Немецкие шванки и народные книги XVI века

Земля, именуемая Кипром, есть остров и королевство, лежащее в море против восхода солнца. Земля эта изобильна, весела и благодатна, она родит всяческие изысканные фрукты, о чем хорошо знают все, кто совершил паломничество в святую землю Иерусалим, достиг королевства Кипр и побывал там. Есть на острове великолепный город, именующийся Фамагостой,[47] жил в нем почтенный горожанин старинного рода, родители оставили ему великое богатство и немалые поместья, но, владея большим богатством и состоянием, притом будучи юных лет и вдобавок беззаботного нрава, презрел он то, как его родители в свое время сберегали и умножали свое достояние. И помыслами своими он всецело устремился лишь к минутным почестям, увеселениям и плотским наслаждениям. Он вел роскошный образ жизни, сражался в состязаниях и турнирах, бывал при дворе короля и совершал прочие подобные дела, из-за чего лишился великого богатства, и друзья его явственно увидали, что тратит он более, нежели позволяют доходы, и задумали дать ему жену, не отвлечет ли она его от подобного, и изложили ему свой замысел. Юноше затея пришлась по душе, он обещал последовать их совету, и, когда он на то согласился, друзья его взялись подыскивать ему супругу.

В городе, прозывавшемся Никозией, столице Кипра,[48] где обыкновенно кипрские короли держали двор, жил некий почтенный горожанин. У него была красивая дочь по имени Грациана. Ее и обручили с юношей, не допытываясь о том, что он за человек, а положившись на славу, ходившую о его великом богатстве и состоянии. Девицу торжественно ввели к нему в дом и устроили там пышную свадьбу, как повсеместно вошло в обычай у людей богатых, каковые в таких случаях и выказывают свое богатство и роскошь и похваляются ими.

Когда же свадебные торжества завершились и все угомонились, означенный горожанин, прозывавшийся Теодором, взял девицу и зажил с ней в радости и добродетели. Его друзья и друзья его невесты были очень этим довольны, полагая, что свершили благое дело, с женской помощью обуздав Теодора, имевшего доселе столь распущенный нрав. Но им было невдомек, что изначально заложенное в природе человеческой не поддается изменению. А меж тем Грациана понесла сына. Не прошло и года со свадьбы, как она родила, что вновь обрадовало друзей с обеих сторон. Младенца окрестили и нарекли Фортунатом. Теодор, казалось, также испытывал от этого великое удовольствие. Однако он вновь взялся за старое, бился на турнирах и в поединках, обзавелся множеством слуг и превосходными жеребцами, ускакал ко двору короля, оставив жену и дитя, и не спрашивал, каково им приходится. Сегодня он продаст доходное поместье, завтра заложит недвижимость. Проделывал он это так часто и так долго, покуда не осталось у него более ничего, что можно было продать или заложить, и тут он впал в нищету, и понапрасну растратил свою молодость, и обеднял до того, что не мог более держать ни слугу, ни служанку, а его добродетельной жене Грациане пришлось самой варить и стирать, как простой служанке.

Как-то раз сели они за стол и собрались обедать, жить хотелось бы им лучше, чем жили они теперь. Сын сел супротив отца, и тот печально глянул на сына и тяжко вздохнул. Это не укрылось от юноши, которому было в ту пору лет восемнадцать, и умел он разве что начертать и прочесть свое имя. Но зато он был сведущ в соколиной охоте и вообще в звероловстве, за коими и проводил свой досуг. Заговорил он и сказал: «Любезный мой батюшка, что удручает тебя и вызывает твою печаль? Я вижу, когда ты смотришь на меня, твой взгляд омрачается. Прошу тебя, любезный батюшка, ответь, чем я разгневал тебя? Может, ты недоволен жизнью, которую я веду? Скажи мне, ибо я хочу во всем тебе повиноваться».

Отец заговорил и сказал: «О возлюбленный мой сын, в том, что меня удручает, нет твоей вины. Кого мне винить, если горести и нужда, которые я испытываю, моих собственных рук дело. Я попусту растратил все, что столь заботливо сберегли для меня родители. Мне по совести подобало и надлежало поступить так же, умножив наше прежнее достояние и возвысив наш род, но, к несчастью, я этого не сделал. И когда я вспоминаю о великих почестях и богатстве, окружавших меня, и, глядя на тебя, понимаю, что не в силах помочь тебе ни словом, ни делом, это так тяжко печалит и удручает меня, что я ни днем, ни ночью не нахожу себе покоя. Другая причина в том, что меня отвергли все те, с которыми я по своей слабости делился богатством и для которых я теперь „нежеланный гость“». Так с печалью в сердце сетовал он на свою нужду.

Как Фортунат вопреки воле отца и матери покинул с графом Фландрским землю Кипр

Сын, удрученный бедами отца, заговорил и сказал так: «Любезный отец, оставь свою печаль и не заботься обо мне более. Я молод, силен и крепок, я отправлюсь в чужие края и наймусь в услужение. На свете еще много счастья, я уповаю на Господа, что и мне перепадет его малая толика. Наш король — милостивый господин, пойди к нему на службу, он не оставит ни тебя, ни матушку до самой вашей кончины. И не стыдись этого, ибо тебя принуждает к тому бедность. А обо мне не тревожься, ты и матушка довольно сделали для меня. Я благодарен вам за то, что вы взрастили меня, и всю жизнь должен молиться за вас Богу».

И с тем встал и пошел прочь из дома, взяв имевшегося у него сокола, и пришел на берег моря и задумался, что ему свершить, дабы не возвращаться более домой и не быть отцу в тягость. Меж тем как он разгуливал взад и вперед по берегу, в гавани пристала галера, а была она венецианской, и паломники ходили на ней морем в Иерусалим. На галере был граф Фландрский, у которого в пути умерло двое слуг, и когда граф уладил все свои дела с королем, а вдобавок хозяин галеры приуготовился выйти в море, подали сигнал, что пора подняться на судно и отплыть. Тут прибыл граф, а с ним много других знатных господ, дабы взойти на галеру и не опоздать к отплытию. Опечаленный Фортунат, увидев это, подумал: «О, стать бы мне слугой этого господина и уехать с ним так далеко, чтобы никогда более не видеть Кипра». И решил, спрошу его, не требуется ли ему слуга. Приблизился к графу, снял с головы берет и изящно поклонился. Граф увидел при этом, что юноша отнюдь не крестьянский сын. Фортунат сказал: «Милостивый господин, слыхал я, будто ваша светлость лишилась двух слуг? Не надобны ли вашей светлости другие?» В ответ граф спросил: «Что ты умеешь делать?»

Фортунат ответил: «Я могу охотиться, травить зверя и сведущ во всем, что касается звероловства. Вдобавок я могу заменить крепкого слугу, случись в том нужда». Тут граф сказал: «Ты мне вроде годишься. Но я из дальних земель, боюсь, ты не захочешь уехать так далеко отсюда». — «О милостивый господин, — ответил ему Фортунат, — так далеко, как мне хотелось бы, вам не уехать. Желал бы я, чтобы это было в четыре раза дальше». Граф спросил: «Какое жалованье положить тебе?» Фортунат ответил: «Милостивый господин, за жалованьем я не гонюсь, когда заслужу, тогда и заплатите». Графу его речи пришлись по душе, и он сказал: «Что ж, галера отплывает, готов ли ты отправиться в путь?» — «Да, господин», — ответил Фортунат. И подбросил в воздух сокола, сидевшего у него на руке, и сокол улетел, а Фортунат без дозволения отца и матери и без их благословения слугой графа поднялся вместе с ним на галеру и отплыл с Кипра, не имея ни гроша в кармане, и в скором времени они благополучно достигли Венеции.

И когда прибыли они в Венецию, у графа, видевшего все венецианские красоты, не было большого желания задерживаться надолго. Всеми помыслами он вновь устремился к своим землям, к своим верным друзьям. Имел он также намерение, если даст ему Господь благополучно возвратиться из святой земли Иерусалим, взять себе в супруги молодую и весьма красивую дочь герцога Клевского.[49] Обо всем этом уже договорились, но отложили дело до возвращения графа. Тем сильнее хотелось ему поскорее вернуться в свои земли, и он велел купить себе коня и вооружился. Он купил также в Венеции роскошное бархатное платье, золотые украшения и все прочее, что надобно для пышной свадьбы, и хотя слуг у графа было много, никто из них, кроме Фортуната, не владел итальянским, к тому же Фортунат весьма ловко торговался. Это доставляло графу большое удовольствие, и он полюбил его. Фортунат заметил это и чем дальше, тем усерднее старался служить господину. Он всегда последним уходил от графа вечером и первым приходил утром. Граф это заметил.

И когда купили для графа большое число коней, меж которых попалось несколько недужных, как обыкновенно бывает, если в конюшне их сразу множество, то всех недужных по приказанию графа выбраковали, и он поделил их меж своих кнехтов,[50] а Фортунату отдал одного из лучших. Это раздосадовало прочих слуг, и они тотчас воспылали к нему ненавистью и говорили друг другу: «Подумать только! Не черт ли с итальяшкой околпачили нас?»[51]

Все полагали, поскольку Фортунат разумел по-итальянски, что он итальянец, хотя был он родом с Кипра и был истинным греком из почтенной семьи. Кнехты тем не менее позволяли ему скакать рядом с графом, и никто не осмеливался ни оклеветать, ни опорочить его в глазах господина. И граф, исполненный радости, возвратился домой и с великими почестями был встречен всеми своими подданными, ибо они от души любили его. Он был благочестивым господином, который также печется о своем народе. А когда граф вернулся, явились к нему соседи и добрые друзья, сердечно приветствовали его и воздали хвалу господину, что столь благополучно завершил он свое путешествие, и повели с ним речь о помолвке, о которой говорили прежде. Граф обрадовался, он просил и желал, чтобы это дело уладили, как вскоре и произошло, и с ним была обручена дочь герцога Клевского. Тут устроили роскошную и пышную свадьбу, о которой многое можно было бы написать, ибо собралось на нее множество князей и господ. Они бились на турнирах и в поединках, соревновались в быстрых скачках и иных рыцарских состязаниях на глазах у прекрасных и знатных дам, что прибыли туда вместе с князьями и господами, и также у тех, что проживали там прежде.

Князья и господа взяли с собой на свадьбу множество кнехтов и слуг, но меж ними не нашлось такого, кто своим нравом и услужливостью полюбился бы дамам и господам более Фортуната. И спросили графа, откуда взялся у него слуга, столь сведущий в придворных обычаях? Он поведал им, что Фортунат пристал к нему на обратном пути из Иерусалима, и рассказал, какой он отменный стрелок: ни птицам в небе, ни зверям в лесу — никому нет от него пощады, к тому же он превосходный слуга и всякого почитает таковым, каков тот есть. Благодаря похвале графа князья, господа и благородные дамы преподнесли ему множество даров.

Как Фортунат во Фландрии на свадьбе своего господина одолел всех прочих в турнирах и поединках и завоевал обе награды

Когда же князья и господа натешились состязаниями, то, вняв совету герцога Клевского и графа, зятя его, решили назначить для господских слуг, прибывших на свадьбу, две драгоценности, за которые те должны были сражаться, поделившись на четыре партии; двум из них предстояло сразиться в один день, а двум прочим — на следующий, и каждый из тех, кто окажется лучшим, получит по награде стоимостью в сто крон.

Все господские кнехты обрадовались, всяк крепко надеялся одолеть прочих, и желавших померяться друг с другом силами было такое множество, что набралось их числом до восьмидесяти, так что они должны были сражаться, разбившись по двадцати. Одним из них по воле и с согласия своего господина был Фортунат. И когда они бились в первый день, то приз завоевал один из слуг герцога Брабантского.[52] А когда сражались на другой день вновь, двадцать против двадцати, то награда досталась Фортунату. Как услыхали о том кнехты, которые сражались, а также прочие, не сражавшиеся в турнире, зато числом намного их превосходившие, то все они вместе чрезмерно раздосадовались, что Фортунат завоевал один из призов. И все просили Тимотея, слугу герцога Брабантского, также завоевавшего одну из наград, чтобы он вызвался сразиться против итальянца и поставил свой приз против его. Все сообща и каждый особо требовали от него этого, и Тимотей не посмел отклонить просьбу, с которой обратилось к нему такое число добрых друзей, и известил Фортуната, что ставит свой приз против его и вызывает его померяться силами перед дамами и девицами, и кто из них победит другого, тому и достанутся обе награды.

Едва Фортунат услыхал об этом, как, недолго думая, принял вызов, хотя прежде не был опытным воином. Весть о том, что Фортунат и Тимотей желают сразиться друг против друга за свои призы, дошла до господ. Они одобрили поединок. И оба его участника тотчас вооружились, и выехали в поле, и отважно помчались друг на друга, и каждый старался одолеть другого, но в четвертый раз Фортунат пронзил Тимотея, всадив в него копье на всю его длину, и тем добыл обе награды стоимостью в двести полновесных крон.

Однако тут поднялась против него жгучая ненависть и зависть, более всего — меж слуг графа Фландрского. Граф же был весьма доволен тем, что один из его слуг завоевал оба приза, и помышлял, что все приближенные также этому рады, а те предпочли бы, чтобы награды увез с собой чужеземец. Граф не догадывался о злобе, которую его слуги питали к Фортунату, ибо никто из них не осмеливался открыть графу на нее глаза.

Был меж ними один хитрый старик по имени Руперт, который сказал, что, будь у него двадцать крон, он довел бы итальянца до того, что тот сам поспешил бы убраться прочь, не простившись ни с господином, ни с кем иным, и он-де берется провернуть это дело так, что никому не поставят этого в вину. Тут все сказали ему: «О любезный Руперт, если ты мог это сделать, то отчего доселе валял дурака?» Руперт ответил: «Я не могу это свершить, не имея денег», — и еще сказал: «Пусть каждый из вас даст мне по полкроны, и если я не выдворю его отсюда, то каждому верну по кроне». Все согласились, и у кого не было наличных, тому одолжили другие, и они собрали пятнадцать крон и отдали их Руперту.

Он же сказал: «Теперь в мои дела не суйтесь и во всем ведите себя как прежде». И, взявшись за дело, Руперт подружился с Фортунатом, любезничал с ним и рассказывал ему старые истории, приключившиеся некогда в их землях, как один господин отнимал у другого его земли, и упрочил Фортуната в мыслях, что господин к нему милостив и у него он может оставаться всю жизнь, а потому ему следует знать о прежних делах. Руперт открыл ему также многие свои тайные дела и повел его к красивым женщинам, до каких сам был великий охотник.

И когда они пришли туда, Руперт велел принести вина и прочих добрых напитков, ибо хорошо разбирался в том, что подают в придворных трактирах, и принялся нахваливать Фортуната, как он богат и благороден и как все хотят быть его друзьями, чему тот охотно внимал. И когда возвратились они из трактира домой, Фортунат взялся за кошель, собираясь уплатить свою долю потраченных денег, но Руперт не взял у него ни кроны и сказал, что он милее ему, нежели любой из его братьев, и чем он сам владеет, того и ему желает, и наговорил немало подобных льстивых слов. Руперт хорошо знал, что итальянец неохотно расстается с деньгами, и подумал, что нет лучше способа вкрасться к кому-нибудь в доверие, нежели заплатить за него деньги. И они проделывали это весьма часто и долго, покуда Руперт не остался без гроша в кармане.

Между тем прочим слугам графа стало известно, что Руперт с Фортунатом зачастили в трактир и наслаждаются там жизнью. Тут они стали говорить друг другу: «Неужто Руперт и вправду помышляет выдворить отсюда Фортуната таким образом? Да будь итальянец по ту сторону кипрского моря и узнай там о подобной жизни, он тотчас бы задумался, как бы ему сюда перебраться. Воистину Руперт и не помышляет исполнить то, что обещал. Пусть вернет нам тридцать крон, и чтоб ему пусто было!» Эти их речи дошли до Руперта.

Тот посмеялся над приятелями и сказал: «Ничто другое, кроме ваших денег, не приведет меня в хорошее настроение». Все же когда они растранжирили все деньги, то однажды поздно вечером, когда граф с графиней удалились на покой и в слугах не было нужды, Руперт пришел к Фортунату в его комнату и сказал: «Господин канцлер, мой добрый друг и благодетель, поведал мне сейчас некую тайну, и, хотя он наистрожайше запретил рассказывать это, если мне дорога его милость, я все же не могу и не хочу скрывать от тебя, моего верного друга и доброжелателя, эти вещи, ибо они касаются и тебя. Дело обстоит так. Наш господин граф, как тебе хорошо известно, взял знатную и красивую супругу, к тому же в дамских покоях обретается множество прекрасных дам и девиц. Вот и запала графу в голову фантазия, и устрашился он за супругу и иных, обретающихся при ней особ женского пола, и за молодых камердинеров, им прислуживающих, хотя и лелеет надежду, что слуги его благонравны и ни за что на свете не учинят бесчестья. Но не оставляют его помыслы о том, какая это слепая штука — любовь — и как тяжело ее потушить, когда она вспыхнет и разгорится. Ибо двух влюбленных, хранящих друг другу верность, ничто, кроме смерти, не разлучит.

И дабы это предотвратить, посоветовали ему нечто, совпавшее с его собственными помыслами. Он вознамерился поутру скакать в Лауфен,[53] превеликий город, в котором есть епископат и университет, сиречь высшая школа, где он должен уладить великую тяжбу против некоего графа из-за земли и подданных. Он прибудет на суд со всяческой пышностью и возьмет с собой всех своих слуг, ибо ему доподлинно известно, что граф Сан-Поль, его ответчик, также прибудет с роскошной свитой. И, находясь в том городе, условится он о том, чтобы оскопили четверых камердинеров, прислуживающих дамам, хотят они того или нет, ибо как раз в Лауфене есть весьма искусный в том ремесле мастер. Граф замыслил свершить все так, чтобы они не узнали о том друг от друга, и решил, что когда он возвратится к своему двору, то известит мастера, чтобы тот нанял трех либо четырех дюжих кнехтов, а также снял четыре крестьянских дома в глуши, тогда он пришлет к нему четверых своих слуг, всякий день по одному, и даст слуге коня якобы для того, чтобы отвести его жене мастера.

Мастер должен каждого из них поутру встретить, схватить, силой завести в дом и обрезать каждому член либо оба яичка, дабы было то понятнее, и исполнить все добросовестно, без единой оплошности, приложив всяческое усердие, дабы слуги полностью излечились. А также никому о том не говорить, чтобы слуги не известили друг друга. И как только все закончится, граф возьмет их обратно, определит в дамские покои и велит, как и прежде, прислуживать дамам. И, поведав о том своей супруге, прикажет хранить все в секрете, зная наверняка, что графиня непременно откроет тайну старшей камеристке, следом эта молва пойдет от одного к другому, покуда о том не узнают все. Таким образом замыслил граф преградить любви доступ в женские покои. Ибо ему доподлинно известно, что ни одна женщина на свете не полюбит обрезанного или оскопленного мужчину, так как это совершенно противно ее естеству».

И когда Фортунат услыхал сказанное Рупертом, он сей же миг ужаснулся и спросил, не ведает ли тот выхода из города, и просил его указать ему таковой, ибо намерен бежать прочь, не дожидаясь, покамест граф осуществит свой умысел. «И отдай он мне все свое богатство и сделай меня королем Англии, я бы не остался служить ему ни единого дня. Поэтому, любезный Руперт, посоветуй мне, как отсюда выбраться». Руперт ответил: «Видишь ли, любезный Фортунат, городские ворота заперты, и до завтрашнего утра никто не сможет ни войти, ни выйти отсюда. Но как только зазвонят к заутрене, отопрут ворота, прозывающиеся Порта-да-Ваха, — они служат для выгона коров и открываются ранее всех. Однако, любезный Фортунат, кабы этот умысел касался меня, а не тебя, я бы не слишком противился ему, ведь ты проживешь всю свою жизнь истинным господином, и я желал бы, чтобы выбрали меня, я не стану долго размышлять и отдамся им в руки». Фортунат ответил: «Да сотворит Господь так, чтобы это приключилось с тем, кто этого желает. А я не хочу о том помышлять, и, если бы мне предоставили выбор — оскопиться и стать через то королем Франции либо неоскопленным всю жизнь просить подаяния, — мне не понадобилось бы ни совета, ни времени на раздумье. Уж лучше лишиться крова над головой, под которым я проводил ранее свои ночи».

Как Фортуната запугали тем, что сделают его каплуном, отчего он втайне бежал прочь

Тут Руперт сказал: «Мне жаль, что я открыл тебе эту тайну, ибо по всему видно, что ты замыслил бежать прочь, хотя я лелеял надежду, что мы будем жить как братья и сообща коротать наш досуг. Но раз уж ты вздумал бежать, дай мне знать письмом, где обретешь пристанище. И когда наш господин обеспечит дамские покои оскопленными слугами, я извещу тебя, и ты вернешься сюда, хотя и не сомневаюсь, что ты всюду сыщешь себе милостивого господина». Фортунат поспешно возразил ему: «Не пиши и не жди меня, покуда я жив, ноги моей не будет при дворе графа. И прошу тебя, не говори никому, что я ускакал прочь, прежде чем я не пробуду в отлучке трех дней». Руперт на это ответил Фортунату: «Твоя осторожность похвальна». И тут простился с ним, прикинулся грустным, будто донельзя огорчен, и сказал: «Пусть милость Господа, чистое сердце непорочной Девы Марии и благословение всех Господних святых направляют тебя и сопутствуют тебе во всех делах и хранят от всех сердечных мук». На этом он с ним расстался. О, что за великодушные слова исторглись из лживого сердца! О Иуда, сколь велико число твоих наследников! Таким образом Руперт расстался с Фортунатом.

Было это около полуночи, когда обыкновенно все спят. Но Фортунат и не помышлял о сне: его томил всякий минувший час, ибо он страшился, что граф дознается о его намерении бежать и его схватят, и, снедаемый страхом и нетерпением, он ждал, покуда не забрезжит рассвет. Тут он вскочил на коня, надел сапоги и прицепил шпоры, взял сокола и пса, будто собрался на охоту, и спешно поскакал прочь, и так торопился, что, выпади у него глаз, он не остановился бы поднять его. И когда проскакал он с такой поспешностью миль десять, то купил себе другого коня и, вскочив в седло, что было духу помчался далее, а графских коня, пса и сокола — все это он отослал графу, чтобы у того не было причины снаряжать за ним погоню.

Графу стало известно, что Фортунат, не испросив позволения, ускакал прочь, хотя он не выказывал ему своего неудовольствия и к тому же не уплатил жалованья. Граф впал в недоуменье, допросил слуг, всех сообща и каждого особо, не ведает ли кто, что явилось причиной бегства. Они все сказали, что того не ведают, и поклялись, что не учиняли ему никакого зла. Тогда граф самолично отправился к супруге на дамскую половину и спросил ее и всех прочих дам, не учинил ли кто Фортунату обиды и не известно ли, отчего он бежал прочь не простившись. Графиня и все прочие ответствовали, что им о том неведомо и они не повинны в том ни словом, ни делом, ибо, покидая их вечером, он был весел и рассказывал им о своей земле, во что там облачаются женщины и о всяких тамошних нравах и обычаях. «И излагал он это столь ужасной немецкой речью, что мы не удержались от смеха. Увидав, что мы смеемся, он тоже расхохотался и так, не закрывая рта, ушел прочь». Граф сказал: «Если я ныне не дознаюсь, отчего Фортунат бежал прочь, то узнаю это впоследствии. И право, если я узнаю, что причиной этому был один из моих слуг, он будет мною наказан, ибо без причины Фортунат не бежал бы отсюда. Мне ведомо, что ему причитаются пятьсот крон за то время, что он тут пробыл, ведь я помышлял, что он никогда отсюда не уедет. Но я думаю, что он не намерен возвращаться, ибо все драгоценности, каковые у него имелись, он взял с собой».

Когда Руперт уразумел, сколь велико огорчение его господина, объял его смертельный ужас, и устрашился он, что кто-либо из друзей проболтается, что это он его выжил, и он обратился ко всем ним сообща и к каждому особо, просив нигде никому не говорить, кто подговорил Фортуната бежать. Они послушно поклялись ему в том, но все же их одолевало любопытство, какой хитростью Руперт вынудил Фортуната бежать столь поспешно, не простившись, будто он свершил нечто достойное хулы. И был меж ними один, более всех пристававший к Руперту, и надоедавший ему расспросами, и желавший узнать, как он избавился от Фортуната. И поскольку Руперт никак не мог от этих расспросов отвертеться, он сказал, что Фортунат поведал ему о жизни своего отца, как тот впал в бедность и поступил на службу к королю Кипра. «И я сказал ему, что к королю Англии мчится верхом посол, дабы известить его о кончине короля Кипра, ибо они от рождения были друзьями, и означенный посол поведал мне, что король Кипра, пребывая еще в добром здравии, возвел Теодора, отца Фортуната, в графское достоинство и пожаловал ему земли некоего графа, по имени Ансельмо фон Терацино, который умер, не оставив наследников. Теодор был первым, кто обратился к своему господину с просьбой о ленном владении, отошедшем в казну, и король тотчас пожаловал Теодору и наследникам его графство, удостоверив это по всем правилам грамотой и печатью. Когда я поведал Фортунату о том, он не вполне поверил моим речам и заметил лишь: „Мне весьма хотелось бы, чтобы моему отцу хорошо жилось“. Все же по этой-то причине он и ускакал прочь». Кнехты графа, услыхав сказанное, говорили друг другу: «Ну и глупец этот Фортунат! Уж коли привалило ему такое счастье, надо было сообщить о том нашему господину, он бы снарядил его со всяческими почестями и послал с ним троих либо четверых из нас и всю жизнь был бы к нему милостив, вот как надлежало ему сделать».

Как Фортунат прибыл в Лондон

А теперь оставим графа с его слугами, не подозревающего о том, как Руперт отделался от любопытных ложью, и послушаем, что приключилось с Фортунатом далее. Купив другого коня и отослав прежнего господину, он все же опасался, что по пятам за ним следует погоня. Если ранее он спешил, то теперь он мчался что было мочи, покуда не прибыл в Кале, там он взошел на судно и перебрался в Англию, поскольку страх, овладевший им, был так силен, что по эту сторону моря он не полагал себя в безопасности. Он вновь повеселел, прибыв в столицу Англии, прозывавшуюся Лондоном, куда со всего света съезжались купцы и где они вели свои дела.

Тут с Кипра пришла галера, груженная дорогим товаром, а с ней много купцов. Меж ними было двое юношей, имевших на Кипре богатых родителей, каковые послали их с галерой в Лондон, поручив им множество товару. Те же никогда прежде не покидали пределов Кипра и не очень-то знали, как себя вести и держать в чужих землях, и что они слыхали от своих отцов, давших им добрые наставления, тому они и следовали. И когда галеру с купеческим добром разгрузили и уплатили королю пошлину, чтобы всякий мог покупать и продавать, юноши также взялись торговать и выручили за товар немалые наличные деньги, чему донельзя обрадовались, ибо внове им было держать в руках наличность.

К ним и подошел Фортунат, и, встретившись друг с другом на чужбине, преисполнились они радости, стали добрыми друзьями, и тотчас сыскалась шайка никчемных мошенников, с коими повели они знакомство. Те сумели завлечь приятелей красивыми женщинами, игрой и беспечной жизнью, при этом сами жили, ни в чем себе не отказывая, принимали от друзей подарки, пока тем было что дарить. Таким образом они проводили свою жизнь в увеселениях и удовольствиях, и если один обзаводился прелестной любовницей, другой старался превзойти его в том и найти еще прекраснее и платил ей столько, сколько та желала. Так развлекались они около полугода. Меж тем настало время, когда их наличные деньги оказались на исходе. Хотя у одного и оставалось более, нежели у другого.

Как Фортунат угодил в дурное общество, растранжирил с мошенниками и потаскушками все свои деньги и претерпел впоследствии жестокую нужду

Фортунат, имевший менее всех, первым также и выдохся. Он лишился всех своих ценностей и всего прочего. Равным образом и его друзья все, что они выручили в Лондоне, спустили потаскушкам, а потаскушки делились с мошенниками, да столь часто и столь долго, покуда ни у Фортуната, ни у его друзей не осталось ни гроша в кармане. Тут они возомнили, что любовницы вновь примут их и будут с ними, как и прежде, веселы и щедры, как делали они сами. Однако ничего из того не вышло, потаскушки захлопнули пред ними двери и стали потешаться над ними из окон, выкрикивая: «Коли есть у вас деньги, пожалуйте к нам. А коли кошельки ваши пусты, то ступайте на галеру и возвращайтесь туда, откуда прибыли». Их дружки, те, что до сих пор таскались за ними по пятам и величали их молодыми господами, посмеялись над ними, и один вопрошал юношу, потратившего на любовницу свыше тысячи крон: «Какой из тебя господин, на что ты годен, если нет у тебя более денег?» Другой плут вопрошал того же: «Господин сыскался! Ты возомнил, что за две тысячи крон тебя всегда примут тут?» Третий сказал Фортунату: «Ну и глупец же ты! Не имея более денег, кроме пятисот крон, ты не вложил их в товары, а спустил распутным девкам! Сверши ты это, всякая из крон принесла бы тебе прибыль в штоттер». Штоттер стоимостью равен двум бёмишам.[54]

Меж тем кипрские купцы завершили и куплю и продажу, и хозяин галеры собрался в путь, и каждому надлежало погрузить на галеру то, что у него было, ибо в условленный день он намеревался отплыть прочь. Тут оба молодых купца подсчитали на постоялом дворе и нашли, что выручили немало наличных денег, на какие по наказу отцов вновь должны были закупить товар, но денег не было, они растаяли, подобно сахару в воде, и, будь их больше, все сгинуло бы туда же. Они взошли на галеру и поплыли домой без товаров. И как они были встречены своими отцами, я не берусь описать, но думаю, что встретили их без особой радости, ибо они не привезли домой хорошего счета.

Когда Фортунат остался в одиночестве и без гроша за душой, он подумал: «Будь у меня две или три кроны, я бы отправился во Францию и нанялся там в услужение к кому-нибудь». И он вновь пошел к своей любовнице и просил ее одолжить ему две-три кроны, он будто бы собрался во Фландрию, к дяде, у которого есть четыреста крон. Он возьмет их, и тогда они вновь предадутся увеселениям. «Если ты знаешь, как получить эти деньги, то можешь, пожалуй, сделать это, но только не за мой счет», — ответствовала она. Тут Фортунат уразумел, что здесь ему не видать ни кроны. И пришло ему в голову: если бы мне вернуть свои деньги, я бы никогда не стал тратиться на нее, и он сказал: «Дорогая крошка, пошли-ка за вином! Давай хотя бы выпьем друг с другом!» Та приказала своей служанке: «Ступай, принеси пинту пива и напои этого осла!» Такова была благодарность, каковую он заслужил от нее.

Когда Фортунат остался в одиночестве, решил он в душе: «Я должен служить до тех пор, покуда не заработаю две или три кроны». И утром он пошел на площадь, именуемую Ломбардской улицей, где собирается множество всяческого люда, и стал всюду спрашивать, не нужен ли кому слуга. Случилось там быть некоему богатому купцу из Флоренции, державшему многочисленную челядь, к помощи каковой он прибегал в своем ремесле и торговле. Он нанял Фортуната, который всем подходил ему, и обязался ежемесячно платить ему по две кроны, и отправился с ним домой. Тут Фортунат сразу стал служить за столом, причем хозяин дома, звавшийся Иеронимом Роберти, заметил, что тот прежде служил у знатных господ. И стал поручать ему отвозить товар и грузить на суда, а когда суда приходили, разгружать их, ибо суда не могли подойти к городу ближе, чем на двадцать миль; все же из города можно добраться до моря судоходной рекой, означенная река именуется Тинисом.[55] И что хозяин ему приказал, то он с усердием исполнял.

Но замешался, однако, в те дела некий флорентинец, сын богатого человека, каковому отец поручил много добра и послал с ним в Пругк,[56] во Фландрию, он же в краткий срок также пустил его добро по ветру. Но не удовольствовался этим, а взял еще и вексель на отцовское имя, а тому написал, будто собирается выслать ему множество товару, от продажи коего выручит он немалую прибыль, чему добросердечный отец поверил, уплатил за сына и с нетерпением ожидал товары, которые сын должен был послать ему. Долго пришлось ему ждать, мошенник всецело погубил и себя и отца, как еще многие сыновья обходятся с отцами, которые чересчур доверяют им и слишком на них полагаются. И когда негодяй, звавшийся Андреаном, всего лишился и потерял доверие купцов, а также потаскушек и плутов, так что никто более не желал ни одалживать ему, ни давать, ни покрывать его, то вздумал он отправиться во Флоренцию, найти там какую-нибудь престарелую вдову и за ее счет обогатиться. И по пути домой он очутился в некоем городе во Франции, прозывавшемся Тор в Торенсе,[57] а там держали в темнице богатого дворянина из Лондона, что в Англии. Он услыхал о том от хозяина и сказал: «Любезный хозяин, нельзя ли мне пройти к пленнику?» Хозяин ответил: «Я охотно проведу вас к нему. Но на нем столь тяжкие оковы, что он исторгнет у вас жалость».

Как некий флорентинец, по имени Андреан, презлостный мошенник, проник к богатому англичанину, дабы поговорить с ним

Андреан хорошо изъяснялся по-английски. Пленник спросил его, откуда он, Андреан ответствовал ему и сказал: «Я — флорентинец и направляюсь во Флоренцию».

Пленник спросил его: «Не знаешь ли ты в Лондоне Иеронима Роберти?» Он ответил: «Разумеется, я превосходно знаю его, он — мой добрый друг». Пленник просил: «Любезный Андреан, отложи свое путешествие во Флоренцию, поезжай в Лондон к Иерониму Роберти и скажи ему, чтобы он помог мне выбраться из темницы. Он знает меня и знает, каким состоянием я владею. Я ездил по поручению короля, и друзья мои решили, что королю и надлежит освободить меня отсюда, однако тот не пожелал этого сделать, сказав, что платил мне большое жалованье и выдавал ежедневно по четыре кроны на пару коней, отчего же я тогда не поскакал в объезд, через что и стал добычей врагов? Другая причина в том, что королю накладно выкупать пленника, ибо если пленника отпускают за тысячу крон, то королю подобает уплатить за него десять тысяч. Поэтому они и не выкупают меня. И, продлись это еще немного, я вконец лишусь здоровья, ибо ты сам превосходно видишь, как отощали мои ляжки. Проси Иеронима Роберти помочь мне выйти на волю. Они назначили за меня выкуп в две тысячи крон. Но поскольку я всеми забыт и заброшен, полагаю, что они возьмут дешевле, особливо видя, что выкупают меня чужие люди. Надеюсь, что не более чем за тысячу крон меня выпустят отсюда. Так и передай Иерониму и скажи при этом, что деньги, кои он потратит на меня, окупятся ему трижды. И потому, любезный Андреан, поспеши и употреби в этом деле старание, я же обещаю и клянусь, что дам тебе за то пятьсот крон и к тому же найду доходное место. Скажи также моим друзьям, что ты побывал у меня, и проси их поручиться за меня Иерониму Роберти». Андреан ответил пленнику, что употребит все свое старание, и с тем отправился в Лондон и довел порученное ему дело до сведения Иеронима Роберти. Тому оно пришлось по нраву, будь он, конечно, уверен, что за одну крону выручит три. Об Андреане же Иероним Роберти прекрасно знал, что тот — мошенник и негодяй, но тем не менее он сказал ему: «Пойди к его друзьям и ко двору короля! Если ты добьешься того, что мне за него поручатся, я ссужу эти деньги».

Андреан справился о друзьях пленника и поведал им, как обстоят его дела и в каких тяжких оковах он томится. Но их это мало тронуло, и они посоветовали ему пойти к королю либо к его советникам и изложить там свое дело, что он и вознамерился совершить. Но когда он явился ко двору, то не тотчас пробился со своим делом и услыхал шедшие там толки про то, что король Англии отдал свою сестру в супруги герцогу Бургонскому[58] и ему осталось еще послать герцогу драгоценности, но едва ли ему легко исполнить это, так как речь идет об очень дорогих драгоценностях. И король поручил их некоему достойному дворянину, что также жил в Лондоне и имел там жену и детей.

