Неизвестное об Известных

В одной связке

Трудно передать, как много значил для меня Высоцкий. День 25 июля 1980 года черной чертой разделил жизнь на две неравные части: до и после. Та, что «до», освещена и освящена! — светлым образом Высоцкого.

Кляну себя за легкомыслие — одно не записал, другое не потрудился запомнить. И не оттого, что не понимал, кто со мной рядом. Но разве можно было предположить, что Он, моложе на два года, наделенный природным здоровьем, уйдет из жизни раньше. Наверно, поэты не могут жить долго. Они проживают более эмоциональную, более страдальческую жизнь. Боль других — их боль. С израненным сердцем долго не выдержишь.

Небольшой архив все-таки сохранился. Письма, задумки неосуществленных сценариев, черновики песен, пластинки с дарственными надписями, театральный билет на последний, уже не состоявшийся спектакль «Гамлет», траурная повязка, с которой стоял у гроба…

Иной раз листаешь старую записную книжку и среди пустых незначительных записей натыкаешься на такие строки: «Приезжал Володя. Субботу и воскресенье — на даче. Написал новую песню». Помню, встретил его в аэропорту, в руках у него был свежий «Советский экран» — чистые поля журнала исписаны мелкими строчками. Заголовки к новой песне. Значит, работал и в самолете. Отдыхать он совершенно не умел.

Потом на даче, когда все мы купались в море, загорали, он лежал на земле, во дворе дома, и работал. Помню, готовили плов на костре. Кричали, смеялись, чуть ли не перешагивали через него, а он работал. Вечером спел новую песню. Она называлась «Баллада о детстве».

Он ворвался в нашу жизнь в начале шестидесятых. Вспомним это время — время расцвета новой поэзии, новой литературы, почву для которой подготовил Двадцатый съезд партии. Время Ренессанса искусств.

Не так давно отшумел фестиваль молодежи и студентов. Будто распахнули окно в большой мир — и оттуда ворвался свежий воздух. Студент-первокурсник Высоцкий проводит дни и ночи на улицах Москвы. Дышит этим воздухом.

Только что образовался «Современник» — Высоцкий среди первых его зрителей и почитателей.

Молодые поэты читают стихи у памятника Маяковскому. Высоцкий еще не набрался смелости подняться на ступеньки гранитного постамента — он в толпе вокруг памятника, ловит каждое слово.

В это время Марлен Хуциев снимал знаменитую «Заставу Ильича». Фильм вышел в оскопленном виде и под другим названием, из него вырезали, в частности, изумительный эпизод — вечер поэтов. Он снимался документально. На сцене молодые поэты: Евтушенко, Вознесенский, Рождественский. Вот, словно сама богиня поэзии, — Белла Ахмадулина. Голова запрокинута назад, видна белая лебединая шея. Волшебным, завораживающим голосом она бросает в зал слова: «Дантес или Пушкин?..» В зале вместо массовки — истинные любители поэзии. Молодежь шестидесятых годов. Высоцкий среди них. Его нет на экране, но он там, в зале. Его не могло там не быть.

Вот вышел на сцену Булат Окуджава со своей гитарой. Кумир тогдашней молодежи. Высоцкий был влюблен в него. Окуджава поднял уличную песню до вершин поэзии. А вернее, свои намеренно простые и глубокие стихи облек в форму уличной песни. Он начал то, что продолжил потом Высоцкий.

Конечно, Высоцкий все равно бы запел. Бог наградил его удивительным голосом, музыкальным даром. У него было ранимое сердце Поэта. Он все равно бы запел.

Но Окуджава указал путь.

И вот на смену задумчивой доброте песен Булата Окуджавы — охрипший голос солдата. Даже не голос — крик. Несмолкаемый крик, как предвестник беды.

Сначала я услышал запись. Кто он? Откуда? Судя по песням — воевал, много видел, прожил трудную жизнь. Могучий голос, могучий темперамент. Представлялся большой, сильный, проживший…

И вот первое знакомство. Мимолетное разочарование. Стройный, спортивный улыбчивый московский мальчик. Неужели это тот, тот самый?! Вероятно, так были разочарованы крестьянские ходоки к Ленину. Воображение рисовало огромного, сильного человека — еще бы, всю Россию поднял на дыбы! И вдруг — небольшого роста, абсолютно лишенный сановной важности. Еще и картавит…

Живой Высоцкий оказался много интереснее воображаемого идола. Запись сохраняет голос, интонацию, смысл песни. Но как много добавляют к этому живая мимика талантливого актера, его выразительные глаза, вздувшиеся от напряжения жилы на шее. Высоцкий никогда не исполнял свои песни вполсилы.

Всегда, везде — на концерте ли, дома ли перед друзьями, в палатке на леднике, переполненному ли залу, или одному единственному слушателю — он пел и играл, выкладываясь полностью, до конца, до пота.

Какое необыкновенное счастье было дружить с ним. Уметь дружить — тоже талант. Высоцкий, от природы наделенный многими талантами, обладал и этим — умением дружить.

Мне повезло, как немногим. Счастливая звезда свела меня с ним на первой же картине. Было еще несколько фильмов, еще больше — замыслов. И между ними — это самое незабываемое — тесное общение так, без повода…

Ему никто не говорил: Владимир Семенович. Все называли Володей. Его просто любили. Каждый ощущал себя с ним как бы в родственных отношениях.

Будем называть его Володей и мы.

В 66-ом году мы приехали с Борисом Дуровым на Одесскую киностудию делать свою дипломную работу. Нам нужно было снять две короткометражки — «Морские рассказы», по произведениям местного автора.

Вдруг нас вызывает директор.

— Горит сценарий… Сейчас апрель, а в декабре надо сдать картину. Возьметесь?

И дает один экземпляр сценария. «Мы одержимые» называется.

Тогда киностудия, как завод или фабрика, имела свой производственный план, и к концу года предстояло выпустить в свет пятую «единицу», то есть пятый фильм. Он как раз и был — «Мы одержимые». Но работа застопорйлась, потому что и сценарий был написан непрофессионально, и режиссера пришлось снять с картины ввиду полной профнепригодности. В середине 60-х еще продолжалась так называемая «новая волна», в моде было польское кино, французское — фильмы Годара, и вот режиссер задумал сделать этот фильм по-новому, с такими, например, приемами: альпинисты лезут по брусчатке Красной площади, а камера снимает их сверху. Худсовет послушал планы режиссера и — снял его.

Борька Дуров, мой приятель, первым прочел сценарий. Я спрашиваю:

— Ну что, Борь?

— Да я не знаю, что такое альпинизм.

— Ну вообще, в принципе снять можно?

— Да лучше, чем эту лабуду — «Морские рассказы».

Являемся к директору.

— Читали?

— Читали.

— Ну и как? — обращается он ко мне, зная, что я альпинист. — Можно снять?

— Можно. Мы беремся.

Дальше началась мура собачья. Мы попытались написать новый сценарий. Для этой цели даже вызвали Володю Максимова, ныне покойного писателя, тогда всеми отверженного, выгнанного отовсюду, нигде не печатавшегося и потому крайне бедствовавшего. Он немножко поработал, а на второй или третий день запил. Крепко он тогда страдал этой болезнью русского человека. Помучались мы с ним неделю и отправили домой.

