, и Фрэнсис чувствует, что в груди у него потеплело. На мгновение может показаться, что они чуть ли не друзья.

Дональд вновь заправляет рубашку.

— Я что имею в виду: даже с друзьями бывают ссоры, и человек может ударить в припадке ярости. Сам того не желая. Мгновение спустя он жизнь готов отдать, только бы этого не было. Ведь так все и случилось? Вы повздорили — может, он был пьян… или ты… Он тебя разозлил, и ты ударил его, не подумав…

Фрэнсис глядит в потолок:

— Если вас так заботит правосудие, почему вы не пошли по другим следам — тем, которые оставил убийца? Вы должны были их увидеть. Я и то мог идти по ним. Даже если вы мне не верите, вы не могли их не увидеть.

Что-то в нем сломалось, и слова потекли, все громче и громче.

— Ты мог отправиться по следу, только чтобы оказаться в безопасном месте. — Дональд подается вперед, как будто ощутив, что наконец достиг некоего результата.

— Если бы я хотел убежать, то не сюда же! Я бы отправился в Торонто или сел на пароход… — Фрэнсис закатывает глаза к потолку, испещренному знакомыми трещинами и штрихами. Нечитаемые символы. — Где мне здесь тратить деньги? Думаете, я убил его? Это же полный бред, неужели не понятно…

— Возможно, поэтому ты и здесь — именно потому, что это неочевидно… Ты залег на дно, а когда все уляжется, двинешь куда захочешь — вполне разумно.

Фрэнсис смотрит на него — какой смысл общаться с идиотом, если он уже решил, как все произошло? Неужели так все и будет? Если да, так и пусть. Теперь он чувствует комок в горле и болезненный привкус во рту. Наружу рвется крик. Знай они истинную правду, поверили бы ему? Если рассказать им, как все было на самом деле?

Вместо этого он открывает рот и произносит:

— Пошел ты, пошел ты! Пошли вы все! — И поворачивается лицом к стене.

В тот момент, когда он отворачивается, что-то приходит в голову Дональду. Он наконец понял, что свербело в нем последние дни, — Фрэнсис напомнил ему парня, которого он знал в школе, но, как и все, избегал. Так, возможно, это и был мотив? Впрочем, ничего удивительного.

~~~

Происходит нечто невероятное. Погода совершенно спокойна и безветренна, мы продолжаем свой путь через лес, и я понимаю, что мне хорошо. Это просто поразительно, и я чувствую себя виноватой, поскольку должна беспокоиться о Фрэнсисе, но отрицать не могу: как только я перестаю думать о том, что он лежит где-то израненный и замерзший, я счастлива так, как давно не была.

Я никогда не думала, что забреду в такую глушь, не испытывая страха. В лесу я всегда ненавидела однообразие, хотя никому этого не рассказывала. Лишь несколько видов деревьев — особенно сейчас, когда они заснежены, мрачные силуэты, — и весь лес смутен и сумеречен. В наши первые годы в Дав-Ривер мне часто снился кошмар: я посреди леса, озираюсь в поисках тропы, которой пришла, но все направления выглядят совершенно одинаково. Меня охватывает паника. Я понимаю, что заблудилась и никогда не выберусь отсюда.

Возможно, я уже на самом краю, и безвыходное положение делает страх невозможным — или просто бессмысленным. Не боюсь я и моего молчаливого проводника. Раз уж он меня до сих пор не убил, несмотря на массу возможностей, я начала ему доверять. Я было задумалась: что случилось бы, откажись я идти вместе с ним — потащил бы меня силой? Я тут же гоню эти мысли. Восьмичасовой переход по свежему снегу — лучший способ усмирить неугомонный разум.

Ружье Ангуса привязано к собачьей упряжке и не заряжено, так что вряд ли поможет в случае внезапного нападения. Когда я спрашиваю Паркера, разумно ли это, он смеется и говорит, что в этих краях медведи не водятся. А как насчет волков? Хотелось бы знать. Он смотрит на меня с жалостью.

— Волки не нападают на людей. Они могут проявить любопытство, но напасть не нападут.

Я рассказываю ему о тех бедных девочках, съеденных волками. Он выслушивает меня, не перебивая, а затем говорит:

— Я слышал о них. Нет никаких свидетельств того, что на девочек напали волки.

— Но не было и подтверждений того, что их похитили, да и вообще ничего не нашли.

— Волк не съест весь труп без остатка. Если бы на них напали волки, нашлись бы следы — должны были остаться осколки костей, желудок и кишки.

Я толком не знаю, что на это сказать. Интересно, откуда он знает эти жуткие подробности — видел собственными глазами?

— Вы пытаетесь напугать меня, мистер Паркер? — интересуюсь я с беззаботной улыбкой. Хотя он идет впереди и выражения моего лица видеть не может.

— Нет причин для страха. Собаки всю дорогу чуют, что вокруг волки, особенно вечером. И пока с нами все в порядке.

Он бросает это через плечо, будто небрежное замечание о погоде, но я все же то и дело оглядываюсь, не идет ли кто за нами по пятам, и сильнее прежнего стараюсь не отставать от саней.

Меркнет свет, и я чувствую, как вокруг меня сгущаются тени. Лучше бы я не спрашивала. Я сажусь поближе к огню, усталость не в состоянии успокоить нервы, отзывающиеся на каждый шорох ветвей и шум упавшего с дерева снега. Я собираю снег по соседству от костра и готовлю ужин с меньшим вниманием, нежели он заслуживает. Паркер уходит за хворостом, и я напряженно ищу его глазами, а когда начинают лаять собаки, чуть из кожи вон не выскакиваю.

Позже, когда я сосиской лежу в палатке, меня что-то будит. Сквозь холст проникает едва заметное серое свечение, так что либо дело идет к рассвету, либо светит луна. Затем я вздрагиваю, услышав справа от себя голос Паркера:

— Миссис Росс. Вы не спите?

— Да, — шепчу я наконец; у меня сердце выпрыгивает из груди, а перед глазами всякие ужасы, подстерегающие за полотняными стенами.

— Если можете, подвиньте голову к выходу и гляньте наружу. Не волнуйтесь. Там ничего страшного. Вам может быть интересно.

Сделать это нетрудно, так как после первой ночи я сплю головой к выходу. Оказывается, Паркер сделал проем с моей стороны занавеси, и я выглядываю на улицу.

Еще не рассвело, но лес залит холодным серым светом, возможно от невидимой луны, чье сияние отражается от снега и дает возможность что-то видеть, хотя среди деревьев все кажется тусклым и нечетким. Передо мной черное пятно — след от костра, а за ним обе собаки, стоят настороже и напряженно смотрят куда-то в гущу деревьев. Одна из них воет; наверное, именно этот вой меня и разбудил.

Сначала я больше вообще ничего не вижу, но через пару минут различаю в полумраке какое-то движение. Неожиданно меня осеняет, что это еще один собачий силуэт, серый на более светлом сером снеге. Третье животное смотрит на собак, его глаза и рыло чуть темнее меха. Они смотрят друг на друга с неослабевающим интересом и без видимой агрессии, однако никто не желает отвести взгляд. Снова доносится вой, возможно от волка. Он кажется маленьким, меньше Сиско. И он вроде один. Я вижу, как он приближается на несколько футов, затем снова пятится, словно застенчивый ребенок, который хочет присоединиться к игре, но не уверен, что его примут.

Наверное, минут десять я завороженно наблюдаю это почти бесшумное общение между собаками и волком; я и думать забыла о страхе. Вдруг я сознаю, что Паркер совсем рядом со мной тоже смотрит на них. Хоть я не поворачиваю к нему головы, он так близко, что я могу его обонять. Я лишь постепенно замечаю это: обычно воздух так холоден, что убивает любой запах. Я всегда считала, что в жизни есть нечто, достойное благодарности. Но когда я смотрю на животных, возникает аромат жизни — не запах собак или даже пота, скорее аромат листвы, вроде острого, насыщенного запаха в парнике, влажного и нарастающего. Я чувствую жжение, как от крапивы, и это память: память о парнике в общественной лечебнице, где мы выращивали помидоры, такой же запах, как у доктора Уотсона, когда я прижималась лицом к его манишке. Я и не знала, что мужчина может так пахнуть — не табаком и одеколоном, как мой отец, не уставшим телом и немытой одеждой, как большинство из персонала.

Единственное в промерзшем лесу, что способно пахнуть так же, как Уотсон и парник, это сам Паркер.

Тут я невольно чуть поворачиваю к нему голову, чтобы вдохнуть сильнее и закрепить в памяти этот аромат, дразнящий, но вовсе не неприятный. Я стараюсь проделать это незаметно, но чувствую, что он замечает, и должна поднять глаза — и вижу, что он смотрит на меня с расстояния в несколько дюймов. Отшатываюсь, но сразу улыбаюсь, чтобы скрыть замешательство. Я снова смотрю на собак, но волк исчез, словно серый призрак, и я уже не могу сказать, убежал он только что или несколько минут назад.

— Там был волк, — с беспримерной проницательностью шепчу я.

— И вы не испугались.

Я опять бросаю на него взгляд, чтобы убедиться, не дразнит ли он меня, но он уже забирается в свою половину палатки.

— Спасибо, — говорю я и тут же злюсь сама на себя.

Что за глупость я сморозила, не сам же он устроил специально для меня этого волка. Я смотрю на собак. Сиско по-прежнему не сводит взгляда с деревьев, где был незваный гость, а Люси смотрит на меня, разинув пасть и высунув язык, как будто надо мною смеется.

~~~

Поисковые отряды не обнаружили следов сбежавшего узника, а истерию по поводу исчезновения миссис Росс успокоил стоицизм ее мужа. Решено считать, что она отправилась на встречу с мистером Муди и своим сыном. Маккинли, похоже, никак не связывает эти события и большую часть дня просиживает в комнате. Почти три дня прошло после исчезновения, а Маккинли все еще обитает в доме Ноксов, словно мстительный призрак. В нем бурлит бессильная ярость человека, поймавшего за хвост птицу удачи, только чтобы тут же ее упустить.

Семья Нокс не произносит его имени — словно, притворившись, будто его не существует, они заставят его убраться. Судья советует ему вернуться в форт Эдгар и дожидаться там вестей от Муди. Маккинли отказывается. Он намерен оставаться, пока не разосланы сообщения с описанием беглеца. Он одержим исполнением своего долга или тем, что он под этим подразумевает; Нокс уже не уверен, что это одно и то же.

Сегодня вечером, после обеда, Маккинли заводит разговор об удаче. Он садится на своего любимого конька — герои Компании — и потчует Нокса уже знакомой историей некоего Джеймса Стюарта, который гнал своих людей зимой через снега, чтобы доставить какие-то припасы в факторию, и совершил поразительный переход в ужасную непогоду. Маккинли пьян. Глаза у него неприятно блестят, и это беспокоит Нокса. Напился он не Ноксовым вином; должно быть, пил у себя в комнате.

— И знаете что? — Маккинли обращается к Ноксу, но не отрывает взгляда от мягкого рассыпчатого снега в окне, который, похоже, воспринимает как личное оскорбление.

Голос у него тоже мягкий; он старается не кричать, чтобы не казаться маленьким человеком. Как ни странно, хотя Нокс понимает, что это притворство, впечатление все равно сильное.

— И знаете, что они с ним сделали — с этим героем? И все из-за простого невезения. Он был одним из лучших. Образцовый служащий Компании, отдавший ей все, что имел. Сейчас он должен был бы возглавлять целое подразделение, а они сослали его в какую-то тмутаракань, в богом забытое место — вообще никаких мехов. А все из-за мелкой неудачи. Просто не повезло. И это неправильно. Что, разве правильно?