Когда Андреан услыхал при дворе о том, что столь роскошные драгоценности доверены дворянину, он подружился с ним и сказал ему, что слыхал, будто король желает переслать с ним драгоценные украшения герцогу Бургонскому. И он любезно просит, если это возможно, показать их ему, ибо он также ювелир (сиречь тот, кто украшения изготовляет). Он услыхал во Флоренции, что король-де спрашивал о наилучших драгоценностях, и заехал в эту даль в надежде, что король купит и у него несколько вещиц, и он доныне на это надеется. Дворянин ответил: «Тогда обождите меня, покуда я не управлюсь с делами, мы пойдем ко мне, и я покажу их вам». Когда он уладил свои дела, то поехал с ним домой, время было после полудня, и он сказал: «Прежде мы откушаем, дабы жена моя не рассердилась». Они откушали вместе, и он принял гостя с большим радушием, и долгое время они провели за столом, как то в привычке у англичан, сидящих за столом часа по два, а когда у них гости, то и подавно. Отобедав, преисполнились они довольства, и дворянин отвел его в свою спальню и открыл шкаф искусной работы, вынув оттуда деревянную шкатулку с драгоценностями и позволив Андреану хорошенько разглядеть их. Было там пять вещиц, стоивших свыше шестидесяти тысяч крон. И чем дольше ими любовались, тем больше они нравились. Андреан похвалил их и сказал: «Есть у меня несколько вещиц, если их оправить, они, пожалуй, посрамят королевские». Дворянин с охотой внимал ему, думая: «Коли у него и впрямь есть драгоценные украшения, то наш король купит еще несколько вещиц». И с тем они вновь отправились ко двору. Тут Андреан сказал: «Если вы соизволите завтра отобедать со мной в доме Иеронима Роберти, я также покажу вам свои драгоценности». Дворянину это пришлось по душе.

Тут Андреан пошел к Иерониму Роберти и сказал ему: «Я отыскал при дворе короля человека, который, я надеюсь, поможет мне добиться от королевской казны, чтобы она представила вам надежное поручительство и чтобы мы выкупили пленника». Иероним Роберти обрадовался, и тут Андреан добавил: «Завтра приготовьте обед получше, я приведу его откушать с нами». Так и случилось. И назавтра к обеду Андреан привел этого мужа, но, прежде чем сесть за стол, он предупредил Иеронима, что о пленнике не следует много говорить, ибо все должно произойти в тайне. Они обедали, веселились и долго сидели за столом. А когда обед завершился, Иероним Роберти удалился в свою контору.

Тут Андреан сказал дворянину: «Поднимемся в мои покои, я также покажу вам мои драгоценности». И пошли они вдвоем в ту комнату, что располагалась наверху, над залой, в коей они обедали. И когда поднялись они туда, Андреан сделал вид, будто открывает большой ларь, и, схватив нож, вонзил его в дворянина так, что тот рухнул наземь, и перерезал ему горло, снял золотой перстень, какой тот носил на большом пальце и на каком была с роскошью выгравирована его печать, сорвал с пояса ключи и, поспешив в дом дворянина, к его жене, сказал ей: «Госпожа, меня прислал к вам ваш супруг, вы должны послать ему драгоценности, которые он показывал мне вчера, и с тем он посылает вам в доказательство этот перстень и ключи к шкатулке, в коей хранятся драгоценности». Женщина поверила его речам и открыла сундук, но драгоценностей там не нашлось. Ключа было три, они обшарили все закоулки, но ничего не нашли. Женщина вернула ему перстень и ключи и сказала: «Ступайте и скажите моему мужу, что мы ничего не нашли, пусть сам придет и отыщет, где они».

Андреан ужаснулся, что, совершив такое злодейство, остался без сокровищ, ибо намеревался тотчас бежать с ними прочь. Но пока он находился в доме дворянина, кровь из его комнаты просочилась сквозь потолок в залу. Хозяин увидел это и, ошеломленный, сей же миг кликнул слуг и спросил: «Откуда взялась кровь?» Они кинулись узнать. И тут увидали, что дворянин лежит бездыханный. Они смертельно испугались и от великого ужаса не ведали, что им делать.

Как злодей Андреан убил дворянина, бросил его тело в выгребную яму и бежал прочь

И когда они стояли так, негодяй со свирепым видом примчался обратно. Они закричали на него: «О злодей, что ты натворил, за что ты убил дворянина?» Он ответствовал: «Этот мерзавец покусился на мою жизнь, ибо возомнил найти у меня драгоценности. По мне лучше, что я убил его, чем он меня. Поэтому умолкните и не подымайте крика, я брошу тело в отхожую яму и тотчас ускачу прочь отсюда. А если кто о нем спросит, то скажите: отобедав, они вместе покинули дом, с той поры никто из нас их более не видал». В точности так злодей Андреан и поступил: бросил дворянина в выгребную яму и мчался днем и ночью, покуда не выбрался за пределы той земли, и нигде не смел остановиться. Он страшился, что снарядят за ним погоню и постигнет его кара за великое злодеяние, и поспешил в Венецию, и нанялся гребцом на галеру, и отплыл в Александрию, и едва он прибыл туда, как тотчас же отрекся от святой христианской веры. Негодяю жилось там привольно, он пребывал в уверенности, что злодеяние, свершенное им, останется безнаказанным. Умертви он хоть сто христиан, его там никто не покарал бы.

Когда это дело приключилось, Фортуната не было в Лондоне, он отправился по приказанию своего господина в некий город, прозывавшийся Сандувик,[59] где грузил товары Иеронима Роберти на судно. И когда он возвратился в Лондон, добросовестно исполнив дело, ему порученное, и прибыл в дом своего господина, то встретили и приветствовали его не так радушно, как прежде, и вдобавок показалось ему, что господин, друзья его, слуги и служанки не так веселы, как он их оставил, что его также глубоко опечалило. Он спросил домоправительницу, что приключилось в его отсутствие, отчего все домочадцы столь удручены. Старая, верная домоправительница и экономка, коей господин весьма дорожил, ответствовала ему: «Не предавайся унынию, Фортунат, нашему господину пришло письмо из Флоренции, что умер его вернейший друг, оттого он так и сокрушается. Хозяин не был ему близким родственником и поэтому не носит по нему траур. Но для него было бы лучше, если бы умер его брат, а не этот любимый друг». Фортунат удовольствовался этим, и не стал более расспрашивать, и также предался унынию.

И когда дворянин не пришел домой ночевать и не известил о том свою жену, она подивилась, но промолчала, но когда он не явился и утром, женщина отправила своего близкого родственника ко двору короля осведомиться о муже, не послал ли его король с поручением и где он теперь находится. Когда советники короля услыхали, что справляются о дворянине, они удивились, отчего он не явился ко двору. Эта весть достигла короля, и он повелел: «Ступайте тотчас к нему домой и удостоверьтесь, не похитил ли он сокровища». Ибо пришло королю на ум, что тот бежал, похитив драгоценности, и, хотя король почитал его человеком честным, тем не менее он заподозрил, что великое богатство сделало его мошенником. И выплыло это наружу, и всяк вопрошал другого, не ведает ли тот, куда подевался дворянин, однако никто о нем ничего не мог сказать. Король с великой поспешностью послал к нему домой, к жене, дабы допросили и разузнали, где драгоценности, и, хотя он благоволил к тому дворянину, все же велел дознаться прежде о драгоценностях, а потом о достойном муже, ибо воистину говорят, где речь заходит о деньгах, там всякая любовь кончается.

И когда женщину спросили, где ее муж и где драгоценности, она ответствовала: «Сегодня третий день, как я его не видела». — «Но что он сказал, когда поутру уходил из дому?» Женщина сказала: «Он собирался обедать вместе с флорентинцем и прислал некоего с печатью и ключами, дабы я послала ему драгоценности. Он будто пребывает в доме Иеронима Роберти, где имеется много роскошных драгоценностей, и они пожелали сравнить их друг с другом. И тогда я отвела его в нашу опочивальню и открыла сундук, к которому он принес ключи. Однако драгоценностей мы не нашли, и юноша удалился без них и весьма неохотно, умоляя меня поискать еще. Но мы так ничего и не нашли». Спросили они, нет ли у ее супруга какого особого тайника. Она сказала, что другого нет, ибо все, что было у мужа ценного — письма и печать, клал он в этот ларец. «Тут прежде стояла и шкатулка с драгоценностями, но их более здесь нет, если бы они были тут, я бы отослала их ему».

Когда посланные королем услыхали это, они взломали все сундуки, перерыли все лари и шкатулки. Но драгоценностей не нашли, и женщину повергло в ужас, что в ее доме учинили насилие. Однако и посланники короля ужаснулись, что не нашли ни дворянина, ни сокровищ. Об этом доложили королю. Король огорчился скорее из-за пропажи драгоценностей, чем из-за денег, которые они стоили, ибо купить им подобные не было возможности, даже имей денег в избытке. Ни король, ни его советники не ведали, как им в том деле поступить, и тут им посоветовали схватить Иеронима Роберти и всех его домочадцев, чтобы они дали показания о дворянине. Случилось это на пятый день, как дворянина убили. Тут подручные судьи дождались, чтобы они сели за обед, ворвались в дом Иеронима Роберти и застали там всех их вместе; двух господ, двух писцов, повара, конюшего, двух служанок и Фортуната, числом девять человек. Всех их препроводили в темницу и каждого в отдельности допросили, куда подевались двое мужей. Все показали одинаково, что, отобедав, они ушли прочь, после чего никто их более не видел и ничего о них не слышал. Но подручные судьи этим не удовольствовались. Они взяли у господ и у всех прочих ключи, и пошли в дом, и обыскали конюшню, погреба, склады, в коих хранились товары, и повсюду искали, не зарыли ли они где-нибудь дворянина. Однако ничего не нашли.

Как Иероним Роберти и все его домочадцы были схвачены и без вины казнены, спасся лишь Фортунат

И когда они уже собирались идти прочь, оказался там некто, державший в руках большой зажженный светильник или факел, с каким он обыскал все темные закоулки, но не нашел ни дворянина, ни чего другого. Тогда он зацепил в конюшне пук сухой соломы, и поджег его, и бросил в выгребную яму, и следом глянул вниз, и увидал торчащие наружу ляжки дворянина. Он завопил: «Убийство! Убийство! Дворянин здесь, в выгребной яме!» И выгребную яму порушили и извлекли оттуда дворянина. И прямо так, грязного, с перерезанным горлом, как он был, положили на улице, пред домом Иеронима Роберти, дурно пахнущего и в нечистотах.

И когда англичане увидали злодейское убийство, поднялся столь великий крик против флорентинцев и вообще ломбардцев, что те принуждены были попрятаться и накрепко запереться, не то простолюдины, увидав их на улице, забили бы их насмерть. Они оставили мертвеца, дурно пахнущего, три дня лежать прямо на улице, к страданиям и вящему стыду ломбардцев. Весть об этом тотчас достигла короля и судьи. Тут было повелено учинить допрос с пристрастием, истязать и мучить их, дабы вызнать тем истинную причину случившегося с дворянином, и пытать всякого порознь, а показания тотчас записывать, особливо же надлежало допытываться о сокровищах. Палач пришел и первым делом взялся за господина, пытал его на дыбе и жесточайше истязал, дабы тот поведал, кто убил дворянина, почему они его убили и где драгоценности короля.

Добросердечный Иероним по великой неистовости и жестокости учиненных ему пыток тотчас догадался, что они узнали об убийстве, содеянном в его доме без его ведома, о каковом он горько сожалел. И когда он постиг, что молчанием делу не помочь, то сказал и поведал, как все случилось и как Андреан упросил его приготовить хороший обед, намереваясь привести к нему дворянина, каковой поможет ему выкупить почтенного мужа, томящегося в плену во Франции, в Торе, что в Тюрени, «что я и совершил на благо моему милостивому господину королю и на пользу всему его королевству, ни о чем более не помышляя. Когда трапеза подошла к концу, я упустил их из виду, сидел в конторе и писал, а закончив писать, вышел и тут увидел, что из комнаты для гостей в столовую стекает кровь, я смертельно испугался и послал слуг взглянуть, что бы это могло быть. Они поведали мне о представшем им зрелище. Но как дело до этого дошло, я не ведаю. Тем временем примчался злодей Андреан, коего я призвал к ответу за убийство. Он ответствовал, будто тот пожелал его убить, но Господь всемогущий ниспослал ему удачу, и он опередил его, и схватил труп, и бросил его в выгребную яму, и тотчас бежал прочь. Куда он устремился, сие мне неведомо».

Все прочие показали так же, как и он, как их ни истязали и ни мучили, кроме Фортуната, не сознававшегося ни в чем, сколько его ни били, ибо его не было в доме, когда это дело приключилось, и к тому же он пребывал в неведении о нем. И когда не смогли они ни узнать от них ничего, ни выпытать, куда подевались драгоценности, король впал во гнев, и повелел всех казнить, приковав к виселице железной цепью, дабы никто не смог их снять и дабы сами они не свалились оттуда наземь, и повелел возвести для них новую виселицу меж городом и Вестминстером, прекрасным замком, внутри коего возвышаются королевская ратуша и большая красивая церковь, ибо меж городом и замком было оживленнее, нежели обыкновенно в самом городе. В означенное место и был доставлен Иероним Роберти со всеми его домочадцами. И начали с двух служанок, закопали их заживо пред виселицей, после чего взялись за господина, как наиважнейшего меж ними. Когда Фортунат увидал, куда все клонится, он, не полагая о себе ничего иного, как только то, что его казнят, подумал: «О Господи, если бы я остался у своего господина, благочестивого графа, и дал себя оскопить, то не очутился бы в беде и опасности». И когда дошла очередь до повара, тот, будучи англичанином, закричал громким голосом во всеуслышанье, что Фортунату ничего не ведомо о тех делах. Хотя судья знал, что Фортунат неповинен, все же он намеревался предать его смерти, ибо рассудил: отпусти он его на волю, его все равно забьют насмерть. Но весьма многие сказали судье, что его не следует казнить, ибо он не флорентинец и к тому же неповинен. И наконец, судья сказал Фортунату: «А ну, живее убирайся прочь отсюда, не то уличные девки изобьют тебя до смерти». И приставил к нему двух слуг, доставивших его к реке, и так двигался он посуху и по морю, покуда не выбрался из пределов той земли.

И когда Иероним со своими домочадцами был казнен, король позволил простому люду учинить разграбление в доме Иеронима, однако пред тем советники короля вывезли оттуда все лучшее. Иероним лишился великого богатства. Было его, а стало другого: не пред кем было отчитываться. Когда прочие флорентинцы и ломбардцы услыхали о том, что учинили грабеж, объял их смертельный ужас за свою жизнь и свое богатство, и послали они королю великие деньги, дабы он выдал им охранную грамоту, ведь они-то неповинны. И король, подвигнутый добросердечием, выдал им охранную грамоту, что они могут разъезжать, продавать и покупать, как и прежде.

Кто-то, быть может, подивится, отчего столь позорно казнили благородного Иеронима Роберти и всех его домочадцев, ибо и он, и все его слуги были неповинны и весьма скорбели о приключившемся. Дивиться тому, однако, не следует, все имеет свою причину, и происходит сие согласно императорскому праву,[60] по коему никто не смеет умолчать об убийстве. Кто умолчит об убийстве либо поможет утаить его и не донесет о нем, едва только сможет, сам почитается убийцей, будто свершил он злодеяние своею собственной рукой. По этой-то причине и лишились благородный Иероним и его домочадцы и своей жизни, и бренного богатства.

Как были найдены и возвращены королю его драгоценности

После того как это приключилось, короля долго не покидало желание узнать, где его драгоценности и нельзя ли ему заполучить их обратно, он также отдал бы великое богатство за то, чтобы узнать, как дело приняло такой оборот, и велел объявить: тому, кто принесет ему доподлинное известие, куда подевались драгоценности, дадут тысячу нобелей;[61] тут написали ко многим королевским дворам, князьям и господам, а также в богатые и могущественнее города, не появлялся ли кто, желающий означенные драгоценности продать. И хотя никто о них не слышал, любопытство разгорелось все же великое, ибо получить деньги всяк был не прочь.

Так обстояло дело до тех пор, покуда жена дворянина не справила тридцать дней, и вскоре после того скорбь ее день ото дня пошла на убыль, и она стала звать в гости подруг и соседок; и была меж ними одна, также овдовевшая в недавнем времени, она сказала: «Последуйте моему совету, я научу вас, как скорее забыть о смерти мужа. Переставьте свою кровать в другую комнату. Если же вы не можете сделать этого, поставьте ее хотя бы в другой угол спальни и ночью, отходя ко сну, думайте о красивом юном друге, коего вы хотели бы взять в мужья, и с досадой повторяйте: мертвые к мертвым, живые к живым. Так делала я, когда умер мой муж». Женщина сказала: «О любезная подруга, я так горячо любила мужа, что вряд ли скоро забуду его».

Все же эти слова запали ей в голову, и едва женщины покинули ее дом, как она тотчас взялась убирать свою опочивальню и выносить оттуда лари и сундуки мужа и на место их расставлять свои и передвинула мужнину кровать с ее места на другое. Но когда кровать отодвинули, то под ней, в углублении, под одной из ее ножек, оказалась шкатулка с драгоценностями. Увидав шкатулку, женщина тотчас узнала ее, и спрятала, и велела обставить свою опочивальню так, как она замыслила, и вслед за тем послала за своим близким родственником, и поведала тому, как безо всяких усилий отыскала драгоценности, и, не переставь она кровати, они бы еще долго пролежали в том месте, ибо там их никто не искал. И она просила у своего родственника совета, как ей поступить с драгоценностями. Когда родственник услыхал, что драгоценности отыскались, он обрадовался и сказал женщине: «Коли вам нужен мой совет, я посоветую то, что представляется мне наилучшим, и совет мой таков: немедля возьмите драгоценности, я пойду с вами, и мы потребуем впустить нас к королю, и передадим драгоценности ему в его собственные руки, и поведаем ему истинную правду о том, как вы нашли их, и скажем, что отдаемся на его милость в том, какое он пожалует нам вознаграждение. Можно было бы и утаить драгоценности от короля, чтобы получить от него затем большие деньги за их находку, либо послать их в чужие земли и продать, однако по всем землям далеко разошлось, что драгоценности эти утеряны королем, и коль скоро это выйдет наружу, все имевшие с ними дело лишатся жизни и имущества, а драгоценности будут так и так возвращены королю».

Этот совет пришелся женщине по душе. Облачившись в красивое платье, вполне, однако, приличествующее вдове, оплакивающей мужа, она прибыла со своим родственником во дворец и просила, чтобы ее допустили к королю. Об этом известили короля, который повелел, чтобы ее впустили в тронный зал, и когда она предстала пред королем, то пала на колени, воздала ему почести и сказала: «Милостивый господин король! Я, ваша бедная служанка, прибегаю к вашему королевскому величеству и сообщаю, что я нашла сегодня драгоценности, которые вы держали в моем доме и благосклонно доверили моему мужу передать герцогине Бургонской, моей милостивой госпоже. Я передвигала в опочивальне кровать и под одной из ее ножек увидала шкатулку, и, найдя ее, я тотчас поспешила передать ее вам, в ваши собственные руки». И с этими словами вручила ему шкатулку.

Король открыл шкатулку, увидал драгоценности, которым и полагалось там быть, и преисполнился радости оттого, что они попали туда, куда должны были попасть. Король был доволен, что женщина выказала столько усердия и никому не доверила драгоценности и вручила их ему, и подумал, что следовало бы вознаградить и утешить женщину в ее горестях, ибо ее благочестивый супруг по милости этих драгоценностей лишился жизни. Он призвал молодого дворянина из числа своих слуг, красивой наружности и стройного сложения, и сказал ему: «Я обращаюсь к тебе с просьбой, в которой ты не должен отказать мне». Юноша ответил: «Милостивый король, вам подобает не просить, а повелевать, я подчинюсь вашей воле». И король велел призвать священника, и тут же в его присутствии сочетал юношу браком со вдовой, и богато одарил их. И зажили они друг с другом в радости, женщина пошла к своей подруге и от души поблагодарила ее за совет передвинуть кровать, который та дала ей, и сказала: «Не последуй я вашему совету, ни наш милостивый господин король не получил бы своих драгоценностей, ни я молодого и красивого супруга. Воистину говорят, следуй совету мудрых людей».

Как Фортунат заплутал в лесу и заночевал в нем и испытал великую опасность и страх за свою жизнь

Итак, вы слыхали уже о том, как Фортунат покинул Лондон и какую опасность и страх он претерпел. А теперь послушайте, что с ним приключилось далее. Когда денег у него более не осталось, поспешил он выбраться из Англии и добрался до Пикардии, там хотел он было наняться в слуги, но не смог отыскать себе господина. Двинулся он далее и пришел в землю Британия,[62] могущественную страну, где много высоких гор и диких лесов. И, вздумав пересечь эту землю, вступил Фортунат в обширный и дикий лес, подобный Богемскому либо Тюрингскому лесу, и когда углубился он в чащу, то заблудился, проплутал целый день и не смог оттуда выйти. Когда стемнело, набрел он на старую хижину, в которой тому назад много лет варили стекло.

Тут он обрадовался, возомнив, что встретит там людей, но хижина была пуста. Все же он провел в заброшенной лачуге ночь, изнемогая от голода и тревоги, внушаемой ему дикими зверьми, жившими в лесу, и с великим нетерпением ожидал рассвета, уповая, что господь выведет его из лесу и не даст умереть голодной смертью. И едва забрезжил рассвет, как он поднялся и вновь торопливо пошел по лесу. И хотя надлежало ему идти поперек, он шел вдоль, и чем дальше он шел, тем тяжелее было ему выбраться из лесу, так что и другой день истек в великих и тяжких мучениях. А когда стемнело, он изнемог и выбился из сил, ибо два дня у него не было ни крошки во рту. И случайно он набрел на родник, с великим наслаждением утолил жажду, и это придало ему сил. А когда он присел у ручья, ярко засветила луна, и тут раздался в лесу страшный треск, и услышал он, как рычат медведи, и подумал, что не стоит ему надолго тут задерживаться, но и бежать не было проку, ибо дикие звери вмиг настигли бы его, и пришло ему в голову, что лучше всего влезть на дерево. Он вскарабкался вблизи ручья на высокое дерево, на котором было много сучьев, и смотрел на то, как дикие звери всяческого рода приходили на водопой, дрались и кусались, вели друг с другом свирепые игры. Но среди них оказался медведь, еще наполовину детеныш, он учуял Фортуната и полез вверх по стволу.

Фортунат испугался и стал карабкаться по стволу выше и выше, а медведь следовал за ним по пятам. Когда, однако, взбираться было уже некуда, Фортунат распростерся на суку, и выхватил свой кинжал, и вонзил его в голову медведя, и нанес ему многочисленные раны. Медведь рассвирепел и, оторвав передние лапы от дерева, потянулся к Фортунату, но, лишившись опоры, кувырнулся через голову, и грохнулся с дерева наземь, и наделал столь великого шума и столь сильно ударился о землю, что по лесу далеко разнеслось эхо. И когда прочие дикие звери услыхали столь сильный грохот, они кинулись бежать в разные стороны. Все они умчались прочь, кроме упавшего наземь медведя, лежавшего под деревом и столь сильно зашибшегося, что не мог он двинуться с места, хотя и не испустил еще духа.

Меж тем Фортунат сидел на дереве и не смел спуститься вниз, но тут стало его клонить ко сну, он испугался, что уснет, свалится с дерева вниз и покалечится либо вообще убьется до смерти. И с замирающим сердцем он спустился вниз, выхватил кинжал и вонзил его в медведя, приложился губами к его ранам и стал высасывать из него теплую кровь, что его несколько ободрило, и подумалось ему: «Будь у меня сейчас огонь, я бы вволю насытился». Однако он столь нуждался в отдыхе, что лег подле убитого медведя и уснул крепким сном. Когда же он проснулся и открыл глаза, то увидал, что светает, и узрел стоящее пред ним юное создание женского рода.

Как Дева Повелительница счастья подарила Фортунату кошель, в котором никогда не переводились деньги

Он горячо возблагодарил Господа Бога и сказал: «О Боже всемогущий, благодарю и хвалю тебя, что пред смертью я все же сподобился увидеть человека». И сказал: «О любезная дама или девица, не ведаю, кто вы, заклинаю вас честью Господа Бога, помогите мне выбраться из лесу, ибо сегодня уже третий день, как я плутаю по чаще, не съев ни крошки». И поведал ей о том, что у него приключилось с медведем. Тут она спросила его: «Откуда ты?» Фортунат ответствовал: «С Кипра». — «Чего же ты ищешь здесь?» — удивилась она. В ответ он сказал ей: «Бедность принуждает меня бродить здесь и искать, не осчастливит ли меня Господь и не надоумит ли, как раздобыть себе хлеба насущного». Сказала она: «Не пугайся, Фортунат, я Дева Повелительница счастья, и при особом стечении на небе звезд и планет дано мне повелевать шестью сокровищами, коими я могу награждать — одним, двумя либо всеми вместе, сообразно часу времени и совпадению планет. Сокровища эти — мудрость, богатство, сила, здоровье, красота и долголетие. Выбирай себе одно из шести и не медли, ибо время награждать счастьем вскоре истекает». Недолго думая, он сказал: «Тогда я выбираю богатство. Пусть у меня всегда будет в избытке денег». Она тотчас вынула кошель и протянула его Фортунату со словами: «Возьми этот кошель, и всякий раз, опустив в него руку, в какой бы земле ты ни жил и где бы ни очутился, найдешь в нем десять золотых монет в денежном исчислении той земли. Кошель сохранит это свойство до самой твоей смерти, а также до кончины твоих ближайших наследников, но не дольше. Кошель не утеряет своей силы и добродетели, даже если окажется в чужих руках. Поэтому дорожи им и береги его!»

Фортунату, как ни терзал его голод, кошель придал надежды, а также силы, и он сказал: «О добродетельная девица, в благодарность за вашу щедрость мне, справедливости ради, также подобает свершить нечто в вашу честь, не забывая доброты, которую вы выказали мне».

Девица заговорила и весьма благосклонно сказала Фортунату: «Раз ты так хочешь отплатить мне за доброту, которую я выказала тебе ныне, то я повелеваю тебе в продолжение всей твоей жизни исполнять в сей день три вещи. Первая: в этот день ты не должен отдыхать, а также не должен заключать брачного союза или расторгать его. И ежегодно, в какой бы земле ты ни был, найди бедняка, имеющего дочь на выданье, и по своей охоте выдай ее замуж и вызволь из нищеты, пристойно одень, одари и облагодетельствуй девицу, ее мать и отца четырьмястами золотых, имеющими хождение в той земле. Ежегодно доставляй радость какой-либо бедной девице в благодарность за радость, которую я ныне доставила тебе».

Фортунат ответил ей, сказав: «О добродетельнейшая девица, верьте и нисколько не сомневайтесь, я буду честно и преданно исполнять ваш наказ, ибо он запал мне в душу и запечатлелся там неизгладимой заповедью». Все же Фортуната не покидала забота, как ему выбраться из лесу, и он сказал: «О прелестная девица, теперь помоги мне выбраться из чащи». Девица ответила: «Заблудившись в лесу, ты счел это своей бедой, а она обернулась твоим счастьем». И сказала: «Ступай за мной». И наикратчайшим путем вывела его к проезжей дороге и сказала ему: «Ступай этим путем все время прямо, не оборачивайся и не смотри, куда я пойду. И если ты сделаешь так, то вскоре выберешься из лесу».

И Фортунат последовал совету девицы, и заспешил как только мог через лес, и вышел из лесу. И увидал пред собой большой дом, это был постоялый двор, где обыкновенно подкреплялись пищей люди, желавшие пешком или на коне пересечь лес. Фортунат, приблизившись к постоялому двору, сел наземь, вынул из-за пазухи дареный кошель и решил удостовериться, верно ли то, что было ему сказано, а заодно чтобы взять оттуда денег, ибо у него не было более ни гроша, и запустил в кошель руку, и вынул оттуда десять крон. Можете мне поверить, сколь великую радость испытал он, когда увидал их, и, исполненный великой радости, пошел на постоялый двор, и сказал хозяину, дабы он накормил его, ибо он донельзя голоден, и дабы он подал ему наилучшие блюда, за что ему сполна заплатят. Хозяину это пришлось по нраву, он честно подал все лучшее, что у него только было, Фортунат насытился и утолил свой голод, и пробыл у него ночь и утро другого дня, и всецело воспрянул от голода, каковой претерпел, и заплатил хозяину, сколько тот пожелал, и пустился странствовать далее. В двух милях от леса был небольшой город и замок, где обитал некий граф, прозывавшийся Лесным графом. Герцог Британский[63] пожаловал ему суверенное право охранять тот лес. Фортунат пошел к хозяину лучшего постоялого двора, и попросил сослужить ему службу, и спросил его, не ведает ли он, где купить доброго коня. Тот сказал: «Да, вчера прибыл сюда чужеземный купец с пятнадцатью отменными скакунами, он спешит на свадьбу, что устраивает герцог Британский с дочерью короля Арагонии. Есть у него меж пятнадцати коней три, за коих наш граф дает триста крон, а барышник просит триста двадцать, не сошлись они на двадцати кронах».

Фортунат украдкой зашел в одну из комнат, и отсчитал из кошелька шестьсот крон, и вновь опустил их в кошель, и пошел к хозяину, и сказал: «Где тот конский барышник? Если его жеребцы и впрямь столь хороши, я хотел бы увидать их». Хозяин ответствовал: «Я опасаюсь, он не покажет вам их. Наш господин граф вряд ли согласится, чтобы он показал их вам». Фортунат сказал: «Если кони мне понравятся, я скорее решусь купить их, нежели граф».

Хозяину показалось смешным, что Фортунат прикидывается богачом, а не имеет приличного платья и ходит пешком. Все же он отвел Фортуната к лошадиному барышнику и столь долго уламывал его, что он показал ему коней и опробовал их. Все они Фортунату очень понравились, но он пожелал купить тех трех, которых присмотрел себе граф. Превосходно зная, что спор вышел из-за двадцати крон, он тотчас вынул и вручил барышнику триста двадцать крон, и приказал отвести коней к себе на постоялый двор, и послал за шорником, и велел тому изготовить богатое седло и роскошную сбрую, и просил хозяина подыскать ему двух крепких слуг, каковым положит он хорошее жалованье.

Но в то время как Фортунат улаживал таким образом свои дела, графу стало известно, что жеребцы, которых он выбрал, проданы, отчего граф впал в великую досаду и в душе разозлился, ибо кони ему весьма нравились и он не хотел упускать их из-за двадцати крон, собираясь на свадьбу и желая покрасоваться там верхом. В гневе он послал к владельцу постоялого двора слугу и велел спросить, что за человек увел у него коней из-под носа. Хозяин ответствовал, что гость ему неведом, что пришел он в город пешком, в бедном платье и пообещал хорошо заплатить, если он ему добросовестно послужит. И добавил: «Он пришелся мне по нраву тем, что заранее заплатил за свой обед». Слуга графа разгневался на хозяина за то, что он отвел Фортуната к барышнику. Но тот сказал: «Я сделал то, что всякому почтенному хозяину подобает сделать для своего гостя, ибо хозяин должен с учтивостью принимать постояльцев. Он просил меня пойти с ним, мне и в голову не приходило, что он в силах уплатить хотя бы за осла».

Как Фортунат перехватил у лесного графа из-под носа отменных коней, за что был схвачен и претерпел великую беду и напасть

Слуга возвратился к графу и поведал ему, что он услыхал. Когда граф уразумел, что Фортунат низкого рода, то, движимый гневом, сказал: «Ступайте и схватите этого человека, ибо деньги он украл, ограбив либо даже убив кого-то». Фортуната схватили, бросили в мрачную темницу и пытали, откуда он прибыл. Фортунат ответствовал, что он родом с Кипра, из города, прозывающегося Фамагустой. Тогда они спросили его, кто его отец. Он сказал: «Обедневший дворянин». Граф был рад, что он из столь дальних земель, и спросил его, откуда у него наличные деньги, да еще в таком числе. Фортунат ответил, что деньги его и он надеется, что не обязан говорить, где он раздобыл их, но если сыщется человек, обвиняющий его в том, что он учинил тому насилие либо обман, он готов предстать на суд его милости. Граф сказал: «Твое тявканье тебе не поможет. Ты признаешься, откуда у тебя деньги?» И велел отвести его туда, где пытают злоумышленников, и подвесить. Когда Фортунат увидел, как с ним обходятся, он пришел в ужас, однако в душе решил, что скорее умрет, чем поведает о свойствах кошелька, и, провисев несколько времени с привязанным к нему тяжким грузом, просил, чтобы его сняли, тогда он откроет то, о чем у него допытываются.

И когда они спустили его наземь, граф сказал: «Ну, живо отвечай, откуда у тебя столько полновесных крон?» Он заговорил и поведал, как заблудился в лесу и три дня изнемогал от голода. «Но тут Господь сжалился надо мной, и я вышел на опушку леса и нашел кошель, в коем было шестьсот десять крон». Граф спросил: «Где кошель, в коем были кроны?» — «Когда я сосчитал деньги, то переложил их в мой кошель, а пустой бросил в реку, что течет возле леса». Граф сказал: «Ах, злодей, ты хочешь лишить меня моего имущества? Знай, и твоя жизнь, и твое добро перешли в мое владение, ибо все, что есть в лесу, принадлежит мне и суть мое достояние». Фортунат ответствовал: «Милостивый господин, я и не подозревал о таком вашем праве и потому воздал хвалу Всевышнему и счел кошель Божьим даром». Граф сказал: «Какое мне дело, что ты ничего не знал. Разве неведомо тебе — кто не знает, тот должен спросить. И довольно, готовься к тому, что ныне я лишу тебя всего твоего добра, а назавтра — жизни». Фортунат в душе подумал: «О, несчастный я человек, когда я мог выбрать одну из шести добродетелей, отчего я не предпочел богатству мудрость, тогда я не очутился бы сейчас в великой беде и опасности». И принес в душе великие клятвы и сказал графу: «О милостивый господин, не оставьте меня, несчастного, своим состраданием! К чему вам моя жизнь? Возьмите свое добро, найденное мною, и не губите меня, я же буду преданно молиться за вас Господу Богу до конца дней моих».

Графу не хотелось оставлять его в живых, опасался он, что Фортунат опорочит его в глазах благочестивых князей и господ, если пойдет и обвинит его в таковом насилии. Но все же был он настолько подвигнут милосердием, что оставил ему жизнь, и рано поутру, покуда не рассвело, велел он вывести его за городские стены и поклясться там, что до конца дней своих он не ступит на землю графа, что тот и свершил, втайне радуясь тому, что так отделался, ибо, знай граф истинную правду, не выбраться бы ему из замка. Слуги просили графа дать Фортунату крону на пропитание. Но граф не пожелал этого делать, сказав: «Прежде чем найти деньги, он жил подаянием, пусть займется этим вновь». И бесчестно отнял у Фортуната и коней и деньги; на свете еще много подобных ему, которые лишают людей их добра, не имея на то никаких прав. Прозывался Лесной граф графом Артельхином, Лесным графом Нундрагона.[64]

Итак, когда Фортунат очутился на воле, он не посмел притронуться к своему кошельку, чтобы взять оттуда денег и потратить их, и два дня пути прошел прося милостыню, ибо опасался: если увидят у него деньги, то вновь схватят его. Все же он добрался до Нанта, столицы Британии, что лежит у моря и есть морская гавань.

Как Фортунат прибыл в Нант, что в Британии, чтобы полюбоваться придворными обычаями

Там собралось великое число князей и господ, все они ожидали королеву. Они только и делали, что состязались на турнирах, танцевали и вкушали всяческую радость и удовольствия. На это он охотно взирал и думал: «Я владею такой уймой наличных денег, как все они сообща, те, что здесь обретаются, но не могу распорядиться ими по своей воле. Я превосходно постиг, что у них и земли и подданные, чего они пожелают, то их подданные и исполнят. Предприми я нечто, это не всякому может прийтись по вкусу, а у меня нет никого, кто защитил бы меня». И потому он сказал сам себе: «Не следует тебе тут ни прикидываться знатным господином, ни роскошествовать». Запало ему в душу, как Лесной граф беспричинно обошелся с ним и истязал его. Тем не менее купил он двух крепких коней и нанял слугу, сам богато оделся и одел своего слугу, и велел также красиво убрать коней, и поскакал на лучший постоялый двор, какой только имелся в Нанте, намереваясь полюбоваться свадебными торжествами и дождаться завершения празднества, ибо превосходно видел, что торжество предстоит роскошное и что прибыло верхом великое множество князей и господ. Мне нужды нет описывать, какое тому сопутствовало великолепие. Превосходно известно, что когда простые горожане справляют свадьбу, то неведомо им, сколь разумны должны быть траты. Некоторые лишаются всего, о чем впоследствии скорбят.

Однако же свадьба герцога была великолепна, она длилась шесть недель и три дня, и началась свадьба, когда прибыла королева. Можете представить, с какими почестями ее встречали, прибыла она морем, сопровождаемая великим множеством судов, приветствовавших ее в море с великим торжеством. Но с еще большими почестями и великолепием встретил королеву ее господин и супруг, а равно и прочие господа и князья, когда она ступила на сушу.

Фортунат видел все это, и пришлось это ему по вкусу, он только и делал, что ходил или скакал по двору. Но, отправляясь на торжества, он не оставлял ничего на постоялом дворе. Это не понравилось хозяину, ибо тот не знал его и опасался, что он ускачет прочь, не уплатив, как зачастую случалось прежде и еще случается на подобных свадьбах. Поэтому он сказал Фортунату так: «Дорогой друг, я вас не знаю, окажите любезность и уплатите мне вперед за все дни». В ответ Фортунат рассмеялся и сказал: «Любезный хозяин, я не собираюсь бежать, не расплатившись!» И вынул из кошелька сотню добрых крон и отдал их хозяину со словами: «Возьмите деньги, и, если покажется вам, что я либо те, что приходят со мной, потратили более, нежели эта сумма, я заплачу вам более. И вам не нужно предъявлять мне на это счета». Хозяин обрадовался, с радостью взял деньги и стал выказывать Фортунату немалые почести. Когда тот встречался ему, он снимал пред ним шапку, отвел ему за столом место подле знатных господ, а также более достойную комнату, нежели та, в коей Фортунат пребывал ранее.