Написали сами все совершенно по-другому, но такую же лабуду, и поняли, что фильм — прогорит. Потом нас вдруг осенила идея построить весь фильм на песнях, сделать такую романтическую картину. Стали думать, кого пригласить на эти песни. Визбора?.. Окуджаву?.. И остановились на Владимире Высоцком.

Приезжает Высоцкий.

Я иду по студии, смотрю, навстречу вроде пацан знакомый, кажется, пару раз выпивали в каких-то компаниях, знаю, что актер.

— Здорово.

— Привет.

— А ты чего приехал? — спрашиваю. — К кому?

Он как-то странно на меня посмотрел. И вдруг меня пронзает мысль, что это Высоцкий. Как барда я его знал только по песням, и он мне представлялся большим сильным человеком со сложной биографией, прошедшим войну. По песням можно было предположить, что он уже успел и отсидеть где-то. И вдруг — такой пацан, симпатичный, спортивный. Я просто селезенкой почувствовал, что это и есть Высоцкий. Стало так неудобно, я как-то деланно рассмеялся.

Говорю:

— Ну пойдем купаться.

Выкупались в море, позагорали, и, мне думается, он так и не понял, что я его тогда просто не узнал. Не узнал, что это Высоцкий.

Потом мы поехали на Кавказ. Он никогда не был в горах и не имел никакого представления об альпинизме. А мы очень рассчитывали на его песни. Начали готовить его: «показывали» песни старых альпинистов, водили в горы, заставили совершить восхождение…

В это время на пике Вольная Испания случилось несчастье. Погиб альпинист, товарищи безуспешно пытались снять его со стены. На помощь двинулись спасательные отряды. Шли дожди, гора осыпалась камнепадами. Ледник под вершиной стал напоминать поле боя — то и дело вниз по леднику спускались альпинисты, вели под руки раненого товарища, кого-то несли на носилках. Палатка наших актеров превратилась в перевязочный пункт. Здесь восходителей ждал горячий чай, посильная помощь.

Происходило нечто значительное и драматическое. Можно же было подождать неделю, пока утихнет непогода, в конце концов, тот, ради кого рисковали жизнью эти люди, все равно был уже мертв. Но нет, альпинисты упрямо штурмовали вершину. Это уже был вызов. Кому? Володя жадно вслушивался в разговоры, пытался схватить суть, понять, ради чего все это… Так родилась первая песня, самая знаменитая из альпинистских его песен — «Если друг оказался вдруг…»

Честно сказать, на меня она особого впечатления не произвела, но уже вторая оказалась «в листа», я ее принял и умом, и сердцем:

В общем, он быстро проникся, и песни полились у него, как из рога изобилия!

Мы жили с ним в одном номере, но тогда еще особенно не дружили.

Однажды в баре гостиницы «Иткол» я играл на бильярде. Вдруг вваливается компания балкарцев — их очень много было в Баксане — во главе с таким развязным рыжим парнем. Он сразу стал грубо приставать к моему партнеру, пытался отнять у него кий:

— Дай, я ударю!

Меня это стало раздражать.

— Послушай, — говорю, — яс ним играю. Дай мне закончить.

Он распалился:

— Ты кто такой?

— Да кто бы я ни был, я должен закончить игру.

— А ну пойдем выйдем.

— Слушай, дай доиграть.

— Пойдем выйдем.

Их было человек семь-восемь. Думаю: ну что будет, не убьют же в конце концов. Тем более, вижу в баре толкутся какие-то люди из съемочной группы, помогут, если что.

— Пойдем.

Выходим, и я вдруг оказываюсь один против всей этой кодлы, никто на помощь мне не спешит. И сразу замах, я уворачиваюсь и отвечаю тем же. В общем, бьюсь я, благо силой был не обижен, но на пределе. Чувствую, еще чуть-чуть и моя оборона рухнет, хотя пока еще и не задели. Вдруг ощущаю какое-то смятение в рядах противника и краем глаза вижу, что Володя Высоцкий выскочил. Он отвлек на себя часть противника. Тут милиция влетает, и оказалось, что нас двое и их уже двое, остальные разбежались.

Начинают разбираться. У меня ни одной царапины. У Володи потом только челюсть болела, а наши противники с синяками, кровь из носа идет. «Так кто кого бил?» — спрашивают. Я пытаюсь объяснить, что на меня напали. «Кто кого все-таки бил? Посмотрите на себя и посмотрите на них…» В общем, и смех и горе.

С этого момента мы с Володей сильно подружились…

В 1984 году я приехал в Баксан выбирать натуру для фильма «Дети капитана Гранта». Официантка, которая нас обслуживала в столовой, вдруг обращается ко мне:

— Ой, наш шеф, как узнал, что вы приехали, приглашает вас завтра на шашлык. Он очень дружил с Высоцким.

— А как его зовут? — спрашиваю.

Она назвала имя. Что еще за «друг» такой? Смутное подозрение зашевелилось во мне, но я и виду не подал.

— Ладно, мы придем.

На другой день спустились с гор с Тимуром, нашим оператором, подходим к шашлычной. Я подзываю официантку.

— Ну-ка, покажи нам своего хозяина.

— А вот он стоит.

Смотрю — а это тот рыжий, который тогда затеял драку и которому больше всех досталось. Теперь он, значит, друг Высоцкого.

Но в те времена Володю на Кавказе не знали, его слава еще не перешагнула Кавказский хребет.

Последней из его цикла была написана «Военная песня». С ней связана такая история.

Я прихожу в гостиницу «Иткол» с ледника, грязный, уставший, — там часов шесть нужно было идти пешком, — Володи нет. На столе лежит черновик. Смотрю — новая песня. Читаю и думаю — какие потрясающие слова:

Потрясающая песня!

Стоп… А мы жили очень весело, всегда разыгрывали друг друга. Вдруг пришла озорная мысль: сейчас я его, паразита, разыграю, тем более, что он никогда не оставался в накладе. У меня память на стихи очень хорошая. Достаточно сказать, что я знаю наизусть всего «Евгения Онегина». Я быстро запомнил припев, тут же опять одеваю рюкзак и спускаюсь в бар. Там сидят американские туристы и с ними — Володя. Он вертелся там, потому что в их группе было, наверное, десятка полтора молодых девчонок, одна симпатичнее другой. Он пел им песни. Они ни слова не понимали по-русски, но каждый раз просили его спеть песню, что они там понимали — я не знаю, им доставляло огромное удовольствие, они хохотали над его смешными песнями.

Увидев меня, Володя подбегает и говорит: «Слава, я такую песню написал! Пойдем в номер, я тебе ее спою». Я отвечаю: «Не могу, я шесть часов бежал, дай хоть попью».

Мы подходим к стойке, я выпиваю бутылку воды, беру еще одну. А он прямо — приплясывает, — так ему хочется спеть новую песню.

— Хочешь, — говорит, — я ее тебе прямо здесь спою, даже без гитары? — и начинает:

Я говорю:

— Постой, ты уж совсем как Остап Бендер, который всю ночь сочинял «Я помню чудное мгновенье» и только утром понял, что это кто-то уже сочинил до него.