— Уверен, что нет.

А самое неправильное то, что у него застрял в качестве гостя этот Маккинли, но тут и пожаловаться некому. Если б только Маккинли сам отправился за Россом, а Муди оставил здесь. И Сюзанна была бы довольна.

— Я не дам им меня отодвинуть. Со мной у них это не выйдет.

— Уверен, что с вами такого не случится. Вашей вины здесь нет.

— Но откуда мне знать, что они все поймут правильно? Я отвечаю за закон и порядок в форту и его окрестностях. Может, если бы вы написали письмо… с изложением фактов и так далее… — Маккинли таращит глаза на Нокса, словно эта мысль только что пришла ему в голову.

Нокс подавляет глубокий изумленный вздох. Он гадал, не услышит ли подобную просьбу, но думал, что даже для Маккинли она слишком бесстыдна. Несколько мгновений он формулирует ответ.

— Если бы мне понадобилось написать такое письмо, мистер Маккинли, я честно изложил бы все известные мне факты, дабы избежать путаницы. — Сохраняя невозмутимо-бесстрастное выражение лица, он пристально смотрит на Маккинли.

— Ну, разумеется… — начинает было Маккинли, но замолкает, выпучив глаза. — Что вы имеете в виду? Что там натворил Адам?

— Адам ничего не говорил. Я видел собственными глазами, как воплощается в жизнь ваше представление о правосудии.

Маккинли буравит его яростным взглядом, но ничего больше не говорит. Заставив его замолчать, Нокс чувствует греховное удовлетворение.

Когда Нокс выходит наконец из дома, сочетание падающего снега и облаков рождает необычный свет; в бледных сумерках тот кажется еще холоднее. Хотя дни короткие и солнце стоит низко, что-то в воздухе — возможно, предвестье северного сияния — добавляет легкости его шагам. Странно, таким образом рискуя позором, чувствовать себя столь беззаботно.

Томас Стеррок распахивает дверь и выпускает в коридор дымный спертый дух. Он явно из тех, что полагают, что свежему воздуху место на улице.

— Думаю, сегодня вечером нас никто не потревожит. Мои хозяева поглощены какими-то семейными склоками.

Нокс не знает, как реагировать на это. Но он не готов встречаться с Джоном Скоттом, если тот выпил. Может, оно и к лучшему, что он срывает свою неудовлетворенность на жене, а на публике выглядит благопристойным гражданином. Нокс стыдится этой мысли и старается выбросить ее из головы.

— Я получил вашу записку и сгораю от любопытства, что же вы хотите мне сообщить. — Он напоминает себе, что следует быть настороже даже со Стерроком.

— Я думал о Жаме, когда мы прочесывали берег озера. — Стеррок льет виски в два стакана и взбалтывает в своем темно-желтое пойло. — И я вспомнил о человеке, с которым знался, когда был следопытом. Его звали Каонвес.

Нокс ждет.

— Я не был уверен, следует ли довести до сведения… Я размышлял, зачем было убивать торговца вроде Жаме — с какой целью? И подозреваю — хотя, разумеется, вовсе в этом не уверен, — что виной тому как раз костяная пластинка.

— Костяная пластинка, о которой вы уже рассказывали?

— Да. Я говорил вам, что она мне нужна для исследований, которыми сейчас занимаюсь, и, возможно, вам пришло в голову, что раз я так хочу заполучить эту вещь, то и другие ради нее способны пойти на многое. Однако… черт возьми, я даже не знаю, то ли это, что я думаю. — В свете лампы его лицо кажется высохшим и старым.

— А что вы о ней думаете?

Стеррок заглатывает содержимое своего стакана и морщится, словно выпил лекарство.

— Понимаю, это прозвучит нелепо… но мне представляется, она может доказать, что у индейцев существовала древняя письменность.

Нокс готов расхохотаться. Это кажется абсурдным — приключенческий роман для подростков. Ему и вправду никогда не доводилось слышать подобной нелепости.

— Почему вы так полагаете?

Он никогда не считал Стеррока дураком, несмотря на все его недостатки. Возможно, он ошибался, и этот человек не в себе, что, кстати, объясняет, почему на седьмом десятке он носит столь старомодное пальто.

— Я вижу, вы считаете это нелепостью. У меня есть свои соображения. Я больше года изучал этот вопрос.

— Но всякий знает, что ничего подобного нет! — Нокс не может сдержать себя. — Если бы эта письменность действительно существовала, остались бы следы… какие-то документы, или записи, или разрозненные свидетельства… однако же нет ничего.

Стеррок слушает его внимательно и серьезно. Нокс старается говорить примиряюще:

— Прошу прощения, если не принял всерьез, но это… фантастика.

— Возможно. Но факт остается фактом: некоторые люди допускают такую вероятность. Это вы признаете?

— Да. Конечно, они вольны…

— И если я ищу эту вещь, то и другие тоже могут ее искать.

— И это возможно.

— Что ж, тогда объясню, о чем я подумал: человек, которого я упомянул, Каонвес, был, так сказать, журналистом, писателем. Индеец, но очень одаренный. Умный, образованный, отлично строил фразу и тому подобное. Я всегда считал, что в нем течет белая кровь, но никогда его об этом не спрашивал. Он был фанатическим гордецом, одержимым мыслью о том, что индейцы обладали великой культурой, во всех смыслах сравнимой с культурой белых. У него это превратилось в манию сродни религиозной. Он считал меня сочувствующим, и до определенной степени так оно и было… Он был неуравновешен, бедняга, запил, когда не сумел добиться успеха, на который рассчитывал.

— Что вы имеете в виду?

— То, что он или ему подобные, фанатично верящие в индейский народ и его культуру, способны на все, чтобы добыть такое свидетельство.

— А этот человек знал Жаме?

Стеррок выглядит несколько удивленным.

— Этого я, право, не знаю. Но ведь слухами земля полнится — необязательно знать того, от кого вы что-то хотите. Я и сам не знал Жаме, пока не услышал, как он рассказывает об этой пластинке в торонтском кафе. Он был не из тех, у кого рот на замке.

Нокс пожимает плечами. Неужели Стеррок вытащил его из дома только затем, чтобы рассказать эту странную историю?

— А где сейчас живет этот Каонвес?

— Этого я сказать не могу. Много лет его не видел. Я знал его, когда он писал статьи, разъезжая по полуострову. Как я уже говорил, он запил и исчез из виду. Я только слышал, будто он перебрался за границу.

— Вы мне это рассказываете, потому что считаете его подозреваемым? Весьма слабые основания, вам не кажется?

Стеррок разглядывает свой пустой стакан. Подтеки уже покрылись пылью.

— Каонвес рассказывал мне однажды о древней письменности. Я имею в виду, о возможности таковой. Сам я ни о чем подобном не слышал. — Поджав губы, Стеррок холодно улыбается. — Конечно же, я посчитал его психом.

Он так пожимает плечами, что Нокс неожиданно проникается к нему сочувствием.

— Потом я натолкнулся на табличку. И вспомнил его слова. Может быть, я рассказываю все это по своим личным соображениям, но чувствую, что вам нужно знать все факты. Возможно, все это не важно, я просто говорю то, что знаю. Не хочу, чтобы человеческая смерть осталась безнаказанной из-за того, что я промолчал.

Нокс опускает глаза, его захлестывает знакомое чувство абсурдности происходящего.

— Жалко, что вы раньше не поделились этими сведениями, прежде чем арестант сбежал. Возможно, вы смогли бы его опознать.

— Неужели? Вы полагаете?.. Ну-ну.

Нокс ни на миг не верит расцветающему на лице Стеррока озарению. И вообще, весь рассказ звучит подозрительно. Возможно, Стеррок пытается привлечь внимание к метису, чтобы отвлечь от собственного здесь присутствия. В действительности, чем больше Нокс думает об этом, тем более смехотворной становится вся история. Да была ли вообще эта костяная пластинка? Ведь никто, кроме Стеррока, ее не упоминал.

— Что ж, благодарю за все, что вы мне рассказали, мистер Стеррок. Это… может оказаться полезным. Я обсужу все с мистером Маккинли.

Стеррок разводит руками:

— Я просто хочу помочь вывести убийцу на чистую воду.

— Разумеется.

— Есть еще одно дело…

Ага, вот теперь мы переходим к настоящему делу, думает Нокс.

— Не сможете ли вы одолжить мне еще немного презренного металла?

По дороге домой, короткой и холодной, Нокс вдруг с ужасной, пронзительной ясностью вспоминает то, что он сказал Маккинли: «Я видел собственными глазами, как воплощается в жизнь ваше представление о правосудии».

Раньше он говорил Маккинли (или, по крайней мере, дал ему понять), что не видел узника после допроса. Остается надеяться, что Маккинли был слишком пьян или возбужден, чтобы это заметить.