И когда Фортунат обедал с прочими господами и знатными рыцарями, приходили к господскому столу всяческие рассказчики и шпильманы,[65] чтобы развлечь господ да и подзаработать денег. И пришел однажды некий почтенный старец, и посетовал господам на свою бедность, и сказал, будто он дворянин, родом из Ибернии,[66] и семь лет странствует по свету, пересек две империи и двадцать христианских королевств, более чего и нет в христианском мире, и обеднял в такой мере, что просит господ ссудить ему денег, дабы мог он возвратиться в свои земли.

И сидел за столом некий граф, он спросил его: «А как же прозываются все эти королевства?» Почтенный старец перечислил все их одно за другим и сказал: «Не все эти земли королевства, там правят также три или четыре герцога, не считая князей и господ, светских и духовных, что имеют земли и подданных, и во всех этих землях я побывал. И во всякой земле, где говорят на своем особом языке, я обучился столь многому, что по мере надобности могу изъясняться с их жителями. Будучи у них при дворе, я записал также, как всякий король именуется и как далеко от одного королевства до другого». Граф сказал: «Мне хотелось бы побывать с вами во всех тех местах, но с таким расчетом, чтобы вновь оказаться здесь, и я полагаю, что тому, кто пожелает увидеть все эти земли, понадобятся крепкое здоровье и большое состояние».

Почтенный старец ответствовал графу: «Да, господин, он познает добро и зло, не раз обретет убогий ночлег и претерпит великое унижение». Граф подарил старцу четыре кроны и сказал, коли ему угодно, он может остаться тут, ибо, покуда длится празднество, он будет платить за него. Тот горячо поблагодарил графа и ответствовал, что его влечет домой, к друзьям, ибо он долго пробыл в отлучке, и благодарил графа за дар, что тот преподнес ему. Меж тем Фортунат, внимая речам почтенного мужа, раздумывал про себя: «Согласись этот человек сопровождать меня через означенные земли, я бы богато одарил его». И как только трапеза завершилась, он послал за ним в его опочивальню и спросил, как звать его по имени. Тот ответствовал: «Люпольд». Фортунат сказал: «Я слыхал, какое дальнее путешествие ты предпринял и при скольких королевских дворах побывал. Я молод и желал бы в молодые годы, покуда есть силы, пуститься странствовать, и, если ты согласишься стать моим проводником, я дам тебе крепкого жеребца и найму собственного слугу, буду почитать тебя как родного брата и назначу хорошее жалованье, какое пожелаешь». Люпольд ответствовал: «Я бы, пожалуй, мог пойти на то, чтобы меня содержали с честью, да вдобавок хорошо платили. Но я стар, и у меня жена и дети, они не имеют обо мне вестей, и природная любовь побуждает меня возвратиться к ним и испустить дух подле них». Фортунат сказал: «Люпольд, если ты согласишься исполнить мою волю, я отправлюсь с тобой в Ибернию и щедро одарю твоих жену и детей, коли те еще здравствуют, а когда путешествие придет к концу и мы, с Божьей помощью, прибудем в Фамагусту, что на Кипре, я дам тебе собственный дом и обеспечу слугой и служанкой, если ты захочешь окончить свою жизнь подле меня».

Как Фортунат нанял в слуги старого кнехта, по имени Люпольд, который был весьма сведущ и ему были известны многие страны

Люпольд подумал: «Молодой человек обещает многое. Будь я уверен в успехе, как было бы хорошо, если бы мне на старости лет выпало на долю такое счастье». И хотя он сомневался в том, что Фортунату по силам будут расходы, ибо превосходно знал, во что обойдется эта затея, но сказал: «Я подчиняюсь вашей воле, но лишь с тем условием, что вы в полной мере сдержите свое обещание, а также если вы в силах исполнить его. Не стоит и помышлять о нем, если у вас нет большой суммы денег наличными или если вы не сможете достать их, ибо без денег осуществить это невозможно». Фортунат ответствовал Люпольду: «Не тревожься, я во всякой земле сумею раздобыть вдоволь денег, поэтому обещай не покидать меня и завершить путешествие до конца». Люпольд сказал: «Тогда поклянитесь также исполнить все, что вы сулили и обещали мне». Тут они поклялись друг другу в верности и обязались не покидать друг друга ни в какой опасности.

И когда они о том договорились, Фортунат вынул из кошелька двести крон, отдал их Люпольду и сказал: «Пойди и купи двух крепких коней и не скупись, найми себе слугу, а если он не подойдет тебе, возьми другого, и когда ты истратишь все деньги, я дам тебе еще и не оставлю тебя в нужде». Люпольду это пришлось по душе, подумал он, что начало положено вроде бы доброе, и снарядился в путь по своему усмотрению, равно как и Фортунат. И взял он с собой не более двух слуг, а также отрока, так что стало их шестеро, и пришли они к единому суждению о том, коим образом странствовать им через земли и королевства.

И вознамерились поначалу осмотреть Римскую империю[67] и наикратчайшим путем поскакали в Нюрнберг, а оттуда в Верд, Аугспург, Нерлинген, Ульм, Констанц, Базель, Страсбург, Майнц, Кельн, об этом многое можно написать, ибо в немецких землях превыше сотни городов и все они подвластны императору. Тут, пожалуй, заметите вы, что тому, кто захочет осмотреть все эти города, понадобится чересчур много времени. Но они заворачивали лишь в именитые, а также в те, где есть епископаты, и любовались всеми вещами, о каких Фортунат весьма подробно записывал. Наикратчайшим путем от Нюрнберга до Кельна не более шестидесяти миль, всяк может проскакать их за восемь дней. У них же ушло на то четверть года, ибо добирались они от одного города до другого кружным путем, таким же образом поступали они и в иных королевствах, в одном менее, в другом более, сообразно тому, сколь велики были королевства.

Вслед за тем двинулись они в Пругк, что во Фландрии, это пятьдесят миль, а из Пругка в Лондон, столицу английского короля, до коей дня четыре пути, земля та — остров, и путь к нему лежит по морю. А из Лондона двинулись они в Одвюрк,[68] столицу Шотландии, и до нее девять дней пути, и, когда прибыли туда, осталось им еще шесть дней пути до Ибернии, до города, откуда Люпольд был родом, и пожелал он, чтобы господин его, Фортунат, отправился туда вместе с ним, на что тот дал ему свое согласие, и поскакали они в Ибернию, и прибыли в город, прозывающийся Вальдриком,[69] где жил Люпольд. Он застал свою супругу и детей, как оставил их, лишь один из сыновей взял жену, а дочь — та взяла мужа. Все они обрадовались его возвращению. Но, Боже мой, как бедны они были! Фортунат тотчас приметил это и дал Люпольду сто нобелей, чтобы он разумно и ладно обустроил все дела, тогда он придет и повеселится вместе с ними.

Люпольд обставил все с роскошью, и созвал своих детей, невестку, зятя и всех своих добрых друзей, и устроил пышное празднество, так что всякий в городе получил удовольствие. Фортунат веселился вместе с ними, а когда он пресытился угощениями, то позвал Люпольда и сказал ему: «Простись с женой и детьми и возьми три кошелька, в каждом из них по 500 нобелей (нобель стоимостью превышает три с половиной рейнских гульдена), один отдай жене, другой сыну, а оставшийся — дочери как отступное, дабы было им на что жить». Люпольд обрадовался и благодарил его за щедрость. Поверьте, что жена и дети также обрадовались деньгам и благодаря этому охотнее отпустили его из дому.

Меж тем стало Фортунату известно, что до города, в котором находится чистилище святого Патриция,[70] что также лежит в Ибернии, скакать всего два дня. И сказал он: «Отсюда не более двух дней пути, поскачем туда».

Фортунат лишь тогда убедился в чудесной силе кошелька, когда извлек оттуда великую уйму денег, а кошель все же не истощался. Исполненные радости, поскакали они в город Вернике,[71] где был большой монастырь, а при нем и аббатство. В церкви того аббатства позади святого алтаря Господня была дверь, что вела в мрачную пещеру, именовавшуюся чистилищем святого Патриция, и без позволения аббата туда никого не пускали. Но Люпольд пошел к аббату и испросил позволения, каковое и было им даровано. Аббат при этом осведомился, из каких земель его господин. Люпольд ответствовал, что Фортунат с Кипра. Аббат, приняв в рассуждение, что паломник прибыл из дальних земель, позвал его сообща с друзьями в гости, что Фортунат почел за великую честь. Собираясь на пиршество, он купил бочонок наилучшего вина, какое только смог найти, и преподнес его в дар аббату, поскольку вино в тех местах стоит весьма дорого. Аббат принял это с великой благодарностью, ибо в монастыре употребляли мало вина и расходовали его лишь на богослужения.

И когда они откушали, Фортунат обратился к аббату и спросил: «Милостивый господин, если вам угодно, я желал бы знать, почему эту пещеру именуют чистилищем святого Патриция?» Аббат ответствовал: «Я поведаю вам вот что. Тому назад многие сотни лет на месте, где ныне высятся монастырь и город, была дикая пустыня. Неподалеку отсюда жил аббат, по имени Патриций, он был человеком весьма благочестивым и удалялся в пустыню, дабы сотворить молитву и покаяться в грехах. Однажды нашел он эту длинную и глубокую пещеру. Патриций забрел столь далеко, что не мог найти обратной дороги. Тогда пал он на колени и воззвал к Господу с молитвой, дабы, коли это угодно его Божественной воле, помог он ему выбраться из пещеры. Меж тем как аббат со всяческим усердием молил Господа, послышался жалобный вой, будто рыдало великое множество грешников, этот вой поверг Патриция в ужас. Однако Господь сотворил так, что он выбрался из пещеры, и вознес молитву всевышнему, и возвратился в свой монастырь. И когда требовалось ему совершить покаяние, он удалялся в ту пещеру. И у входа в нее он воздвиг часовню, и обрели там люди благочестивые прибежище — сей монастырь, а со временем был тут построен город».

Фортунат спросил аббата: «Паломники, приходящие сюда, каковым вы даете позволение спуститься в пещеру, — что рассказывают они, выходя обратно»? Аббат ответствовал: «Я не допытывался у них о том и не приказывал допытываться. Говорят они, будто слышали жалобные вопли. Но обыкновенно они не видят и не слышат ничего, что бы их устрашило». Фортунат сказал: «Я прибыл сюда издалека, как же мне не побывать в пещере? Я не двинусь отсюда прочь, покуда не увижу чистилища». Аббат ответствовал: «Будь по-вашему, однако не заходите чересчур далеко, в пещере много боковых ходов, и можно легко заблудиться, на моей памяти не раз приключалось так, что люди находились лишь на четвертый день». Фортунат спросил Люпольда, не желает ли он пойти вместе с ним. Люпольд ответствовал: «Разумеется, я пойду с вами и всегда буду сопутствовать вам, покуда Господь дарует мне жизнь». Это Фортунату весьма понравилось.

Как Фортунат и его слуга Люпольд спускались в пещеру Патриция

И рано поутру оба они исповедались и причастились. Пещера эта освящена святым Патрицием, и тот, кто проведет в ней ночь, получит отпущение всех своих грехов. Поэтому люди, которые собрались туда, должны исповедаться. Стало быть, открыли им пещерный ход, что находится в монастыре позади алтаря Господня. Влезают внутрь пещеры, как в погреб, и, как человек спустится в лаз, монахи благословят его и запрут за ним дверь и не открывают ее до следующего утра, до того часа, как туда вошли.

И когда пробрались они в пещеру и спустились глубоко вниз, то очутились на ровной площадке, тут взялись они за руки, чтобы не потерять друг друга, и так двинулись во мрак и положили себе дойти до конца пещеры, а оттуда повернуть вспять. И, пройдя долгое время, увидели они, что им предстоит весьма крутой спуск, посоветовались и решили возвратиться ко входу в пещеру. Однако они не смогли добраться до него, и долго плутали, покуда не выбились из сил, и опустились наземь, и стали ждать, чтобы их окликнули у входа, тогда, услыхав крик, они двинутся на него и таким образом выйдут из пещеры. Объял их ужас оттого, что не ведали они, как долго находятся там.

И поутру, когда настал час отпереть ход, их окликнули, но они были так далеко, что не услыхали зова. Дверь вновь заперли, а те двое принялись блуждать взад и вперед и не ведали более, как им выбраться из беды. Терзаемые сильным голодом, они впали в отчаяние и испугались, что лишатся жизни. Тут Фортунат взмолился: «О Боже всемогущий, приди нам на помощь, ибо здесь не властны ни золото, ни серебро». И в отчаянии опустились они наземь и ничего не видели и не слышали. И когда настало третье утро, монахи вновь пришли ко входу в пещеру, и отперли дверь, и окликнули их, но никто им не отозвался. Они вновь заперли дверь, и пошли к аббату, и поведали ему о несчастье, особливо сокрушаясь о Фортунате, преподнесшем им столь доброе вино. Тут сбежались слуги и подняли крик о своих господах. Однако аббат знавал некоего старца, много лет тому назад измерявшего пещеру длинными шнурами, и послал за ним, и сказал, дабы поразмыслил он, не возьмется ли он вывести паломников из пещеры. Слуги обещали ему дать за то сто нобелей. Старец ответил: «Если они еще живы, я выведу их». И, вооружившись своим инструментом, влез внутрь пещеры.

Кто-нибудь, быть может, спросит, отчего не ходят в пещеру с факелами либо светильниками? Да будет ему известно, что подземелье это не терпит света ни в одном из своих закоулков. И старец размотал свое приспособление и исследовал один за другим ходы пещеры, покуда не отыскал пропавших. Тут они обрадовались, ибо вконец изнемогли и лишились последних сил. Он велел им уцепиться за него, подобно слепцам, цепляющимся за зрячего, и пошел вдоль шнура. Таким образом, с помощью Господа и того старца, вышли они на свет Божий. Аббат обрадовался этому, ибо не хотелось ему, чтобы они сгинули, он страшился, что паломники перестанут посещать эти места, из-за чего отпадет надобность и в нем, и в Божьей обители.

Слуги поведали Фортунату, что обещали дать старцу сто нобелей, если он отыщет их. Фортунат уплатил ему наличными, прибавив сверх того, и горячо благодарил его, и велел с роскошью убрать постоялый двор, и позвал к себе аббата и всех братьев, и воздал хвалу Господу, что вновь спасся от страшной беды. И пожертвовал аббату и монастырской братии сто нобелей, дабы они молились за него Господу. С тем они простились с аббатом, и приступили к осуществлению своего замысла, и для начала повернули вспять, и ближайшим путем поскакали в Кале, ибо Иберния земля столь дикая, что далее оттуда дороги нет. И поскакали в Сан-Йобст, что в Пикардии, а следом в Париж, сиречь столицу Франции, что в пятидесяти милях от Кале.[72] От Парижа до Бианы,[73] лежащей на море, 75 миль. От Бианы до Памплиона,[74] столицы королей наваррских, 25 миль. По левую руку от Памплиона, в 30 милях от него, лежит Сарагоса, столица королевства Арагон. Оттуда до Бурга и святого Сант-Якоба, что в городе, прозывающемся Компостелом,[75] 52 мили. От Сант-Якоба до Фидис-Терра, что означает «К мрачной звезде»,[76] 14 миль. От Сант-Якоба до Лиссабона, столицы королевства португальского, девяносто миль. От Лиссабона до великого города Сибиллы[77] 52 мили, а оттуда до моря десять миль. От Сибиллы до Гранады, языческого королевства, 35 миль. От Гранады до Кордобы,[78] большого города, и обратно от Кордобы до Бургеса[79] 12 миль. От Бургеса до Сарагосы 50 миль. От Сарагоссы до Барселоны 48 миль, город тот — столица Каталонии.[80] В семи милях от Барселоны стоит на высокой горе, прозывающейся Монсерратом, монастырь. Там милостиво является верующим пресвятая дева Мария, случались там и случаются великие и чудесные знамения, о коих можно было бы многое поведать.

Из Барселоны двинулись они в Долозу, что в Лангедоке,[81] где покоятся четыре апостола, и на все снизошла великая благодать. Из Долозы в Парпиан, столицу Розолиона,[82] до коего восемнадцать миль. От Парпиана до Монпелье 25 миль. От Монпелье до Авиньона 20 миль, это весьма большой город, принадлежит папе, и воздвигнуты там наипрекраснейшие дворец и замок, какие только есть в мире. Есть подалее Авиньона еще город, прозывающийся Марсилией,[83] это морская гавань, и живет там король. В четырех милях от того города является христианам святая Мария Магдалина. Неподалеку оттуда лежит еще один город, по прозванию Экс, город сей — столица Прованса. От Авиньона до Женевы пятьдесят миль. От Женевы до Генуи шестьдесят миль. От Рима до Неаполя, столицы короля Неаполитанского, двадцать миль. От Неаполя морем до Палермо, столицы королевства Цецилии,[84] 70 миль. От Цецилии обратно до Рима 100 миль, а от Рима до Венеции 70 миль. На пути из Венеции в Иерусалим первым лежит Рагус,[85] от него до Корфана 60 миль, от Корфана до Родоса 70 миль. От Родоса через Никозию, столицу кипрского королевства, до святой земли в Яффе 60 миль. От Яффы до Иерусалима 8 миль, от Иерусалима до горы святой Катерины[86] 14 дней пути. От земли святой Катерины через пустыни до Аль-Кеира, столицы султана Алькеирского, 6 дней пути. Оттуда до Александрии плыть рекой Нилом четыре дня.

Как Фортунат возвратился в Венецию, оттуда двинулся в Константинополь, дабы увидать коронование молодого императора

И тут добрались они наконец до Венеции, выбрав верный путь, дабы объехать все королевства. Но когда они расположились в Венеции на отдых, то прослышали там, что есть у императора Константинополя[87] сын. Император замыслил его короновать, ибо был весьма преклонных лет и желал, дабы сын взял на себя кормило власти еще при его жизни. О том венецианцы получили надежные сведения и снарядили галеру и почетное посольство со многими роскошными дарами, кои полагали преподнести новому императору. Тут Фортунат пошел и подрядился со своими слугами на галеру и отплыл с венецианцами в Константинополь, превеликий город. Но съехалась туда такая уйма чужеземцев, что невозможно было найти себе пристанище. Венецианцам отвели отдельный дом. Они не допустили к себе никого из чужеземцев, Фортунат со слугами долго искал прибежище и все же под конец нашел хозяина, каковой оказался вором. Стали они к нему на постой и все дни напролет разгуливали по городу и любовались празднеством и великой роскошью, выставленной напоказ, которую описать понадобилось бы чересчур много времени. Я же намерен поведать вам, что приключилось далее с Фортунатом.

Фортунат каждый день ходил любоваться торжествами. Свои комнаты, те, что им отвели, они запирали, полагая, что тем достаточно надежно о себе позаботились. Но у хозяина был потайной ход в комнаты Фортуната, там стояла подле деревянной стены большая кровать, из этой стены хозяин с легкостью вынимал и вставлял доску так, что никто этого не замечал, означенным способом он входил и выходил. В то время как гости любовались празднеством, он обшарил все их мешки и узлы, но не нашел там наличных денег, что его удивило, и решил он, они носят деньги с собой зашитыми в куртки.

И когда они простоловались у хозяина несколько дней, то пожелали расплатиться с ним, и он тотчас понял, в чьей власти деньги, подметив, как Фортунат вынул под столом деньги и вручил Люпольду, каковой и уплатил хозяину. Фортунат наказал Люпольду, дабы тот ни с кем из хозяев не торговался. Люпольд таким же образом обошелся и с этим хозяином, и тому это пришлось по вкусу. Однако он не удовольствовался этим, а пожелал заполучить все, в придачу к деньгам и кошель.

Меж тем близился день, когда Фортунат поклялся выдать некую бедную девицу замуж и одарить молодых четырьмястами золотых в денежном исчислении той земли. И спросил он хозяина, нет ли у него на примете какого-нибудь благочестивого бедняка, имеющего на выданье дочь, который по своей бедности не может выдать ее замуж, и сказал, чтобы он прислал отца к нему, тогда он обеспечит его дочь приданым. Хозяин ответил: «Отчего нет, есть, и не один. Утром я приведу к вам некоего благочестивого мужа, он прихватит с собой и дочь». Фортунату это весьма понравилось.

Но что замыслил хозяин? «Я должен украсть их деньги еще нынешней ночью, покуда они есть у них; если я промешкаю, они их растратят».

И ночью, когда все они крепко спали, он пробрался сквозь лаз в стене и ощупал все их платье, думая, что найдет в их куртках приметное утолщение с гульденами. Ничего, однако, не нашедши, он срезал кошель Люпольда,[88] где было дукатов пятьдесят, а также срезал кошель Фортуната. Но, схватив Фортунатов кошель и ощупав его снаружи — а там ничего не было, — он зашвырнул его под кровать, и подкрался к трем слугам, и срезал у всех них кошельки, где нашел немного денег, и распахнул настежь двери и окна, будто вор забрался к ним из переулка.

И когда Люпольд, проснувшись, увидал окна и двери распахнутыми, взялся он бранить слуг, отчего те столь неосторожно выходили и учинили беспокойство своим господам. Слуги крепко спали и в испуге проснулись. Каждый сказал, что не делал этого. Люпольд испугался и схватился за кошель, но тот был срезан, а на поясе болтались его обрезки. Он позвал Фортуната и сказал: «Господин, ваша комната раскрыта настежь, и ваши деньги, что еще были у меня, украдены». Слуги услыхали об этом. То же самое приключилось и с ними. Фортунат тотчас схватил куртку, поверх которой носил он счастливый кошель, и увидал, что тот также срезан.

Можно себе представить, в какой ужас он пришел, у него помутилось в голове, и он замертво распростерся ниц. Люпольд и кнехты ужаснулись, и стало им жаль своего господина. Хотя и не ведали они о том великом убытке, который был нанесен ему. И принялись освежать и растирать его, покуда не привели в чувство. Меж тем как пребывали они в страхе и отчаянии, явился их хозяин и, прикинувшись удивленным, спросил, каково им живется.

Они поведали хозяину, что у них украли все их деньги. Хозяин сказал: «Что вы за люди, разве нет у вас в опочивальне крепкого засова, отчего же вы не позаботились о себе?»

Они ответили: «Мы заперли и окна и двери, а утром нашли их распахнутыми». Хозяин сказал: «Вам нужно доглядывать, чтобы вы сами не крали друг у друга. Здесь полно чужого народа, и мне не дано знать, что у всякого на уме». Меж тем как они столь горько сокрушались, хозяин у Фортуната спросил: «А много ли было денег, тех, что у вас украли?» Он ответствовал: «Деньги были невелики». — «Стоит ли тогда из-за них сокрушаться? Вы намеревались выдать вскоре замуж бедную девицу, лучше сберегите эти деньги и живите на них». Фортунат в великом изнеможении ответил ему: «Мне жаль более кошелька, нежели украденных у меня денег. Ибо в нем лежал небольшой вексель, который никому не принесет и пфеннига». Хозяин хотя и был злодеем, но все же, когда он увидел, что Фортунат столь горько сокрушается, его души коснулось милосердие, и он сказал: «Поищем, быть может, кошель найдется, ибо какой кому прок в чужом кошельке». И велел слугам искать. Тут один из слуг полез под кровать, и нашел кошель, и воскликнул: «Здесь валяется пустой кошель». И принес его господину, спросил, тот ли это кошель. Фортунат ответствовал: «Дай я взгляну, тот ли это, что у меня срезали». Кошель был его, но Фортунат страшился, что он потерял свою чудесную силу из-за того, что его отрезали, и не посмел запустить в него руку на глазах у всех, ибо не желал, чтобы кто-нибудь узнал о свойствах кошелька. Он опасался, что лишится из-за него жизни.

Фортунат вновь улегся в постель, ибо было видно, сколь он слаб, а под покрывалом раскрыл кошель, запустил туда руку и нашел, что тот, как и прежде, исполнен своей силы, чему он донельзя обрадовался.

Тем не менее его ужас был столь велик, что он не смог скоро войти в свои краски и в свою силу и пробыл весь день в бездействии. Люпольд, желая его утешить, сказал: «О господин, не сокрушайтесь столь горько, у нас есть еще отменные жеребцы, золотые кольца, серебряные цепочки и прочие драгоценности, и, хотя карманы наши пусты, мы, с Божьей помощью, так или иначе поможем вам возвратиться домой. Я объехал многие королевства, не имея ни гроша за душой». Люпольд думал, что Фортунат владеет дома немалым богатством и когда возвратится в свое отечество, то никакие убытки не будут ему страшны.

Фортунат, пребывая в совершенном изнеможении, заговорил и сказал: «Кто лишается своего добра, тот лишается и рассудка. Мне следовало выбрать мудрость вместо богатства, силы, здоровья, красоты и долголетия, ибо мудрость ни у кого не украсть». И на этом он смолк. Люпольд не понял его речей, ибо не знал, что Фортунат некогда мог выбрать одну из всех тех добродетелей. И не стал более расспрашивать его, возомнив, что тот сам не ведает, что в беспамятстве говорит. И заставили его принять пищу, и пришел он в себя, и обрел свои истинные краски, и вновь исполнился радости.

Однако пред тем, как наступить ночи, он велел слугам купить светильники и не гасить их до рассвета, и каждый взял с собой обнаженный меч, чтобы их более не обокрали, как то уже приключилось.

Фортунат вновь накрепко пришил отрезанные клочки к кошельку и до конца своих дней не носил его более поверх куртки, но всегда пекся о нем столь рачительно, что никто более не смог его украсть. Поутру он встал рано, вместе со слугами, и пошел в церковь святой Софии, где есть весьма красивая часовня, освященная в честь пресвятой Девы Богородицы. Там он дал священнику два гульдена, чтобы свершили они благодарственную мессу во славу пресвятой Богородицы и хвалебный гимн «Те deum laudamus».[89] И когда месса и гимн были исполнены, он пошел со слугами на площадь, где располагались менялы и торговцы, и, остановившись там, велел слугам возвратиться домой, приготовить обед и позаботиться о конях, а Люпольду дал денег и сказал: «Пойди и купи пять новых крепких кошельков, я же отправлюсь к своему меняле и принесу денег, меня мало радует то, что у нас нет ни гроша». Люпольд сделал все, что ему было велено, и принес пять порожних кошельков, и Фортунат тотчас положил в один кошель сто дукатов и дал его Люпольду, чтобы он расплачивался и делал припасы и никому не чинил никакой нужды, когда же Люпольд все потратит, он даст ему еще. Каждому слуге Фортунат вручил новый кошель и вдобавок десять дукатов и сказал им, чтобы они развеселились, ибо их одолевали заботы, чтобы он не понес никакого убытка, как приключилось с ним накануне. Слуги от души поблагодарили его и сказали, что заботы они с охотой претерпят.

Фортунат опустил четыреста гульденов в пятый кошель, послал за хозяином и сказал: «Как я прежде уговорился с вами, если некий благочестивый муж имеет дочь на выданье, я дам его дочери приданое». Хозяин ответил: «Как не знать, знаю, и не одного. Я приведу сюда одного, а с ним и его дочь, дабы вы увидали и узнали ее». Это пришлось Фортунату по душе. Хозяин пошел к некоему богомольному человеку и сказал, что у него остановился богатый постоялец, чтобы он взял свою дочь и шел с ним, ибо он крепко надеется, что дела его поправятся.

Как Фортунат выдал замуж дочь некоего бедняка и дал ей в приданое четыреста гульденов

Отцом девицы был столяр, человек набожный и суровый. Он сказал: «Я никуда не поведу свою дочь. Может, он хочет обесславить ее и купить ей разве что юбку. Этим не поможешь ни дочери, ни мне. Скажи ему, коли он желает совершить для нее доброе дело, пусть сам придет к нам». Его речи повергли хозяина в досаду, и он пересказал их Фортунату, понадеявшись, что он также раздосадуется. Но Фортунату это пришлось по нраву, и он попросил: «Отведи меня к тому человеку». И взял с собой Люпольда, и пошел в дом к тому человеку, и сказал: «Я слышал, будто у тебя дочь на выданье. Вели же ей прийти сюда, a с ней и ее матери». Тот спросил: «Что вам от нее угодно?» — «Вели ей прийти, ибо это ее счастье». Столяр позвал мать и дочь. Обе пришли, сгорая от стыда, ибо платье на обеих было изношенным, дочь стала позади матери, дабы тем меньше бросался в глаза ее ветхий наряд. Фортунат сказал: «Девица, выйди вперед». Она оказалась красивой и стройной. Он спросил отца, сколько дочери лет. Они ответили: «Двадцать лет». Он удивился: «Что ж вы позволили ей так состариться и не выдали замуж?» Мать, не дожидаясь ответа отца, сказала: «Она вполне созрела еще шесть лет назад. Но у нас не было ничего, что мы могли бы дать ей в приданое». Фортунат спросил: «Если я дам ей достойное приданое, найдете ли вы ей мужа?» Мать ответила: «Я знаю много таких, у нашего соседа есть сын, он по душе ей. Имей она что-то, он охотно возьмет ее». Фортунат обратился к девице и спросил: «По нраву ли тебе соседский сын?» Дочь ответствовала: «Я не хочу своевольничать, на кого укажут мне отец и мать, того и возьму в мужья. Пусть я умру девицей, но ни за кого не пойду по своей воле». Мать, не в силах более молчать, сказала: «Господин, она лжет, я знаю, что она ему по душе и что он люб ей». Фортунат послал хозяина за юношей, и когда тот предстал пред ним, то весьма ему понравился. Он взял кошель, куда загодя опустил четыреста дукатов, вытряс их на стол и сказал юноше (также лет 20 от роду): «Желаешь ли ты взять в жены эту девицу? Тогда я дам вам эти деньги в приданое». Юноша ответствовал: «Если это не шутка, так по мне дело решенное». Мать поспешно сказала: «Что касается моей дочери, так тоже решено». И послал он за священником, и велел на глазах у отца и матери сочетать их обоих браком, дабы доподлинно знать, что супружество заключено,[90] и дал им принесенные с собой наличные деньги и десять дукатов отцу невесты, чтобы тот оделся сам и одел жену, и дал им еще десять дукатов, чтобы они устроили свадьбу. Все они от души радовались, и благодарили Фортуната, и преданно восхваляли Господа, говоря: «Этого человека ниспослал нам Господь».

И когда супружество было заключено, они возвратились на постоялый двор. Люпольда взяло удивление, что его господин был столь щедр и столь легко расстался с большими деньгами, хотя накануне так убивался из-за малой их толики, что была у него украдена. Хозяин сильно раздосадовался, что не нашел кошель с четырьмястами дукатов, хотя и обшарил всю их поклажу, и злился в душе, думая, коли он может отдать столько, то не попытаться ли мне еще раз опустошить их карманы. Но хозяин знал, что ночью они зажигают большие светильники, особо для них изготовленные. И когда они вновь отправились на празднество, устроенное императором, хозяин прокрался в их комнаты, и просверлил дыры в свечах, и налил туда воды, и заделал их, и подстроил со свечами все так, что, погорев часа два, они сами собой угаснут. Меж тем пришло время, когда торжества в Константинополе пошли на убыль. Хозяин рассудил, Фортунат вряд ли задержится в городе дольше и ему нет проку медлить, и задумал этой же ночью, дождавшись, когда погаснет свет, вновь обобрать своих постояльцев, и напоил их на ночь лучшим вином, какое только смог раздобыть, и сам также веселился с ними, — он надеялся, что они уснут мертвым сном, как обыкновенно и случается, ибо люди после щедрых возлияний скоро засыпают и крепко спят. Когда они отходили ко сну и зажгли ночные светильники, то всяк положил с собою рядом обнаженный меч, думая уснуть без забот, что они и сделали.

Как хозяин Фортуната в Константинополе пробрался ночью в их покои, дабы учинить кражу, а Люпольд заколол его насмерть

Хозяин, однако, не спал, а помышлял осуществить свой замысел, и едва он увидел, что свет потух, как вновь проскользнул сквозь лаз в стене, подкрался к Люпольду и принялся шарить у него в изголовье. Но Люпольд не спал, и лежал у него поверх одеяла остро отточенный кинжал, к тому же обнаженный, он поспешно схватил его и вонзил в вора. Вор согнулся по пояс, и Люпольд нанес ему столь жестокую рану в шею, что он не мог ни охнуть ни вздохнуть и повалился замертво.

Люпольд в сильном гневе кликнул кнехтов и спросил: «Зачем вы потушили светильники?» Отвечали они все вместе и каждый порознь, что светильников не тушили. Люпольд сказал: «Пусть кто-нибудь быстро пойдет и зажжет свечи, прочие станьте у двери с обнаженными мечами и никого не выпускайте. В наших покоях вор». Один из слуг сей же миг кинулся и принес свечу и сказал: «Заприте хорошенько двери, чтобы вор не ускользнул от нас». И стали они искать вора и вскоре оказались у того места, где спал Люпольд. Тут они нашли хозяина дома, лежащего бездыханным, с зияющей на шее раной. Когда Фортунат услыхал об этом, можете себе представить, он испугался так сильно, как никогда в жизни, но сказал: «О Господи, чтобы я когда-нибудь еще раз собрался в Константинополь! Лишиться всем нам имущества — невелика потеря, но теперь мы лишимся и имущества и жизни. О Боже всемогущий, приди нам, несчастным, на помощь, ибо никто другой не сможет и не захочет нам помочь. Мы — чужеземцы, даже если мы представим дело в истинном свете, никто нам не поверит. Если мы предложим тогда большие деньги, рассудят те, прежде пусть они поплатятся жизнью, ибо, взяв их деньги, мы разбогатеем, но ведь эти деньги все равно достанутся нам».

Господин и слуги стояли и взирали на бездыханное тело и от страха и отчаяния содрогались так, что никто из них не мог вымолвить ни слова, и сильнее всех Фортунат, ибо он-то знал, что однажды приключилось с ним в Лондоне, когда в некоем доме убили дворянина, чему он не был свидетелем, никоим образом не был в том повинен и о чем пребывал в совершенном неведении. Фортунат сказал Люпольду: «О, горе, какое ты учинил нам зло, насмерть поразив хозяина! Если бы ты смертельно ранил его, а не заколол насмерть, то мы с помощью Господа и наличных денег спасли бы наши жизни!» Люпольд ответил: «Это приключилось ночью, и я не видел, в кого попал. Я метил в вора, рывшегося у меня в изголовье и накануне обокравшего нас. Его я и поразил, и будь на то Божья воля, чтобы мы знали, в чьем обличье вор будет заколот насмерть, мы не опасались бы ни за свою жизнь, ни за добро». Фортунат сказал: «О, никогда нам не добиться, чтобы хозяина признали вором. Друзья его воспрепятствуют этому, и не помогут нам ни слова, ни деньги».

Фортунат в страхе подумал: «Будь у меня верный друг, я бы осмелился доверить ему кошель и открыть его силу! И когда мы были бы схвачены, то поведали бы, как обернулось дело. У нас нашли бы малую толику денег, но тут явился бы верный друг и предложил бы за нас судье большие деньги, и я не сомневаюсь, судья взял бы четыре-пять тысяч дукатов и оставил бы нас в живых». Но покуда размышлял он о том, пришло ему далее в голову: «Кому я дам кошель, тому он станет так мил, что он не вернет его мне и преподнесет судье богатый дар, дабы тот не медлил и скорее колесовал нас, чтобы злодейское убийство не осталось неотомщенным, и скажет, стыд и позор, если пойдет молва, что постояльцы убили хозяина, а их не колесовали». И решил в душе, что не следует того делать — расставаться с кошельком, но в отчаянии воззвал к Господу искренне и от всего сердца.

Когда Люпольд увидал, что и господин и слуги столь сильно удручены и напуганы, сказал он: «Что вы так сокрушаетесь? Печаль тут не помощник. Содеянного не воротить, и вора нам никогда не воскресить. Надобно нам пораскинуть умом, как из сего дела выпутаться». Фортунат сказал, что он не видит никакого выхода, в душе сожалея лишь о том, что не предпочел мудрость богатству, хотя и мог свершить это, и сказал Люпольду, что если он знает, как помочь горю, пусть сделает это, ибо он превосходно видит, сколь сильна в том нужда. Люпольд ответил: «Тогда вверьтесь мне и делайте то, что я прикажу, в этом случае я, с Божьей помощью, выведу вас отсюда живыми и невредимыми безо всяческих препятствий». Они обрадовались его утешительным речам.

