Неизданные записки Великого князя

Часть 1. Время идет вспять

Москва, 29 декабря 2017 г

Я шел домой, проклиная чудеса московской погоды — то оттепель, а то под Новый год намело сугробы. К тому же здесь, на холмах в районе улицы Лобачевского всегда ветрено, правда, поэтому воздух относительно свежий даже для Юго-Запада столицы, который и так считается если не элитным, то достаточно престижным районом (а уж чем люди дышат на Юго-Востоке первопрестольной, лучше не думать…). Видимо, это было одним из факторов того что в 1980 здесь построили Олимпийскую деревню со стадионом, бассейном и прочими диковинными тогда тренажерами на свежем воздухе, чем я пользовался, совершая ежедневные пробежки по холмам вдоль каскада прудов. С тех пор прошло много лет и мне уже не до пробежек, вот и сейчас я не бегу, а плетусь медленным шагом. Впереди какая-то тетка тянет за рукав старика, сидящего в сугробе с непокрытой головой.

— Эй, мужчина, помогите!

— Терпеть не могу это обращение по половому признаку. Раньше были судари и сударыни, потом товарищи и граждане, теперь — мужчины и женщины.

— Да, что случилось, — подошел я ближе.

— Да вот иду, вижу — мужик в сугробе валяется, седой весь, с бородкой, на пьяницу не похож. Может с сердцем что? Надо его поднять и на остановку довести, там хоть дует не так.

— Что с вами, что-то болит? Вы идти можете?

— Да могу, помогите мне подняться, сударь.

Вот как, "сударь", интересно. Мы с теткой с трудом поставили старика на ноги, он оперся на меня.

— Где моя фуражка и трость и, главное, дайте мне папку, там рукопись.

— Здесь ничего нет, ни трости, ни фуражки, ни папки.

— Да, вспомнил, молодые люди ударили меня, я упал.

— Вот все хулиганье и забрало — безапелляционно установила тетка. Надо "Скорую" вызвать и она начала тыкать пальцами в мобилу.

— Кто вы? — спросил я, — и где живете?

— Я — Великий князь Александр Михайлович Романов, живу здесь, в своей усадьбе под Москвой. Сегодня я собрался ехать к издателю своих мемуаров, и попросил шофера (он произнес как шофэра) подождать у ворот, чтобы немного пройтись по парку и подышать свежим морозным воздухом, вышел из дворца, прошел метров 200 и очутился здесь. А где я?

Да, тяжелый случай, явная шизофрения, подумал я. С такими больными надо говорить ласково, не перечить им.

— Вы в Москве, это улица Лобачевского.

— Лобачевского, да, вроде был такой математик в Казани…, как быстро несутся эти авто… и он посмотрел в небо, где над зданием Академии ФСБ были видны огни аэробуса, делающего разворот над МКАД при заходе на Внуково, — Какой большой аэроплан… А год сейчас какой, — он вдруг резко повернулся ко мне и вцепился в мою руку. Глаза его блеснули и он судорожно повторил: Год какой?

— 2017

— Как? И он опустился на скамейку стеклянного павильончика остановки (доковыляли, наконец), — 2017! Как с Алешей..

Он еще что-то бормотал, но тут подъехала "Скорая". Открылась боковая дверь и из салона выпрыгнул парень в синей форменной куртке.

— Что случилось? Нам сказали, что плохо с сердцем. Вы ему кто, родственник?

— Нет, прохожий.

— А "Скорую" вы вызывали?

— Нет, другая гражданка (тетки и след простыл). Меня попросили помочь довести старика до остановки — он сидел в снегу в расстегнутом пальто, без шапки, а тут хоть ветер не так дует.

— Помогите занести его на носилки.

Вдвоем мы кое-как затащили старика в салон и положили на носилки. Фельдшер попросил помочь ему приготовить руку для капельницы. Он посмотрел, есть ли какие документы, телефон: у старика ничего с собой не было. Мы расстегнули шинель (а это была именно шинель без погон). А вот под ней был китель с погонами на которых были по три черных двуглавых орла.

— Реконструкторы, блин, ряженые — пробормотал фельдшер — нацепят орлов и ну представлять наполеонов с адмиралами. Чтобы снять китель и освободить левую руку для капельницы, пришлось снимать перчатку с левой кисти старика — обнаружились следы старой травмы, два пальца отсутствовали напрочь, от еще двух оставалось менее половины. Послевоенное поколение, подумал я: мальчишки баловались найденными гранатами и снарядами, — вон и у Ельцина двух пальцев не было по этой же причине. Старик лежал тихо, даже не отреагировал, когда фельдшер неловко ставил ему капельницу. Стеклянная перегородка салона приоткрылась и недовольный женский голос произнес:

Ну что ты там возишься, Юра?! Старик — бомж, что ли? Документы у него есть, что мне писать-то?

— Нет, Марь Ванна. Документов нет, кошелька нет, мобильника нет, даже ключей нет. Ничего нет.

Вот, мужчина говорит: старик лежал в снегу, без шапки, в расстёгнутом пальто.

У меня спросили паспорт, я передал его врачу Марь Ванне, которая не удосужилась даже выйти из теплой кабины и осмотреть старика. Старик на мгновение открыл глаза и взор его застыл на тисненом золотом орле обложки моего паспорта.

— Скажите, сударь, где находится Петропавловская крепость и Зимний дворец?

— В Петербурге, где же еще, — ответил я.

Слабая улыбка появилась на губах старика. Он опять закрыл глаза, лицо его выражало спокойствие и умиротворение.

Врач переписала мои паспортные данные, спросила номер телефона и меня отпустили. Скорая включила мигалку и уехала, а я продолжил путь домой. Вдруг мне под ноги ветром принесло лист бумаги с текстом, потом еще один и еще… Я повернул к сугробу, где раньше лежал старик. Из снега торчали листы машинописного текста. Я собрал их, намереваясь разыскать старика в больнице и отдать ему, вспомнив, что он несколько раз повторил слово "рукопись". Было 2 пачки, но, возможно, часть листов унесло ветром. Я проверил, нет ли рядом документов или еще чего-нибудь. Ничего не было…

Чтение страниц рукописи оказалось таким захватывающим, что я лег спать под утро и, естественно, проспал на работу. Прибежав "в мыле", сказал начальнику, что отработаю часы и задержусь вечером. Начальник у меня молодой, с амбициями и вечно мне указывает, что я не успеваю за их молодым и растущим коллективом. А сам не знает ничего, умеет только презентации делать на любой случай, и на совещаниях у Генерального в подходящий момент демонстрировать на проекторе красивые картинки из своего компа, а весь отдел работает, чтобы эти картинки делать. Бред… если бы компания была поменьше, то давно бы обанкротилась с таким начальником отдела развития бизнеса (себя он гордо величает "Директором по развитию"). В общем, при увеличении порога выхода на пенсию в свои 59 лет надо сидеть тихо и не чирикать, а то потом будешь 5 лет "макарошками" питаться. Поэтому я не смог даже позвонить и узнать, какая больница дежурила по скорой в прошлые сутки. Смог только на следующий день.

— Артем Сергеевич, можно уйти на час раньше, мне в больницу надо, а там часы посещения до 19 00, мне отсюда не успеть. На самом деле он не Артем, а Армен, и что стесняться имени, которое тебе дали родители при рождении?

— Вот всегда вы раньше норовите уйти. Хорошо, идите, но потом отработаете.

Сделал одолжение, сморчок, я как-то подсчитал, сколько переработок-отработок, по поводу всяких: "это надо сделать завтра к 9 00", "это мне нужно в понедельник", выходит в неделю. Получилось около 8 часов которые пришлось работать в выходные или после окончания рабочего дня, а это 4 рабочих дня в месяц дополнительно, то есть в год набежит 44 дня — полтора месяца переработки. А чуть что: "у вас, как у ведущего специалиста, ненормированный рабочий день по контракту и вы получаете за это 5 дней к отпуску". Да я минимум дополнительный месяц в хорошем санатории должен проводить и молоко пить за твою вредность, и ведь, главное, не уйдешь никуда: в 60 лет прилично не устроиться. Погрузившись в невеселые мысли, я дошел до приемного отделения.

— К вам позавчера вечером около 11 привозили без документов старика седого с бородкой в черном пальто и без шапки? У него еще левая кисть изуродована.

— А вы кто ему, родственник? Мы только родственникам справки даем.

500 рублей в паспорте сделали свое дело.

— Сейчас узнаю, — ушла и скоро вернулась, — помер ваш старик, через час, как привезли, и преставился.

— А куда тело потом девают?

— Да в судебную экспертизу, там лежит какое-то время в холодильнике и, если родственники не объявятся, тело отдают в анатомичку на опыты студентам или хоронят в общей могиле.

— А где его одежда?

— А я откуда знаю, вот Колька-санитар при нашем морге может знать.

Колька был алкашом с бегающими глазками на желтой физиономии (ага, вот и цирроз за тобой пришел, милок). Сначала он ушел в "несознанку": знать, мол, ничего не знаю и ведать не ведаю, но 500-ка и угроза рассказать про его "художества" кому надо сделали свое дело.

— Да я сразу понял, что шинель и китель знатные — чистая шерсть, никакой синтетики. Ну и оттащил все на "Верник", там у меня один кент-барыга торгует мундирами, погонами, фуражками и прочей мутотой, которую покупают реконструкторы и коллекционеры. Погоны-то на кителе с золотым шитьем были. Ну я ему и оттарабанил все на следующий день — за китель он мне 15 штук дал и за шинельку пятерик. Я больше хотел, но он мне такие же погоны показал, а они у него 8 штук пара[1].

За еще одну 500-ку он мне описал того барыгу и где на "Вернике" его прилавок.

В субботу с утра я поехал на Измайловский вернисаж. Барыгу я быстро нашел, но про китель с адмиральскими погонами он ничего не знал, как и про шинель тоже. Врет ведь, а поди докажи…

— Ты бэ шел, дарагой, отсюда, нэ мэшай людам рабатат, — раздался сзади голос с кавказским акцентом. Ага, вот и "смотрящий" объявился, и я пошел восвояси…

Рукопись, найденная в снегу:

"Я стоял у низкого каменного барьера, за которым начиналась лестница, ведущая к морю и смотрел на волны. Запах моря смешивался здесь с ароматом сосен, любовно выращенных садовниками имения Дюльбер, принадлежавшего моему двоюродному брату Петру Николаевичу. Но сейчас я был здесь не в гостях, а пленником. Петр Николаевич с семьей тоже был здесь, уступив лучшие комнаты своего дворца августейшим родственникам, среди которых была и вдовствующая императрица Мария Федоровна, в девичестве датская принцесса Дагмар, вышедшая замуж за наследника-цесаревича[2] из далекой России. Добрый Петюша, как в семье называли Петра Николаевича, всячески старался скрасить хотя и относительно комфортное (если сравнить его с царской семьей, да и с другими великими князьями, сидевшими по тюрьмам), но все же заключение под стражей. Как и все Романовы, Петр Николаевич был с детства определен к военной службе, но вскоре, заболев туберкулезом, оставил ее. Врачи рекомендовали ему сменить холодный и сырой Петербургский климат на сухой и теплый воздух Южного Крыма. К счастью, ему попались более знающие врачи, чем те, кто рекомендовал черноморское побережье Кавказа. с его влажным воздухом Великому князю Георгию, родному брату царя, также больному туберкулезом легких. Так как никаких химиотерапевтических противотуберкулезных средств в то время не было, Георгий довольно быстро скончался в своем кавказском имении Аббас-Туман. А Петюша в благодатном сухом климате Южного Крыма окреп и почти поправился, что позволило ему не только много путешествовать по Северной Африке, но и стать ученым-ориенталистом, знатоком стран Магриба. Он хорошо рисовал и разбирался в архитектуре, поэтому, приобретя в 1893 г 13 десятин крымской земли в самом теплом месте Крыма, сам активно принимал участие в проектировании своего дворцово-паркового ансамбля Дюльбер. Дворец получился на славу — с колоннадами в сарацинском стиле, башнями с куполообразными крышами. В общем, такой мавританский дворец из сказок "Тысяча и одной ночи". Дворец окружала толстая трехметровая каменная стена, что вместе с башнями делала его не только изящной игрушкой, но и крепостью. Думал ли об этом при строительстве Дюльбера Петр Николаевич, который получил еще и военно-инженерное образование и во время Великой войны стал шефом инженерных войск, вернувшись на службу в суровое для страны время. Конечно, не думал, также как и то, что, украшающая вход арабская надпись "Да хранит Аллах живущего здесь", станет пророческой для Романовых и все нынешние августейшие обитатели Дюльбера уцелеют во время революционной бури.

Начало темнеть и, чтобы не раздражать часовых, охраняющих выход к морю, я решил вернуться во дворец. Вот зажглись огни двух прожекторов и их лучи стали обшаривать гладь моря. С прожекторами вышла вообще анекдотическая история. Комиссар Задорожный, начальник охраняющего нас отряда Севастопольского Совета, получив эти прожектора, обратился ко мне с просьбой помочь их наладить, так как никто из его матросов не был прожектористом и в электротехнике не разбирался. Я был морским офицером, прошедшим все ступени флотской службы, поэтому достаточно быстро вместе с матросами установил прожектора, спросив Задорожного: "А зачем он это делает, к чему вся эта иллюминация". На что получил ответ:

— Севастопольский Совет считает, что англичане могут прислать подводную лодку, высадить десант и освободив вас, вывези на субмарине.

— Задорожный, вы ведь моряк и знаете, что здешние глубины не позволят подойти подлодке к берегу, да и сам берег не удобен для высадки десанта, тем более для эвакуации женщин и детей.

— Я-то знаю, а вот товарищи в Севастополе не знают. Так что вы посодействуйте, гражданин адмирал, вам ведь проще будет.

Домочадцы не понимали, что это Сандро (так в семье меня звали на грузинский манер, поскольку, когда я родился, мой отец служил наместником Кавказа и детство моё прошло в Тифлисе) так помогает своим тюремщикам, а моя жена Ксения даже высказалась, что "так я буду помогать им заряжать ружья при своем расстреле". Как показало будущее, насчет заряжания винтовок она была не так уж неправа…

Ай-Тодор, несколькими месяцами ранее. Обыск.

То, что будет проще с Задорожным, это я хорошо понимал. Переехав с семьей в Крым из Киева, штаб-квартиры Южного фронта, где я начальствовал над русской авиацией, первоначально они разместились в его имении Ай-Тодор. В Киеве толпа уже не довольствовалась разбиванием памятников царям и их сатрапам. Довольно быстро я превратился из "бывшего Великого rнязя" в "адмирала Романова", а затем и в просто "гражданина Романова", которому следовало периодически отмечаться в местном Совете и не покидать без разрешения город. Когда дошли известия о высылке в Тобольск "бывшего царя" с семьей, стало ясно, что надо уезжать куда подальше. Тем более, что в Совете предписали Романовым "как врагам народа" покинуть Киев, так как здесь близко линия фронта и возможно их бегство к социально им близким врагам-империалистам. От Временного правительства в Петрограде было получено разрешение уехать в крымское имение. Но и там продолжились преследования "врагов народа" как их уже, не стесняясь, именовали все кому не лень. Мария Федоровна только плакала и повторяла: "Да, возможно, Ники ошибался и что-то делал не так, окружил себя пустыми людьми, но он же не враг России и русскому народу". Она порывалась ехать за сыном в Сибирь, говоря, что Аликс не сможет обеспечить ее сыну ту поддержку, которую может дать только мать, и что пусть ее тоже сошлют, но к сыну. С большим трудом мне и Ксении (она ведь была дочерью Марии Федоровны и императора Александра III и сестрой последнего коронованного российского императора) ее удалось уговорить уехать, чтобы держаться всем оставшимся Романовым вместе. При этом Ксения апеллировала к чувствам Марии Федоровны как бабушки, говоря, что внукам ее будет не хватать и они тоже, как никто более, нуждаются в защите и опеке любящей бабушки. В конце концов, императрицу удалось уговорить и вскоре все семейство под конвоем отправилось в Крым. К нам был приставлен комиссар Временного правительства, который не менее чем, сопровождаемые им женщины, боялся своих подчиненных — конвойных матросов. Они тоже чувствовали этот страх "буржуйского комиссара" как они между собой его называли, не выказывали никакого почтения, даже внешней субординации: могли стоять, повернувшись к нему спиной или даже сидеть, когда он к ним обращался. Из всего этого я сделал вывод, что он никак не будет управлять этой бандой, если им что-то не понравится. Комиссар и правда, был выходцем из мелкой буржуазии, ожидавшей от Временного правительства каких-то преференций в торговле, военных заказов, в общем, удовлетворения своего желания нажиться. Когда-то он читал революционные книжки, даже труды Маркса и вообразил, что, разрушив империю, такие как он сразу станут хозяевами жизни, при этом что-то, конечно, придется дать "пролетариям", чтобы те еще больше и лучше трудились на их заводиках. Наш комиссар, похоже, был из таких мелких предпринимателей, державших жестяную мастерскую, и гордо именовал ее "заводом". В войну он пошел на службу в "земгусары"[3] и все время проводил в Петрограде, контролируя какие-то поставки "Союза городов", носил земские серебряные погоны с шифровкой ВЗС (Всероссийский Земский Союз) и изображал собой человека военного и опытного, о чем мне как-то и заявил. Я не сдержал улыбку, а он тут же вспыхнул и более на военную тему не распространялся. С нами он держался свысока, ему очень нравилось наименование "комиссар" и вообще он воображал себя деятелем французской революции, откуда и пошло это слово, прямо Робеспьером, Дантоном и Маратом в одном лице. Видимо, поэтому он как-то заговорил с моим сыном Василием по-французски с ужасным акцентом, но мальчик тут же стал поправлять его ошибки и больше он не пытался подражать деятелям "Эгалитэ, Фратернитэ, Либертэ". Я же, как-то увидев, что он не хочет находится среди революционных матросов, предпочитая им, сыплющих подсолнечной шелухой и крепкими словечками, общество "образованных людей", к которым, естественно, причислял и себя, напомнил ему судьбу руководителей великой французской революции. Ксения как-то сжалилась над ним и пригласила к утреннему чаю, за что получила выговор от мамА, которая не желала видеть за одним с ней столом "этого лавочника". Так что осталось нашему "комиссару" скрипеть перед кухарками и горничными новенькой кожаной курткой перепоясанной и перекрещенной на спине крест-накрест офицерской портупеей с наганом в кобуре. Слава богу, что без шашки, а то земгусары как-то повадились их носить на офицерских портупеях слева, как и положено в армии, и все рестораны в Киеве были забиты этой публикой, восседавшей с гордым боевым видом, звеня шпорами на отлично сшитых сапогах из лаковой кожи, с шашками в серебре, пока по киевскому гарнизону не вышел специальный приказ, запрещавший ношение боевого холодного оружия, лицам, не имеющим на то право). Причем, чем хуже шли дела на фронте, тем больше лоснились лица таких тыловых деятелей и, кажется, сильнее блестели всякие жетончики, которым они обожали обвешивать свою чистенькую и прекрасно сшитую у лучших портных офицерскую форму. Жетончикам следовало изображать боевые награды и привлекать внимание барышень, особенно много их (жетончиков, естественно, а не барышень) появилось весной 1917: тут и Свобода, Павшие оковы и Великая Россия, а позже — и сам господин Керенский собственной персоной. К жетончикам добавлялись банты из бело-сине-красной ленты государственных цветов, повязанными на груди или левом рукаве. Все это было бы смешно, если бы не было печально, что от такого никчемного человечка зависит наша жизнь, тем более что я часто ловил злобные взгляды матросов, цедивших сквозь зубы, что "братишки" в Севастополе и Ялте "славно разделались с офицерьем", а они тут цацкаются с царскими недобитками.

И вот как-то ночью, едва забрезжил рассвет, мы проснулись от шума моторов, криков и грохота многих десятков ног, бегущих по дому. Дверь в спальню распахнулась, раздалось бряцанье металла и мне в лоб уперлось дуло револьвера. В лицо ударило запахом пота, махорки и еще чего-то неприятного.

— Вы гражданин Александр Романов, бывший Великий князь?[4]

— Да, это я. А вы кто такие?

— Мы — посланцы трудового народа, представители Севастопольского Совета.

— Драгоценности здесь, на столике, в шкатулке. — сказала Ксения.

— Нам не нужны ваши побрякушки, дойдет и до них очередь. А сейчас сдавайте оружие и документы!

— А у вас документы на обыск имеются? И кто ваш начальник? — ответил я.

— У нас нет начальников. Мы матросы-анархисты, подчиняемся коллективному решению Совета.

— Но документ от Совета у вас есть?

— Вы что не хотите подчиниться требованию победившего народа?

— Я согласен подчиниться, но мне надо убедиться в том, что вы представители Севастопольского Совета. Тут я вспомнил, о чем перешептывались матросы, упоминая, что "братишки" из этого самого Севастопольского совета вывели "в расход" много офицеров, находящихся в городе. Что же, видимо, наступил наш последний час.

— Свет включи, гражданин Романов желают видеть бумагу с распоряжением от победившего народа.

Включили электрическую лампу и я увидел десяток матросов, тесно набившихся в комнату. Их лица были потными и красными, они как-то нехорошо улыбались… Вид у них был далеко не мирный: винтовки, за поясом у многих револьверы и ручные гранаты, на груди перекрещенные поверх формы пулеметные ленты, будто они собрались идти на штурм укреплений врага. Стараясь держаться спокойно, я прочитал мандат, в которым предписывалось произвести обыск в имении Ай-Тодор, где проживал гражданин Романов с семьей.

— Разрешите нам одеться, попросил я, подумав, что если это разрешат, значит, здесь расстреливать не будут, а увезут в тюрьму.

— Не стоит беспокоиться так, гражданин Романов, следуйте с нами в ваш кабинет.

Мы прошли в кабинет. Старший, тот, что держал у моего лица револьвер, по-хозяйски сел в мое кресло и сказал:

— Лучше по-хорошему сдайте пулеметы и бумаги.

— Какие пулеметы, у нас их нет, да и кто будет из них стрелять?

— Нам виднее, кто. Не сдадите по хорошему, пожалеете. Посмотрите в окно.

Я подошел к окну. Уже рассвело и было видно, что во дворе стоят три грузовика с пулеметами на турелях и полно солдат и матросов, приехавших на этих авто. Видимо, эта рота всерьез готовилась штурмовать дом. Уж не думали они, что им окажет сопротивление комиссар Временного правительства? А где же он? Нескольких из конвойных матросов из его команды я вроде видел, а вот комиссара нет.

— Наверно при обыске должен присутствовать комиссар центрального Временного правительства?

— Обойдемся без него. Дайте ключи от стола и шкафов. Мебель принадлежит народу, ее ломать мы не будем.

Вывалив из ящиков бумаги, матросы принялись выбирать "вещественные доказательства" контрреволюционной деятельности. К ним были отнесены все письма на иностранных языках — "переписка с врагом".

— Там написано по-французски и по-английски — это, как известно, наши союзники.

— Все равно, буржуи. Товарищи разберутся, кто там союзник, а кто — враг. Так, вот и переписка с бывшим царем. Готовите заговор и побег бывшего царя?

— Посмотрите на даты писем, они все до 1917 г. Или вы считаете, что я заранее начал готовить побег год назад?

— Вы мне зубы не заговаривайте. Лучше сдайте по-хорошему пулеметы.

— Я бы сдал, но у меня их нет.

Еще несколько часов, перевернув все вверх дном, анархисты с помощью конвойных матросов, которые, как считалось, знают все потайные места дома и парка, искали несуществующие пулеметы. Я больше всего опасался, что эти пулеметы они привезли с собой и сейчас они будут нам предъявлены, после чего из них же нас и расстреляют.

Наконец, матросы, забрав мои бумаги и письма, а также Библию тещи, которую она привезла еще из Дании и с которой никогда не расставалась, стали собираться назад. Напрасно теща, плача, предлагала им свои драгоценности в обмен на Библию.

— Мы не воры, а вам должно быть стыдно: старая женщина, а читаете религиозную чепуху. А может там шифр какой, вот вы ее все и держите в руках и теперь свои камушки нам предлагаете. Неспроста это всё. Ничего, товарищи разберутся и, если там нет чего-нибудь шифрованного, отдадут вам книжку назад.

Анархисты залезли в грузовики, заурчали моторы, и вся колонна потянулась на выезд из имения.

Тут я заметил рядом с собой комиссара Временного Правительства. Вид у него был такой, что он только что проснулся и ничего не знает о творившемся здесь в течение нескольких часов. За ним кучкой стояли его матросы, куря самокрутки и периодически сплевывая.

— Ну вот, доигрались! — сказал комиссар.

— Кто доигрался?

— Да вы! Теперь они постоянно будут приезжать, пока чего-нибудь не найдут, а потом устроят революционный суд над вами.

— А что мне было делать? Отдать пулеметы, которых здесь нет? Или купить трехдюймовое орудие у тех же анархистов и потом торжественно им вручить, обвязав ленточкой? Не поможете ли в этом, вы же деловой человек, и вам потом спокойнее будет, скажете, что распропагандировали меня!

— Вам все бы шутить, когда плакать надо. Я теперь за вашу жизнь гроша ломаного не дам! И отошел прочь с видом человека, сделавшего все, что было в его силах.

С момента обыска прошло еще пара недель, пока больше никто не появлялся в Ай-Тодоре. Матросы охраны совершенно распустились, никто не ходил в караул, тем более ночью, большей частью они сидели в казарме, оборудованной на первом этаже дворца, курили, пили дешевое вино, которое привозили местные жители и играли в карты. На часах никто не стоял, караульный обычно сидел на табуретке и лузгал семечки, а то и просто дремал. Винтовка при этом стояла прислоненной к стене и хорошо, если была заряжена. На призывы к революционной бдительности комиссара лениво посылали подальше. Всеволод Владиславович КамИньский (хотя представлялся он как КАменский, с ударением на первом слоге) проклинал тот день, когда согласился стать комиссаром при именитых узниках. Папа его происходил из Привисленского края[5], из мещан (хотя знакомым говорил, что из мелкой шляхты), подавшихся в столицу империи. У него была жестяная мастерская с десятком работников, но с началом войны он как-то сподобился получить армейский заказ на котелки и ведра. Из мастерской получился сначала небольшой, а потом и средний по размерам заводик. Папа Севы видел его финансистом, поэтому отдал в свое время в реальное училище с коммерческим уклоном. И когда началась война, Севины таланты оказались востребованы. Сева быстро сообразил, что надо обзаводится влиятельными знакомыми, не скупился на взятки и подарки и вытянул счастливый билет в виде записки от самого Распутина "Памаги яму, он челавек Хароший", поддерживая под локоток "старца" и подливая ему мадеры во время очередной пьянки-гулянки, куда его взял знакомый купчик с которым Сева делал гешефт. С помощью этой записки Сева и познакомился с влиятельными людьми, Гучковым, Путиловым и Потаповым. Не стал, конечно, им другом и свояком, но для них он был "человек старца", к тому же знающий коммерцию и умеющий вести дела. И потекли денежки сами собой…. Да и папа с Севиной помощью поднялся на заказах, благо котелков и ведер для армии надо было немеряное количество, а что до того, что они были из жести бумажной толщины, до того никому дела не было. Теперь владелец завода металлических изделий Владислав Каминьский именовался купцом 1 гильдии и почетным гражданином. Чтобы избежать службы в действующей армии, сын почетного гражданина Сева пристроился в ЗемГор, объединивший Земский союз и Союз городов. Эта организация занималась обеспечением армии, ее служащие хоть и имели гражданские чины, но носили офицерскую форму с серебряными погонами. Да еще эта стерва, Лиззи, с которой встречался Сева, дочка действительного статского советника по лесному ведомству, подлила масла в огонь, горевший в груди новоиспеченного "гусара", мол буду твоей, когда станешь хотя бы титулярным советником. Ну, собственно, она "стала его" уже через неделю после знакомства, затащив Севу в постель во время отъезда отца по делам (мать ее давно умерла, иначе дочка не выросла бы такой оторвой). Поразив его своими постельными навыками, а до этого Сева имел сексуальный опыт только с горничными да с девками в борделях (куда заглядывал крайне редко, только если вместе с "нужными людьми", да и опасался подхватить дурную болезнь), Лиззи запала ему в душу и он непременно решил на ней жениться (все же дворянка, хоть и обедневшая, дочь статского генерала). Ну прямо как в романсе "он был титулярный советник, она — генеральская дочь, он робко в любви объяснился, она прогнала его прочь". Но тут случилась революция и колесо фортуны закрутилось с бешеной быстротой. Протекция помогла ему стать комиссаром Временного правительства, а за выполнение особого поручения с великокняжеской семьей ему был обещан вожделенный чин титулярного, да еще и орденок — Св. Станислав 3 степени. С этим можно было уже идти к лизиному папе просить руки дочери — всесильному комиссару не откажут.

И вот, получив сегодня письмо от отца, Сева почувствовал, что планы его рушатся. Отец писал, что в Питере беспорядки, завод стоит: заказов нет и рабочие бастуют, но зарплату требуют платить и Совет рабочих депутатов, естественно, на их стороне. Бастуют крупные заводы, в том числе Путиловский, в ценные бумаги которого Сева посоветовал вложить семейные активы, поскольку на войне эти акции быстро росли в цене. Теперь путиловские активы стремительно падают, приближаясь по стоимости акций к цене бумаги, на которых они напечатаны. Не лучше дело обстоит и с другой частью семейных активов — акциями Бакинских нефтяных полей, тоже сулившими баснословные военные прибыли. Закавказье практически отложилось от империи и если кто и будет хозяйничать в Баку, то только англичане. Остаются только золотые десятки, которые отец заботливо накопил еще до войны, монетка к монетке, пока обмен бумажных ассигнаций на золото не прекратили. Вот с этим-то "золотым запасом" отец и советует бежать через Финляндию в Швецию, пока это еще возможно. Для этого он и просит Севу все бросить и возвращаться домой. Да как бросить-то? Взять и уехать просто так нельзя — арестуют, как не выполнившего приказ и хорошо, если не расстреляют. Вот если бы анархисты забрали княжескую семейку с вдовствующей императрицей впридачу, тогда и можно было бы вернуться в Питер. Хорошо, вернулся, а дальше что? Бегство в Финляндию с узелком папиного золота? Надолго ли его хватит, серьезное дело не поднять, для этого капитал нужен. Проедим империалы, а дальше что, наниматься в лавку приказчиком? Опять-таки, языков не знаю, а для жизни за границей это необходимая вещь.

А если прихватить драгоценности Романовых? Видел он эту шкатулку, знает, где она лежит в комнате императрицы. А что, это вариант, тут надо все обдумать. С деньгами можно и новые документы сделать, да хоть нейтральный паспорт. Размышления Севы прервал звук клаксона, а через некоторое время он увидел бегущего к нему матроса.

— Комиссар, выходь! Там новый комиссар приехамши…

— Какой комиссар?

— Какой-какой, да от новой власти, вот какой!

Ай-Тодор — Дюльбер. Ноябрь-декабрь 1917. Появление Задорожного.

Поспешив на площадку перед домом, Сева увидел грузовик, перед которым стоял огромный верзила в матросской форме со скуластым лицом и взглядом исподлобья.