Слабая надежда, учитывая обстоятельства.

~~~

За завтраком Паркер рассказывает о ночном госте. Зверь, которого мы видели, был молодой волчицей, лет двух от роду, еще не совсем взрослой. Он думает, она шла за нами не один день, просто из любопытства, стараясь не попадаться на глаза. Вероятно, она хотела спариться с Сиско, а может, ей это и удалось.

— Пошла бы она за нами, если бы не было собак? — спрашиваю я.

— Может быть, — пожимает плечами Паркер.

— Как вы узнали, что она будет там прошлой ночью?

— Я не знал. Но это было вероятно.

— Хорошо, что вы меня разбудили.

— Несколько лет назад…

Паркер умолкает, словно бы удивляясь собственному порыву. Я жду.

— Несколько лет назад я нашел брошенного волчонка. Я решил, что его мать погибла, а может, он просто отбился от стаи. Я попытался вырастить его, как собаку. Некоторое время все было хорошо. Он был как щенок, такой, знаете… нежный. Лизал мою руку и прыгал на меня, любил играть. Потом он подрос и больше не играл. Он вспомнил, что он волк, а не домашний зверек. Он вглядывался в даль. И однажды он убежал. У чиппева есть для этого специальное слово — оно значит «недуг долгих раздумий». Невозможно приручить дикого зверя, потому что он всегда помнит, откуда пришел, и жаждет вернуться.

Я изо всех сил пытаюсь представить себе, как молодой Паркер играет с волчонком, но у меня не получается.

Уже четыре дня над нами серое низкое небо, а воздух такой влажный, словно мы идем сквозь грозовое облако. Мы медленно, но верно поднимаемся, все время по лесу, хотя деревья меняются: они становятся ниже, все больше ив и сосен, все меньше кедров. Но теперь лес редеет, деревья скукоживаются в кусты, и мы подходим к его краю, к концу леса, у которого, казалось, не будет конца.

Мы выходим на обширную равнину как раз в тот миг, когда солнце пробивается сквозь тучи и заливает мир светом. Мы стоим на краю белого моря; снежные волны тянутся до горизонта к северу, западу и востоку. Такие просторы я видела только на берегу залива Джорджиан-Бей, и у меня кружится голова. За спиной у нас лес; впереди — совсем другая земля, какой я прежде не видела: сияющая на солнце, белая и огромная. Температура упала на несколько градусов, ветра нет, а холод, словно ладонь, нежно, но неумолимо вжимает вас в снег и там удерживает.

Я ощущаю растущую панику, такую же, как при первой встрече с лесом в Дав-Ривер: простор слишком велик, слишком безлюден; выйдя на эту равнину, мы станем уязвимы, словно муравьи на тарелке. Здесь действительно негде спрятаться. След в след за Паркером удаляясь от знакомого, дружелюбного леса, я стараюсь подавить желание вернуться под покров деревьев. Внезапно я чувствую родство с теми зверьками, что зимой зарываются в снег и живут в подземных туннелях.

На самом деле плато не плоское, но все испещрено заснеженными холмиками, которые скрывают кусты, бугры и скалы. Тут сплошное болото, объясняет мне Паркер, и черта с два пересечешь его, пока не замерзнет. Он показывает мне развороченную яму и говорит, что там кто-то завяз: один из тех, кого мы преследуем. Нам, очевидно, это не грозит. Тем не менее земля такая неровная, что через два часа я с трудом передвигаю ноги. Стиснув зубы, я вся сосредоточиваюсь на том, чтобы поднять и опустить ногу, затем другую, но отстаю все больше и больше. Паркер останавливается и ждет, когда я нагоню.

Я вне себя от раздражения. Слишком уж это тяжко. У меня замерзли лицо и уши, но под одеждой я вся в поту. Мне нужны кров и отдых. Я так хочу пить, что язык будто превратился в сухую губку.

— Я не могу! — кричу я.

Паркер возвращается ко мне.

— Я не могу идти. Мне нужно отдохнуть.

— Рано еще отдыхать. Погода может перемениться.

— Мне все равно. Я больше не могу.

В знак протеста я валюсь на колени в снег. И ощущаю такое облегчение, что от восторга закрываю глаза.

— Тогда вам придется остаться здесь.

И лицо, и голос Паркера остаются столь же бесстрастными, но он поворачивается и продолжает путь. Он не может, думаю я, пока он не доходит до саней и ерзающих в упряжке собак. Он даже не оборачивается. Он понукает собак, и они трогают с места.

Я вне себя от гнева. Он собрался уйти и оставить меня здесь. Со слезами негодования на лице, я с трудом поднимаюсь на ноги и, преодолевая боль, тащусь по следу.

Еще час меня гонит вперед ярость, и за это время я так устаю, что у меня не остается вообще никаких ощущений. А затем Паркер наконец останавливается. Он готовит чай, перекладывает мешки и жестом предлагает мне сесть в сани. Теперь мешки образуют подобие спинки. И я тронута в той же мере, в какой злилась прежде.

— А собаки справятся?

— Мы справимся, — отвечает он, но я не понимаю, что он имеет в виду, пока Паркер не приделывает к саням еще один повод, чтобы помочь собакам.

Он надевает на голову кожаную петлю и, покрикивая на собак, начинает тянуть, пока сани, вмерзшие в снег, не трогаются с места. Он дергает и тянет, а потом набирает тот же равномерный темп, что и раньше. Мне стыдно быть частью его бремени, усугубляя то, что и так на пределе переносимости. Он не жалуется. Я тоже старалась не жаловаться, но не могу сказать, что слишком преуспела.

Цепляясь за сани, то встающие на дыбы, то ныряющие на ухабах, я вдруг сознаю, что долина красива. Все так блестит, что у меня слезятся глаза, и я ослеплена не только физически, но объята благоговейным трепетом перед этой необъятной пустой белизной. Мы проезжаем мимо кустов, чьи ветви затянуты паутиной навеянного снега, а ледяные наросты улавливают солнечный свет, расщепляя его в радуги. Металлически-синее небо словно отполировано; ни дуновения ветра и абсолютное безмолвие. Тишина подавляет.

В отличие от некоторых я никогда не ощущала свободы в глуши. Пустота душит меня. Я чувствую симптомы зарождающейся истерики и стараюсь ее предотвратить. Заставляю себя думать о темной ночи и избавлении от этого слепящего великолепия. Заставляю себя думать о том, какая же я крошечная и незначительная, насколько недостойна чьего-либо внимания. Меня всегда утешало осознание собственного ничтожества, ибо если я столь несущественна, зачем меня кому-то преследовать?

Когда-то я познакомилась с человеком, который разговаривал с Богом. Разумеется, в лечебницах, где я жила, было много таких мужчин и женщин — до такой степени, что я представляла, как чужестранец, постучавшийся в двери лечебницы, решит, будто натолкнулся на место, где собрана вся святость нашего общества. Мэтью Смарт был одержим разговорами. Инженер, он вбил себе в голову, будто энергия пара настолько велика, что может спасти мир от греха. Перед ним Бог и поставил задачу построить такую машину, так что он вложил немалые средства, и проект заработал. Когда у него вышли все деньги, его план и его безумие были обнаружены, но самой невыносимой пыткой для него было отлучение от машины, ведь он считал, что из-за его вынужденного простоя мы все направляемся прямиком в ад. Он понимал, каким важным элементом порядка вещей является, и приставал на прогулках к каждому из нас, умоляя помочь ему бежать, дабы он смог продолжить свою жизненно важную работу. Среди этих терзаемых душ почти все испытывали какие-нибудь личные страдания, но Смартовы мольбы казались самыми душераздирающими из когда-либо мною слышанных. Раз или два я даже испытала соблазн вонзить в него иглу для инъекций, чтобы избавить от страданий (но этот соблазн не был неодолим, разумеется). Таковы муки сознания собственной значительности.

Паркер окликает собак, и мы, подпрыгнув на ухабе, останавливаемся. Мы все еще нигде, только теперь и леса давно не видно, и я не уверена, что смогла бы показать, где он был.

Он подходит ко мне:

— Кажется, я знаю, куда они пошли.

Я оглядываюсь и, естественно, ничего не вижу. В любую сторону простирается равнина. Действительно, словно в открытом море. Не будь солнца, я бы понятия не имела, куда мы движемся.

— Вон там, — показывает он в противоположном солнцу направлении, — принадлежащая Компании фактория под названием Ганновер-Хаус. В нескольких днях отсюда. След ведет туда. Еще есть место под названием Химмельвангер — какая-то религиозная деревня. Иностранцы. Шведы, я думаю.

Вслед за его указательным пальцем я смотрю на запад, в головокружительную даль, думая при этом о лечебнице и ее буйно набожных обитателях.

— Так Фрэнсис… — Мне едва удается озвучить сжимающую горло надежду.

— Мы должны быть там до ночи.

— Ох…

Больше я ничего сказать не могу, боясь спугнуть столь великую удачу. На солнце я вдруг замечаю, что волосы у Паркера не полностью черные, а с темно-коричневыми и каштановыми прядями и без намека на седину.

Он снова кричит собакам — дикий вопль, разносящийся по пустынной равнине, словно звериный рык, — надевает упряжь, и сани срываются с места. У меня перехватывает дыхание, но это уже неважно.

Я возношу благодарность, по-своему.

~~~

Эспену кажется, будто его жена, Мерит, что-то подозревает. Он предлагает повременить со встречами, пока все не успокоится. Разъяренная Лина выполняет свои обязанности, пиная кур, когда они попадаются под ноги, и вонзая иглу в стеганое одеяло, так что путается нить и морщатся швы. Ее радует только забота о мальчике. Конечно, всем известно, что он арестован за ужасное преступление. Сегодня, когда она меняет ему простыни, он выглядит бледным и вялым.

— Разве вы не боитесь меня теперь?

Лина смотрит в окно. Он понимает, что она мнется с ответом. Она улыбается:

— Нет, конечно нет. Ни на минуту не поверю. На самом деле я думаю, что все они дураки.

Она говорит с такой страстью, что он кажется ошарашенным.

— То же самое я говорила шотландцу, но он думает, будто выполняет свой долг. Он считает, что не нужно никаких доказательств, кроме денег.

— Наверное, они отвезут меня назад и устроят судебное разбирательство. Так что от него ничего не зависит.

Лина застилает постель, и он снова ложится. Она замечает, какие у него тонкие лодыжки и запястья. И становятся все тоньше. У нее кровь закипает при мысли, как он юн и беззащитен.

— Я бы уехала отсюда, если б могла. Поверь мне, душа сохнет жить в таком месте.

— Я думал, вы все тут живете праведной жизнью вдали от всех грехов и соблазнов.

— Все совсем не так.

— А почему вам не вернуться в Торонто?

— Я не могу. У меня нет денег. Вот почему я здесь. Жизнь нелегка для одинокой женщины с детьми.

— А если бы у вас были деньги? Тогда это было бы возможно?

Лина пожимает плечами.

— Что толку думать об этом. Разве только вдруг вернется мой муж с кучей золота. Но он вроде не собирается. — И она горько улыбается.

— Лина…

Фрэнсис берет ее за руку, и улыбка пропадает с ее лица. У него очень серьезный вид, отчего у Лины замирает сердце. С таким выражением на лице мужчины говорят только об одном.

— Лина, я хочу, чтобы вы взяли эти деньги. Мне с ними нечего делать. Пер не позволил им забрать их, так что если вы их сейчас возьмете и спрячете, то сможете потом убежать — весной, например.

Лина слушает его с изумлением.

— Нет, ты же не имеешь в виду… Это… нет, я не могу.

— Я серьезно. Возьмите их теперь же. Иначе они пропадут. Это деньги Лорана — я уверен, он бы предпочел, чтобы они достались вам, а не этим людям. Где они в конце концов окажутся? Скорей всего, в их карманах.

Сердце выпрыгивает у нее из груди. Какая возможность!

— Ты не знаешь, что говоришь.

— Я точно знаю, что говорю. Здесь вы несчастливы. Воспользуйтесь ими, чтобы начать новую жизнь. Вы молоды, вы красивы, вы не должны застрять здесь, со всеми этими женатыми мужчинами… Вы должны обрести свое счастье.

Фрэнсис замолкает, чуть успокоившись. Лина кладет ему на руку и вторую ладонь.

— Тебе кажется, я красивая?

— Конечно. Все так считают, — чуть смущенно улыбается Фрэнсис.

— Они?

— Судя по тому, как они смотрят на вас.

В порыве она склонятся к нему и прижимает губы к его губам. У него теплый, но неподвижный рот, и хотя глаза ее закрыты, она тут же понимает, что совершила ужасную ошибку. Рот его словно отшатывается с отвращением, как будто коснулся змеи или червяка. Она открывает глаза и слегка отступает в замешательстве. Явно потрясенный, он отворачивается. Она пробует оправдаться:

— Я… — Она не понимает, в чем была неправа. — Я думала, ты назвал меня красивой.

— Так и есть. Но я не имел в виду… Я не поэтому хочу отдать вам деньги. Я совсем не то имел в виду.

Кажется, он пытается отстраниться от нее, насколько позволяет постельное белье.

— О-о… Ах, господи.

От стыда Лину бросает в жар. Хуже придумать нельзя. Как будто, встав сегодня утром, она мысленно перебрала самые дурацкие вещи, какие только можно сделать, удержалась от излияния чувств Эспену во время ранней молитвы, не всадила иголку в жирную задницу Бритты (и то и другое очень соблазнительно), и все ради того, чтобы поцеловать юношу, арестованного за убийство. Она хохочет, а потом, столь же внезапно, начинает рыдать.

— Прости меня. Не знаю, что на меня нашло. Просто сама не своя. Делаю всякие глупости. — Она отворачивается.

— Лина, пожалуйста, не плачьте. Я виноват. Вы мне нравитесь, в самом деле нравитесь. И я действительно считаю вас красивой. Но я… это моя вина. Не плачьте.

Лина рукавом вытирает глаза и нос, прямо как Анна. Кое-что для нее прояснилось. Она не поворачивается к нему, но лишь потому, что не вынесет, если на его лице до сих пор гримаса отвращения.

— Это очень мило с твоей стороны. Я возьму деньги, если ты не передумал, потому что не могу больше здесь оставаться. Действительно не могу.

— Хорошо. Возьмите.

