Некоторые спорные вопросы общей и германской просодики

2. Ударение

Как сказано выше, долгота — это метафора. Такой же метафорой является и ударение. С давних времен ударение определяют, как способ выделения слога. В соответствии с обычной формулировкой, слог можно выделить силой, интонацией или длительностью, и потому различают динамическое, музыкальное и количественное ударение, хотя принято добавлять, что чисто количественное ударение встречается крайне редко.

Ничто не задержало развитие просодической теории больше, чем приравнивание так называемого ударения к силе. Сила эта сродни флогистону: она прекрасно объясняет множество процессов, но ее недостаток в том, что ее нет в природе. Ударение никуда не «падает», не ослабляет окончаний, не концентрируется на ударном слоге и вообще ничего не делает, ибо ударение — это привилегия, предоставленная фонологической системой одному из слогов слова. Так, в русском в одних слогах противопоставляются пять гласных, а в других три (а после палатализованных даже два). Способность различать пять гласных (максимальный набор) и есть то, что следует назвать ударением в русском языке. Естественно, что пяти гласным труднее отстаивать свою индивидуальность, чем трем или двум, и каждый из них имеет более четкую артикуляцию, более высокий тон и бо́льшую длительность.

В германистике принято считать, что испокон веков происходила концентрация ударения на корневом слоге германского слова и что это обстоятельство вызвало редукцию окончаний и апокопу. Действительно, в английском языке, например, от исконного германского слова за две тысячи лет остался только корень. Обычное рассуждение вращается в порочном кругу: поскольку ослабились окончания, следовательно, усилилось ударение, но о концентрации ударения мы, конечно, знаем только из ослабления окончаний. Если бы германисты занялись русским языком, они бы наверняка сделали вывод, что в литературной норме ударение слабее, чем в некоторых диалектах.

Первым и единственным ученым, от которого я услышал, что не следует приписывать германскому ударению способность вызывать редукцию, был С. Д. Кацнельсон. В 1966 г. и несколько позже он провел много часов, разъясняя мне основные мысли своей книги [Кацнельсон 1966]. Я дословно помню его ироническую фразу: «Если бы германское ударение усиливалось с доисторических времен, немцы бы уже давным-давно могли только кричать». Но в книге подобных высказываний нет; есть лишь осторожное замечание о германском корневом ударении, «отличающемся якобы особой силой» [с. 304].

Скорее всего, С. Д. Кацнельсон не хотел открыто полемизировать с В. М. Жирмунским, сторонником традиционного взгляда, но, главное, он придумал собственный флогистон — систему из четырех прагерманских слоговых акцентов, которые делали для него все то, что для его предшественников делало постоянно усиливающееся ударение: производили передвижения согласных, расщепляли монофтонги, монофтонгизовали дифтонги, вызывали веляризацию, геминацию, сокращения и удлинения. Он был далек от мысли, что ударение не субстанция и поэтому не может ни усиливаться, ни ослабевать. Просто он не нуждался в сильном германском ударении, и было не жалко от него отказаться.

При подходе к ударению как к слоговой привилегии, разрешенной только одному слогу в слове, проясняется закон Якобсона, сформулированный им еще в книге «О чешском стихе». По мнению Р. О. Якобсона, в языке не могут сосуществовать свободное (т. е. нефиксированное) ударение и свободное количество (т. е. релевантная долгота). Справедливость этого закона — постоянная тема в переписке Трубецкого и Якобсона. Поначалу Трубецкой приводил примеры, противоречащие формулировке Якобсона, но впоследствии сам же объяснил их в духе предложенного закона. Закон Якобсона верен, но в какой-то мере тавтологичен, ибо есть следствие из более широкой закономерности. Если взять язык с различительной долготой, в котором только один слог может содержать либо долгий, либо краткий гласный, и если этот слог сможет находиться в любой части слова, то он будет «привилегированным», т. е. ударным. Именно так в идеальном случае происходит в современном английском. Поскольку вокалическая долгота в этом языке определяется типом внутрислогового контакта, речь идет об оппозиции слогов, а не отдельных фонем. И, как правило, именно те слоги, которые участвуют в корреляции слогового контакта, ударны, хотя английское ударение прежде всего выражено определенным набором гласных (о чем см. ниже).