Как Люпольд бросил ночью мертвое тело в колодец и спаслись они бегством оттуда

Люпольд сказал: «Ну-ка, замолкните все, не говорите ни слова и укройте свет!» И он взвалил тело хозяина себе на спину и снес его вниз к конюшне постоялого двора. Там был глубокий колодец. В него Люпольд и бросил труп хозяина головой вниз, воды было так много, что никто его не мог увидеть. Приключилось это около полуночи, так что никто ничего не увидел и не услышал. С тем он возвратился к Фортунату и сказал: «Я избавил вас от вора таким образом, что еще долгое время не дознаются, куда он подевался. Я всецело уверен, что он никому не сказал о том, что направится сюда, чтобы обокрасть нас, стало быть, никто не знает, что погибель ему учинили мы. А посему возрадуйтесь!»

И сказал слугам: «Пойдите к коням, седлайте их, и следом запевайте песни, и болтайте о прекрасных женщинах, и глядите, чтобы ни у кого не вырвалось ни единого печального жеста. Так же поступим и мы. И едва начнет светать, как мы двинемся в путь и проскачем шесть часов кряду, и тогда, заколи мы и старого и молодого императоров Константинополя, мы выберемся отсюда».

Фортунат с охотой внял его речам и повеселел более, нежели помышлял. И когда кнехты развеселились и оседлали коней, то созвали они слуг и служанок хозяина и послали за мальвазией, что слыла там доброй, всяк напился допьяна, и Фортунат оставил слугам по дукату, а также и служанкам по одному, и все сошло превосходно. Люпольд сказал: «Я надеюсь, спустя месяц мы возвратимся сюда вновь, вот тогда мы повеселимся как следует».

Фортунат сказал слугам и служанкам: «Кланяйтесь от нас хозяину и хозяйке и передайте, я хотел было послать им в постель мальвазию, но рассудил, что покой им желаннее». И с такими шутливыми намеками вскочили они на коней и что было сил поскакали прочь, в Турцию. Страшились они, не снарядят ли за ними погоню, но никто не скакал им вслед. А о том, что приключилось далее с хозяином, они не расспрашивали.

И прибыли, стало быть, в землю турецкого императора, в город, прозывающийся Карофой. В городе турецкий император посадил наместника, коему было велено давать купцам-христианам или паломникам, что скачут к нему либо просто через его земли, охранную грамоту. Люпольд хорошо знал о том, и как скоро он туда прибыл, то пошел к наместнику и сказал, что их пятеро паломников и надобна им охранная грамота и толмач, что поскачет с ними. Тот сказал: «Я дам вам охранную грамоту. Но каждый из вас заплатит мне четыре дуката, вдобавок вы будете давать слуге всякий день по дукату и обеспечите ему пропитание». Люпольд для виду поторговался и, не тратя слов понапрасну, уплатил ему деньги. Наместник дал ему загодя исполненную грамоту и послал его к некоему сведущему мужу, чего, как полагал он, для них вполне достаточно, и с тем они поскакали через Турцию.

Когда Фортунат увидал, что ему нечего более опасаться, и ужас, который он испытал в Константинополе, также оставил его, он исполнился веселья и принялся балагурить со слугами, и так поскакали они ко двору турецкого императора, дивясь на несметное богатство и великое число подданных, коих собрал тот, выступая в поход. Взяло Фортуната удивление, что человек единолично может собрать такое скопище народа, а также что меж его слуг столь много христиан, отрекшихся от веры, что ему донельзя не понравилось. Пробыв недолго при дворе императора, двинулись они через Валахию, через малые и великие города, где главенствует Траколе Вайда, и прибыли в королевство Боссен,[91] что в милях 160 оттуда. Из Боссена направился он в королевство Кроацию,[92] до коего 60 миль. От Кроации до королевства Далмации 30 миль. От Далмации до Офена,[93] столицы венгерского королевства, 60 миль. От Офена до Гракка,[94] столицы короля польского, 100 миль. От Гракка до Копенгагена, столицы королевства Дании, около 200 миль. От Копенгагена до Стаксхалина,[95] столицы королевства шведского, миль 80. От Стаксхалина до Пергона,[96] что в королевстве Норвегия, 70 миль. Из Норвегии через Швецию и Данию 200 миль до Праги, столицы королевства Богемская земля.

А когда странствовал он через все эти земли и королевства, то наблюдал и тотчас замечал их обычаи и привычки и их веру, завел себе книжицу, куда вписывал всех королей и герцогов, графов, свободные земли и владения оных, а также кто там князья веры, епископы, аббаты, прелаты, и про людей и земли, кои он пересек, и увидал, что у всякого есть и каково всякому живется, употребив великое старание, с помощью и советами Люпольда, ибо тот ранее побывал во всех этих землях. Он добился также дружбы королей, и драгоценностями, коими те награждают, он дорожил не по причине их стоимости, но потому, что всех их он добыл и заслужил сам, своею собственной персоной, всех их он привез домой и чтил, подобно фамильным сокровищам.

Когда он выехал из Праги, то двинулся сперва через герцогство Саксонское и через земли франков. Всякий, кому случалось странствовать, возможно, подумает, что, будь известно о столь изобильном Фортунатовом кошельке, понадобилась бы ему крепкая охрана, особливо в тех землях, где множество обедневших рыцарей и разбойников с большой дороги. Но Господь даровал ему удачу, так что он их пересек, вслед за чем поскакал он в Аугспург, откуда сообща с некими купцами, коим выказывал он отменные любезности и оплачивал все счета, в краткий срок достиг Венеции.

Как Фортунат возвратился на Кипр, весьма разумно уладил свои дела и построил великолепный дворец

И когда он прибыл в Венецию, то обрадовался и подумал: «Здесь много богатых людей, здесь ты также можешь не скрывать, что у тебя водятся деньги». И спросил про великолепные драгоценности, и все они были ему показаны; многие из них ему понравились. Когда ему предлагали что-нибудь из них купить, он не уходил с пустыми руками, благодаря этому венецианцы выручили немалую и приметную сумму наличными, за что он был высоко и глубоко почитаем. Он превосходно помнил, что, уезжая из Фамагусты, оставил немного домашней утвари — платья и прочего, и что покинул он отца своего Теодора и свою мать Грациану в горькой нищете. Он приказал пошить себе красивое, богатое платье и накупил множество домашней утвари, и в чем есть нужда в домашнем обиходе, то купил он в двойном числе и нанял для себя и своего добра галеру, отправился на Кипр и достиг Фамагусты.

И пробыл он в отлучке добрых пятнадцать лет. Когда он возвратился в город, ему тотчас же сказали, что его отца и матери нет в живых, о чем он горько пожалел. Тут он снял в аренду дом, велел снести туда свое добро, нанял еще слуг и служанок и весьма разумно повел хозяйство, и всякий с большим уважением принимал его и относился к нему. Но многие дивились, откуда у него столь великое богатство, ведь народ большей частью знал, что уезжал он оттуда жалким нищим. И, вновь обосновавшись в Фамагусте, пошел он и купил отцовский дом и в придачу к тому множество иных домов, и старые велел снести, и построил на том месте великолепный дворец. Ему довелось повидать многие чудесные постройки, поэтому возведенный им дворец имел прекрасный облик. Подле дворца он воздвиг весьма красивую церковь, и вокруг церкви возвел и соорудил тринадцать домов, и основал там приход, и двенадцать капелланов должны были там беспрерывно петь и читать, и вдобавок купил процентные бумаги, доходные места и ренту, с тем расчетом, чтобы кафедральный пастор ежегодно получал триста дукатов. Если бы кто-нибудь из капелланов умер, то они должны были избрать из своего числа другого, а если бы умер пастор, то папа прислал бы им нового. Он украсил церковь со всевозможной роскошью, и купил ценные бумаги и ренту, чтобы церковные доходы вечно множились, и соорудил в церкви две прекрасные усыпальницы, вырыл прах отца и матери оттуда, где они были погребены, и захоронил в одной из усыпальниц, другая же пустовала в ожидании его самого и его наследников.

А когда дворец и церковь были окончательно построены в том виде, как он пожелал, это доставило ему великое удовольствие, и он подумал: такой дворец должно украшать благородное создание, и вознамерился взять себе супругу. И когда разнеслась весть о том, что он желает взять себе супругу, то всяк обрадовался. Было много их, богатых и бедных, знатных и простолюдинов, имевших красивых дочерей, они справили им платья и драгоценности, всяк как можно лучше, и каждый помышлял про себя: как знать, быть может, Господь пошлет моей дочери счастье скорее, нежели другой, ибо многие видели, что там налицо несметное богатство, и каждый охотно отдал бы туда свою дочь. Благодаря этому многие девицы были одеты в красивое платье, иначе пришлось бы им еще долго обходиться без таких нарядов.

А меж тем как столько народу вело приготовления, жил неподалеку от Фамагусты некий граф, у него было трое дочерей, превосходивших своей красотой прочих девиц. Король и посоветовал графу просватать одну из дочерей за Фортуната, и, если это тому угодно, он сам обо всем договорится. Граф не был слишком могущественным, однако он сказал: «Господин король, если Фортунат выберет одну из моих дочерей, советуете ли вы мне дать свое согласие? Он не владеет ни землей, ни подданными, у него было как будто много наличных денег или тому подобного, но вы превосходно знаете, что он много денег употребил на возведение дворца, от которого нет никакого проку, так же он может лишиться и остального и окажется в нищете, как оказался его отец, ибо большая наличность скоро расходится попусту». Король сказал: «Я слыхал от людей, видевших его дворец, что у него так много великолепных сокровищ, на которые можно было бы купить графство, но, несмотря на это, ни одно из этих сокровищ он не продает. Я также наслышан о том, сколько он объехал земель и королевств, поэтому я думаю, что он из тех людей, которые, не будучи уверены в благополучном завершении своих дел, не выстроят ни роскошного дворца, ни столь великолепной церкви, каковую Фортунат с такими почестями одарил на вечные время и богатыми процентными бумагами. И мой тебе совет, если будет ему угодно, отдай за него одну из твоих дочерей, и если тебе это по душе, я приложу к тому свое усердие в надежде, что это свершится, ибо Фортунат мне по нраву, и я желал бы, чтобы у него была знатная супруга, а не крестьянка, и меня досадовало бы, если бы простолюдинка владела дворцом и жила в нем».

И когда граф уразумел, что королю деяния Фортуната столь милы, заговорил он и сказал: «Милостивый король, из ваших речей я понял и постиг, что вам доставит удовольствие, если я выдам за Фортуната одну из моих дочерей. И наши жизни, и добро — все это в вашей полной власти». Когда король услыхал это, он сказал графу, прозывавшемуся Нимианом: «Пришли своих дочерей к моей супруге, королеве, я велю их одеть и надеюсь, что какая-нибудь из них приглянется Фортунату. Но выбор я оставлю за ним, пусть возьмет ту, которую захочет. Тогда ради тебя я устрою свадьбу так, чтобы тебе не было нужды тратиться на нее. И если потребуется дать приданое, я сделаю это сам, поскольку ты отдал в полную мою власть и ваши жизни, и ваше добро».

Граф Нимиан поблагодарил его королевскую милость и сказал, он-де готов исполнить, что его королевская милость ни прикажут, и, простясь с королем, поскакал домой, к своей супруге, и поведал ей обо всех тех делах, которые приключились меж ним и королем. Графине все это пришлось по душе, кроме того лишь, что сочла она Фортуната недостаточно знатным, а также того, что ему отдано право выбирать, ибо одна из трех была ей особенно мила. Граф спросил ее, какая именно. Но она никоим образом не пожелала сказать ему этого. Все же она исполнила его волю и собрала дочерей ко двору, приставила к ним воспитательницу, слугу и служанку, как это и подобает высокородной знати.

И прибыли они ко двору короля. Там все три и те, кто с ними явился, были любезно и учтиво встречены королем и королевой, их обучили придворным манерам и иным вещам, знать которые подобает девицам знатного рода. Они и прежде в изрядной мере были обучены этому, вдобавок они были весьма хороши собой и день ото дня все более расцветали. И когда король счел, что настал благоприятный час, он направил к Фортунату почетных послов, дабы тот прибыл в Фамагусту. Не сказали ему, зачем за ним посылают. Но он знал, что его король — милостивый господин, и спешно снарядился, и, исполненный радости, поскакал к королю, и был весьма любезно принят. И сказал ему король: «Фортунат, ты — мой вассал, и я льщу себя надеждой, что ты последуешь совету, который я дам тебе, ибо я желаю тебе добра. Я слыхал, будто ты выстроил великолепный дворец и церковь, а теперь хочешь взять себе супругу. Опасаюсь я, ты выберешь такую, которая может мне не понравиться, и положил я дать тебе супругу знатнейшего рода, благодаря чему тебя и твоих наследников будут высоко чтить».

Фортунат сказал: «Милостивый король, воистину так, я хочу взять супругу. Но теперь, видя, что ваша королевская милость столь снисходительны ко мне, столь милостиво и благосклонно желают обо мне позаботиться, я не стану более ни выведывать, ни расспрашивать о ком-либо, ибо всецело доверяюсь вам и полагаюсь на вашу королевскую милость».

И король, получив согласие Фортуната и графа Нимиана и имея в своем распоряжении девиц, подумал про себя: «Это супружество мне удастся заключить».

И сказал Фортунату: «Есть у меня на примете три красивые девицы, и все три по отцу и матери графского рода, старшей восемнадцать лет, прозывается она Гемианой, средней — семнадцать лет, ее имя — Марзепия, а третьей — тринадцать лет, и зовется она Кассандрой. Я хочу, чтобы из этих трех девиц ты и выбрал себе супругу. Ты можешь также выбирать, как тебе увидеть их — порознь или всех вместе». Фортунат. недолго размышляя, ответил: «О милостивый король! Раз вы представляете мне такое право я желаю видеть их вместе, друг подле друга, и слышать речи каждой», Король сказал Фортунату: «Да будет так, как ты желаешь». И послал известить королеву, чтобы она красиво убрала дамские покои, а также и девиц, ибо он вскоре придет туда и приведет с собой гостя. Королева исполнила это, и исполнила с усердием, ибо знала, с какой целью это делается.

И, сочтя, что час настал, взял король одного лишь Фортуната и хотел было идти с ним. Но Фортунат сказал: «Милостивый король, если вам угодно, позвольте моему старому слуге пойти со мной». Король дал свое согласие, и взяли они с собой Люпольда, мужа преклонных лет, и пришли в дамские покои. Тут королева встала, а равным образом и все ее девицы, и встретили они короля, а также и его гостей с великими почестями. Король опустился в кресло, и стал Фортунат подле короля.

Как король представил Фортунату трех знатных девиц, весьма красивых собою и приходящихся друг другу сестрами, из коих тот младшую, по имени Кассандра, взял в жены

И сказал король: «Пусть три девицы — Гемиана, Марзепия и Кассандра — приблизятся ко мне». Они тотчас встали и двинулись через зал. Но прежде чем приблизиться к королю, они трижды присели в изящном реверансе и преклонили пред королем колена, как и подобало им от рождения. Король повелел им встать, что они и сделали, он обратился к ним и спросил старшую девицу, Гемиану: «Скажи мне, где тебе более нравится, у королевы или у графа Нимиана, твоего отца, и графини, твоей матери?» Она сказала королю: «Милостивый король, мне не подобает отвечать на ваш вопрос. Если бы мне надлежало выбрать одно из двух, я не стала бы своевольничать, а повиновалась бы тому, что приказали бы ваша королевская милость и мой отец». Тут он сказал другой: «Марзепия, скажи мне правду! Кого из двух ты любишь сильнее, графа, твоего господина и отца, или графиню, твою матушку?» Девица ответствовала, сказав: «О милостивый король, не к лицу мне отвечать на такой вопрос, ибо я всей душой люблю их обоих. Если бы одного я любила горячее другого, я бы сожалела о том и таила бы это в своей душе. Но если бы уста выдали мою тайну, это повергло бы меня в великий стыд, ибо они оба заботятся обо мне со всяческой преданностью».

Тут спросил он третью, и самую младшую: «Кассандра, ответствуй мне, если бы сейчас во дворце веселились и танцевали князья, благородные господа, множество знатных девиц и дам, и граф и графиня, твои отец и мать, присутствовали бы тут, и один из них приказал бы: „Дочь, пойдите танцевать“. А другой воспретил бы: „Не ходите“. Которому из приказаний ты бы повиновалась?»

«Всемилостивейший король, — ответила Кассандра, — вы видите и разумеете, что я весьма юных лет. А мудрость не приходит прежде времени, и ваш высокий королевский ум может вполне постичь и уяснить желания юных лет, и посему не след мне ответствовать на ваш вопрос, ведь если я предпочту одно другому, то в любом случае кого-то разгневаю, чего мне вовсе не хотелось бы делать». Король сказал: «Но если все же следует выбрать одно?» Сказала Кассандра: «Тогда прежде, чем дать ответ, я желаю размышлять о том год и день[97] и получить совет мудрых людей». Тут король оставил Кассандру и более не вопрошал ее. Простившись с королевой и прочими, находившимися в дамских покоях, король отправился на свою половину, а Фортунат и Люпольд последовали за ним, и, когда они очутились в покоях короля, сказал король Фортунату: «Ты пожелал увидеть трех девиц и услыхать их речи. Но я свершил для тебя более, нежели ты просил. Ты видел их, как они стоят, ходят, долго и вволю беседуют. Теперь подумай, какую из них ты возьмешь в законные супруги?»

Фортунат ответил: «Милостивый король, все три мне весьма нравятся, и я не ведаю, которую из них предпочесть, и прошу вашу королевскую милость пожаловать мне немного времени, дабы я мог поразмыслить над этим с моим старым слугой Люпольдом». На это король сказал: «Я позволю тебе удалиться». И они пошли вдвоем в укромное место, и Фортунат сказал Люпольду: «Ты видел и слышал трех девиц так же хорошо, как и я. И тебе превосходно известно: если сам не можешь разумно уладить свои дела, то проси совета. Вот я и прошу тебя дать мне в этом деле верный совет, как будто речь идет о твоей собственной душе».

Люпольд донельзя испугался, что его столь вознесли, и сказал: «Господин, не пристало мне советовать в подобных делах, ибо часто бывает так, что кому-то весьма нравится вещь, которая не по вкусу даже его собственному брату. Так, один охотно ест мясо, другой предпочитает рыбу. Поэтому вам никто не сможет дать совета в этом деле, кроме вас самих, ибо вы — тот, кому нести сию ношу». Фортунат сказал: «Все это мне превосходно известно, что я беру жену себе, а не кому иному. Но я желаю, дабы ты открыл мне тайники своей души, ибо ты познал стольких людей. Не заметил ли ты печати верности или коварства в их облике и наружности?»

Люпольду не хотелось давать в этом деле совета, он опасался, коли укажет не на ту девицу, что приглянулась Фортунату, то лишится через это его благосклонности, и заговорил и сказал: «Господин, все три девицы мне весьма понравились, я со всяческим старанием разглядывал их одну вслед за другой, и по их облику мне кажется, что они либо родные сестры, либо кузины. Я также не приметил коварства в их наружности». Фортунат спросил: «Все же которую из них ты посоветуешь мне взять?» Люпольд ответствовал: «Я не хочу давать совета первым, но и вам также не след первым называть ту, которая вам нравится, ибо будет досадно, если она не понравится мне». И сказал: «Возьмем мел, и вы напишете ее имя на столе в вашем углу, а я напишу в другом». Фортунату это пришлось по душе, и каждый начертал свое суждение, и когда они написали его и всяк прочел написанное другим, то вышло, что оба они написали: Кассандра. Фортунат обрадовался, что Люпольду приглянулась та же девица, что понравилась и ему, но еще больше радовался Люпольд, оттого что Господь надоумил его указать на девицу, приглянувшуюся его господину более прочих.

И когда они наконец обрели в этом деле единодушие, Фортунат возвратился к королю и сказал: «Милостивый король! Я недостоин выбора, которого ваша королевская милость удостоила меня. Я ничем не заслужил его, но с величайшей признательностью и неизменной преданностью постараюсь оправдать эту честь. Соблаговолите отдать мне Кассандру». — «Да будет так», — сказал король и известил королеву, чтобы она явилась к нему и привела с собой Кассандру, что и случилось.

Вскоре прибыла королева в сопровождении Кассандры. Тут послали за капелланом, дабы сочетать их браком. Это повергло Кассандру в досаду, ибо выдали ее замуж без ведома ее отца и матери, которые не могли при сем быть. Но король остался непреклонен, и сочетали их браком. И когда брачный союз меж ними был заключен, явились прочие дамы, девицы и сестры невесты и пожелали новобрачной счастья. Обе сестры горько расплакались. Фортунат спросил, отчего они так плачут. Тут ему сказали, что девицы — кровные сестры невесты по отцу и по матери. Он подошел к ним, утешил их и сказал: «Не печальтесь, за всю вашу досаду вы будете вознаграждены». И тотчас послал в Фамагусту за драгоценностями, которые привез с собой из Венеции, и две лучшие из них преподнес королю и королеве, затем подарил драгоценности невесте и ее сестрам и с великой роскошью одарил всех дам и девиц, находившихся в женских покоях королевы, что они с большой благодарностью приняли.

И послал король за графом Нимианом и за графиней. Когда Фортунат услыхал о том, он поспешил к Люпольду и дал ему тысячу дукатов наличными, чтобы он высыпал их графине в ее подол и сказал ей: эти деньги ей дарит зять, — чтобы она прибыла на свадьбу исполненная радости. Графиня же гневалась, что Фортунат выбрал младшую дочь, ее любимицу. Но когда Люпольд высыпал ей в подол тысячу дукатов, она сменила гнев на милость и тотчас с честью снарядилась вместе с графом, взяла с собой богато одетую челядь, кареты и все, что приличествует людям знатного рода, и прибыла к королю.

Тут графскую чету встретили с почестями, и постоялый двор, где они остановились, был убран с роскошью и уставлен всяческими блюдами и напитками, какие только могут понадобиться, отчего граф Нимиан сказал супруге: «Жена, нам часто приходилось бывать тут, но такой чести нам никогда не выказывалось. То ли король к нам милостив, то ли у нас могущественный зять благодаря нашей дочери Кассандре, но нам следует восхвалить Господа, возблагодарить его и восславить, что он ниспослал нам такую милость».

И когда они прибыли, сказал король Фортунату: «Я велю устроить свадьбу и желаю, чтобы свадьба состоялась тут». Фортунат ответил: «Милостивый король, позвольте мне устроить свадьбу в Фамагусте, в моем новом доме, он покуда не освящен, и стены его не видели веселья». Король сказал: «Я оттого желал свершить это, чтобы менее вышло затрат для графа Нимиана и для тебя». Фортунат ответствовал: «Я не раскаиваюсь в затратах и не сожалею о них и прошу ваше королевское величество, дабы вы своею собственной персоной соблаговолили пожаловать в Фамагусту вместе с королевой и всеми вашими придворными. Может, я и не смогу оказать вам и тем, кто прибудет с вами, подобающих почестей, но вы ни в чем не претерпите нужды, как бы мала она ни была».

Как король с королевой упомянутую девицу по имени Кассандра ввели в дом к Фортунату и как с великой пышностью праздновалась богатая свадьба

Когда король услыхал, что Фортунат так кичится своим богатством, подумал он: хотелось бы мне все же взглянуть, как он живет, — и он дал ему свое согласие: «Да будет так, скачи туда и готовься, мы с королевой доставим тебе твою супругу, тестя и тещу и придворных». Фортунат обрадовался этому, и благодарил короля, и сказал: «Не медлите долго, через три дня все будет готово». И спешно ускакал в Фамагусту посмотреть, чего ему недостает или что на исходе. Все это он приказал купить.

Ну, а король часто наезжал в Фамагусту, так что не было ему внове явиться туда, и прибыл король с большим числом слуг и был с радостью, как и подобает, встречен своими подданными. И началось там шумное веселье с танцами, пением, слушанием прекрасной струнной музыки. Как скоро кончалось одно, затевалось другое. Длилось это всю ночь напролет, и была девица Кассандра введена к Фортунату в его новом роскошном дворце, располагавшем ко всяческим удовольствиям. Кто входил туда, тот диву давался прекрасному убранству. И хотя мать невесты видела, что все обставлено с роскошью, ей, однако, было досадно, что у него нет ни собственных земель, ни подданных, и она сказала о том своему господину, графу Нимиану. Граф ответил: «Не горюй, я надеюсь, он достойно обеспечит нашу дочь».

И рано поутру явились король, его тесть и теща и потребовали утреннего дара[98] для новобрачной. Фортунат сказал: «У меня нет ни земель, ни подданных, я дам ей пять тысяч дукатов наличными, на которые можно купить ей замок либо город, они будут ее обеспечением». Король сказал: «Я знаю, как это дело уладить. Тут находится граф фон Лигорно, он бедствует и нуждается в наличных деньгах. В трех милях отсюда у графа имеются замок и город, прозываемые Лархонубе, означает то же, что и „К радуге“.[99] Их мы и выкупим у него, и землю, и подданных, и все владение».

И послали за графом и выкупили у него город и замок за семь тысяч дукатов. Фортунат дал Люпольду ключ от шкатулки, стоявшей у него в опочивальне, тот уплатил за них наличными, и сделка была заключена, вручена купчая, и граф фон Лигорно пред лицом короля отрекся от своих прав в пользу Кассандры, обязуясь никогда более не претендовать ни на означенный замок, ни на город. Тут пошло о сделке множество толков. Некто говорил, что уплачено было десять тысяч дукатов, другой уверял: «Имей я столько наличных денег, никогда бы не потратил их на это». И лишь когда это случилось, мать невесты повеселела и принялась облачаться в церковь. А церковь, построенная Фортунатом вблизи дворца, была убрана с великолепием.

И когда обряд завершился, король, жених и невеста и всяк, сообразно со своим званием, пошли во дворец на пиршество, приготовленное с такой роскошью, что о нем можно было бы многое поведать, ибо каждый, верно, примечал: где денег в избытке и нет нужды опасаться, что придет им конец, там можно вовсю насладиться роскошью и богатством, как то происходило на свадьбе, ибо там ни на что не скупились.

Как Фортунат, чтобы доставить удовольствие королю и королеве, учредил в качестве призов три драгоценности, ради которых господа, рыцари и дворяне бились три дня

И когда все развеселились, Фортунат подумал, что бы такое измыслить, чтобы король и королева не скучали, и учредил для состязаний в качестве призов три драгоценности. Первая была стоимостью в шестьсот дукатов. За нее господа, рыцари и все дворяне должны были состязаться три дня. Кто одолеет всех других и прославится, тот эту драгоценность и получит. Еще он выделил драгоценность стоимостью в четыреста дукатов. За нее должны были биться горожане со своими товарищами также три дня, и кто окажется лучшим, тот означенную драгоценность и получит. Еще назначил он драгоценность в двести дукатов. За нее должны были померяться силами все дюжие кнехты, принадлежали они приехавшим господам или были из города, также три дня, и кто выйдет победителем, тому и достанется награда. Можете себе представить, какие тут разгорелись страсти, ибо в душе всяк был не прочь одолеть других ради славы меж прекрасных дам и девиц, присутствовавших на свадьбе, а также ради сокровища и добычи. И там то сражались часа два-три, то танцевали, то вкушали угощения. Подобной жизнью и увеселениями наслаждались четырнадцать дней, тут король не пожелал долее остаться, и, когда он двинулся в обратный путь, многие поскакали с ним.

Фортунат был бы рад, останься гости и дольше, а особливо он был рад видеть тестя и тещу, но они не пожелали этого, ибо видели большие расходы, которые он нес, и опасались, что он впадет через это в нищету. И когда король поскакал прочь, то Фортунат также двинулся в путь и проводил короля далеко за пределы города, приблизился к королю и поблагодарил его, что он не пренебрег им и соизволил прибыть на его свадьбу. И учтивейше простился с королем и королевой, графом Нимианом и графиней, своим тестем и тещей, и со всеми придворными, поблагодарил всех, что они почтили своим присутствием его торжество, и поскакал назад, к своей прекрасной Кассандре. А когда весь пришлый люд удалился прочь, он начал свадьбу заново и тогда созвал лишь горожан и горожанок и устроил для них веселое празднество. Так провел он восемь дней, благодаря чему снискал великую милость и благосклонность всего города Фамагосты.

И когда означенному празднеству и благоденствию также настал конец, он пожелал вкусить спокойствия и сказал Люпольду: «Верный друг, открой мне, чего ты хочешь. Я предлагаю тебе на выбор три вещи. Выбирай из них ту, что захочешь, она будет исполнена. Если ты пожелаешь отправиться домой, то я приставлю к тебе четырех слуг, которые с почестями доставят тебя домой, в Ибернию, и позабочусь о том, чтобы ты до конца своих дней жил в достатке. Быть может, ты хочешь остаться тут, в Фамагусте, тогда я куплю тебе собственный дом и в придачу дам столько, чтобы ты смог держать трех слуг и двух служанок, они будут ухаживать за тобой, чтобы ты ни в чем не терпел нужды. А может, ты желаешь остаться со мной, в моем дворце, где о тебе будут заботиться так же хорошо, как обо мне самом? Что ты выберешь, то и будет тебе пожаловано и добросовестно исполнено».

Люпольд поблагодарил его за великую честь, за выбор, коего он удостоен, и сказал, что он не заслужил ни от Господа, ни от Фортуната, дабы ему на склоне лет выпало на долю столько почестей и благ. «Мне нет проку возвращаться домой, — решил он, — я стар и слаб и в пути могу умереть. Но и случись мне добраться до дому, я все равно умру, так как Иберния — суровая и жестокая земля, где не произрастает ни винограда, ни прочих благородных фруктов, к коим я отныне стал привычен. Я не могу также поселиться у вас. Я стар и безобразен, у вас же прелестная супруга, много красивых служанок и красивых слуг, они все могут доставить вам множество развлечений, для коих я не гожусь, ибо старцам не всегда по нраву деяния молодых. Хоть я и не сомневаюсь в вашем великодушии и доброте, но избираю и предпочитаю, коли вам угодно, дабы вы предоставили мне собственный дом, где я мог бы окончить свои дни. Однако я прошу и желаю, чтобы вы не обделяли меня ни вашей любовью, ни советами, покуда Господь дарует нам жизнь». И Фортунат держал с ним совет до самой его кончины и купил ему собственный дом, дал слугу и служанку и вдобавок посылал всякий месяц 100 дукатов. Люпольд радовался, что ему не требовалось более исполнять службу, но ложился он и вставал, ел и пил так рано или так поздно, как ему хотелось, и дела его были улажены. Тем не менее он шел всякое утро в церковь, в которую ходил и Фортунат, и ревностно молился Господу, благодаря этому Фортунат неизменно ощущал его преданность. И, прожив в такой чести полгода, Люпольд занемог, и поразил его смертельный недуг. Тут позвали многих врачевателей, но никто не сумел ему помочь, и добрый Люпольд скончался. Это повергло Фортуната в великую печаль, и он похоронил его с большими почестями в своей церкви.

Как родился у Фортуната сын, нареченный Ампедо, а вслед за тем сын, нареченный Андолозием

И когда Фортунат и его супруга Кассандра бок о бок и душа в душу зажили в великой радости, имея вдоволь всего того, что надобно в жизни, и ни в чем не терпя нужды, просили они смиренно Господа, дабы тот соблаговолил послать им наследников, ибо Фортунат превосходно знал, что кошель лишится своей силы, если он не обретет законных, плоть от плоти, наследников. Однако Кассандре он не открыл этого, но дал ей понять, как хотелось бы ему иметь от нее наследников. И Господь, внимающий молитвам всех страждущих, внял и им, и женщина понесла и родила сына, чему Фортунат и многие вместе с ним были рады, его окрестили и нарекли Ампедо. Вскоре после того Кассандра вновь затяжелела и родила другого сына, также с радостью окрещенного и нареченного Андолозием; таким образом, Фортунат обрел двух здоровых и прелестных мальчиков, коих он и его возлюбленная Кассандра растили с великим попечением и любовью, однако Андолозий всегда был более дерзок, чем Ампедо, что впоследствии в полной мере и проявилось.

И хотя Фортунату хотелось иметь от Кассандры еще наследников, она не смогла более родить, что ее донельзя огорчало, ибо ей хотелось также иметь одну или двух дочерей.

И когда Фортунат пробыл подле Кассандры двенадцать лет и уверился, что больше наследников у него никоим образом не появится, стало ему в тягость житие в Фамагусте, хотя он и развлекался всячески верховыми прогулками, отменными жеребцами, звероловством, соколиной охотой, гоном и травлей. Тут ему пришло в голову, что он пересек все королевства, какие ни есть в христианском мире, и устремились его помыслы к тому, чтобы пред смертью объехать также земли сарацинские, язычество, земли пресвитера Иоанна,[100] сиречь Индии, все три — великую, среднюю и малую, и заговорил и сказал Кассандре, своей жене: «Есть у меня к тебе просьба, я желаю пуститься в странствие. И прошу тебя соблаговолить и дать мне на то свое согласие». Она спросила мужа, в какие земли влекут его помыслы? Заговорил он и поведал ей о своем намерении и о том, что не сможет уложиться с путешествиями в три года. Кассандра ужаснулась, но тут решила, что он вздумал пошутить, и ответила: «Куда вы собрались, где вы найдете более радостей, удовольствий и лучшее пристанище, как не здесь, подле жены и детей? Но, конечно, если вам тут не нравится, вы можете отправиться путешествовать». Фортунат сказал: «Я отправляюсь странствовать не для того, чтобы добыть богатство, и не наслаждений и удовольствий ради. Я повидал половину мира и желаю увидеть также его оставшуюся часть, и пусть это будет стоить мне жизни, но я не откажусь от своего замысла. Поэтому дай мне свое согласие, ибо никто в мире не помешает этому, разве что Господь Бог да смерть».

Лишь когда Кассандра постигла, что намерение его серьезно, она донельзя испугалась и принялась умолять его оставить свою затею, ибо он раскается в ней, ведь все те земли, которые он прежде объехал, лежали в христианском мире, он был молод и крепок и в силах многое снести, что ныне более невозможно, ибо старость не способна на то, что в молодости дается без труда. «Вдобавок вы привычны к спокойной жизни. Что вы возомнили о себе, намереваясь странствовать среди коварных сарацинов? Ведь вы каждодневно слышите о том, что сарацины не хранят никому из христиан ни верности, ни преданности, напротив, они от природы склонны к тому, чтобы лишить христианина жизни и имущества, как только представится им подходящий случай». И весьма ласково заключила его в объятия и сказала: «О любезный Фортунат, о возлюбленный и верный супруг, о ты, услада моего сердца, кому я предана и душой и телом, заклинаю вас честью Господа и девой Марией, пожалейте меня, несчастную женщину, и ваших любимых детей, и выкиньте задуманное путешествие из души и сердца, и останьтесь тут, подле нас, и если я вас чем-то прогневала либо свершила нечто такое, что было вам неугодно, нужно только сказать мне об этом, это тотчас же прекратится и никогда впредь не повторится». И горько заплакала она и огорчилась чрезмерно.

Фортунат сказал: «О возлюбленная супруга, не сокрушайся столь горько. Время пройдет быстро, и тогда я с радостью возвращусь домой и обещаю тебе ныне, что, возвратившись, никогда более не расстанусь с тобой до самой нашей кончины». Кассандра возразила: «Если бы я была уверена, что вы возвратитесь, я бы с радостью ждала вас, и я бы не терзалась столь тяжко, если бы вы отправились куда-нибудь в иные края, а не к коварным и алчущим христианской крови язычникам». Фортунат сказал: «От путешествия меня никто не отвратит, кроме Господа Бога и, смерти. Но, уезжая отсюда, я оставлю тебе столько наличности, чтобы и ты и дети, случись мне не вернуться домой, всю жизнь прожили в довольстве». Когда Кассандра уразумела и постигла, что просьбы тут бессильны, она заговорила и сказала: «О возлюбленный супруг, раз по-иному быть не может и вы непременно уедете столь далеко от нас, да будет так, однако возвращайтесь сюда как можно скорее и не гоните прочь из вашего сердца верность и любовь, которые доныне выказывали нам. Мы же денно и нощно будем молиться за вас Господу, чтобы он ниспослал вам здоровье, хорошую погоду, согласие и благоволение всех тех, в чьих руках и власти вы окажетесь». Фортунат ответствовал: «Дай Бог, чтобы вы молились обо мне, я уповаю на Господа, что тогда возвращусь сюда раньше, чем положил себе. Я надеюсь, что с Божьей помощью завершу свое путешествие весьма скоро и благополучно».

Как Фортунат вновь покинул Кипр, чтобы повидать еще более земель и королевств, и прибыл в Александрию

Фортунат приказал весьма спешно соорудить себе большую галеру, обладающую совершенными мореходными качествами. Покуда галеру мастерили, он собрал также купцов и послал их, чтобы накупили они всяческого товару, того самого, в котором, как он хорошо знал, нуждаются в сарацинских землях. И ломал Фортунат голову над тем, что привезти в дар Солтану, ибо было ему ведомо, что нации, прибывающие в Александрию, все сообща и каждая порознь привозят весьма роскошные дары, особливо же венецианцы и флорентинцы дарят Солтану затканного золотом платья из всевозможных сортов шелка в таком числе, какое ему угодно.