И все-таки обернувшись, она видит, что Фрэнсис сидит на кровати с кожаным мешочком в руке. Она берет рулончик банкнот, удержавшись от того, чтобы их пересчитать. Но, судя по всему, здесь не меньше сорока долларов (сорок долларов! к тому же американских), и она сует их под блузку.

В конце концов, теперь не имеет значения, что он там увидит.

Когда она позже работает на кухне, тайком набив рот сыром, туда врывается Йенс, весь красный от возбуждения.

— Знаешь что? У нас опять гости!

Йенс и Сиги выбегают во двор, Лина уныло плетется за ними и видит две фигуры и собачью упряжку. Вокруг собираются норвежцы и помогают встать на ноги фигуре в санях. Она шатается, так что ее приходится поддерживать. Перед Линой мелькает свирепое смуглое лицо, а во второй фигуре она узнает белую женщину. Очень непривычно видеть такую женщину — изысканность проступает даже сквозь толщу одежд — со злодейского вида туземцем, и никто не знает, что говорить или делать. Женщина крайне утомлена, и Пер обращается к туземцу. Первые слова Лина пропускает, но дальше слышит, по-английски:

— Мы ищем Фрэнсиса Росса. Эта женщина — его мать.

Первая, постыдная мысль Лины, что Фрэнсис захочет вернуть деньги. А еще она чувствует укол ревности. Даже после сегодняшних конфузов она ощущает особую связь с мальчиком; он ее друг и союзник, единственный, кто в этом Химмельвангере не относится к ней покровительственно. И ей не хочется лишаться его, даже если это привязанность к потенциальному убийце.

Лина прижимает руку к груди, где лежит рулончик денег, и не отпускает его.

Никто, дает она молчаливую клятву, никто у нее этого не отнимет.

~~~

Мужчины и женщины с напряженными, взволнованными лицами ставят меня на ноги и, когда я спотыкаюсь, удерживают в вертикальном положении. Я не могу понять, почему они так рады нас видеть, а потом изнеможение наваливается в полную силу, и я едва справляюсь с некой странной дрожью и звоном в ушах. Обступившие нас люди кивают, улыбаются и щебечут, отвечая на какие-то слова Паркера, но я не улавливаю ничего, кроме беспорядочного гула, а еще того, что мои воспаленные глаза, несмотря на жжение, остаются совершенно сухими. Возможно, у меня обезвоживание; возможно, я больна. Какая разница: Фрэнсис жив и мы нашли его — вот и все, что имеет значение. Я даже ловлю себя на том, что благодарю Бога, на случай, если давно заржавевшие каналы общения с ним до сих пор открыты.

Кажется, у меня получается сдержать бурю эмоций, когда я наконец вижу его. С тех пор как он ушел из дома, прошло уже больше двух недель; он выглядит бледным, волосы кажутся чернее обычного, а еще он совсем худой — тельце ребенка под простынями. Мое сердце словно раздувается до предела и вот-вот меня задушит. Говорить я не могу, просто склоняюсь к нему, чтобы обнять и ощутить его острые косточки прямо под кожей. Его руки сжимаются на моих плечах, я ощущаю его запах и понимаю: еще чуть-чуть, и я не выдержу. Затем я отстраняюсь, так как иначе не вижу его, а мне нужно его видеть. Я глажу его волосы, его лицо. Я не в состоянии перестать касаться его.

Он смотрит на меня, явно подготовленный к моему появлению, и все же кажется удивленным, а на губах его играет подобие улыбки.

— Мама. Ты пришла. Как ты это сделала?

— Фрэнсис, мы так беспокоились…

Я глажу его плечи и руки, пытаясь сдержать слезы. Не хочется смущать его. Кроме того, мне больше не нужно плакать — больше никогда.

— Ты ненавидишь путешествия.

Мы оба пытаемся смеяться. На мгновение я позволяю себе подумать о том, как все будет, когда мы вернемся домой: ни закрытых дверей, ни сгустившегося молчания. После всего этого мы будем счастливы.

— Папа тоже здесь?

— Э-э… Он не смог оставить ферму. Мы решили, что пойдет только один из нас.

Фрэнсис опускает взгляд. Мои слова звучат жалкой отговоркой. Мне следовало придумать более убедительную ложь, но отсутствие Ангуса красноречивей всяких объяснений. Фрэнсис не отпускает мои руки, но как-то ускользает. Он разочарован, несмотря ни на что.

— Он будет так рад тебя видеть.

— Он будет сердиться.

— Нет, что за глупости.

— Как ты сюда попала?

— С охотником по имени мистер Паркер. Он любезно предложил меня проводить и…

Конечно, Фрэнсис понятия не имеет обо всем, что случилось в Дав-Ривер за время его отсутствия. О том, кто такой Паркер или кем может оказаться.

— Они думают, что я убил Лорана Жаме. Ты ведь знаешь? — Голос у него безжизненный.

— Мой дорогой, это ошибка. Я видела его… Я знаю, что ты не делал этого. Мистер Паркер знал месье Жаме. Он считает…

— Ты его видела?

Он смотрит на меня широко раскрытыми глазами, не могу сказать, с изумлением или сочувствием. Конечно же, он удивлен. Тот момент у двери Жаме я вспоминала тысячу раз в день, ежедневно, пока память об этом ужасающем зрелище не износилась до дыр. И она уже не так меня потрясает.

— Я его обнаружила.

Фрэнсис прищуривается, будто захваченный порывом чувств. На мгновение мне кажется, что он в гневе, хотя никакой причины для этого не видно.

— Я его обнаружил.

Ударение мягкое, но безошибочное. Словно он настаивает на этом.

— Я его обнаружил и пошел за человеком, который это сделал, но потом упустил его. Мистер Муди мне не верит.

— Фрэнсис, он поверит. Мы видели следы, по которым ты шел. Ты должен рассказать ему все, что видел, и тогда он поймет.

Фрэнсис ожесточенно вздыхает — знакомый презрительный вздох, красноречивая иллюстрация моей непроходимой тупости.

— Я уже ему все рассказал.

— Раз ты… его обнаружил, то почему не сказал нам? Зачем отправился за убийцей в одиночку? А что, если бы он напал на тебя?

— Я подумал, что, если буду ждать, упущу его, — пожимает плечами Фрэнсис.

Я уж не говорю — он и сам, наверное, думает об этом, — что и так его упустил.

— Папа думает, это я сделал?

— Фрэнсис… конечно нет. Как ты можешь такое говорить?

Он снова улыбается — кривая невеселая улыбка. Он слишком молод, чтобы так улыбаться, и я понимаю, что это моя вина. Я не смогла обеспечить ему счастливое детство, а теперь, когда он вырос, не могу защитить его от горестей и невзгод этого мира.

Я кладу ему на щеку ладонь.

— Прости меня.

Он даже не спрашивает за что.

Я заставляю себя говорить о том, что скажу мистеру Муди и как объясню ему, что он ошибается. О будущем и о том, что не о чем беспокоиться. Но глаза Фрэнсиса блуждают по потолку; он меня не слушает, и я, хотя по-прежнему сжимаю его руки, понимаю, что стараюсь напрасно. Я улыбаюсь, силясь сохранить веселую мину, болтаю о том о сем, а что еще может сделать любой из нас?

~~~

Залив сегодня притих. Вчера весь день мела метель, и рокот волн, разбивающихся о скалы, сердитым ворчанием проникал в город. Нокс раньше думал, что причина такого тихого, но нескончаемого рокота лежит в особой конфигурации береговых скал и определенных погодных условиях. Насколько видно сквозь снежные завихрения — а это не слишком далеко, — залив сер и бел, и воды его яростно вздымаются и опадают под порывами ветра. В такие моменты понимаешь, почему первые поселенцы решили строить свои дома в Дав-Ривер, подальше от столь обширного и непредсказуемого соседа. С наступлением темноты на улице почти никого. Тот снег, что не снесло ветром, образовал восемнадцатидюймовый покров, влажный и слежавшийся. Улица перекрещена протоптанными тропами, самые ходовые образовали в белизне глубокие грязные борозды. Наименее используемые — словно слабые эскизные наброски. Они ведут от дома к лавке, от дома к дому. Сразу видно, кто в Колфилде нарасхват, а кто редко выходит на улицу. Сейчас Нокс идет по одной из самых незаметных тропок, и с каждым шагом ноги промокают и замерзают все больше и больше. Какого, спрашивается, черта его понесло на улицу без галош? Он пытается вспомнить, что было перед самым выходом, о чем он думал тогда, но ничего не вспоминается. В памяти черная дыра. И не единственная за последнее время. Впрочем, его это не слишком беспокоит.

В доме непривычная тишина. Он идет в гостиную, гадая, куда подевалась обычно шумная Сюзанна, и с удивлением обнаруживает сидящих на диване Скотта и Маккинли. И никаких следов его домочадцев. Такое впечатление, будто они его поджидают.

— Джентльмены… А, Джон, прошу прощения, сегодня мы не ждали гостей.

Скотт сидит, опустив глаза и поджав узкие губы.

Разговор начинает Маккинли. Голос его трезв и тверд.

— Сегодня мы не в качестве гостей.

Нокс понимающе кивает и закрывает за собой дверь. На мгновение ему приходит в голову все отрицать, настаивая, будто по пьяной лавочке Маккинли послышалось то, чего не было, но он тут же отбрасывает эту мысль.

— Несколько дней назад, — продолжает Маккинли, — вы утверждали, будто не возвращались на склад, так что я и Адам были последними, кто видел арестанта. Адам был наказан за то, что оставил дверь незапертой. Однако сегодня вы рассказали мне, что своими глазами видели арестанта, после того как я ушел от него.

Он откидывается на диване, источая удовлетворение охотника, поставившего тщательно сконструированный силок. Нокс смотрит на Скотта, который, на мгновение встретившись с ним взглядом, тут же отводит глаза. Нокс чувствует, как его снова захлестывает предательская волна смеха. Может, он и впрямь сходит с ума. Интересно, если он начнет сейчас говорить правду, сможет ли вообще когда-нибудь остановиться?

— На самом деле я только сказал, что собственными глазами видел, как воплощается в жизнь ваше представление о правосудии.

— Так вы этого не отрицаете?

— Да, видел, и это было отвратительно. Поэтому я принял меры, чтобы избежать гнусной пародии на правосудие. На которую вы только и способны.

Скотт смотрит на него так, словно прежде не верил, но теперь находит в себе мужество, чтобы вставить слово:

— Вы хотите сказать, что… дали арестанту уйти?

Он кажется возмущенным донельзя.

Нокс делает глубокий вдох.

— Да. Я решил, что так будет лучше всего.

— Вы что, совсем спятили? У вас нет полномочий на подобные действия! — Это Скотт, у которого такой болезненный вид, словно он поел зеленого картофеля.

— Мне кажется, я здесь все еще мировой судья.

Маккинли неодобрительно кряхтит:

— Это дело Компании. Я за все отвечаю. Вы умышленно извращаете отправление правосудия.

— Это не дело Компании. Вы стремились сделать его таковым. Но если бы Компания действительно имела к этому какое-то отношение, правосудие должно было бы стать еще более беспристрастным. А о каком беспристрастии можно говорить, пока вы держите взаперти этого человека?

— Я намерен выставить против вас обвинение за такое самоуправство. — Маккинли весь побагровел и дышит глубоко и часто.

Нокс отвечает, изучая заусеницу на ногте большого пальца левой руки:

— Что ж, вы вольны поступать, как считаете нужным. Я отсюда никуда не денусь. А вот что касается вас… Мне кажется, вам самое время подыскать себе другое жилье в этом городе. Не сомневаюсь, что мистер Скотт окажет вам содействие в этом вопросе, равно как и во многих других. Доброго вечера, джентльмены.