— Экая горилла, такой прихлопнет человека как муху и не задумается — подумал Всеволод Каминьский.

— Кто таков? — грубым голосом сказала "горилла".

— Комиссар Временного Правительства Каменский.

— Бывший комиссар бывшего, а ныне низложенного правительства — ответил верзила. Я вас и вашу банду не задерживаю, вели собрать Романовых вместе, а потом можешь убираться ко всем чертям. Хотя, нет, ты сейчас пойдешь со мной, я спрошу Романовых, нет ли за тобой каких долгов.

При этом коротком диалоге вновь прибывшая конвойная команда построилась, выкатив вперед два пулемета Максим и взяв ручной Льюис наизготовку. Новые конвойные были чисто выбриты, молчаливы и подтянуты, частью в матросской, а частью в солдатской форме, но чистой и не мятой. Они представляли настолько резкий контраст с Севиной матросней, что те стушевались и как-то жались друг к другу. Сева робко поинтересовался, есть ли у верзилы мандат и кем он подписан. Тот сунул ему прямо в лицо какую-то бумагу и сказал:

— Если мало, то вот представитель центрального Совета из Петрограда, он подтвердит мои полномочия.

Так они и проследовали в дом, следом два пулеметных расчета вкатили на террасу Максимы и расположили их по углам так, чтобы двор, где кучкой на ветру стоял конвой "временных" перекрестно простреливался. Новое начальство разрешило старой команде взять личные вещи, не более вещмешка на человека и две винтовки для защиты в пути на всю команду, остальное оружие и старый, разбитый и нечищеный несколько месяцев Гочкис оставить в имении. Сева, петроградское начальство и верзила прошли в гостиную, где собралась великокняжеская семья, исключая детей.

— Меня зовут Филипп Львович Задорожный, я комиссар Севастопольского Совета, которому центральное народное Правительство в Петрограде дало особые полномочия по вашей охране. В руках у него оказался список охраняемых и он сверился с ним, довольно грубо и бесцеремонно, обращаясь к Романовым на "ты" и по имени, исключая разве что Марию Федоровну.

— А что будет с нашей старой охраной?

— Временное правительство низложено и лица, ему служившие, более никакой властью не обладают, являясь обычными гражданами республики, не наделенными никакими полномочиями. Я не буду задерживать этого господина — кивнул он на Севу. Единственное, что я хочу спросить, нет ли к нему претензий, не отбирал ли он ценностей и денег.

За всех ответила Мария Федоровна:

— Лично он и его матросы ничего не отбирали, но приезжавшие матросы из Севастопольского Совета отняли у меня мою семейную Библию, которая дорога мне как память. Я готова выкупить ее за любые деньги, которые у меня есть, только верните мне книгу.

— Хорошо, я постараюсь разобрать с этим. Все могут разойтись по своим комнатам. Приказы охраны выполнять беспрекословно. Остальное вам сообщат дополнительно.

Теперь мы опять будем смотреть на происходящее глазами Великого князя Александра, а бывший комиссар бывшего временного правительства Сева временно исчезнет из нашего повествования.

Александр Михайлович сидел в своем кабинете: "похоже, попали мы из огня, да в полымя, этот комиссар вообще никаких церемоний разводить не будет, не будет говорить с нами на ломаном французском, похоже, что он и по-русски с трудом объясняется, а основными аргументами у него являются маузер в деревянной кобуре на боку, да пудовые кулачищи. Тут дверь без стука отворилась и на пороге появилась двухметровая фигура нынешнего комиссара. Князь пригласил его присесть, что горилла и сделала.

— Александр Михайлович, вы меня не узнаете? Я служил у вас в Севастопольском авиаотряде.

— Нет, у меня в этом отряде было две тысячи человек, как тут всех упомнить… Вы летчик, офицер?

— Нет, мое прошлое звание — кондуктOр[6], я двигателист и был механиком в отряде. Но очень хотел научиться летать. Вы извините меня за показную грубость, я не мог по-другому в присутствии питерского начальства. А в Севастопольском отряде вас помнят как хорошего начальника и офицера, летчики о вас хорошо отзывались, и от матросов ничего плохого о вас я не слышал.

— Спасибо на добром слове. Как вас угораздило оказаться в комиссарах? Вы большевик?

— Вообще-то я — левый эсер, мы в союзе с большевиками, но расходимся с ними по некоторым вопросам. Я еще до войны был в партии, но фамилия у меня была другая. Закончил реальное училище, хотел стать техником в паровозном депо, потом выучиться на машиниста паровоза. Тут революция, попал на каторгу — по заданию партячейки испортил паровоз, который должен был везти воинский эшелон в Одессу, ловить потемкинцев, бежал, товарищи сделали другие документы, на Задорожного. Война, призвали на флот, как грамотный специалист, вырос до унтер-офицера по машинно-механической части, а как стали набирать механиков к вам в отряд, сам и напросился. Я ведь как только аэроплан увидел, стал мечтать о небе, паровые машины уже стали казаться допотопными монстрами. Уже в отряде стал кондуктором по авиации, пока Керенский это звание влетом 1917 не отменил.

— Да вы, я погляжу, мечтатель. И что же с нами будет, господин комиссар-мечтатель?

— Зря вы так, Александр Михайлович, видимо, все же обиделись на грубость. Поверьте, я не хочу вам зла. У меня приказ — защищать вас во что бы то ни стало, даже ценой жизни моей и моих людей.

— Приказ от кого? Ленина, Троцкого?

— Моего руководства, хотя мандат мой подписан Лениным и он подлинный.

— Да, везет мне на реалистов, предыдущий комиссар тоже был выпускник реального, но по коммерческой части. А вы, значит, специалист по авиационным моторам и кондуктор.

— Не все еще забыл, наверно. А чины и звания революция отменила. Вы меня кондуктором-то не называйте, я им всего месяц проходил, а то, что унтер, то братва знает. Вообще, если не возражаете, называйте меня по имени-отчеству, а в присутствии других — "гражданин комиссар". Мне ведь придется этакого держиморду играть, не все в моей команде 100 % мои люди, подозреваю, что пара осведомителей от Совета присутствует. Вы ведь не хотите, если меня заменят на какого-то реального держиморду, который введет здесь настоящий тюремный режим.

— А какая ваша истинная цель в отношении меня и моей семьи? Сохранить меня для революционного суда и публично повесить?

— Зачем вы так, Александр Михайлович… Я уже вам объяснял, что имею приказ защищать вас ценой собственной жизни и чтобы ни один волос с вашей головы или головы ваших детей не упал и передать вас живыми и здоровыми вашим друзьям.

— А кто они, если не секрет?

— Секрет. Пока, по крайней мере. А ближайшая цель — обеспечить вашу и семьи безопасность от действий Ялтинского Совета, которые могут последовать уже в ближайшие дни и даже часы. Поэтому объявите вашим домочадцам, чтобы собирались и готовились к переезду в Дюльбер. В ай-Тодоре оставаться небезопасно, ваше имение плохо подходит для обороны. Вот Дюльбер — другое дело, из всех ближайших дворцов, он — наиболее подходящий. Там уже находятся Великие князья Николай Николаевич и его сын — Петр Николаевич. Утром я уже был у них, отдал соответствующие распоряжения по подготовке места и расставил охрану, а с другой половиной людей и пулеметами выехал к вам.

Я вспомнил, что сам смеялся над Петюшей, когда он строил этот, как я тогда выразился "Замок Синей Бороды". Вот как повернулась жизнь. Главный военный инженер построил дом-крепость, где моей семье предстоит скрываться от покушений.

По приезде в Дюльбер, оставив жену с горничной распаковывать вещи и устраивать на новом месте детей, мы с Задорожным еще раз обошли имение. Он попросил меня посмотреть как расставлены пулеметы и помочь определить сектора обстрела.

— Все же я механик, а вы — адмирал, и в артиллерийском деле явно лучше понимаете — сказал Задорожный, показывая мне план дворца и прилегающего парка, где были намечены пулеметные точки и сектора обстрела. Кое-что я поправил и мы пошли посмотреть на местности, не будут ли закрывать деревья обзор пулеметчикам. Парк был высажен сравнительно недавно, не то что наши 40-летние деревья в Ай-Тодоре, так что рубить ничего не пришлось, все и так просматривалось с башен, где были установлены 4 Максима, еще два контролировали въезд в усадьбу, закрытый коваными воротами и лестницу, ведущую к морю. При бойцах охраны Задорожный вел себя подчеркнуто грубо и обращался ко мне на "ты"

Следующий день начался с того, что Задорожный принес металлический ящик и велел сдать ему все наши драгоценности под опись. Потом он куда-то унес ящик, а вскоре появились визитеры.

У ворот остановились три телеги, на которых сидели вооруженные люди. С первой слез некто, весь в черной коже: Куртка, галифе, сапоги, даже картуз — и тот из черной блестящей кожи.

— Эй, Задорожный, выходи. Поговорить надо.

— Чего орешь! Ты кто такой?

— Комиссар Ялтинского Совета — ответил "кожаный человек". Выдавай Романовых — у меня постановление. Они — враги народа и мы требуем суда над тиранами.

— Плевать мне на ваш совдеп и его бумажки. Покажите бумагу за подписью Ленина, а без этого катитесь к черту.

Словесная перепалка продолжалась еще минут десять. В конце концов, Задорожный послал по матери Ялтинский совдеп, его мандаты и всех его комиссаров, включая лично здесь присутствующего и велел убираться, иначе угостит пулеметным свинцом. После этого он развернулся и пошел обратно от ворот, не обращая внимания на вопли "кожаного".

Через неделю у ворот появился уже грузовик с двумя десятками обвешанных гранатами солдат и матросов. На турели в кузове стоял пулемет, выгрузили еще один. На этот раз Задорожный вел себя тише, он как будто уговаривал комиссара ялтинского совдепа (я стоял у окна, не высовываясь, мне не было слышно слов, но интонацию можно было разобрать). Потом они опять перешли на повышенные тона:

— Сколько тебе заплатили, Задорожный?

— Достаточно, чтобы оплатить твои похороны!

— Та предатель и контрреволюционер, продался врагам народа, я напишу в Питер и тебя арестуют!

— Я старый член партии и политкаторжанин! Я уже дважды бежал с каторги тогда, когда ты еще учился мелочь по карманам тырить и не тебе меня снимать.

Потом они опять принялись что-то тихо обсуждать. Приехавшие солдаты пытались заговорить с нашей охраной, занявшей позиции на стене: "Эй, братки, ваш комиссар Задорожный — контра! Давайте к нам, у нас в Ялте полно девок и вина!". Но наша охрана в разговоры не вступала, лишь бросала со стены в приехавших камешки и окурки, приводя их в бешенство. После таких "переговоров" Задорожный вернулся озабоченный и раздраженный, таким я его еще не видел.

— Пришлось показать ему мандат за подписью Ленина. Судя по всему, у них тоже есть связь с Петроградом. Пока моя бумага сильнее его ялтинских писулек, кроме угроз они ничего не могут, даже штурмовать побоятся. А вот если будет питерская бумага, они могут и на штурм пойти, особенно, если подтянут артиллерию. За Дюльбером уже начинаются предгорья Главного Крымского хребта и местность довольно заметно повышается. С двух верст трехдюймовки будут накрывать фугасами внутренний двор, а картечь сметет защитников с внутренней части стены. Надо продумать пути отступления в горы, там можно укрыться в пещерах.

Я подумал, каково будет детям в пещерах зимой. Видимо, Задорожный понял, о чем я думаю и улыбнулся: "Не унывайте, адмирал, флаг еще вьется над нами. Не так уж все плохо, осталось немного еще продержаться и все будет хорошо. Я завтра поеду с бойцами по окрестным аулам за продуктами, разведаю обстановку. И еще — я собираю в Дюльбере всех ваших родственников. Надо, чтобы в критическую минуту все были вместе. Помощи у Севастопольского Совдепа я уже попросил".

Когда Задорожный улыбался, его лицо становилось каким-то немного детским и совсем не страшным. Видимо, поэтому, он улыбался крайне редко.

Так мы встретили Рождество и Новый, 1918 год. Что-то он нам принесет?! Стол был скромный: бифштексы из тертой моркови и прочие вегетарианские радости. А вот пирог с капустой получился на славу, вкуснее, пожалуй, я не ел даже в Зимнем! Вино было крымское и весьма неплохое, здешние вина по типу портвейнов, сделанные из винограда местных татарских сортов Дерваз-Кара и Эким-Кара (Черный полковник и Черный лекарь) из долины Архадересе (Солнечная) не уступят португальским.

Штурм. Январь-февраль 1918. Дюльбер

Рождество Задорожный не праздновал, а вот с Новым годом поздравил и пожелал здоровья (он же и привез два небольших бочонка упомянутого вина). Потом извинился, что надо проверить караулы и ушел. Караульная служба у Задорожного была поднята на недосягаемую высоту, даже государя-императора, похоже так не охраняли, а уж в революционное время это вообще была какая-то диковинка. Молчаливые, всегда подтянутые с вычищенным оружием караульные менялись как автоматы. Никто не дремал на посту. Ночью прожектора постоянно перекрещивали свои лучи над бухтой, большей частью контролируя прибрежную полосу, где можно пробраться на мелких судах, а то и пешком вдоль берега, высадившись поодаль от Дюльбера. Пулеметные расчеты в считанные минуты занимали позиции — для чего проводились чуть не ежедневные учения. Часто проводились и тренировки по пристрелке по ориентирам и я заметил, что пулемётчики, не тратя лишних патронов, короткими очередями поражают мишени. На задворках было оборудовано стрельбище и часто можно было слышать сухой треск винтовочных выстрелов. Хотя Задорожный и разжился вином, но, получалось, это он сделал для нас, так как ничего из этих бочонков не перепало охране и никаких пьяных я не видел вообще, не то что при "временном" карауле.

Такое рвение отметил и Николай Николаевич, все же бывший Главком, а после того как этот пост возжелал занять Ники, командующий Кавказским фронтом (и довольно успешный командующий).

— Наш матрос отменно поставил стрелковую подготовку, как ты это находишь, Сандро? Будь у нас хоть процентов двадцать таких унтеров и еще год назад мы были бы в Берлине — сказал мне вопрос Николай Николаевич, удобно разместившись с рюмкой портвейна в кресле у камина.

— Да, я тоже это могу подтвердить — ответил я.

— А я то думал, что ты с ним все разговоры ведешь, он же палач и ему ничего не стоит всех нас поставить к стенке, а теперь вижу, очень он непрост, наш комиссар Задорожный.

Такого же мнения придерживались, в общем — то все августейшие обитатели Дюльбера. Великая княгиня Ольга Александровна (дочь Марии Федоровны), проживавшая в имении со своим мужем, полковником Куликовским, вспоминала: "Это был убийца, но человек обаятельный. Он никогда не смотрел нам в глаза. Позднее он признался, что не мог глядеть в глаза людям, которых ему придётся однажды расстрелять. Правда, со временем он стал более обходительным. И все же, несмотря на все его добрые намерения, спас нас не Задорожный, а то обстоятельство, что Севастопольский и Ялтинские советы не могли договориться, кто имеет преимущественное право поставить нас к стенке"[7].

Приблизительно так же выразился Феликс Юсупов, зять Александра Михайловича, женатый на его дочери, красавице Ирине Александровне: "Странный человек этот Задорожный. Не могу его понять, но, кажется, от него нельзя ждать ничего хорошего"."…То, как он вел себя в Ай-Тодоре, могло быть показным, ради представителя Петроградского совета, который там с ним был". Для такой корректировки были основания: Задорожный предлагал им переехать в Дюльбер, но Юсуповы отказались, так как к ним ялтинцы не приезжали и вообще у Юсупова был ореол своеобразного фрондера и борца с царизмом — как же, он убил самого Распутина и был за это выслан (ага, в свое имение в Крыму), да и Ирина сыграла в этом деле роль "приманки" для любвеобильного "старца". Свои воспоминания о Задорожном оставил Глеб Дерюжинский, приятель Феликса Юсупова еще по гимназии, талантливый скульптор. В целом они подтвеждают вышесказанное. Дерюжинский писал, что Задорожный как-то признался ему, что он офицер…

Между тем, самое унылое в нашем положении было не морковные котлеты и вообще, проблемы с едой, а отсутствие информации извне. Задорожный как-то приносил центральные большевистские газеты, но мне казалось, что он дозирует информацию: кроме трескучих речей Ленина, Троцкого и политиканов поменьше, в них ничего не было. А обрывочные сведения от прислуги свидетельствовали о том, что в Севастополе неспокойно. Сразу перед Новым годом туда вернулся отряд матросов-большевиков, посланных на Кубань воспрепятствовать проникновению в создаваемые добровольческие части офицеров и юнкеров, оказывающие вооруженное сопротивление режиму. Вернулись сильно потрепанными: мальчишки-юнкера в пух и прах раскатали революционных матросиков и теперь те вымещали злобу на офицерах, проживающих в Севастополе. Ходить в городе в офицерской форме даже со снятыми погонами категорически не рекомендовалось — людей хватали прямо на улицах и больше о них никто ничего не слышал.

Про Ялтинский Совдеп я и не говорю: к визитам человека в кожаных штанах мы уже привыкли и ничем, кроме криков у ворот, они не заканчивались. Но тут Задорожный пришел и сказал:

— Они требуют выдачи генерала Орлова. Князь Орлов был мужем дочери Петра Николавевича и они проживали в своем доме практически в Дюльбере, но отделенном парком от нашего мавританской крепости, также как и Юсуповы, находясь под защитой Задорожного. Задорожному так и не удалось уговорить их переехать в "крепость", но они могли подать условленный знак и вооруженная охрана была бы там через несколько минут. Мотивом для выдачи было то, что генерал Орлов подавлял рабочие забастовки в Эстонии в 1907 г. Но это был другой Орлов, наш князь еще молод и генералом в 1907 г не был, как не был и в Эстонии. Затруднения были в том, что мандат Задорожного предусматривал охрану именно Романовых, а князь Орлов Романовым не был.

Я стал свидетелем такого разговора:

— Задорожный, тебе предписано отдать нам генерала Орлова и мы передадим этого палача, расстреливавшего эстонских рабочих нашим эстонским товарищам!

— Я тебе говорю, это другой Орлов, к расстрелам в Эстонии в 1907 г он отношения не имеет.

— Выдавай, ты прав его удерживать не имеешь, а там разберутся.

— Ага, разберутся… Ты его кокнешь за углом, а потом все на меня и спишут.

— Послушай, Задорожный, если я вернусь без него, меня самого расстреляют. Товарищам уже надоело, что я езжу сюда без толку и мне поставили ультиматум.

— Ну и черт с тобой, ты сам себе вырыл эту яму.

— Задорожный, я же тебя как товарища прошу…

— Черт тебе будет товарищ!

И Задорожный чуть не пинками выгнал ялтинского комиссара.

Так прошло еще некоторое время. В гости к нам приехала Ирина и сообщила чудовищные известия. В Севастополе и Ялте массово казнят офицеров, даже тех, кто находится в крымских здравницах на излечении после ранений. Их расстреливают прямо на молу, на глазах родных, а некоторых связывают и живьем бросают в воду.

Эта вакханалия продолжается уже не один день. Вот вам и добрые большевики из Севастопольского Совета! Где же командование флота! Все же происходит у них на глазах! Или разложение флота дошло до того, что офицеры уже не командуют эскадрой. Собрать офицеров, унтеров и верных присяге матросов, не забывших честь и совесть русских моряков хотя бы на один линкор, повернуть орудия на гнездо большевиков и выставить ультиматум: прекращение кровавого террора, публичное наказание виновных или камня на камне от Советов здесь не останется! Почему бы и нет, история броненосца "Князь Потемкин-Таврический" свидетельствует, что даже один корабль может повернуть историю. Хотя, конечно, тогда броненосец угрожал открыть огонь по правительственным зданиям, а теперешние большевики будут только рады выставить семьи тех же офицеров в виде живого щита — стреляйте на здоровье. Значит, надо поставить условие эвакуации на линкор семей офицеров и тех, кто может подвернуться репрессиям и уходить в Новороссийск, на Кубань, туда, где формируются добровольческие части. Может и нам нашлось бы место на этом линкоре…

Пока я предавался этим утопиям, ко мне ворвался Задорожный:

— Они его все же расстреляли!

— Кого! Орлова!!!

— Нет, князь мирно спит в супружеской постели. Того хлыща в кожаных галифе, комиссара. Теперь нам будет худо, разговоры разговаривать никто больше не приедет. Приедут с пулеметами, хорошо, если не с артиллерией. Я запросил подмоги у своего Совета, обещали прислать подкрепление. Но Ялта ближе, из Севастополя могут не успеть. Караул уже поднят по тревоге, прожекторы светят на берег, пулеметы проверены, патронов достаточно. Я, пожалуй, раздам вашим мужчинам оружие, кто захочет, может оборонять дом со стены вместе с охраной, остальные могут хоть винтовки заряжать…

— Вот и сбылось пророчество Ксении, — подумал я. А вслух произнес: -

+Пойдемте, проверим, все ли готово к обороне, особенно с тыла. За несколько недель до этого мы сделали несколько потайных замаскированных окопов в парке, прикрывающих дворец с противоположной от моря и дороги стороны (с дороги мы прежде всего ждали прорыва). Ялтинцы про эти укрепления не знали, если им никто не донес из прислуги, конечно. Но все работы велись в тайне и окопов было не видно, даже землю при их рытье насыпали в мешки и отвозили за сотни метров от секретов. И вот сейчас, там, в районе этих укреплений, хлопнули два выстрела.

— Бежим туда — крикнул Задорожный и сунул мне в руку револьвер.

Через две минуты мы были на месте. Один из наших часовых лежал неподвижно на месте, другой, видимо, был ранен, над ним склонился некто, видимо, старался добить без шума ножом.

— Товарищ Задорожный, не стреляйте, я…

Раздался выстрел и тощая фигурка в драной короткой шинелишке не по росту, вдруг упала на колени, сложившись как бы вдвое. Совсем молодой парнишка зажимал ладонями горло, а из под них толчками струилась кровь… В луче фонаря было видно, что стрелял в него наш старый знакомый, да, это был бывший комиссар бывшего временного правительства Каминьский. В руке у него был револьвер и теперь он целился в Задорожного.

Бах! Во лбу комиссара появилась аккуратная дырка. Теперь Задорожный перевел маузер на третьего. Тот, запинаясь, быстро забормотал, указывая на труп в кожанке:

— Это он нас подговорил. Я, говорит, знаю, что у старухи полно дорогих камней в шкатулке и у других буржуев есть, чем поживится. Сейчас ихние солдаты на штурм пойдут, а я тут все дорожки в парке знаю, местный я, из воров, а до этого в усадьбе садовником работал. Вот мы и решили поживиться под шумок. Не стреляйте, я же социально близкий, жизнь таким сделала. Да и не убивал я никого, ворам не позволительно — часовых это комиссар кокнул, в упор. А я только убитых обшарил, не пропадать же добру. Солдатик этот только нести чего, на подхвате, нужен был, чокнутый он, комиссар его потом в расход собирался вывести. А у меня и оружия нет. Я только показывал, как пройти незаметно, не убивайте…

Солдатик, совсем еще мальчишка, был еще живой, видимо пуля прошла через горло и зацепила сонную артерию с одной стороны. Если ее прижать, то кровотечение можно остановить. Я встал на колени и попытался своим платком сильно прижать артерию. Вроде кровить стало меньше… Солдатик поманил рукой Задорожного и показал на грудь шинели, пытаясь свободной рукой (другой он зажимал вместе со мной рану в горле), расстегнуть ее. Он пытался что-то говорить, но из горла вылетало только сипение вместе с пузырящейся на губах кровью. Задорожный сам расстегнул на парне шинель и достал у него из-за пазухи плоский сверток из плотной желтой бумаги, перевязанный вроде пакета крест-накрест бечевкой. Мне показалось, что солдатик улыбнулся, кивнул головой и впал в забытье.

Тут у ворот усадьбы что-то сильно грохнуло, то ли снаряд, то ли граната. Застучали пулеметы, послышались крики, потом еще взрывы. Задорожный крикнул мне — оставайтесь здесь, я пришлю кого-нибудь с бинтами вам помочь и скрылся в темноте. Я огляделся. Фонарь лежал на земле. Вора-проводника и след простыл. Рядом с дыркой во лбу валялся "временный комиссар" — он же налетчик и убийца. Раненый тихонько пошевелился, вроде живой. Быстрее хоть бы санитара прислали, парнишка ослабел и пальцы его уже не зажимали рану, а мой платок пропитался кровью. Надо найти какую-то перевязку. За спиной у парня был тощий мешок-"сидор", видимо, предназначавшийся для тещиных сокровищ (не знал Сева о том, что драгоценности у Задорожного, а может, уже и в Петрограде, как не знали налетчики и о секретной засаде). Как же им удалось так снять часовых, видимо, подобрались незаметно — вор-бывший садовник показал, откуда налетчиков не будет видно. И вот оба охранника мертвы, один налетчик убит, другой сбежал, а на руках у меня тяжелораненый мальчишка. Так я думал, одной рукой роясь в мешке, а другой рукой продолжая зажимать его рану. Вот какой-то блокнот, возьму, потом посмотрим, может, что интересного о ялтинцах узнаем. И я сунул блокнот во внутренний карман адмиральской шинели. Вот относительно чистое исподнее, его и использую вместо бинта. Кое-как перевязав раненого, я понял, что спасти его не удается. Даже если бы сейчас он оказался на хирургическом столе в лазарете. Импровизированные бинты быстро пропитались кровью и лицо раненого стало бледнеть. Парень открыл глаза, тело его выгнула судорога агонии, он вздохнул — и все было кончено. Я пощупал пульс на другой артерии — его не было. Закрыл парню своей рукой глаза и перекрестил его, хотя креста на шее у него не было, снял, видимо, как красный солдат. Жаль мальчишку, совсем молоденький, жизни еще не попробовал. И вот лежит здесь, а сколько еще таких матери не дождутся… Бой между тем стих и скоро возле меня появился Задорожный и двое охранников с носилками. Увидев, что все кончено, он произнес:

— Отмучился малец, забирайте, отдадим ялтинцам, все же их человек, тащите к воротам, где их убитые лежат. Наших надо отправить в Севастополь — там похоронят с почестями, как павших на боевом посту. А этого — он пнул тело в кожанке, заройте как собаку с другой стороны забора, подальше отсюда. Что же ты, адмирал, второго то упустил, надо было пристрелить!

— А что за грохот был, неужели все же артиллерию подтянули.

— Да где там, это гранаты грохнули — и наши и их. Они ворота подорвать хотели, а наши их со стены гранатами закидали и из пулеметов добавили. Пятеро убитых и пятеро раненых ялтинцев лежат у ворот, да еще легкораненых, кто сам мог двигаться, они с собой забрали. У нас один легкораненый там и вот — двое убитых здесь. Так что всыпали им крепко. "Временный" то каков, видимо, гад, прибился к ялтинцам и под шумок решил свои финансовые дела поправить, а потом задать деру с камушками. Да еще парнишку этого сбил с толку, а может, обманул, сказал, что, мол, в разведку пойдем. Что там у него в мешке? — спросил он у одного из пришедших с ним охранников, который осматривал место происшествия.

— Да нет ничего, только кальсоны старые, рубаху вон, для перевязки использовали. Обмотки запасные (у парня не было сапог, только старые драные ботинки с обмотками), краюха хлеба, да фляга с водой и все. Ну и винтовку его нашли, рядом лежала, ствол чистый, не он стрелял в наших.

— Да понятно, кто стрелял. Пойдем, адмирал, посмотрим, что нам парень хотел передать.

— Хорошо, я только умоюсь и переменю одежду, она у меня в крови.

— Ладно, я тоже отдам распоряжения и приведу себя в порядок.

Тут на извилистой дороге, едущей вверх к усадьбе, послышался рев моторов.

— Занять оборону! Все по местам! Заорал Задорожный, на бегу кинув мне: — идите в подвал, не дай бог, они артиллерию подтаскивают.

С башни послышался крик: наши это, севастопольцы! Подмога! Натужно урча, два грузовика с солдатами и матросами поднимались по склону. Я поспешил уйти к себе.

Поднявшись в свою комнату, я встретил Ксению. Оказалось, что дети и большинство взрослых уже в подвале. Как начался штурм и послышались взрывы, всем было предложено перейти в более безопасное место. Лишь моя храбрая жена осталась ждать меня там, где мы расстались.

— Боже мой, Саша, ты весь в крови! Ты ранен?

— Нет, это не моя кровь. С детьми все в порядке?

— Да, с ними няня. Бабушка с Ольгой и ее мужем тоже в подвале. Даже Ирина и Феликс с его родителями приехали. Ирина со свекром и свекровью внизу, в подвале, а Феликс сидит в гостиной и пьет портвейн, не расставаясь с револьвером, и говорит, что раз он из него попал в Распутина, то и пару-тройку большевиков вслед за ним в ад отправит. По-моему, он уже достаточно пьян, не ходи к нему, я же знаю, что ты и трезвого его недолюбливаешь. Связался вот с Задорожным, тоже, нашел себе друга, лучше бы с Петюшей в шахматы играл, он здесь самый приличный из мужской компании, умный и собеседник интересный, разве что его папа тут как тут с военными стратегиями окажется. И то, сказать, целый Главком, а как воевать, так ты воюешь и под пули голову подставляешь.

— Так я же вас защищал, представляешь, что было, если бы сюда ялтинцы ворвались… Что то я не видел среди обороняющихся ни генералов, ни полковников. Один адмирал в моем лице без флота и аэропланов, в чем я еще разбираюсь.

Так мы препирались, пока я умывался и переодевался. Блокнот я решил посмотреть позже, и положил его в ящик стола.

Раздался стук в дверь. На пороге стоял посыльный. Задорожный велел передать, что задерживается с товарищами из Севастополя, надо обсудить сложившееся положение и зайдет завтра к обеду. Заодно он передал мне корзину, где была нехитрая снедь и бутылка полюбившегося мне портвейна Дерваз-Кара сиречь "Черный полковник".

Ксения отказалась, сказав, что от переживаний у нее пропал всякий аппетит и пошла укладывать детей, перебравшихся наверх из подвала. А я решил перекусить, тем более, что с обеда ничего не ел и посмотреть блокнот, тем более, что было любопытно глянуть, что там есть такого секретного.

Блокнот. 1977-1918

От автора-составителя.

Великий князь в своих мемуарах, которые готовил к изданию в своем 1941 г. видимо, решил художественно обработать записи в блокноте "попаданца из 1977 г."). Судя по всему, они были оформлены как дневниковые записи, сделанные карандашом в разное время, часто без указания точной даты, а если даты и были, то непонятно, они по новому стилю, как привык автор дневника, или по старому. Поэтому Александр Михайлович Романов, к которому попал этот блокнот, сделал так, чтобы они складно читались подряд. Видимо, от хотел, чтобы эти записки из блокнота Алексея Егорова читались как органичная часть его мемуаров, тем более, что они явились той точкой бифуркации, с которой события в мире Великого князя пошли другим путем, чем а нашем мире (достаточно вспомнить, что, согласно мемуарам Великого князя, готовившими к изданию, 1941год был для его России страны мирным (кто же затеет это издание, когда враг у ворот). Часть вступительных страниц была утрачена — их унесло ветром в 2017. Поэтому как предисловие к дневнику Алеши Егорова должно было выглядеть в мемуарах Великого князя, мы не знаем.