И Фортунат спешно послал за многими золотых дел мастерами и велел им смастерить из серебра и золота роскошнейший буфет со всевозможной домашней утварью, как-то: кубками, бокалами, графинами, блюдами, тарелками, подносами, вертелом, жаровней, крюком для котла и всем, что только требуется королю в его обиходе. И позолотили иные вещи изнутри, прочие снаружи, как это им лучше годилось. И когда галера была готова, он велел нагрузить ее, и собрался, простился с супругой и чадами, и с Божьим именем на устах взошел на галеру, и отбыл в Александрию.

И когда он пришел в Александрию, то бытовал там со старины обычай: навстречу судну, приближающемуся к городу, высылают в открытое море небольшое суденышко и спрашивают, откуда судно идет, что они везут и каков их промысел. Те отвечают, означенную весть передают королю. А когда судно зайдет в гавань, никому не дозволяется ступить на сушу, покуда не пришлют им охранную грамоту. Так и ему была послана и вручена надежная охранная грамота. Он сошел со своими купцами на берег, и тут сарацины пожелали узнать, кто хозяин галеры. Он отвечал им, что прозывают его Фортунатом из Фамагосты на Кипре и что он единственный хозяин галеры. И пожелал Фортунат, чтобы его препроводили к королю, так как он привез ему дары. Слуги короля Солтана с усердием помогли ему в этом, ибо он пришел не с пустыми руками. При дворах всяческих господ еще происходит так — кто несет, того скоро впустят, но тот, кто желает получить, должен долго ожидать за дверью.

И когда Фортунат прибыл в королевский дворец, он велел накрыть большой красивый стол и расставить на нем сокровища, каковые с виду были весьма роскошны и красивы, и послал за Солтаном. Когда Солтан увидал сокровища, он подивился их числу и красоте, и возомнил, что Фортунат привез их сюда для того, чтобы продать, и приказал спросить его, во сколько он оценивает свою утварь. Фортунат спросил Солтана, вполне ли понравились ему сокровища. Тот ответствовал: «Целиком и полностью». Фортунат, услыхав, что сокровища Солтану понравились, обрадовался и просил его не пренебречь ими и принять их от него в дар. Солтан, услыхав это, удивился, что купец единолично преподнес ему столь драгоценный дар. Оценив утварь в пять тысяч дукатов, он рассудил, что это, пожалуй, чрезмерно даже для больших городских общин, таких как Венеция, Флоренция и Генуя. Все же он принял этот дар, но подумалось ему: чересчур это дорого, не вознаградить ли мне его за подарок, и повелел он дать Фортунату сто каргов[101] перцу, стоивших столько же, сколько и сокровища, которые тот преподнес ему.

Когда венецианцы, флорентинцы и генуэзцы — владельцы складов, располагавшихся в ту пору в Александрии, — услыхали, что король преподнес Фортунату, каковой отродясь тут не бывал, столь роскошный дар, взяла их досада на Фортуната. Король никогда не одаривал ни многим, ни малым ни городов, ни их подданных, хотя они единожды либо дважды в год преподносили ему великие дары и, постоянно находясь в его землях, приносили ему и всему его государству великую пользу. Вдобавок Фортунат всем им чересчур дорого обходился. Чем бы он ни торговал, он и его купцы продавали все товары, какие привезли с собой, дешевле, а покупали все дороже. Это составило для них немалый урон, и нанес он им великие убытки, и они страшились еще больших потерь, каковые могли проистечь от товаров и пряностей, что Фортунат грузил в Александрии и намеревался везти обратно, в христианские земли.

И держали они днем и ночью совет, не придумают ли они какую-нибудь несправедливость или обиду, которую учинит он королю либо его наместникам, с тем чтобы не обходились с ним столь любезно и радушно. И преподнесли Адмиральдо, наипервейшему в государстве вслед за королем, немалые дары, чтобы он не выказывал ни Фортунату, ни слугам его милости, но обвинил его и слуг во многих произведенных злодействах — побоищах, грабежах, обсчитыванье и тому подобном бесчестье, на что итальянцы — великие мастера и к чему они склонны от природы, когда могут не опасаться наказания Адмиральдо.

Фортунату, однако, стало известно о том, что они возненавидели его и вознамерились таким образом отравить ему пребывание в тех землях, дабы не было у него более желания отправляться туда. Но что свершил Фортунат? Когда четыре нации, сиречь: венецианцы, флорентинцы, генуэзцы и каталонцы[102] — сложились вместе и преподнесли Адмиральдо десять дукатов, то Фортунат единолично подарил ему втрое больше. Для Адмиральдо это обернулось доходной забавой. Он взимал деньги с обеих сторон и для тех делал то же, что и прежде, и лишь для Фортуната поверх обыкновенного, что тому было мило и надобно, ибо желал, дабы тот чаще и дольше бывал в Александрии.

И когда Фортунат пробыл в Александрии некоторое время, держась весьма достойно, король позвал его в гости, а с ним некоторых купцов с его галеры и с великолепием принял их, ибо таков обычай, что Солтан единожды зовет хозяина всякой галеры в гости, если путь того пролегает через его земли. Адмиральдо также приглашал Фортуната, и чаще, нежели велит обычай, и выказывал ему почести, намного превосходящие те, каковыми удостаивал хозяев иных галер. Вот тут-то четыре нации раздосадовались и вознегодовали, видя, что их дары пропали втуне.

И тут пришло галере время отплыть из Александрии, ибо обычай таков, что всякое судно, приходящее в Александрию с купеческим товаром, не может оставаться там долее шести недель, успели они купить и продать или нет, о чем Фортунат превосходно знал. Они также полностью приготовились к этому, и Фортунат назначил вместо себя другого и приказал ему, чтобы он с прочими купцами и всем товаром шел с божьей помощью на галере в Каталонию, Португалию, Испанию, Англию, Фландрию и чтобы они там покупали и продавали, из одних земель перебирались в другие и умножали свою прибыль, что, как он надеялся, было им по силам, ибо товар они везли с собою немалый. Вдобавок Фортунат с усердием наказал старшине не забыть и спустя два года возвратиться на галере в Александрию, никоим образом не откладывая этого, ибо он намерен два года странствовать по чужим землям и проложить свой путь так, чтобы к означенному сроку возвратиться в Александрию. И коли об эту пору они не найдут его там, то пусть не почитают его более в живых и пусть старшина отведет галеру с товаром его супруге Кассандре и сыновьям его в Фамагосту, что тот и обещал ему, и двинулись они своим путем, и что с ними далее приключилось, о том долго рассказывать.

Как Фортунат достиг Индии и объехал многие чужие земли, а под конец возвратился в Алькеир

Когда Фортунат остался в одиночестве, он повел дружбу с Адмиральдо и упросил его раздобыть ему у Солтана охранную грамоту через его владения, толмача и рекомендательные письма к князьям и господам, чьи земли он желал повидать, как-то: земли персидского императора, великого хана Катая,[103] пресвитера Иоанна и прочие страны, прилегающие к их владениям и окружающие оные. Адмиральдо добился от короля Солтана, чтобы тот выдал Фортунату превосходные и весомые письма, а также приставил к нему многоопытных людей, знавших все ходы и выходы и чужеземную речь. Все это, однако, за счет Фортуната, чему он был рад и не помышлял о другом, ибо не испытывал нужды в деньгах. Он снарядился в дорогу с теми, кого к нему приставили. Если они советовали ему, что эта вещь необходима либо она пригодится в пути, он покупал ее, платя за все наличными. И с кем он имел дело, полюбили его из-за того, что он со всяким обходился по чести. Кому он мог заплатить один гульден, тому давал он два. И двинулись они, стало быть, в путь.

Сперва он прибыл в земли императора Персии и объехал их. Вслед за тем двинулся он в земли великого хана Катая, а следом через пустыни в Индию — земли пресвитера Иоанна. Тот владеет тремя землями, и все три прозываются Индией: первая — великая Индия, в коей чрезмерная жара, другая — средняя Индия, та прохладнее и жара в ней не столь сильна, третья прозывается малой Индией, такие там холода, что и зимой и летом вода к ночи замерзает, и эти три Индии столь велики, обширны и просторны, что во власти пресвитера Иоанна и острова и суша, подвластны ему 72 короля, и всякий владеет обширными землями и подданными, могущественными городами и замками. Величину и непомерную широту трех Индий невозможно описать. Были найдены их описания, в которых говорится, что они превосходили своей величиной земли персидского императора, великого хана Катая, Солтана и турецкого императора вместе взятых, а ведь это четыре могущественных государя, чьи владения больше, нежели у всех князей христианской церкви, у папы и у всех духовных прелатов, и в придачу у всех королей и мирских князей.

Какие чудеса, приключения и обычаи повелись в тех землях, о том можно было бы написать особую и немалую книгу. Кто, однако, пожелает о том узнать, пусть прочтет книгу Иоганна из Монтевиллы[104] и еще другие книги тех, кто все эти земли прошел и о каждой земле написал, что там за обычаи и вера и каково всякому живется. Кто-нибудь, быть может, подивится, почему, коли есть столь великие земли, купцы из немецких земель не ходят туда за сокровищами их властителей, а также за изысканными фруктами и огромными богатствами. Но все это бросается на полпути, ибо эти земли чересчур далеки от нас. Во-вторых, путь туда весьма опасен из-за гор и пустынь, из-за грабителей и разбойников. В-третьих, никто не желает рисковать своей жизнью и учинять себе столь великие невзгоды. В-четвертых, этому препятствует также то, что не у всякого вволю денег, как у Фортуната, хотя я и верю, нашелся бы такой гордец, какой, имей он Фортунатов кошель, не сидел бы дома, а пустился странствовать из одной земли в другую до тех пор, покуда из одной части света не очутился бы в противоположной. Некие, быть может, подивятся, отчего те, из Индии и из прочих земель, не бывают в наших краях. Причина такова: они слыхали рассказы о том, что наши земли неприветливы из-за холодов, а также не родятся в них изысканные фрукты. Они опасаются тотчас же умереть, вдобавок они рассудили, что их сочтут глупцами, если они из благодатных земель отправятся в скудные и поменяют добро на зло. Дело еще в том, что им ведомо, какие страшные опасности подстерегают их в пути.

И когда Фортунат в полной мере объехал те земли, он все же не удовольствовался этим, а пожелал также отправиться туда, где растет перец, и преподнес пресвитеру Иоанну в дар роскошнейшие драгоценности, бывшие в тех землях редкостью. Он одарил также его камердинеров и просил их оказать ему помощь людьми и письмами, дабы он смог достичь страны Лумбета, земли, где произрастает перец. И желание его удовлетворили и доставили к морю, через которое надобно переправиться прежде, чем попадешь в Лумбет. Его перевезли, и он прибыл туда, где произрастает перец. Растет он в диких зарослях, именуемых Тобар,[105] к тому же нигде в целом мире не растет более перца, как только там.

И когда Фортунат все это увидал, он не пожелал отправиться далее, вспомнил о своей возлюбленной супруге Кассандре и о двух своих сыновьях и всей душой потянулся домой. Он повернул вспять, и направился домой, и проскакал на обратном пути через многие земли, какие прежде не проезжал. Сперва через пустыни он добрался до горы святой Катерины, что в горах Синайских, оттуда пустынями достиг Иерусалима, дабы поклониться святым местам, и, хотя он все объехал, у него осталось все же полных два месяца до срока, назначенного для прихода галеры, и он надумал скакать тем временем в Алькеир, поблагодарить короля Солтана за его толмача и рекомендательные грамоты, которые пришлись ему весьма кстати. И возвратился в Алькеир, откуда и выступал в путешествие. Но Солтан прежде него другим путем ускакал в Александрию. Фортунат также поспешил туда и вновь явился к своему доброму другу Адмиральдо. Тот обрадовался и оказал ему великие почести, ибо слыхал, как он, подобно истинному рыцарю, отважился пересечь и объехать столь дальние земли. Но когда Фортунат вновь пробыл в Александрии восемь дней, имея в своем распоряжении многих диковинных зверей и прочее тому подобное, напала на него тоска по дому. Тем временем пришла в Александрию его добрая галера, которой, как и прежде, выдали охранную грамоту. И хотя Фортуната с ними не было, они выручили все же большую прибыль и привели галеру доверху груженной столь дорогим и богатым товаром, что он втрое превосходил тот, который Фортунат послал с ними. Он этому весьма обрадовался, а особливо тому, что нашел всех своих слуг бодрыми и здоровыми. Они к тому же привезли ему письма от его возлюбленной супруги Кассандры, что пребывает она в добром здравии, равно как и его сыновья.

И Фортунат сказал некоему из своих купцов, чтобы они поторопились с куплей и продажей, ибо ему не терпится возвратиться домой, как те и поступили. Они распродали свой товар дешевле, а кто продает по сходной цене, тому святой Николай помогает, а тот, кто покупает товар, как он ему предлагается, тоже скоро оборачивается. И если прочие галеры и суда простаивали в Александрии по шести недель, покуда их разгрузят, покуда все купят и продадут, то они управились со своими делами в три недели, ибо знали о желании своего господина. Король Солтан узнал о том, что они так спешат, и не пожелал, чтобы Фортунат уехал прочь, не отобедав с ним, и пригласил его вечером пред тем, как тому утром отбыть. Фортунат не мог отказать ему в этом. Он велел всем взойти на галеру и вывести ее в открытое море и сказал, что явится к ним сразу после пиршества и чтобы они были готовы тотчас поднять паруса, как они и сделали. Тем временем Адмиральдо заехал за Фортунатом, и они вместе поскакали во дворец и замок, стоявший на возвышенности, откуда был виден город и простиравшееся за ним широкое море.

И когда они явились ко двору, король весьма любезно встретил его, Адмиральдо был его приближенным, и король спросил Фортуната о том, что приключилось с ним в чужих землях, и Фортунат обо всем ему поведал и с усердием благодарил короля за рекомендательные письма. Фортунат сказал ему, что благодаря его письмам он был с почестями принят всеми государями и все прочие господа неизменно оказывали ему покровительство, и, не будь их у него, навряд ли завершил бы он свое путешествие. Солтану это пришлось по душе. Но я добавлю, что Фортунатов кошель был ничем не хуже королевских писем. Покуда они беседовали, накрыли богатый стол, ведь всем известно, могущественные властители всюду живут в роскоши, а тем паче Солтан, у кого одних лишь мамелюков, сиречь наемников, прислуживающих ему за столом, полторы тысячи.

Как Фортунат был приглашён королем Солтаном в гости, как были оказаны ему великие почести и как он одарил мамелюков Солтана

И когда они отужинали, и мамелюки, то есть христиане, отрекшиеся от веры, числом около тысячи двухсот, все еще оставались в зале, ожидая приказаний, Фортунат сказал королю Солтану, коли ему угодно, он даст каждому мамелюку по десять дулей, всякий из которых стоит три четверти рейнского гульдена. Солтан ответил, что дозволяет свершить это.

Тут Фортунат велел всем мамелюкам поочередно подойти к нему, ибо он желает всех их наградить, и приказал явиться также повару и хранителю погребов. И, держа кошель раскрытым, чтобы можно было с легкостью запускать и вынимать руку, спрятал его под столом, чтобы никто не догадался, что кошель чудесный, ибо даже в ста кошельках не могло поместиться и половины тех денег, какие он так быстро раздал им.

И когда он оделил всех и никого более там не осталось, взяло Солтана удивление, как он смог принести с собой столько тяжелого золота, и решил он, что Фортунат выказал ему большую честь, столь богато одарив его мамелюков. И сказал: «Вы — благородный человек, и мне надлежит отплатить вам тем же. Ступайте за мной, я покажу вам свои сокровища». И он повел Фортуната в высокую башню, сплошь сложенную из камня, со многими нишами. В одной нише было множество серебряных изделий и высились кучи серебряных монет, подобно тому как насыпают рожь и овес. Затем Солтан подвел его к другой нише, она была полна драгоценными золотыми изделиями. Стояли там огромные сундуки, доверху наполненные золотыми монетами, гульденами, потом король показал Фортунату еще одну нишу, где были сундуки, ломившиеся от изысканных драгоценностей и великолепных убранств, в которые король облачался, когда желал предстать пред своими подданными во всем своем королевском величии, они были усеяны драгоценными камнями — рубинами, бриллиантами, сапфирами, изумрудами, превосходными жемчугами, и всему тому не было числа. И еще стояли там два особенных золотых светильника, украшенных двумя огромными карбункулами, столь красивыми, что ночью казалось, будто горят свечи. Фортунат от души подивился этому. Он и не помышлял, что король может владеть такими прекрасными и роскошными драгоценностями, в таком непомерном числе, и похвалил королю его сокровища. И когда король услыхал, что они так пришлись ему по душе, он сказал: «У меня в опочивальне есть одно сокровище, которое мне дороже всего того, что вы здесь видели». Фортунат спросил его: «Что же это такое, что оно столь драгоценно?» — «Я покажу тебе это», — сказал Солтан и повел его в свою опочивальню, просторный, светлый и прекрасный покой, все окна которого выходили на широкое море. И Солтан, склонившись над ларцом, вынул оттуда невзрачную на вид потертую фетровую шляпу, подобные ей носят обыкновенно монахи, бродяжничая по свету, и сказал Фортунату: «Эта шляпа мне милее всех тех сокровищ, которые вы видели. Причина этого вот в чем: хотя она сама по себе и не сокровище, но зато с ее помощью их можно раздобыть. Не в силах она добыть лишь себе подобной шляпы». Фортунат сказал: «О всемилостивейший король, с позволения вашего королевского величества, я все же хотел бы знать, что может сделать эта шляпа либо каким она обладает свойством, раз вы ее столь дорого цените?» Король ответил: «Я открою тебе это. Она дорого обошлась мне, дороже, чем стоит сейчас твоя доверху нагруженная галера. Свойство ее таково: надев ее, ты окажешься там, где пожелаешь. Это меня всячески развлекает, больше, чем мои сокровища. Я посылаю слуг на охоту, и, если мне хочется быть с ними, я надеваю шляпу и задумываю перенестись к ним и тотчас оказываюсь подле них. Мне стоит только захотеть, как я оказываюсь в лесу рядом со зверем и гоню его охотникам в руки. Когда я веду войну и мои наемники находятся на поле битвы, я, если захочу, могу очутиться с ними. И стоит мне захотеть, как я вновь здесь, в моем дворце, куда все мои сокровища не в силах меня перенести». Фортунат спросил: «Жив ли еще мастер, изготовивший ее?» Король ответил: «Сие мне неведомо. Это был некто из Спарги, из города Аламанелия,[106] там и поныне есть высшая школа великого искусства нигромантии,[107] где ей обучают. Жил там ученый и много сведущий в искусстве нигромантии доктор, коему я дал много добра и богато одарил его и с великими почестями отослал домой. Жив ли он еще, мне это неведомо». Фортунат подумал: «О, если бы эта шляпа стала моей, она так подходит к моему кошельку!»

Как великий Солтан показал Фортунату свои драгоценные сокровища, в их числе и чудесную шляпу, каковую Фортунат у него похитил

И с тем сказал королю: «Я полагаю, что шляпа, обладающая такой великой силой, чересчур тяжела и давит на того, кто ее наденет». Король ответил: «Она не тяжелее любой другой». И велел ему снять берет, и собственноручно водрузил шляпу ему на голову, и спросил: «Не правда ли, она не тяжелее любой другой?» Тот сказал: «Воистину так, я и не помышлял, что она столь легка, а вы столь глупы, что наденете ее мне на голову». И тотчас пожелал очутиться на своей галере, со своими слугами, где в сей же миг и оказался. И едва он очутился на галере, как приказал ставить паруса, и, поскольку дул крепкий ночной ветер, они весьма быстро поплыли прочь.

Когда король Солтан уразумел, что Фортунат похитил у него его любимейшее сокровище, он застыл у окна, глядя вслед галере, уплывающей прочь, и не ведал, как ему поступить, и приказал всем своим слугам броситься в погоню за Фортунатом и доставить его плененным, дабы он поплатился жизнью за то, что обманул и обокрал его. Они бросились в погоню за ним. Но, прежде чем они снарядились, галера ушла столь далеко, что никто ее не мог увидеть. Ибо в море никого не настичь по следам. В самом дремучем на свете лесу легче отыскать кого-то, чем в широком море. И когда они прошли вслед за галерой несколько дней и не догнали ее, охватил их страх, что им встретятся каталонские морские разбойники. Не будучи вооружены для схватки, они предпочли не дразнить гусей, и повернули вспять, и поведали Солтану, что не смогли догнать галеру. Тут Солтан донельзя огорчился. Когда же венецианцы, флорентинцы и генуэзцы услыхали о том, что Фортунат бежал с его любимейшим сокровищем прочь, они до смерти обрадовались и рассуждали меж собой: «По справедливости досталось королю и Адмиральдо, они не ведали, какую еще честь выказать Фортунату. Он по заслугам отблагодарил их. Зато теперь мы можем не тревожиться, что он вновь явится сюда и учинит нам куплей и продажей такие же великие убытки, как учинил прежде».

Меж тем Солтан, лишившись сокровища, горячо желал вернуть его обратно, и не ведал, как ему к этому подступиться, и подумал: «Я не могу послать к нему Адмиральдо либо кого-либо из моих князей, они неугодны христианам. К тому же по пути их могут захватить в плен». И он задумал послать к Фортунату на Кипр высокое посольство и просил о том старшину христиан, каковой был у них в Александрии, ибо всякая нация имела там консула, а те избирали из своего числа старшину, которому все они подчинялись. Солтан послал за ним и просил его сослужить ему службу и отправиться по его поручению. Он поведал ему о причине, из-за чего это надобно. Старшина дал ему свое согласие, сказал, что готов ехать по его поручению туда, куда король пожелает. И король спешно повелел предоставить в его распоряжение судно и набрать на него мореходов-христиан и повелел идти в Фамагусту к Фортунату и сказать тому, чтобы он вернул ему обратно его шляпу. Он показал ему шляпу, доверясь ему, и с благодарностью примет ее обратно. Солтан велел вдобавок, если Фортунат согласится это исполнить, пообещать ему великое богатство и поручиться за него. Если Фортунат вернет его сокровище, он пришлет ему его галеру, доверху груженную благородными пряностями. Но если он не вернет шляпу, старшина должен подать на него жалобу королю Кипра, его господину, и просить короля заставить Фортуната возвратить сокровище, которое тот столь бесчестно у него похитил. Старшина был венецианцем и прозывался Мархоландо. Он обещал Солтану постараться и добросовестно исполнить его поручение. За это Солтан дал ему много добра, богато снарядил его и обещал щедро вознаградить, если он привезет ему обратно его сокровище.

Солтан так убивался из-за шляпы, что не находил себе покоя, отчего все его мамелюки были в печали. Сперва все они, получив от Фортуната деньги, восхваляли его, но, когда он обманул их господина и короля, они сказали, что он — величайший злодей на свете. Всяк говорил, попадись ему Фортунат, он съел бы сырым его сердце, и все они пребывали в ярости.

Мархоландо отплыл на Кипр и прибыл в гавань Фамагосты, но Фортунат пришел туда десятью днями ранее его. Можете себе представить, с каким радушием и пышностью был встречен Фортунат своей возлюбленной супругой Кассандрой, а также каким великим счастьем исполнился он, вновь торжественно возвратившись домой. Весь город радовался вместе с ним, ибо в городе было много жителей, имевших множество друзей меж теми, что пристали к берегу вместе с Фортунатом и выручили немалую прибыль. А где всего вдоволь, там более причин веселиться и наслаждаться жизнью, как все они в городе и сделали. И когда Мархоландо пристал на своей галере к берегу, он очень удивился, что в городе царит такое веселье. И когда Фортунат узнал, что в Фамагосту прибыло из Александрии посольство короля Солтана, он тотчас уразумел, из-за чего он к нему прибыл, и велел снять для него лучший постоялый двор, и отвести его туда, и принести то, что может понадобиться, и еды и напитков, за все это заплатил Фортунат. И когда Мархоландо пробыл в Фамагосте дня три, он известил Фортуната, что имеет к нему одно поручение, и Фортунат милостиво согласился его выслушать, и он пришел в его прекрасный дворец и сказал:

Как Солтан послал к Фортунату на кипр за шляпой посла, но тот ни с чем должен был уехать прочь

«Король Солтан Вавилонский,[108] повелитель Алькеира и Александрии, шлет тебе, Фортунат, через меня, Мархоландо, свой привет. Окажи такую любезность, и позволь мне быть вестником добра, и отошли ему со мной его сокровище». Фортунат ответил так: «Меня удивляет, что король Солтан был настолько неразумен, что поведал мне, каким свойством обладает шляпа, и сам надел ее мне на голову. Из-за этого я испытал великий страх и ужас, которые, покуда я жив, не смогу и не захочу забыть. Моя галера стояла в открытом море, я пожелал очутиться там. И если бы я промахнулся мимо галеры, то лишился бы жизни, которая мне дороже всего королевства Солтана. По этой причине я не намерен расставаться с сокровищем до самой своей смерти».

Когда Мархоландо выслушал речи Фортуната, он подумал про себя, что изменит его намерения и переиначит его помыслы, пообещав ему богатства, заговорил и сказал так: «Фортунат, соблаговолите внять моему совету, что вам в этом сокровище? Я доставлю вам взамен то, что и вам, и детям вашим принесет намного больше добра и пользы, чем жалкая шляпа. Да будь у меня целый мешок шляп, каждая из которых имела бы свойство, подобное вашей, я бы отдал их за треть того, что вы получите взамен нее. Итак, позвольте мне стать вестником добра, я обещаю и клянусь, что тогда король Солтан нагрузит вашу галеру отменными пряностями,[109] как-то: перцем, имбирем, гвоздикой, мускатным орехом и корицей и многими другими, их цена составит сто тысяч дукатов. Вдобавок вы можете держать шляпу у себя, покуда не получите удовлетворения и вознаграждения и покуда галеру с товаром не передадут в руки, кои вы сочтете надежными. Если вам угодно, я сам пойду на вашей галере за товаром в Александрию и приведу ее сюда нагруженной. Убедившись, что я вернулся обратно и привез то, что обещал, вы возвратите мне сокровище моего милостивого повелителя, короля Солтана. Мне также превосходно известно, что нигде в целом мире вы не получите за эту шляпу и трети того, что дает взамен нее король Солтан, ведь если бы прежде она не побывала у него в руках, он не испытывал бы в ней сейчас такой нужды».

Когда Мархоландо выговорился, Фортунат сказал Мархоландо: «Не стану расточать слов понапрасну и скажу, мне хотелось бы сохранить вашу дружбу и дружбу короля Солтана, однако никто не уговорит меня выпустить шляпу из рук. У меня есть в придачу к шляпе еще одно сокровище, коим я весьма дорожу, они останутся у меня, покуда я жив». Мархоландо спросил, нельзя ли все же еще потолковать о том. Фортунат ответил, что тут больше не о чем ни толковать, ни помышлять, а если он хочет нечто предпринять, то может сделать это.

Мархоландо не захотел уехать оттуда, не завершив прежде то, что приказал ему король Солтан, и поскакал к королю Кипра, повелителю Фортуната, и принес ему на Фортуната жалобу, и просил короля, чтобы он приказал возвратить либо отослать сокровище, поскольку Фортунат присвоил его бесчестным путем. А если этого не случится, опасается он, что тогда разразится великая война. Они долгое время жили в мире и были добрыми соседями, и было бы хорошо сохранить дружбу, так как война принесет великие убытки и немалый урон. Король должен остерегаться этого, да будут на то его воля и желание, ибо всякому государю, покуда это возможно, следует содержать свое королевство и подданных в мире. Король ответил Мархоландо и сказал: «В моем королевстве мне подвластны и князья и господа, как я велю им, так они и поступят. Если королю Солтану есть в чем обвинить Фортуната, пусть он сделает это, тогда я позволю ему начать против него тяжбу, так будет гораздо лучше и справедливее».

Мархоландо, услыхав, что его господину и королю предлагают вести судебную тяжбу, всецело постиг и уразумел, что в христианском мире мавр немногое может отнять у христианина, и в душе подумал, что ему незачем более оставаться там, и возвратился в Фамагосту на свою галеру, и велел снарядить ее, и собрался прочь.

Но Фортунат был столь любезен, что пригласил его в гости, и с великой роскошью принял его, и одарил также многими дарами и ценными сокровищами, и велел вдоволь снабдить его галеру наилучшими кушаньями и напитками, и сказал: «Я не держу на тебя зла за то, что ты исполнил поручение Солтана. Но я надеюсь также, что и ты не стал мне врагом из-за того, что я не возвращаю его шляпы. Я думаю, что мавры не любят христиан и не желают им добра. И по правде говоря, если бы король Солтан завладел шляпой, принадлежащей мне, он нипочем бы не вернул ее обратно. Его придворные отсоветовали бы ему возвращать шляпу, равным образом и мне никто не посоветует отослать ее назад».

Мархоландо благодарил его за честь и дары, преподнесенные ему, и сказал, он хорошо видит, что ему ничего не добиться ни лестью, ни дарами. Он поведает Солтану, что поступил в этом деле так, как счел наилучшим, и с тем двинулся в путь, не исполнив того, ради чего был послан, и Фортунат отпустил его, не спросив, разгневал он короля Солтана или нет, так как более в его земли не собирался.

И когда Фортунат объехал все эти земли, получив от того немалое удовольствие, он зажил в богатстве. Он вывел в свет обоих своих сыновей, содержал их с великими почестями и роскошью и нанял им слуг, обучивших их рыцарским состязаниям, сиречь поединкам, турнирам, быстрым скачкам и прочему, что к тому относится. Они много упражнялись в этом. Младший сын был весьма склонен к этим делам и выказал немалую отвагу, поэтому Фортунат учредил много призов для того, чтобы в Фамагосте происходили рыцарские турниры. Младший сын неизменно побеждал всех других и завоевывал призы, и каждый говорил, что Андолозий делает честь всей земле, и Фортунату это доставляло большую радость.

И жили они в большой радости, ибо Фортунату множество развлечений доставляла его шляпа, соколиная охота, а также его сын Андолозий и возлюбленная супруга Кассандра. И когда они прожили несколько лет во всяческих удовольствиях, ни на что не жалуясь, то постиг прекрасную Кассандру тяжкий и смертельный недуг, и никто из врачей не смог и не сумел ей помочь, — хотя не жалели на это ни денег, ни добра, все же должна она была умереть. Недолго мешкая, испустила она дух. Тут Фортунат велел схоронить ее с великими почестями, подобающими королеве. Она была мила ему при жизни, но и после ее смерти он выказал любовь к ней, свершив для нее много доброго. Все его мужество покинуло его, и не было для него более ни в чем радости, хотя его добрые друзья и товарищи, желая ободрить его, пришли к нему и просили, дабы он поскакал с ними на прогулку, охотиться, травить зверя, как он делал ранее. Ничего такого он не делал, он сидел в затворничестве и скорбел о своей возлюбленной супруге. И, пребывая в одиночестве, он спорил с самим собой: «О Фортунат, что толку в том, что у тебя в избытке денег и что ты утаил от Солтана его наилучшее сокровище, объехал все империи, а ныне не ведаешь, в какой час придет смерть и унесет тебя так же, как унесла она твою возлюбленную супругу, вовсе о ней не помышлявшую! О ты, ужасная смерть, жестокая и безжалостная, не умилостивить тебя и не спасут от тебя ни дары, ни смелость! Молодым и старым, богатым и бедным, красивым и безобразным не схорониться от тебя ни в высоких замках, ни в горах, ни в глубоких долинах!»

И лежал так, размышляя о неизбежности смерти и неведении часа ее прихода. И покуда он столь жестоко страдал, никто не сумел и не смог отвлечь его от тех фантазий, и впал он также в жестокий недуг, чахотку, каковую именуют ethica,[110] и день ото дня спадал с тела. Когда он ощутил, что означенная хворь у него день ото дня усиливается, он разослал во все концы за наилучшими врачами, какие только сыщутся, дал им и обещал великое богатство, чтобы они помогли ему. Но они не смогли утешить его и исцелить, хотя и совершили все наилучшее, что было в их силах, чтобы продлить ему жизнь, и употребили в том свое усердие, взяли за это немалые деньги. Фортунат, однако, не испытал облегчения, он хорошо видел, что смерть его близка и ему не избежать ее.

Как Фортунат умер, напутствовав на смертном ложе обоих своих сыновей и поведав им о силе и свойстве кошелька и шляпы

И когда настал его смертный час, то, лежа в постели, послал он за обоими своими сыновьями, Ампедо и Андолозием, заговорил и сказал: «Видите, любезные сыны, матушка ваша, с таким прилежанием взрастившая вас, опочила. Настало время и мне проститься с этим миром, не откладывая надолго, и я хочу наказать вам, как вести себя после моей кончины, чтобы наслаждаться почестями и богатством, как наслаждался я до самой своей смерти». И поведал сынам, что у него есть два сокровища — кошель и шляпа. Он открыл им, каким свойством обладает кошель до конца их дней, но не дольше, а также какое свойство имеет шляпа и сколько добра давал взамен нее Солтан. Фортунат наказал им не делить сокровища меж собой, никому не говорить о кошельке и беречь его как зеницу ока. Если они возьмут себе жен, которых будут горячо любить, то и им пусть не говорят про кошель. Ибо едва о том прознает один человек, как следом узнают многие. «И если это станет известно, вас будут осаждать и днем и ночью, так часто и так долго, покуда не лишат вас жизни. И знайте, я владел кошельком шестьдесят лет, но ни разу никому не сказал о нем, и вы ныне первые, кто слышит об этом из моих уст. Будьте осторожны: если вы лишитесь его, вам не вернуть его назад. Было бы весьма жаль из великого богатства очутиться в нищете. Еще одно я наказываю вам, любезные сыны. В честь девицы, подарившей мне счастливый кошель, отныне и ежегодно вы должны праздновать первый день июня и в этот день не вершить брачных дел, будь то заключение супружества или расторжение оного. Вы должны также подарить бедной девице, которую отец и мать не могут выдать замуж, четыреста золотых в денежном исчислении той земли, где кто-либо из вас окажется с кошельком. Я делал это. Покуда кошель был у меня, я всегда исполнял клятву». После этих слов он добавил немногое, был приведен ко всем причастиям и испустил дух. Тут сыновья с большими почестями схоронили его в прекрасной церкви, которую Фортунат выстроил сам. Там состоялось много богослужений с мессами, раздачей милостыни, и умри сам король, то и ему не выказали бы больших почестей.

Теперь же послушайте, что через те сокровища приключилось далее с Ампедо и Андолозием, обоими сыновьями Фортуната. Когда их господин и отец скончался, они носили целый год траур, а по прошествии года устроили пышные поминки, как и подобало. И поскольку Андолозий целый год бездействовал и не мог ни состязаться в поединках, ни исполнять иных придворных обычаев, он налег на книги своего отца, прочел их и постиг, какое множество христианских королевств тот объехал и как много пересек земель, принадлежащих маврам. Это показалось ему заманчивым и доставило такое удовольствие, что он также всерьез вознамерился пуститься странствовать. Заговорил он и сказал своему брату Ампедо: «Любезный брат, как жить нам далее? Давай отправимся странствовать и добьемся славы, что и сделал наш отец. Если ты не читал, какие дальние земли он объехал, так прочти о том».

Ампедо весьма добродушно ответил брату, сказав: «Кто хочет странствовать, тот пускай странствует. Меня это вовсе не прельщает, ведь я легко могу очутиться там, где мне не будет так же привольно, как тут. Я хочу остаться здесь, в Фамагосте, и окончить свою жизнь в этом прекрасном дворце». Андолозий сказал: «Если твои намерения и помыслы таковы, давай поделим наши сокровища». Ампедо ответил и сказал: «Неужто ты хочешь преступить завет отца? Разве ты не знаешь, сколь серьезным было его последнее желание, чтобы мы не делили сокровища меж собой?» Андолозий возразил: «Мне нет дела до его речей, он мертв, а я жив, и я желаю их поделить». Ампедо сказал: «Тогда возьми шляпу и отправляйся куда хочешь». Андолозий ответил: «Возьми ее сам и оставайся тут!» И не могли прийти в том деле к согласию, ибо всяк из них желал оставить кошель себе.

И сказал Андолозий: «Любезный брат, я знаю, как нам это дело уладить. По совету отца мы никого не позовем на наш дележ. Поступим так — наполним гульденами из кошелька два сундука. Возьми их себе и оставайся, тебе не потратить их до самой твоей кончины. Оставь себе также шляпу, с ее помощью ты можешь всячески развлекаться, а мне отдай кошель, я отправлюсь странствовать и добывать славу и шесть лет пробуду в отлучке, а возвратившись сюда вновь, отдам тебе кошель также на шесть лет, и тогда мы будем сообща владеть и пользоваться им». Ампедо, будучи человеком добросердечным, позволил всему случиться так, как замыслил его брат.