Нокс встает и отворяет дверь. Оба гостя тоже поднимаются и проходят мимо него: Маккинли, устремив взор куда-то в коридор, Скотт, опустив глаза в пол.

Нокс смотрит на захлопнувшуюся за ними входную дверь и прислушивается к скрипучей тишине, воцарившейся в доме. До него смутно доносится, что, прежде чем удалиться, парочка остановилась и тихо переговаривается. Он не чувствует ни страха, ни сожаления по поводу совершенного. Стоя в неосвещенной прихожей, Эндрю Нокс ощущает три вещи одновременно: некую трепетную раскрепощенность, как будто неожиданно развязалась петля, всю жизнь затянутая на его шее; желание повидаться с Томасом Стерроком, который сейчас кажется единственным человеком, способным его понять; тот факт, что впервые за долгие недели его совершенно не мучит боль в суставах.

~~~

Еще два дня снег валит без перерыва, и каждый день холодней предыдущего. Утром Джейкоб и Паркер уходят и возвращаются с тремя птицами и зайцем. Бог знает, как они умудрились разглядеть их в такую непогоду. Это немного, но жест хороший, поскольку норвежцам приходится кормить столько дополнительных ртов.

Я подолгу сижу у постели Фрэнсиса, хотя он почти все время спит или притворяется, что спит. Он беспокоит меня, как и его поврежденное колено, которое опухло и явно болит. Пер, утверждающий, будто обладает некоторыми познаниями в медицине, сказал, что перелома нет, но растяжение сильное, и лучшее здесь лекарство — время. Терпеливыми расспросами — сам Фрэнсис нисколько мне не помогает — я ухитряюсь выяснить некоторые подробности его путешествия, и меня поражает и трогает, как далеко он сумел добраться. Интересно, гордился бы им Ангус, если бы узнал. Пока я не пришла, за Фрэнсисом в основном ухаживала женщина по имени Лина, но теперь я приняла эти обязанности на себя. Кажется, она не слишком обрадовалась моему появлению и, похоже, меня избегает, хотя я видела, как она в амбаре напротив что-то горячо обсуждает с Паркером. Даже не представляю, о чем они могут друг с другом говорить. Должна признаться, что в голову мне полезли нескромные мысли: в конце концов, она единственная здесь незамужняя женщина, хоть бы и не по своей вине. При этом она, безусловно, весьма привлекательна, пусть и непривычно смугла. Когда мы знакомились, она одарила меня весьма неприязненным взглядом. Я поблагодарила ее за столь трепетную заботу о Фрэнсисе, и она возразила на превосходном английском, но с непонятной мне угрюмостью, что ничего, мол, особенного. Затем я сообразила, что с моим появлением она вернулась к своим рутинным обязанностям, а по причине ее вдовства ей приходилось подчиняться приказам замужних женщин. Фрэнсис говорит, что она была очень добра к нему, и вообще тепло о ней отзывается.

Муди, а чаще Джейкоб сидят за дверью на страже, как будто ждут, когда я завизжу, что Фрэнсис напал на меня, после чего ворвутся и спасут мне жизнь. Я пересмотрела свое первое впечатление о мистере Муди. В Дав-Ривер он казался добрым, застенчивым и неохотно исполняющим обязанности законника. Теперь в нем появилась раздражительная нетерпеливость. Он принял на себя бремя власти и несет его без всякого милосердия. Я просила его дать мне возможность поговорить с ним наедине. Пока ему удается этого избегать под предлогом исполнения служебных обязанностей. Но после двух дней непрерывного снегопада всем ясно, что нет у него никаких дел, кроме ожидания, и я вижу по его глазам, как он размышляет, не придумать ли очередной предлог.

— Очень хорошо, миссис Росс, — наконец сдается он. — Почему бы нам не пройти… э-э… в мою комнату.

Я иду вслед за ним по коридору, а навстречу нам проходит Лина и провожает Муди неприязненным взглядом.

Комната Муди имеет столь же монашеский вид, что и моя, только здесь повсюду разбросаны его вещи, словно его только что обокрали. Он смахивает со стульев одежду и швыряет ее на кровать. Когда я сажусь, то замечаю на столе конверт, адресованный мисс С. Нокс. Это мне кажется занятным. Уверена, что для моих глаз он не предназначался; моя уверенность тут же находит подтверждение, так как Муди торопливо сгребает все бумаги в кучу. Некоторое время он суетится, пытаясь навести хоть какое-то подобие порядка, и при иных обстоятельствах я бы ему посочувствовала. Он всего на несколько лет старше Фрэнсиса и совсем недавно один-одинешенек прибыл в эту страну.

Прежде чем заговорить, он пару раз откашливается.

— Миссис Росс, я более чем понимаю ваше беспокойство за Фрэнсиса. Совершенно естественно, что вы как мать испытываете подобные чувства.

— И не менее естественно ваше стремление отыскать виновного в этом ужасном преступлении, — продолжаю я вполне, как мне кажется, добродушно, однако на лице его проступает раздражение. — Фрэнсис, как он вам говорил, тоже хочет отыскать виновного.

Теперь лицо Муди выражает сочувственное терпение при трудновыносимых обстоятельствах.

— Миссис Росс, я не вправе раскрыть вам все причины, почему ваш сын считается подозреваемым, но причины эти весьма серьезны. Вы уж мне поверьте.

— Мне кажется, что уж кому-кому, а мне вы должны раскрыть, каковы же эти причины.

— Это вопрос правосудия, миссис Росс. Мои действия имеют под собой вполне достаточные основания. Убийство — это очень серьезное преступление.

— Следы, — говорю я. — Другие следы. Как насчет них?

Он вздыхает:

— Совпадение. След, по которому пошел ваш сын, чтобы найти безопасное место.

— Или след убийцы.

— Я вполне понимаю ваше нежелание поверить в виновность собственного сына. Это естественно и уместно. Но он сбежал из Дав-Ривер сразу после убийства, с деньгами покойного, а теперь лжет, рассказывая об этом. Факты заставляют сделать единственное умозаключение. Поступив иначе, я бы пренебрег своим долгом.

На мгновение я задерживаю дыхание, пытаясь скрыть изумление. Фрэнсис не говорил мне ни о каких украденных деньгах.

— Конечно, было бы непростительной небрежностью не рассмотреть и другие варианты. След может принадлежать убийце… а может, и нет. Как это выяснить, не отправившись за ним?

Муди вздыхает через ноздри, а затем трет переносицу, где его очки оставили две красные вмятины. У него нет никакого желания заниматься вторым следом.

— В нынешних условиях моя обязанность состоит в том, чтобы поместить подозреваемого в безопасное место. Дальнейшим изысканиям придется подождать, пока не позволит погода.

Кажется, он доволен своей речью — как ловко, мол, ушел от ответственности, отговорившись служебным долгом. Он даже позволяет себе легкую улыбку, словно бы несколько сожалея, что более не контролирует события. Я тоже улыбаюсь, поскольку дела обстоят именно так, но при этом не собираюсь больше тратить на него свою симпатию, как бы этот молодой человек ни страдал от одиночества.

— Мистер Муди, никакое это не оправдание. Мы должны пойти по тому следу, потому что, когда позволит погода, как вы выразились, не останется никаких следов, а ваш долг заключается в том, чтобы найти истину, и ни в чем другом. Вы должны оставить Фрэнсиса на попечение норвежцев, а если им не доверяете, поручите охранять его своему коллеге. Паркер пойдет по следу, а мы с вами посмотрим, куда он ведет.

Муди, похоже, поражен и разгневан.

— Не вам, миссис Росс, объяснять, в чем состоит мой долг.

— Любому следует указать на неисполнение долга в столь важном деле, как это.

Он таращит на меня глаза, будто не веря собственным ушам. Можно сказать, я задела его за живое; возможно, он и так думает о следе, и это его беспокоит. Подозреваю, что он во всем аккуратист, так что эти следы, ведущие в глушь, не дают ему покоя.

— В конце концов, если вы правы… — Я не могу себя заставить произнести это. — Если вы правы, то просто убедитесь, что исключили все прочие возможности, и совесть ваша останется чиста. Кроме того, если дело дойдет до суда, наличие этого следа и те возможности, на которые он намекает, приведут к… ну, в общем, в ваших выводах могут по меньшей мере усомниться, разве нет?

Муди окидывает меня тяжелым взглядом, а потом смотрит в окно. Но и там он, похоже, не находит ответа.

Когда я спрашиваю Фрэнсиса про деньги, он просто уходит от разговора. Он вздыхает так, словно ответ очевиден и лишь такая дура, как я, может его не увидеть. Я чувствую, как меня захлестывает волна старого раздражения.

— Я пытаюсь тебе помочь. Но не смогу, если ты не расскажешь, что там произошло. Муди уверен, что ты украл их.

Фрэнсис глядит в потолок, на стены, куда угодно, только не мне в глаза.

— Я их украл.

— Что? С какой стати?

— Потому что мне нужны были деньги, раз я собрался в путь. Мне могла понадобиться помощь в поисках убийцы. Возможно, пришлось бы за нее заплатить.

— А разве дома тебе помочь не могли? Дома есть деньги. Почему ты не взял их?

— Я уже говорил тебе, что не мог вернуться домой.

— Но… следы так быстро не исчезают.

— Так ты тоже думаешь, что это я?

Он улыбается — все той же горькой улыбкой.

— Нет… конечно нет. Только объясни мне, как оказался там среди ночи.

Улыбка пропадает. Он долго молчит, так долго, что я уже собираюсь встать и уйти.

— Лоран Жаме… — он медлит, — был единственным, с кем можно было поговорить. Теперь никого нет. Мне безразлично, вернусь ли я когда-нибудь.

Через несколько секунд я понимаю, что перестала дышать.

Я убеждаю себя, что он говорит, не подумав, или хочет меня обидеть. Фрэнсис всегда умел ранить меня, как никто другой.

— Мне очень жаль, что ты потерял друга. Тем более таким образом. Я все бы отдала, чтобы ты этого не видел.

На меня выплескивается его гнев — детская злоба на грани слез:

— Это все, что ты можешь сказать?! Ты бы хотела, чтобы я этого не видел?! Что это значит? Почему никто не думает о Лоране? Ведь это его убили. Почему ты бы не хотела, чтобы его не убили?

С сухими глазами он откидывается на подушки, и гнев его отступает так же внезапно, как возник.

— Прости, мой дорогой. Я виновата. Конечно, я бы очень этого хотела. Никто не должен умирать такой смертью. Он был хорошим человеком. Мне казалось, он… любил жизнь.

Я вспоминаю, что почти не знала его, но такое утверждение годится почти для всякого. Но если я думаю, что утешаю Фрэнсиса или говорю то, что ему хочется услышать, то, как обычно, ошибаюсь.

— Не был он хорошим, — еле слышно бурчит он. — Он был бессердечным. Он находил у тебя слабое место и поднимал на смех. Лишь бы рассмешить людей, и неважно, чем именно. Его это не заботило.

Такой резкий поворот выше моего понимания. На меня внезапно наваливается чудовищный ужас, что Фрэнсис готов в чем-то мне признаться. Я глажу его лоб, приговаривая «ш-ш!» — как будто успокаиваю младенца, но при этом не знаю, что и думать. И потому мелю всякую чушь, говорю все, что угодно, лишь бы не дать ему открыть рот и сказать то, о чем я пожалею.

Паркер в сарае с Джейкобом и одним из норвежцев. Они там словно отгородились от разворачивающейся напротив драмы и, насколько я понимаю, обсуждают стригущий лишай.

Теперь, когда мы вернулись в цивилизованный, до некоторой степени, мир, я чувствую себя ужасно неловко, прося Паркера о разговоре наедине. Я ловлю на себе беглый взгляд норвежца, который, не сомневаюсь, думает о моем замужнем положении и выборе столь необычного спутника. В сумраке сарая я вспоминаю холодный, темный склад. Кажется, это было давным-давно.

— Мистер Муди не намерен искать другой след. Похоже, нам придется идти одним.

— Это будет очень трудно. Вам лучше остаться здесь, с вашим сыном.

— Но ведь должны быть… свидетели.

Мне кажется, это было сказано достаточно деликатно, я ведь никак не выразила недоверия; во всяком случае, он не обиделся.

— Вы не уверены, вернусь ли я.

— Муди должен увидеть… что бы мы ни нашли. Если бы можно было взять Фрэнсиса…

Паркер пожимает течами:

— Будь ваш сын убийцей, он бы постарался свалить вину на кого-то еще. Муди все равно не поверит.

Я понимаю, что Паркер прав. Впервые я ощущаю полную безнадежность, а может, просто безмерную усталость. Я изо всех сил старалась преодолеть этот путь, и я его преодолела. Теперь земля уходит у меня из-под ног, и я не знаю, что делать. Я не знаю, могу ли рассчитывать на помощь Паркера. Я не знаю, зачем ему это. Глядя ему в глаза, я не вижу ни малейшего сочувствия — я вообще там ничего не вижу. Тем не менее, если нужно его умолять, я заплачу эту цену. И многое другое.

— Вы должны взять меня с собой. Мне нужно отыскать доказательства его невиновности. Им плевать, кого именно они арестовали, лишь бы кто-то сидел за решеткой. Я вас умоляю.

— А что, если нечего искать? Вы об этом подумали?

Я об этом думала, но ответить мне нечего. Я смотрю в его бесстрастное лицо, в глаза, где зрачки вообще ничем не отличаются от радужки, все сплошная темнота, — и меня пробирает дрожь.