Если бы корреляция контакта была полностью оторвана от противопоставления наборов гласных, в языке сосуществовали бы два типа привилегий, т. е. два типа ударности. Самую широкую закономерность можно было бы сформулировать так: если в языке отмечено несколько типов слоговых привилегий, то они имеют естественную тенденцию сосредоточиваться в одном слоге. Например, в норвежском — это прежде всего способность любого из наличных гласных встречаться в одном из слогов слова, а неударность — это позиция для неударного гласного (шва). В ударном слоге (и только в нем) противопоставляются и два типа внутрислоговой длительности (долгий гласный + краткий согласный ~ краткий гласный + долгий согласный). Наконец, именно в ударном слоге обнаруживается противопоставление двух акцентов (на слух они звучат, как тоны). Хотя эти акценты требуют двусложного комплекса для своей реализации, их ядро приходится на ударный слог. Аналогичным образом в датском ударение означает максимальный набор гласных, а безударность — только неопределенный гласный («шва»). Но и оппозиция «толчок ~ отсутствие толчка» допустима лишь под ударением.

Все процессы проходят «под ударением», а в безударных слогах нет ни долгот, ни тонов, ни толчков, ни (части) полноартикулируемых гласных, ни даже аспирированных согласных (кроме как изредка на конце слова, где они служат пограничным сигналом). Отсюда и иллюзия, что все процессы вызваны ударением, т. е. силой, независимой от этих процессов. На самом же деле, когда в слове есть привилегированный слог, то в него устремляются все противопоставления, чтобы не создавать ему конкуренции. Следует лишь решить, какая привилегия имеет наиболее всеобъемлющий характер, чтобы с ней в первую очередь связать «ударение». Но вопрос об иерархии признаков менее важен, чем вопрос о сути ударения.

Из любого лингвистического закона можно найти исключения. Так, в современном английском противопоставление по типу контакта допустимо только в ударных слогах. Дифтонги, типичные выразители свободного контакта, часто встречаются и не под ударением даже в двусложных словах: ср. mundane [‑ei] ‘светский’, hobo [‑bou] ‘бродяга’, canine [‑ain] ‘собачий’. Ударение в английском определяется по набору гласных (как в датском): в одном слоге допускается любой из них (этот слог и будет ударным), а в других обычен нейтральный (шва). Но в отличие от датского, в английском полноударные гласные возможны и не под ударением (ср. canine и т. д. выше), а в американском английском шва, т. е. укороченный вариант [ə:] (как в her ‘ее’), единственный гласный, допустимый перед [r] на месте британского [ʌ]: ср. hurry [həri] ‘спешить’, worry [ˈwəri] ‘беспокоиться’, furrier [ˈfəriər] ‘меховщик’, occurrence [əˈkərəns] ‘происшествие’ и т. п. Следовало бы ожидать, что безударность не будет сочетаться с оппозицией по типу контакта, но можно подобрать даже минимальные пары вроде Sanskrit [‑krit] ‘санскрит’ ~ concrete [‑kri:t] ‘конкретный’. Искусственность английской произносительной нормы и огромное количество не полностью ассимилированных заимствований привели к неожиданным результатам. Недаром Трубецкой говорил, что нет худшего языка для фонологии, чем английский.

Поскольку ударение — это привилегия, связанная с определенной позицией, а список таких привилегий не велик, легко себе представить язык, в котором никакой слог функционально не выделен, т. е. язык без ударения. Со времен Пасси таким языком считается французский. Конечное ударение в нем — часть интонации: оно отмечает конец синтагмы любой длины, в том числе и отдельно произнесенное слово. Даже в готском не удается обнаружить искомых привилегий. Количество слогов с долгим (биморным) гласным в нем не ограничено: ср. nemeima ‘мы бы взяли’ (ei = /i:/), qene ‘женщин’ и т. п. С некоторой натяжкой можно сказать, что в любом слоге допускались все гласные (натяжка состоит в том, что гласные готского преломления в позиции, считающейся безударной, встречаются только в двух словах: widuwaina ‘сирота’ и undaurnimats ‘обед’), а шва в готском еще не было. Не имел, как кажется, готский и тонов. В древнеанглийском и древнеисландском в слове мог быть только один слог с долгим гласным; следовательно, в них уже появилось ударение.

В современном русском языке существует не только подвижная акцентная парадигма (до́ма ~ дома́), но и сильно развитая вариативность: взя́лся и взялся́, ма́нит и мани́т; распухла губа́, но гу́ба не дура; ни гроша́, но не было ни гро́ша, да вдруг алтын; задали корм коня́м, но по ко́ням; серебро́, но злато-се́ребро; ко́ротко говоря; долго ли коро́тко ли; платье коротко́; костюм ко́роток; волос долог, да ум коро́ток. Произношение большинства этих форм закреплено нормой, но если в языке и даже в речи одного человека чередование типа взя́лся ~ взялся́ более или менее произвольны и зависят от ритма предложения и эмфазы, то всякое ударение правильно, и с функциональной точки зрения его нет вовсе. Так, кажется, обстоит дело в ряде индейских языков Северной Америки, и едва ли не так же обстояло оно в раннегерманском. Когда-то оно было свободным. Судя по хаотичным рефлексам закона Вернера, оно было «слишком свободным».