Как Андолозий, взяв кошель, покинул Фамагосту и благополучно прибыл ко двору французского короля

Когда Андолозий услыхал, что брат уступает ему кошель и позволяет взять его с собой, он всем сердцем обрадовался и повеселел, обзавелся добрыми слугами и крепкими конями, велел снарядить себе повозку, на какой должны были всюду следовать за ним его доспехи и то, что употребляется в придворном обиходе. Он простился с братом и, сопровождаемый сорока красавцами, восседавшими на прекрасных конях и одетыми от первого до последнего в богатое платье одного цвета, выехал из Фамагосты. Вначале он прибыл ко двору французского короля и повел дружбу со знатью, с графами и баронами. Он был богат и весьма охотно позволял себя обирать, отчего многие держались с ним очень благосклонно, он служил также королю, как будто был у него на службе. И когда он там находился, случилось так, что устроили состязания, скачки, борьбу и прыжки. Он превзошел в этом всех других, и пошла о нем слава, что он во всем сильнее прочих. А после состязаний обыкновенно весело танцевали со знатными дамами, в этом он также весьма преуспевал, и дамы отдавали ему первый танец. Они спросили, как его звать и откуда он. Тут он поведал им, он — знатного рода и именуется Андолозием из Фамагосты, что на Кипре. И благородные дамы вызывали его на то, чтобы он любезничал с ними. Ему это также нравилось и было по вкусу. Король пригласил его в гости.

Так как он пришелся им по нраву и знати его компания и общество были приятны, он позвал благородных господ со всеми их женами в гости и дал им роскошный обед, чем донельзя угодил знатным дамам. Лишь тогда они поверили, что он знатного рода. Меж тем как они развлекались, находился при дворе короля дворянин, жена которого была воплощением самой красоты, своею прелестью она намного превосходила других дам. Супруг означенной дамы был товарищем Андолозия в состязаниях, и разумели они друг друга лучше, нежели прочие.

Андолозий воспылал к означенной даме чрезмерной страстью, и начал всерьез ее домогаться, и обещал дать ей тысячу крон, если она переспит с ним ночь. Дама подумала, что можно быстро заработать тысячу крон, но, отличаясь благонравием, она не пожелала сделать этого и сказала о том мужу. Муж ответил: «О женщина, тысяча крон нам бы не помешала, мы бы нашли ей употребление. Однако делать этого не следует, ибо честь превыше всяческого богатства». И сказал ей: «Как тебе это понравится, у нас красивая и статная соседка, она — привлекательная конкубина[111] и за деньги никому не отказывает в обладании своим телом. Расскажи ей, с каким делом к тебе обратились, но скажи, что твой супруг строго блюдет свою честь, и ты не смеешь пойти на это, ибо страшишься лишиться жизни».

Дама исполнила наставление мужа и сказала соседке: «Если ты решишься взяться за одно дело, я устрою так, что ты в моем доме и в моей постели переспишь, будто это я, с дворянином, доблестным воином, который сейчас находится здесь. Он обещает дать мне тысячу крон, если я проведу с ним ночь. Если ты сделаешь это, я дам тебе сто крон».

Добрая девица отвечала: «Мне это не суть важно, с подобным воином я готова спать и даром. Но боюсь, что, если исполню вашу просьбу, вы не дадите мне ста крон, а расплатитесь со мной в лучшем случае одной-двумя кронами, поскольку с девицами такого нрава не церемонятся». Дама сказала: «Я дам тебе сто крон загодя, прежде чем ты заслужишь их». Девице это понравилось, и она сказала, чтобы дама все устроила, тогда она исполнит ее желание, употребив в том деле немалое усердие. Дама поведала своему мужу, как уговорила соседку исполнить ее волю. Это супругу весьма понравилось. Андолозий вновь явился к даме и стал усердно домогаться ее, как и поступают любовники, и вновь сказал про тысячу крон. Дама ответила ему: «Если ваше намерение серьезно, приходите завтра к ночи и принесите с собою деньги, мой муж ускачет завтра на службу к королю». Андолозий донельзя обрадовался этому, ибо нимало не дорожил деньгами, которые должен был принести. На другой день, к ночи, он пришел один, крадучись проскользнул мимо слуг и принес с собой тысячу крон.

Как Андолозий домогался любви знатной дамы и подарил ей тысячу крон, она обманула его и положила ему в постель вместо себя другую

Дама ожидала Андолозия и приняла его, а в придачу и кошелек с тысячью крон. Она не стала их пересчитывать, решив по их тяжести, что это воистину так, и отвела его в свою опочивальню, и сказала, чтобы он лег в постель и лежал тихо, она же сейчас придет. И спешно послала за соседкой, которой дала сто крон наличными. Добросердечная девица старательно подготовилась, дочиста вымыла и надушила благовониями руки, а также свершила все иные приготовления, ибо превосходно знала, что в подобных делах требуется. И когда они лежали в постели, наслаждаясь любовью, Андолозий думал, что возлежит он не иначе как с женой своего товарища по состязаниям. Однако покладистая девица, уразумев, что она так понравилась Андолозию и он воистину принял ее за другую, рассудила, что несправедливо, если дама получит девятьсот крон, а она не более ста, взяла и рассказала Андолозию, как супруга приятеля обманула его и наняла ее спать с ним вместо себя; за что дала ей сто крон.

Когда Андолозий услыхал о том, как коварно его обманули, он встал, дал девице еще сто крон, пошел к себе на постоялый двор, разбудил всех своих слуг и велел им собраться, ибо он намерен седлать коня и скакать прочь. Ему не было жаль потраченных денег, но он предвидел, что слухи о том, как две бабы обвели его вокруг пальца, пойдут по всему городу и он станет всеобщим посмешищем. Дав себе зарок остерегаться впредь хитрых и коварных женщин, он в досаде устремился прочь, не благословясь и ни с кем не простясь.

И хотя удалился он от Парижа на один день пути, дело все еще удручало его, и он направил одного из своих слуг к той, с которой спал, и послал ей еще двести крон, и наказал подать жалобу на супругу дворянина королю либо его судейской палате, именуемой парламентом,[112] и обвинить даму в том, что она присвоила себе деньги числом девятьсот крон, кои ей вовсе не принадлежат, а она и есть та самая, кому деньги причитаются, ибо они — плата за ее труд. Услужливая девица просила слугу передать Андолозию, что она постарается и выполнит это дело. И две женщины накинулись друг на друга так, что предстали пред судом и потеряли, верно, столько же, сколько приобрели, и даже сверх того. Тяжба их была доходной игрой для адвокатов и прочих писцов и прокураторов,[113] ибо большая часть тех денег перепала им.

И когда Андолозий покинул короля Франции и его двор, он подумал: хорошо еще, что коварные бабы не выманили у меня кошель, и выбросил это дело из ума, и для начала приободрился духом и развеселился, и разом домчался до двора короля Арагонии. Долго рассказывать, как отличился он при дворе каждого короля в рыцарских состязаниях, во всяческой учтивости, а особливо в великой роскоши, с которой он содержал свой дом.

И поскакал к королю Наверрен,[114] к королю Кастилии, Португалии, а следом к королю Испании, который был весьма могущественным королем и держал большой двор. Он также вел непрестанную войну против короля Гренады, с коей соприкасались его владения, и против короля, располагавшегося по ту сторону моря и прозывавшегося королем Дамази из Барбарии,[115] оба они были мавританскими государями. И когда Андолозий прибыл туда, ему сразу же понравился народ, а также его обычаи, ибо испанцы донельзя горды, хотя они черные либо коричневые люди. Он взял и оделся сам, а также одел всех своих слуг по обычаям их земли, и велел подобно им убрать коней, и подружился со знатью, и добился того, что был принят на службу к королю, сражался, и гарцевал, и бился во всех рыцарских состязаниях. Вдобавок он дарил драгоценности, и приглашал знатных дам, и задавал им роскошные пиршества, а когда король выступил против своих врагов, он нанял в придачу к своим слугам еще сто наемников, и все за свой собственный счет. И служил королю столь усердно, что тот полюбил его. Во всех ратных битвах Андолозий был впереди, во главе войска. Он совершил множество подвигов, за что король посвятил его в рыцари.

При дворе короля находился некий престарелых лет граф, у которого была единственная дочь. Король пожелал, чтобы Андолозий взял графскую дочь в супруги, тогда он произведет его в графы вместо того старца. Но Андолозий не пожелал сделать этого, ибо дочь графа была дурнушкой и не нравилась ему. Андолозий вовсе не гнался ни за графским титулом, ни за богатством, он сам был богат и достаточно имел в своем кошельке.

Он пробыл у короля несколько лет, и ему наскучило там, в особенности потому, что он не видел при дворе короля девицу, которая настолько понравилась бы ему, что он взял бы ее в жены либо полюбил. Тут он испросил у короля позволения удалиться, которое было милостиво ему дано. Король подарил ему свои почетные регалии и сказал, что он может возвратиться, как только захочет, он всегда найдет в нем милостивого господина.

Итак, Андолозий нанял крепкое судно и уговорился с его владельцем, что тот доставит его вместе со слугами и всем его добром в Англию, за что он ему хорошо заплатит. И простился с теми, с которыми делил свой досуг. Многие при дворе короля были донельзя рады, что он уехал прочь, так как не могли более видеть роскошную жизнь, которую он вел. Но многие, те, что были его друзьями, также и опечалились.

И ускакал он оттуда и вполне благополучно достиг Англии и великого города Лондона, где в ту пору король держал двор. Он снял там большой красивый дом, велел купить для него в изобилии все, что может понадобиться в обиходе, и зажил точно герцог, приглашал придворных короля в гости и одаривал их. Они были к нему благосклонны, сражались с ним, состязались в верховой езде, бились на турнирах. И какие бы рыцарские подвиги ни надлежало свершить, он неизменно превосходил в этом всех иных, так что дамы и мужи, знать и простолюдины всегда присуждали приз ему. Сами король и королева также видели, как он храбр, его деяния пришлись им по душе, и они повелели спросить его, не желает ли он пойти к ним на службу. На это Андолозий ответил: да, он хотел бы служить им верой и правдой. А когда он поступил на придворную службу, случилось так, что король Англии выступил в поход против короля шоттов.[116] Тут Андолозий выступил с ним против короля шоттов, вооружив на свой счет множество воинов, и свершил столь доблестные рыцарские подвиги, что восхваляли его более всех прочих, хотя воистину нет на свете народа более гордого и высокомерного, никому, кроме себя самого, не желающего и не воздающего почестей. Однако Андолозия они хвалили за отменную доблесть, которую он выказал в битвах. Хотя и говорили при этом, им всегда было жаль, что он не англичанин, ибо мнили, что нет на свете народа лучше, чем они сами.

Как Андолозий покинул Францию, прибыл к королю Англии и был радушно там принят

И когда война была выиграна и все разъехались по домам, Андолозий также возвратился в Лондон и был радушно встречен королем. И по прошествии нескольких дней, когда конное войско отчасти также ускакало прочь, король пригласил Андолозия в гости и усадил его за свой стол, где не было никого, кроме короля и королевы и их единственной дочери, красавицы, прелестнее которой не сыскать в целом свете, столь белой и нежной, что уподобляли ее прекрасной Амалии, которая некогда также была королевой Англии. Означенная прелестная девица звалась Агриппиной, усадили ее за стол против Андолозия. И когда Андолозий увидал ее, подумал он, будь она ангелом, ниспосланным на землю Господом, то и тогда она не имела бы более прекрасного обличья, и воспламенился к ней пылкой любовью. Его сердце объяло такое сладострастие, что он не мог ни есть, ни пить. Он то краснел, то бледнел, как обыкновенно случается с истинно любящими сердцами, и, когда король заговаривал с ним о чем-то, он отвечал ему невпопад. Старая королева заметила это и уразумела, что поразил его ангел любви.

Агриппина окидывала его порой взглядом, еще сильнее распалявшим его любовь, и он вообразил, что в душе она питает к нему такое же чувство, как и он к ней, но она была от этого далека. Наконец пиршество завершилось. А покуда вкушали яства, то, как обыкновенно случается за господскими столами, звучала веселая струнная музыка и всяческие занятные речения, коих Андолозий не удостоил вниманием, ибо Агриппина всецело завладела его помыслами. Словом, возвратился он домой, отягощенный любовью более верблюда, на котором перевозят перец из Индии в Алькеир и которого тогда тяжко нагружают. Возвратившись домой и оставшись в одиночестве, он размышлял: «О, если бы по воле Господа я был отпрыском королевской четы, я служил бы королю столь преданно, что завоевал бы его доверие и он отдал бы прекрасную Агриппину мне в супруги. Ибо чего мне еще желать, как не красивую жену? И пусть я не столь знатен, но я не отступлюсь и добьюсь ее благосклонности и любви. Будь что будет!»

И стал яростно сражаться в поединках и биться в прочих рыцарских состязаниях, ибо хорошо знал, что королева и ее дочь любуются рыцарскими турнирами. Он всеми силами старался прославиться, и для этого пригласил на трапезу королеву, ее дочь и всех знатных дам, которые были при дворе короля, и задал им столь роскошное пиршество, что о нем рассказывали чудеса. Королю рассказали о том, что он устроил роскошный пир и вдобавок подарил королеве изящную драгоценность, равно как и юной королеве Агриппине, служанкам королевы и ее камеристкам. Он преподнес всем им богатые дары, чтобы тем лучше его принимали, когда он являлся ко двору. Так и было. Когда он приходил, его допускали к королеве и прекрасной Агриппине, это весьма радовало его. Раз, когда он явился ко двору на обед, король сказал ему: «Королева и прочие поведали мне, какой роскошный пир ты задал им. Отчего ты не пригласил на него меня?»

Андолозий ответил: «О милостивейший король, если ваше королевское величество окажет мне, своему слуге, такую честь, это будет для меня великой радостью!» Король сказал: «Так пригласи меня, я пожалую к тебе утром и приведу с собой добрый десяток придворных».

Андолозий весьма обрадовался этому, поспешил домой и дал своим слугам вдоволь денег, чтобы они пошли и купили, что увидят доброго. И приказал также повару, чтобы он постарался и приготовил наивкуснейший обед, какой когда-либо готовил, чтобы он также ни на что не поскупился и из-за денег не упустил ничего из виду. Словом, было приготовлено великолепное и обильное пиршество, а когда все было готово, прибыл король с графами и господами, и состоялся богатый пир с превосходными напитками и всяческими яствами, чему король и прочие, прибывшие с ним, подивились.

Король подумал, этот Андолозий хотя и не владеет ни землями, ни подданными, но денег ни на что не жалеет. Я должен ему доказать, что он не так могуществен, как возомнил о себе. И вскоре после того, однажды утром, король известил Андолозия, что желает отобедать с ним. Андолозий обрадовался и послал слуг купить, что они увидят доброго, как и случилось. Но король под страхом смерти приказал, чтобы никто не смел продать ему ни дров, ни каких-либо деревянных поделок, ни судна деревянного, ни прочего тому подобного.

И когда его слуги все купили и собрались парить и жарить, то оказалось, что у них нет дров. Андолозий послал купить дом, судно, изгородь, что попадется, на чем можно было бы приготовить блюда, но куда посланные ни приходили, всюду им ничего не захотели продать. Когда Андолозий услыхал о том, он тотчас понял, что это приказ короля, и спешно послал к венецианцам, имевшим в Лондоне склады, и велел скупить у них гвоздику, мускат, сандал и корицу, все это ссыпали в очаг и зажгли, и на том сварили и приготовили угощение, как будто это были обыкновенные дрова.

Когда настало время обеда, король подумал, обед вряд ли готов. Тем не менее он вскочил на коня, взял господ, сопровождавших его ранее, и поскакали они к Андолозию. И когда они приблизились к его дому, навстречу им повеяло столь изысканным и тонким ароматом, что взяло их удивление. И чем ближе они подъезжали, тем крепче становился благовонный запах. И король велел спросить, готовы ли кушанья и напитки. Сказали ему «да» и поведали, как варили и жарили на благородных пряностях, это показалось королю удивительным. И если Андолозий прежде всецело угодил королю, то на этот раз он угодил ему и придворным его и того более. Когда же пир завершился, прибыли слуги короля и кнехты других господ с пятьюстами коней, чтобы проводить короля во дворец. Когда они прибыли, Андолозий сказал королю: «Милостивый король, если вам угодно, я желал бы дать вашим слугам, всякому из них, по десять крон». Король ответил: «Если ты желаешь раздать деньги, я позволяю тебе сделать это». И Андолозий созвал слуг в некий зал, стал в дверях и всякому поочередно дал по десять крон. Слуги были этому весьма рады и начали всюду превозносить Андолозия. И когда все это закончилось, король поскакал домой, во дворец.

Возвратившись во дворец, король не переставал дивиться, откуда у Андолозия столь неисчислимое и непомерное богатство. Он подумал, что так роскошествовать не под силу королю, владеющему землями и подданными. И меж тем как пребывал он в удивлении, к нему явилась королева. Король рассказал ей, что Андолозий задал ему роскошный пир, приготовленный вместо дров на благородных пряностях, и что его слугам и всем прочим он дал по десять крон. И его удивляет, откуда у него столько денег, ибо он ни на что не скупится и чем далее, тем более роскошествует. Королева сказала: «Никто другой не выведает это скорее и лучше, чем Агриппина. Он страстно влюблен в нее, и я полагаю, если она спросит его, он ей все откроет». Король сказал: «Если бы только узнать об этом. Я думаю, он черпает их из колодца. Знай я источник, откуда черпают деньги, я бы сам занялся этим». Королева ответила: «Я попробую, не смогу ли я о том узнать».

Как молодая королева Агриппина, прикинувшись влюбленной, вымолила у Андолозия кошель

И когда королева возвратилась в дамские покои, она позвала к себе Агриппину и поведала ей наедине, какую роскошную жизнь ведет Андолозий. «Это удивляет короля, а также и меня, ведь он не имеет ни земель, ни подданных, откуда у него великое богатство? Он страстно влюблен в тебя. Это заметно по всем его поступкам. Когда он вновь явится сюда, я позволю тебе дольше говорить с ним. Может быть, тебе удастся выведать, откуда у него столь непомерное богатство». — «Я попытаюсь», — сказала Агриппина.

И когда Андолозий явился ко двору, его приняли весьма любезно и допустили в дамские покои, отчего он испытал великую радость. И подстроили так, что он смог побеседовать с прекрасной Агриппиной наедине. Заговорила Агриппина и сказала: «Андолозий, вас хвалят за то, что вы дали королю столь роскошный обед и вдобавок столь щедро одарили его слуг. Скажите мне, вы не опасаетесь, что у вас не останется денег?» Он ответил: «Милостивая госпожа, покуда я жив, у меня всегда будут деньги». Агриппина сказала: «Тогда хорошенько помолитесь за своего отца, оставившего вам столько».

Андолозий ответствовал: «Я так же богат, как и мой отец, он никогда не был богаче, чем я сейчас. Однако им владело некое пристрастие, его радовали лишь путешествия по чужим землям, а меня ничто так не радует, как прекрасные дамы и девицы, у которых я могу добиться любви и милости». Агриппина сказала: «Вот теперь мне ясно, вы бываете при дворе короля, потому что здесь прекрасные дамы и девицы. Вы еще не увидали никого, кто понравился бы вам?» Андолозий ответил: «Я служил при дворах многих королей и повидал многих прекрасных дам и девиц. Но вы намного превосходите всех их красотой, любезным обхождением и отменными манерами. Мое сердце пылает страстью к вам, я не могу терпеть и должен признаться, что люблю вас страстной и невыразимой любовью. Мой род не столь знатен, и я превосходно понимаю, что не вправе требовать от вас взаимности. Однако любовь не ведает преград. Я не в силах противиться жестокой страсти, обуревающей меня, и прошу вашей любви. Не отказывайте мне, и о чем бы вы меня тогда ни просили, я все исполню ради вас». Агриппина, недолго размышляя, как ответить на его любовь, сказала: «Андолозий, открой мне истину, я хочу знать правду, уразуметь и постичь, откуда у тебя столько наличных денег и такое богатство. И если ты сделаешь это безо всяческого обману и хитрости, я также исполню твое желание». Андолозий, услыхав ее речи, обрадовался и, ничего не подозревая, с радостным сердцем отвечал: «Возлюбленная Агриппина, я открою вам то, что вы хотите знать, с преданностью и без утайки. Но все же поклянитесь мне в верности!» Она сказала: «О, мой возлюбленный Андолозий, не сомневайся ни в моей любви, ни в моем обещании. Все, что обещают тебе мои уста, исполнится на деле».

В ответ на добрые слова Андолозий сказал прелестной девице: «Подымите край вашего платья». И вынул счастливый кошель, показал его Агриппине и сказал: «Покуда я владею этим кошельком, у меня всегда будет вдоволь денег». И отсчитал ей в подол юбки тысячу крон и сказал: «Я дарю их вам. Если вы хотите получить больше, я дам вам больше. Верите ли вы, что я поведал вам истинную правду?» Она ответила: «Я вижу и разумею, что это правда, и ваша роскошь меня более не удивляет». Он просил: «Теперь удовлетворите меня, как я удовлетворил вас». Она ответила: «Я и собираюсь это сделать, мой возлюбленный Андолозий. Королева нынешней ночью возлежит с королем, я устрою с моей камеристкой так, чтобы вы легли со мной, без ее помощи мне не обойтись. А вы преподнесите ей богатый дар, чтобы все осталось в тайне». Он дал ей согласие прийти к ночи, что и сделал.

Но едва Андолозий удалился прочь, как Агриппина с тысячью крон в подоле поспешила к королеве и с великой радостью поведала ей, что она узнала, откуда берутся у Андолозия деньги, а также о том, что она обещала ему и как позвала его провести с ней эту ночь. Королеве это понравилось, ибо она была женщина хитрая. Она спросила Агриппину: «Ты в точности помнишь, каков тот кошель с виду, а также каковы его цвет и величина?» Та ответила: «Да». И королева спешно послала за кожевенником и велела ему сшить кошель по образцу и подобию кошелька Андолозия, сделать его мягким, будто он давно в употреблении. Вдобавок королева спешно призвала своего доктора, сведущего в искусстве врачевания, и приказала ему составить крепкий напиток, именующийся мандолисом.[117] Этот напиток таков, что человек, едва испив его, засыпает мертвым сном и спит семь либо восемь часов кряду. И когда напиток был приготовлен, они отнесли его в спальню Агриппины и наказали старшей камеристке, когда к ночи явится Андолозий, любезно встретить его, и провести в опочивальню Агриппины, и обещать, что тотчас пришлет Агриппину к нему. А когда они встретятся, принести им множество сахарных конфет и подождать, покуда Агриппина не предложит ему выпить. Услыхав это, она должна тотчас вылить напиток в кубок Андолозия. И как дело замыслили, так оно и случилось.

Андолозий в великой тайне явился, и его провели в покои Агриппины. Та вышла и села подле него, и они весьма любезно беседовали друг с другом. Тут внесли множество конфет и подали им напитки. Агриппина подняла кубок и сказала Андолозию: «Я поднимаю кубок в вашу честь». (Что в обычаях этой земли.) Он поднял кубок и выпил, чтобы угодить ей. Так она поднимала кубок в его честь раз за разом, покуда он не испил напиток до дна. И едва Андолозий осушил его, как сник, повалился и заснул так крепко, что не ощущал более, как с ним обращаются. Агриппина, увидав это, тотчас склонилась над ним, рывком раскрыла его куртку, сорвала счастливый кошель и пришила на его место другой. О Андолозий, сколь неравной была эта замена!

Рано утром Агриппина отнесла кошель королеве, и та проверила, не лишился ли он своей силы, попав к ней в руки, и отсчитала оттуда много гульденов. Им не было числа. Королева, набрав полный подол гульденов, пошла к королю и рассказала ему, как они поступили с Андолозием. Король просил королеву, чтобы она уговорила Агриппину отдать кошель ему, иначе она потеряет его. Королева исполнила его просьбу. Но Агриппина не пожелала этого сделать. Тогда королева просила отдать кошель ей. Но Агриппина не захотела исполнить и этого, сказав, что ради него рисковала жизнью, ведь, проснись он, когда она таким образом обрабатывала его, «он убил бы меня насмерть, и поделом».

Когда Андолозий выспался и проснулся, он огляделся вокруг и не увидал никого, кроме старой камеристки. Он спросил ее, куда подевалась Агриппина. Камеристка ответила: «Она только что встала, моя милостивая госпожа королева прислала за ней. Господин мой, как же крепко вы спали. Я долго будила вас, чтобы вы насладились и развлеклись с Агриппиной, но не смогла добудиться. Воистину вы спали так крепко, что, не ощути я испускаемого вами дыхания, я бы подумала, что вы мертвы». Андолозий, услыхав, что он проспал любовь прекрасной Агриппины, начал браниться и проклинать себя страшнейшими проклятиями, какие только мог измыслить. Старая камеристка, желая утихомирить его, сказала: «Господин, не убивайтесь так жестоко! Чего не случилось ныне, то может случиться потом». Андолозий ответил: «Накажи тебя Господь, старая ты карга, почему ты не разбудила меня? Никогда в своей жизни я не спал так крепко. Ко мне стоило лишь прикоснуться, как я просыпался». Она в ответ горячо поклялась, что будила его, и ласково утешала его, ибо накануне вечером он преподнес ей двести крон, и любезными речами выпроводила его из спальни Агриппины и из королевского дворца.

Андолозий возвратился домой, к своим слугам, опечаленный как никогда раньше. Его огорчало, что он проспал заутреню, но он не ведал того, что проспал свое счастье и благополучие.

Как Андолозий лишился кошелька, чрезмерно ужаснулся, распустил всех своих слуг и пешим втайне устремился прочь

И когда король узнал, что кошель у Агриппины, он подумал, быть может, у Андолозия есть еще один кошель с такими же свойствами, ибо если второго такого у него нет, то он, право, глупец, что не позаботился о кошельке лучше и позволил женщине украсть его. Король дорого оценил кошель и решил: «Отныне мне нет нужды тратить деньги, я могу не давать дочери приданого, она с честью позаботится о себе сама». И подумал: «Как мне узнать, есть ли у Андолозия еще один такой кошель или нет?» И известил его о том, что завтра он поскачет на верховую прогулку и хочет, чтобы он сопровождал его. Однако прежде он желал бы откушать с ним. Когда Андолозий услыхал о том, отвечал он королю, ему нужно не просить его, а повелевать им во всем, как своим слугою, ибо он неизменно готов повиноваться ему. И сообщили о том королю. Тот подумал, у него, вне сомнения, есть еще такой же кошель.

Когда Андолозий услыхал, что король вновь желает откушать с ним, он позвал одного из слуг, которому всегда давал по триста — четыреста крон, чтобы он снабжал хозяйство всем, в чем была нужда, и сказал ему, чтобы он приготовил роскошное угощение, ибо король вновь соизволит обедать с ним. Слуга его ответил: «Господин, я думаю, мне не хватит денег, ибо это дорого стоит». Андолозий, будучи в дурном расположении духа, распахнул куртку и вынул счастливый кошель, намереваясь дать слуге четыреста крон. Когда он, по своему обыкновению, запустил в кошель руку, то ничего там не нашел.

Он взглянул вверх, перевел взгляд с одной стены на другую, вывернул кошель наизнанку, но денег там более не было. Тут до него дошло, что Агриппина обманула его. Можете себе представить, в какую он впал досаду! Тотчас исполнился он страха и опасения, вспомнив о наставлениях, которые его отец Фортунат так заботливо дал ему и брату на смертном одре, до самой своей кончины никому не говорить о кошельке. Ибо если о нем узнает хоть один человек, они лишатся его. Так, к несчастью, и случилось. Он подумал, что король в насмешку известил его о том, что вновь желает откушать с ним. Ему также пришло в голову, что кошель нельзя потребовать назад и от короля ничего не добиться, кроме позора, стыда и издевательств. Терзаясь душевными муками, он решил: не остается ему ничего другого, как возвратиться к брату, «для которого я буду нежеланным гостем, ибо явлюсь без кошелька».

И, придя к такому решению, он созвал всех своих слуг и сказал: «Скоро уже десять лет, как вы служите мне, я с честью содержал вас и ни в чем не позволял нуждаться. Вдобавок я никому из вас не должен. Всем вам уплатили вперед. Теперь настал час, когда я не могу более держать слуг и быть господином ни вам, ни прочим, как было доныне. У каждого из вас есть конь и крепкие доспехи, осталась еще лишь малость, которой я могу поделиться с вами». И сказал своему казначею: «Ну-ка, сосчитай, сколько у тебя еще денег наличными?» Казначей насчитал сто шестьдесят крон. Слуг было всего сорок, каждому из них он дал по две кроны и сказал: «Пару крон, коня и доспехи я оставляю каждому из вас в собственность и освобождаю вас от всех клятв, которые вы мне дали. Мы в расчете, и отныне пусть каждый сам позаботится о себе, сообразно с тем, что почитает наилучшим. Я не могу оставаться здесь дольше, да и денег у меня более нет, кроме тех, которыми я поделился с вами».

И когда он кончил свою речь, слуги донельзя испугались и уставились друг на друга, немало удивившись тому, что столь роскошная жизнь и столь великолепное бытие так легко, в одну ночь, переменились. Тут один из слуг встал и сказал: «Верный, любезный господин, не учинил ли вам кто-нибудь зла? Скажите нам, кто он, он умрет от наших рук, даже если это сам король и всех нас лишат жизни». Андолозий ответил: «Никому не нужно сражаться из-за меня». Они сказали: «Мы не расстанемся с вами, продадим коней, доспехи и все, что у нас есть, но не покинем вас». Андолозий ответил: «Благодарю вас всех, дорогие и благонравные слуги, за любезность. Если счастье вновь улыбнется мне, я отплачу вам за доброту. Но как я сказал, так и поступите, а мне тотчас оседлайте коня; я не желаю, чтобы кто-либо из вас ехал либо шел за мной». Слуги опечалились, им было донельзя жаль своего благородного господина, так часто приободрявшего их. Жалуясь один другому, с глазами, полными слез, они подвели ему коня.

Тут он поочередно простился с каждым из них, вскочил в седло и ближайшим известным ему путем поскакал в Фамагосту, к своему брату Ампедо. Он подъехал к прекрасному дворцу и постучал, его тотчас впустили. Когда Ампедо узнал, что прибыл его брат Андолозий, он весьма обрадовался и подумал, что теперь он также насладится кошельком и отныне может более не скупиться, как поступал десять лет, и пошел брату навстречу, и принял его с великой радостью, спросил его, отчего он прибыл один и где он оставил своих слуг. Тот ответил: «Я всех их отпустил, и слава богу, что я возвратился домой!» Ампедо спросил: «Любезный брат, что все-таки случилось с тобой? Расскажи об этом, ибо мне не по душе, что ты прибыл в одиночку». Тот сказал: «Давай прежде откушаем». Завершив трапезу, они пошли вместе в некий покой. Тут Андолозий смиренным голосом, сопровождая рассказ печальными жестами, поведал: «О возлюбленный брат, мне жаль, но я должен сообщить тебе ужасную весть о великом зле, учиненном мною. Я лишился нашего счастливого кошелька. Господь знает, я скорблю о нем всем сердцем, но ничем не могу помочь горю».

Ампедо ужаснулся до глубины души, чуть было не свалился в беспамятстве и с великой горечью спросил: «У тебя отняли его силой или ты потерял его?» Он ответил ему и сказал: «Я преступил завет, который дал нам отец, прощаясь с этим миром, и поведал о кошельке человеку, которого полюбил. И едва я открыл ему тайну, как он украл у меня кошель. Такого я от него не ждал». Ампедо сказал: «Если бы мы исполнили завет отца, то не растеряли бы сокровища! У тебя было единственное желание — изведать чужие земли. Видишь, как далеко ты преуспел в этом и насколько они раскрылись пред тобою?»

Андолозий сказал: «О возлюбленный брат, горе мое велико, я опасаюсь лишиться в скором времени жизни, ее утрата меня весьма мало огорчит».

Как Андолозий возвратился домой, на Кипр, позаимствовал у своего брата чудесную шляпу и с ее помощью очутился в Англии

Ампедо, услыхав эти слова, заговорил, желая его утешить, и сказал: «Возлюбленный брат, не принимай беды так близко к сердцу. У нас осталось два сундука, полные дукатов. У нас есть шляпа, мы напишем королю Солтану, он даст нам взамен нее великие богатства. И хотя теперь нет у нас кошелька, все же мы достаточно обеспечены до конца своих дней и можем провести их в благополучии. Ибо о вещах, которые не вернуть назад, не следует горевать». Андолозий ответил: «С нажитым добром тяжко расставаться, и я хотел бы, чтобы ты дал мне шляпу, я надеюсь, что тогда с ее помощью вновь добуду наш кошель». Ампедо сказал: «Говорят, кто теряет добро, тот теряет и рассудок. Это хорошо видно по тебе: лишив нас богатства, ты захотел также лишить нас и шляпы. Воистину не будет ни моей воли, ни желания на то, чтобы ты увез шляпу прочь. Я позволяю тебе лишь развлекаться ею».

И когда Андолозий понял, что брат не позволит ему увезти шляпу, он подумал: в таком случае я обойдусь и без его позволения. И сказал Ампедо, своему брату: «Итак, мой возлюбленный и верный брат, раз я содеял зло, то отныне буду жить по твоей воле». И послал слуг в лес, чтобы они устроили охоту, якобы тогда он к ним присоединится. Когда те ускакали, Андолозий сказал: «Возлюбленный брат, одолжи мне шляпу, я собрался в лес». Брат послушался и принес ему шляпу, Андолозий, едва заполучив ее, забыл про лес, и предоставил охотникам заниматься своим делом, и с помощью шляпы перенесся в Геную, и спросил о наилучших и самых дорогих драгоценностях, которые там были, и велел доставить их ему на постоялый двор. И когда ему принесли множество драгоценностей, он стал упорно торговаться из-за них, и сложил их в носовой платок, словно желая проверить, насколько они тяжелы, и, не заплатив, умчался оттуда прочь. И подобно тому, как в Генуе, поступил он также во Флоренции и в Венеции, собрав таким образом наилучшие и самые дорогие драгоценности, имевшиеся в трех городах.

Раздобыв драгоценности, он направился в Лондон, лежащий в Англии. Он превосходно знал, каким путем молодая королева Агриппина ходит в церковь, снял на означенном пути лавку и разложил в ней свои драгоценности. А когда Агриппина шествовала в церковь, ее сопровождало спереди и сзади множество слуг и служанок, а также старая камеристка, опоившая его усыпляющим напитком. Андолозий прекрасно узнал их всех; но они не могли узнать его, содействовало этому то, что он поверх своего носа приладил фальшивый, столь искусно сделанный, что никто не мог его узнать. И когда Агриппина шествовала мимо, он схватил два чудесных кольца и преподнес их двум старым камеристкам, которые, как он хорошо знал, никогда не оставляли Агриппину, и просил их совета, и умолял, чтобы они выказали ему милость и уговорили королеву позвать его к себе во дворец. Тогда он принесет с собой такие роскошные драгоценности, равных которым они никогда не видели. Они обещали ему исполнить это. Когда Агриппина возвратилась из церкви домой, они показали ей два чудесных кольца и сказали, что кольца подарил им купец, стоявший пред церковью. Он просил их устроить так, чтобы за ним прислали из дворца, ибо у него есть великолепные драгоценности. Королева ответила: «Я вполне верю тому, что его драгоценности прекрасны, раз он подарил вам обеим столь роскошные кольца. Так пошлите за ним и велите ему прийти, ибо я желаю видеть эти драгоценности».

И когда за купцом послали, он долго не мешкал и был препровожден во дворец, в зал пред покоями Агриппины. Там он разложил свои драгоценности, которые весьма понравились Агриппине. Она стала выбирать те, что понравились ей более всего. Меж ними были сокровища стоимостью в тысячу крон и много дороже. Но она не предложила за них и половину цены. Купец сказал: «Милостивая королева, я слыхал, будто вы — самая богатая королева на свете, поэтому я и выискал прекраснейшие украшения, какие только можно найти, чтобы доставить их вашей королевской милости. Но вы даете мне за них чересчур мало. Они обошлись мне, разумеется, дороже. Не заставляйте меня терять время понапрасну. Я долго добирался до вас с великими заботами, дабы не быть из-за этих драгоценностей убитым». И сказал: «Милостивая королева, сложите вместе то, что вам по душе, на что я смогу или пожелаю скинуть цену, я скину». Тут она выбрала те, которые понравились ей более всего, большие и малые, добрый десяток штук. Купец сосчитал их все поочередно и нашел, что цена им пять тысяч крон, но она не пожелала платить за них столько. Купец подумал про себя: «Не драться же мне с ней, пусть только принесет кошель». Сошлись они все же на четырех тысячах крон. С тем королева сложила драгоценности в подол и пошла в свою опочивальню за ларцем, в котором лежал счастливый кошель. Она старательно укрепила его у себя на поясе и так вышла обратно, намереваясь расплатиться с купцом.

Как Андолозий умчал королеву Агриппину вместе с кошельком в дикий лес в Ибернии

Тут купец исхитрился, встал вблизи ее и, когда она принялась считать, обнял ее, крепко прижал к себе и пожелал перенестись с ней в дикий лес, где не было бы человеческого жилья. Едва он пожелал этого, как в сей же миг они перенеслись по воздуху на пустынный остров, граничащий с Ибернией, и опустились вместе под деревом, в изобилии усыпанным яблоками. И королева, сидя под деревом и держа драгоценности, которые она купила, в своем подоле, а счастливый кошель на поясе, глянула поверх себя и увидала висящие над ней чудесные яблоки. Тут она сказала купцу: «Ах, Боже, ответь мне, где мы и как мы очутились здесь? Я так ослабла, дай мне одно из этих яблок, чтобы я немного пришла в себя». И не догадалась, что пред ней Андолозий. Когда он услыхал, что ей так хочется яблока, то взял поспешно драгоценности, которые у него еще оставались, сложил их ей в подол, снял с себя чудесную шляпу и надел ей на голову, чтобы она не помешала ему влезть на дерево.