~~~

В Небесных Полях хмельного не держат. Избранным не нужны ни искусственные стимуляторы, ни пути к забвению. Они и так всегда безмятежны и счастливы. После разглагольствований миссис Росс Дональд размышляет, что бы он отдал за стакан мерзкого рома, в столь невообразимых количествах потребляемого в форту Эдгар. Зима — сезон возлияний; выпивка сглаживает бесконечные ночи, когда тепло становится отдаленным воспоминанием. Она позволяет переносить чудовищные шутки, которые рассказывают и пересказывают ваши соседи. Да и самих этих соседей. У Дональда есть полфляги виски, который он поклялся сохранить на обратный путь, но искушение слишком велико. Похоже, в ближайшее время возвращение ему не грозит.

Снег обернулся дождем. Температура поднимается, снежные хлопья тяжело набухают водой и больше не кружатся, а сразу падают на землю. Лежащий снег тоже меняется: раньше он был легким и воздушным, словно перина, а теперь влажный и зыбкий. Мокрый снег теряет упругость: большие массы отрываются и соскальзывают с крыши напротив окна Дональда, а потом глухо и тяжело шлепаются на землю. Постепенно крыши обнаруживают свои угрюмые цвета: ржаво-красный, блекло-синий. Сам снег больше не белый, а прозрачно-серый. С карнизов непрерывно капает вода. Невозможно избавиться от этого звука, тихого, но настойчивого, как совесть.

Он видит, как через двор идет высокий туземец, Паркер. Похоже, тот собирается в путь. В глубине души Дональд понимает, что пойдет с Паркером и женщиной. Просто чтобы убедиться: вся эта история яйца выеденного не стоит. Он раздумывает, храбрость ли это: его ужасает перспектива оказаться посреди безжизненной равнины. С другой стороны, если он приведет мальчишку как подозреваемого, а затем выяснится, что тот не виноват, с него взыщут, осудят, втихомолку перемелют ему все кости в питейных заведениях. Такое упущение весьма повредит его карьере. Если речь идет о выборе между ледяной пустыней и профессиональной несостоятельностью, ясно, что его больше пугает.

Паркер сказал, что до фактории дней шесть ходу, если погода будет благоприятной. Заодно Дональд познакомится с тамошним управляющим — а что, если тот замолвит за него словечко в плане карьерного роста? Дональд говорит Джейкобу, что тот должен остаться и охранять парня. До поры до времени с арестованным здесь ничего не случится.

Джейкоб выглядит очень озабоченным:

— Простите, но лучше с ними пойду я. Это будет тяжелый переход. Я знаю, что искать.

Больше всего на свете Дональд желал бы остаться в Химмельвангере, пока Джейкоб продирается сквозь лед и слякоть к этому Богом забытому месту, но так нельзя.

— Спасибо тебе, Джейкоб, но я должен отправиться сам и решить, как следует поступить. — Он улыбается насупившемуся Джейкобу.

— Лучше бы я пошел с вами. Я смог бы… за вами приглядеть.

Дональд снова улыбается, тронутый такой верностью. А еще тому, что Джейкоб, похоже, относится к нему, как к беззащитному ребенку.

— В этом нет необходимости. В любом случае Паркер вернется сюда, чтобы проводить миссис Росс. Будет интересно посмотреть еще одну факторию Компании.

Он старается говорить бодро, хотя никакой бодрости не ощущает. Перспектива оказаться в холодной пустыне выглядит более чем мрачной, да что там говорить, просто в ужас его приводит. Джейкоб выглядит задумчивым, словно бы одержим внутренней борьбой.

— Видите ли… Мне приснился сон. Вы скажете, это глупость, но послушайте: это был сон про вас. Вам грозила опасность. Думаю, мне лучше пойти с вами.

У Дональда сосет под ложечкой, но он поднимает свой голос на борьбу с предрассудками Джейкоба, да и своими собственными. Туземная чепуха — он не ожидал, что Джейкоб окажется жертвой подобных фантазий.

— Неудивительно, что тебе снится всякая ерунда после этого чертова козьего сыра, который они здесь едят: тут любого замучают кошмары!

Джейкоб к его смеху не присоединяется. Ясно, что ему сделали внушение.

— Очень важно не спускать глаз с мальчишки. Он может… сказать что-нибудь важное. Постарайся как-то войти к нему в доверие.

Джейкоб явно сомневается, но кивает.

— Не сходишь сообщить мистеру Паркеру, что я к ним присоединюсь?

Когда Джейкоб уходит, Дональд ощущает внезапный порыв окликнуть его и горячо поблагодарить за заботу, пусть излишнюю, и столь дружеское отношение. Джейкоб — единственный здесь человек, кого хоть как-то заботит, что с ним случится. Но он тут же одергивает себя: он уже взрослый. Он не нуждается в том, чтобы за ним ухаживал туземный слуга, пусть даже и Джейкоб.

Дональд задумывается над переменами в их отношениях. После поездки в Дав-Ривер и тамошнего кошмарного открытия между ними возникла близость, которую он, оказывается, ценил больше, чем сам осознавал, — судя по тому, как сожалеет теперь о ее утрате. Это из-за того, полагает Дональд, что теперь он босс, в то время как раньше Маккинли относился к ним обоим с одинаковым сдержанным презрением, а они (по крайней мере, Дональд) отвечали ему тем же, только не так явно. Теперь он видит Маккинли в ином свете, с лучшим пониманием того, сколь тяжко бремя власти. Что ж, отец всегда говорил ему, что жизнь не сахар, то есть вовсе не всегда обязана нравиться. Ребенком он считал эту мысль странной и совершенно неправильной, но теперь отцовские слова обрели смысл. Быть взрослым — значит принимать двусмысленные и тревожные вызовы и жертвовать дружбой в пользу ответственности. Подчас ты обязан отказаться от привязанности, чтобы обрести уважение. И что-то еще приходит ему на ум: что-то, перекликающееся с мыслями о Сюзанне. Только через уважение мужчина способен завоевать любовь, поскольку для женщины в любви должен быть элемент благоговения.

Он разглядывает свои письма, любовные письма, как ему кажется, хоть и нет в них ничего особо чувственного. Для этого еще слишком рано, хотя когда-нибудь, кто знает… Их четыре, аккуратно сложенные и с надписанным адресом, и он отдаст их Перу, чтобы, когда позволит погода, тот отослал их в Дав-Ривер. Он доволен этими письмами, которые переписал в своей комнате, украсив затейливыми философскими отступлениями, чем занял два длинных безалкогольных вечера. Он представляет себе, как Сюзанна читает их, как хранит их в кармане или, завернув в благоухающий платок (тот, который он ей подарил?), — в ящике стола.

В порыве чувств он пытается вызвать в памяти ее лицо в тот миг, когда она улыбнулась ему в библиотеке, но, к ужасу своему, обнаруживает, что сделать этого не в состоянии. Лишь смутное ощущение ее улыбки, мягких каштановых волос, бледной светящейся кожи и карих глаз, но части меняются, меркнут и не хотят сливаться в распознаваемое целое. Почему-то лица ее сестры Марии и ее отца он помнит совершенно отчетливо, во всей их трехмерной полноте, но облик Сюзанны постоянно ускользает.

Дональд садится за стол, чтобы вкратце сообщить ей о предстоящем путешествии. Он разрывается между желанием живописать все опасности и собственное бесстрашие и нежеланием чрезмерно беспокоить ее, если она вдруг получит письмо до его возвращения. В конце концов он выбирает легкомысленный тон, сообщив, что, возможно, вернется в Колфилд недели через три, а пока ему выпала благоприятная возможность представлять Компанию и посетить другую факторию, дабы не оставалось сомнений насчет вины — или невиновности — Фрэнсиса. Он заверяет ее в своих наилучших пожеланиях, а в заключение неожиданно для себя просит передать самые теплые приветствия сестре. С минуту он разглядывает страницу, спрашивая себя, не странно ли это выглядит, но времени переписывать целое письмо не остается, так что он запечатывает его и прибавляет к остальным.

~~~

Четверг, десять часов вечера, три недели с тех пор, как обнаружили тело Жаме. Мария смотрит из окна отцовского кабинета, хотя там ничего не видно. Она различает лишь струи дождя, барабанящие по слякотному саду — по крайней мере, это называется садом, но сейчас больше напоминает загон для скота. А в остальном только бурлящая мгла и завесы воды, мечущиеся под ветром, пронизанные отблесками неизвестно откуда.

В доме немногим лучше. После дневных передряг миссис Нокс ничком лежит в своей спальне под действием какого-то снадобья, час назад прописанного ей доктором Греем. Она поражена меньше, чем могла бы ожидать Мария, но доктор настоял, что возможен отложенный шок, и Мария уговорила мать проглотить микстуру. Сюзанну все это расстроило куда больше, но такова уж Сюзанна — внезапная буря и тут же безоблачное небо. В данный момент все еще штормит, хотя отсюда Марии ничего не слышно. В доме царит мертвая тишина.

После некоторых дебатов — очень долгих дебатов, поскольку старейшины города не могли прийти к согласию в связи с беспрецедентностью дела, — ее отца заключили под стражу по обвинению в воспрепятствовании осуществлению правосудия. Поскольку он, как-никак, мировой судья этой общины, а не какой-нибудь грязный бродяга-полукровка, его не заперли на складе, а решили препоручить заботам Джона Скотта. Это значит, что он заперт в комнате, соседней с той, что занимает мистер Стеррок, и туда ему доставляют еду.

Комната очень похожа на комнату Стеррока, и пища та же, но отцу Марии не приходится платить за эти привилегии.

В половине шестого вечера в дверь постучал Джон Скотт, явившийся вместе с мистером Маккинли и Арчи Спенсом. Мария открыла им, проводила в гостиную и отправилась за отцом. Двадцать минут они беседовали за закрытыми дверями, после чего отец вышел, чтобы объявить о своем аресте. На лице его играла легкая улыбка, словно он услышал какую-то шутку. Пока его жена в ярости, но без слез протестовала, а Сюзанна плакала, Мария оставалась в стороне, не зная, что и сказать. Ее мать отправилась в гостиную и обрушила на сидящих там мужчин громы и молнии. Перепуганные, они сидели, разинув рты, пока она испепеляла их презрением. Джон Скотт явно был готов пойти на попятный, но Маккинли твердо стоял на своем, блеском глаз и усмешкой выдавая радость. Отец прекратил спор, заявив, что остается на своем посту только до тех пор, пока его обязанности не примет на себя судья из Сен-Пьера. Он спросил без малейшего намека на иронию, установят ли они сумму залога. Они, ясное дело, совершенно забыли о такого рода вещах. Джон Скотт открыл рот, но оттуда не вылетело ни звука. Маккинли прочистил глотку и сообщил, что ночью подумает над этим и завтра назовет сумму. Трудность заключалась в том, что они и в самом деле не могли обойтись в этом деле без помощи ее отца.

В итоге Нокс положил этому конец, намекнув, что пора идти; время обеденное, сказал он, и они задерживают кухарок. Конечно, он имел в виду Марию на их кухне, но прозвучало так, будто он укоряет своих стражников за то, что сам опаздывает к ужину, и Маккинли нахмурился, но, казалось, отец этого не замечает. Вообще, он вел себя как-то легкомысленно, подумала Мария: будто ему чуть ли не нравится быть арестованным и это Маккинли со Скоттом попали в расставленную им ловушку. Три женщины наблюдали, как их муж и отец уводит из дома посторонних людей, предварительно поинтересовавшись, не желают ли те позаимствовать на время что-нибудь от дождя. Маккинли и все прочие отказались, хотя уже хлестало как из ведра, а в доме были запасные зонтики и галоши.