Итак, в таком виде Великий князь представил записи в блокноте:

"Меня зовут Алексей Егоров, я студент 2 курса лечебного факультета Калининского Государственного Медицинского Института, что в городе Калинине, в моем прошлом этот город назывался Тверь. Я хорошо закончил школу и отлично учился в институте, получал повышенную стипендию, что в моем случае было немаловажно. Достаток в семье очень средний: папа у меня в прошлом летчик, после аварии аэроплана комиссован с негодностью к летной работе, закончил Высшую Военно-воздушную Академию имени Можайского и стал авиационным инженером. Но болезнь его прогрессировала: Гипертоническая болезнь, Ишемическая болезнь сердца со стенокардией Принцметала и все закончилось инфарктом миокарда, после чего его уволили из армии по болезни. Он стал гражданским инженером, но много переживал за работу и вот — второй обширный инфаркт, после которого папа стал инвалидом 2 группы. Ухаживая за ним в больнице, я увидел работу медперсонала, страдания пациентов и решил стать врачом, тем более, что мама у меня была медицинской сестрой и выбор мой вполне одобряла Думала, что, не дай бог в летчики пойду, да меня бы по здоровью не взяли — тоже некоторые проблемы с сердцем, пока компенсированные. После получения инвалидности папа уже не смог работать, сидел дома, получал скромную пенсию, так как не выслужил установленных 25 лет для полной офицерской пенсии, иногда чертил или что-то рассчитывал по сопромату для студентов политеха, зарабатывая небольшие деньги. Он как мог, старался быть полезным и не быть обузой для семьи, даже выучился неплохо готовить и вся уборка в нашей небольшой двухкомнатной хрущевке была на нем. Мы с ним много говорили, он рассказывал мне о аэропланах, а я ему о медицине. Мама работала в поликлинике на полторы ставки, вот так мы и как-то сводили концы с концами. К сожалению, у отца начала развиваться сердечная недостаточность и ему назначили сердечные гликозиды, потенциально токсичные препараты, но ничего лучше медицина в этом случае предложить не могла. Я стал читать о этих препаратах и так попал в студенческое научное общество на кафедре фармакологии. Фармакологию у нас начинали изучать только с 3 семестра, но я уже провел под руководством милейшего профессора Четверикова некоторые опыты с гликозидами на животных, получил интересные результаты и профессор рекомендовал мне выступить с докладом на фармакологическом обществе при Военно-медицинской Академии, что в Ленинграде. Я досрочно сдал зачеты за 2 семестр и в начале декабря 1977 г. поехал в Академию. Фурора мой доклад не произвел, но на вопросы я довольно складно ответил. После заседания общества я позвонил профессору и он поздравил меня, сказал, что ему уже звонил его коллега и поздравил с хорошим перспективным учеником. Я воспрял духом, а то уже расстроился, что мой провинциальный доклад не был воспринят академическими мэтрами. Купил кое-какие подарки к Новому году: ликер Вана Таллин (его любит моя знакомая девушка со стоматфакультета), маленькую глиняную бутылочку рижского бальзама для родителей, варено-копченой таллинской колбасы, какие-то печенюшки и конфетки и вечером сел на ночной поезд до Москвы, который в 5 утра останавливался в Твери.

Лег на полку и завалился спать, а полпятого меня разбудила проводница и сказала, что подъезжаем. Я вышел из теплого вагона и оказался в самом конце перрона, здание вокзала было довольно далеко впереди. По расчищенному от снегу перрону мела поземка и было довольно холодно. Где-то впереди выделялся на темном небе ярко освещенный козырек вокзала, за путями светилась неоновая надпись на крыше новой гостиницы "Юность". Я побрел к переходу, кутаясь в воротник. На перроне я был один, из последнего выгона в Калинине никто не вышел, я ехал в предпоследнем, впереди было несколько фигурок пассажиров передних вагонов, но они, похоже уже были на переходе в город. Идти стало тяжелее, снег что ли, здесь не убрали почему-то, подумал я. И вдруг меня окликнули: "Стой" Я обернулся сбоку — стояли трое в черной военной форме, похоже, моряки. Вроде, патруль, с карабинами, но в Калинине отродясь не было патрулей из военных моряков. Волга, конечно в городе протекает, но военных кораблей у нас нет, откуда тут взяться матросам?

— Подойди ближе, — довольно бесцеремонно окликнули меня.

— Кто такой? Документы есть?

Я обратил внимание, что вокруг практически темно, только какие-то редкие фонари с тусклым светом. Электричество, что ли, вырубилось? И надписи на гостинице не видно, только черное небо.

— Ты что, глухой? Отвечай когда спрашивают! Что-то мне шинелька твоя не нравится… Юнкер, вроде?

На мне и правда, было пальто, сделанное из шинельного сукна. В доме хранилось несколько отрезов сукна, которые отец получил лет 10 назад на новую форму, став майором. Из мундирного сукна мне шили брюки в школу, а из шинельного — пальто с цигейковым воротником, выкроенным из детской шубки. Вот и сейчас я был в довольно еще приличном пальто серо-стального цвета из парадного сукна для старшего комсостава.

— Нет, я студент. И, зная, что с представителями власти лучше не спорить (все же я состою в комсомольском оперативном отряде, вовсе не потому, что хотелось в милицию или КГБ податься, а из-за того, что в отряде были мои друзья и там обучали самбо, элементам рукопашного боя, в том числе и запрещенному каратэ (преимущественно, блокировке ударов, а не нападению). Я поставил сумку на снег, расстегнул пальто и полез за документами, не зная, что им вперед показать, паспорт или удостоверение оперотряда, а может, студенческий.

— Во, гляди, часы. И кто-то цепко схватил меня за руку, одним движением ловко расстегнул ремешок и поднес часы к глазам.

— Золотые, тяжелые. Ну-ка посвети. Во! И надпись: "Командирские". А говорил, что не юнкер! Сдается мне что ты, вообще, офицерик!

— Отдайте, это отцовский подарок! И не золотые они, только позолоченые.

— А отец у нас кто? Генерал, небось?

Они обступили меня и я почувствовал как от них воняет немытым телом, перегаром, табаком и луком. И еще гнилыми зубами… И мне стало страшно. Я понял, что они — не наши! Таких военнослужащих не бывает. Небритые злобные хари с глазами убийц. Один снял винтовку с плеча и клацнул затвором, взяв меня на прицел.

— Семен, глянь-ка, что у офицерика в бауле.

— Что-что, — ответил Семен: Вино, колбаса, конфекты.

— Это мы хорошо его встретили. Надо бы его кокнуть здесь и вся недолга. Нет никого и не было.

Я ударил того что ближе под колено тяжелым туристическим ботинком. Он согнулся и зарычал. Одновременно я нырнул под ствол винтовки и нанес удар локтем в горло второму. Но тут я боковым зрением увидел, что третий уже сорвал винтовку с плеча и передернул затвор. Все, патрон в патроннике, он готов стрелять! И тот, кого я сбил с ног первым, тоже елозит внизу, силясь снять винтовку со спины. Второй, который был с винтовкой на изготовку и кому попало в кадык, похоже не боец: винтовку выронил и хрипит, взявшись за горло.

И я побежал, бросаясь то вправо, то влево, чтобы сбить прицел. Бежать за мной может только один, двое обездвижены. За спиной грохнул выстрел, надо нырнуть куда-то за угол, чтобы уйти с линии огня. Тут я ощутил, что вместо высокого перрона здесь только деревянный настил под снегом и много путей. Ударил еще один выстрел сзади. И почти одновременно с ним еще один выстрел но уже спереди и сбоку. Оттуда, с другой стороны вокзала, на выстрелы бежит второй патруль, стреляя на ходу, но до них еще далеко. Еще выстрел, опять мимо. Впереди, в 50 метрах, начал движение какой-то грузовой состав. Я бросился туда. Это был воинский эшелон, теплушки. И вот в одной из них дверь в середине приоткрыта и из нее торчит, развеваясь на ходу, красный флаг. Тусклый свет изнутри освещал проем и два красных огонька самокруток горели как сигнальные огни.

— Товарищи! — закричал я, подбегая к двери, — я — с вами! Свистнул паровоз, заглушая звук выстрела, чьи то руки схватили меня подмышки и за воротник, втащив волоком в вагон. Поезд набирал ход. Или мне это только снится?

В пути.

— Так кто таков будешь, мил человек? Зачем к нам попросился?

— Студент я. Еду в Москву. У меня есть дело к товарищу Ленину!

— Так товарищ Ленин в Питере, не в тот поезд ты напросился, студент.

Надо же, забыл, что правительство еще не переехало в Москву.

— А вы кто будете?

— Я — комиссар, товарищ Степанов, а это- командир Первого Ударного Железного красногвардейского батальона товарищ Макеев. Ты в штабном вагоне батальона. Так что изволь честно отвечать на наши вопросы. Так зачем тебе в Москву? Или тебе товарищ Ленин нужен?

— Мне нужно в правительство, в Совет народных комиссаров. У меня секретное дело.

— Вот что, парень. На студента ты не похож, скорее на юнкера, хоть и волос долгий, ну да волосы, они быстро растут. Документы у тебя есть?

Ну вот, сейчас и эти расстреляют… — Есть документы!

Показывай!.

— Я вытащил из внутреннего кармана паспорт, студенческий и удостоверение оперотряда. Командиры принялись изучать паспорт.

— Вроде по-русски написано, а как иностранный… Это ты, что ли, Алексей Сергеевич Егоров?

— Да, я. Да свой я, советский. Вы обложку снимите, да посмотрите на герб. (Тьфу, что это я сморозил, этот герб только через 5 лет примут и то лент там будет всего 5, вроде.

Но командиры уже изучали золотой тисненый герб на красной паспортине.

— Интересно, вроде серп и молот, звезда. Что же это за страна такая?

— СССР. Союз Советских Социалистических Республик. Да вы на дату посмотрите: выдачи, рождения моего и все ясно станет.

— Вот дела… И правда, ты что, выходит, 1959 г. рождения?

— Да, это правда. И то, что студент, правда — вот синенькая книжица — это студенческий билет.

— "Зачислен на 1 курс лечебного факультета Калининского Государственного Медицинского Института в 1976 г. Переведен на 2 курс в 1977".

— А это что? Комиссар взял красную книжечку со звездочкой. Прочитал: "Комсомольский оперативный отряд" Комсомол — это город такой, вроде Калинино, что ли? Никогда о таких городах не слышал. А что это за отряд? Армия?

— Комсомол — это коммунистический союз молодежи. Калинин — этот город будет так называться после переименования Твери в честь "всесоюзного старосты" Михаила Калинина, видного большевика. Оперативный отряд помогает милиции ловить хулиганов и воров.

— Ну у меня голова кругом идет. Вроде у вас коммунизм, раз коммунистический союз, так откуда хулиганы и воры. Это ты от них в своем Калинине удирал, да так, что тебе пулей клок ваты на плече вырвало?

Тут я посмотрел на плечо и увидел, что и правда — на левом плече торчит клок ваты через разорванное сукно. На 3 сантиметра ниже — и левого плечевого сустава нет, а еще чуть ниже и правее — и все…привет. Но, вроде не ранен, крови на вате не видно и не болит ничего.

— Хулиганы и воры у нас пока водятся, но все меньше и меньше. Милиция есть, это не армия, а отдельно. Деньги тоже есть, вот при коммунизме их не будет.

— Что такое милиция мы знаем, мы тоже милиция — вооруженный народ. У нас тут почти все — путиловские рабочие. Деньги покажи, если есть, интересно глянуть, какие они у вас там.

Я достал кошелек, там был трояк, бумажный рубль, металлический юбилейный и мелочь, все что осталось. Командир сразу стал вертеть в руках юбилейный рубль.

— Вроде не серебро, портрет чей-то, мужик с бородкой и лысый, даты 1870–1970. С обратной стороны такой же герб как на паспорте, написано "СС СР" по краям герба, а по кругу надпись…Постой, "100 лет со дня рождения В.И.Ленина"?! Так Ленин у вас живой? Это Ленин на монете?

— Да, Ленин, Ленин всегда живой…Алексей начал клевать носом.

— Дай-ка я посмотрю, я видел Ильича на митинге — сказал комиссар. Похож немного, но на монете он старый и лысый совсем. Правда, я его видел в кепке, но бородка как у него. Э, да студент в тепле совсем сомлел и заснул, да и напереживался, запросто ведь укокошить могли бы. Давай положим его на нары, да покумекаем. А может это не он, а мы провалились в другое время? Откати маленько дверь, да посмотри-ка, что там, вдруг к коммунизму подъезжаем.

В дороге. 21 декабря 1917 г.

Состав стучал на стыках, в вагоне было полутемно. Вот приснится же такое… Наверно подъезжаем к Калинину, надо одеваться. Тут Алеша обнаружил, что спит одетым на жестких досках застланных брезентом, под которым что-то чуть помягче, вроде сено или солома. Свет давал тусклый керосиновый фонарь. За столом сидели двое. И он все вспомнил, это был не сон. Каким-то образом он перенесся на 60 лет назад, всех этих людей давно уже нет в живых, они просто умерли от старости в его время. А он просто не родился, как не родились еще его родители. Что с ними будет, когда выяснится, что он пропал?! У отца может случиться инфаркт и он его просто не переживет. И мама будет плакать. Бедные мои родители, неужели ничего нельзя сделать? А может он попал в параллельный мир, фантасты пишут, что такое возможно, и в своей действительности Алеша Егоров спокойно доехал до дома (в 5 30 уже транспорт начинает ходить в Калинине, да он бы за 20 минут пешком добрался бы от вокзала до своей квартиры на Волоколамском проспекте, его бы встретила мама, накормила, а в институт идти не надо, допуск к сессии у него уже получен). Хорошо бы так, пусть Алеша Егоров спокойно сдает сессию, а мне надо как-то здесь устраиваться. Кстати, насчет поесть я бы не против.

— Проснулся, студент? Иди, попей с нами чаю, сахара только нет, но в Москве должны получить довольствие по полной. Мы тут часа три уже с комиссаром про тебя балакаем.

Похоже, что ты не врешь и действительно, из нашего будущего. Что же нам с тобой делать? Наверно, ты прав и надо тебя отправить в Питер, ты, наверно много знаешь и можешь помочь революции своими знаниями. Приставим к тебе сопровождающего, чтобы тебя не задержали как шпиона с твоими фантастическими документами и поедешь назад.

Тут поезд стал замедлять ход, лязгнул сцепками и остановился. Снаружи донеслось: пакет командиру — Давай в штаб, где флаг над дверью. Командир откатил дверь, внутрь вагона хлынул холодный воздух. К вагону подскакал всадник, вынул из-за пазухи пакет в сургучных печатях и попросил расписаться. Командир поставил какую-то закорючку и конный ускакал.

Так, Алеша, посиди пока у печки, вот тебе кипяток и сухарь, поешь. И они принялись за изучение приказа. Где-то через четверть часа командир вызвал к себе ротных. А комиссар Семенов сказал: пошли Алеша, мне надо с людьми поговорить, а тебя я к фельдшеру в помощники пока определю.

— А как же в Питер?

— Не могу я сейчас отправить тебя в Питер, одного точно не могу, да и куда ты выйдешь — лес кругом. Сопровождающего дать тоже не могу — все люди на счету. Предлагаю ехать в Харьков с нами, а там, может, разобьем быстро контру и назад вместе поедем. Поедем без остановок — аллюр три креста, воинский эшелон велено всем пропускать.

— А почему Харьков, а не Москва, товарищ комиссар?

— Видишь ли, Алеша. В Москве были сильные бои в конце октября и начале ноября, в городе стреляла артиллерия, были баррикады. Все не так гладко с установлением Советской власти прошло как в Питере. Юнкера засели в Кремле, пулеметы на стены поставили, пушки у них были, а Кремль штурмом брать было бы совсем тяжело. Но договорились, чтобы зря русскую кровь не лить, а город не рушить. Много наших товарищей погибло, да и юнкеров много, и много недовольных Советской властью в городе осталось. Так что позиции революционной власти в Москве слабее, чем в Питере, вот нас на усиление и послали. Но пока собирались, да ехали, контрреволюция голову подняла на юге. И партия решила, что рабочие полки вместе с сознательными воинскими частями надо посылать на юг, где казаки, офицеры и юнкера поднялись против Советской власти. Сейчас мы едем по объездным дорогам вокруг Москвы и ты не видишь, что делается на станциях. Солдаты массово дезертируют с фронта. Да Дону собираются контрреволюционные части под командованием атамана Каледина, неспокойно в Малороссии, еще в апреле этого года в Киеве Украинская рада приняла решение об автономии в составе России, и теперь ждет только случая, чтобы окончательно отделиться. Там очень сильны позиции сепаратистов-самостийников, которых поддерживает Германия и Австро-Венгрия. Самостийники творят, что хотят, после свержения Временного правительства и поэтому рабочие части под командованием Сиверса и Саблина уже сосредотачиваются в районе Харькова. Украинские товарищи просят нас помочь, вот мы спешно и направляемся им на помощь.

Так спешно, что не получили в Москве продовольствие и патроны, у нас тут в штабе был самый минимум, дали на несколько дне сухарей да пшена, сахара чуть-чуть. А едем уже вторую неделю, несмотря на то, что литерный все пропускать должны. То ли железнодорожники саботируют, то ли ревкомы на станциях не работают как надо… Закроют семафор и стоим посреди чистого поля — значит впереди путь закрыт, там еще один состав и еще.

То, что Семенов говорил о дезертирах, через пару дней Алеша увидел своими глазами.

Командир рабочего батальона Макеев как-то решил разогнать дезертиров на маленькой станции, где два таких эшелона с дезертирами не могли решить, кому ехать первым (паровоз был всего один). Увещевания комиссара Семенова о революционной сознательности и о том, что они едут защищать власть трудящихся от тех, кто хочет этим трудящимся опять посадить на шею царя и генералов, ни какого отклика в душах дезертиров не нашли.

— Хватит базарить, вояка штатский! Ты с наше вшей в окопах покорми, а то винтовки взяли и думаете, что вы солдаты. Ха-ха, дерьмо вы штатское, а не солдаты.

Видя такое отношение, комиссар Семенов согласился с предложением командира применить оружие для наведения революционного порядка. Раздалась команда и перед стихийным митингом появился станковый пулемет Максим с заправленной лентой и готовым к бою расчетом, рабочие Железного батальона взяли оружие на-изготовку.

Макеев вышел вперед и крикнул:

— Приказываю очистить станцию, всем вылезти из вагонов и не мешать железнодорожникам освободить главный путь для литерного!

В ответ его послали матом, и из теплушек как горох посыпались дезертиры-фронтовики. Только вовсе не для того, чтобы их теплушки оттащил маневровый паровозик и очистил путь воинскому эшелону. Фронтовики были вооружены, сноровисто залегли между путями, разбежались и заняли позиции за импровизированными укрытиями из станционных строений. Поверх голов рабочего батальона просвистела пулеметная очередь, еще один пулемет ударил с водокачки (и когда они его туда затащили?).

— А не хотите ли нашего фронтового свинцу отведать, работяги? Забирайтесь к себе в теплушки и сидите тихо, пока ваша очередь ехать не настанет.

Несолоно хлебавши, Макеев и Семенов отвели рабочий батальон к своим теплушкам. Так они просидели на станции 5 дней, за это время кончилось взятое еще в Питере пшено и сухари, несмотря на строгую экономию в пути. Комиссар договорился с местным путейцем, у которого была лошадь и подвода и они поехали по ближайшим деревням на заготовки. Вернулись злые. Крестьяне не хотели брать деньги Временного правительства, а других пока не было. Царских бумажек почти не было и на них удалось купить полмешка ржаной муки грубого помола. Зато за винтовки и патроны крестьяне готовы были поделиться продуктами. Это и понятно, деревня тоже вооружалась против тех, кто просто приходил грабить крестьян. Мужики хотели винтовок, неохотно, но все же брали одежду (рабочий батальон был в гражданском, только с красными повязками на рукаве и красной лентой на шапке), выворачивая ее наизнанку, отчаянно торгуясь и сбивая цену даже на сравнительно новые вещи.

Макеев и Семенов созвали Совет батальона. Решено было пойти на этот обмен, иначе, неизвестно сколько еще ехать до Харькова, где их обещали пополнить продуктами и боеприпасами. В конце концов, объясним товарищам сложившуюся обстановку. Все же оружие решили отдать по минимуму — было несколько лишних винтовок, взятых в запас. Объявили по вагонам, кто какую лишнюю и не очень ношеную одежду может дать. Алеша принес свое пальто, мол, все равно из-за шинельного сукна его за юнкера принимают. Семен покачал головой

— Алеша, а как же ты, ведь зима же!.

— Ничего, я закаленный, свитер у меня и шарф есть, мама связала, они теплые. А потом я в лазаретном вагоне еду, там натоплено хорошо и я хожу в белом халате поверх свитера.

— Нет, давай мы тебе что-нибудь подберем из того, что принесли. Оно, конечно, похуже будет чем твоя шинелька, она у тебя знатная, на атласной подкладке и теплая, на вате, я знаю. За нее точно хорошо продуктов дадут.

Так ему подобрали бекешу, конечно, далеко не новую: потертую и замасленную, многократно заплатанную, но все же достаточно теплую, а если носить ее на свитер, то и мороз не страшен!

Алеша уже давно перебрался в вагон-лазарет, где ехал старый фельдшер Никодим Мефодиевич и были сложены медицинские припасы — ящики с медикаментами, носилки, несколько санитарных сумок. На нары планировалось укладывать тех, кто требует медицинской помощи и наблюдения, но пока таких не было, все легкие болячки лечились амбулаторно и пострадавшие ехали вместе со своими товарищами.

В вагоне-лазарете остро пахло карболкой, здоровенная бутыль которой хоть и была плотно закрыта, но пробка не была притертой и пропускала запах, чрезвычайно въедливый. Алеша к нему быстро привык, а Мефодиевич, пожалуй считал его лучшим из запахов, свидетельствующим о санитарии и гигиене. Зато все окружающие сразу чувствовали, что рядом — "медицинский товарищ". Алеша знал, что карболовая кислота применяется в медицине с середины 19 века и даже на этот момент не устарела и подходит для проведения мероприятий по асептике — то есть уничтожения болезнетворных микробов в ране, обработке рук хирурга (даже лучше, чем ядовитая сулема) и вообще, любых поверхностей, где микробов быть не должно.

Для начала, сразу после того как комиссар представил его как помощника фельдшера, Мефодиевич устроил ему форменный экзамен на знание медицинских препаратов и инструментария (у него был чемоданчик с хирургическим инструментом и паровой стерилизатор). Лекарств практически не было — только средства для наружной обработки ран, включая спиртовой раствор йода. А вот с инструментарием Алеша "поплыл" — ну не знал он еще этих корнцангов и зажимов Кохера, хирургия у них начиналась с 3 курса, а для анатомии, изучавшейся на первых двух, достаточно было анатомического пинцета и большого брюшистого скальпеля для препарирования трупов. Плохо обстояло дело и с наложением повязок, когда Мефодиевич предложил повязать ему на голову "шапочку Гиппократа", Алеша даже не знал, что это такое.

Алеша пытался оправдываться тем, что проучился всего 3 неполных семестра, во время которых изучают общеобразовательные теоретические предметы: химию (целых четыре, включая аналитическую!), физику, иностранный язык, а из того, что практически нужно — разве что анатомию, и то — внутренние органы преимущественно в 4 семестре, который для него так и не начался. Ну не мог же он ему сказать, что в каждом учебном году полтора месяца собирают картошку в колхозе, а потом половину оставшихся академических часов изучают историю партии, исторический и диалектический материализм, научный атеизм и прочие общественные дисциплины, к практической деятельности врача отношения не имеющие.

— Да-с, молодой человек, сказал старый фельдшер, практических знаний у вас практически нет-с. Латынь-то вы хоть знаете? Латынь в фельдшерском объеме Алеша знал и латинские пословицы все перевел и добавил своих, а также выписал рецепт на латыни на ацетилсалициловую кислоту (спасибо занятиям латинским языком и фармкружку — обычный начинающий второкурсник и этого бы не смог написать).

— Ну вот это знатно, одобрил Мефодиевич. К латыни он относился трепетно, считая ее признаком настоящего доктора. Видимо, была у него давняя мечта стать настоящим лекарем, но для этого нужно было окончить университетский курс.

А про патентованное средство это я сыышал-с. Аспирин называется и делает его немецкая фирма Байер. До войны в Питерских аптеках он был, хотя и дорогой-с, как все патентованные лекарства, но как жаропонижающее — цены ему не было… Но, как война началась, поставки прекратились и из аптек он исчез, только из-за границы привозили у кого возможность была, да через Красный Крест получали, для раненых.

У нас вон есть несколько лихорадящих — простуда, а жаропонижающего — ничего.

— Никодим Мефодиевич, так ацетилсалициловую кислоту впервые получили из коры ивы, потом только начали химически синтезировать — там довольно простая формула. А Аспирин — он не только жаропонижающим эффектом обладает, но и болеутоляющим, и антитромботическим, то есть кровь несколько разжижает, что полезно сердечникам.

— Ну, с заболеваниями сердца больше по домам сидят, а не на войну едут-с. А вот по поводу коры — это точно, я слышал, что бабки-травницы при лихоманке ее во всякие сборы добавляют. В этих сборах два десятка травок, в общем — сено, но вот какое дело, выходит там ивовая кислота действует на жар. Как стоять где будем и ивы увидишь — наруби веток, обдерем кору и заварим. Попробуем этим отваром жар сбивать у наших больных.

На ближайшей остановке Алеша заприметил замёрзший прудик, возле которого теснились ивы. Он взял топорик, которым колол дрова для печки и отправился на заготовки.

— Эй студент, чего ты розги то тащиш? Мефодиевич тебя за нерадивость пороть вздумал или розгой фершалскую мудрость вбивать будет через задницу? Ха-ха-ха — покатились со смеху бойцы отряда.

— Да нет, это мы симулянтов пороть решили, чтобы выздоравливали быстрей. Процедура такая теперь будет, физиотерапевтическая!

Ободрав кору, Алеша приготовил отвар и пошел по вагонам лечить простудившихся с температурой. Давал им пить горячее питье маленькими глотками, объясняя, что это целебный отвар и им скоро полегчает. И правда, температура у больных стала снижаться и они пошли на поправку. Алеша не знал точно, какой вид ивы более богат ацетилсалициловой кислотой, может и правда угадал, или просто частое горячее питье и забота сделали свое дело, но по теплушкам пошел слух о лекаре-травнике. Прибавила Алеше уважения рабочих и пожертвованная на общее пропитание пальто-шинель, за которую какая-то деревенская баба тут же отвалила два большущих шмата сала и десяток яиц, которые пошли на доппитание заболевших. Его уже не называли "стюдентом" или "скубентом", а величали "братом милосердия", так Мефодиевич велел по аналогии с сестрами милосердия, Алеша же предпочёл название короче — "медбрат", так оно и прижилось.

Вечером Алеша доставал блокнот купленный в Ленинграде и заносил туда в виде дневника записи о событиях дня, о том что произошло и что он увидел. Из его первых записей было ясно, что он жалел о открытках которые купил в Ленинграде, с видами города: Зимним дворцом, Петропавловской крепостью, революционном крейсере "Аврора" на вечной стоянке перед Нахимовским училищем. Алеша даже успел на последнюю обзорную экскурсию по городу, закончившуюся на Пискаревском мемориальном кладбище, где во время Великой Отечественной войны похоронено более миллиона ленинградцев, умерших от голода во время блокады. Оба деда Алеши также погибли на той войне, унесшей более 20 миллионов жизней: один был артиллеристом и погиб в самом начале войны, под Минском, другой, танкист, дошел до Берлина и погиб 2 мая 1945 г, не дожив неделю до Победы.

К Мефодиевичу часто заходил его сын, Тимофей, про которого говорили, что у него золотые руки, да еще и книжник. Тимофей, и правда, был начитан, знал некоторые труды классиков марксизма и решил распропагандировать Алешу, устроив ему и курсы по политграмоте, а заодно, пусть и отец послушает, может, тоже станет политсознательным, а не станет, так хоть порадуется, какой у него умный сын.

Но не тут-то было. Алеша знал труды классиков гораздо лучше, он же их конспектировал в обязательном порядке, хотя его это очень злило: зачем переписывать от руки книжку, если она издана массовым тиражом и есть в любой библиотеке. Это не время Матвея, где работы Ленина были под запретом и печатались подпольно. Легально только Маркса с Энгельсом издавали, да и то не все работы. Впрочем, и в советское время труда немецких классиков коммунизма были изданы полностью для массового читателя, а в тех, что изданы, вымарывались откровенно русофобские пассажи. Но, так или иначе, Алеша в пух и в прах разбил Матвея на теоретическом поле марксизма, особенно там, где это касалось диамата. Оконфузившись перед отцом, Матвей решил взять реванш на другом поле.

Надо сказать, что Мефодиевич очень трепетно, пожалуй, даже трепетнее, чем к латыни, относился к вопросам соблюдения гигиены личным составом. Он научил Алешу выявлять в волосах гнид вшей и Алеша, ранее вшей никогда не видевший, теперь обходил теплушки и смотрел, чтобы не было вшивых. У завшивевших сбривали волосы во всех местах и мазали там адской смесью, собственноручно изготовляемой Мефодиевичем из керосина, карболки и хозяйственного мыла. Одежда их прожаривалась в специальной вошебойке, после которой она сразу теряла "товарный вид" и скукоживалась. Каждую неделю на длинных остановках устраивалась помывка личного состава со сменой белья (его был обязан стирать лично каждый боец и в вещмешке всегда должна была быть чистая смена, о чем следил и Алеша и старый фельдшер. В Алешины обязанности входило развертывание банного хозяйства в двух лазаретных палатках. В одной бойце раздевались в другой, побольше, мылись. На 400 человек воды нагреть было сложно, поэтому Алеше помогали выделяемые ротными помощники, они же сливали и носили кипяток с паровоза. Потом достали еще небольшую палатку которую растягивали над нагретыми костром камнями-голышами (их потом специально охлаждали си складывали до будущей бани. Поверх пирамиды из камней разводился костер, когда он прогорал и камни начинали шипеть от воды, в пирамиду втыкалась жердь, на которую вешали палатку без дна (собственно, все палатки в то время были без дна) и закрепляли колышками. Через некоторое время воздух нагревался настолько, что волосы начинали трещать, а если еще кто-то плеснёт на камни ковшик воды, то пар столбом. Больше минуты выдержать было невозможно и все гурьбой вылетали и кувыркались в снегу. А палатке занимал следующий взвод любителей попариться. Алеше очень понравилась такая парилка, настолько, что когда в Курске появилась возможность посетить настоящую баню, она его разочаровала слабым паром, хотя парилка там вмещала вдвое больше народу. Это были самые большие городские бани, о посещении их всем батальоном договорился комиссар Степанов. Хорошо помывшись, воды в бане было вдоволь и всем выдали по кусочку мыла, велев сохранить обмылки и забрать с собой. Теперь все сидели и отдыхали в общем просторном зале на старых деревянных скамейках со спинками.