— Что ты мелешь?!

— Как — что я мелю, — отвечаю, — эта старая баксанская альпинистская песня, еще военных лет.

— Что ты выдумываешь?! — закипает Володя. — Я написал ее сегодня!

— Ничего я не выдумываю. Это старая альпинистская песня. Помнишь ребята приходили… Старые альпинисты, пели песню тебе. Там еще есть припев… Хочешь спою? Я сейчас точно не вспомню, но там есть такие слова:

Он побледнел:

— Не может быть! Да что же это со мной происходит?!

— Да ладно, Володя, — не выдержал я, — я тебя разыграл.

Как он глянул на меня! Потом очень долго вспоминал этот розыгрыш.

Осенью того же года один из эпизодов «Вертикали» мы снимали в Сванетии — на юго-западных склонах Кавказского хребта. Сваны — народ горячий, с суровыми обычаями… Снимаем, и симпатичная девушка из массовки приглянулась одному свану. Вела она себя несколько кокетливо, не более того, но, видимо, дала повод… А тут появился Володя Высоцкий, эта девушка и ему понравилась. Когда Володя брал гитару, о конкурентах не могло быть и речи. Сван оказался отодвинутым. Ну это же смертельное оскорбление для грузина.

Дальше происходит следующее. Только мы собрались отведать грибков, которых насобирали — их нам зажарили в ресторане, и Лариса Лужина (тоже снимавшаяся в «Вертикали») уже несла это блюдо через весь зал — как встает обиженный сван и молча кладет на поднос, рядом со сковородкой… пистолет. Лариса с грибами и пистолетом подошла к нашему столу и поставила все это прямо перед Высоцким.

Пистолет — это уже серьезно.

— Володя, давай-ка, пока не поздно, дунем отсюда, — предлагаю я. И говорю своему сорежиссеру:

— Знаешь, Борь, ты досними тут два дня, а я Володю пока увезу, тут всякое может быть.

Вопрос — куда бежать.

— А не махнуть ли нам, Володя, в Батуми? Два дня у нас есть. Покупаемся. Там сейчас как раз бархатный сезон.

Рано утром на «газике» примчались на аэродром. А там «кукурузник» уже винт запустил. Сели, взлетели — страшно довольные, что все идет, как по маслу. И вдруг я смотрю, прямо перед нами на лавке сидит тот самый сван, от которого мы, собственно, и спасаемся. Что его заставило уехать — то ли он отказался от своего плана мести, то ли за подкреплением поехал — не знаю. Сидим напротив друг друга, молчим.

Самолет летит только до Кутаиси, прямого рейса до Батуми не было.

В Кутаиси выясняется, что самолет на Батуми будет только завтра утром. Наш грузин куда-то исчез. Надо где-то переночевать. Выходим на привокзальную площадь. Подходим к такси:

— Шеф, до города довезешь?

— Какой разговор.

Лезем в машину, а там уже этот грузин сидит. Везет нам, как утопленникам. Опять едем насупившись.

У первой же гостиницы пытаемся рассчитаться с водителем.

— Да вы узнайте сначала, — говорит он, — есть ли места.

Мест действительно не было. Поехали дальше, и в следующей гостинице облом. Что делать? В чужом городе без ночлега. И вдруг этот грузин, в общем наш враг, говорит:

— Ну хорошо. У меня есть квартира здесь. Если хотите, можете там переночевать.

Куда деваться? Ладно, согласились. Привозит он нас на квартиру.

— Вот вам ключи. Внизу ресторан, можете спуститься поужинать. Я может потом подойду, меня там как раз друзья хотели встретить.

Зашли в ресторан. Кутаиси в те годы, надо сказать, был настоящей «обжираловкой», все продукты в ресторанах — только с базара.

— Это будет чуть дороже, — предупреждает нас официантка, — но зато все с рынка, самое свежее.

За соседним столом гуляет шумная компания грузин. И вдруг с того стола нам присылают бутылку вина. Слово за слово, и мы уже сидим за их столом, выпиваем.

Через какое-то время появился наш хозяин квартиры. Оказалось, что нас пригласили за стол именно его друзья. Дальнейшее помнится весьма смутно… Часа два ночи… Ресторан закрыт, огни погашены, только освещался наш большой стол, да в дальнем углу столик, за которым сидят две официантки… Черт меня еще дернул пойти расплатиться за свой стол. Кто-то из грузин это увидел, сразу набросились с упреками на нашего хозяина квартиры, дескать, как это он позволяет платить за стол своим друзьям. А он им пытался объяснить, что никакие мы ему не друзья…

Проснувшись утром, я обнаружил в кармане деньги, которые отдал официантке за стол. Машина уже стояла у подъезда. Сван повез нас в аэропорт. Голова, конечно, гудела. По дороге заехали в шашлычную, съели хаш. Для тех, кто не знает: хаш — это горячий холодец. Варится всю ночь — мослы там, желудок и прочее — без соли и в горячем виде подается на стол. И уже каждый по вкусу солит, перчит, кладет тертый чеснок. Обычно хаш пьют с похмелья, утром, под водку. И сытно, и сразу приводит в чувство.

В аэропорту уже дрожит от нетерпения готовый к взлету «кукурузник».

Простились, расцеловались с нашим грузином как лучшие друзья, и… через два часа мы нежимся уже на пляже в Батуми. Жара, ласковое море, мальчишки ловят рыбу-иглу. Благодать! И все это в октябре-месяце, после того, как мы вернулись с этих холодных пугающих гор.

Часа в два дня захотелось есть.

— Ну что, Володя, перекусить бы. Где есть будем?

Он говорит так шутя:

— Полетели в Кутаиси.

— В Кутаиси?! Полетели!

Берем такси и без всякой надежды приезжаем в аэропорт.

— Самолет до Кутаиси будет?

— Да вон стоит.

— Билеты есть?

— Пожалуйста, на тебе билеты.

Прилетели в Кутаиси, заявляемся к нашему хозяину квартиры, он как раз дома. Боже, что тут началось! Приехали его самые драгоценные, самые любимые друзья из России. Опять ресторан, пьянка, дым коромыслом, ночь и только в самом дальнем углу сидят за слабо освещенным столиком две официантки…

Утром все повторяется: машина у подъезда, по дороге — уже традиционный хаш, самолет в Батуми и… пляж, солнце, ласковое море.

Часа через два захотелось есть. Володя спрашивает:

— Ну и где будем обедать?

— Полетели в Кутаиси, — говорю.

Он смеется. Конечно, мы уже не полетели. И имени того свана я уже не помню. Осталась только добрая память об этом замечательном грузине, об этой действительно непридуманной дружбе народов, которая тогда существовала. Как нас встречали на Кавказе, особенно, в Грузии — как родных братьев! Нигде так не встречали.

Помнится, однажды — это было вскоре после распада Союза — мы собрались своей компанией, и кто-то предложил тост, над которым бы раньше просто посмеялись:

— Давайте выпьем за дружбу народов!

И все за столом вдруг дружно встали и на полном серьезе, без всяких шуточек, выпили. Оказывается, все-таки это была не придумка коммунистической пропаганды — тогдашняя дружба народов.