~~~

Стеррок прислушивается к шагам на лестнице. Он лежит в кровати, думая о миссис Росс и о том, догнала ли она своего сына, который, несомненно, прихватил с собой костяную табличку. Последние дни выдались совсем уж хаотическими; пожалуй, не стоит ему больше здесь оставаться. Снег тает, самое время делать ноги. Но куда ни пойди, он только удалится от предмета своего вожделения, а когда они найдут мальчишку, то, разумеется, притащат его сюда. Он вздыхает: бутылка виски, несколько дней составлявшая ему столь приятную компанию, почти пуста. В общем, опять как всегда: подойти так близко и все же оставаться так далеко от заветной цели, а вдобавок кончается спиртное.

На этой мысли он заставляет себя встать и выяснить, что за шум доносится из-за стенки: возможно, новый сосед. Он открывает дверь и видит мистера Маккинли из Компании и Джона Скотта вместе с еще одним мужчиной, который ему незнаком. Закрыв дверь в комнату напротив, Скотт направляется к нему.

— А, мистер Стеррок. Я как раз собирался вам сказать…

— Новый сосед? — улыбается Стеррок; возможный собеседник — повод для оптимизма.

— Не совсем. — Стеррок замечает обращенный к затылку Скотта презрительный взгляд Маккинли. — Нет, мы оказались в неловкой ситуации — пришлось, хм, взять под стражу судью, мистера Нокса… и поскольку не можем держать его на складе, ха-ха, решили, что этот дом сгодится не хуже любого другого.

Скотт замолкает, на лбу у него выступают капельки пота. Он явно очень напряжен, лицо его розовее обыкновенного.

— Надеюсь, вы не испытаете никаких неудобств, мистер Стеррок, — подает голос Маккинли.

— Вы хотите сказать, что запрете Нокса в этой комнате? — чуть ли не весело спрашивает Стеррок. — И что же он такого натворил?

Мужчины переглядываются, словно гадая, уполномочен ли Стеррок владеть такими сведениями.

— Оказалось, что побег арестанта не был случайностью. Его освободил Нокс, остановив тем самым машину правосудия.

У Стеррока глаза лезут на лоб:

— Боже мой, он спятил?

Ему вдруг приходит в голову, что Нокс слышит каждое слово — куда ж ему деваться?

— Я имею в виду, это просто невероятно.

— Да уж, невероятно.

Маккинли демонстративно отворачивается, и Стеррока захлестывает волна неприязни к нему.

— Ну-ну…

— Вот именно.

— Скоро будет готов обед, мистер Стеррок. — Скотт старается говорить как ни в чем не бывало.

— Ах, благодарю вас. Спасибо.

По сигналу Маккинли все они направляются к лестнице, а Стеррок остается, обратив взор на запертую дверь. Когда стук шагов затихает, он зовет, понизив голос.

— Мистер Нокс? Мистер Нокс?

— Слушаю вас, мистер Стеррок.

— Это правда?

— Да, это правда.

— Хм… с вами все в порядке?

— Спасибо, вполне удобно. Думаю прилечь.

— Что ж, спокойной ночи. Крикните мне, если… ну, если захотите поговорить.

Ответа не последовало. Стеррок гадает, означает ли это, что иссяк его источник дохода.

С наступлением темноты лавка Скотта превращается в бар. Стеррок сидит у печки, когда входит Мария Нокс. Дождь льет уже несколько часов; снег почти сошел, и жители Колфилда ходят по щиколотку в грязи. Уже поздно — он не знает, насколько поздно, но она, видимо, пришла поговорить со своим отцом. Однако направляется она прямо к Стерроку. Он знает, кто она, но разговаривать им не приходилось.

— Мистер Стеррок? Я Мария Нокс.

В знак уважения к ее беде он тяжко склоняет голову. Тяжесть усиливается примерно пятью стаканами виски, им выпитыми, и воспоминаниями, в которые он был погружен в течение последнего часа.

— Я знаю, уже поздно, но я надеялась с вами поговорить.

— Поговорить со мной? — Он вновь склоняет голову (похоже, и вправду надрался), но на сей раз со всей возможной галантностью. — Вот незаслуженное удовольствие.

— Не время для лести. Я хотела поговорить с кем-нибудь… ну, вы ведь не из наших, а весь город, похоже, сошел с ума.

Она говорит очень тихо, хотя в пределах слышимости никого нет.

— Вы подразумеваете… затруднительное положение вашего отца?

Она окидывает его взглядом одновременно раздраженным и расчетливым.

— Я толком не знаю, что здесь делаю. Наверное, дело в мистере Муди, служащем Компании, у которого сложилось о вас благоприятное впечатление, несмотря… ни на что. Бог знает, на что я рассчитывала…

Он понимает, пусть не сразу из-за выпитого, что она на грани слез и злится сама на себя.

— Не знаю, с кем еще могу поговорить. Я очень, очень беспокоюсь. Вы, мистер Стеррок, человек опытный, что бы вы сделали в моих обстоятельствах?

— Насчет вашего отца? А что вы можете сделать, кроме как ждать? Полагаю, утром они пошлют за судьей в Сен-Пьер, если дороги позволят.

— Думаете, сейчас не проехать?

— В такую погоду? Очень сомневаюсь.

— Я хотела поехать вечером, чтобы оказаться там первой. Они там бог знает что о нем наговорят.

— Дорогая моя девочка… даже не думайте об этом. Пуститься на ночь глядя в дорогу… в такой дождь… это безумие. Ваш отец придет в ужас. Это худшее, что вы можете для него сделать.

— Вы полагаете? Наверное, вы правы. В любом случае, я слишком труслива, чтобы отправиться в одиночку. О господи!

Она прячет голову в ладонях, правда, лишь на секунду. Мария сдерживает рыдания. Стеррок, восхищенный ее мужеством, заказывает себе еще одну порцию, и одну для нее.

— Вы ведь знали месье Жаме? Как вы думаете, что с ним случилось?

— Я не слишком хорошо его знал. Но у него было много тайн, а у человека с тайнами может быть больше врагов, чем у человека без тайн.

— Да о чем же вы говорите?

— Хм… только то, что… ну, я приехал в Колфилд — и до сих пор здесь, — потому что хотел купить одну вещь, принадлежавшую Жаме. Он это знал. Да только вещь эта пропала.

— Украдена?

— Похоже на то. Возможно, Фрэнсисом Россом. Так что я жду его возвращения.

— Так вы полагаете, что его убил Фрэнсис?

— Я его вообще не знаю, а потому ничего сказать не могу.

— А я… мне кажется, я знаю.

— И что же вы думаете?

Мария медлит, глядя в свой стакан — к ее удивлению, уже пустой.