— Эх, сейчас бы пивка кружечку…

— Размечтался, сейчас ахфицеры тебе поднесут пенного со свинцом, а казачки плетками попарят, — охладил мечтания другой.

— А что, Алешка, слабо тебе меня забороть — сказал Матвей.

— Ладно тебе на медбрата нападать, все знают, что ты первый драчун, вступились за Алешу бойцы постарше.

— А и то, пусть молодежь потешится, а нам в радость будет на их забавы посмотреть.

Матвей был мускулистый парень с широкой грудью и крепкой спиной и шеей, под кожей перекатывались приличные бицепсы. Алеша на вид был субтильнее, поэтому Матвей не сомневался в победе.

— Да я так, вполсилы, размяться только, — сказал Матвей.

— Хорошо, ответил Алеша. Только давай биться в полную силу, кто как умеет, нельзя только бить по глазам и ушам, любые захваты и подножки допускаются, также, как и удары руками и ногами.

— Ну смотри, студент, держись! — Матвей встал против Алеши.

Оба были в белом исподнем, что сразу напомнило Алеше кимоно, только без пояса.

Матвей бросился вперед, стараясь захватить Алешу поперек пояса и выполнить бросок, но Алексей в последний момент увернулся и Матвей пролетел мимо, едва успев затормозить перед лавкой со зрителями. Так повторилось еще пару раз, послышались смешки, что разозлило Матвея и он крикнул:

— Что, боишься? Трусишь схватится в честном бою, — и опять бросился вперед. Но тут Алеша захватил его за отвороты рубахи и выполнил бросок. Матвей даже не понял, как оказался на полу. Пыхтя, он поднялся, сделал замах рукой, но был опять повержен.

— Подножка, нечестно.

— Все честно, мы же договорились драться, кто как умеет.

Тут Матвей уже решил с размаху дать по роже наглому студенту, но тут рука его оказалась завернута за спину и он почувствовал острую боль. Осталось только не шевелиться…

— Это называется болевой прием.

— А хочешь, покажу как надо бороться против ножа?

— Это, что, голыми руками?

Ну вот, представь, что это нож. Алеша свернул драное вафельное полотенце в жгут и дал Матвею — коснешься им меня, значит, я убит.

— А как бить, сверху, или снизу?

— А по любому — это ты сам решай.

Матвей сделал резкий выпад, предварительно перебросив "нож" в другую руку и взяв его обратным хватом. Но Алеша мгновенно отреагировал и опять завернул Матвею руку, отобрав у него "нож". Теперь давай медленно, я буду показывать прием по частям.

— Теперь понятно? Давай одеваться, потом потренируемся на свежем воздухе, если тебе интересно. Только сделай деревянный нож, размером как финка.

Бойцы одобрительно похлопывали Алешу по спине, собираясь на выход.

— Ай да ловок наш медбрат. Такого бугая укатал, молодец, потешил. Те, кто помоложе, просили еще показать "приемчики".

— Это пожалуйста, приходите к медвагону, потренирую.

С тех пор на остановках собирался круг любителей рукопашных поединков. Алеша был признанным чемпионом, победить его никто не мог. Но он и обучал бойцов рукопашному бою, то что сам знал. Иногда против него выходили двое и он почти всегда побеждал, но объяснял, что так бывает, только если нож у одного и нет огнестрела. Против троих — уже не выстоять. Как-то подошел командир:

— А я думаю, кто это тут игры молодецкие, воинские затеял. Правильное дело, нужное для бойцов! А против меня выйдешь? — спросил он Алешу.

— А почему не выйду, выйду, конечно. Командир взял деревянный нож и они пошли по кругу, приглядываясь друг к другу. Алеша сразу понял, что против него — опытный боец: ишь взгляд какой хищный и ступает мягко, по-кошачьи, готовясь к броску, как только противник суть расслабится. Вот командир сделал выпад, но Алеша в последний момент увернулся, о захвате речь даже не шла… И еще раз увернулся, а на третий получил касание по руке

— Вот я тебя и подрезал, улыбнулся командир.

Воспользовавшись этим, Алеша попытался выполнить захват руки с ножом, но командир был начеку и захват не удался, а после этого получил легкий удар в живот.

— Все, убит. Но ты не расстраивайся. Я эту науку в дивизионной разведке, у казаков-пластунов два года проходил и учился по-взаправдашнему: или ты, или враг тебя одолеет и жизни лишит. Дело ты хорошее делаешь, а приемам этим у вас в отряде учат? — вполголоса спросил он Алешу. Я бросков этих вообще нигде не видел, ни у пластунов, ни в цирке. Это что, японская борьба какая-то?

— Ну, в общем, что-то есть от дзю-дзюцу японского, это джиу-джитсу, так европейцы его обозвали, а много из нашей народной борьбы и специально разработанных боевых приемов. Самбо называется, да нет, это не иностранное, а сокращение от русского "самозащита без оружия".

Мефодиевич тоже похвалил:

— Ведь Матюшка-то мой первый драчун в рабочем поселке. Я ведь с ним поехал потому, что одного его мать не пускала, — ты, мол, Матвейка, всегда на рожон лезешь, а так хоть отец за тобой присмотрит. Потому, как сказал Матвей, не может он от товарищей своих отстать и бросить их в своем революционном деле.

Я-то этих партий и революций не понимаю, по мне хорошо было бы как по-старому. Жили мы не богато, но и не бедно, все бы Матвея выучили на техника-механика, а то и на инженера политехнического, один ведь он у нас, одна надежда и опора в старости.

А борьбу эту я в Японии да в Корее видел, когда служил на Тихоокеанской эскадре.

В Нагасаки японцы ногами, палками длинными и короткими, на цепях и веревках и всем чем ни попадя дерутся, а у корейцев драка не драка, а вроде как танцы, кружатся, кружатся, "таквода" называется…

— "Тэквондо", наверно.

— Правильно, а я так и сказал. Я, между прочим, в последний год службы санитаром служил (а служить надо было 5 лет), на крейсере "Варяг" в бой против япошек ходил.

Песню-то слыхал про "Варяг"?

— Кто же ее не слышал, только там вроде все погибли. Поется же "не ведали, братцы, мы с вами вчера, что нынче умрем под волнами".

— Так это для песни, для красного словца придумали. Там народу в бою погибло 22 матроса, да мичман граф Нирод, еще 10 человек из тяжелораненых потом уже умерло от ран на союзных кораблях-стационерах. И только двое из десяти самых тяжелых умерло в госпитале Красного Креста, у японцев — вот что значит хороший послеоперационный уход-с. А отрезать, зашить и на койку без заботы и присмотра бросить — это только человека мучить, все равно умрет. Вот для этого и нужны сестры милосердные, чтобы раненых выхаживать, да в строй их настоящими бойцами возвращать, ведь за одного битого двух небитых дают. Вот у тебя получается братом милосердным быть, это редко у кого так, правильный ты, Алеша. Вот бы мне младшего сына такого, вот счастье было бы! А ты прости меня, старика дурного, что на тебя иногда ворчу, я ведь только добра тебе желаю, понравился ты мне.

— Да что вы, Никодим Мефодиевич, я ведь вам так благодарен за науку. Меня ведь практическим приемам никто еще не учил, вот я у вас учусь, как у настоящего опытного доктора.

— Да какой из меня доктор! Вот на "Варяге" у нас был старший доктор Старостин, очень знающий и строгий. Меня тоже учил как на фельдшера, хоть я и простой неученый санитар, чтобы мог фельдшера заменить, хотя бы на чуть-чуть. Так оно и получилось в бою. Я со Саростиным и старшим фельдшером работал, а другой доктор — младший врач крейсера в ранге лекаря — доктор Банщиков — тот со своей бригадой. Раненых много было. Не так много тяжелых — с ними врачи только могли справиться, ну и средней тяжести пострадавших тоже они оперировали, иногда — фельдшер. А вот легких мне доставалось, только иногда фельдшер отвлекался проконтролировать. Легкораненых около сотни было, из полутысячи с полсотней моряков крейсера. Раны-то грязные были: бушлаты пропарывались мелкими осколками снарядов и потом мы вату бушлатную из ран доставали пинцетами. Ну и против микробов обработка — асептика и антисептика: все те же карболка, йод и перекись водорода.

— А почему в бушлатах на вате, разве в Корее холодно, она же на юге, вот и на картинках так рисуют — все в тельняшках.

— Мил человек, на картинках, как и в песне, чтобы красивше было, а не по-правде.

В тот день было плюс четыре всего, холодный ветер и в воде куски льда плавали, не дай бог за борт свалиться, через четверть часа человек замерзает, только некоторые полчаса могут продержаться.

— А потом после войны выучились на фельдшера, а почему на врача не стали?

— Вообще-то, нас всех Георгиевскими кавалерами сделали, и медаль красивую, серебряную дали, да и вообще все носились с "варяжцами" как с писаной торбой, подарки дарили, — вон, часы серебряные с тех пор у меня — и Мефодиевич показал дарственную надпись на крышке больших карманных часов. Даже царь нас на обед приглашал, потчевал и братцами величал. Во как, ну как такого молодца не взять учиться — я ведь последний год служил, пока все празднования были и кончилась моя служба. Фельдшерскую-то школу я закончил, а вот на лекаря надо поступать в Академию или Университет, там экзамены по разным предметам, которые я с роду не знал, химии да физики разные. И кресты и медали мои против гимназии ничего не стоили. Так что хорошо еще, что фельдшером взяли учиться, я ведь уже вроде как старый для учебы за казенный счет: и ведь на флот пошел, когда Матвейке пятый годок пошел, по жребию выпало идти моему младшему брату, а он совсем хворый и слабосильный был, не выдержал бы в армии. Вот я и уговорил волостного начальника взять меня вместо брата, а брат все равно помер через 4 года, не дождался меня со службы героем увидеть, так хорошо, хоть дома в тепле и покое преставился.

В Курске все пути были забиты эшелонами с солдатами. Только 9 из 10 эшелонов — это были дезертиры, едущие с оружием по домам. Они не стеснялись пускать это оружие в ход, бывшие фронтовики ничего не боялись и никакого начальства и управы на них не было. Если нужно было достать еду у населения — они ее просто отбирали, надо паровоз поменять — просто дуло нагана приставляют ко лбу начальника станции и требуют дать им исправную "машину".

Комиссар уехал искать представителей курского ревкома, но от них оказалось мало толку. Начальник станции, предельно измотанный маленький человечек с красными от недосыпа глазами, объяснял:

— Товарищи, вы же видите, что творится. Я не могу родить паровозы, у меня половина паровозов не на ходу, а ремонтировать некому: рабочие или митингуют или бастуют и все с разрешение Совета, а стоит мне заикнуться — тычут в зубы маузером, что я контра и иду против рабочего класса. А с другой стороны тычут в спину штыком дезертиры: вон, предыдущего начальника станции повесили и три дня даже тело снимать не давали, пока их эшелон домой, на восток, не отправили. Да что там, такой же литерный с анархистами пятый день стоит. Эти тоже на юг против Каледина, но даже анархисты с фронтовиками ничего поделать не могут. Все озлоблены, голодные, чуть что — вспыхнут как порох!

— Так что, дело в паровозах и ремонтниках? Давайте мы починим паровоз и на нем уедем с полным тендером угля. И комиссар с начальником станции вместе с двумя десятками рабочих ушли в депо.

Они отремонтировали не один, а четыре паровоза, за что начальник насыпал им полный тендер и прицепил еще платформу с углем из запасов. Он благодарил и просил остаться еще, сулил золотые горы и пайки, но комиссар отказался, сказав, что они и так уже опоздали на полмесяца. Дальнейшая дорога до Харькова проходила, в общем, без существенных задержек, но когда они прибыли, выяснилось, что части Сиверса и Саблина развернуты на юго-запад, в сторону Киева, где очередная Рада объявила о полном отделении от Российской республики и, более того, начала против нее военные действия. Предлогом послужил разгон большевиками Учредительного собрания и непризнание Радой большевистских Советов и Большевистского правительства. Пока Саблин и Сиверс устанавливали советскую власть на Донбассе, на юге восстали рабочие в Мариуполе и Таганроге и Железный Пролетарский полк был включен в группу Егорова, развернутую в этом направлении и имевшей целью не дать казакам Каледина и добровольческим формированиям Корнилова в востока и войскам Рады с запада отрезать Юг от остальной части Советской России

Батальон Макеева усилили местными рабочими-большевиками и левыми эсерами (у них с большевиками был союз и общее правительство) и отправили на юг, к Таганрогу, на соединение с частями Егорова. Они получили кое-какое продовольствие и боеприпасы, но винтовок у местных не было, они пришли в батальон кто с чем, кто с охотничьей берданкой, кто с курковым дробовиком (объяснили, что трехлинейки возьмут у бойцов, выбывших из строя). Пулеметов не дали вообще, то есть на Железный Пролетарский полк, как теперь называлось формирование Макеева, был всего один Максим. Зато у местных рабочих был свой духовой оркестр с начищенными медными трубами и большим барабаном, поэтому полк лихо прошел перед местным военным начальством с развернутым Красным знаменем под мотив "Варшавянки" и произвел впечатление своим революционным духом. Потом были длинные речи с обтянутой красным кумачом трибуны, после чего полк погрузился в эшелон, теперь уже и в лазаретном вагоне ехало 20 человек из новых, и довольно быстро пошел на Таганрог.

До Таганрога не доехали. Эшелон выгрузился в чистом поле, построился. Командир вместе с еще одним человеком в шинели, привезшим приказ, обратился к бойцам.

— Товарищи! Впереди враг: офицерский батальон и казаки. Мы занимаем оборону и ждем бронепоезд, который немного задерживается. После этого будем атаковать.

Комиссар Семенов подошел к Алеше и отдал ему его документы и деньги из будущего. — Пусть при тебе будут. Всякое может быть. Я Мефодиевича предупредил, чтобы он тебя от себя никуда не отпускал. Медицина в тылу будет, вперед не лезь — ты нужен революции. Я же буду впереди, как комиссару положено. Прости, если что — и он обнял Алешу. Жалко, что времени не было поговорить, как там в будущем…

Полк начал окапываться, окопы копались легко, земля на юге не успела промерзнуть, только верхняя часть была мерзлой. Медицинский пункт расположился в небольшом овражке. Поставили две палатки и повесили флаг с Красным крестом. В одной палатке Мефодиевич оборудовал операционный стол, разложил заранее приготовленные инструменты, в другой установили низкие дощатые нары для раненых. К ним в помощь поступила сестра милосердия, женщина лет 40, жена одного из харьковских рабочих, уже работавшая во время войны в госпитале.

Поезд ушел назад, с ним уехало три десятка рабочих ремонтировать бронепоезд, который им был очень нужен для огневой поддержки.

Когда закончили окапываться уже стемнело, легли отдыхать, выставив охранение. Рядом с медпунктом был штаб полка, его охраняли, так что Алеша заснул спокойно.

Наутро впереди, в траншее, стали хлопать выстрелы, выяснилось, что показался казачий разъезд и ускакал, после того как его обстреляли из винтовок. Также выяснилось, что ночью исчез часовой из передовой цепи, командир его взвода клялся, что товарищ надежный и не мог убежать.

Через некоторое время раздался взрыв, впереди взметнулась земля. Мефодиевич выругался — у них есть артиллерия, ну теперь жди раненых. Однако пока пришел только парень, которому зацепило осколком руку. Евдокия, так звали сестру милосердия, быстро и ловко перевязала его и он вернулся на позицию. Началась перестрелка и скоро санитары принесли раненого в грудь рабочего. Он часто дышал и был бледен. Пневмоторакс, диагностировал Мефодиевич и распорядился: окклюзионную повязку. После того как раненого перевязали, состояние его несколько улучшилось, но Мефодиевич был серьёзен и мрачен: с таким ранением легкого надо в госпиталь, скорее всего затронута веточка легочной артерии и если не остановить кровотечение, раненый умрет. Полостные операции старый фельдшер делать не умел и не мог.

Между тем, перестрелка усилилась, раненые пошли сначала тонким ручейком, потом и вовсе потоком, когда опять подключилась артиллерия.

Принесли молодого парня с ранением в бедро, санитар, обученный Мефодиевичем, еще на передовой наложил ему жгут. Мефодиевич приказал Алеше ассистировать, а принесших парня санитаров подержать раненого. Он планировал провести ревизию раны под хлороформом и ушить сосуд. Но когда разрезали штанину и обработали поле йодом, Алеша увидел огромную рану в которой белели осколки кости. Дали маску с хлороформом. Алеша смотрел как ловко все делает Мефодиевич, который буркнул: следующего хлороформировать будешь ты. Сам он большим ампутационным ножом двумя движениями отсек конечность, оставив кожно-мышечный лоскут для того чтобы закрыть рану. Потом приказал Алеше корнцангом выбирать осколки кости из раны и бросать в таз, куда до этого отправил ногу несчастного. Что-то недовольно бурча, он промыл рану и стал перевязывать бедренную артерию, потом ослабил жгут, брызнула кровь из мелких сосудов, с которыми он быстро справился. Смотри как надо шить — повернулся он к Алеше и увидел его лежащим на полу.

— Евдокия, крикнул он, — помоги нам. Та быстро примчалась, дала Алеше нюхнуть нашатыря из склянки и сама встала к столу ассистировать. Алеша на негнущихся ногах пошел к выходу из палатки.

— Какой стыд, — думал он — грохнулся в обморок как барышня. Нет мне оправдания, какой из меня врач.

— Братец! — раздалось рядом. Дай попить… Алеша бросился к поилке, налил кипяченой воды, приподнял раненого, у которого была замотана бинтом голова и стал помогать ему пить. Из палатки вынесли раненого с одной ногой и вышли Мефодиевич с Евдокией.

— Алешенька, на вас лица нет, не убивайтесь так, с каждым по-первости бывает, я вообще вначале кровь не могла видеть, — причитала Евдокия, а потом привыкла, когда много ее, крови-то. Человек ко всему привыкает. И доктор из вас хороший получится: вы добрый и людей жалеете…

— Она права, сказал Мефодиевич, поторопился я тебя ассистентом брать, не видел ты еще крови. Но, это дело наживное-с.

К обеду перестрелка прекратилась, белые стали экономить снаряды, убедившись, что красные окопались хорошо и только снаряд, попавший прямо в траншею, способен причинить потери. В траншеи понесли бачки с кашей, а вскоре пришла новость, что белые оставили обороняемый ими хутор и отошли, куда, никто не знает. Решено было выдвинутся вперед и занять хутор. Бронепоезд так и не появился, зато пришла дрезина с частью рабочих, они сказали, что бронепоезд отремонтировали и перегнали на станцию Синельниково, Симферопольской железной дороги, откуда они и докатили на дрезине. В Синельниково бронепоезд сдерживал огнем прорвавшиеся белые части, но дрезину оставили для связи с ним, чтобы в случае нужды вызвать подмогу сюда. Раненых погрузили на подводы, реквизированные у населения, отдельно сложили убитых и умерших от ран, каковых набралось с десяток, в том числе раненый с пневмотораксом. Тот, которому ампутировали ногу, пришел в себя и плакал, куда и кому он теперь, безногий нужен. Алеша и Евдокия, как могли, утешали его. Три десятка раненых отправили в местную больничку в 10 верстах отсюда, с ними уехала Евдокия, чтобы потом вернуться с подводами за новыми ранеными. С ней поехал и ее муж, для охраны в пути. Легкораненые все вернулись в свои взводы и им было приказано каждый день являться на перевязки.

На хуторе красногвардейцев ждала страшная находка: обезображеный, со следами пыток распятый труп пропавшего часового. У него был разрезан живот и кровью на стене, где висел распятый, было написано: "так будет со всеми". Видимо, его пытали, чтобы узнать расположение траншей и штаба и он ничего не сказал, поэтому артиллерийский огонь не принес ожидаемых белыми результатов.

Героя похоронили вместе с другими убитыми в братской могиле. Вечером уже не было сил готовить траншеи и решили доделать их утром, а наутро выяснилось, что крайний взвод ночью был полностью вырезан казаками-пластунами. Пришла еще одна страшная весть: ввернулся местный возница одной из телег и сообщил, что вчера раненых по дороге в больницу догнала казачья полусотня. Евдокию изнасиловали на глазах мужа. А потом всех порубили шашками, так что в живых никого не осталось. Возчику велели сообщить об этом командиру и передать совет убираться обратно. Практически одновременно с этим известием по копавшим траншею красным был открыт беглый артиллерийский огонь, на этот раз убийственно точный. Алеша услышал:

— передать по цепи, отходить к вчерашней траншее. Артиллерия врага бьёт по известным координатам, поэтому здесь оставаться нельзя. Отходим цепью, отстреливаясь, пулемет на фланг, на высотку! Мефодиевич с посеревшим лицом вдруг вытащил откуда-то огромный допотопный Смит и Вессон, сунул его под нос оторопевшему вознице и велел грузить на подводу самое ценное имущество: хирургические инструменты и медикаменты, посадить раненых, кто не может передвигаться и отходить на вчерашнюю позицию.

Красные покинули хутор, который немедленно был занят белыми, установившими там два пулемета и поливавших отступающие красные цепи. Пришлось залечь, вырыв какие-то ямки для защиты от пуль. Теперь над головами красных вдруг возникли белые облачка и раздался треск. Картечь! Все, в чистом поле против картечи и пулеметов шансов нет.

Раздался приказ: Оркестр и знамя вперед. В атаку, за мной марш!

Оркестр заиграл "Интернационал", цепи поднялись и пошли в штыковую, Впереди были командир и комиссар. Вдруг Алеша увидел, что комиссар, несший знамя, упал на колени, оперся древком в землю и пытается подняться. Он бросился к нему. Знамя уже подхватил кто-то другой, полк пел "Интернационал" и шел вперед. Комиссар Семенов был еще жив, когда Алеша подбежал к нему с санитарной сумкой. Он пытался его перевязать.

— Не надо, Алеша, я умираю. Если останешься жив, я уже приказал доверенным коммунистам, во что бы то ни стало, вывезти тебя на дрезине, она будет вечером. Бронепоезд сюда не придет, рабочие довезут тебя до него, и на нем уйдешь в Крым. Мы попали в засаду и отрезаны. Прощай, — и Степанов закрыл глаза.

"Интернационал" вдруг стих, Алеша посмотрел в сторону музыкантов и увидел, что они скошены пулеметной очередью, кто-то еще корчился на земле в агонии, не выпуская из рук медной начищенной трубы. Мимо, подскакивая на кочках, под уклон прокатился большой барабан. Алеша перевел взгляд за барабаном и увидел казаков, с гиканьем мчавшихся в атаку. Видимо сотня-две их скрытно накопилась в распадке, поросшем невысокими деревьями, и сейчас уже были видны лица под мохнатыми шапками и то, как сверкают казачьи сабли. Но вот заговорил установленный на высотке пулемет красного полка. Первый ряд конной лавы свалился как трава, срезанная огромным серпом. На упавших всадников налетел другой ряд и тоже попал под пули, а кто-то и сам упал с лошади, столкнувшейся с завалом из тел.

— Ура-а-а. Это красногвардейцы бросились в штыковую на позиции врага в оставленном ими хуторе. Другая часть развернулась, ожидая повторной атаки конницы. Алеша увидел убитого бойца с винтовкой и нагнулся, чтобы взять оружие. Пулемет бил вслед отступающей коннице белых. То, что Алексей нагнулся за винтовкой, его и спасло. Прорвавшийся все же небольшой отряд казаков, обошел красных с тыла, имея целью заставить замолчать пулемет. Алеша получил удар концом шашки по голове в тот момент, когда взял винтовку. Он потерял сознание и очнулся от того, что кто-то льет ему в рот что-то обжигающе-жгучее.

— Ну вот, очнулся, герой. Голова вроде цела, хотя крови ты много потерял. А винтовку из рук не выпускал, так тебя вместе с ней и принесли, и пока спирту я тебе не влил в рот, пальцы ты не разжал. Перевязал тебя, Мефодиевича-то убило, и сына его тоже. Принесли Матвея с пулей в животе и внутренним кровотечением. Дали хлороформ, Мефодиевич плачет, но оперирует, иначе говорит, сын все равно умрет, а так хоть маленькая, но надежда еще есть. Вроде даже ошметья кишок где надо убрал. Разрезал, пулю нашел и достал, кровь остановил, собрал кишки правильно и сшил, осталось только промыть и стенку брюшную зашить. И тут прямо над палаткой как шарахнет шрапнель! Пять человек наповал, меня только поцарапало — я за карболкой отошел. А Мефодиевич своим телом сына накрыл, так их обоих и прошило картечинами. Многих наших в том бою убило, почитай, рота от полка осталась. Но белым тоже всыпали. Отступили они, без пушек, мы их подорвали, на себе было не вытащить.

— Где я?

— У железной дороги. Командир велел тебя и еще несколько раненых на дрезине в Синельниково отправить. Там отремонтированный бронепоезд стоит. Сейчас будем грузиться. Еще спирту хочешь?

Алеша помотал головой и сморщился от боли.

— Зря, помогает… — ответил знакомый ему санитар и глотнул из фляжки — Твое здоровье, брат.

Как добирались до Синельникова, Алеша не помнил, он периодически терял сознание. Осталось только чувство тряски и тошноты. Рядом был кто-то из московских рабочих.

— Ты только не помирай, парень. Командир велел живым до госпиталя тебя довести. Я теперь механик-ремонтник на бронепоезде, будем в Крым прорываться. Вот Синельниково, сейчас тебя перенесут в броневагон.

Как прорывались в Крым по Симферопольской дороге, Алеша тоже помнил смутно. Дважды они вступали в бой. В броневагоне было как в железной бочке, если сунуть туда голову, а кто-то будет колотить палкой снаружи. Так было, если снаружи по броневагону начинали работать пулеметы противника, но еще хуже становилось, когда начинали стрелять свои. Вентиляции практически не было и от пороховых газов внутри вагона нельзя было дышать. К счастью, под артиллерийский огонь врага они не попали, а блиндированная котельным железом теплушка (именно это гордо называлось броневагоном) с двумя пулеметами, справлялась с пулеметами противника. Периодически снаружи бухали две трехдюймовки, установленные на крайних платформах и опоясанные защитой из мешков с песком. За ними были два броневагона по одному с каждой стороны паровоза, тоже блиндированного котельным железом. Вот такой доморощенный бронепоезд "тяни-толкай" с паровозом в центре и катил себе по дороге в Крым. При переходе рельсового пути на сторону красных позиций бронепоезд чуть было не подбили свои, влепив несколько снарядов в заднюю платформу и разбив одну трехдюймовку. И это, несмотря на то, что сверху обеих теплушек-"броневагонов" развевались красные флаги, а на бортах паровоза было огромными красными буквами написано "Пролетарий".

Командир бронепоезда, матрос, но в кожаных тужурке и кепке, высунувшись из командирского люка в броневагоне, в жестяной рупор обматерил криворуких и косоглазых артиллеристов, обещая накатать рапОрт в РВС, ту же методику он повторил на ближайшей станции, требуя дать им "зеленую улицу", поскольку на борту тяжелораненые и телеграфировать в Симферополь, чтобы встречали с санитарным транспортом для тяжелораненых и врачом. После этого "Пролетарий", постукивая колесами на стыках рельсов, понесся на всех парах в Симферополь. На вокзале уже стояли подрессоренные брички, приспособленные для перевозки носилок. К сожалению, в пути скончалось трое раненых из Пролетарского Железного полка и двое тяжелораненых комендоров с кормовой платформы (поскольку экипаж был приблизительно пополам укомплектован матросами и рабочими, моряки сказали, что хвост есть у собаки, а здесь, у бронепоезда, есть нос и корма, причем носовую трехдюймовку они с гордостью именовали "баковым орудием"), то командир так и командовал: "По белоказакам из бакового орудия — беглый огонь шрапнелью трубка такая-то". Но сейчас никаких белоказаков и сечевых стрельцов УНР не было и в помине, пулеметы были втащены внутрь и в вагон через пулеметные амбразуры врывался свежий воздух крымской весенней степи (февраль в Крыму — уже весна). Алеша задремал и ему снилось что-то хорошее, даже просыпаться не хотелось, когда носилки стали переносить из вагона в пролетку. В госпитале Алеша опять впал в какую-то прострацию, ему было все равно, где он и что с ним делают. А его голову выбрили, обработали рану, наложили швы, но не затягивали их, поскольку рана гноилась. Сверху — влажная антисептическая повязка и в таком виде его доставили в палату. Молодой организм брал свое и постепенно Алеша стал поправляться. Его рубленая рана затянулась вторичным натяжением, то есть с большим шрамом от темени к затылку. Хирург, похожий на Винни-Пуха из мультфильма, сказал: ты уж извини, герой, что такой шрамище тебе остался. Поступил бы чуть раньше, было бы лучше сделано, но ты и так в рубашке родился, что вообще выжил после гнойного осложнения процесса на голове: перекинулось бы на мозговые оболочки — и капут. А теперь тебя переведем в неврологию, так как надо лечить последствия контузии. Дело в том, что Алеша ни с кем не разговаривал, сторонился людей, считалось что это последствие контузии и с о временем пройдет. Ему поставили диагноз частичной амнезии, так как имя и фамилию он помнил, а вот кем был и что делал — нет. В бумагах записали, что он рядовой Железного Пролетарского полка, год рождения записали 1898, партийность — РКП (б), так как посудили, что в рядах полка героев-коммунистов, всех как один (вернее, без двух, именно столько бойцов полка осталось в живых, считая Алешу) погибших за революцию, никого, кроме коммунистов-большевиков, быть не может. В госпитале Алеша узнал трагическую историю гибели остатков его полка. Ночью того же дня как ушла дрезина, их окружили и предложили сдаться. Бойцы отстреливались до последнего патрона, а потом с пением "Интернационала" пошли в штыки. Всех скосили пулеметы, а раненых потом живьем закопали в землю. После этого Алеша еще больше замкнулся и его решили отправить в Ялту, в санаторий. Ему выдали бумаги, сестра-кастелянша принесла от главврача запечатанный пакет, где были его документы и деньги из будущего. Выяснилось, что Алеша при поступлении наотрез отказался их отдавать, что являлось нарушением порядка. С ним даже случилась истерика, тогда главный врач, чтобы не усугублять ситуацию, опечатал своей печатью пакет и убрал в сейф, а при выписке велел отдать. Алеше принесли обмундирование и он увидел, что ни одной его вещи нет. Он спросил, почему, — больше всего ему было жаль свои туристические ботинки на рифленой подошве, он всегда со школы носил такой тип обуви — они были прочные и стоили всего 10 с небольшим рублей. Ему ответила сестра-кастелянша, что таков порядок, все сдают свою одежду при поступлении и получают военную форму при выписке, правда, не всегда новую (новую получали только командиры). Вот и сейчас Алешу ждала хлопчатобумажная гимнастерка и брюки, которые именовались "шаровары", ботинки с обмотками, изрядно поношенные и неоднократно ремонтировавшиеся. В качестве головного убора он получил новую фуражку-картуз с пришитым лоскутом красного кумача. Из такого же кумача была нарукавная повязка, которая свидетельствовала, что ее носитель — красногвардеец, а не дезертир и не белый. Еще ему выдали брезентовый ремень, шинель, ношенную и с заштопанной дыркой на спине, на два-три размера короче, чем надо (других, сказали, все равно нет) и вещмешок со вторым комплектом белья и обмоток, катушку ниток и толстую иглу (большие ценности в то время, но бойцу Красной гвардии их положено иметь), маленький кусок мыла и сухой паек до Ялты — полбуханки ржаного хлеба и ломоть желтоватого соленого сала. В Ялте с предписанием и медицинской выпиской, а также отпускным билетом, где было сказано, что он числится в отпуске по болезни и лечению, ему велели явиться в местный Совет и получить направление в один из подчиненных им санаториев. На все виды довольствия его поставят при санатории, а после санаторного лечения будет решаться его судьба — оставят ли его в армии или комиссуют. Как коммунисту, ему также следовало обратиться в местную ячейку для восстановления партийных документов, утраченных в бою, о чем ему была выдана справка. Ему поспособствовали с местом до Ялты в автомобиле, перевозившем куда-то новобранцев под командой усатого старшего. Зеленая молодежь с интересом смотрела на бывалого бойца и кто-то робко спросил, что это за шрам.