Обратной стороной сказанного будет вывод о роли фиксированного ударения. Считается само собой разумеющимся, что если ударение закреплено в языке за определенным слогом, то оно избыточно. На самом же деле главное в ударении не его место, а его функция. Если бы в современном русском языке ударение всегда падало на первый или последний, или второй от конца слог, оно бы все равно отмечало позицию максимального различения гласных и должно было бы учитываться при фонологическом описании. В языках, в которых есть словесное ударение, оно не может не быть релевантным: иначе бы оно не существовало. Способ же выделения привилегированной позиции не так важен. Постулируемая обычно замена музыкального ударения динамическим в истории германских языков не могла иметь тех последствий, которые ей приписывают, если, конечно, согласиться, что динамическое ударение, придуманное на бумаге специально для того, чтобы объяснить редукцию в некорневых слогах, — это флогистон.

Другое дело, что музыкальному ударению удобнее сосуществовать с моросчитанием, и можно предположить, что когда в пра‑ или раннегерманском по неведомым нам причинам ослабилась роль моросчитания, и место ударной моры уже не могло определяться по формуле, как в латыни или греческом, то и тоны пропали (за ненадобностью). Язык утратил словесное ударение (состояние, довольно хорошо отраженное готским), а потом постепенно развил его снова (этот процесс легко прослеживается при сравнении древневерхненемецкого, в котором еще могло быть два долгих в одном слове, с древнеанглийским), но теперь стали противопоставляться не моры, а наборы гласных в разных слогах, и понемногу моросчитание погибло окончательно.

Релевантность ударения в языках, где его место строго фиксировано (несвободно) означает, что и в односложных словах оно релевантно. И в дом, и в домик первый слог образует совершенно одинаковую позицию: в обоих выбор делается из пяти единиц. Существенна не «синтагма» (количество слогов в слове), а «парадигма» (число допустимых в данной позиции гласных).

Когда в языкознании господствовал дескриптивизм, было принято выделять как можно больше ступеней ударения. Это поветрие давно прошло, но второстепенное ударение в таких словах, как англ. converˈsation ‘разговор’, — реальность, не зависящая от моды. Вопрос о смысле второстепенного ударения может быть решен только на уровне интонации. С фонематической точки зрения нет никакой разницы между первым и третьим слогом слова conversation: оба они в равной мере «привилегированы». Но всякое отдельно произнесенное слово есть еще и назывное предложение. Тот слог в conversation главноударен и как бы неустраним ни при каких обстоятельствах, который интонационно обозначает конец синтагмы или фразы. В conversation это третий слог, а за первым ожидается продолжение.

Только интонация позволяет решить, где локализовать ударение в английском слове humbug [hʌmbʌg] ‘надувательство’. «Предложение» кончается на hum‑ (после него могло ничего не следовать), и поэтому мы имеем ˈhumbug, а не humˈbug. Все, что происходит в предложении после интонационной точки — это постскриптум. Такая ситуация может встретиться в высказывании любой длины: ср. ˈMr. Johnson said so when we met to discuss our prospects three days ago ‘Мистер Джонсон сказал это, когда мы встретились три дня тому назад, чтобы обсудить наши планы’ (именно он, а не его жена: точка поставлена на Mr.). Полнозначные слова после точки несут словесное ударение (т. е. сохраняют все свои фонематические привилегии), но лишены фразового ударения. В этом парадокс безударных сильных форм в английском языке. В предложении He is not a man to laugh at ‘Над таким человеком не посмеешься’ at имеет сильную форму, но оно попало в «постскриптум».

В американском произносительно словаре humbug протранскрибировано с двумя ударениями: [ˈhʌmˌbʌg]. Подобная транскрипция бессмысленна: [ˈhʌmˌbʌg] — это то же самое, что [ˈhʌmbʌg]. С таким же успехом можно записать [ˈmʌnˌdein] (mundane), [ˈkonˌkri:t] (concrete) и [ˈsænsˌkrit] (Sanskrit). На уровне фразовой интонации решается и вопрос о различии между New ˈYork и ˈNewark. Во всех современных германских языках атрибутивные и объективные группы a good ˈfriend ‘хороший приятель’ и to read a ˈbook ‘читать книгу’ кончаются на существительном, в то время как сложные слова тяготеют к начальному ударению: ˈroughneck ‘хулиган’, но rough ˈneck ‘грубая шея’. В историческом плане некоторого интереса заслуживает гипотеза, что в древности словоначальное корневое германское ударение было частично вызвано стремлением противопоставить легко образующиеся и потому многочисленные сложные слова омонимичным словосочетаниям. Гипотезу такого рода можно проверить, лишь изучив под соответствующим углом зрения организацию древнегерманской поэтической строки.