— Кто может сказать, на что люди способны? Прежде мне казалось, что я верно сужу о людях, но теперь уверена в обратном.

~~~

Наутро, когда остальные готовятся выйти в путь, Джейкоб вошел в комнату и встал у кровати. Он заговорил с Фрэнсисом, но смотрел при этом на стену:

— Не думаю, что ты куда-нибудь денешься, но, если убежишь, я тебя догоню и сломаю вторую ногу. Понятно?

Кивая, Фрэнсис думает о шраме от ножа, который показал ему Дональд.

— Так мне не нужно сидеть здесь весь день напролет?

Фрэнсис мотает головой.

Потому он удивился возвращению Джейкоба. Метис отыскал в сарае деревяшку: прямую и крепкую — ствол молодой березы, и как раз подходящей длины. Он сдирает кору, срезает все сучки и округляет раздвоенную верхушку, придав ей вид гладкой буквы «У». Фрэнсис невольно увлекается, глядя на его руки: поразительно, как быстро деревянная палка приобретает сходство с костылем. Разорвав на полоски старое одеяло, Джейкоб, словно бинтом, туго обматывает ими дерево.

— Лучше бы кожей, иначе будет промокать.

— Вы хотите сказать, во время моего побега?

Поначалу, когда Фрэнсис говорил что-то необдуманное или глупое, не заботясь, что о нем подумают, Джейкоб, казалось, недоумевал, шутит Фрэнсис или нет: в глазах читалось сомнение, хотя лицо оставалось бесстрастным. Но на этот раз он улыбается. Да он ненамного старше меня, думает Фрэнсис.

Ему кажется, для них обоих будет облегчением освободиться от напряженного и беспокойного Муди. А для него самого облегчением станет свобода от матери, хотя, признавая это, он чувствует себя виноватым. Всякий раз, когда она в комнате, на них обоих давит тяжесть невысказанного, так что даже трудно дышать. Потребовались бы годы, чтобы произнести все нужные слова, просто чтобы от них избавиться.

Перед тем как покинуть деревню, мать заходит к нему в комнату и смотрит на Джейкоба, который молча встает и выходит. Она садится у постели Фрэнсиса и складывает руки на коленях.

— Мы уходим. Отправляемся по следу человека, за которым ты шел… мистер Паркер знает, куда он ведет. Жаль, что ты не можешь пойти с нами на случай, если мы увидим того человека, но… мы, по крайней мере, узнаем, куда он направлялся.

Фрэнсис кивает. Лицо у матери мрачное и решительное, но выглядит она усталой, и более заметны мешки под глазами. Внезапно на него накатывает волна благодарности к ней за то, что она ради него собирается продолжить его путь.

— Спасибо. Ты такая храбрая.

Она трясет его за плечи, словно сердится. Но она не сердится, она довольна. Она касается ладонью его лица, пальцы пробегают по подбородку. Кто-то еще иногда делал точно так же. Фрэнсис старается не думать об этом.

— Что ты, глупенький. Со мной будут Паркер и Муди; какая уж там храбрость.

Они обмениваются робкими замороженными улыбками. Фрэнсис борется с почти неодолимым порывом рассказать ей всю правду. Было бы таким облегчением с кем-нибудь поделиться этой ношей. Но он даже на секунду не может вообразить такую роскошь и знает, что ничего не скажет.

— Ты же знаешь, как я люблю тебя, правда? — к несказанному его удивлению, спрашивает она.

Фрэнсис смущен. Он кивает, почему-то не в силах посмотреть ей в глаза.

— Отец тоже тебя любит.

«Нет, не любит, — думает он. — Ты даже не представляешь, как он меня ненавидит». Но он ничего не говорит.

— Больше ты ничего не хочешь сказать?

Фрэнсис вздыхает. Есть столько всего, о чем она не знает.

— Мистер Муди считает, что та костяная пластинка очень важна. Если она ценная, то могла быть… причиной. Ты позволишь мне взять ее?

Фрэнсис не хочет ее отдавать, но не может придумать достаточных оснований для отказа, а потому протягивает кожаный мешочек с табличкой. Вынув табличку, миссис Росс разглядывает ее. Она много читала и много знает, но на крошечные угловатые значки смотрит с недоуменной гримасой.

— Будь с ней осторожна, — бормочет он.

Она бросает на него многозначительный взгляд: она всегда осторожна с вещами.

Прошлым летом, прежде чем закончились занятия в школе — а заканчивались они рано, чтобы мальчики могли помогать отцам, испытывающим недостаток в рабочих руках, — с ним произошло нечто небывалое. Никогда слишком не задумывающийся о подобных вещах Фрэнсис, подобно каждому парню в радиусе десяти миль, влюбился в Сюзанну Нокс.

В школе она была классом старше его и считалась непревзойденной красавицей того года: веселая, стройная, с округлившимися формами и очаровательным изящным лицом. Сюзанна снилась ему ночью, а днем он воображал их вместе — в разных неопределенных, но романтических ситуациях: например, в лодке на заливе или в лесу, где он показывает ей свои укрытия. Когда она проходила мимо его класса или смеялась с подругами на школьном дворе, его передергивало: покалывало кожу, перехватывало дыхание, к голове приливала кровь. Он тут же отворачивался, изображая полное отсутствие интереса, а поскольку близких друзей у него не было, никто не разгадал его тайны. Он отлично понимал, что не одинок в своей страсти и она скорее остановит свой выбор на кандидате постарше и более популярном, но, похоже, никто из них так и не был удостоен ее благосклонности. А если бы и так, это вряд ли имело бы какое-то значение; на самом деле он и не ожидал, что между ними может что-нибудь случиться. Хватало и того, что она была с ним в его мечтах.

Вышла оказия — летний пикник, которым всегда завершался учебный год, когда вся школа отправлялась к узкой полоске песчаного пляжа на берегу залива. Под вялым присмотром двух учителей они ели сэндвичи, пили имбирное пиво, плавали, плескались и визжали до самой темноты. Фрэнсис, который всегда ненавидел такие проявления принудительного веселья и старался их избегать, все же пошел, потому что там должна была быть Сюзанна, а поскольку она уже заканчивала школу, он не знал, как будет дальше ловить эти сладостные мгновения, питавшие его страсть.

Он нашел место неподалеку от того, где сидела Сюзанна с несколькими старшеклассницами, и почти тут же к нему присоединилась Ида Притти. Ида была на два года младше Фрэнсиса и его ближайшая соседка. Забавная и острая на язык, она ему нравилась, единственная из своего семейства, но иногда ужасно надоедала. Она вечно приставала к Фрэнсису, следила за ним столь же усердно (но не так скрытно), как он за Сюзанной.

Сейчас она со своей корзинкой уселась рядом и затуманенным взором уставилась на воду.

— Думаю, будет дождь. Посмотри на вон то облако. Могли бы выбрать день получше, не думаешь?

В ее голосе звучала надежда. Такая же, как он, мятежная индивидуалистка, она разделяла его ужас перед мероприятиями, предполагавшими общение и веселье.

— Не знаю. Наверное.

Фрэнсис надеялся, что, если будет поменьше говорить, она поймет намек и уберется. Он размышлял, что лучше — остаться одному, привлекая внимание своим угрюмым одиночеством, или сидеть с надоедливой девчонкой из младших классов, но, судя по увлеченному перешептыванью Сюзанны с подружками, она вообще не заметит, чем он там занимается. А тут еще шумно резвились, соревнуясь, кто дальше кинет в воду камень, несколько старших мальчишек, делавших вид, будто увлечены своими делами, но стараясь при этом попасть на глаза старшеклассницам.

Когда солнце стало клониться к закату, активность несколько поутихла: сэндвичи были съедены, мухи пойманы, одежда разбросана. Компания Сюзанны раскололась на двойки и тройки, а сама она прогуливалась с Марион Маккей. Фрэнсис лежал, устроив голову на каменной плите и опустив на глаза шляпу. Солнечные лучи проникали сквозь ткань, приятно ослепляя его. Ида обиженно молчала и делала вид, будто читает «Простофилю Вильсона»[8].

Он поворачивал голову, так что солнце то исчезало, то снова ослепляло его, как вдруг Ида сказала:

— Что ты думаешь о Сюзанне Нокс?

— А?

Он, конечно же, думал о ней и, застигнутый врасплох, постарался прогнать ее из головы.

— Сюзанна Нокс. Что ты о ней думаешь?

— С ней все в порядке, мне кажется.

— Похоже, все в школе считают ее чуть ли не самой красивой девчонкой на свете.

— Неужели?

— Ну.

Он не мог сказать, смотрит ли на него Ида. У него колотилось сердце, но голос оставался вполне скучающий.

— Она довольно симпатичная.

— Ты так думаешь?

— Мне так кажется.

Это начинало раздражать. Он стянул шляпу с лица и покосился на Иду. Она сидела, поджав колени и вжав голову в плечи. Ее маленькое личико сморщилось на солнце, и вся она казалась рассерженной и несчастной.

— Почему ты спрашиваешь?

— Не все ли равно?

— Что не все ли равно? Что она красивая?

— Ага.

— Не знаю. Это как посмотреть, наверное.

— Как посмотреть?

— Ну, смотря с кем говоришь. Ей, наверное, не все равно. Господи, Ида…

Он натянул шляпу на глаза и мгновение спустя услышал, как Ида встает и обиженно удаляется. Должно быть, он уснул, потому что когда очнулся, слегка напуганный и недоумевающий, где он и почему так жарко, она снова была рядом. Шляпа соскользнула вбок, и его слепило солнце, перед глазами мелькали красные вспышки. Кожа лица казалась туго натянутой и чувствительной. Похоже, он чуть не обгорел.

— Ничего, если посижу здесь немного?

Это был не голос Иды. Фрэнсис приподнялся и увидел над собой улыбающуюся Сюзанну Нокс. Его словно ледяной водой окатили.

— Нет. Конечно же нет.

Он посмотрел вокруг. Пляж изрядно опустел, не было видно и девиц, с которыми она сидела.

— Наверное, я уснул.

— Прости. Я тебя разбудила.

— Все в порядке. Правильно сделала. Кажется, я чуть не сгорел.

Он осторожно дотронулся до лба. Сюзанна смотрела на него, склонившись чуть ли не вплотную. Он видел каждую изогнутую ресничку, видел крошечные волоски на ее щеке.

— Действительно, немного покраснело. Хотя ничего страшного. Тебе повезло, что у тебя такая кожа, ну, довольно темная, понимаешь, о чем я? У меня так сразу появляются веснушки, а сама как свекла.

Ее улыбка была очаровательной. Солнце находилось у нее за спиной, и вокруг ее головы был сияющий ореол, так что русые волосы обратились в золото и платину. Фрэнсис понял, что едва переводит дыхание. По крайней мере, если он покраснел, она не заметит.

— Ну, хорошо провела время? — наконец ухитрился вымолвить он, не придумав ничего умнее.

— Что, здесь? Вроде ничего. Некоторые мальчишки — просто ужас. Эмлин Притти столкнул Мэтью в воду прямо во всей одежде и потом целый час смеялся. Тот еще тип.

— Да?

Втайне Фрэнсис торжествовал. В прошлом у него с Эмлином были неприятности. Хорошо, что не его столкнули в воду.

Больше он, как ни старался, не мог выдавить из себя ни слова. Он долго смотрел на воду, моля о вдохновении. Сюзанна, похоже, не возражала; погрузившись в свои мысли, она теребила кончики волос.

— Ида — твоя подружка?

Это прозвучало так неожиданно, что от удивления Фрэнсис едва мог говорить. Затем он рассмеялся. Что за невероятная мысль? Странный вопрос.

— Нет! То есть она просто товарищ. Знаешь, мы живем по соседству. Только она выше по реке. Она на два года младше, — на всякий случай добавил он.

— О… так ты живешь рядом с Притти?

Она должна была это знать, здесь все про всех знали. Она еще больше сосредоточилась на своих волосах. Он не понимал, что она с ними делала: очевидно, нечто требующее особой концентрации.

— Знаешь, — наконец она решительным жестом отбросила прядь волос, — в следующую субботу мы собираемся устроить пикник, у заводи. Приходи, если хочешь. Будут только Мария, ну, знаешь, моя сестра, Марион с Эммой, может быть, Джо…

Наконец она посмотрела на него, но в глазах ее невозможно было что-либо прочесть. Фрэнсис видел только темный силуэт, черты лица расплывались и ослепляли его, словно ангел в воскресной школе.

— В субботу? Хм…

Он просто не мог поверить происходящему. Но очевидно, что Сюзанна, единственная и неповторимая Сюзанна Нокс, пригласила его на пикник — пикник для избранных, куда приглашены только ближайшие подруги (и Джо Белл, но всем известно, что он встречается с Эммой Спенс). Внезапно ему пришло в голову, что все это вполне может оказаться ужасной шуткой. А вдруг никакого пикника не будет? Он придет, а там никого или, еще хуже, толпы старшеклассников — тычут пальцем, покатываются над его самонадеянностью. Хотя, глядя на нее, не скажешь, что она шутит. Она все смотрела на него, а потом коротко и нервно хохотнула.

— Ну же! Заставляешь девушку ждать!

— Прости. Э-э… просто я должен поговорить с папой, узнать сперва, не нужно ли будет работать. Все равно спасибо. Это здорово.

Его сердце заколотилось от ужаса. Неужели он действительно это сказал?

— Ну и ладно. Дашь мне знать, если сможешь, а? — Она нерешительно встала.

— Да, конечно. Спасибо.

В этот миг она казалась еще красивее обычного; с серьезным выражением на прекрасном лице она приглаживала волосы. Потом чуть улыбнулась и направилась прочь. Ему показалось, она выглядит грустной. Он снова откинулся на камень и надвинул на глаза шляпу, чтобы тайком наблюдать, как она уходит на другой конец пляжа, где собирались старшеклассники. Вдруг он понял, что случилось чудо. Она пригласила его на пикник. Она, прежде не сказавшая ему и десятка слов, пригласила его на пикник!

Фрэнсис смотрел, как несколько мальчишек помладше столкнули на мелководье корягу и резвятся с ней, уворачиваясь от брызг. Взрывы их смеха казались необычно далекими. Он думал о следующей субботе. Отец давным-давно перестал просить его помочь в выходные, не попросит и на этот раз. Он думал о пикнике у речной заводи, где солнце, проникая сквозь дубы и ивы, покрывает светлыми пятнами воду цвета чая; и девочки сидят в легких летних платьях, словно в озерцах светлого хлопка.

И он знал, что не пойдет.