— Казак шашкой рубанул, — коротко ответил Алеша, не вдаваясь в подробности, и от него отстали.

Ялта ему понравилась — спокойный зеленый город, ласковая нежаркая погода и море. Море! Алеша еще ни разу не был на теплом море… Вернее, был когда-то, еще очень маленьким и ничего не помнящим. Тогда папе, как летчику, было положено часть отпуска потратить на оздоровление в санатории ВВС, но семейные путевки давали только командирам эскадрилий и выше. Вот и получалось, что они с мамой жили на частной квартире в Судаке, а отец приходил к ним из санатория (дико, но такие были правила). Как там мои бедные родители? Пусть будет так, что в другом параллельном мире тоже есть свой Алеша Егоров и он уже сдал сессию, весело провел каникулы и теперь снова ходит на лекции, занимается в фармкружке и дежурит в оперотряде.

Что же ему делать дальше? Видимо, надо привыкать к этой жизни. О себе не распространяться, ссылаясь на частичную потерю памяти. Все же он боец геройского Пролетарского полка. Надо получить партбилет. Ведь принимали же в партию во время Великой Отечественной в упрощенном порядке, без кандидатского стажа: прошу считать коммунистом — и в бой. А он и был в таком бою. Командир Матвеев и комиссар Семенов вполне могли бы его рекомендовать. А с партбилетом и в Петроград, к Ленину, можно пробиться — члена партии, борца за дело революции пропустят, а бывшего студента точно — нет. То, что надо попытаться реализовать какие-то знания из будущего, Алеша не сомневался. Он же комсомолец — значит за революцию и дело Ленина! Вот только какие знания? Алеша стал прикидывать, что же полезного он бы мог сообщить и сделать для страны, чтобы революция победила быстрее и с меньшими потерями. Надо подумать, что он знает и что мог бы предложить. Тут у него заболела голова, как в последнее время было при любом напряжении, умственном или физическом, и Алеша решил отложить список знаний на потом.

Сейчас надо постараться расслабиться и унять головную боль. Он сидел на шинельной скатке (стесняясь своей кургузой шинели, Алеша носил ее в скатке через плечо), хотя с моря дул прохладный ветерок и в гимнастерке было довольно зябко, несмотря на то, что спину пригревало уже теплое солнышко. Вот и подошедший старик одет в черное пальто и шляпу. Бородка клинышком, на носу пенсне — вылитый доктор Чехов, ведь он же жил в Ялте! А, может, в этом параллельном мире Чехов не умер, а поправился и сейчас стоит перед Алешей, но как-то недобро-укоризненно смотрит на него, опираясь на тросточку.

— Что молодой человек, любуетесь на деяния своих рук и рук дружков? — спросил старик. Да какой он старик, ему где-то лет 50, если приглядеться, только морщины глубокие на лице и взгляд какой-то потухший, какой бывает у стариков.

— Каких рук, каких дружков? — удивился Алеша. — О чем вы?

— Да о том, что там, возле мола, на дне целый лес покойников стоит, офицеров, студентов и просто людей, которые не понравились таким как вы революционным солдатам и матросам. Связывали их, груз к ногам — и в воду[8]. И делали это "револьционеры", не читавшие ни Маркса, ни Бакунина, которые вдруг вообразили, что они могут вершить судьбы и отнимать жизнь у неповинных людей во имя какого-то светлого завтра. Что вы так на меня смотрите. Я вам правду говорю, я всегда говорю правду, и на царской каторге я еще как народоволец 15 лет провел, так что ваших я не боюсь, меня и Плеханов знал и вашего Ульянова, который теперь Ленин я "как облупленного" по швейцарской эмиграции знаю. Склочная, однако, личность, этот ваш Ильич и до добра он вас не доведет.

Нет, это не доктор Чехов, просто так было принято одеваться в середе интеллигентных людей в это время, но он говорит страшные вещи! — подумал Алеша, а вслух сказал:

— Я не знал про это. Я только сейчас приехал в Ялту и пошел посмотреть на море, я никогда моря до этого не видел…

— Лучше не думать о том, что там под этими синими волнами сейчас, и что иногда выносит на берег в шторм. После шторма я стараюсь здесь не гулять и вам не советую. А еще молодой человек, я вижу, что у вас честные глаза и вы получили образование, судя по речи, уезжайте отсюда как можно быстрее.

— Куда? Я должен явиться в Совет сегодня, у меня предписание.

— Вот увидите, через месяц от этого Совета здесь ничего не останется, а в городе будут хозяйничать германцы. Вы про переговоры с Германией знаете?

— Нет, но переговоры о мире должны быть, наверно. Ленин же провозгласил мир, и Декрет о мире есть.

— Декрет-то есть, только немцам он не указ. Они вели переговоры с Советами, но переговоры сорваны и теперь немецкие войска быстро продвигаются вперед. Сопротивление им оказывать не кому. Воинские части разбежались и оголили фронт. Немцы под Петроградом, не сегодня-завтра падет Киев и дорога на Юг открыта. Украинская республика была создана при поддержке германцев, они сателлиты Германии и пропустят немцев в Крым, да и сами поживиться были бы не прочь, да разве германец даст им такой лакомый кусочек. Так что, как ни прикинь, Советам здесь не продержаться. Комиссары сейчас проводят мобилизацию, но воевать они не умеют, в отличие от германцев.

— А флот? У нас же мощный Черноморский флот, линкоры всякие, крейсера…

— Севастопольская матросня развалила эскадру, корабли стоят у стенки и никуда не выходят. Да и кто поведет их в бой — офицеров они еще при Керенском топить в море начали, из-за этого адмирал Колчак покинул флот, при этом сломал и бросил в море наградной кортик. А перед Новым годом Севастопольский совет просто кровавую вакханалию в городе устроил[9]. Началось все с вокзала, где матросские патрули стали проводить облавы якобы на офицеров, которые пробираются на Дон. Под этим предлогом они арестовывали и расстреливали не только всех кто в какой-то форме, хоть и без погон, но и просто штатских мужчин от 20 до 50 лет, которые им показались переодетыми офицерами. А потом все перекинулось в город, трупы лежали просто на улицах, иногда матросы убивали просто для того, чтобы присвоить себе вещи их жертв. И чем больше крови, тем больше они зверели. Мой сын, горный инженер, имел несчастье оказаться в это время в городе, приехав к другу на Рождество. Я с трудом потом смог найти и опознать его тело, чтобы достойно похоронить. Многим и это не удалось…

Голос у старика осекся и он быстро, не оглядываясь, пошел прочь. Он плакал…

Алеше как-то враз расхотелось сидеть на пляже и он спросил у проходившего по набережной патруля, где находится Совет. Начальник патруля, судя по всему из местных греков, подозрительно посмотрел на Алешу, но, ознакомившись с документами, показал дорогу.

Ялтинский ревком располагался в богатом особняке, часовой ознакомился с документами Алеши, куда-то позвонил и сказал, что его могут принять товарищи Драчук и Фишман. Алексей прошел в указанную дверь и оказался в большой комнате, густо уставленной разнообразной мебелью, явно реквизированной у "буржуев". Я товарищ Фишман, командир красной гвардии района, а товарищ Драчук — руководитель нашей разведки. Фишман, мужчина в полувоенной ворме с лихо закрученными вверх усами обратился к Алексею:

— Мы как раз обсуждаем текущую ситуацию и рады видеть еще одного нашего товарища. Охрана доложила, что ты, товарищ, из Железного Пролетарского полка, спешившего на помощь рабочим Таганрога, но героически сложившему голову в неравном бою, после чего белые закопали живьем в землю всех оставшихся в живых, чуть раньше они живьем закопали две сотни восставших против корниловцев и казаков таганрогских рабочих. Как же тебе, товарищ Егоров, удалось уцелеть?

— Я был ранен в голову и отправлен вместе с другими тяжелоранеными на бронепоезд "Пролетарий", который смог прорваться в Крым. Почти все раненые умерли в дороге, до Симферополя дожили только двое, я и один их харьковских рабочих, которому ампутировали ногу. После того как рана зажила и он смог передвигаться на костылях, по его настоянию, этого рабочего каким-то образом отправили домой, видимо, рассчитывая, что белые не будут задерживать инвалида на костылях. Дальнейшая судьба его мне неизвестна. Мое лечение затянулось дольше, кроме гнойной раны на голове от удара шашкой, я получил еще и контузию, которая привела к частичной потере памяти. Я получил предписание на долечивание в Ялтинском санатории, после чего предстану перед медицинской комиссией.

— А кто еще может подтвердить твои слова? — спросил матрос Драчук, сверля Алексея подозрительным взглядом близкопосаженных глаз.

— Механик бронепоезда, он из питерских рабочих и хорошо меня знает, так же как и комиссара полка Семенова.

— Хорошо, сказал Драчук, мы проверим. Бумаги пока останутся у нас, сейчас мой зам Сергей поставит тебя на все виды довольствия и поможет тебе сориентироваться в обстановке. Как зам председателя ялтинского исполкома, должен сказать тебе, товарищ Егоров, что санатория у нас сейчас нет, кончились санатории. Было контрреволюционное восстание офицеров, чтобы его подавить, из Севастополя прибыла подмога на миноносце, но штурмом взять санаторий бывшего императора Александра Третьего не удалось и тогда артиллерия миноносца сровняла здания с землей вместе с контрой. Докторишки, кто не пристал к заговорщикам, те еще раньше разбежались. Так что лечиться тебе будет негде, да и некогда — тут у нас большие события назревают, поэтому будь как штык к трем пополудни здесь в ревкоме — получишь задачу у товарища Фишмана.

— Да я еще хотел у партийного руководства отметиться, — сказал Алеша. Мне документы восстановить надо, при мне в бронепоезде их не оказалось. Одежду мне поменяли при перевязке, моя была сильно кровью испачкана, и моей и чужой. Там они и были.

— Ты ведь большевик?

— Да!

— Вот в пять часов и встретишься здесь с товарищем Тененбоймом, он сейчас главный в партячейке большевиков, и он тебя выслушает.

Тут в дверь просунулась лохматая голова матроса:

— Звал, что ли, Вольдемар?

— Да, заходи, Серега, вот товарищ, герой из Пролетарского полка, поставь его на довольствие и пока будь при нем, объясни, что к чему тут у нас. А ты, товарищ Егоров, обожди пять минут в коридоре.

Алексей прождал больше четверти часа, потом дверь распахнулась и показался лохматый матрос. Серега — представился он и сказал:

— Товарищи рассказали, какой ты геройский товарищ, пошли, оформим тебе ордер на жильё, получишь бумажки на паек. Оружие у тебя есть?

— Зайдем ко мне, негоже герою революции без оружия. Из чего же ты будешь контру стрелять, аль руками душить будешь? Заметив, что Алеша как-то не рад этой перспективе, лохматый продолжал — Да шутю я, дам тебе наган с кобурой, только сегодня с офицера взял. И, открыв дверь в соседний кабинет, вернулся с портупеей и наганом в кожаной кобуре. — Дарю от широкого черноморского сердца, чем-то ты мне сразу понравился, иначе бы не дал.

У самого Сереги на боку болтался большой маузер в лакированной деревянной кобуре-прикладе. Он настоял, чтобы Алеша сразу надел портупею с наганом, оглядел его и остался доволен:

— Вот теперь — точно, революционный вид. Здесь, же, в исполкоме, получили ордер на вселение к гражданке Лаптевой, потом зашли и "отоварились" пайком на неделю (довольно большой список продуктов, был даже большой кусок рафинада, отколотой от еще бОльшего куска, который Серега назвал "сахарной головой"). В довесок дали горсть слипшейся карамели.

— Повезло тебе, парень, Лаптеву я знаю, унтер-офицерская вдова, не старая и до нашего брата охочая. Будешь у нее как сыр в масле кататься. Впрочем, ни того, ни другого в пайке не было, дали еще только кусок сала, но более аппетитного на вид, чем полученный в Симферополе. А теперь приглашаю тебя к себе на обед, сеструха моя сегодня обещала борщ сварить, с мясом, в честь какого-то события и подружку свою пригласила. И выпить у меня дома найдется, посидим, а потом на совещание в исполком пойдем.

По дороге зашли к унтер-офицерской вдове (которая еще не высекла сама себя)[10] и Алеша определился на постой во флигеле с отдельным входом, который госпожа Лаптева сдавала небогатым отдыхающим в более благословенные времена. Оставив свой "сидор" с пайком, Алеша почувствовал себя много свободнее и уже мог бойко поспешать за балагуром Серегой.

Пока шли до дома лохматого Сереги, он болтал всю дорогу, рассказывая о том, что эскадронцы-татары совсем обнаглели. Даром что они служили старой власти в татарских эскадронах (отсюда название "эскадронцы"), так не признают советской власти, молятся своему богу-Аллаху и слушают, что говорят муллы и беки. Совсем темные люди, не то что греки с побережья, те сразу приняли новую власть и на них сейчас наша опора на местах. Еще будет решаться вопрос с буржуями, засевшими на своих дачах в окрестностях Ялты и с главными буржуями — Великими князьями, которых не выдает Ялтинскому ревкому "перекрасившийся" большевик Задорожный, явно подкупленный князьями-эксплуататорами. Серега уже был в имении Дюльбер, вместе с одним слабаком, который ими вроде как командовал, но против Задорожного не выдюжил, скис и на требовании выдать эксплуататоров не настоял. Дадим ему еще раз попробовать, а не добьётся своего — расстреляем как саботажника!

Тем не менее, при всей этой болтовне Серега прощупывал Алешу неожиданными вопросами о том, из какой он семьи, да чем занимается его отец, кото Алеша по специальности и что умеет. Вопросы потом повторялись и Алеша понял, что Серега играет простака-болтуна и рубаху-парня, а сам практически допрашивает его. Но допрос это шел в такой завуалированной форме, что кроме как любопытством недалекого матроса к новому человеку с первого взгляда и не казался. На все вопросы Алеша отвечал, что не помнит, у него потеря памяти, о чем и справка есть, оставленная товарищу Драчуку.

Вот и дошли, беленая глинобитная хатка, прилепившаяся к склону холма так что ее крыша была двориком следующей такой хатки чуть выше, выглядела неказисто, но внутри их ждал необычайно аппетитный запах наваристого борща.

— Проходи, Лешка, вот и сеструха моя — Настена, указал лохматый матрос на опрятную девушку со светлыми волосами, немного склонную к полноте, с ямочками на розовых щеках, всею светящуюся какой-то радостью. Алеша невольно залюбовался ею, там мало он видел в последние два с половиной месяца таких чистеньких и сияющих радостью и внутренней гармонией женщин. Не сводя с нее глаз, так что девушка покраснела, он смущенно представился:

— Алексей, можно Алеша.

— А я — Настя, прошу дорогого гостя к столу.

— Настена, ты не смотри, что Лешка зарделся как красна девица (Алеша сам покраснел, когда увидел как смутилась и покраснела Настя), он у нас настоящий герой, с белоказаками на фронте дрался, весь его полк побили, а он выжил.

Теперь, когда Алеша снял фуражку и сел за стол, Настя увидела его багрово-красный шрам, просвечивающий через короткие волосы и глаза ее расширились.

— Сеструха, ну что ты стоишь, подавай на стол, нам еще с Лешкой в ревком идти через два часа. А пока, давай примем по маленькой — и он бойко налил из четвертной бутыли мутноватой жидкости в два граненых стакана.

— Да я не пью, нельзя мне после ранения, доктор сказал, что тогда память ко мне точно не вернется — сказал Алеша.

— Ну как знаешь, — и матрос залпом опрокинул стакан самогона в рот.

Борщ был просто восхитителен, да еще со сметаной и ломтем свежего серого хлеба (Настя сказала, что сама пекла, как ее научила мама), мама ее умерла, отец погиб еще раньше. И еще она закончила шесть классов гимназии, пока был жив отец и Серега зарабатывал вместе с ним в мастерской, а потом отца затянуло в станок и врачи не смогли его спасти. За месяц до этого, в 1912 г Сергея призвали на флот, и, как было принято, крымских новобранцев оставляли служить на Черноморской эскадре. Но жить стало не на что, за гимназию платить — тоже, и мать и Настя занялись шитьем на дому, тем Настя и зарабатывает на жизнь и поныне, став умелой портнихой. Деньги сейчас не в ходу, заказчицы приносят продукты, да и у Сергея хороший ревкомовский паек.

Так они беседовали (Серега успел пропустить под борщ еще стакан самогона), пока в коридорчике не заскрипели половицы.

— Во, оживился Серега, — вот и подружка пожаловала.

Дверь открылась и на пороге появился высокий молодой человек в офицерской форме без погон и портупеи, опиравшийся на трость, в другой руке он держал букет цветов.

Ба-бах — грохнуло над ухом у Алеши и молодой человек упал навзничь, цветы и трость выпали из рук и в проеме двери были видны лишь начищенные до ослепительного блеска сапоги с изрядно стертыми подошвами.

— Петя, Петенька, — закричала Настя и бросилась к лежащему в коридорчике.

Алексей и матрос тоже встали из-за стола и подошли к офицеру.

— Я же, не задумываясь, стрельнул, — как увижу офицера, маузер сам в руку прыгает — пьяно бормотал Серега.

— Зверь ты, зверь и есть, — плача, ответила стоящая на коленях перед убитым Настя. Он же пришел у тебя как у старшего брата руки моей просить… Рыдая она целовала бледное лицо убитого. Стена коридорчика была вся в красно-серых ошметьях — пуля маузера попала в глаз и вынесла затылочную кость вместе с мозгом. Настя, рыдая забилась в кухоньку, когда Алеша пытался что-то сказать — все вы, красные звери, что вы творите, вам бы только убивать… Петя никого не трогал, его тоже на фронте ранило, вот он в Ялте лечился, пока вы, бешеные, санаторий из пушек вместе с больными, врачами и сестрами милосердия не расстреляли. Вы как с цепи сорвались, злые как собаки бешеные, а Петя добрый был, он стихи мне читал, поэтов Блока и Северянина. Он ведь до войны в университете учился. Читал много и знал в сто раз больше вас, темных и диких.

— Ладно, чего уж там… Потащили его за ворота. Я подмышки возьму, а ты за ноги берись, — обратился матрос к Алеше. Вдвоем они вытащили труп на улицу и положили у забора. Серега деловито обыскал карманы мундира. Достал серебряный портсигар, прочитал надпись: "Подпоручику Сенцову от нижних чинов 3 роты Сумского полка". Открыл, но вместо сигарет там оказался завернутый в батистовый платочек орден — маленький красный крестик с мечами с красной ленточкой-колодкой[11].

— Ого, золото. — матрос сунул "трофеи" в карман. А ты, обратился он к Алеше, которого только что вырвало борщом (то ли от непривычки к сытной пище, то ли от вида вывалившегося из разбитого черепа мозга — Можешь с него сапоги снять, размерчик вроде твой. Увидев, что лицо Алеши скривилось, он презрительно бросил — Чистоплюй, недаром товарищи сказали присмотреться к тебе, не наш ты, проверять тебя еще надо и надо. Переблевался, будто покойников не видел, еще неизвестно, твои ли это бумаги и тот ли ты, за кого себя выдаешь. И зашагал в сторону ревкома. Спустя минуту туда поплелся и Алеша[12].

Он пытался прийти в себя после увиденного. Его поразила ты быстрота и незатейливость, с которой Серега лишил жизни человека, которого увидел в первый и последний для него раз. В ревкоме он зашел к Сереге в кабинет и вернул ему наган с портупеей — я же не командир, чтобы с наганом ходить.

До заседания оставалось время и Алеша зашел представиться секретарю партячейки РКП (б), обязанности которого сейчас исполнял товарищ Тененбойм.

Товарищ Тененбойм принял Алешу довольно холодно, даже присесть не предложил. Узнав, что партбилета у него нет, а есть только справка из госпиталя о поступлении товарища Егорова без документов и свидетельствовании личности со слов сопровождающего механика бронепоезда, а прежде красногвардейца Железного пролетарского полка, Тененбойм хмыкнул и сказал, что напишет запрос по инстанциям и только после этого может идти речь о каком-то членстве в РКП (б). Алеша ответил, что запрос ничего не прояснит, поскольку ни в каких партийных архивах упоминаний о нем, как о члене РКП (б) нет. Дело в том, объяснил он партийному бюрократу, что в партию меня приняли как раз перед боем, ставшим роковым для полка. Рекомендовали его комиссар и командир полка, знавшие его от момента комплектования полка в Петрограде.

— Я знаю, что оба они погибли. — ответил Тененбойм. — Но вот как спаслись вы?

Алеша повторил историю с бронепоездом, Симферопольским госпиталем и неосуществившемся санаторном лечении.

— Если документов нет, то восстановить мы вас не можем, но можем вновь принять в члены РКП (б), если вы проявите себя сознательным бойцом, будете выполнять партийные поручения и большинство товарищей проголосуют за ваш прием. Про знания Устава партии, текущей обстановки, партийных документов и трудов классиков марксизма я не говорю. А что вы можете сказать про принцип демократического централизма? Алеша бойко ответил. — Что же, Устав партии вы знаете, посмотрим, как вы сможете претворять его в жизнь…

Так, получение партбилета откладывается на неопределенный срок, подумал Алеша.

— Пишите заявление о приеме кандидатом в члены РКП (б). Автобиографию принесете завтра, до собрания уже не успеете.

Когда Алеша подал заявление, брови Тененбойма взлетели вверх: а где же яти, фита и и десятеричное, да и с родительным падежом у вас не так. Постойте-постойте, так вы пишете, как велено печататься в газетах с 1 января этого года[13].

— Да, выполняю указание товарища Луначарского.

— А вы с ним знакомы?

— Конечно, читал многие его работы и участвовал в разработке новых правил. Настолько погрузился в эту работу, что забыл старые правила, да еще контузия этому забвению способствовала. Недаром поется: "Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног"

— Да вы уникальный человек. Вот вам и поручение — будете править нашу ялтинскую газету по новой орфографии. (Тенетбойм как все партийные бюрократы, надеялся быть замеченным наверху).

Наконец, пошли на собрание. На нем присутствовал матрос, посланный ЦИК для расследования убийств и грабежей мирного населения членами ялтинского ревкома. Он по-отечески посетовал, что некоторые товарищи увлеклись стрельбой "галок" — так он назвал офицеров и буржуазию. Было отмечено, что необходимо вносить в общую кассу реквизированные ценности, а не присваивать их себе. Особое внимание было привлечено к проблеме татарского населения, необходимо было привести к покорности мятежные аулы, не признававшие большевиков. Для этого в ближайшее время будет послан особый отряд, состоящий из преданных делу партии большевиков. Тут же командиром Красной гвардии Ялтинского совета Фишманом был зачитан список тех, кто привлекается к этой задаче. Услышавший свою фамилию должен был встать и сказать "я". К удивлению Алеши, в конце списка он услышал свою фамилию. Поднявшись, он услышал голос Фишмана:

— Товарищи, представляю вам бывшего бойца Пролетарского Железного полка товарища Егорова, который присоединяется к нам для борьбы с контрреволюционными бандами. Все знают, какой неувядаемой славой покрыл себя на поле боя с офицерьем и казаками этот полк, так пусть товарищ Егоров будет нам примером в борьбе с контрреволюцией здесь, в Ялте.

Всем названным мной товарищам завтра утром с оружием и вещами быть готовым к убытию из Ялты. Сбор в 9 00 у здания Ревкома. Неявившиеся будут расцениваться как трусы и дезертиры и понесут тяжелое наказание вплоть до расстрела.

В коридоре Алешу догнал какой-то человек и повел в оружейную, где Алеша получил винтовку со штыком, подсумки для патронов и 8 обойм патронов с остроконечными пулями. Расписавшись в получении оружия, в первой официальной бумаге, которую здесь увидел Алеша, он с удивлением узнал, что Ялта относится к какой-то Республике Таврида. О такой республике он не знал и это лишь укрепило его во мнении, что это не настоящие Советы, не настоящие большевики, а какой-то параллельный мир, куда он имел несчастье провалиться.[14]

Следующая неделя для Алеши прошла как сплошной кошмар. Пылающие татарские аулы, сжигаемые в домах заживо люди, расстрелы, постоянный грабеж всего, что имеет хоть какую-то ценность. С ним случился нервный припадок и с горячкой он был отправлен на подводе с награбленным добром обратно в Ялту. Сопровождать его был отряжен красногвардеец Всеволод, молодой человек с речью образованного человека и мягкими интеллигентными манерами. В лазарете его осмотрел врач, который нашел у Алеши сильную простуду, общий упадок сил и депрессию. Расспросив Всеволода о случившемся припадке, он еще и дописал: Черепно-мозговая травма, осложнившаяся амнезией и эпилепсией.

В лазарете Алеша провел еще две недели. Его навещал Всеволод, шутил, пытался как-то подбодрить Алешу. Он сказал, что был студентом, познакомился с большевиками и так попал в Крым, а вообще он из Петрограда. Что-то Алексея все-таки напрягало при разговоре с этим человеком: он пытался играть доброго образованного юношу, но именно что играть. Алеша односложно отвечал ему, ссылаясь на потерю памяти, когда Всеволод стал расспрашивать о том, где он жил в Петрограде и чем занимался. Всеволод сказал, что немцы наступают на Крым и "товарищи", как он неприязненно выразился о членах Ревкома, уже стали паковать чемоданы. Молодежь насильно мобилизуют и отправляют на север полуострова, где строят укрепрайон.

Когда Всеволод ушел, Алеша стал обдумывать сказанное им. За последние дни он убористым почерком заполнил последние страницы красивого блокнота, купленного им в Ленинграде, где пытался вести дневник. Писал он карандашом, доведя его до состояния короткого огрызка. На последних страницах дневника он попытался представить, что скажет при встрече с Лениным, если она состоится.

Нет он не начнет с ялтинских зверств, хотя они потрясли его до глубины души. Совсем не так представлялась гражданская война в книгах и фильмах, которые он читал и смотрел. Конечно, комиссар Семенов и командир Макеев как раз вписывались в тот образ несгибаемых и мужественных большевиков, который был у него в сознании. Да и Питерские рабочие соответствовали тем стереотипам, которые были в книгах и фильмах. Чего стоит только штыковая атака под оркестр с пением "Интернационала"!

В такой атаке и Павке Корчагину было бы не стыдно участвовать, а он Алеша Егоров, был там.

Но вот дальше Гражданская война перестала отвечать усвоенным стереотипам. Не говоря уже об учебнике истории в школе, из которого ничего такого, что было увидено Алешей, не следовало, разве что дезертиры. И то, что это было такое массовое хаотическое движение вооруженных толп, для которых не существовало никаких законов и ограничений, учебники не писали, а в фильмах не показывали.

Начиная в первой встречи с матросским патрулем, где его просто ограбили и попытались убить, все остальные органы советской власти, с которыми Алеша сталкивался, были какими-то бандитскими шайками и кульминацией этого слал Ялтинский Ревком.

Нет, конечно, с этого начинать не надо, потом, как-нибудь, конечно, следовало довести, что, мол, так и так, Владимир Ильич, вас обманывают о состоянии дел на местах и триумфальном шествии советской власти.

Не надо начинать и со знания фактов, которые известны Алеше, о том, что Советская Власть победит, что атаки Юденича, Деникина и Колчака будут отбиты, потому что будут разрозненными и лидеры белых так и не договорятся между собой. О том, что будут расстреляны царь и вся его семья, брат и Великие князья, тоже наверно, не надо. Это уже исторический процесс, его вспять не повернешь. Главное, что мы победили!

Так что про красный террор, как и белый, пока упоминать не надо. Алеша помнил, о том, что стало с его товарищами по полку, ведь он сам видел, что сделали белые с пленным красногвардейцем. Люди не могли так поступать с другими людьми, даже если они придерживаются противоположной идеологии.

А вот о научных достижениях, которые могут усилить молодую республику Советов, обязательно надо рассказать. Как медик, Алеша был поражен плачевным состоянием медицины, прежде всего антибиотиков. Когда он был на лечении в госпитале, там постоянно умирали раненые от гнойных осложнений, перитонита, сепсиса. Из-за боязни газовой анаэробной инфекции врачи практически сразу шли на радикальные ампутации, превращая раненых молодых людей в безруких и безногих инвалидов. Ранение в брюшную полость практически было пропуском на тот свет…

А ведь многого можно было избежать, вернуть в строй раненых, не плодить калек, выходящих из-под ножа хирурга, будь в арсенале врача антибиотики или хотя бы сульфаниламиды. Немец Домагк открыл красный стрептоцид (первый сульфаниламид) сделанный на основе анилиновых красителей в 1932 г. Вот пусть нынешние русские химики и поищут среди анилиновых красителей вещества с антибактериальным эффектом. У Алеши уже была микробиология во 2 семестре и как хороший студент, он многое помнил и читал. Антибиотики!

Но ведь пенициллин, открывший эру антибиотиков, еще лучше чем стрептоцид, тот кроме как на стрептококков нина что толком не действует. А ведь британец Флеминг начал свои опыты еще в середине 20-х годов, и в 1928 г выделил из плесневого грибка Penicillum notatum вещество, разрушавшее золотистых стафилококков, которые изучал Флеминг. Увидел он это по собственной безалаберности, оставив без присмотра чашки Петри со стафилококками, что привело к проникновению туда плесени. Через некторое время, Флеминг вспомнил о чашках и увидел, что горячо любимые им стафилококки погибли. Другой ученый бы расстроился и выбросил испорченный материал, но Флеминг решил установить, что же погубило стафилококков и выделил из плесени вещество, названное им пенициллином. Дальше уже был процесс разработки технологии. И все это можно сделать уже сейчас, поскольку Penicillum notatum существует с незапямятных времен. Также в природе существует Streptomyces griseum послужившей основой для стрептомицина, второго антибиотика открытого в 1942 г., в мире, известном Алеше но там тоже можно провести исследования гораздо раньше. Стрептомицин стал мощным противотуберкулезным препаратом и сколько миллионов жизней можно было бы спасти, появись он в мире на два десятилетия раньше. Кроме туберкулеза, им можно даже чуму лечить, и в отношении кишечной флоры, расселяющейся по брюшной полости при ранениях кишечника он будет действовать.