Альпинисты считали его своим. Верили, что он опытный восходитель. А он увидел горы впервые за два месяца до того, как написал ставшие такими популярными песни о горах.

Люди воевавшие были уверены, что он их боевой товарищ. Такая правда, такая ободранная до крови правда лезла из его военных песен. А ему, когда началась война, исполнилось три года.

Он был мужчина, если хотите. По природе своей, героическому нутру он должен был, вероятно, пойти в моряки, в летчики, в солдаты. Но для этого надо было иметь несколько жизней. Поэтому он в песнях проживал то, что хотел бы прожить в жизни. Он, будучи артистической натурой, как бы становился на мгновение тем, кем хотел быть. Свою несостоявшуюся ипостась находил он в этих песнях.

Но мало хотеть, надо знать. Судя по его песням, он всегда знал предмет досконально. Откуда? У него была изумительная память, а слушать он умел, как никто. Это редкий дар. Мне кажется, не умеющий слушать, слушающий самого себя (таких мы часто встречаем в компании), как художник слова — конченный человек. Ему уже не узнать ничего нового, поскольку ничего не услышать.

Для Володи общение с интересными людьми значило очень много. Он, как поэт, питался тем, что видел и слышал. Для него интересные люди были окном в мир, куда он, перегруженный заботами и обязанностями, не имел легкого доступа. Он искал таких встреч. Однажды пришел к нему человек удивительной судьбы, золотоискатель из Сибири. Я видел, как Володя слушал его. Весь — напряженное внимание, боязнь упустить слово из рассказа. Живая реакция на смешное, искренняя боль в глазах, когда речь заходит о несправедливости. И опять добрая улыбка, раскрепощающая собеседника, робевшего поначалу перед любимым поэтом, популярным артистом. Человек этот рассказывал всю ночь. Володя несколько раз брал гитару, начинал песню, но обрывал ее, откладывал гитару в сторону.

Выстраданное другими всегда казалось ему более значительным, чем свое, собственное.

Снова обращаюсь к записной книжке. «Август 68-го. Лечу в Красноярск. Оттуда — поездом до станции Мана. Потом — пешком. Глубокой ночью вхожу в село. Оно расположено на берегу саянской речки и называется очень красиво — Выезжий Лог. Бужу всех собак, с трудом нахожу нужный мне дом. Стучу…»

Открыл мне Валерий Золотухин. Они с Володей снимались тут в «Хозяине тайги». В доме темно — ни керосиновой лампы, ни свечки, электричество отключили в одиннадцать часов вечера. Мы обнялись в темноте. Володя сказал…

Что может сказать разбуженный среди ночи человек, которому в шесть утра вставать на работу? Каждый, наверное, свое. Но я точно знаю теперь, что скажет истинный поэт.

— Какую я песню написал! — сказал Высоцкий. Валерий протянул ему гитару. Я еще рюкзака не снял, а они уже сели рядышком на лавку и запели на два голоса «Баньку». Никогда больше не доводилось мне слышать такого проникновенного исполнения.

Близкий его друг сказал мне однажды. Слова поразили детской искренностью, в таком ведь не часто сознаются.

Он сказал:

— Знаешь, о чем я мечтаю? Чтобы на Володю напали хулиганы, а я оказался рядом…

Если бы Высоцкого спросили, сколько у него друзей, он бы сбился со счета. Но он не подозревал, как много обнаружится их после его смерти. В этом нет ничего удивительного. Он так легко сходился с людьми, так был контактен, как принято нынче говорить, так улыбчив, так расположен к собеседнику, так умел его разговорить, заставить выдать сокровенное, с таким неподдельным интересом слушал его и, расставаясь, так искренне просил не забывать, звонить, навещать, что человек, только что с ним познакомившийся, уходил от него в убеждении, что именно его отметил, выделил из толпы Володя и навеки записывал Высоцкого в свои близкие друзья.

Однажды мы жили с ним в Болшево, в Доме творчества кинематографистов. Пытались сочинить детектив. Сюжет шел плохо и вскоре застрял окончательно. Запутались мы на «кранцах» — сюжет был морским. Я, считавший себя знатоком морского дела, уверял насчет «кранцев» одно. Володя — другое. Мы поссорились.

Год примерно спустя в случайном разговоре с моряками я с удивлением обнаружил, что Высоцкий был прав. Потом мне не раз приходилось изумляться его удивительной осведомленности о предмете или области, весьма отдаленной от рода его занятия. В 68-м году физики Сибирского Филиала Академии наук показывали нам строящийся ускоритель. Объяснял что к чему молодой бородатый ученый. Вскоре я отвлекся от его объяснения, так как перестал что-либо понимать. Смотрю, Володя кивает, поддакивает. Ну, думаю, играет. А на самом деле ничего не понимает, как и я. Вдруг он стал задавать вопросы бородатому физику. Вопрос — ответ, вопрос — ответ. Словно мячики кидают друг другу. Вскоре я понял, что мой друг свободно разбирается в предмете разговора. А ведь он был чистым гуманитарием! Вот еще один штришок, который не грех добавить к портрету Высоцкого.

Но вернемся к нашим баранам. То есть «кранцам», которые нас рассорили. Плюнули мы на сценарий — каждый занялся своим делом. Спустя некоторое время Володя буркнул:

— Расскажи мне про шахматы.

«Ага, — подумал я, — скоро появится песня про мои любимые шахматы». Он как раз находился в «спортивной полосе» своего творчества.

— Я стал объяснять: игра начинается с дебюта… начала бывают разные… например, «королевский гамбит», «староиндийская защита»… Володя в шахматы не играл. Чтобы предостеречь его от ошибок в будущей песне, я рассказал, что любители в отличие от профессионалов называют ладью турой, слона — офицером…

— Хватит! — сказал Володя. — Этого достаточно.

Я обиделся — с таким шахматным багажом приступать к песне о шахматах?!

Он замолк на полтора дня, что-то писал мелкими круглыми буквами, брал гитару, пощипывал струны. Именно так — не подбирал мелодию, а как бы просто пощипывал струны, глядя куда-то в одну точку. На второй день к вечеру песня была готова. Она называлась «Борьба за шахматную корону».

Она меня поначалу разочаровала. Не знаю уж, что я ожидал, помню, даже обиделся за шахматы. Ну что это за ерунда, в самом деле:

Через неделю мы сели с Володей в поезд. Я ехал в Одессу, он — в Киев. У него там было два концерта. Конечно же, я задержался в Киеве и пошел с ним на концерт. Здесь он впервые решил попробовать на публике «Шахматную корону». Что творилось с публикой! Люди корчились от смеха и я вместе с ними, — сползали со стульев на пол… Смешное нельзя показывать одному человеку, смешное надо проверять на большой и дружелюбно настроенной аудитории. После истории с «Шахматной короной» я это хорошо понял.

И, конечно, не надо было ему ничего знать о шахматах.

Потому что это песня не о шахматах, а о жизни. Нет у Высоцкого песен о море, о небе, о земле. Все они — о нашей жизни, о нас.

