Неизвестное об Известных

Узник на этюдах

Рисование мне преподавали только в школе. Но уж так как-то случилось, что рисовал я всю жизнь. Во-первых, каждый режиссер просто обязан хоть чуть-чуть уметь рисовать. Хотя бы закорючки какие-то, похожие на человека, чтобы показать оператору, как он видит тот или иной кадр. А во-вторых, и помимо этого я не выпускаю из рук карандаш, особенно, когда слушаю кого-нибудь (например, на заседаниях Думы). Мне обязательно надо чертить какие-то кружочки, квадратики, рисовать профили и фигуры людей.

Но я всегда хотел взять в руки кисть и почему-то считал живопись одним из своих призваний. Я чувствовал, что это у меня должно получиться. Вообще, все свои желания я реализовывал с большим опозданием. Так сказать, позднее зажигание. В детстве я мечтал об акварели, но у мамы не было лишних денег, чтобы купить краски. Потом я увлекся футболом, но опять же из-за отсутствия денег не мог купить кожаный мяч. Потом у меня появились новые увлечения: каток, девочки из соседней школы. Была заветная мечта — велосипед. Но я ее осуществил только в 85-м году. Вспомнил детство и купил велосипед. И с таким наслаждением катался — «я жил тогда в Одессе пыльной» — и ездил по утрам к морю, через парк… Я мечтал о заграничных путешествиях, о моем любимом Париже, но все это, к сожалению, получил лишь тогда, когда желание остыло. Теперь у меня есть возможность путешествовать: и по делам и в гости приглашают. Я отказываюсь. Все надо получать вовремя. Да и противна, откровенно говоря, эта заграница.

Конечно, став кинорежиссером, я в состоянии был купить этюдник и холсты. Тем более и рисовать-то хотелось. Но все руки не доходили, мешало то одно, то другое, то третье.

А тут вдруг появился шанс. Сидим мы с Руцким, недавно выпущенным из Лефортово, в мастерской художника Саши Шилова, и Руцкой говорит мне:

— Слушай, Стас, я завтра с Володькой (это его телохранитель — Володя Тараненко) еду на этюды. Поехали с нами.

Для меня явилось неожиданностью, что Руцкой, каким бы он ни был художником, но все-таки, оказывается, еще и художник. Потом я выяснил, что он обладает неплохим литературным талантом и пишет по ночам, как проклятый. Он и скульптор. Есть даже станция метро, в оформлении которой в составе творческой бригады принимал участие и Александр Владимирович. Словом, одарен от природы щедро. Была у нас с Галей дача в Одессе. Одно название, что дача — так, сарай, построенный еще отцом моей жены. Потом мы дачу продали, потому что переехали в Москву. Теперь дачи нет.

И вдруг нам достался участок. Руцкой уговаривает нас:

— Постройте дом.

— На что, Саша? На какие шиши?

— Ну, это все можно заработать (правда, не объяснил, как). Я сам сделаю вам проект дома.

Действительно, приходит он как-то в гости и приносит два проекта. Профессионально выполненные чертежи. Представляю, сколько часов он потратил на это.

Показывает:

— Вот вам нормальный дом, а это вот— сиротский.

Мы с Галкой взглянули — нас устроил сиротский дом. Показался нам настоящим дворцом.

Я дивился: откуда в этом человеке такое желание помочь людям. Ведь он проделал колоссальную работу, вычертив все это, а мы — отнюдь не самые близкие его друзья. Я думаю, этот поступок как нельзя лучше характеризует Александра Владимировича.

Талантливый человек и талантлив во всем, и щедр в своих проявлениях.

Поэтому, когда Руцкой предложил вылазку на пленэр, я раздумывать не стал.

— Поеду. А этюдник дашь?

— Дам.

На следующее утро мы отправились на берег Москвы-реки, это в районе Николиной горы. Холод собачий. Взяли с собой бутылку, закусочку.

Приехали на место. Руцкой побегал в этой холодрыге, нашел пейзаж: лес, река течет, напротив церковь. Традиционный такой вид.

Смотрю, он раскладывает этюдник, я делаю точно так же. Потом он выбрал какие-то кисти, налил растворитель. Я — один к одному повторяю его движения.

Начал писать он этот пейзаж с неба, что-то там светлыми красками намазал. А я понятию не имею, как подступиться к работе. Подумал: все-таки я немного умею рисовать фигуры, лица. Изображу-ка я Руцкого. Будет у меня натурный портрет. Даже название сразу придумал — «Узник на этюдах» (Руцкой, как я уже сказал, только что «освободился»).

Нарисовал я карандашом Руцкого — вроде похож. Подошел к Александру Владимировичу, посмотрел, как он наносит краску. Вернулся к своему этюду, раскрасил сначала Руцкого, потом пейзаж за его спиной. И так увлекся этими красками, что уже не подходил к Александру Владимировичу. Пишу дерево рядом с моим персонажем — большое, живописное, все в каких-то тенях. Сейчас я смотрю на этот этюд — дерево в каких-то дырах, в дуплах. А тогда я тени рисовал.

Подошел Руцкой и, что называется, забалдел. Сказал:

— Да, похож.

Я подумал: а чего его рисовать? Нарисовал усы — и похож.

Часа через четыре приезжают взглянуть на нас теперь уже мой учитель Шилов и Сергей Федорович Бондарчук. Сергей Федорович тоже страстный любитель живописи. В последние годы он рисовал все свободное время.

Шилов посмотрел незаконченный этюд Руцкого, говорит:

— Ну тебе надо еще раз приехать на это место и прописать свет, настроение… Пока — это подмалевок. Надо еще посидеть над ним.

А у моего этюда мастер остановился и с большим удивлением переводил взгляд то на меня, то опять на картину. Для него явилось, очевидно, большим откровением, что человек, никогда до того не державший кисть, так похоже все изобразил.

— Дерево хорошее, — сказал он.

Я-то сейчас вижу, что это «хорошее дерево» все в каких-то дырах. Но Шилов, видно, посчитал, что для новичка это неплохо.

Бондарчук даже не стал смотреть наши работы. Почти выхватил у меня этюдник:

— Дай-ка, я этот пейзаж тоже нарисую.

Стал быстро наносить мазки и уже через двадцать минут он что-то изобразил.

— Все! Это можно продавать. Можно нести на рынок.

Вот, собственно, с этого дня я и заразился живописью. Забросил работу, домашние обязанности, даже Думу на некоторое время. Мы пошли с Шиловым в магазин, и я купил себе этюдник, краски, холсты, бумагу, пастель, стал рисовать буквально каждый день. Я рисовал все лето и только осенью, когда началась работа, стал меньше заниматься живописью — по выходным дням. А сейчас, конечно, отдаю этому занятию еще меньше времени. Но избавиться от этой заразы невозможно. И когда у меня выдается свободный денек, я обязательно еду на этюды. Беру кисть и краски и совершенно отключаюсь от этого мира, В этом смысле живопись, как шахматы, где тоже: начал играть — и сразу все забыл…