Вот где СССР мог бы иметь приоритет. Запатентовав эти препараты, страна получила бы приток золота и валюты, да и все захотели бы дружить с большевиками, разработавшими такие чудесные препараты.

Кстати о золоте и полезных ископаемых. На реке Лене уже известно золото (иначе откуда же там золотые прииски и Ленский расстрел), а вот про Колыму вроде позже узнали. Так же как и про алмазы в Якутии, на реке Вилюй. И про нефть в Татарстане — практически в центре страны, гораздо ближе, чем везти ее из Баку. Из Казани танкерами по Волге, а можно и там, на месте строить нефтеперерабатывающие заводы и получать столь необходимый для аэропланов и автомобилей бензин.

На Южном Урале есть богатые железные руды — гора Магнитная, рядом, на Юго-Западе Сибири в районе Кемерово — уголь, который можно добывать открытым способом, без шахт.

В северном Казахстане — целинные земли с черноземом, которые обеспечат такой урожай, что Россия навсегда забудет о голоде и не случится страшный голод в Поволжье — только начать разрабатывать все это надо как можно раньше.

Ведь следующая война будет войной моторов, надо срочно строить моторы. Кто там конструктор первых советских моторов, вроде Микулин. И работал он с Туполевым (Сикорский же в Америку умотал), строили первые советские тяжелые аэропланы — появись туполевские четырехмоторные бомбардировшики на полтора десятка лет раньше, может, доктрина Дуэ[15], которую Алеша как-то обсуждал с отцом, остававшимся на всю жизнь увлеченным авиацией, и не стала бы такой утопией. Истребители Поликарпова были вполне себе ничего, особенно появись они на те же полтора десятка лет раньше. Нужно только быстрее уходить от бипланной схемы к моноплану и опять-таки все упирается в надежный и мощный двигатель. Не играть с дирижаблями — это дорога в никуда. А вот применение авианосцев сделает дредноуты легкой добычей аэропланов, что, в конце концов, приведет к гибели этих морских динозавров. То есть, молодой республике не стоит тратить деньги, которых у нее и так нет на строительство чудовищных линкоров и тяжелых крейсеров. Будущее показало, что они как огня боятся ударов с неба и из-под воды. Дешевые немецкие подводные лодки чуть было не поставили на колени гордую Британскую империю во время войны, блокировав подвоз продовольствия и сырья, а дорогие британские дредноуты отсиживались в это время в Скапа-Флоу. Вот такой флот и нужен в первые два-три десятилетия СССР — крейсера, эсминцы, подводные лодки, минные заградители. И морская авиация — торпедоносцы и пикирующие бомбардировщики!

Вот в сухопутной технике Алеша разбирался куда хуже. Конструктор Т-34 Кошкин еще в школу пошел, Калашников не родился. Алеша попытался нарисовать танк и автомат Калашникова, но тут его сморил сон, он сунул блокнот под подушку и забылся тяжелым сном.

Утром его навестил доктор, сухощавый, бодрый старик.

— Ну-с, молодой человек, как мы себя чувствуем?

— Хорошо, пробормотал Алеша. Можно мне попросить у вас перо, чернила и бумагу? Он остался один в палате, других больных выписали, или они сами ушли и хотел написать письмо Ленину, пока у него были свежие мысли, которые он записал в блокнот вечером.

— А я вот не считаю, что вы поправились. Нервная система у вас крайне расшатана, Вам нужен покой, отдых и хорошее питание, а ваши "товарищи" настаивают на немедленной выписке. Впрочем, вам решать, насильно я вас держать не буду, но свое врачебное мнение выражу обязательно. Вот и ваш товарищ к вам рвется — тут в дверь просунулась голова Всеволода. А перо и бумагу вам передадут. Хотите написать родным, наверно?

— Привет, — сказал Всеволод. — Обстановка паршивая — немцы лезут в Крым. Руководство Ревкома подалось кто в Керчь, кто сидит дома на чемоданах и ждет эсминца, чтобы эвакуироваться. Драчук, под предлогом того, что немцы могут захватить Романовых, готовит их ликвидацию. Будем ночью брать Дюльбер штурмом. Я уже назначен в разведку, пойдешь со мной? Советую не отказываться, тебя все равно заставят, я слышал, как Драчук говорил Фишману, что он тебе не доверяет, считает самозванцем, чуть ли не юнкером или офицером, присвоившим документы красногвардейца Железного полка. Мол, надо его проверить в последний раз, и если что не так — расстрелять на месте. Они уже расстреляли прошлого члена Ревкома, ответственного за переговоры с Задорожным, охраняющим Романовых. Этот комиссар Задорожный — еще тот фрукт, я его знаю, упертый большевик с бумагой от самого Ленина. Он сделал из Дюльбера крепость, у него железная дисциплина в отряде и они хорошо вооружены. Так что, те, кто пойдет штурмовать Дюльбер в лоб — покойники. Я уже договорился с проводником, он работал в Дюльбере садовником и знает все ходы-выходы. Вот мы скрытно и пройдем там, где никто нас не ждет. Ну что, по рукам? Тогда иду доложить Драчуку, что ты согласен. Выходим сегодня ночью.

После ухода Всеволода (а читатель уже догадался, что это тот самый Всеволод Каминьский, бывший комиссар временного правительства, прибившийся к ялтинскому Совету, тогда как его матросы вернулись в Севастополь), Алеша сел писать письмо Ленину. Дело продвигалось медленно, он никогда не писал ручкой со стальным пером, используя чернильницу. И как ни старался, посадил пару клякс. Дождавшись, пока высохнут чернила, он сложил лист вчетверо и написал "Совершенно секретно. Председателю Совета Народных Комиссаров товарищу Ульянову-Ленину. Лично в руки".

Потом пошел в доктору и сообщил о своем желании выписаться. Доктор оформил необходимые бумаги, с ними Алеша пошел в РевКом, передал делопроизводителю и пошел домой. По пути его догнал Всеволод.

— Все, я договорился. Идем втроем, я, ты и проводник. Я нанял пролетку, она нас довезет до парка Дюльбер с другой стороны. До вечера, выезжаем, когда стемнеет, я за тобой заеду, я знаю, где ты живешь. Возьми поесть, до утра еды не будет.

Дома Алеша отдал вдове оставшиеся продукты из пайка, чему она была крайне рада и попросил плотной бумаги, бечевку и сургуч. Он сложил письмо Ленину, отдельно его прошив и запечатав — в качестве печати он использовал пятак с гербом СССР. Потом уложил свои документы из будущего вместе с деньгами в пакет из плотной вощеной бумаги желтого цвета, типа той, которую называют пергаментной (подумал, что вдова ни за что бы не дала такой бумаги, не отдай он ей крупу и муку), перевязал его бечевкой крест-накрест. Опечатывать пятаком он его не стал, так как сложил деньги в портмоне с документами, но все равно получилось солидно. Потом сложил в "сидор" свои нехитрые пожитки, пакет, дневник и краюху хлеба. Сало он не ел и отдал его еще раньше вдове, а она как-то выменяла бутылку молока и сварила Алеше пшенную кашу. Вот и сейчас она позвала его попить чаю с испеченными из его пайковой муки оладушками. Алеша досыта поел и пошел обратно во флигелек, ждать Всеволода. Он рассчитывал перейти на сторону Задорожного, о котором слышал как о несгибаемом и упрямом коммунисте, да еще выполняющим поручение самого Ленина. Надо его держаться, а не этих ялтинских бандитов, почему-то тоже называющихся большевиками.

Вот на дороге по булыжнику процокали копыта. Алеша взял винтовку, вещмешок, попрощался с вдовой Лаптевой и вышел к пролетке, где сидел Всеволод. Потом, где то уже у Дюльбера они забрали проводника и дальше ехали, куда он покажет. Потом проводник показал лаз в ограде парка. Всеволод велел извозчику их дожидаться, встав, чтобы не было заметно с дороги. Он дал ему треть оплаты в качестве задатка, обещав остальное через пару часов.

От Автора-составителя: Дальше читателю все известно, но не хватает нескольких листов рукописи — что там, мы уже никогда не узнаем. Итак продолжение:.

Я, провел бессонную ночь, читая дневник. Многое было непонятно и вообще не покидало ощущение, что это какой-то розыгрыш или роман Уэлса или Жюля Верна. Читать было трудно, странная незнакомая орфография, запись карандашом, да еще и мелкими буквами. Хорошо еще, что написано разборчиво, хорошим школьным ровным почерком, только в последней четвери дневника почерк становится неровным и скачущим, буквы налезают друг на друга. Все, что я прочитал было необъяснимо с точки зрения здравого смысла. Еще хуже обстояло дело с фактами. Возможно, я чего-то не понял, надо читать еще и еще раз, но одно было ясно — Ники с семьей или уже убит или будет убит в ближайшее время. Такая я же участь ожидает Михаила и Великих князей (выходит, что и его тоже?) А что будет с его семьей?

Выходит, что немцы заняли всю Малороссию, Киев, подошли к Петрограду (а может быть и взяли его). Бедный мальчик из будущего мог не знать того, что происходит за тысячу километров. Но ясно, что они уже вторглись в Крым и падение Советской власти в Крыму — дело нескольких дней. Ялтинские бандиты именно под этим предлогом хотели казнить обитателей Дюльбера и только стойкость отряда Задорожного, а в какой-то степени и его, Сандро — ведь это он уговорил Задорожного отрыть укрепления в тылу, против чего комиссар сначала возражал, считая это отвлечением сил от обороны дворца. Каков гусь этот "временный комиссар" — решил погреть руки в суматохе. Жаль, что Алексей погиб — было бы интересно с ним поговорить, судя по всему, он честный, храбрый и чистый душой юноша. Интересно у них в будущем все такие? Хотя тоже там не все идеально… Вот отец Алексея, летчик, майор (в любом случае это выше чем капитан, хотя в императорской армии такого чина сейчас не существует), инженер по образованию (ведь Академию закончил имени какого-то Можайского). Постой, не тот ли это каперанг, а потом адмирал, что сделал за бешеные казенные деньги какого-то нелетающего уродца на паровом ходу? Офицер и инженер, потерявший здоровье на службе отечеству, влачит жалкое существование в какой-то халупе из двух комнат. А где прислуга помещается? Нет, не все в порядке в коммунистическом государстве, где новогодним подарком считается колбаса!

Размышления Сандро были прерваны каким-то шумом. Кто, то судя по рыку, Задорожный спрашивал горничную, проснулся ли "гражданин Романов", а если нет — срочно разбудить.

Сандро бросил блокнот вглубь ящика письменного стола, где уже лежал заряженный револьвер, выданный ему этой ночью комиссаром (вдруг забудет забрать обратно). В дверь постучали и просунулась голова горничной. Отстранив ее, на пороге появился Задорожный.

— Проснулся, адмирал!? — пробасил он и плотно закрыл дверь. Много новостей. Веселая выдалась ночка.

— А где севастопольские товарищи?

— Да уже в море, драпают. Собирались было всех вас прихватить с собой, но я не дал — мол, покажите приказ Ленина. Тогда велели вас расстрелять, чтобы не выдать немцам.

— Каким немцам? — Сандро разыграл удивление. — Ожидается налет цеппелинов или "Гебен" вышел в море и идет в Дюльбер?

— Вот чем вы мне нравитесь, адмирал, что никогда не теряете присутствия духа, как и положено настоящему моряку или авиатору. Немцы в нескольких часах ходу от Дюльбера и задержать их некому — все драпают. Только что мне телефонировал немецкий генерал и пригрозил повесить, если хоть один волос упадет с голов августейших особ.

— Откуда же они так молниеносно прорвались в Крым?

— Да ничего молниеносного нет, они уже два месяца наступают с немецкой педантичностью, день за днем, по 20–30 верст в день. Киев пал месяц назад. Я просто не сообщал вам, чтобы не было искушения совершить побег им навстречу — очень большой риск, что вы Крым бы тогда живыми не покинули. И вот еще одна причина, по которой я вас расстреливать не собираюсь, а хочу посоветоваться. Помните мальчишку в короткой шинельке, которого застрелил "временный комиссар", вы еще помощь оказывали, кровь пытались остановить.

— Да жаль, совсем ребенок. А ведь он шел к вам и какой-то пакет передать хотел.

— Да, и вот что было в пакете. И он выложил на стол документы Алеши и портмоне. Вам известен герб такого государства?

— Очень интересно, отвечал Сандро, вертя в руках паспорт. Похоже на настоящий документ, сделанный на высоком техническом уровне, с водяными знаками и разными штуками, которые затрудняют подделку. Так, вот и штампы "прописка — город Калинин, Волоколамский проспект дом 21 кв 18" Не знаю я такого города. "Военнообязанный" — ну это понятно. Но вот что — годы, это невозможно — год рождения 1959, год выдачи паспорта 1975. Может быть, это какая-то мистификация для того, чтобы вынудить нас, то есть, естественно, вас, комиссар, к неадекватным действиям?

— А вы на обложку посмотрите!

— Да, такого герба я не видел, что такое СССР — не знаю.

— Вот еще студенческий билет. Парень был студентом-медиком и в том же Калинине.

И удостоверение члена комсомольского оперативного отряда — что это, я не знаю.

— И я не знаю. А еще что-нибудь было в пакете?

= Было. Деньги. Ни на что не похожие.

Сандро с интересом повертел в руках зеленую бумажку с надписью "Три рубля". Ага, кое-что ясно: СССР — это аббревиатура от Союз Советских Социалистических Республик

И на желтой бумажке "Один рубль" такое же и еще надписи на разных языках: Один рубль, про карбованец — это малороссийцы так говорят, адзын рубель — тоже славяне, а вот всякие бир сом, бир манат — это Азия, что-то из латиницы — видимо Курляндия, Лифляндия, вот и знакомая надпись — по грузински: один рубль. В общем 15 надписей разными языками — вот вам и Союз. Так, вот крупная монета — а это что за профиль?

— Так это Ульянов-Ленин, только постаревший — вот надпись по кругу "100 лет Ленину"[16].

— Это что, ваш вождь до 100 лет дожил? А еще что-то есть?

— Выходит, так. Не буду скрывать — там еще и письмо Ленину есть, запечатанное, лично в руки. И передать это письмо кому надо — моя задача, после того как я буду уверен, что вы в безопасности. Так, что, адмирал, наша победа — это факт и будущее — за нами. Может, присоединитесь к нам?

— Боюсь, что меня не поймут и, прежде всего, моя семья. Не хочу быть изгоем.

— Я вас понимаю, поэтому не настаиваю, каждый делает свой выбор. Но вот одно должно быть решено между нами сейчас. Скоро здесь будут немцы, они уже везде. Незаметно мне и моим товарищам не исчезнуть. Если уж мы сохранили вам жизнь, помогите сохранить ее и нам. Прошу вас засвидетельствовать немецкому командованию, что мы не сделали вам ничего плохого и подготовьте других Романовых тоже это подтвердить. А в качестве примера — я сейчас передам всем их драгоценности. Все это время они были у меня в потайном месте и я никуда их не отправлял, иначе бы они все равно не дошли до Петрограда. Он забрал документы, сложил их с деньгами в портмоне и вышел, а я пошел оповещать обитателей Дюльбера. Особое внимание я уделил Николаю Николаевичу — он вначале терпеть не мог Задорожного, но после событий сегодняшней ночи старый Главком поменял свое мнение.

— Лихо они всыпали этим ялтинским бандитам, такой бой был ночью! Конечно, я заступлюсь за него перед немцами и не дам повесить, так же как и его людей. Правда. Петюша — обернулся он к сыну.

— Да, папа, я согласен с тобой — покорно ответил Петюша.

Ксения уже была согласна пощадить Задорожного, она за ночь так переволновалась за меня, что уже считала сурового комиссара ангелом-спасителем.

И больше всех расцвела моя теща, когда Задорожный появился в столовой с железным ящиком, в который были сложены драгоценности.

— Граждане, вот ваши камешки, смотрите — ничего не пропало. Сверьтесь по описи.

И правда, все было в целости и сохранности до последней бриллиантовой булавки. Мария Федоровна была на седьмом небе, если бы не этикет, расцеловала бы Задорожного. Я подозреваю, что он ей нравился — ей всегда нравились такие огромные медведеподобные мужчины.

— Господа, — сказала она, предлагаю вручить нашему защитнику, ценный подарок, например, золотой кубок с дарственной надписью.

Задорожный от подарка отказался, тогда Мария Федоровна предложила устроить в честь него грандиозный обед и выразила желание заказать бюст комиссара скульптору Дерюжинскому[17], которого привез Феликс Юсупов.

— Забота о нас Задорожного и желание его охранить нас от жестокости революции приближают нас, людей, к Богу — сказала вдовствующая императрица[18]. Феликс на это лишь скривил губы.

Даже Ольга Александровна поблагодарила комиссара, но осталась при своем мнении о нем как о хладнокровном убийце.

Так, на мажорной ноте, дождались приезда немецкого генерала. У всех вызвало шок известие о том, что в Крыму немцы, кроме того же Феликса Юсупова, по-видимому, у него были свои каналы информации.

Немецкий генерал объявил, что кайзер лично приказал ему взять под охрану членов свергнутой династии и обеспечить их безопасность. Он был до глубины души удивлен, что узники потребовали оставить в качестве охраны их тюремщиков и мучителей (о "стокгольмском синдроме" тогда еще не слышали). Особенно усердствовал Николай Николаевич. Он заявил, что под немецкой охраной он будет чувствовать себя военнопленным, поэтому пусть его охраняют русские.

— Только вот русские ли они? — подумал я. Я уже замечал странную молчаливость отдельных охранников. Прогуливаясь по террасе, там где лестница спускается к морю, я как-то слышал разговор охраны. Там был усиленный пост, с пулеметом, обложенным мешками с песком, поскольку это направление было особенно опасным с точки зрения проникновения нежданных гостей. Обычно, вечером, с момента включения прожекторов, там дежурили два пулеметчика и зона патрулировалась еще двумя охранниками. Так вот, один из них обратился к тому, что за пулеметом. Пулеметчик что-то ответил на ломаном русском. По-моему, матрос попросил у пулеметчика махорки. Тот невразумительно ответил и на помощь ему пришел второй номер расчета.

— Ми нэ курэм (причем, "р" звучало как английское "ар").

— Да чего ты к чухне привязался, — сказал попросившему закурить второй матрос из патруля — Знаешь, небось, что у них снегу зимой не допросишься…

Я не знаю, действительно ли среди охраны были жители Эстляндии и Лифляндии, говорят, что на службе у красных много латышей, но мне показалось, что фраза была сказана с явным английским акцентом.[19]. Кто его знает, кем они были, пусть это будет еще одна тайна, вроде той, кем на самом деле был комиссар Задорожный. После ухода Советов его отношение к нам стало подчеркнуто-уважительным, совершенно исчез грубый тон и рык. Немцы, все же не доверяя "большевикам" как они именовали нашу охрану, хотя, как я понимаю, большевиков там практически не было. В день прихода немцев из отряда исчезло 6 человек: двое тех, кто говорил с жутким акцентом — те самые "чухны" и четверо соглядатаев-представителей от севастопольского совета, перед которыми и ломал раньше комедию Задорожный. Остальные были доверенными людьми Задорожного, только вот большевиками они точно не были. Сам Задорожный говорил, что они, как и он сам — левые эсеры, у которых союз с большевиками, но не афишируют своей партийной принадлежности. Я ни разу не видел, что бы охрана собиралась на митинги, тем более праздновала "пролетарские" праздники. Караул четко менялся вне зависимости от дня рождения какой-нибудь там Розы или Клары, или уж, не дай бог, Карла с Фридрихом.

Я всегда помнил слова Задорожного, что они выполняют приказ, но чей, комиссар ни разу не сказал. Однажды он ушел от ответа, сказав, что мандат его подписан Лениным, но он не говорил, что выполняет приказ Ленина или какого-нибудь Троцкого. Может быть, он выполнял приказ левоэсеровского вождя, уж не знаю как его по имени и зачем левым эсерам живые Романовы. Ага, вот и он, легок на помине.

— А не съездить ли нам, господин адмирал в Севастополь? — сказал Задорожный. — хочу посмотреть, как там флот. С гауптманом я договорился, он дает нам бричку и фельдфебеля в охрану.

— Почему бы и нет, за полгода это будет первый выезд "в свет", надоело тут в Дюльбере, хоть и райское местечко. Надо сказать, что генерал, уезжая и бормоча себе под нос что-то о сумасшедших русских князьях, предпочитающих доблестных немецких зольдатен большевикам-убийцам (я ему дал письмо кайзеру, подписанное всеми, исключая, впрочем, Ольгу Александровну, в котором Николай Николаевич, как старший, просил оставить отряд Задорожного в качестве личной охраны), выделил для связи с ним немецкого гауптмана, совершенно ужасно говорившего по-русски вместе с усатым фельдфебелем огромного роста, не говорившем совсем, а только "евшим глазами начальство". Впрочем, все князья говорили по-немецки и даже Задорожный кое-как, но объяснялся.

Мы расположились с Задорожным на заднем сидении брички, фельдфебель с маузеровской винтовкой и в пикельхейме сел на козлах рядом с кучером и мы поехали.

Более всего я опасался, что у просевшей под тяжестью таких гигантов как немец и Задорожный, не лопнули бы рессоры, но все обошлось и мы доехали до Севастополя.

В городе было как-то пусто, попадались лишь немецкие патрули, пару раз остановившие бричку, но фельдфебель (мы, естественно, были в штатском), показывал им бумагу, и, козырнув, нас отпускали. Вот и набережная, памятник затопленным кораблям. Напротив, на рейде, развернувшись бортом параллельно к берегу, слегка дымил огромный тяжелый линейный крейсер "Гебен" — он же "Явуз Султан Селим".

А где же русские линкоры? Я увидел только "Император Александр III", он же "Воля", с потеками ржавчины на борту, заброшенный корабль производил унылое впечатление.

Тщетно я искал второй линкор Черноморского флота — "Императрица Екатерина Великая, переименованный в апреле 1917 г. В "Свободную Россию". Да и вообще, вроде кораблей эскадры должно быть минимум на треть больше — нет почти всех миноносцев.

— Я повернулся к Задорожному: Что случилось с эскадрой, почему нет части кораблей, а на оставшихся нет признаков жизни — ни одного дымка!

— А вы приглядитесь — ответил он — на кораблях немецкие флаги, а до этого были украинские! Войска Украинской Народной Республики вместе с немцами, захватили в конце апреля Крым, 1 мая на кораблях эскадры еще были украинские флаги! Причем украинских "сечевых стрельцов" немцы пускали вперед, особенно при штурме Перекопа, где немецкие генералы ожидали встретить ожесточенное сопротивление красных. Но вместо этого сначала прорвалась мотодрезина сотника Зелинского, обезвредила взрывчатку заминированного моста, а следом ворвались два бронепоезда УНР, поливая красных огнем, и они побежали! Части запорожских сечевых стрельцов под командованием полковника Болбочана с минимальными потерями преодолели укрепления Перекопа и продолжили наступление вдоль железной дороги, поддерживаемые огнем бронепоездов. Слегка задержавшись в Джанкое, части УНР подошли к Севастополю. Следом браво маршировали войска кайзеровского рейхсвера генерала фон Коша. Когда сечевики Болбочана подошли к Симферополю их ждало известие, что власть в Киеве перешла от Рады к посаженному немцами гетману Скоропадскому, в связи с чем войска УНР должны срочно покинуть Крым и передать его немцам.

Тем временем, 29 апреля в Севастополе командование флотом принял адмирал Саблин, который отказался выполнять приказы Москвы о затоплении и уничтожении эскадры и велел поднять на кораблях украинские флаги, чтобы, по его словам, избежать захвата кораблей немцами. При этом матросы линкора "Свободная Россия" и почти всех миноносцев не спустили красные флаги и вышли в море курсом на Новороссийск.[20]. Саблин не препятствовал уходу кораблей под красными флагами, огонь открыли лишь немцы, заставив два миноносца выбросится на берег из-за полученных пробоин. Сейчас на суда прибывают немецкие экипажи, наши матросы все разбежались с входом немцев в город.

Посмотрев на бывший русский флот под немецким флагом, мы с тяжелым сердцем продолжили путь. Задорожный сказал, что ему нужно зайти к друзьям, и предложил мне подождать его, посидеть в кафе и отдохнуть. Наша бричка осталась рядом с террасой кафе и усатый фельдфебель с козел грозно обозревал окрестности, держа оружие наготове. Я заказал бокал вина и кофе. Вино оказалось неплохим, кофе — отвратительным эрзацем, явно отдававшем цикорием и молотыми желудями. В Дюльбере я привык к хорошему кофе, Петюша во время своих путешествий по Ближнему Востоку и странам Магриба стал большим ценителем кофе и специалистом по его приготовлению. Он обучил кухарку готовить его всякими восточными способами, а иногда, в особо торжественных случаях и сам заваривал по особенному секретному рецепту. Предвидя трудности с поставкой зерен кофе, он закупил еще в конце 1916 г. через греческих контрабандистов чуть не десяток мешков отличного кофе (греки было подумали, что он будет делать гешефт и как Петя рассказывал, с большим уважением отнеслись к заказу). Конечно, Петру Николаевичу надолго хватило бы этого запаса, тем более что его отец предпочитал чай, так же как англоман Феликс и моя дочь Ирина, его жена. Все остальные быстро сделались заядлыми любителями кофе.

На открытой веранде кафе громко гоготали немцы, накачиваясь чем-то крепко-горячительным. Пива не было — его давно выпили бывшие бюргеры в солдатских мундирах, пришедшие раньше. Мы с Задорожным были в штатском, причем, на нем эта одежда сидела как на корове седло. Особенно смешно на нем выглядела шляпа, которую он не знал куда деть, то на бок, на манер бескозырки, но на затылок, в конце концов, надвинул на лоб и стал похож на чикагского гангстера, как их рисуют в газетах САСШ (собственно, методом проб и ошибок он пришел к своему образу). Мне уже не нравилась ни хорошая погода, ни запах весенних цветов, ведь я сидел среди оккупантов… Какие-то два солдатика хотели присесть за мой столик, явно пытаясь выжить штатского, но на них грозно прикрикнул мой фельдфебель и они убрались восвояси. Как хорошо, что мы не пошли в ресторан и Задорожный настоял на этом кафе, правда он хотел, чтобы я ждал его внутри, но там не было мест и камрады-счастливцы, которым досталось все пиво, громко распевали, стуча кружками по столу. А в ресторане, среди господ немецких офицеров, фельдфебель бы нас не защитил и вполне можно было влипнуть в какую-нибудь неприятную историю с подвыпившим офицером, пожелавшим поставить туземцев на место. Вот и Задорожный!

— Заждались? Извините, Александр Михайлович, обстоятельства, я рассчитывал оставить вас лишь на минуту.

И тут он вдруг толкнул меня на пол, следом на улице что-то слабо грохнуло. Тут же у меня над ухом оглушительно бахнул пистолет Задорожного, который удобно расположившись поверх меня, уже готовился произвести второй выстрел из морского парабеллума с длинным стволом. И откуда у него эта пушка? Задорожный поднялся и помог встать мне. Извините, адмирал, в нас стрелял тот пиджак и он стволом показал на улицу. Фельдфебель, наконец, взял оружие на изготовку и заорал с козел на вскочивших солдат про тайную полицию и суровые кары всем, кто будет нам мешать. Зольдатен послушно опустились на стулья и занялись выпивкой.

Мы пошли посмотреть на нападавшего. Задорожный пощупал пульс на сонной артерии

— Готов, с расстояния 20 саженей из револьвера промахнуться немудрено. Узнаете?

— Да это один из наших охранников — соглядатаев от севастопольского совета! Зато вы-то не промахнулись — показал я на дырочку в районе сердца.

— Еще бы! Морской парабеллум против нагана — это даже сравнивать не надо… Что же он так рано открыл огонь?

— А вот почему — я показал на немецкий патруль, что-то выяснявший у нашего фельдфебеля. Он патруля испугался, видимо, он здесь на "птичьих правах".

— Точно, в подполье большевики ушли. Нам пора возвращаться, чтобы еще чего не случилось. Фельдфебель позвонил в комендатуру, оттуда прислали грузовик с полувзводом ландвера. Мы сели на лавку в середине, окруженные пожилыми ландверовцами с винтовками наизготовку и так доехали до Дюльбера.

Пока ехали, я размышлял о случившемся. Скорее всего, пуля предназначалась не мне, а Задорожному. Чем же он так насолил бывшим товарищам?

Вечером приехал давешний генерал. Он долго извинялся, сказал, что гауптман понесет наказание (как будто гауптман нас бы спас от пули). Другое дело, что гауптман так запросто отпустил нас в город, понадеявшись на то, что немцы везде быстро устанавливают "орднунг" и все ходят на задних лапках. Везде, но не в России.

Генерал пожал руку Задорожному и сказал, что за спасение жизни августейшей особы представит его к Железному Кресту 2 класса. А вместо гауптмана назавтра появился обер-лейтенант с хорошим русским языком, как выяснилось бывший филолог, изучавший в Геттингенском университете творчество Достоевского и "загадочную русскую душу". Хотя филолог явно был из разведки, судя по его внимательному, совсем не филологическому взгляду и манере беседы, в ходе которой он вроде бы незаметно вытаскивает из собеседника нужную информацию. Филологов этому вроде не учат…

После ужина ко мне опять зашел Задорожный. Он сказал, что хотел еще сегодня уйти с парой-тройкой надежных товарищей, но это невозможно, ему не удалось получить в Севастополе помощь в пересечении границы и надежных документах, которые бы не вызывали вопросов у немцев. Необходимость покинуть Дюльбер связана с экстренно возникшими обстоятельствами — пакетом от посланца из будущего.

— Вы так и не прочитали, что в письме?

— Нет это невозможно. Я должен передать его как есть вместе со всем остальным моему руководству.

— А разве не адресату?

— Нет, я не подчиняюсь Ленину. Если мое руководство решит, что это необходимо, они его известят. Возможно, что в пакете сведения, которые могут резко повлиять на сложившуюся обстановку, именно, за это, как я понимаю, и отдал жизнь посланец из будущего. Поэтому я решил оставить вашу охрану на своего заместителя, это надежный человек, а сам попытаться перейти линию фронта. Сейчас вашей жизни ничего прямо не угрожает, просто не покидайте Дюльбер и все будет в порядке. В конце концов. Кайзер отдал неоднозначный приказ о вашем будущем, а немцы исполняют приказы с точностью машины. Думаю, что скоро вы покинете пределы России.