И вскарабкался на дерево, и принялся высматривать яблоко получше. Тем временем Агриппина сидела под деревом, не соображая ни где она, ни что с ней приключилось. Тут она заговорила и сказала: «Ах, если бы Господь сотворил так, чтобы я вновь очутилась у себя в опочивальне!» Едва она произнесла эти слова, как тотчас перенеслась по воздуху и безо всякого урона очутилась у себя в опочивальне. Король и королева, а также все их придворные от души обрадовались и спросили, где она была? Агриппина ответила, сие ей неведомо. Или где купец, похитивший ее? Она сказала: «Я оставила его на дереве, и не спрашивайте меня более, мне нужно отдохнуть, я всецело лишилась и сил и рассудка».

Теперь послушайте, что приключилось с Андолозием.

Сидя на дереве, он увидал, как Агриппина унеслась прочь с кошельком, со шляпой и вдобавок со всеми теми драгоценностями, которые он раздобыл в трех великих и могущественных городах. Можете себе представить, он ужаснулся превыше всяческой меры, тотчас слез с дерева, окинул его взором и сказал: «Будь проклято это дерево, и плоды, что оно родит, и тот, кто взрастил тебя здесь, и час, когда я здесь оказался». Он осмотрелся вокруг, не ведая, где он и куда ему направиться, чтобы выйти к людям, и принялся клясться и браниться, и сказал: «Будь проклят час, когда я появился на свет, и дни и часы, что я прожил. О ужасная смерть, отчего ты не задушила меня прежде, чем я познал этот страх и отчаяние? Будь проклят день и час, когда я впервые увидел Агриппину! О всемогущий Боже, сколь велики чудеса, творимые тобой, сколь многолика природа, если под столь прелестным женским обликом скрывается столь лживое и коварное сердце! Кабы я смог пронзить взглядом твое лживое сердце, дивясь твоей прекрасной и совершенной наружности, я не испытал бы ныне страха и отчаяния».

И, блуждая так взад и вперед, в злобе изрек: «Кабы дал Господь очутиться со мной в пустыне моему брату, я бы задушил его и повесился сам. А когда бы мы умерли, кошель лишился бы своей силы, и старая королева, исчадие ада, и Агриппина, коварное сердце, не смогли бы более наслаждаться драгоценным сокровищем». А покуда блуждал он взад и вперед, настала ночь и стемнело, ничего более не было видно, он улегся наземь под деревом и немного отдохнул.

Однако спать он не мог из-за страха, владевшего им. Он возомнил не что иное, как то, что умрёт он в этой чаще и преставится без всяческого отпущения грехов, ибо хорошо видел, что там и в помине нет следов, указывающих, что в давние времена тут пролегал путь. И лежал так, впав в отчаяние и думая, что лучше умереть, чем жить далее.

Настал день, он поднялся и волей-неволей побрел дальше. Однако он никого не увидел и не услыхал и набрел на дерево, усыпанное чудесными красными яблоками. Его терзал сильный и жестокий голод, и, движимый им, он метнул в дерево камень, два яблока упали наземь, и он съел их на ходу. Когда он съел яблоки, выросли у него на голове длинные рога, подобные козлиным. Ощупав их руками, а также увидав по своей тени, какие у него рога, он принялся бегать и биться рогами о деревья, желая сбросить их. Однако все было тщетно, и бегал он с рогами на голове и роптал: «О, бедный и несчастный я человек, о, несчастный я и страждущий человек, как случилось, что на свете такое множество людей, а здесь нет никого, кто помог бы мне выйти к людям». И громко возопил: «О Боже всемогущий, о ты, Пресвятая Дева Мария, придите мне на помощь в этой моей великой беде».

Как Андолозий лишился кошелька и шляпы, а также выросла у него на голове пара огромных и безобразных рогов, претерпел он великие мучения, и как пришел ему на помощь отшельник и он вновь избавился от рогов

И когда возопил он столь жалобно, услыхал это некий отшельник, или затворник, который прожил в чаще добрых 30 лет и не единого разу не увидал человека. Он пришел на крик, и вышел к Андолозию, и сказал: «О несчастный ты человек, кто звал тебя сюда и что ты ищешь в этой чаще?» Он ответил: «Возлюбленный брат, я сожалею, что очутился здесь, со мной приключилось несчастье». И заговорил, желая о многом поведать отшельнику, но тот не захотел его выслушать и сказал: «За тридцать лет я не слыхал и не видал никого из смертных. Мне не хотелось бы, чтобы и ты оставался тут». Андолозий спросил: «Любезный брат, я весьма голоден, нет ли у вас какой пищи?» Отшельник привел его в свою хижину, где не было ни хлеба, ни вина, и не имел он ничего, кроме овощей и воды. Это служило ему пищей. Он превосходно понимал, что Андолозию этим не насытиться, и сказал ему: «Я укажу тебе путь туда, где ты найдешь вдоволь еды и питья». Андолозий спросил: «Любезный брат, как мне быть с рогами, которые я ношу? Ведь меня могут принять за морское чудище». Отшельник отвел его поодаль от хижины, сорвал с другого дерева два яблока и сказал: «Любезный сын, возьми и съешь это». Едва Андолозий съел яблоки, как рога у него полностью исчезли. Увидав это, он спросил отшельника, как могло случиться, что он столь быстро приобрел рога и столь же быстро от них избавился. Отшельник сказал: «Творец, создавший и небо, и землю, и все, что на ней ни есть, сотворил и создал это дерево и наделил его свойством родить такие плоды, вдобавок дерева, подобного этому, нет во всем свете, единственно в этой чаще». Андолозий сказал: «О возлюбленный брат, позвольте мне сорвать несколько таких яблок и взять их с собой».

Отшельник ответил: «Возлюбленный сын, возьми сколько тебе надобно и не спрашивай у меня позволения, они не мои. У меня нет ничего своего, кроме несчастной души. Я желал бы вновь вручить ее Творцу, наделившему меня ею, ибо я вдосталь повоевал в этом мире. По тебе видно, что твои разум и душа чрезмерно отягощены вещами суетными и тленными. Гони их прочь и обратись душой к Господу, утрата невелика, ибо это самое малое удовольствие из тех, такие есть в этой суетной и быстротечной жизни».

Эти речи не тронули души Андолозия; помышляя лишь о своих великих убытках, он набрал немного тех яблок, от которых рога растут, а также несколько яблок, которые вновь избавляют от рогов, и просил отшельника во имя Господа указать ему путь, которым он смог бы выйти туда, где найдет пропитание, ибо за два дня ничего не съел, кроме четырех яблок. «И найди я в чаще вдоволь груш и яблок, я не осмелился бы отведать этих плодов». Отшельник вывел его на дорогу и сказал: «Так вот, ступай этой дорогой, никуда не сворачивая, и ты выйдешь к широкой реке, это залив Испанского моря,[118] и если, когда ты придешь туда, вода стоит высоко, то обожди, не ходи далее, ибо это прилив, но настанет отлив, а как скоро он настанет, подымайся и поспеши к высокой башне, она будет тебе хорошо видна издалека, и долго не мешкай, чтобы прилив не захватил тебя, иначе тебя унесет потоком. А когда выйдешь к морю, найдешь неподалеку оттуда зажиточную деревню, там есть хлеб, мясо и прочая телесная пища». Андолозий горячо и старательно благодарил отшельника, и простился с ним, и сделал так, как тот наказал ему, и, переждав прилив, благополучно добрался до башни и до деревни. Там он ел и пил, подкрепляя свои телесные силы, ведь был он слаб и изнурен.

А когда он пришел в себя, то спросил, как попасть ему ближайшим путем в Лондон, что в Англии. Поведали ему, сколь долог путь туда, ведь он покуда в Ибернии. Ему надлежит пересечь королевство Шотландию, лишь тогда начнется Англия, Лондон же лежит в середине ее. Когда Андолозий услыхал, что Лондон столь далеко, он раздосадовался, ибо полагал, что находится не иначе как в десяти милях от Лондона. Вдобавок ему было жаль яблок, которые он нес, он страшился, что, если пробудет долго в пути, яблоки испортятся либо сгниют. И когда люди приметили, как сильно ему хочется попасть в Лондон, они указали ему на большой город неподалеку оттуда, который лежал у моря и был морской гаванью, куда приходили суда из Англии, Фландрии и Шотландии. Там он и найдет судно, которое доставит его в Лондон. Он быстро собрался и пришел в город, на какой ему указали, и нашел там, к своему счастью, судно, пришедшее из Лондона. Он взошел на него, и поплыл, и благополучно, целым и невредимым, добрался туда.

И как только он прибыл в Лондон, то велел заклеить себе глаз и нацепил на голову искусно сделанные фальшивые волосы, благодаря чему стал неузнаваемым, и, взяв столик, он сел пред церковью, превосходно зная, что Агриппина, молодая королева, пойдет туда. Разложил яблоки на красивом белом платке и закричал: «Яблоки из Дамаска!» И когда его спрашивали, сколько стоит одно яблоко, он отвечал: «Три кроны». Тут всякий уходил прочь. И было ему досадно, что всяк хотел их купить. Меж тем прибыла королева, а с ней и камеристка. Тут он вновь заорал: «Яблоки из Дамаска!» Королева спросила: «Почем ты продаешь одно?» Он ответствовал: «По три кроны». Она спросила: «Что в них особенного, что ты столь дорого продаешь их?» Он ответил: «Эти яблоки сообщают человеку красоту, а также острый ум». Когда молодая королева Агриппина услыхала это, она приказала своей камеристке купить пару яблок, что та и сделала. Андолозий вновь сложил свой скарб, ибо никто более не пожелал купить у него яблок.

И когда королева возвратилась домой, она, недолго мешкая, съела оба яблока, и едва она съела их, как у нее тотчас с нестерпимой головной болью выросла пара огромных рогов, так что она принуждена была лечь в постель. Однако, когда рога достигли полной величины и головная боль утихла, она встала, подошла к зеркалу, имевшемуся у нее в спальне, и тут увидела, что заполучила пару безобразных и длинных рогов. Она тотчас схватилась за них обеими руками, понадеявшись сорвать их с головы, однако этого не случилось. Тут она позвала двух знатных девиц. Когда они увидали королеву в подобном обличье, то донельзя ужаснулись, и осенили себя крестным знамением, и многократно перекрестили ее, точно явился им злой дух. Королева столь сильно испугалась, что лишилась речи. Сказали они: «О милостивейшая королева, что случилось, почему ваша высокородная персона обрела столь безобразное обличье?» Она ответила им, что не ведает того. «Я полагаю, это Божья кара либо это передалось мне с яблоками из Дамаска, проданными коварным торгашом. Ну-ка, постарайтесь и помогите мне избавиться от рогов». Девицы с силой потянули за рога. Но те не шелохнулись. Тогда они принесли веревку, и привязали ее к рогам, и подвесили Агриппину к балке,[119] и повисли у нее на стопах, понадеявшись сорвать рога с ее головы. Она терпеливо снесла все, но чем дальше, тем горше сокрушалась, видя, что рога крепко держатся и никакое усилие не помогает. «О, несчастное я создание, — сказала она, — что проку в том, что я — королевская дочь, богаче всех девиц на свете и красотой прославилась более других женщин, ведь ныне я выгляжу подобно неразумной твари! О, зачем я только родилась на свет! Если мне не помогут избавиться от уродства, я утоплюсь в Динисе[120] (это большая судоходная река, текущая мимо дворца), ибо не желаю, чтобы меня видели такой». Некая из старших камеристок принялась утешать Агриппину и сказала: «Милостивая королева, нет нужды так отчаиваться. Во-первых, как рога появились, так они могут вновь исчезнуть. Дайте также обет принести большие пожертвования Пресвятой Богородице Вестминстерской, творящей великие и чудесные знамения, и святому Томасу Кандельбергскому.[121] Они помолятся за вас Господу, чтобы к вам возвратилось ваше прежнее обличье. Вдобавок в Лондоне много искусных и высокоученых лекарей, и вполне может статься, что они знают либо отыщут в книгах, по какой причине вырастают подобные рога и каким способом можно от них избавиться». Эти речи пришлись Агриппине по душе, и она сказала: «Итак, никому о том ни слова, а если кто меня спросит, скажите, что я нездорова и никого не допускаю к себе». И приказала изготовить из золота драгоценные пожертвования и отослала их, как и обещала. А старуха, ее камеристка, расспросила также врачей, поведав им, что у некоей особы, ее родственницы, выросла пара рогов, можно ли от них излечиться или нет. Когда лекари услыхали о том, что у человека выросла пара рогов, взяло их удивление и всяк с большим любопытством пожелал этого человека увидеть. Камеристка сказала: «Эту особу видеть нельзя, от вас требуется лишь помочь ей, и кто сумеет это сделать, будет сполна вознагражден». Не нашлось меж ними такого храбреца, который взялся бы излечить от рогов. Еще никогда они о том не слыхали, не читали и подобного не видали. И когда врачеватели напрочь отвергли просьбу служанки, она пришла в досаду, ибо ей хотелось возвратиться с добрыми вестями.

Как Андолозий прикинулся врачом, отчасти вылечил королеву от рогов, благодаря этому вновь раздобыл кошель и шляпу

Вконец отчаявшись найти врача, она повернула ко дворцу, собираясь возвратиться домой. Тут Андолозий, облачившийся, подобно лекарю, в высокий красный берет и пунцовую шарлаховую мантию,[122] приладивший себе огромный нос, вымазавшийся несколькими красками, так что никто из хорошо знавших его прежде не узнал бы его ныне, заговорил с ней и сказал: «Любезная хозяйка, я проследил, как вы заходили в дом трех докторов, сведущих в искусстве врачевания, вы получили от них годный вам совет? Не гневайтесь на мои расспросы, я также доктор медицины. И если вас гложет забота, соблаговолите открыть мне ее. Недуг должен быть никому неведом либо велик, чтобы я с Божьей помощью не сумел изгнать его и исцелить от него человека».

Гофмейстерша решила, что доктора ниспослал ей Господь, и ответила ему, сказав, что с некоей именитой персоной приключился странный недуг, и у нее на голове выросли два большие рога, подобные козлиным, и означенную персону это столь жестоко удручает, что о том невозможно сказать. «И если вы сможете помочь этой особе, то получите большое вознаграждение, ибо она не терпит недостатка ни в деньгах, ни в добре». Андолозий, на сей раз прикинувшийся доктором и врачевателем, снисходительно рассмеялся и сказал: «Это дело мне известно, я владею искусством совершенно безболезненно удалять рога, но исцеление стоит немалых денег, ибо в том деле употребляются весьма дорогостоящие снадобья. Мне известна также причина, из-за чего подобные рога вырастают».

Она спросила: «Досточтимый доктор, отчего появляются эти удивительные наросты?» Доктор Огромный Нос ответил старой камеристке: «Это приключается тогда, когда один человек, учинив другому страшное вероломство, чрезмерно обрадуется содеянному злу и не посмеет свою радость выказать открыто. Тогда она прорывается наружу несколькими путями, и если у человека это выходит наружу, ему сильно повезло, ибо если они извергаются иначе, то человек испускает дух. Так, некоторые люди умирают, хотя ничем и не страдали, и никому не ведомо, отчего он умер. А кто одного из них разрежет, тот найдет лежащие внутри него рога, которые не смогли найти верного выхода и насквозь пронзили сердце либо другой орган, отчего человек и преставился. Не прошло еще и двух лет, как я посетил двор испанского короля, там у некоего могущественного графа была дочь чрезвычайно нежного телосложения. У нее выросли на голове два огромных рога, от которых я совершенно избавил ее, хотя все прочие врачи отказались излечить ее».

И когда гофмейстерша выслушала рассказ доктора, она спросила, где его дом, ибо вскоре она придет к нему. Он сказал: «Я покуда не снял дома. Я прибыл сюда лишь три дня тому назад и остановился на постоялом дворе „К лебедю“. Там вы можете спросить обо мне, прозывают меня Доктор Огромный Нос, и, хотя у меня есть и свое собственное имя, но больше я известен там под этим прозвищем».

Гофмейстерша с великой и неописуемой радостью поспешила к опечаленной королеве и сказала: «Милостивая королева, воспряньте духом и приободритесь, ваши дела вскоре уладятся». И поведала ей, как три лекаря отпустили ее, ничем не утешив, но вслед за тем она отыскала доктора, вселившего в нее надежду. И поведала королеве обо всех тех вещах, о которых сказал ей врачеватель, и о том, что он поможет ей так же, как помог одной графине. «Вдобавок он открыл мне, что служит причиной вырастания подобных рогов, в чем я ему всецело верю». Меж тем королева в горькой печали лежала в постели и столь глубоко стыдилась своего обличья, что сама себя не могла видеть и не желала, чтобы ее видели служанки. И она сказала гофмейстерше: «Почему ты не привела доктора с собой, разве ты не знаешь, как я жажду избавиться от рогов? Ступай тотчас обратно и приведи его, скажи ему, чтобы он взял с собой все, что в таких делах употребляется, и не скупился. И отнеси ему тогда столько, сколько он пожелает».

Гофмейстерша переоделась в чужое платье, пошла туда, где отыскала доктора, дала ему сто крон и сказала: «Итак, собирайтесь. К особе, к которой я поведу вас, вы должны прийти ночью и никому о том не говорить, ибо ее собственные отец и мать ничего не знают». Доктор ответил: «Не тревожьтесь. Я сохраню все в тайне и пойду с вами. Но прежде я должен сходить в аптеку и купить все, что потребуется. Итак, или же дожидайтесь меня здесь, или возвращайтесь сюда спустя два часа». Она сказала, что подождет его, ибо не смела явиться во дворец одна. Доктор, на физиономии какого красовался огромный и безобразный нос, пошел в аптеку и купил немного слабительного. Смесью слабительного и сахара он заполнил половину яблока, изготовив лакомство, весьма приятное на вкус, купил также в склянке малую толику мази, и взял крепкого мускуса, и возвратился обратно к гофмейстерше. Та провела его ночью к королеве, лежавшей на ложе за пологом.

Она встретила его смиренно, точно вконец лишившись сил. Доктор сказал: «Милостивейшая госпожа, приободритесь. С помощью Господа и моего искусства дела ваши вскоре поправятся. Я лучше смогу помочь вам, если вы встанете и позволите мне осмотреть и ощупать ваши рога». Агриппина глубоко стыдилась того, что ей придется показать рога, но все же она села на ложе. Доктор без робости ощупал рога и сказал: «Для каждого из рогов потребуется меховой мешочек из обезьяньей шкуры, вдобавок теплый, когда я разотру рога, их нужно будет держать в тепле».

Гофмейстерша быстро устроила так, чтобы при дворе умертвили старую обезьяну, содрали и принесли шкуру и по наказу врачевателя изготовили пару мешочков. Он взял и обильно натер рога Агриппины обезьяньим жиром, это наилучшее средство при подобном изъяне. Растерев рога, он натянул поверх них меховые мешочки и сказал: «Милостивая госпожа, то, что я сейчас предпринял с рогами, размягчит их и изгонит через опорожнение. Для этого я принес с собой пилюлю, вы проглотите ее и следом поспите, а проснувшись, вы убедитесь, что дело подвинулось к лучшему».

Как Андолозий невзначай нагнулся, чтобы поднять свой берет, и нашел свою чудесную шляпу

Агриппина поступила как недужная, жаждущая исцеления, а то, что дал ей врачеватель, было половинкой яблока, изгонявшего рога. Когда она съела его и уснула, слабительное взыграло в ее теле и побудило ее опорожниться, а когда она возвратилась на свое ложе, врачеватель сказал: «Поглядим, не принесло ли снадобье облегчения». И ощупал меховые мешочки вверху. Тут рога на четверть исчезли. Но Агриппине они были столь ненавистны, что она не смела коснуться их. Однако, когда ей сказали, насколько они уменьшились, она дотронулась до них и тотчас убедилась, что рога стали тоньше и короче. Она весьма обрадовалась этому и просила доктора постараться и далее. Он сказал: «Сегодня ночью я приду опять и вновь принесу все, что требуется». Пошел в аптеку и опять просил наполнить половину яблока, придав ей иной вкус, и ночью его вновь провели к королеве. Он прикинулся, будто ему невдомек, где он находится, и сделал то же, что и ранее, натер ей рога и велел уменьшить мешочки, чтобы они плотно прилегали к рогам, и дал ей пилюлю. И когда она поспала и вновь опорожнилась, они осмотрели рога, те стали намного короче и наполовину исчезли. И если прежде она была рада, то теперь она обрадовалась еще более и просила доктора не отступаться и потрудиться в этом деле, ибо она сполна вознаградит его за его труды. Он сказал, что потрудится, не щадя своих сил, и на третью ночь сделал то же, что и в две предшествующие. И, сидя подле нее, размышлял он про себя: «Чем она может вознаградить меня? Возможно, она даст мне две или три тысячи крон, для любого доктора это была бы немалая награда, но все это не сравнить с тем, что она получила от меня. И прежде чем совершенно удалить рога, я побеседую с ней и объявлю ей свое решение. Быть может, она не пожелает исполнить его, полагая, что я так или иначе избавлю ее от рогов. Тогда я приготовлю ей пилюлю, от которой ее рога вновь обретут прежнюю длину. А затем поеду во Фландрию и извещу ее, что если она желает избавиться от рогов, пусть явится ко мне и привезет с собой то, что я потребую. Когда она проснется, я скажу: „Милостивая госпожа, как вы видите, ваши дела намного улучшились. Но теперь настал черед свершить наисложнейшее и искуснейшее — удалить рога из черепной коробки, тут употребляются особливо ценные и тонкие снадобья, стоящие к тому же немалых денег, и хотя это вас раздосадует, но я вынужден оставить дело так, как оно есть. Поскольку я — доктор врачевания, вы, быть может, мыслите расплатиться со мной небольшими деньгами. Мне хотелось бы знать это. Да будет вам известно, что я также доктор нигромантии, сиречь черной магии, я заклинал злого духа и просил дать мне совет, что потребовать от вас в награду. Он открыл мне, что у вас есть два сокровища — кошель и шляпа, одно из них мне и следует просить. Полагает он, вы отдадите мне шляпу и сверх того будете ежегодно платить столько, чтобы я мог жить подобно знатному господину“».

Он сидел и раздумывал о том, как ему поступить, меж тем вошла гофмейстерша со светильником и пожелала взглянуть, что делает королева. Но та еще спала. Доктор снял свой берет, он упал наземь, и когда он наклонился, чтобы поднять его, то увидал валявшуюся на полу под кроватью чудесную шляпу, которую никто не удостаивал внимания, ибо никто не ведал о ее чудесном свойстве. Королева также не знала, что возвратилась домой из лесу действием этой шляпы. Уж поверьте, знай она о могуществе шляпы, она подыскала бы ей иное место. Доктор послал гофмейстершу за склянкой, в которой было целительное снадобье. Покуда та ходила за склянкой, он быстро поднял шляпу, с величайшей поспешностью и радостью спрятал ее у себя под мантией и подумал: «Вернуть бы мне еще и кошель!»

Меж тем королева проснулась и уже привстала. Доктор стянул с ее рогов мешочки. Рога почти вовсе исчезли, чему королева донельзя обрадовалась. Гофмейстерша сказала: «Осталось потрудиться еще ночь. Тогда вы полностью излечитесь, и мы избавимся от безобразного доктора с ужасным носом, он один вселяет отвращение ко всем мужчинам». Доктор, замысливший сказать Агриппине, что он доктор дважды,[123] оставил свой умысел, так как шляпа была у него, и сказал: «Милостивейшая госпожа, вы превосходно видите, насколько улучшились ваши дела. Теперь черед за наитруднейшим — предстоит удалить рога из черепа. Тут не обойтись без тончайших снадобий, и если они не сыщутся здесь, я либо должен ехать за ними сам, либо послать другого доктора, который поймет дело, если я наставлю его. На это уйдет немало денег. Мне бы хотелось знать, что вы соблаговолите дать мне в награду, когда совершенно избавитесь от рогов и голова ваша станет такой же гладкой, как и прежде». Королева сказала: «Я нахожу, что вы многоопытны и искусны в своем ремесле. Прошу вас, помогите мне и не скупитесь на деньги». Доктор ответил: «Вы велите мне не скупиться, но я вынужден скупиться, ибо у меня их нет».

Как Андолозий похитил королеву Агриппину вместе с кошельком в другой раз

Агриппина была скупа, хотя владела кошельком, истощить который не было возможности. В раздумье она склонилась над ларцом, стоящим подле её ложа, где хранились любимейшие ее сокровища, а меж ними и прикрепленный к добротному поясу кошель. Она опоясалась им и подошла к столу, стоявшему возле красивого окна, и начала отсчитывать деньги. И когда насчитала она крон триста, доктор пошарил у себя под мантией, будто нащупывая кошель, чтобы переложить туда деньги, и сделал вид, будто берет деньги, выхватил свою шляпу, сбросил берет, надел шляпу, и схватил королеву, и пожелал очутиться в диком, дремучем лесу, где не было бы людей. И как он того пожелал, так оно тотчас действием шляпы и случилось.

Когда Агриппину похитили, старая гофмейстерша бросилась к ее матери, королеве, и поведала ей о том, что Агриппина вновь похищена, а также о том, что случилось у нее с рогами и с доктором и как она сообща с доктором унеслась прочь.

Королеву, ее мать, это повергло в ужас, но она подумала, как скоро дочь вернулась в прошлый раз, так, должно быть, произойдет и на сей раз. К тому же она взяла с собой кошель, у нее вдоволь денег, она может многим хорошо заплатить, чтобы ей помогли возвратиться домой. Но когда они прождали день и ночь и Агриппина не возвратилась, то королева, будучи матерью, всей душой обеспокоилась, что лишится своей красивой дочери, и с удрученным сердцем пошла к своему господину, королю, и поведала обо всем, что с ней приключилось и как доктор и врачеватель ее похитил. Король сказал: «О, это мудрый доктор, он способен на большее, нежели прочие доктора. Это не кто иной, как Андолозий, которого вы столь коварно обманули. Я полагаю, тот, кто наделил его таким сокровищем, наделил его также и мудростью, чтобы он мог вернуть себе кошель, если лишится его. Судьбе угодно, чтобы кошель принадлежал ему, и никому более. Если бы судьбе было угодно, подобным кошельком владел бы я или кто другой. В Англии много мужей, но лишь один из них король, это я, так суждено мне Богом и судьбой. И так же предначертано Андолозию одному владеть кошельком. Лишь бы к нам возвратилась наша дочь!»

Королева сказала: «Милостивый государь, будьте столь милосердны и разошлите указ, не сможет ли кто разведать, где она находится, дабы не постигли ее бедность и нищета». Король ответил: «Я не разошлю такого указа, мы навлечем на себя позор тем, что плохо заботились о ней».

Когда же Андолозий очутился наедине с Агриппиной в дикой и пустынной чаще, где людей не было и в помине, он грубо скинул с себя наземь докторскую мантию, сорвал с лица огромный и безобразный нос и в ярости шагнул навстречу прекрасной Агриппине. Она тотчас уразумела, что пред нею Андолозий, и ужаснулась всем сердцем так, что не могла сказать ни слова, ибо он закатил глаза на лоб и скрипел зубами, решившись немедля ее убить. Он схватил нож и срезал пояс с ее тела. Ему так не терпелось, что он сорвал кошель с пояса и дерзко зашвырнул пояс далеко в сторону, распахнул свою куртку и прикрепил кошель на то место, где всегда его носил. Несчастная Агриппина, сидевшая там, все это видела, и от страха и ужаса, в кои она была повергнута, ее прекрасное тело содрогалось, подобно осиновой листве под налетевшим ветром.

Андолозий, обуреваемый страшным гневом, заговорил и сказал: «О лживая и коварная баба, отныне ты в моих руках, сейчас я отплачу тебе такой же верностью, какую ты выказала мне, украв счастливый кошель и укрепив вместо него дрянной. На, полюбуйся, он вновь обрел свое прежнее место. Теперь зови на помощь и совет свою мать и старую гофмейстершу и вели подать тебе добрый напиток, которым ты опоила меня. И если даже оба чудовища окажутся рядом с тобой, все их искусство не поможет им вновь выманить у меня кошель. О Агриппина, как ты могла затаить в сердце столь ужасное коварство, тогда как я был столь верен тебе. Я отдал в твою власть сердце, душу, тело и добро. Я постоянно сражался, скакал и бился во всяческих рыцарских состязаниях в твою честь. Как ты могла низвергнуть в горькую нищету столь доблестного рыцаря и не испытать ко мне ни капли милосердия? А король и королева дурачили меня и разыгрывали надо мною карнавальные шутки, это еще живо в моей памяти, ибо через зло, учиненное мне тобой, я впал в отчаяние и повесился бы, кабы Мария, матерь Божья, в своем милосердии не пришла мне на помощь в том злом искушении. Я с верностью буду служить ей до самой кончины. И уступи я искушению, ты послужила бы причиной того, что я лишился и души, и тела, и чести, и достоинства, и имущества.[124] И хотя чудесный кошель был в твоей власти и тебе было доподлинно известно, что я остался ни с чем, распустил всех своих слуг и в одиночку ускакал прочь, ты даже не соизволила послать мне денег на пропитание, дабы я несколько пристойнее возвратился домой, к друзьям. Суди сама: не справедливо ли отплатить тебе таким же милосердием, какое ты выказала мне?»

Агриппина, объятая всяческими страхами, не ведала, что ей ответить, она вперила свой взгляд в небо и с сердцем, исполненным ужасом, повела свою речь и сказала: «О добродетельный и праведный рыцарь Андолозий, я сознаюсь, что учинила вам великое тяжкое бесчестье, но прошу вас, примите в рассуждение слабость, неразумие и легкомыслие, от природы более свойственные женщинам, и молодым и старым, нежели мужскому роду, и не обращайте эти вещи мне во зло, и утихомирьте ваш гнев против меня, несчастной девицы. Отплатите добром за зло, как всецело и подобает праведному и благородному рыцарю!» Он ответил ей и сказал: «Лишения, страдания и позор, выпавшие мне от вас, еще столь удручают мое сердце, что я не могу отпустить вас безнаказанно».

Она заговорила и сказала: «О Андолозий, хорошенько поразмыслите, какую хулу возведут на вас, если вы, пребывая в лесу наедине с несчастной дамой, расправитесь с ней, как с пленницей. Воистину, если пойдет о вас такая слава, это покроет позором вашу рыцарскую честь». Андолозий ответил: «Так и быть, я не поддамся гневу и клянусь тебе рыцарской верностью, что не надругаюсь ни над твоей честью, ни над телом. Но у тебя еще осталась моя отметина, в память обо мне ты будешь носить ее до гробовой доски». Агриппина испытывала столь великий страх и опасения за свою жизнь, что совершенно забыла о рогах, еще торчавших у нее на голове. Но когда Андолозий поручился за ее жизнь и честь, она тем быстрее пришла в себя, заговорила и сказала: «О, если бы Богу было угодно, чтобы я избавилась от рогов и очутилась во дворце отца!» Когда Андолозий услыхал, что она начала высказывать желания, он тотчас подскочил и схватил шляпу, лежащую неподалеку от нее. Если бы Агриппина надела шляпу, она бы вновь очутилась дома. Он взял шляпу и крепко привязал ее к своему поясу. При этом Агриппина поняла, что шляпа дорога ему превыше меры и что благодаря этой шляпе она была дважды похищена. Она разозлилась про себя и подумала: «Оба сокровища были в твоей власти, и ты не смогла их сберечь». Но не посмела показать Андолозию свой гнев, заговорила и смиренно просила его избавить ее от рогов и вновь доставить домой, к отцу. Он сказал: «Дело сделано, носить тебе рога до конца твоих дней. Но я охотно доставлю тебя так близко к отцовскому дворцу, что ты сможешь его увидеть, однако я туда более не пойду!» Она просила его в другой раз и в третий. Но все было тщетно.

Как Андолозий отдал молодую королеву в женский монастырь в Ибернии, препоручив ее аббатисе оного

Когда Агриппина увидала и постигла, что ни одна просьба более не поможет, она сказала: «Если я обречена носить рога и быть столь безобразной, я не желаю возвращаться в Англию и не хочу, чтобы меня видели люди, которые меня знают, ни отец, ни мать, ни кто-либо другой. Отвези меня в чужие земли, где меня никто не узнает». Андолозий спросил: «Где тебе будет лучше, чем у отца и матери, короля и королевы?» Но она не пожелала этого и сказала: «Отдай меня в монастырь, чтобы я могла затвориться от мира сего». Он спросил: «Воистину ли ты желаешь этого и серьезны ли твои намерения?» Она ответила: «Да».

Тут он собрался и доставил ее в Ибернию, на самый край земли, что неподалеку от чистилища святого Патриция. Там в поле, вдали от людей, возвышался большой и красивый женский монастырь, в который никого, кроме знатных дам, не принимали. Там он оставил ее сидящей в одиночестве в поле, пошел в монастырь, к аббатисе, и сказал ей, что привез с собой благочестивую и знатную девицу, красивую и здоровую, лишь на голове у нее произросло нечто, чего она стыдится, и поэтому не желает оставаться с друзьями, а жаждет уединиться в таком месте, где ее никто не знает. «И если вы примете эту девицу, я заплачу за ее содержание втрое больше». Аббатиса ответила: «Желающая поступить в монастырь должна внести двести крон, ибо я для каждой из них держу служанку и предоставляю им все, чего они ни пожелают. И раз вы желаете уплатить за нее втрое больше, то ведите ее сюда». Андолозий пошел и привел Агриппину к аббатисе. Она встретила Агриппину, и та приветствовала ее весьма учтивым и изящным поклоном, и аббатиса тотчас увидела, что девица знатного рода, она приглянулась ей также своей наружностью, аббатиса пожалела, что прелестная девица носит на голове проклятые рога, и спросила: «Агриппина, желаешь ли ты, чтобы этот монастырь стал твоей обителью?» Та с великим смирением ответила: «Да, милостивая госпожа аббатиса». Она сказала: «Тогда ты должна повиноваться мне, ходить к мессам и во всякое время в хор и обучиться тому, чего не умеешь. Наш орден не слишком строг: кто желает перейти в иной монастырь либо взять супруга, может это сделать. Но деньги, которые даются за вступление, сколько ни уплачено, никому не возвращаются назад». Агриппина ответила: «Милостивая госпожа, какими бы ни были обычаи, а также давнее происхождение вашего почтенного монастыре, я не буду ни нарушать, ни изменять их».

И Андолозий уплатил аббатисе шестьсот крон и просил ее взять Агриппину на свое попечение, что она и обещала сделать, радуясь тому, что получила так много денег наличными. На этом Андолозий простился с аббатисой, которая от рождения была графиней. Она сказала Агриппине: «Пойди, проводи своего друга». И с тем он пошел прочь, и когда они подошли к воротам, он сказал ей: «Ну, Агриппина, благослови тебя Господь и дай тебе Бог долго пребывать во здравии и обрести в этом монастыре вечную радость!» Она ответила: «Аминь. Да будет так!» И жалобно расплакалась и взмолилась: «О добродетельный, праведный рыцарь, вы испытали на мне, несчастной девице, вашу волю и непреклонность. Но год долог, и в нем много дней, и часы не равнозначны один другому, я всецело уповаю на Господа, настанет еще счастливый час, когда ваше благородное сердце обратится к доброте, а ваши душа и разум исполнятся сострадания. Вспомните тогда обо мне, несчастной пленнице, томящейся в глуши, и поделитесь со мной милосердием и исцелите меня, ибо я не могу служить ни Господу, ни миру, столь ненавистны мне рога».

Эти речи тронули сердце Андолозия, но он ничего не сказал ей, кроме как: «Да свершится Божья воля!» И с тем пошел своей дорогой. Удрученная Агриппина затворила ворота и пошла к аббатисе, та дала ей в служанки девицу и отвела келью, где она пребывала в одиночестве и с усердием, как только могла, молилась Господу, хотя душа ее витала далеко от молитв.

Когда Андолозий расстался с Агриппиной, он воспрянул духом, надел свою шляпу и пустился странствовать из одной земли в другую, покуда не очутился в Пругке, что во Фландрии, где можно всячески развлечься красивыми женщинами и прочими тому подобными вещами, и посмеялся над отчаянием, которое испытал прежде, и вновь по всей чести вооружился, и купил сорок превосходных коней, и нанял вдобавок много добрых слуг, одел всех их в платье одного цвета, и снова начал сражаться и биться в рыцарских состязаниях, и объехал Германию, любуясь прекрасными городами, лежащими в Римской империи. Оттуда он поскакал в Венецию, Флоренцию и Геную и послал за купцами, у которых скупил драгоценности, и уплатил всем им наличными, после чего погрузился с лошадьми и слугами на судно и с радостью отправился домой, в Фамагусту, к своему брату.