И спорт для него — модель жизни. Не удивительно, что главные действующие лица его спортивных миниатюр — отнюдь не герои. Но это может обидеть только тех, кто воспитан на банальных песнопениях во славу советского спорта. Панегирики же никогда не были амплуа Высоцкого. Ведь что отличает поэзию Высоцкого? Высокая гражданственность. активная позиция автора. Все, что мешает, все, что оскорбляет и порочит наше общество, — безжалостно высмеять! А высмеять — значит раздеть, обнажить гнилую сущность. Поэтому так велика очистительная сила его стихов и песен. Поэтому так много в них смешных, нелепых, глупых, попросту отвратительных персонажей. Только слепой, глухой или абсолютный дурак может отождествлять их с личностью автора.

Вот и спорт. В нем, как и в жизни, есть плохое и хорошее. Есть те, кто рвется на пьедестал только потому, что знает: «первым — лучшие куски». И есть те, для кого спорт — это борьба с самим собой, с собственными слабостями, победа — победа над самим собой.

В жизни трагическое и смешное — рядом. У Высоцкого юмор присутствует даже в стихах высокого трагического накала. Что уж говорить об остальных стихах и песнях — там просто золотые россыпи юмора.

Этим даром — подметить смешное и с юмором рассказать о нем — Высоцкий обладал в совершенстве. Но он и в жизни, особенно в кругу близких людей, был чрезвычайно смешным человеком и остроумным рассказчиком. Качество не столь уж распространенное у юмористов высокого порядка. Зощенко, по свидетельству современников, был мрачен и молчалив. С Михаилом Михайловичем Жванецким тоже не обхохочешься, пока он не достанет потертый бухгалтерский портфель и не начнет извлекать из него замусоленные листки с текстами своих миниатюр.

Совершенно иным был в жизни Владимир Высоцкий.

Сидели мы у него как-то на кухне, пили чай. Зашел «на огонек» Никита Михалков, сосед по дому. Заглянул на минутку, а просидел час-полтора. Рассказывал об Иране — он только что вернулся с Тегеранского фестиваля. Не могу вспомнить, о чем конкретно он говорил, помню только, что слушать было безумно интересно. К тому же весь рассказ был окрашен добрым юмором. Мы с Володей сидели, раскрыв рты. Наконец, Никита попрощался и ушел. Володя сказал:

— До чего ж талантлив — все наврал, а как интересно!

Вспоминаю это для того, чтобы сказать: Володя и сам был таким. Во всем, что касалось устного художественного рассказа. Художник всегда побеждал в нем объективного наблюдателя. Если он вспоминал что-то — чаще всего это были рассказы о людях, галерея характеров, — то и речи не могло быть о протокольной точности. Наверняка что-то досочинил, усилил, добавил штришок-другой. Зато персонаж становился зримым, живым, надолго запоминающимся. Он еще и показывал его — не играл, а показывал, выделяя какую-нибудь одну характерную черту.

Запомнился рассказ о грузчике.

«Был у нас в театре грузчик. Вечно пьяный. У него уж так вестибулярный аппарат наладился — если трезвым понесет ящик с бутылками, обязательно разобьет. Буфетчица знала за ним этот грех и сама наливала ему, не дожидаясь, когда он попросит. Однажды он по пьянке отрубил себе палец. Отвезли его в больницу, зашили. Прошло месяца два-три. Как-то стоит он около буфета, смотрит на руку — а пальца нет.

— Клава, — спрашивает он буфетчицу, — где у меня палец-то?

— Да ты что, Вань! — рассердилась буфетчица. — Неужто забыл, как отрубил его? Мы еще в больницу тебя возили, переживали за тебя…

— Да… — он недоуменно смотрит на руку, подносит ее к лицу, морщит лоб, что-то вспоминая. Наконец, поднимает на буфетчицу выцветшие от алкоголя глаза.

— Может, это у меня с войны? А?

Интересно бы спросить у артистов с Таганки — был такой грузчик в театре? Или Володя его целиком выдумал? Так и стоит перед глазами этот тип, допившийся до чертиков, до того, что забыл, кто он, где живет, какой год на дворе.

Однажды Володя приехал из Баку, много рассказывал о поездке, показывал разных типов, хорошо «делая» азербайджанский акцент. Уверял, что был свидетелем такой сценки:

«Старик-азербайджанец спустился с гор, целый день бродил по городу, вечером попал в театр. Покупает билет. А кассирша сидит за таким малюсеньким полукруглым окошечком. Слово за слово, поругались они с ней. Кассирша ему:

— У-у, старый черт!

— Сама черт, — старик хитро прищурился. — А если не черт, скажи как в такой маленький дырка попал?!»

Есть в фильме «Место встречи изменить нельзя» эпизод с вором-карманником Кирпичом. Кирпич разговаривает на каком-то немыслимом языке — шепелявит, не выговаривает тридцать две буквы из алфавита, лицо при этом у него бесконечно глупое.

Снимаем мы этот эпизод и чувствуем — не смешно. А у Вайнеров сцена написана с юмором. Что делать? Тут я вспомнил серию Володиных ранних рассказов от лица несколько придурковатого шепелявящего типа. И во многих песнях Высоцкого встречается этот персонаж — недалекий, необразованный малый, очень сильно шепелявивший. Существовала у Володи целая серия устных рассказов как бы от лица этого персонажа. Очень смешных, импровизационных.

Помню, был рассказ о Рексе, умнейшей собаке, которая жила вместе со своим хозяином, подполковником, в старой коммунальной квартире на Арбате. Рекс был очень умный и образованный пес. Он, например, знал наизусть всю поэму «Мцыри» и читал ее подполковнику на ночь — подполковник очень любил Пушкина. Помню, был у этого Рекса конфликт с соседкой, Зинаидой Викторовной, которая все время трогала подполковника. Бывало Рекс только отлучится с кухни (Володя произносил — «куфни»), Зинаида Викторовна — раз! выдерет волосок из головы, скатает и — в суп, который Рекс варил подполковнику! Однажды Рекс не выдержал, встретил ее в «колидоре» и говорит… Володя выпучивал глаза, делал мхатовскую паузу и произносил, ужасно шепелявя:

— Зинаида Викторовна, сказал ей Рекс, — вы, пожалуйства, не трогайте подполковника, потому что иначе… иначе я вас покусаю!

Слушатели задыхались от смеха, умоляли: «Володя, хватит!» А он заводился и начинал с ходу импровизировать дальнейшую историю Рекса, этой необычайно умной собаки. О том, как после смерти подполковника Рекса взяли в один научно-исследовательский институт, который работал на космос. Рекс каждый день ездил на иппод… Э-э… — поправлялся Володя, — на этот, как его, космодром… Дальше — больше. По Володиному рассказу получалось, что Рексу уже лет сорок-пятьдесят, хотя он все время повторял рефреном: «Ну он уж старый был, Рекс — то. Собаки ведь долго не живут». Со временем Рекс блестяще защитил докторскую, вообще много пользы принес науке.

— Помните Белку и Стрелку? Которые на этот… на Маркс летели. Не-е… Не на Маркс. На Энгельс. Да, на Энгельс… А че, не знаете, что Луну собираются на Энгельс переименовать, потому что это же неудобно — Маркс есть на небе, а Энгельса нету… Так вот их — Белку и Стрелку — Рекс готовил. Умнейший был пес! Он и сам летал. Только об этом не сообщалось. Последнее время он был страшно засекреченный.