В середине июня немцы сформировали прогерманское коалиционное правительство генерала Сулеймана Сулькевича, которое довольно быстро поругалось с Киевом и оба "суверенных" государства закрыли границу, прекратив какое-либо сообщение. В Крыму, несмотря на летний сезон и обилие овощей и фруктов, стала ощущаться нехватка продуктов — масла, мяса и хлеба. Несколько раз охрана ловила воришек, пытавшихся банально утащить продукты: мы не испытывали недостатка, так как питались по генеральской норме рейхсвера, а вот население бедствовало хуже чем при большевиках: тогда на карточки можно было хоть получить крупы и муку, а теперь ничего. Мы много беседовали с Задорожным на темы партий, жизни народа, то от чего я был практически оторван. К обсуждению содержимого пакета Алеши Егорова мы больше не возвращались. Однако, вечером, когда все ложились спать, я разбирал мелкий почерк студента в его блокноте. Сам блокнот тоже был примечателен. Сначала я решил, что он в кожаной обложке, но затем обнаружил, что это искусственная кожа, но очень похожая на настоящую шагрень темно-коричневого цвета. Качество ее ни шло нив какое сравнение с нынешним дерматином. На форзаце был тиснением изображен человек в пальто, с вытянутой рукой, указывающий куда-то вдаль. За ним трехтрубный крейсер, по очертаниям очень похожий на современные мне. Неужели за 60 лет не было никакого прогресса в кораблестроении? Этого не может быть, конечно, Алексей ничего не написал о флоте, кроме слов об авианосцах, как я понял, кораблей несущих аэропланы, способные причинить существенный вред линейным кораблям, в отличие от нынешних авиаматок, использующихся как плавучие базы для гидроаэропланов. Тут я вспомнил, что Алексей писал о революционном крейсере "Аврора". Неужели это он? Похож, трехтрубный, один из неудачной серии "богинь"[21]. Что же такого революционного он натворил, что о нем помнят 60 лет?

Вообще, основное, что я усвоил из записок по военному делу — это то, что в будущей войне более существенную роль будут играть моторы и та страна, которая сможет выпускать их больше и мощнее имеет шансы стать лидером в воздухе и на суше. Мотор — это сердце аэроплана, подводной лодки, автомобиля и какого-то танка (бочки? наверно это машина, изображенная Алешей с пушечной башней, на гусеницах, и дед его, как он написал, был танкистом).

Про скорострельное оружие пехоты, названное Алешей автоматом, вроде бы уже известно и даже удачные отечественные образцы есть. Я вспомнил про испытание ружья-пулемета конструктора Федорова, эти испытания показали неплохие результаты, несмотря на ворчание стариков-генералов, что такое оружие оставит армию без патронов. Так надо больше патронов нужно делать, господа, а не ворчать! Для меня тогда уже было ясно, что это оружие будущего и я заказал 200 таких ружей-пулеметов для своих авиаторов — вооружить ими летчиков наблюдателей[22]. И отзывы были замечательные. Федоровское ружье-пулемет было легкое и удобное, гораздо легче пулемета Мадсена, а уж тем более Льюиса и Гочкиса, при установке которых на аэропланах требовалась турель, иначе попасть в аэроплан противника никак не удастся. Так что, вооружить таким "автоматом" пехоту, хотя бы по одному на взвод — и огневая мощь будет на порядок выше, а если по одному ружью-пулемету на отделение — тогда и все мечты воплощаются.

Вскользь было сказано, что это будет война с Германией и Россия понесет колоссальные потери, более 20 миллионов человек, но выиграет войну в 1945 г. В ходе войны немцы блокируют Ленинград (это наверно, будущая столица большевиков), где от голода погибнет более миллиона жителей — страшно даже представить себе такое! Алексей написал о переезде правительства в Москву — о том что он не знал, что это еще будет в 1918 г. — насколько я узнал от Задорожного, Ленин и правительство уже в Кремле.

Про медицину я мало что понял, но понял, что Алеша подсказал идею лечения болезней, вызываемых микробами и даже я со своим военным образованием понимал, как много это значит и на войне и в мирной жизни.

Еще, конечно, интересно проверить его сведения о неоткрытых полезных ископаемых. Неужели в России есть свои алмазы? Звучит фантастически, а впрочем, почему бы и нет, в самой большой стране мира (какой была Россия) чего только нет в земле. Постой, значит, большевики из будущего сумели обратно собрать потерянные земли — тут я вспомнил про 15 надписей на разных языках на их бумажных деньгах, да еще и прирастить территорию. То, что нет надписи по-фински, меня не удивило, там были свои марки.

Интересно было и про нефть в Поволжье и про чернозем в северном Казахстане, уголь на западе Сибири и гору Магнитную на южном Урале — вот где надо строить заводы и куда перемещать крестьян на новые земли — туда ни один враг не достанет!

Только вот не лежит у меня душа к большевикам, не хочу я отдавать им Россию — территорию свою мы и без них соберем и без моря пролитой крови. И более справедливую жизнь для офицера-авиатора, отдавшего здоровье Родине, устроим. И картошку студенты-медики собирать не будут, попутно тратя время на изучение марксизма во всех его ипостасях. Пусть лучше лекарскую специальность изучают!

Надо подумать, чем это коммунисты-большевики так прельстили население нашей многострадальной Родины, поговорить об этом с Задорожным.

Задорожный часто отлучался в Севастополь, видимо пытался установить связь со своими, но теперь он ездил один или с одним из своих солдат, якобы за продуктами. Впрочем, он почти всегда что-то привозил из своих поездок, разнообразя наш стол.

Вечером мы беседовали на политические темы. Поскольку я был оторван от новостей на погода, то с удивлением узнал, что большевики все же провели выборы в Учредительное собрание, которые проиграли эсерам (за последних проголосовала провинция, ленинцы набрали большинство только в Москве и Питере). Недовольный проигрышем выборов Ленин разогнал Учредиловку, что собственно и выступило в качестве запала в гражданской войне. Против Ленина ополчились многие из его союзников, обвинив в тирании и диктаторских замашках, на что вождь мирового пролетариата разражался статьями и речами на тему диктатуры победившего пролетариата, то есть, заводских и фабричных рабочих. При этом крестьяне, по его мнению, были мелкособственнической инертной массой, способной как поддержать пролетариат, так и отколоться от него. Интеллигенцию Ульянов вообще ни в грош не ставил, называя не мозгом, а гавном нации (как будто сам не был юристом по образованию и журналистом по сути). То есть его должны были бы смести сразу после разгона Учредительного собрания, однако, это не случилось… Почему?

Из объяснений Задорожного я понял, что Ильич (так коммунисты называли помощника присяжного поверенного и сына штатского генерала господина Ульянова[23]) заработал себе популярность среди рабочих и солдат популистскими лозунгами, пообещав фабрики рабочим, а землю — крестьянам. Если с последним более-менее ясно, как пахать землю и собирать урожай, любой крестьянин знает с детства, то как может рабочий полноценно управлять фабрикой или заводом, для этого ведь нужны специальные знания.

Задорожный мне сказал, что для этого и созданы Советы, а власть, собственно, и называется поэтому Советской.

— Много ли в Советах инженеров, экономистов, ученых?

— Нет, мало, практически их нет.

— Так как же Совет, состоящий из рабочих, пусть даже высокой квалификации, будет обеспечивать выпуск сложной продукции? Ведь рабочий в совершенстве знает только свою специальность, ну там токарное, кузнечное дело, а как будет выглядеть вся машина и что для этого надо, знает инженер. И выпуск новой продукции никогда никакой токарь-пекарь даже самой высокой категории, не организует, для этого нужен специалист по технологии. Я немного знаю кораблестроение, изучал в Морском корпусе, так в кораблестроении все держится на инженерах и главном кораблестроителе, который видит всю конструкцию корабля. А слесарь, он что — ну нарежет резьбу на болте и сделает к нему гайку и после этого вы мне будете утверждать что Совет пусть даже из 100 таких слесарей сделает корабль, хотя бы его чертежи? Это чепуха, ваше пролетарское управление. Теперь я понял, почему заводы прекратили выпуск продукции с появлением на них Советов после февраля 1917 — токари и слесари стали обсуждать все на свете, а дело свое делать они уже не захотели.

— Вы не правы, Александр Михайлович, вернее в мелочах вы правы, но не правы по существу. Советы должны привлекать специалистов и заставлять их делать свою работу.

— Заставлять, говорите? Значит, в этом и есть сущность диктатуры пролетариата? То есть токарь диктует инженеру как ему разрабатывать новую технологию, как строить корабль? Да токарь не имеет об этом представления! Для этого учиться надо: 10 лет в гимназии и 5 лет в университете и после только через 5 лет, приобретя опыт, этот инженер поймет, как все устроено. А инженер будет рад, если ему токарь с тремя классами приходской школы будет указывать, что делать, а что нет?

— Ну, если инженер не будет слушать, что говорит Совет, то его заставят! Рублем, пайком, винтовкой, в конце концов, если он саботажник.

— Прекрасно, вот мы и пришли к тому с чего начали — к насилию. То есть не хочешь — заставим, или умрешь от голода или просто расстреляем. А вы не думаете, что у вас инженеров просто не останется? Одних вы расстреляете, другие, не дожидаясь этого, разбегутся. И кто корабли будет строить?

— Да, без насилия нельзя, но это будет насилие большинства по отношению к меньшинству, то есть, к бывшим эксплуататорским классам, а не эксплуататоров по отношению к большинству трудящегося населения.

— Ну ладно, я по вашей теории и есть один из самых главных эксплуататоров, а вот как быть с тем же инженером. Он что, эксплуатировал рабочих? А вы к нему репрессивные меры предлагаете, вплоть до расстрела!

— Нет, инженер — он социальная прослойка а не класс, именно по тому, что он тоже наемный рабочий.

— Так почему же наемные инженеры не возглавляют эти Советы? И ученые тоже никого не эксплуатируют, кроме себя самого, думая над проблемой все время, а не 8 часов работы в день, как вы хотите и пишете в ваших лозунгах. Если ученый будет работать только 8 часов, от звонка до звонка, а потом скажет — стоп, я отдыхаю, то никакого озарения к нему не придет никогда. И творческие люди, писатели, художники — они ведь не по 8 часов работают!

— Ну сравнили тоже, работу художника и, скажем, маляра. Маляр вон какой тяжелой кистью машет — если он больше 12 часов в день работать будет, то упадет и все.

— Замечательно! Вот Дерюжинский, что вашу голову лепил — он конечно, не 12 часов подряд ее лепил. Но вы бы так смогли вылепить голову Дерюжинского, как он вашу?

— Так он учился, а я лепить головы не обучен. Вот мотор перебрать могу, а Дерюжинский может?

— Моторы перебирать можно научить 7 из 10 человек, а таких как Дерюжинский — по пальцам на всю Россию перечесть можно. И учи, не учи, без таланта в этом деле никуда не деться. Вот перебрать мотор вы можете, а новый разработать, такой, какого никогда и ни у кого не было, самый лучший?

— Нет, новый построить не могу, тут надо инженером быть.

— И не просто инженером, а талантливым конструктором, таких тоже на всю Россию, может 3–4 найдется. А вы их Советам хотите подчинить. Их только Советам из таких же конструкторов можно подчинять, вот они и называются Ученые Советы и в университетах уже не одну сотню лет существуют. И никого еще не расстреляли! Потому что ученые они, и знают, что пустым насилием ничего добиться нельзя, вон даже животных дрессируют так — не просто бьют их, а морковку дают. Поэтому будь я вашим советским руководителем, я бы таких людей обласкал, все бы им дал, что нужно для жизни и работы, но и спросил бы потом за их проекты, а не наганом перед носом тряс. Ничего у вас с этой пролетарской диктатурой не выйдет — вся образованная публика сбежит в Европу и Америку и останетесь вы со своими Советами и голым задом.

— Ну не надо уж так — помните деньги из будущего, мы же победили!

— Да помню, но из того что я видел, следует, что победили вы только в России, а что произошло за 60 лет в других странах, мы не знаем. Да и по правде сказать, довольно невзрачные они, эти деньги из будущего. Маленькие одноцветные бумажки — сравните их с имперскими деньгами, монеты не из серебра, а из дешевого сплава. Какая покупательная способность этих денег, мы тоже не знаем, может, за три рубля только пирожок с требухой купить можно. (Тут я слукавил, из записи в блокноте можно было сделать вывод, что простые, но добротные ботинки стоили 10 рублей, да и сзади на блокноте было написано "цена 50 копеек". Но не показывать же Задорожному, что я обладаю такой информацией).

А что произошло за 60 лет в других странах — может европейцы и американцы на Луне уже побывали и на колонии ее поделили, а может и Марс прихватили. Какие там у них машины, мы не знаем. Может, уже их вовсю эксплуатируют, а людей не эксплуатируют вовсе и куда тогда вся теория Маркса, в помойку? Союз освобождения механических уборщиков улиц! Профсоюз автоматических прачечных и хлебопекарен выдвинул лозунг: "Долой людей — эксплуататоров!"

Так что из всех свидетельств у вас только то, что вы победили в России и неизвестно, какой ценой. Может быть, залив страну кровью и изгнав из нее интеллигенцию, вы отбросили Россию на задворки истории?

— Ты мне Маркса не трожь! Извините, Александр Михайлович, забылся, что мы не на партийной дискуссии.

— Ну что вы, у нас получился очень предметный разговор, спасибо за то, что прояснили мне партийные точки зрения, у меня теперь хоть какая-то картинка складываться начала.

В середине июля пришло страшное известие. Его привез Задорожный из очередной поездки в Севастополь. Кажется, он восстановил связь с центром и связник принес ему деньги, новые явки на территории гетьманщины, документы, а также сообщил новости. Ники с семьей большевики расстреляли в Екатеринбурге, чуть раньше пропал его борат Михаил в пользу которого он отрекся за себя и царевича Алексея, а Михаил, пробыв императором 5 часов, корону не принял и сказал что будет ждать решения Учредительного собрания. Публике сообщили, что Михаила похитили, но Задорожный однозначно высказался о том, что с ним тоже кончено. В Алапаевске расстреляли или живыми бросили в шахту остальных находившихся у Уралсовета великих князей. Уралсовет объяснял, что расстрелял царя и остальных Романовых ввиду наступления белых частей армии адмирала Колчака, чтобы Романовы не попали в руки белых. Точно такая бы участь ждала и нас, если бы нас охраняли большевики вроде уральских, они бы нас не задумываясь, расстреляли при подходе германской армии. А ведь Задорожный вступил в бой за нас с ялтинскими коммунистами в точно такой же ситуации.

Я пока не стал ничего говорить родным, пусть германцы сообщат, но они молчали. Может быть, известие о расстреле — провокация большевиков. Тем более, что Ники и другим Романовым уже не помочь. Жаль детей, как у этих извергов рука поднялась на больного ребенка и княжон, совсем еще молоденьких девушек? Если это так, то большевики подписали себе приговор в глазах цивилизованного мира. Надеюсь все же, что не все это правда…

Задорожный опять решил уходить через линию фронта, для получения заключительных инструкций из центра, где его будут ждать (он передал, что прибудет с документами исключительной важности) он в двадцатых числах июля опять поехал в Севастополь. Теще моей он как-то сказал, что его частые поездки в город связаны с поиском ее семейной Библии[24]. Возможно, что он и ее тоже искал, но я-то знал, что причина в другом.

— Да благословит вас Господь, мой друг — сказала Мария Федоровна, провожая Задорожного в очередную поездку якобы за Библией.

Вернулся Задорожный озабоченным. В Москве 18 июля произошло вооруженное выступление левых эсеров и они были разгромлены. Их лидеры были арестованы и находятся в тюрьме. Оставшиеся ушли в подполье. Связник тоже на встречу не прибыл и место перехода границы так и осталось неизвестным, теперь уже никто извне Задорожному помочь не мог… Сообщил новости Задорожному местный член партии эсеров, прибывший на встречу вместо связника. Сам связник уехал пару дней назад, сказав, что завтра вернется и не вернулся. Вот тогда-то Задорожный пожалел, что дело с пожалованием ему "Железного Креста" замяли, а то ведь спрашивал меня, как бы повежливее отказаться. То ли генерал свое обещание представить героя не выполнил, то ли наверху решили, что награждать русского матроса за спасение жизни русского адмирала, пусть и лично известного кайзеру, не стоит. А если бы дали орденок, то Задорожный как кавалер боевой германской награды вполне бы без вопросов отправился за Перекоп, мол, родных повидать, похвастаться перед ними "германьской" наградой, а там — ищи ветра в поле.

Между тем, жизнь в Дюльбере продолжала идти своим чередом, лето уже перешло свой экватор, но было жарко, лишь вечером прохлада с запахом роз и ветерком с моря приносила облегчение. Все же райское это место — Крым, жемчужина империи. Как жаль, что нет со мной моих братьев, томящихся в Петропавловской крепости (по словам Задорожного они живы и являются последними Романовыми на территории советского государства). Брат Георгий, тихий человек, всецело погруженный в нумизматику, обладатель крупнейшей коллекции монет Российской империи, издавший многотомный труд "Свод монет Российской империи", был схвачен "красными финнами", занявшими в то время Гельсингфорс и передан ими большевикам (а ведь формально он уже пересек границу). Брат Николай, историк и литератор, в свое время фрондировавший против монархии, поклонник демократии, сразу же после февральской революции написавший отречение от своих прав на престол, если такие права возникнут, убеждал других великих князей подписать эту бумагу правительству князя Львова (и вроде тоже кого-то убедил последовать его примеру), теперь сидел с любимым котом в каземате Петропавловки, отдавая коту лучшие куски от скудного тюремного пайка. Писатель Максим Горький просил Ленина лично за Николая, но чертов Ильич ответил: "Революции историки не нужны". Оба моих несчастных брата, мухи за свою жизнь не обидевшие, теперь сидят в сырых тюремных камерах, а ведь, уговори я их в семнадцатом приехать ко мне в Киев, были бы они со мной сейчас в Дюльбере…

Периодически перечитывая записи в коричневом блокноте, я старался понять, что же произошло в России и почему большевики победили. Я расспрашивал Задорожного о партиях, их программах. Он даже с интересом отнесся к этим вопросам, может быть, мечтал распропагандировать меня, чтобы я присоединился к его движению? Я не стал его разочаровывать и старался показать себя прилежным учеником. Он мне даже какие-то партийные брошюрки стал приносить, газеты (правда старые, с речами их вождей), даже статьи Ленина и Троцкого изданные отдельно маленькими брошюрками. От трудов Маркса и Энгельса я отказался, сказав, что читал "Капитал" и "Анти-Дюринг" в подлиннике. Задорожный с уважением посмотрел на меня, а я не стал его разочаровывать сказав, что ни одну из этих книг я не осилил даже на одну десятую из-за тяжеловесного стиля и примитивной логики авторов. Большевики, да и вообще все русские марксисты, называли Маркса большим ученым, обосновавшим все на свете, разработавшим новую философскую систему. На мой взгляд, эта система была компиляцией идей различных философов, надерганной без учета тех принципов, которые эти философы исповедовали. Экономическая теория была крайне примитивной, даже мне, далекому от торговли и промышленности человеку, было ясно, что если бы купец, начитавшись Маркса начал бы вести дела, так как ему предписывал этот бородатый "философ-экономист", то он немедленно бы разорился. Если бы "Капитал" был действительно дельной книгой для деловых людей, то они сметали бы его с прилавков книжных магазинов, когда он стал легально издаваться. Это лишний раз доказывает, что начетничество в науке недопустимо и приводит к оторванным от жизни мертворожденным теориям. Хуже всего, когда эти теории поднимают как знамя ловкие политиканы, вроде Ленина и его команды и объявляют темным рабочим, что вот, де — предтеча, который показал путь к всеобщему счастью. Под это дело они ловко обделывают свои делишки, устраняя политических конкурентов (а ну, кто из нас "марксистее") и рвутся к власти, к всеобщей власти, используя людей как пешек в политической игре. Почитав Ленинские брошюрки, я лишь нашел подтверждение этим мыслям. Ленин, конечно, талантливый публицист и журналист, но не более того, искать там какие-то откровения, извините, но напрашивается нехорошее сравнение. Еще хуже Троцкий, чьи трескучие статьи и заклинания выдают с головой этого авантюриста, но, по слухам, сколотившего приличную армию, получившую название Красной и привлекшего в нее много офицеров и даже генералов, которых он назвал "военспецами". Как же он привлек в эту Красную Армию такое количество "военспецов"? Видимо, кого пайком, кого угрозой расправится с близкими, а большинство офицеров, наверно продолжали служить по инерции — им все равно, особенно если им скажут, что они служат России, но ставшей Красной (от крови, наверно)…

Удивительно, но в августе к дискуссиям за вечерним чаем у меня в кабинете присоединился наш обер-лейтенант. Как ни странно, он с Задорожным нашел больше общего, чем со мной. Благодаря отличному русскому, Гюнтер, так звали нашего офицера, не испытывал языкового барьера и разговоры пошли более откровенные, особенно когда появился выдержанный 15 лет в дубовой бочке портвейн, а точнее, крымвейн "Дерваз-Кара" ("Черный Полковник") из старых запасов Задорожного. Все участники мероприятия отдавали должное чудесному напитку, попивая темно красную, с бордовым оттенком темную терпкую жидкость, и языки развязались сами собой. Я старался помалкивать, тем более, что на моих глазах развертывались партийные баталии (еще раз убедился, что в армии партиям не место, раз офицер разведки (хотя, может это я себе выдумал что Гюнтер — разведчик), ведет такие разговоры с недавним противником. Тем более, что Задорожный оказался осведомлен в деятельности так называемого крыла левых в Социал-Демократической партии Германии, у него вроде даже там знакомые были, в отделении партии в Вильгельмсхафене[25]. Гюнтер же придерживался более правых взглядов, но, тем не менее, считал, что идея монархии себя исчерпала.

По его словам, в Германии все было плохо и она неумолимо катилась к поражению в войне. Это было дико слышать здесь, где немецкие солдаты гоготали в кафе, а господа офицеры ходили гоголем. Но Гюнтер сказал, что поставки продовольствия с Украины лишь ненадолго снизили перебои с продовольствием внутри страны, ведь большую их часть отправляли на Запад, туда, где шли ожесточенные бои. Особенно плохо дело стало с вступлением в войну САСШ, теперь у союзников был двукратный перевес в живой силе, про технические возможности можно было промолчать. Промышленность Германии задыхалась без сырья, квалифицированные рабочие были на фронте, призывали мужчин все более и более старшего возраста, а с фронта возвращались инвалиды. Снизился выпуск аэропланов, подводные лодки стояли на стапелях из-за недостатка комплектующих. Хуже всего, что начался снарядный и патронный голод, а это было уже началом конца.

Провалившееся в августе наступление немцев на Париж и успешное контрнаступление союзных войск лишило даже генералитет иллюзий относительно победы в войне. На поле боя появились танки (вот и объяснение термину, говорят, что англичане так маскировали производство боевых машин, мол, это всего лишь большие бочки-цистерны для горючего). По словам Гюнтера, первое применение танков вызвало скорее психологический эффект, но потом немецкие артиллеристы научились бороться с неповоротливыми машинами бриттов. Французы тоже сделали легкий и более маневренный танк "Рено". Так что немецкая промышленность, напрягаясь из последних сил, тоже выпустила несколько десятков огромных монстров, превосходивших по мощи британские. Проблема была в мощности двигателя — он не мог справиться с весом брони и оружия, обеспечив при этом приемлемую скорость движения и способность преодолевать препятствия — чем-то приходилось жертвовать. Таким образом, на исходе войны родилось новое, многообещающее и быстропрогрессирующее оружие и я вспомнил про фразу из блокнота о том, что будущая война станет войной моторов. Гюнтер показал несколько фотоснимков в газетах, где были немецкие солдаты, позирующие на поверженных британских монстрах. Как далеки они были от того рисунка, что я видел…

В конце сентября фронт на Западе стабилизировался. Союзники накапливали резервы, подтягивали артиллерию, складировали снаряды. А вот немцам нечего было подтягивать и складировать. Начались шепотки по кубрикам в Киле и Вильгельмсхафене, флот стал небоеспособен. Мы это уже проходили, сейчас и до офицеров доберутся.

В сухопутных частях генералитет во главе с Людендорфом (тем самым, что в марте подписал Брестский мир с советской Россией) заявил, кайзеру, что удержать наступление союзников будет некем и нечем и надо начинать переговоры о мире. Правительство ушло в отставку и новым канцлером был назначен принц Баденский, которому кайзер и повелел вести переговоры о перемирии, справедливо полагая, что с ним, Вильгельмом, они заведомо обречены на провал. Новое правительство не нашло ничего лучше, как через голову союзников обратиться напрямую к президенту САСШ Вильсону. Если в начале американцы еще что то у себя обсуждали, то потом они решили, что навсегда утратят доверие европейцев и Вильсон потребовал не перемирия, а капитуляции. Немцы не согласились и Людендорф приказал продолжать боевые действия, за что на следующий день был вызван к кайзеру и отправлен в отставку. Опять установилось шаткое перемирие. Германские войска недоумевали, что там творится в Берлине? Нет, осведомленность Гюнтера явно вызывает подозрения, не может простой обер-лейтенант знать, что творится наверху.

А вот Задорожный вновь воспрял духом, он понял, что немцам приходит конец и скоро они поедут "нах хауз" вот тогда-то, в вакууме, который образуется после отхода частей рейхсвера и можно проскочить к красным.

Ноябрь-декабрь 1918 г., Дюльбер. Немцы уходят и Задорожный тоже. Приход англо-французской эскадры.

Вот так, в ожидании перемен, и начался ноябрь, а потом стало известно, что капитулировала Турция, за ней Австро-Венгрия, а 11 числа, после начавшегося наступления союзников, в Компьенском лесу было заключено перемирие с Германией.

В ночь на 16 ноября через проливы в Черное море вошла англо-французская эскадра под командованием вице-адмирала Кэлторпа. 29 ноября эскадра бросила якорь на рейде Севастополя. Началась дележка русского флота между союзниками. На кораблях уже были подняты андреевские флаги, Кэлторп приказал их спустить. Британцам достались лучшие корабли: линкор, две подводные лодки и миноносцы, которые были на ходу, французам — все остальное, большей частью плавучий металлолом. Довольные бритты тут же уволокли трофеи к Дарданеллам, слегка подправив уже подлатанное немцами. Не помог и протест Деникина вернуть угнанные корабли, его просто проигнорировали[26].

Союзники стали высаживать десант и нам сообщили по телефону, что назавтра прибудет английский офицер с морскими пехотинцами для нашей охраны. Дело в том, что с эвакуацией немцев активизировалось и белое и красное подполье, а вместе с ними и обычные бандиты. Вновь начались ночные налеты на виллы и дачи "буржуев" уже обобранных до нитки, но налетчики были уверены, что где-то обитатели дач прячут несметные сокровища и несчастных пытали, чтобы те указали тайники. В 99 % это все кончалось смертью и трупы обывателей сжигали вместе с дачами. Англичане уже высадили небольшие десанты с миноносцев в Ялте и Алуште. Как ни странно, даже наличие небольших, во много раз меньших, чем при немцах, гарнизонов в этих городках практически прекратило грабежи. Англичане вели себя как с туземцами в колониях, абсолютно не церемонясь, и расстреливали мародеров и налетчиков на месте.

Гюнтер с фельдфебелем собрались уезжать. Вместе с ними планировал уехать и Задорожный с парой своих бойцов, намереваясь с последними уходящими немцами уйти за Перекоп и там проскочить по пустому коридору, еще не занятому, с юго-запада казаками, с северо-запада — гайдамаками, а с востока — наступающими белыми частями. Общение со всеми ими не входило в планы комиссара, он намеревался как можно быстрее добраться до красных частей. Я попрощался с Задорожным, мы обнялись, как боевые товарищи, к тому же связанные одной тайной.

— Прощайте, адмирал, не поминайте лихом, уж вряд ли свидимся.

— И вам счастливо добраться, Задорожный.

Больше я комиссара не видел и ничего не слышал о нем. Бог знает, добрался ли он до своих, доставил ли пакет по назначению и не сочли ли его мистификатором. Для меня он навсегда остался сильным человеком и загадочной личностью, до конца не раскрывшейся и не понятой мной. Я даже допускал, что его истинные хозяева — вовсе не лидеры левых эсеров, а чуть ли не английские разведывательные службы или какая-то тайная полиция. Не выходили у меня из головы те два "чухонца", говорившие с английским акцентом и исчезнувшие перед вступлением немцев в Дюльбер. Я бы даже не удивился, увидев их в британских офицерских мундирах. Но, если Задорожный выполнял задание британцев, почему он не стал их дожидаться, не захотел встречаться со своими хозяевами? Ответ, возможно, был в том, что комиссар был слуга двух, а то и трех господ и везде аккуратно получал жалованье. Ну да Бог ему судья, главное — что он уберег нас в эту лихую годину, а по чьему приказу — время покажет.

К вечеру у ворот Дюльбера показался автомобиль, из кабины выпрыгнул сухощавый спортивный офицер в полевом френче цвета хаки и английской фуражке с высокой тульей. Он на неплохом русском осведомился у охранника, где находится императрица Мария Федоровна и потребовал сопроводить его к ней. На остальных он не обратил ровным счетом никакого внимания. Его солдаты выпрыгнули из кузова и построились под командой сержанта.

На крыльце дворца показалась моя теща, а за ней — все остальные Романовы, игравшие роль импровизированной свиты. Умеет же Мария Федоровна создать атмосферу дворцового приема, в любом месте. Многолетняя школа, — подумал я с уважением. Вдовствующая императрица была аккуратно причесана в скромном, но достойном императрицы темно-сером платье. На голове блестела небольшая диадема, а на шее — бриллиантовое колье, ослепительно переливавшиеся в лучах закатного солнца. Я невольно залюбовался ею. Какая царственная посадка головы, прямая спина! Исполненный царственной милости к пришельцу взгляд сверху вниз на англичанина — он так и не посмел подняться по ступеням.

Английский офицер отдал воинское приветствие, солдаты взяли на-караул:

— Ваше императорское величество! Офицер по особым поручениям при адмирале Кэлторпе, капитан Смит к вашим услугам! Адмирал Кэлторп поручил мне передать приглашение Его величества короля Георга Пятого прибыть в Великобританию на военном корабле Его королевского величества.

— Что же сам сэр Кэлторп не пожаловал? Я, пожалуй, приму приглашение Его королевского величества. Но со мной должны проследовать моя семья, родственники, друзья и слуги. Думаю, что всем им хватит места на корабле, чтобы достойно своему званию и чину перенести морское путешествие.

— Ваше императорское величество, я уполномочен передать приглашение лично Вам, но я передам Ваши пожелания слово в слово сэру Кэлторпу. Адмирал очень занят сейчас на эскадре, много организационных вопросов, а надо было быстро обеспечить Вашу охрану, в окрестностях неспокойно. А сейчас позвольте мне развести охрану на посты, мы остаемся в усадьбе.

— Капитан, мой зять, Великий князь Александр, как адмирал императорского флота, поможет вам выполнить ваш служебный долг и объяснит здешние порядки.

Я подошел к Смиту, — разведите своих людей на посты, капитан. Сегодня ночью они будут нести караул вместе с нашей охраной, — я представил ему старшего охраны, которого назначил Задорожный перед отъездом, в зрелых годах, но крепкого боцмана, уважаемого как матросами Задорожного, так и немцами, он, кстати, успел подружится с фельдфебелем и как-то особенно тепло с ним простился.

— Будет исполнено, господин адмирал! Свободных от смены накормлю и спать уложу. Караулы самолично ночью проверять буду, не извольте беспокоиться, ваше высокопревосходительство.

Пока мы беседовали, все, кроме караула разошлись, я успел шепнуть боцману: Петрович, если бритт будет спрашивать в каком ты звании, не говори, что ты боцман, а то на шею сядет. Держи себя с ним как с ровней, ты же начальник личной охраны императрицы, так и представляйся, и по имени-отчеству чтоб тебя величал (ты же лицо сейчас гражданское, статское, вот и скажи, что из особой охраны их императорских величеств, этак ты вроде статский советник будешь, по чину полковнику равен). Он еще счастлив будет, что ты себя с ним как с ровней держишь, а не заставляешь во фрунт вставать — ну это я пошутил, не зазнавайся, но и честь флага не теряй, а то англичане горазды на шею сесть и ножки свесить.

Тут подошел капитан и я ему представил Петровича:

— Начальник личной охраны императрицы — Иван Петрович, он у нас статский, но военную службу знает, пойдет с вами, капитан, и покажет расположение постов. Прошу вас, капитан, без него караулы не проверять, неровен час, наши вас подстрелят. А как разведете свою дежурную смену, Иван Петрович определит отдыхающую смену на постой и накормит. Иван Петрович постоянно находится с караулами, так положено, но вам, капитан, как гостю, мы найдем отдельную комнату. Караулы у нас сменяются через 4 часа, пришедшая смена может спать, а третья в готовности заступать на пост через 4 часа. После развода караулов прошу вас, ко мне в кабинет, я попрошу накрыть там ужин для нас. До встречи, капитан!

Через час капитан Смит пожаловал с визитом. Прямо с порога он рассыпался в любезностях и благодарностях.

— Ваше высочество, господин адмирал, позвольте поблагодарить вас за внимание, проявленное к военнослужащим Его величества. Нас накормили и разместили, все сыты и довольны. Мне очень понравилась моя комната, чисто и уютно. Я немного привел себя в порядок и сразу к Вам, чтобы не заставлять Вас ждать, сэр.

— Капитан, у нас в приватной обстановке офицеры, в том числе в кают-компании, обычно обращаются друг к другу по имени-отчеству, независимо от чина. Так что можете звать меня Александром Михайловичем.

— Спасибо, сэр, то есть, простите, Александр Михайлович. Можете звать меня Джонатан.

Я поражен порядком несения караульной службы. Все так четко и продумано. Я слышал, что Дюльбер превращен в настоящую крепость и выдерживал атаки большевиков, но не верил этому. Теперь убедился своими глазами, что без артиллерии его не взять, а у бандитов, ее, к счастью, нет.

— Джонатан, не могли бы вы поговорить со своим командованием, чтобы нам дали возможность использовать прожекторы для контроля доступа с моря, а то при немцах мы их не включали из-за строгой экономии электричества, введенной немцами. Не санкционированно я не могу дать команду на включение — не могу гарантировать, что не вызову ответный огонь вашей эскадры.

— Боюсь, что в сторону эскадры адмирал вам не позволит светить, но, возможно, он разрешит использовать наши корабельные прожекторы, поставив на якоре миноносец где-то поблизости.

— Тогда, может быть, возможно направить прожекторы на парк, у нас была попытка прорыва ялтинских большевиков через парк, двое из охраны тогда погибли, но и ялтинцев положили десять убитыми и пятеро ранеными. Я вспомнил, что приманкой для "временного" послужили украшения моей тещи и кто знает, не будут ли еще горячие головы, желающие проверить надежность охраны, тем более, теща сегодня появилась в бриллиантах, значит известие о них через слуг, да и бриттов, вполне может попасть не в те уши.

— Да я видел, у вас там замаскированные позиции, но на деревья и кусты за ними вполне можно будет направить свет прожектора — он будет слепить нападающих и не даст им возможность прицельно стрелять по охране в окопах. Я постараюсь получить разрешение на прожекторы.

Мы приступили к ужину. Спасибо Гюнтеру, а вернее Задорожному, Гюнтер оставил свои припасы, чтобы дать место в машине камраду Задорожному и его людям, так что пока мы не бедствовали. Был свежевыпеченный хлеб, холодная телятина, много зелени, овощей и фруктов. И большой графин с темным портвейном "Черный полковник". После первой рюмки за здоровье короля Георга и второй — за здоровье императрицы Марии, пошла третья — за боевое содружество союзных наций. Джо резво осушал рюмки до дна, наливая себе безостановочно, и я понял, что он истинный "three bottles man", то есть джентльмен, способный выпить три бутылки портвейна, оставаясь на ногах. Правда, отдавал он должное и закуске, особенно зелени и фруктам (истосковался по зелени на своём HMS[27], съев заодно и всю телятину.

— Отличный портвейн, португальский, естественно, но я что-то не могу определить марку на вкус?

— Нет, крымский, но очень хороший. И еще, Джонатан, это правда, что император Николай со всей семьей, его брат и Великие князья, бывшие на Урале, все погибли?

— Да, император с семьей, по словам большевиков, расстрелян, но следственная комиссия Колчака, работавшая в Екатеринбурге, никаких останков не нашла. Говорят, что их растворили в кислоте. Тела Великих князей в Алапаевске нашли в старой шахте, достали и похоронили. Когда они были сброшены в шахту, они были живы и умерли от ран и голода. Великая княгиня Елизавета, перевязала их раны и заботилась о них как могла, читала молитвы до конца — ее нашли с самодельным, связанным из двух щепок, крестиком в руках.

Ваш брат, Сергей, бросился на комиссаров перед расстрелом и его застрелили, он был сброшен в шахту уже мертвым. Брат царя, Михаил, вместе с камердинером-англичаниным, пропали без вести, но, вероятно их тоже убили, тел их также не найдено.

— Джонатан, если Мария Федоровна спросит что-то о судьбе детей, внуков и родственников, не говорите ей правду. Скажите только про тех, кого нашли, опознали и похоронили, ни про семью Николая, ни про Михаила не говорите, что их убили, скажите, что есть такие слухи, но есть и люди утверждающие обратное. Скажите ей, что большевикам верить нельзя и все.

Мы выпили за упокой души. Я первый раз за вечер — до дна. Бедный Сергей, он всегда был храбрым и смерть нашел от пули, как настоящий офицер. Все лучше, чем медленно умирать от переломов, голода и жажды.

Поговорили еще немного, меня интересовали военные известия. Но капитан не знал о текущем положении фронтов белых и красных армий (или делал вид, что не знает). Отец Джо выслужил в Индии полковничий чин и, вернувшись с кое-какими накоплениями в метрополию, пристроил сына на военную службу, надеясь, что тот станет генералом. Но генеральские эполеты светили Джонатану будь он хотя бы баронетом. И тут представилась возможность съездить в Россию с особой миссией от SIS[28], проявить себя.

Да, думал капитан. Карьера на войне у него уже была, пока эти чертовы русские не подписали сепаратный мир с Германией, он частенько ездил с миссиями связи в Петербург, был и на военных заводах, даже этого князя, который тоже делает вид, что демократ, а аристократия из него так и прет, хочет он этого или нет, издалека на аэродроме видел, когда пришли английские Ньюпоры и английские пилоты обучали русских их пилотировать. Хотя, неизвестно, кто кого обучал, через полчаса полетов на новом истребителе русские начинали крутить такие фигуры, что у приезжих инструкторов-англичан только дух захватывало. Вроде он даже видел среди русских асов и сегодняшнего поручика, но мельком, тогда он еще подпоручиком вроде был, хотя и с орденом Георга, но фамилию его не запомнил.

— Александр Михайлович, узнав, что я еду к Вам, со мной просился ехать русский летчик, поручик из Севастопольской летной школы, он сегодня днем прилетел на Качинский аэродром с письмом адмиралу от вашего генерала Деникина. Поручик, забыл его фамилию, какой-то N-ский, говорил, что вы его должны помнить. Я не мог его взять, поскольку, как официальное лицо, выполнял поручение адмирала. Этот русский поручик обещал завтра к Вам приехать с утра. А теперь прошу меня простить, я должен еще проверить караулы.

И он ушел, практически не пошатываясь, хотя выпил около литра "Полковника", значит быть ему минимум подполковником. Вот что значит школа, подумал я и тоже пошел спать. Практически единственное полезное кроме новостей о предстоящей конференции держав, были сведения о происхождении, о чем через жену меня попросила императрица, для того, чтобы понять, стОит ли приглашать капитана к чаю[29]. Ну, теперь понятно, обойдется. А вот конференция держав — это занятно, интересно кто поедет от России?

Ночь прошла спокойно, без стрельбы. Часов в 9 я появился в столовой выпить кофе. Сегодня я надел сюртук с адмиральскими погонами. Перед этим я навестил тещу, пожелав ей доброго утра и спросил, есть ли что передать адмиралу, поскольку капитан вчера сказал, что утром уедет.

— Передай адмиралу приглашение на обед, Сандро. Лично я капитана видеть не хочу, простоват он и плохо воспитан, не из аристократии, сразу видно. Теща вручила мне узкий конверт с приглашением отобедать у нас.

Принесли кофе, я спросил, не появлялся ли англичанин?

— Нет, еще спит, господин адмирал.

Я вышел на террасу, Прохладный ветерок дул из парка, принося запах каких-то поздних цветов. Подошел караульный.

— Здравия желаю, ваше высокопревосходительство. Там у ворот вас уже полчаса поручик Кетлинский[30] дожидается. Прикажете допустить?

— Да, братец, конечно, спасибо за службу.

— Рад стараться, ваше высокопревосходительство.

Кетлинский, да, помню, был такой из корнетов кавалерии в Качу перевелся, летчиком решил стать. Отчаянно летал, но с головой, сам Ефимов его хвалил. Значит, теперь поручик.

— Здравия желаю, ваше высокопревосходительство, поручик Николай Кетлинский!

— Здравствуйте, Николай, как же, помню, вас еще Ефимов хвалил. Где он?

— У красных, ваше высокопревосходительство.

— Жаль, а вы, значит у Деникина, и уже Георгиевский кавалер. — Я заметил под расстегнутой лётной курткой белый эмалевый крестик офицерского ордена Cв. Георгия[31].

— Это за германский фронт, в 1916, сбил в одном бою два немецких аэроплана и третий подбил. У нас, на Юге, сейчас редко награждают офицеров за братоубийственную войну так Антон Иванович распорядился, а у Колчака, я слышал, награждают чаще. У Деникина можно только очередной чин получить за храбрость и отличие, вот нижним чинам солдатские георгиевские кресты вручают.

— Николай, что это я вас здесь держу, пойдемте завтракать. Тут я заметил капитана Смита.

— Господин капитан, уже уезжаете?

— Да, сэр. Я уже телефонировал адмиралу. Сэр Кэлторп ждет меня с докладом, сэр. Охрана остается здесь, сержант проинструктирован. Адмирал просил меня передать, что скоро ваша охрана будет усилена морской пехотой его величества. Вашу охрану предложено распустить, как только прибудут морские пехотинцы. Адмирал лично просил передать господину статскому советнику Петровичу свою благодарность за образцовую службу и сохранение жизни и здоровья его императорского величества императрицы Марии Федоровны.

— Передайте господину Адмиралу этот конверт, от императрицы.

Да, эти сыны Альбиона вроде забыли про нас, приглашение от короля получила только теща, посмотрим, удастся ли ей настоять на своем и взять с собой всех Романовых. И охрану нашу чуть не ультимативно предложили распустить вместе с Петровичем (он произнес отчество боцмана как фамилию, на сербский манер, с ударением на первом слоге), но, произведя его, с моей легкой руки, в статские советники. Еще орденом каким-нибудь британским наградят, вроде как Задорожного, которого, если помните, немцы обещали наградить за спасение жизни августейшей особы. Вот можно свинью капитану подложить, сказав, что он неправильно понял мои слова про статус Петровича как "статского", то есть человека не военного, за чин "статского советника", присвоив его боцману. Эта разница, конечно меньше чем между обращением "государь" и "милостивый государь", но оконфузить капитана перед адмиралом можно стопроцентно. Не понравился мне этот Смит, пьет как лошадь и вообще, похоже, шпион. Не слишком ли много вокруг меня шпионов в последнее время? Наверно, побежал докладывать адмиралу, что драгоценности на месте, но императрица просит взять всех. А адмирал запросит Букингемский дворец. А там ему скажут, что драгоценности стоят "проездных билетов 1 класса" для всех оставшихся Романовых, лишь бы заветная шкатулка попала в Англию (драгоценностей там столько, что можно обуть, одеть и вооружить не один десяток дивизий, дать им по сотне танков и аэропланов, полтысячи орудий и двинуть всю эту мощь сначала на Москву, а потом на Петербург!).

Так и случилось. Часа через три раздался телефонный звонок и капитан Смит, попросивший меня к аппарату, передал, что адмирал Кэлторп просит ее императорское величество принять его в четыре пополудни сегодня.

Все это время мы просидели с Николаем Кетлинском. Он рассказал мне массу интересного. Сначала я спросил о текущей ситуации, что нам ожидать в ближайшие дни, а то и часы:

Николай, вам же сверху видно все, что там творится?

— Ваше высокопревосходительство, сверху не все так ясно выглядит, как на штабных картах, но зато более наглядно.

— Давай без чинов, можешь называть меня просто по имени-отчеству, я же тебя, если не возражает господин георгиевский кавалер и поручик авиации, буду звать просто Николай, ты же мне в сыновья годишься, у меня старший сын твой ровесник. (Вот, в папочки герою-летчику набиваюсь).

— Спасибо, Александр Михайлович, с Вашего позволения я начну, издалека, с начала 1918 г., у вас же новости, как я понял, почти не доходили.

— Да кроме германских газет ничего, но там до последнего момента писали, что вот-вот и армия кайзера победоносно завершит войну взятием Парижа. Про Россию почти ничего, кроме невразумительной заметки, что, по слухам и согласно заявлениям большевиков, император и его семья казнены. — Я повторил то, что вчера излагал Смиту.

— Да и у нас те же сведения, возможно, у адмирала Колчака более подробная информация, но они с нами любой информацией очень скудно делятся.

Я опять повторил свою просьбу о том, что, если Мария Федоровна станет спрашивать о детях и внуках, ничего конкретного ей не говорить, можно только сказать о тех, кто опознан и погребен.

— Теперь давайте про военные новости.

— Хорошо, вкратце, так: В начале 1918 г генерал Алексеев на Юге России начинает формировать воинские части из офицеров-добровольцев, проживающих в близлежащих губерниях и тех, кому удалось бежать на Юг, пока кордоны большевиков, анархистов и прочих левых на железных дорогах не стали вылавливать всех подозрительных, похожих на офицеров и юнкеров. (Да, подумал я, именно с этого началась эпопея студента Алеши Егорова из 1977 г — его приняли за такого беглеца, пробирающегося, чтобы вступить в добровольческие части). Поскольку путь на Юг был связан с большим риском и можно было запросто лишиться жизни, немногие отважились на такое, продолжал другой Николай. Генералу Алексееву удалось сформировать в Новочеркасске добровольческие формирования, в которые входил ударный офицерский полк генерала Корнилова, две артиллерийские батареи и несколько эскадронов конницы общей численностью до 2 тысяч человек, однако формирования красных пришедшие на Дон и в которые под влиянием ловких демагогов-агитаторов вступили и беднейшие казаки, начали боевые действия против добровольцев Алексеева, вынудили его отступить из Новочеркасска и искать поддержки на Кубани. Так начался 1-й Кубанский или "Ледяной" поход. Он проходил в феврале, в направлении Екатеринодара, в мороз и метель. Многие обморозились, простудились и заболели, так как у добровольцев не было теплой одежды, некоторые не имели даже шинелей и башлыков. Обессиленным добровольцам не удалось захватить Екатеринодар и они вернулись на юг Донской области. После того как начавший сопротивление большевикам и сформировавший первые антибольшевистские казачьи полки (НО РАЗЛОЖИВШИЕСЯ ПОД ДЕЙСТВИЕМ КРАСНОЙ АНИТАЦИИ И УШЕДШИЕ ПО СТАНИЦАМ), брошенный всеми атаман Каледин застрелился, новый атаман — генерал Краснов в марте вновь начинает формировать Донскую армию, он командует независимо от офицерских добровольческих формирований, вернувшихся из Ледового похода… После гибели генерала Корнилова в конце марта при штурме Екатеринодара, командование добровольцами принял Антон Иванович Деникин. Он начинает активно пополнять вновь формируемый Добровольческий корпус, который начинает расти за счет офицеров и юнкеров, пробившихся на Дон через красные заставы.

А что Донская армия? Казаки недовольны большевиками, которые применяют насилие к казакам, считая их пособниками царского режима и контрреволюционерами. Да, у многих казаков откровенно монархистские взгляды, но другая их часть поддерживала созыв Учредительного собрания, надеясь как большинство населения, что оно принесет что-то лучшее. Когда стало известно, что большевики Ленина разогнали Собрание и готовят свою диктатуру, тут стало ясно, что пора браться за оружие. В мае подошли из Румынии добровольческие части Дроздовского (всего около тысячи человек) и объединились с казаками для борьбы с большевизмом. Краснов был избран Атаманом Всевеликого войска Донского и в мае взял Новочеркасск — столицу Донской области. К этому времени генерал Краснов собрал армию до 50 тысяч штыков и сабель и стал представлять реальную угрозу для большевиков. В июле армия Краснова повернула на восток — к Царицыну, чтобы объединится с Уральским казачьим войском. Царицын был почти окружен, но красные его отстояли, иначе бы дела сейчас шли совсем по-другому. Казаки хороши в поле, с шашками наголо, а города брать они не умеют… К сожалению силы офицеров-добровольцев на юге еще были слабы, чтобы оказать помощь у Царицына, очень плохо с артиллерией, бронесилами, вообще с тяжелым вооружением. У большевиков этого больше (у них оказались все центральные склады императорской армии), а Троцкий оказался очень умелым организатором, несмотря, что он никакой не военный. Не гнушаясь смертной казнью за дезертирство, он погнал на убой десятки тысяч красноармейцев. Вы ведь знаете, что с марта они называются Красной Армией?

Как ни странно, у него в армии много офицеров, есть даже генералы!

— Да, я знаю, продолжайте, Николай.

— Не справившись с Царицыном, донцы повернули на Воронеж, намереваясь, в конце концов, открыть себе дорогу на Москву. Красные стянули силы 5 армий и к сентябрю организовали Южный фронт под командованием бывшего генерала Сытина, который, надо отдать должное, умело организовал оборону, подтянул резервы и создал необходимы перевес в артиллерии и пулеметах. В октябре Сытин остановил Донскую армию на поворинско-воронежском направлении, измотал ее в оборонительных и кровопролитных для казаков позиционных боях и в конце октября контрнаступление красных отбросило Краснова обратно за Дон.

Летом на Кубани произошло антибольшевистское восстание. Генерал Деникин с 8-тысячным Добровольческим корпусом совершил марш на Кубань (2-й Кубанский поход, на этот раз удачный) и вступил в бой с 30-тысячной большевистской армией Калнина. И под Белой Глиной одерживает победу! Большевики бегут, боевой дух добровольцев велик как никогда. Плохо вооруженные и с минимумом боеприпасов, не дав красным опомнится, добровольческие части вступают в бой с 30-тысячной армией Сорокина, 20 июля добровольцы взяли Ставрополь, пополнившись трофеями, 17 августа, после ожесточенных боев, части Деникина занимают Екатеринодар. В добровольческую армию массово вступают кубанские казаки, но борьба за Кубань не окончена. С Тамани на Кубань отходит 30 тысячная большевистская группировка Ковтюха, к которой присоединились уцелевшие части Калнина и Сорокина. Это объединение красных, получившее название Таманской армии, с арьергардными боями отходит вдоль побережья Черного моря на юг и уходит за реку Кубань. Так или иначе, Кубанская область освобождена от красных, а армия Деникина вместе с кубанцами достигла 40 тысяч штыков и сабель. Деникин, пытаясь добить красные части, и не желая оставлять их у себя в тылу, начинает наступление на Северный Кавказ.

Конечно, успехи Антона Ивановича Деникина впечатляющи, но ему повезло разбить красные части со стратегически неподготовленными командирами по-одиночке. Объединись Калнин и Сорокин и найдись там генерал-бывший генштабист, белым пришлось бы так же туго как частям генерала Краснова под Воронежем. Но, тем не менее, пока на Юге у нас все хорошо, Кубанская армия теснит 11 армию красных на Северном Кавказе.

На Севере есть офицерские разрозненные и пока малочисленные части, по типу партизанских отрядов, которые периодически вредят красным в стычках вдоль дорог. Адмирал Колчак формирует свои войска в Сибири и на Урале, намереваясь идти в Поволжье, перейти за Волгу и наступать на Москву. Мы на Юге слабо знаем то, что творится на Востоке, постоянной связи нет, каждый из генералов считает себя начальником и не координирует действия с другими. Как только донские казаки выходят из пределов Войска Донского, у них пропадает желание двигаться дальше, то же самое происходит и с кубанскими, думаю, что и уральцы отличаются тем же. Наиболее боеспособны офицерские части, но их мало и они первыми выбиваются противником. Хорошо еще пока есть приток добровольцев, но уже заметно, что он иссякает, а принудительная мобилизация солдат дает мало толку — воевать они не хотят и при малейшей неудаче наших войск дезертируют или переходят на сторону красных, убивая при этом своих командиров. Вот когда дела идут хорошо, вроде как во 2 Кубанском походе, они еще воюют и то стараются пограбить местных, настраивая их против Белого движения. Огромная проблема — недостаток оружия и снаряжения, медикаментов и вообще всего, что надо для войны. У красных дело с этим обстоит лучше, а учитывая их растущий численный перевес, если союзники нам не помогут, в ближайшие полгода, максимум год, большевики нас сомнут.

Мы еще поговорили об авиационных проблемах и тут я вспомнил, что пора готовится к визиту английского адмирала. Я извинился, что мне надо переодеться в парадную форму, чтобы соответствовать этикету официального обеда и спросил, сколько еще Николай пробудет в Севастополе. Он ответил, что ждет официального ответа Кэлторпа, не раньше послезавтра, как ему сказали в канцелярии генерала, ответа не будет. Тогда я выразил надежду на встречу в Каче, и Николай просто просиял — он сказал, что меня там помнят и кое-кто из старых знакомых все еще на месте. Они будут рады видеть своего шефа и надо только позвонить, а дальше авиаторы все организуют сами. Мы тепло простились и Николай уехал а Севастополь.

Я прошел к себе и спросил Ксению, каково решение о приеме, будет ли он сугубо официальным обедом (тогда у меня нет здесь полной парадной формы), или пройдет в более домашней обстановке. Она ответила, что мамА склоняется ко второму варианту, она так и написала в приглашении адмиралу — "домашний обед", поэтому мне пойдет китель с эполетами и орденами, носимыми при повседневной форме (в сюртуке с погонами ты можешь своих пилотов принимать и пить портвейн с капитаном). Николай Николаевич тоже будет одет в повседневную форму. Все остальные мужчины будут в гражданском, но не во фраках. Дамы, конечно, постараются перещеголять друг друга — еще бы, это первый, хотя и полуофициальный прием. Жаль, конечно, что наряды не взяли с собой, сейчас их уже нет… Тебе, обратилась она ко мне, поручается встретить адмирала и проводить его в столовую.

Ну вот и вопрос с парадной формой сам собой решился.

Как Великий князь я при рождении вместе с орденом Андрея Первозванного был удостоен высших степеней российских орденов, кроме орденов святого Владимира и Святого Георгия, которые давались за личные заслуги, а не за рождение в августейшей семье. Георгия у меня не было, не заслужил, а вот Владимир был аж 2 степени — с шейным крестом и звездой, у покойного императора был только 4-й Владимир, а Георгия 4 ст ему в нарушение статута дали уже в 1916, когда высшее командование принял, ну и каких побед мы добились? Пошел узнать у Николая Николаевича, надо все-таки придерживаться единого стиля, а то вдруг он появится при полном параде. Бывший Главком согласился, что негоже франтить перед англичанишкой, хотя бы и бароном и вторым лордом Адмиралтейства и тоже выступил за повседневную форму.

Теперь как бы не поставить гостя в неловкое положение, если мы будем в повседневном, а он при параде, обидится ведь! Пока я раздумывал, меня пригласили к телефону. Оказалось, сам сэр Кэлторп на проводе! Он сам позвонил, чтобы выяснить некоторые нюансы. Я сказал, что у нас ни у кого из военных нет полной парадной формы, поэтому обед будет в домашней обстановке, сэру Кэлторпу будет благоугодно выбрать любой мундир, какой удобно ему. Еще он уточнил, стоит ли брать с собой капитана Смита в качестве переводчика, я ответил, что все присутствующие говорят по-английски лучше, чем капитан Смит по-русски. Также адмирал спросил, не обидится ли статский советник Петрович, если ему будет преподнесен золотой карманный хронометр, а не орден, поскольку охрана будет сменена сегодня, а согласование награждения орденом займет длительное время. Я не стал подставлять капитана и сказал, что Иван Петрович будет рад получить такой подарок от второго лорда Адмиралтейства. Выразив надежду на скорую встречу, мы закончили разговор на вполне дружеской ноте.

Так все и прошло, я встретил адмирала, он был в повседневном мундире с орденскими планками и нарукавными нашивками (удобная вещь, подумал я). На мне был темно-синий китель с золотыми погонами с тремя черными орлами (по званию я был старше гостя, но на правах хозяина, первым его поприветствовал и протянул руку). С адмиралом, приехавшем на длинном Роллс-Ройсе, следовала только охрана на другом легковом автомобиле, попроще, которая осталась на крыльце. Еще раньше за минуту прикатил тяжелый грузовик с двумя взводами морских пехотинцев. После, замыкающим, прополз еще грузовик с кузовом под брезентом, тащивший полевое орудие. Вот это да, они точно собрались сделать здесь крепость!

Тем временем мы с адмиралом прошли в столовую. Мария Федоровна была уже в других драгоценностях, еще богаче, она произнесла краткую речь, суть которой заключалась в том, что мы рады приветствовать главу славных союзников. После взаимных представлений все проследовали к столу. На стол, пожалуй, было выставлено все, до последнего, что было в нашей кладовой. Женщины блистали нарядами и драгоценностями, пожалуй, самой красивой из них была моя дочь Ирина.

После основных блюд, когда все насытились, адмирал похвалил красоту русских женщин и мужественность их защитников, поблагодарил за щедрое угощение, и сказал, что получил разрешение от премьер-министра и Форин Офиса принять на борт всех присутствующих здесь Романовых, король выразил свое согласие и ожидает их прибытия. Вот так, все зависит от премьера, а король просто соглашается: вот это и есть модель "король присутствует, но не правит", то есть то, что нам навязывалось в качестве образца государственного устройства и из-за чего заварилась эта кровавая каша[32]. Мария Федоровна попросила передать глубокую признательность своему царственному племяннику[33] за предоставление оставшимся Романовым убежища в Британской Империи

Потом был десерт, а после чего адмирал попросил его извинить, так как его служебный долг требует наградить нашу охрану, прежде чем отпустить ее домой. Отныне наш покой будет охранять рота морской пехоты его величества с двумя офицерами. Адмирал попросил меня сопровождать его. Я уже предупредил Петровича о предстоящей церемонии. Во дворе были построены полтора десятка в штатском, оставшихся от нашей охраны, во главе с Петровичем, которому срочно пошили костюм тройку в лучшем ателье Севастополя. Вокруг в полукаре стояли морские пехотинцы по стойке смирно Адмирал поблагодарил нашу охрану и обошел всех, начиная с последнего в строю, вручая серебряные карманные часы. Главный презент был отдельно вручен Петровичу. Старик открыл коробку красного дерева и чуть не выронил ее от восхищения — на красном бархате лежал изумительный золотой хронометр! Офицеры отсалютовали палашами, церемония закончилась. Охрана поспрошалась с нами, дамы дарили своим бывшим потенциальным палачам какие-то милые безделушки и все разошлись довольные друг другом. А как был доволен сэр Кэлторп, увидев единение царской семьи и народа. Пока адмирал мило щебетал с дамами (или они щебетали с ним, я так и не понял), ко мне подошел Петрович:

— Ваше высокопревосходительство, век за вас Бога молить буду, я ведь знаю, что если бы не вы, выкинули бы нас инглезы коленом под зад, а так и часами всех обласкали и денег за два месяца выплатили, ребята довольны.

— Эх, Петрович, это тебе спасибо, что облик человеческий вы сохранили. И мой совет тебе и твоим ребятам — уезжайте отсюда в Румынию-Болгарию, здесь еще такое будет, что все что было, цветочками покажется. Часы эти очень дорогие, за них дом каменный купить можно, береги, продашь, когда надо будет.

Потом я вернулся к адмиралу.

— Сэр Сомерсет, приглашаю вас в мой кабинет выпить мужского напитка, выкурить сигару и побеседовать о кораблях, как подобает двум флотским офицерам.

— С удовольствием, сэр Александер.

Мы прошли в мой кабинет, Адмирал с интересом посмотрел на некоторые книги военно-морскому флоту и авиации. Я перехватил его взгляд и сказал, что для меня высокая честь поговорить с одни из первых капитанов легендарного "Дредноута", имя которого сделалось нарицательным для целого класса кораблей.

— Да и я наслышан о вас как о военно-морском деятеле. Это же вы разработали в 1899 концепцию 14 000 тонного бронированного корабля с тяжелой артиллерией, если я не ошибаюсь? Потом, правда, вы увлеклись крейсерской войной, и, не будь ваш МИД таким трусливым, доставили бы уйму проблем нашим узкоглазым протеже в 1904 г.[34]. За это газеты вас тогда прозвали "августейшим пиратом".

— Пират — весьма уважаемая профессия в Ройял Нэви, достаточно вспомнить сэра Френсиса Дрейка — парировал я.

Мы улыбнулись друг другу и я предложил попробовать "Полковника" (все равно больше ничего не было). Естественно, сэр Сомерсет принял его за португальский напиток и был весьма изумлен, что ошибся. Нам как двум морякам всегда было о чем поговорить, например, про Ютландский бой, впрочем, Сомерсет не принимал в нем участия, командуя Средиземноморской эскадрой, но сказал, что хотел бы быть там хоть капитаном одного из линкоров Ройял Нэви. Мы еще поговорили минут двадцать, сэр Сомесет выкурил сигару, чтобы не смущать дам сигарным дымом и мы вернулись в гостиную к десерту. Дамы уже переменили наряды, Феликс появился в смокинге и полез с любезностями к адмиралу. Николай Николаевич сидел прямой как палка, но c Георгием 2 ст. на шее и делал вид, что все происходящее, ему, старому вояке, осточертело.

Потом мы попрощались с адмиралом и он пригласил меня на свой флагман отобедать завтра, что я принял.

Вечером я сказал Ксении, что еду к адмиралу, она было тоже хотела меня сопровождать, но я сказал, что корабль то есть "корабля" может приревновать к столь ослепительно красивой даме и поэтому суеверный адмирал женщин на свой флагман не пригласил, а Ник Ник человек глубоко сухопутный. Кроме того, я должен решить некоторые бытовые проблемы: дело в том, что на торжественный обед пошли все наши запасы и завтракать уже можно было только тем, что осталось от сегодняшнего приема.