Я попросил Володю прямо тут, на съемке, рассказать историю про Рекса Стасику Садальскому — исполнителю роли Кирпича. С ходу — так, как Володя, Стасик шепелявить не смог. Оказывается это не так просто. И у Стасика шепелявить совершенно не получилось. Я махнул рукой:

— Ладно, Стас, говори нормально. А потом, на озвучании, попытаемся снова это сделать.

И мы досняли сцену, как есть, только чтобы зафиксировать, что Кирпич шепелявит. Помните, он там говорит Жеглову-Высоцкому:

— Не знаю, как у вас в уголовке, у нас за такие дела язык сразу отрежут.

На что Жеглов ему говорит:

— Я уж вижу: тебе вот подрезали, шепелявишь-то.

Кирпич обижается:

— А чего ты дразнишься. Вообще ничего не буду рассказывать.

Эту сцену Садальский говорил нормальным языком, а уж на озвучании он сумел идеально повторить интонацию Высоцкого. И получился самый смешной эпизод в картине.

Он и раньше жил очень быстро. Быстро работал, быстро ел, быстро передвигался, на сумасшедшей скорости водил машину, не выносил поезда — летал самолетом. В последнее время его жизненный темп достиг предела. Четыре-пять часов — сон, остальное — работа. Рабочий день его мог сложиться, скажем, таким образом. Утром — репетиция в театре. Днем — съемка, или озвучание, или запись на «Мелодии». Вечером — «Гамлет», спектакль немыслимого напряжения — свитер в антракте хоть выжимай. Ночью — друзья, разговоры. После спектакля у него на Малой Грузинской всегда полно народа, тут можно встретить кого угодно: писателя, актера, музыканта, таксиста, режиссера, врача, художника, бывшего вора «в законе», академика, маркёра, знаменитого иностранного артиста и слесаря со станции, где чинят «Мерседесы» — в последние годы он ездил на «Мерседесе».

К нему тянулись люди, он не мог без них — он должен был знать обо всем, что происходит в жизни.

Надо бы сказать еще вот о чем. Он, чей рабочий день был загружен до предела, вынужден был отнимать у себя время — отнимать у поэзии! — на решение разных бытовых вопросов своих друзей. Помогал всем, кто просил помочь. Одному пробивал машину, другому — квартиру, третьему — сценарий. Больно говорить об этом, но многие его знакомые нещадно эксплуатировали его популярность и возможность войти в любые двери — к любому начальнику.

Володя любил ночные разговоры. Сам заваривал чай, обожал церемонию приготовления этого напитка. Полки на кухне были заставлены до потолка банками с чаем, привезенными отовсюду.

И только глубокой ночью, почти на рассвете, когда все расходились и дом затихал, он садился к столу и сочинял стихи. Квартира — своя квартира — появилась у него за пять лет до смерти. Он с любовью обставил ее, купил стол, за которым работал когда-то Таиров, страшно гордился этим. А вообще-то был очень непритязателен в работе. Писал всюду, в любых условиях. Писал быстро. Долго проходил только процесс обдумывания. Бывало, сядет напротив телевизора и смотрит все передачи подряд. Час, два… Скучное интервью, прогноз погоды, программу на завтра. В полной «отключке», спрашивать о чем-нибудь бесполезно. Обдумывает новую песню.

Вот так он жил ежедневно, из года в год… Такой нагрузки не мог выдержать ни один нормальный человек. Где-то в это время в его сознании возникло ощущение близости конца. Вылилось хватающее за сердце: «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!» И мне, в разговоре: «Знаешь, я все чаще стал задумываться — как мало осталось!»

Оказалось, он был прав. Осталось мало. А сделать надо было еще много. Хотелось попробовать себя в прозе, сочинить сценарий, пьесу, заняться режиссурой. Виды творчества многообразны, а он был разносторонне одаренным человеком.

И темп жизни взвинтился до немыслимого предела.

Ему говорили: «Володя, остановись!» Улыбался трогательной улыбкой. Все знал. Понимал, что долго этого не выдержать. Хотел и не мог остановить себя. Только иногда, отчаянно: «Чуть помедленнее, кони!»

Нашел в записной книжке такую запись.

«Володя: у меня все наоборот — если утону, ищите вверх по течению».

Откуда это? Так не похоже на Высоцкого. Он был человеком, который твердо знал — куда, ради чего и на что идет. Хотя…

Так хотел сниматься в «Месте встречи…», можно сказать, был зачинателем идеи — сделать фильм по роману Вайнеров, так волновался — утвердят, не утвердят на роль Жеглова, и вдруг…

10 мая 1978 года — первый день съемок. И день рожнения Марины Влади. Мы в Одессе, на даче нашего друга. И вот — неожиданность. Марина уводит меня в другую комнату, запирает дверь, со слезами просит: «Отпусти Володю, снимай другого артиста». И Володя: «Пойми, мне так мало осталось, я не могу тратить год жизни на эту роль!»

Как много потеряли бы зрители, если бы я сдался в этот вечер.

Однажды, когда я рассказал этот случай на встрече со зрителями, из зала пришла записка: «А стоит ли год жизни Высоцкого этой роли?»

Вопрос коварный. Если бы год, который заняли съемки, он потратил на сочинение стихов, тогда ответ был бы однозначным: не стоит! Быть поэтом — таково было его главное предназначение в этой жизни! Но у Володи были другие планы, я знал их, и мы построили для него щадящий режим съемок, чтобы он мог осуществить все задуманное: побывать на Таити, совершить гастрольное турне по городам Америки…

Марина вошла в его жизнь в 1967 году. Она уже не та шестнадцатилетняя» колдунья», которая десять лет назад явилась на наши экраны. Зрелая, расцветшая красота. Русская, но говорит с акцентом. Отец ее, авиатор Владимир Поляков, уехал во Францию получать самолеты для русской армии. Началась война с Германией. Он воевал с немцами на стороне Франции. Революция, гражданская война, противоречивые слухи о России. Привык к чужой стране, родились дочери. Для них Париж — родина.

На родину родителей Марина Владимировна — отсюда на французский манер и Марина Влади — попала во время первого Московского кинофестиваля. После этого ей часто приходилось бывать в нашей стране — не пропускала интересных спектаклей, фильмов.

В тот приезд, в 67-м году, корреспондент «Юманите» Макс Леон сказал ей: «В Москве сегодня один театр — «на Таганке», и в нем — Высоцкий».

В этот вечер Марина смотрела «Пугачева». После спектакля Володя пел ей.

Недавно я спросил ее:

— Скажи, что он тебе говорил в первый вечер?

Марина засмеялась:

— Ты что, не знаешь своего друга? Он же такой наглец был. Сразу сказал: будешь моей женой! Я только посмеялась тогда…

Эта встреча должна была произойти, и она произошла.

Осенью 68-го мы с Володей у Стругацких. Вышли на балкон.

— У меня обалденный роман.

— С кем?

— С Мариной Влади.

Любовь. Вспыхнувшая не сразу, но крепнущая день ото дня, обогатившая обоих. Когда Марины нет в Москве — телефонный роман с Парижем. «Стала телефонистка мадонной…» Спустя несколько лет они поженились. Теперь он уж не мог петь: «Париж открыт, но мне туда не надо!» Теперь — надо.

Это была красивая, длившаяся много лет духовная связь двух бесконечно талантливых людей. Марина пыталась замедлить его бешеный темп — вдвоем трудно так быстро нестись по жизни. Отчасти ей это удалось. Во всяком случае, она продлила ему жизнь. За два дня до смерти он написал в открытке, которую не успел послать: «Я жив 12 лет тобой…»

Он давно подумывал о режиссуре. Хотелось на экране выразить свой взгляд на жизнь. Возможность подвернулась сама собой. Мне нужно было срочно уехать на фестиваль, и я с радостным облегчением уступил ему режиссерский жезл.

Когда я вернулся, группа встретила меня словами: «Он нас измучил!»

Шутка, конечно, но, как в каждой шутке, тут была лишь доля шутки. Привыкших к долгому раскачиванию работников группы поначалу ошарашивала его неслыханная требовательность. Обычно ведь как? «Почему не снимаем?» «Тс-с, дайте настроиться. Режиссеру надо подумать». У Высоцкого камера начинала крутиться через несколько минут после того, как он входил в павильон. Объект, рассчитанный на неделю съемок, был «готов» за четыре дня. Он бы в мое отсутствие снял всю картину, если бы ему позволили.

Он, несущийся на своих конях к краю пропасти, не имел права терять ни минуты.

Но зато входил он в павильон абсолютно готовым к работе, всегда в добром настроении и заражал своей энергией и уверенностью всех участников съемки. По этой короткой пробе легко было представить его в роли режиссера большой картины.

Зато на тонировке с ним было тяжело. Процесс трудный и не самый творческий — актер должен слово в слово повторить то, что наговорил на рабочей фонограмме, загрязненной шумами, стрекотом камеры. Бесконечно крутится кольцо на экране. Володя стоит перед микрофоном и пытается «вложить в губы» Жеглова нужные реплики. Он торопится, и оттого дело движется еще медленнее, он безбожно ухудшает образ. «Сойдет!» — кричит он. Я требую записать еще дубль. Он бушует, выносится из зала, через полчаса возвращается, покорно становится к микрофону. Ему хочется на волю, а кольцо не пускает. Ему скучно, он уже прожил жизнь Жеглова, его творческое нутро требует нового, впереди ждут Дон Гуан и Свидригайлов, а внизу, у подъезда, нетерпеливо перебирают ногами и звенят серебряной сбруей его Кони.

Он ушел от нас 25 июля 1980 года. А за год до этого, 25 же июля, у него перестало биться сердце и остановилось дыхание. Медики это называют клинической смертью.

Было это в жару, в Средней Азии. Рядом, к счастью, оказался врач. Он стал дышать на него, делать массаж сердца.

Укол в сердечную мышцу — и сердце задвигалось.

А за несколько лет до этого он умер в первый раз. И тогда врачи спасли его. Случай этот дал повод А. Вознесенскому написать стихотворение «Реквием по Владимиру Семенову». Помните эти стихи?

Как он поступил после того, как во второй раз побывал Там? Лег на полгода в больницу, затих, перестал «выкладываться» на концертах и выжимать свитер в антрактах?

Ничего подобного! На следующий день он улетел в Москву, а еще через день поехал в аэропорт встречать самолет, на котором летел спасший его врач. Самолет из-за непогоды сел не в Домодедово, а во Внуково. Он помчался туда.

Врач был потрясен, когда открылась дверь в самолете (Володю любили и многое ему позволяли) и в нее вошел Высоцкий.

Зачем я вспоминаю все это? Из этих крупиц характера может сложиться образ Поэта, не жалевшего себя, целиком отдававшего себя друзьям, искусству, своим песням, людям! Он жил для них, работал для них, и они платили ему огромной любовью.

Один конферансье пошутил как-то: «Самым бешеным успехом на эстраде пользуюсь я. Выхожу на сцену, произношу всего три слова: «Выступает Владимир Высоцкий!» и — буря аплодисментов!»

В нем была какая-то огромная, необъяснимая внутренняя сила. Однажды в честь Марины и Володи был устроен вечер в Голливуде. На таких вечерах всегда выступает какая-нибудь знаменитость. Слушатели же в это время звенят бокалами, перешептываются, а то и просто не обращают внимания на происходящее на сцене. Но запел Володя, и все затихли. Напряженно вслушивались в его голос, смотрели на него. А ведь в зале никто не понимал по-русски. Что же в нем все-таки было? Что притягивало к нему и заставляло внимать ему людей, не понимающих ни единого слова? Не знаю. Я привел только факт: пришли на этот вечер — Марина Влади с мужем, а ушли — Высоцкий с женой.

Лучшая его роль — Гамлет. Жеглова он «сыграл», а Гамлета «прожил». Для меня Гамлет — это и есть сам Высоцкий. Для него всегда существовал вопрос: быть или не быть? Как жить? Доживать ли после второй клинической смерти свой век тихо, спокойно, прислушиваясь к стукам в сердце, или остаться таким, каким ему предназначено быть? Вести ли эмоциональную беспокойную жизнь Поэта или оттягивать, отодвигать неотвратимое, отвоевывать у смерти месяцы и годы? Пройти ли мимо страдания или остановиться и принять в себя чужую боль?

Быть или не быть!

За несколько дней до смерти он попросил у мамы свою детскую фотографию. Ему на ней лет восемь-девять. В военном кителе и галифе, перешитых из отцовских, в сапогах…

— Зачем тебе, сыночка?

— Так. Повещу на стену и буду смотреть…

Под утро 25 июля в квартире Вадима Ивановича Туманова, человека с которым Володя крепко дружил последние годы, раздался звонок. Трубку взял сын.

«Умер Высоцкий!»

— Папа, — сказал сын, — ты только возьми себя в руки…

Вадим Иванович прожил трудную жизнь. Как только не мытарила его судьба! И смертей он насмотрелся вдоволь — лучшие из его товарищей погибали на его глазах.

Но в эту ночь он ничего не соображал. Сидел на кровати раздетый, смотрел в одну точку.

— Что делать, Вадик? — спросил он, наконец, у сына.

— Что делать, что делать! — прикрикнул на него сын. — Носки надевай!

Как малого ребенка сын одел его, вывел на улицу. Они поехали на Малую Грузинскую.

27 июля должен был играться «Гамлет». Спектакль, понятно, отменили. Можно было сдать билет и получить за него деньги.

Никто этого не сделал.

28-го мы привезли его в театр в четыре утра. Уже выстраивалась очередь для прощания, уже — один за другим — прибывали автобусы с милицией. Автобусов было очень много, в здании Таганского метро образовался милицейский штаб, был еще штаб передвижной — на колесах. Распоряжался всем взволнованный и чуть испуганный непривычностью происходящего генерал. «Зачем так много милиции?» — подумал я.

Но потом — когда началось! — голубые рубашки совершенно потерялись в толпе людей. Счастье, что народу в Москве было мало — разгар лета, время отпусков. Школьники и студенты находились в отъезде, не приехали почитатели поэта из других городов.

В газетах не было сообщения — иначе в Москву устремились бы многие. Он был поэтом окраин.

Если бы ни то, ни другое, ни третье — могла бы случиться Ходынка. Такого Москва не видела никогда. Казалось, вся она собралась здесь, на Таганке, на прилегающих к ней улицах, на крышах домов, стоящих по периметру площади.

Красивая Москва шла мимо гроба. Отвратительные персонажи его песен — алкаши, блатари, антисемиты, недалекие спортсмены и коммунальные склочники — не пришли хоронить поэта. Они ненавидели Высоцкого так же сильно, как те, кто пытался отождествлять личность поэта с персонажами его песен.

У меня на стене висит фотография. Люди из очереди к гробу. Молодые, красивые одухотворенные лица. В руках букеты гладиолусов. На земле, на асфальте, лежит магнитофон.

Многие взяли с собой магнитофоны. Из разных мест длинной, начинавшейся у гостиницы «Россия», очереди слышались обрывки его песен.

Он был магнитофонным поэтом.

Многие из тех, кто склонился над магнитофоном, откуда доносились совсем не грустные слова его песен, плакали. Сколько радости доставил он нам, живя среди нас, и какую боль нанес, уйдя из жизни! Но было во всем этом и ощущение торжественности и гордости за Высоцкого.

Я шел вдоль очереди, всматривался в лица, вслушивался в разговоры. Одна пожилая деревенская женщина, окруженная толпой молодых людей, сказала:

— У нас в деревне все Володю поют!.

В кино он сыграл меньше, чем мог бы. И меньше, чем хотел. «Пробовался», но до съемок не доходило. Многие из «проб» погибли, кое-что уцелело — например, отличная проба на Пугачева к фильму А. Салтыкова.

У меня сохранилось несколько грустных его писем.

«Утвердили меня в картину «Земля Санникова». Сделали ставку, заключили договор, взяли билет. С кровью вырвал освобождение в театре, а за день до отъезда мосфильмовский начальник сказал: «Его не надо!» «Почему?» — спросили режиссеры. «А не надо — и все! Он — фигура одиозная…» Словом, билет я сдал, режиссеры уехали в слезах, умоляли пойти похлопотать…»

И далее, в этом же письме:

«…чувствую, вырвут меня с корнем из моей любимой кинематографии, а в другую меня не пересадить. У меня несовместимость с ней, я на чужой почве не зацвету…»

Или вот еще письмо: «…Но ведь про что-то можно снимать? Или нет? Например, про инфузорий. Хотя сейчас же выяснится, что это не будет устраивать Министерство легкой промышленности, потому что это порочный быт туфелек-инфузорий. Ткнуться некуда — и микро- и макромиры — все под чьим-нибудь руководством…»

Справедливости ради надо заметить, что предложения из «другой кинематографии» он получал. В последние годы — довольно много.

Сегодня горько и обидно читать строки из писем Высоцкого. Не издали при жизни книгу стихов — непростительно, но объяснимо. Понять нельзя, но объяснить все-таки можно. Кому нужен был этот тайфун в гладком море макулатуры? Слишком яростные, слишком обличительные стихи, такая обнаженная правда в этих стихах, столько возмутительных вопросов:

Словом, есть определенная логика в том, что книга его стихов не была издана вовремя. Правда, логика позорная для тех, кто отвечал тогда за литературу.

Но то, что он, первоклассный артист, так редко появлялся на экране — в этом никакой логики нет, даже такой жалкой и трусливой. Возможно, тем, кто лишил нас этой радости, стыдно сегодня смотреть в глаза людям. Возможно, хотя и проблематично. Легче от этого не становится. И боль не снимает.

В моей скромной коллекции минералов есть один — особой цены. Это кусок пегматита с отполированным срезом. Он отколот от большого камня — «Камня Высоцкого».

История его такова. Родители, близкие Володи долго думали, каким должен быть памятник на его могиле. Театр даже объявил конкурс проектов памятника. Ни один из них не выразил сути Высоцкого — и как поэта и как человека. Тогда Марина, жена Володи, предложила поставить какой-нибудь простой выразительный камень, не тронутый рукой скульптора. Чего не смог выразить художник, пусть выразит сама природа, которая и создала его, такого неповторимого, непохожего на остальных. Кто-то из друзей Володи предложил впаять в этот камень метеорит — мол, как метеорит, быстро и ярко пронесся по жизни.

Но родителям пришелся по душе проект скульптора Рукавишникова. Этот памятник и стоит сейчас на Ваганьковском. В нем много аллегорий, символики, он параден и ярок. Все это мало соотносимо с тем, живым Высоцким, которого мы знали и любили. Возможно, когда потускнеет, покроется патиной бронза, когда притерпится глаз, мы примиримся с таким изображением поэта. Так крикливые, помпезные «высотки» в Москве, поначалу оскорблявшие вкус и глаз москвичей, постепенно вписались в облик столицы, и теперь ее уже трудно представить без них.

Пока велись споры вокруг памятника, почитатели поэта узнали, что на его могиле хотят поставить природный камень. Они занялись поисками такого камня. Его нашли геологи в степи у озера Балхаш.

Большая серая глыба твердого и звонкого, как металл, пегматита. Пыль веков впиталась в его кожу. Камень пролежал в степи десятки тысяч лет.

Я вот думаю: неповторим поэт, но еще больше неповторимы, неподражаемы люди, ради которых он работал. Сколько счастья, должно быть, испытал Володя, когда видел на концертах их глаза, слышал их дыхание, когда каждое слово его, как семя, падало в готовую животворить почву. Это из-за них так обострено было в нем чувство Родины. Он в своих стихах не признавался ей в любви — это удел рифмоплетов, — он боролся за нее. Потому-то так непримиримо ненавидел он все, что мешало его согражданам свободно жить и свободно дышать.

Мы, деятели искусства, все чаще в последнее время стали поговаривать о том, что зрителя, читателя, слушателя надо воспитывать, приучать его к пониманию «истинного, непреходящего в искусстве». Но давайте воспитывать себя, своих критиков, теоретиков искусства. Истинное и настоящее всегда будет понято и оценено народом. Поэзия Высоцкого — убедительный тому пример.

Но вернемся к камню. Его надо было доставить в Москву.

Это целая эпопея — в ней было занято много людей, они использовали свои отпуска, на собственные деньги наняли «КамАЗ», подъемный кран. Экспедиция отправилась к озеру Балхаш, камень погрузили в грузовик, через несколько дней он прибыл в Москву. Его сгрузили во дворе театра на Таганке. Там он и лежит до сих пор.

А на Ваганьковском стоит дорогой памятник. Спелёнутый как бы вырывающийся из пут Высоцкий с непохожим на Высоцкого лицом. Над головой гитара, как нимб. За спиной — морды коней, хрипящих, рвущихся к пропасти… Яркая бронза, грандиозные размеры… Как тут не вспомнить его стихотвотворение «Монумент», где он словно предвидел ситуацию.

Он умер рано.

Впрочем, как посмотреть… он жил в таком темпе, так полно проживал отпущенное ему время, оставил такой след в театре, так ярко вспыхивал на экране и, главное, оставил столько стихов, которые навсегда «останутся в строю» — нет, такую жизнь нельзя считать короткой!