Брат сердечно встретил его, обрадованный тем, что он прибыл с таким великолепием, и, когда они откушали, взял Ампедо своего брата Андолозия, отвел в некий покой и спросил, что с ним приключилось. Тут он обо всем рассказал ему, как в придачу к кошельку лишился и шляпы. Но Ампедо так сильно испугался, услыхав, что в придачу к кошельку была утеряна и шляпа, что свалился в беспамятстве наземь и не дал ему досказать до конца. Андолозий растер своего брата и, когда тот вновь пришел в себя, поведал, как однажды, лишившись всего, он хитростью заполучил все назад. «Поэтому не печалься так». И снял с пояса кошель, вынул из дорожной сумы шляпу, положил оба сокровища перед Ампедо и сказал: «Любезный брат, возьми оба сокровища и благоденствуй, услаждайся ими, как пожелаешь, я всей душой даю тебе на это согласие и ни в чем не стану перечить». Ампедо ответил: «Кошель мне даром не нужен, ибо кто им владеет, тот вынужден во всякое время терпеть страх и опасение, я прочел о том, какой страх и какие заботы испытал наш блаженной памяти отец».

Когда Андолозий услыхал эти слова, он весьма обрадовался и в душе подумал, если брат возьмет кошель, то не пройдет много времени, как я вновь должен буду просить у него кошель. Теперь же он мой. Андолозий не осмелился поведать брату, как купил роскошные драгоценности и не уплатил за них и как он, враз лишившись всего — кошелька, шляпы и драгоценностей, оставшись ни с чем, да к тому же в чаще, где не было ни еды, ни питья, хотел удушить его и повеситься сам. Подумал он, не скажу я ему о том, он перепугается до смерти либо впадет в опасный недуг.

И повел веселую жизнь, наслаждаясь поединками, скачками, устраивая так, чтобы все танцевали и веселились. И вышло через Божью милость и его благородство, что удостоился он великих похвал, и всяк его чтил, и весь народ просил его никогда не покидать их. Проведя некоторое время в Фамагосте, он взял свои доспехи и поскакал к королю, что в добрых двадцати милях от Фамагосты, к королевскому двору, чтобы там развлечься. И когда он туда прибыл, король и его слуги весьма радушно встретили его, король спросил его, где он так долго пропадал. Андолозий поведал ему обо всех королевствах, которые объехал.

Король беседовал с ним дольше, чем с любым другим, потому что Андолозий был его подданным, а также потому, что отец его, Фортунат, души в нем не чаял. И спросил его король, не был ли он недавно в Англии. Он ответил: «Да, милостивый король!» Спросил тот: «У короля Англии прекрасная дочь, единственное дитя, прозывающаяся Агриппина. Я хотел взять ее в супруги моему сыну. Но до меня дошла весть, будто девица исчезла. Скажи, ты ничего не слыхал о ней, отыскалась она или все еще нет?»

«Милостивый господин, об этом я могу вашей милости доподлинно поведать. Воистину так, у него чудесная дочь, вдобавок она весьма хороша собой, и некими ухищрениями нигромантии она очутилась в Ибернии. Там, в женском монастыре, где нет никого, кроме благородных и знатных дам, я беседовал с ней не так давно». Король спросил: «Есть ли надежда, что она вновь возвратится к отцу? Я стар и желал бы позаботиться о сыне и королевстве до своей кончины».

Как королевские послы стараниями Андолозия прибыли с Кипра в Англию, чтобы увидать прекрасную девицу

«Милостивый господин король, ради вас и вашего сына, всецело достойного всяческих почестей, я употреблю в этом деле старание и вскоре с Божьей помощью возвращу девицу во дворец ее отца». Король просил его сделать это, не жалея денег, ибо он воздаст ему и слугам его всяческими благами. Андолозий сказал: «Милостивый король, снарядите высокое посольство и отошлите его четырнадцатью днями позже меня, и тогда они найдут молодую королеву в Лондоне, во дворце ее отца. И если он обещал вам Агриппину, то с честью пришлет ее вам». Король спросил: «Андолозий, мой добрый друг, устрой дело так, чтобы не вышло никакой оплошности, ибо я направлю туда весьма знатных и высоких послов, чтобы они не попусту явились туда». Он ответил: «Не тревожьтесь, но велите изобразить сына на полотне и пошлите портрет с послами, королю и королеве это доставит радость, и тем сильнее будет их желание выдать свою прелестную дочь за столь красивого юношу». И когда молодой король услыхал, что Андолозия посылают за его супругой, он подошел к нему и весьма усердно просил его взяться за дело всерьез, чтобы оно уладилось и чтобы они не получили отказа, ибо он весьма наслышан о красоте и совершенствах, которыми обладает Агриппина.

Андолозий обещал ему приложить всяческое старание, и простился с ним, и поскакал со своими слугами обратно в Фамагусту, и просил своего брата вновь одолжить ему шляпу, обещая вскоре возвратиться. Ампедо согласился и опять позволил ему взять шляпу. Андолозий наказал своему казначею не чинить слугам нужды, чтобы они были веселы, ибо вскоре он возвратится к ним, и, взяв шляпу, двинулся из одной земли в другую, и пожелал оказаться в чаще, где росли яблоки, от которых вырастают и вновь исчезают рога. В сей же миг он очутился там, и когда он подошел к деревьям, они были усыпаны отменными плодами, он не ведал, от каких яблок рога вырастают, а от каких исчезают. И с великой неохотой пришел к решению съесть одно. Иначе он не мог поступить. Если бы он не принес с собой яблока, то не смог бы излечить Агриппину от рогов. Поразмыслив, он наконец сорвал одно яблоко и съел его. Тут вырос у него рог, следом он съел другое, тут рог вновь исчез. И он взял несколько таких яблок, и с ними устремился прочь оттуда, и прибыл в Ибернию, к монастырю, и постучался. Его вскоре впустили, он пошел к аббатисе и спросил Агриппину, сказав, что желает поговорить с ней.

Аббатиса послала за Агриппиной, и сделала это с великой охотой, ибо тут же узнала Андолозия. Агриппина встретила его настороженно, не зная, зачем он прибыл к ней, и испугалась из-за его появления. Андолозий сказал: «Милостивая госпожа, позвольте Агриппине несколько времени побеседовать со мною наедине». Та охотно позволила ей это, он удалился с Агриппиной в укромное место и спросил ее: «Агриппина, рога ненавистны тебе так же, как и тогда, когда я расстался с тобой?» Она ответила: «Да, и чем далее, тем более». Он спросил ее: «Будь ты всецело свободна, куда бы устремились твои помыслы?» Она сказала: «Куда же еще мне устремиться, как не в Лондон, к возлюбленному господину моему, королю, и к королеве, моим отцу и матери?» Андолозий сказал: «Агриппина, Господь внял твоей молитве, то, чего ты желаешь, сбудется». И тотчас дал ей съесть половину яблока и следом велел ей ненадолго прилечь и вновь подняться, и тут она совершенно исцелилась от рогов.

Служанка, которая была к ней приставлена, расчесала и красиво убрала ее волосы, в чем понимала толк. Агриппина, красиво и мило убранная, предстала пред аббатисой, и когда аббатиса увидала Агриппину, то созвала из келий всех женщин, обитавших в монастыре, чтобы они полюбовались Агриппиной, так похорошевшей за такое краткое время. Все женщины удивились этому, а особенно тому, что она в столь краткий срок исцелилась от рогов. Андолозий сказал: «Не удивляйтесь этому так сильно! Все в Божьей власти, для Господа нет невозможного. Видите, кому Господь желает блага, против того никто не устоит. Агриппина — королева, отпрыск королевской четы, и я вновь вручу ее отцу и матери. Не пройдет и месяца, как ее выдадут замуж за молодого короля и прекраснейшего из юношей, что ныне здравствуют на свете». Эти речи запали Агриппине в голову.

Андолозий уплатил аббатисе сто крон. Он оставил деньги ей и прочим дамам в счет выкупа и поблагодарил их за то, что они с такой честью содержали Агриппину. Равным образом и Агриппина поблагодарила их весьма учтиво. И простились они и пошли из монастыря. Когда он вышел в поле, то надел на себя шляпу и перенес королеву в Лондон, ко дворцу короля, и вновь устремился в путь, ибо дворец, в котором ему учинили столь великое коварство, повергал его в ужас, и вновь отправился в Фамагосту, к брату и слугам.

Как прекрасная Агриппина по совету Андолозия была выдана замуж за молодого короля Кипра

Когда Агриппина возвратилась домой и об этом стало известно королю и королеве, они обрадовались, как и все их придворные, и в честь того, что отыскалась пропавшая дочь, устроили там великое торжество. Они нарядили Агриппину со всяческой роскошью и великолепием. Меж тем как предавались они всевозможному веселью, дошла до короля весть, что с многочисленной свитой прибыли послы короля Кипра, посланные для того, чтобы просить его выдать Агриппину, молодую королеву, замуж за их юного наследника, о чем и сообщили королю.

И когда послы прибыли в Лондон, их весьма любезно приняли и сняли для них постоялый двор, где было все, что им требовалось. После того, как они провели там четыре дня, король послал за ними. Они явились, весьма изысканно одетые в богатое платье, всяк сообразно своему званию. В их числе были два графа, один герцог и множество рыцарей и слуг, и повели они речь о свадьбе. Когда королева услыхала, что держат совет о свадьбе Агриппины, стало ей весьма тягостно выдавать замуж свою любимую и красивую дочь в столь отдаленные земли, да еще за того, о котором не ведали, кривой он или хромой, зрячий или слепой. И когда она пожаловалась на это, ее речи дошли до ушей тех, что с Кипра. Они явились к королю и просили его послать за супругой. И когда она пришла, они вынули изображение своего юного короля и показали его. Когда все увидали, что его облик столь прекрасен, король спросил, так ли это. Тут послы поклялись королю и королеве, что он гораздо краше и весьма строен и высок ростом, к тому же не старше 24 лет. Это им понравилось. Королева взяла портрет молодого короля, и отнесла его Агриппине, и сказала ей, что ее хотят выдать замуж за юного короля, который стократ прелестнее и краше того, чей облик зрит она на портрете. Она слыхала об этом прежде от Андолозия, и доверилась она портрету и дала свое согласие. Что король и королева решат, тому она и подчинится.

Когда король и королева услыхали волю Агриппины, они продолжили разговор с теми, что с Кипра, и свадьба была вконец решена. Король повелел обеспечить многие суда надежными людьми, провиантом и всем прочим, что необходимо, и сообразно со своей честью дал молодой королеве приданое — роскошное платье и драгоценности, как и подобает могущественному государю. Он послал туда с королевой множество верных и знатных людей, а особливо графиню, супруг которой был морским разбойником,[125] а также много благородных и знатных дам.

И устроил король великий праздник для своей дочери и того народа, которому предстояло двинуться с ней в путь. И когда суда были полностью оснащены и все добро погружено, благородная девица простилась со своим отцом, королем, и со своей матерью, королевой, и сказала: «Милостивый король и милостивая королева, да хранят вас во веки веков Господь всемогущий из своего небесного царствия и мать его, Пресвятая Дева Мария, да ниспошлют они вам здоровье и долголетие». И преклонила пред отцом колена и, тяжко вздыхая, со слезами на глазах сказала: «Прошу вас благословить меня, ибо ныне я расстаюсь с вами и знаю, что никогда более не увижу ни вас, ни мою матушку». Король ответил: «Агриппина, возлюбленная дочь моя, да хранит тебя от всех душевных горестей благословение отца и сына и святого духа, извечной троицы, да ниспошлют они тебе и всем тем, кто возжелает тебе добра, мир, здоровье, долголетие, и изобилие всяческих плодов, и благорасположение всех и вся!» Королева, ее мать, не добавила ничего более, кроме того, что сказала: «Да будет так. Аминь!»

Агриппина поднялась с колен и направилась к морю, к своему судну, а за ней двинулись слуги, которые плыли вместе с ней, и сверх того последовала за ней несметная толпа народа, проводившая ее вплоть до судна, и многие жалели, что прекрасная королева расстается с ними и они никогда более ее не увидят.

Когда Агриппина и те, кто ей сопутствовал, взошли на судно, матросы подняли паруса и во имя Господа отплыли, и Господь ниспослал им хорошую погоду, так что все шло у них весьма удачно, ибо тот, кто хочет из Англии попасть на Кипр, должен плыть Испанским морем, которое для мореходов изо всех прочих морей, пожалуй, наиопаснейшее.

Но они, с Божьей помощью, благополучно пристали к берегам Кипра, где к тому же ожидали их прибытия. Агриппина, прелестная юная королева, и все ее слуги бодрыми и здоровыми достигли Кипра. Король Кипра созвал и собрал вместе герцогиню, четырех графинь и многих знатных дам и столь же знатных мужей, которые с великими почестями встретили королеву. Гостей ожидали изысканные кушанья и напитки, каждому воздали сполна, и чужеземцам и соотечественникам, и стар и млад радовался, что к их молодому королю прибыла столь красивая супруга. Было там наготове множество коней, карет и повозок, и всяк с честью снарядился, и прибыли они в Медузу, где король держал двор.[126] Зная об их прибытии, он собрал благороднейших и знатнейших дам и мужей всего королевства, и как ни великолепно встретили их в Фамагосте, в Медузе их приняли вдесятеро почетнее и роскошнее. Невозможно описать то, как старая королева выехала молодой навстречу с пышным двором, одетым в богатое платье. Так встретили они королеву Агриппину.

Следом прискакал молодой король с великолепными слугами. Все они с головы до пят были облачены в доспехи и блистали подобно зеркалам на солнце. Они также приветствовали королеву. И когда приветствовал ее молодой король, Агриппина, едва увидав его, по портрету, который ей показывали, поняла, что пред нею ее будущий супруг, молодой король. Она благодарила его изящными поклонами, веселой улыбкой и учтивыми речами. И с великой радостью они поскакали к королевскому дворцу, убранному с роскошью и великолепием. И началось веселое празднество. Все князья и господа, подвластные королю Кипра, прискакали на свадьбу. Все они привезли королю богатые дары, всяк по мере сил и возможностей, и свадьба началась.

Она длилась шесть недель и три дня, и всякому воздали сполна. Можно было бы многое рассказать о том, какими великолепными были шествия в церковь и многие другие вещи, приключившиеся там, и о том, что всяк подарил королеве. Андолозий послал в Кандию[127] за судном с мальвазией и мускателем, которое он, наравне с другими дарами, преподнес на свадьбу, осушили его, будто это гельденвейнское из Кельхейма,[128] ибо было его вволю. Покуда длилась свадьба и долгое время спустя там ни в чем не испытывали нужды.

Как Андолозий неизменно побеждал всех в состязаниях и скачках, благодаря чему снискал великую благодарность дам, но и великую зависть некоторых господ

И покуда длилась свадьба, князья и господа только и делали, что скакали и состязались, бились на турнирах и развлекались. В первый день свадьбы бились король и герцоги, на другой день — графы, бароны и рыцари, на третий — кнехты и слуги знатных князей и господ. И всякую ночь награждали призом того, кто днем победил всех других в состязаниях. Это происходило ночью. Во время танцев королева возлагала на победителя красивый венок, отчего всякий, с кем это случалось, был донельзя счастлив. И всяк старался прославиться и получить награду из рук прекрасной королевы Агриппины.

Андолозий также бился в состязаниях, когда сражались графы, бароны и рыцари, он всегда выезжал в поле вооруженный богаче и лучше любого другого, лишь королю он не смел уподобиться, и неизменно брал верх во всех рыцарских состязаниях, устраивавшихся там. За это дамы и господа часто удостаивали его славы. Однажды графы, бароны и рыцари, а в их числе и Андолозий, вновь сражались в турнире, и если прежде он свершил немало рыцарских подвигов, то напоследок он сражался что было сил. Когда настала ночь, вновь должны были вручить приз, который по праву принадлежал Андолозию. Но вышло так, что гостеприимства ради его присудили графу Теодору Английскому, прибывшему с королевой из Англии. Андолозий нисколько не дорожил призом и уступил ему эту честь.

Но весь народ сообща сказал: графу Теодору присудили приз, который следовало бы отдать Андолозию. Это дошло до графа Теодора, и он втайне воспылал к Андолозию жгучей ненавистью и не ведал, как учинить ему бесчестье, позор и убытки, ибо к этому склонялись его разум, помыслы и душа. Он был чужеземцем на земле Кипр и не имел ни поместий, ни замков, ни подданных. Но на королевской свадьбе оказался другой граф и вдобавок морской разбойник, по имени граф фон Лимози, имевший на небольшом острове неподалеку оттуда замок. Его общества граф Теодор и стал домогаться.

Как говорится, рыбак рыбака видит издалека, так случилось и на сей раз. Один мерзавец нашел другого, и, когда они подружились, граф Теодор взял и сказал своему другу, графу фон Лимози, как тут некто по имени Андолозий, не будучи знатного рода, так роскошествует и выказывает такую чрезмерную гордыню, что это его досадует. И хотя он не владеет ни землей, ни подданными, его принимают с великими почестями и предпочитают графам и иным господам знатного рода. И спросил, не оскорблен ли он этим также. Граф фон Лимози ответил: «Да, я и прочие знатные господа также досадуем на это. Король столь благоволит к нему, что ссужает и дарит ему все, чего он ни пожелает. Король возбудил большое недовольство своих дворян тем, что отдает ему предпочтение».

Граф Теодор сказал: «Я удивляюсь, что вы и прочие, вам подобные, терпите это и не велите его убить. Кабы я мог его похитить, он не стоял бы поперек дороги ни графам, ни придворным короля». Словом, они прекрасно поняли друг друга и заключили меж собой уговор. Когда свадьба придет к концу, Андолозий поскачет назад, в Фамагосту, тут они схватят его, заколют его слуг, и перевезут его из королевских земель на остров Лимози, где у графа был весьма крепкий замок, и там станут его бить и истязать, пока он не даст им вдоволь денег, чтобы они могли, подобно ему, жить в роскоши. И последовали они уговору, который заключили меж собой.

Как Андолозий поскакал домой, в Фамагосту, был взят в плен двумя графами, а слуги его были заколоты

Андолозий, пребывающий о тех вещах в совершенном неведении, поскакал вслед за тем, как свадьба миновала, в Фамагосту. Тут два графа наняли слуг, и схватили Андолозия, и закололи всех его слуг, и отвезли его в замок на остров Лимози. Там его надежно стерегли, чтобы он никогда не выбрался оттуда. Тогда он предложил тем, которые его стерегли, великое богатство, если они помогут ему выбраться из темницы. Они не поверили ему, решив, что, выйдя оттуда, он ничего им не даст. Но и Андолозий не посмел показать им кошель, он опасался, что они отнимут кошель, а ему не помогут, и пребывал в великом страхе.

И дошла до короля весть, что все слуги Андолозия заколоты и никто не знает, взят он в плен, жив или мертв. Не ведали они также, кто это сделал, и решили, что это дело рук турецких всадников, предпринявших набег, ибо земли турок граничили с владениями кипрского короля. А два графа, совершившие это, вновь прискакали ко двору и держались тихо, будто ничего о том не ведали.

О том, что Андолозий исчез, дали знать его брату, Ампедо. Он спешно прислал к королю послов и просил помочь ему отыскать брата. Король сказал, что ему весьма жаль, но он не ведает, где его брат, Андолозий, жив он или мертв, но он постарается узнать и не пожалеет никаких денег, чтобы выкупить его, даже если это будет стоить ему половины королевства. Это послание короля они доставили Ампедо.

Когда Ампедо выслушал его, пришло ему в голову, что он лишился брата из-за кошелька, которым тот владел, и его будут бить и истязать, покуда он не расскажет о шляпе. Воистину этому никогда не бывать! И в гневе и досаде он схватил драгоценную шляпу, и изрубил ее в мелкие клочки, и бросил их в огонь, и ждал подле, покуда они не обратились в пепел, чтобы никто более не смог и не пожелал ею тешиться. По дороге к королю он держал постоянных гонцов, но сколько их ни прибыло, ни один из них не принес доброй вести, что узнали, куда его брат подевался. И оттого взяла его такая досада и охватили такие душевные муки, что он впал в смертельный недуг, и никто из врачей не смог исцелить его, и он умер, и не помогли ему ни роскошный дворец, ни наличное золото.

И когда по прошествии нескольких дней два графа услыхали, что король столь скорбит о своем благородном рыцаре Андолозии, они сделали вид, будто также донельзя огорчены. Король повелел объявить: любому, кто принесет ему доподлинное известие о том, куда подевался Андолозий, он даст тысячу дукатов наличными, будь тот живой или мертвый. Тут стали усердно о нем разузнавать. Но никто ничего не смог разведать. А кто об этом знал и в том помогал, не смел ничего сказать, ибо опасался лишиться через это жизни.

Меж тем граф фон Лимози простился с королем, и отправился в свои владения, и прибыл в замок, где Андолозий томился в заточении. Он сидел в глубоком подземелье, вдобавок руки и ноги его были закованы в колодки. Увидав графа, Андолозий обрадовался и возомнил, что упросит графа выпустить его на волю. И принялся его молить, чтобы он смилостивился над ним и освободил его из темницы, прикинувшись, что не ведает, чей он пленник и почему с ним столь сурово обходятся. Если он учинил кому-нибудь несправедливость, то готов возместить урон, а также служить и душой и телом.

Граф сказал: «Андолозий, тебя не для того привезли сюда, чтобы вновь отпустить. Ты — мой пленник, и ты скажешь мне, откуда у тебя столько денег, что ты тратишь их круглый год. И не медли, или я так изобью тебя, что ты будешь рад, что сказал мне это». Когда Андолозий услыхал его слова, он донельзя испугался, и потерял всякую надежду, и не ведал, что ему ответить, и сказал лишь следующее: «В Фамагосте, в моем доме, есть потайная яма, которую показал мне отец, когда собрался умирать». И сколько бы денег оттуда он ни черпал, им нет конца. И если граф доставит его пленным в Фамагосту, то он покажет ему эту яму. Но граф не пожелал этим удовольствоваться, и высвободил Андолозия из колодок, и начал его бить, учинил ему великие мучения, тот долго сносил их, упорно держась того, что сказал изначально. Однако муки и истязания, которым подверг его граф, были столь тяжки, что он из-за боли не смог дольше терпеть и открыл ему, что у него за кошель.

И когда граф о том услыхал, он тотчас взял у него кошель, и испытал его, и нашел, что он прав, и приказал вновь посадить несчастного Андолозия в колодки, и препоручил его тому, на кого всецело полагался.

И граф послал денег тому, кому был должен, и со всеми расквитался, и обеспечил всем свой замок, и исполненный радости возвратился ко двору короля, к своему другу, графу Теодору, также с радостью встретившему его. Они, как и прежде, долго беседовали друг с другом. И он поведал графу Теодору, как обошелся с Андолозием, как жестокими истязаниями и пытками отнял у него кошель и в каком суровом плену содержит его. Тут граф Теодор сказал: «Это мне не под душе. Было бы лучше, если бы он умер. Я слыхал при дворе короля, что он — доктор нигромантии и может летать по воздуху. А вдруг он выберется из темницы и услышат от него, как мы обошлись с ним. Тогда король либо лишит нас своей милости, либо велит казнить». Граф фон Лимози сказал: «Он столь крепко закован, что не учинит нам никакого зла».

С тем они объединились и взяли из кошелька столько денег, сколько хотели, и всякий желал оставить кошель в своем распоряжении. Сошлись они на том, что один из них будет распоряжаться кошельком полгода, а затем на следующие полгода передаст другому, а тот, у кого будет кошель, не даст другому испытывать нужду в деньгах. Граф фон Лимози был старшим, и первый полгода кошельком должен был владеть он.

Отныне у двух графов имелось в избытке денег, но они не осмеливались ни тратить их, ни чрезмерно роскошествовать, чтобы не навлечь на себя подозрений. И хотя они жили припеваючи, все же граф Теодор опасался, что они могут лишиться кошелька, и его неотступно тяготила мысль, что было бы лучше, если бы Андолозий умер. Он также задумал бежать с кошельком, когда тот окажется в его власти, так далеко, чтобы ни король, ни граф фон Лимози не смогли до него добраться. Это и побудило его просить графа фон Лимози дать ему одного из своих слуг, который отправился бы с ним на остров, а также написать, чтобы его впустили в темницу к Андолозию. И как он пожелал, так граф фон Лимози и сделал, дав ему вдоволь денег, слугу и письмо.

Как Андолозий был лишен своего кошелька и в темнице убит, а брат его, Ампедо, изрубил чудесную шляпу и с горя умер

Итак, граф Теодор простился с королем и королевой и сказал, что желает осмотреть эти земли. Это было ему дозволено, и он отправился на остров Лимози, и прибыл туда, и был проведен в замок, в темницу, где томился в плену Андолозий. Когда он вошел к нему, несчастный и безутешный Андолозий, чьи руки и ноги в колодке к тому часу наполовину истлели, почувствовал утешение и возомнил, что граф фон Лимози прислал к нему графа Теодора, чтобы тот выпустил его, и пришло ему на ум, раз кошель у них, им нечего более взять у меня.

Тут, однако, граф Теодор начинает и говорит: «Скажи, Андолозий, нет ли у тебя еще такого кошелька, какой ты дал моему другу. Дай мне тоже такой». Он ответил: «Милостивый граф, у меня нет такого более. Если бы у меня был такой кошель, я бы вам не отказал». Граф спросил. «Говорят, будто ты — доктор нигромантии и можешь летать по воздуху и заклинать черта. Почему ты не заклинаешь его теперь, чтобы он помог тебе выбраться отсюда?» Он ответил: «О милостивый граф, я не умею этого и никогда не умел, я наслаждался лишь кошельком, который ныне у вас. Пред господом и миром я отдаю его вам и вашему другу, и обещаю никогда не предъявлять вам претензий, и умоляю вас честью Господа и Пресвятой Девы Марии помочь мне, бедному и несчастному человеку, выбраться из этой суровой темницы, дабы не сгинул я тут столь жалким образом без покаяния и святого причастия». Граф сказал: «Ныне ты печешься о спасении души, почему ты не сделал этого, когда похвалялся пред королем и королевой своей роскошью, чрезмерной гордыней и чванством и покрывал всех нас бесчестьем? Где же прекрасные дамы, которым ты так преданно служил? Все они награждали тебя призами, к ним и взывай теперь о помощи. Но я хорошо вижу, что ты желаешь выбраться из темницы. Не томись ожиданием, вскоре я помогу тебе выйти отсюда». И отвел кнехта, который стерег Андолозия, в укромное место и предложил ему пятьсот дукатов наличными, чтобы он задушил его. Стражник не пожелал этого сделать и сказал: «Он человек благочестивый и донельзя слаб, вскоре он умрет собственной смертью, я не возьму греха на душу». Граф сказал: «Тогда дай мне веревку, я сам удушу его и не уйду отсюда, покуда он не испустит дух». Кнехт не пожелал сделать этого и принести ему веревку. Тогда граф Теодор снял с себя пояс, опоясывавший его, и обвил поясом шею несчастного Андолозия, руки и ноги которого были закованы в колодку и который не мог шевельнуться. И рукоятью своего кинжала граф закрутил пояс до упора и таким способом задушил благочестивого Андолозия, и дал кнехту денег, чтобы они убрали тело прочь, и, не медля более в замке, ехал и скакал до тех пор, пока не возвратился на Кипр, ко двору короля.

Там его хорошо приняли. Он подошел к своему другу, графу фон Лимози, который приветствовал его и спросил, что с ним приключилось и как ему понравились остров и королевство. Он ответил, они мне очень понравились. И втайне граф фон Лимози спросил его, как обстоит дело с Андолозием. С радостью он поведал: «Дело обстоит так, что он более не нанесет нам убытка. Я умертвил его своими собственными руками. Мне не было покоя, пока я не был уверен, что он мертв, теперь я это знаю наверняка». Граф Теодор возомнил, что сделал хорошее дело. Ах, Боже, не ведал он, что принес себе зло. Прошло три дня, в течение которых они не брались за кошель, чтобы взять оттуда денег.

А по истечении трех дней довершилось первое полугодие, и кошель должен был перейти к графу Теодору также на полгода. Он с радостью пошел к своему другу, графу фон Лимози, и сказал, чтобы тот принес кошель и взял оттуда денег, которых ему хватило бы на некоторое время, а кошель отдал ему, ибо настал его черед распоряжаться им. Граф не возражал и сказал, что охотно сделает это, и добавил: «Когда я беру кошель в руки, мне становится жаль Андолозия. Я не хотел, чтобы ты убивал его, он и без того умер бы вскоре сам». Граф Теодор ответил: «Мертвец не наделает шума».

И пошли вместе в некий покой, где в сундуке хранился кошель, он вынул его и положил на стол, стоявший в этом покое. Граф Теодор взял кошель в руки и хотел, как прежде, отсчитать оттуда денег, однако кошель был пуст. Они не ведали, что кошель потерял свою силу и свойства, как только оба брата, Ампедо и Андолозий, умерли. Тут и силе кошелька настал конец. Знай они это, содержали бы они Андолозия с великими почестями и делали бы ему добро, чтобы он дольше прожил, либо по меньшей мере наполнили бы золотом один-два сундука и благодаря этому до конца своих дней жили бы в богатстве.

Не добыв из кошелька денег, они взглянули друг на друга. Граф Теодор в свирепом гневе воскликнул: «О ты, коварный граф, ты, значит, захотел обмануть меня и подсунуть мне другой, скудный кошель вместо столь совершенного! Не надейся, что я стану терпеть это. Не мешкай и живо неси чудесный кошель!» Граф фон Лимози ответил ему и сказал, что это тот самый кошель, который он взял у Андолозия, и иного у него нет. И как случилось, что он более не таков, как прежде, ему неведомо. Но граф Теодор не удовольствовался этим, и чем далее, тем более свирепел, и сказал, что он задумал учинить ему злодейство, но ничего из этого не выйдет, и обнажил меч. Видя это, граф фон Лимози также схватился за меч, и они с яростью набросились друг на друга, и каждый из них желал зарубить другого насмерть, и наделали такого шума, что в покой ворвались кнехты. Тут они увидали, что их господа сражаются друг против друга, встряли меж ними и разняли их. Но покуда их разнимали, граф Теодор смертельно ранил графа фон Лимози. Его слуги увидали это и схватили графа Теодора. И дошла до короля, до двора его весть, как два графа, которых прежде было не разлить водой, рассорились меж собой. Король повелел спешно доставить обоих господ во дворец под стражей, чтобы допросить их о причине распри. И когда взялись исполнить повеление короля и доставить ему графов, то раненого фон Лимози никоим образом привести не смогли и доставили во дворец лишь графа Теодора.

Как два графа рассорились меж собой из-за кошелька и благодаря этому стало известно об убийстве, поэтому оба они были казнены

Тут король вскоре узнал, что единственная причина разгоревшейся злобы — кошель Андолозия, и тотчас повелел привести палача, и, запасясь свидетелями, допросить графа Теодора далее, и весьма тщательно дознаться у него обо всех тех делах, которые он сотворил. И пытали его и с великой жестокостью били, так что он волей-неволей поведал им, как в темнице своими собственными руками удавил Андолозия, и обо всем деле с начала и до конца.

Когда король услыхал, как они обошлись с благородным Андолозием, он всем сердцем опечалился и разгневался на убийц и злодеев и, недолго думая, вынес приговор и повеление: обоих их колесовать и, если граф фон Лимози столь недужен, принести его на место казни, если он мертв, мертвым его и колесовать. И как гласил приговор, так с обоими графами-убийцами и поступили, предав их обоих казни, их настигло заслуженное возмездие: убив благочестивого Андолозия, они по праву заслужили смерть.

И когда убийцы милостью кошелька, которым и наслаждались-то они лишь краткий миг, были колесованы и убиты, король немедленно послал слуг на остров Лимози и повелел занять замок, город, и деревни, и весь остров целиком, особливо же замок, в котором томился в плену добросердечный Андолозий. Король повелел схватить там женщин и мужей, всех, кто ведал об убийстве, был в нем повинен и умолчал о том, и приказал казнить их пред замком безо всяческого милосердия. Он узнал также, что труп Андолозия они бросили в ров с водой вблизи замка. Он повелел извлечь его оттуда, и с великими почестями и горящими факелами доставить в Фамагосту, и захоронить в том чудесном соборе, который заложил и выстроил его отец, а также устроить по нему пышную мессу, поминовение на седьмой день и на тридцатый так, как подобало бы некоему из могущественнейшего и высочайшего рода его королевства. И были на его поминовении старый и молодой король, а также старая королева и молодая королева Агриппина, которая на сей раз сожалела о верном Андолозии.

И вследствие того, что оба они, Ампедо и Андолозий, не оставили после себя наследников, король взял роскошный дворец себе и нашел там великое богатство и роскошь — домашним убранством, драгоценностями и наличными. В этом дворце поселился молодой король, который жил в Фамагосте вплоть до кончины своего отца.

История эта весьма поучительна: кабы молодой пожелал и потребовал в лесу от Девы счастья мудрость вместо чудесного кошелька, ему воздалось бы за нее сторицей, ибо это сокровище никто не смог бы у него похитить. Благодаря мудрости и разуму он раздобыл бы также бренное богатство, достойное пропитание и немалые поместья. Но поскольку в юности, гонясь за весельем и наслаждениями, он превыше всего любил и ставил мирское богатство и роскошь, то уготовил он себе самому и сыновьям своим страдания и язвительную горечь, и, хотя краткий миг жилось им сладко и припеваючи, возымело это все же такой конец, о каком вы тут услыхали. Без сомненья, еще многие предпочли бы подобный кошель всяческой мудрости. Но каждый, кому предоставится такой выбор, должен, не раздумывая долго, последовать разуму, а не своей дерзкой и прихотливой душе и выбрать мудрость, а не богатство, как и совершил Соломон, благодаря чему он стал богатейшим королем на свете. Но должно полагать, Дева счастья, предоставляющая такой выбор и подарившая Фортунату кошель, изгнана из наших земель, и в этом мире ее более не найти.

1598

Удивительное дело, как это столь славные подвиги шильдбюргеров оказались по сию пору неописанными! А ведь из-за каких пустяков люди аршинные грамоты строчат! По правде говоря, сам я не могу отрицать, что здесь впору на несправедливость сетовать. Но что делать? И кого в том винить? Уж конечно не самих жителей Шильды — велики были их дела и не о письме заботы. Не стали они подвиги свои на бумаге славить, а прибегли для этого к более мудреным знакам и отпечатали их на сырой еще глине могильных памятников. Кстати сказать, это тоже свидетельствует об их необычайной прозорливости, ибо, дай они глине затвердеть, им пришлось бы ковырять в ней не деликатными своими перстами, а костылем ночного сторожа (а костыль этот, как всем известно, снабжен острым железным наконечником и весит три пуда шесть фунтов и двадцать два золотника) или другим каким остроконечным орудием — к примеру, навозными вилами. А ведь была у них не plumbum ingenium — свинцовая башка, но столь доброй памятью они были наделены, что тот, кто услышал нечто от своих внуков, мог спустя несколько сотен лет слово в слово все пересказать своим дедам и прадедам, как если бы знал это еще до сотворения мира. Впрочем, дела свои шильдбюргеры окружили такой глубокой тайной, что ни один человек в мире не смог бы про них проведать, не приснись они одному повелителю ех terra incognita, сиречь из никому не ведомой державы, а у повелителя этого тоже, как говорится, была ума палата. Пробудившись, он тотчас призвал к себе трех самых мудрых своих и благородных советников, из коих один был точильщик, другой — трубочист, а третий — соломорез, и повелел им сей же час, прямо на Рождество Христово, отправиться в землю позади Утопии и до тех пор не устраивать привала, покуда не доберутся они до страны, где отыщут троих таких же умников, как они сами. И три вышеупомянутых посла, не теряя времени даром, взвалили себе на плечи каждый свой инструмент, и пустились в путь-дорожку, и после долгих странствий добрались до Калекута. Когда же входили они в город, тамошний городской голова, коего звали Свиногон[130] Лёбель, как раз направлялся со своими советниками в ратушу. Но поскольку не все советники в назначенный час явились, рассерчал тот городской голова сверх всякой меры, схватил свиной рожок, каким обычно сгонял свиней, приложил его к своему благородному рту и затрубил с такою силой, что от натуги аж почернел. Тут городские советники сломя голову примчались. Понравилась городскому голове этакая прыть, и промолвил он важно: «Вот ведь как вас, больших господ, сзывать приходится, эх вы, чурбаны!» Об ту пору гнал мимо ратуши его помощник стадо свиней, а господа заседать еще не начали. И стали свиньи тереться — бока чесать — о столбы и подпорки. И весь дом стал сотрясаться и ходить ходуном, так что городской голова, опасаясь, как бы дом не рухнул, тут же на месте издал указ поставить на каждом углу по советнику, дабы те отгоняли свиней; ну, а поскольку дубинок у них с собой не было, стали они махать на свиней шляпами, чтобы ратуша, Боже упаси, не рухнула.

Когда эта опасность миновала, поспешили советники наверх. Тут надобно заметить, что у ратуши не было лестницы, и потому слуга городского головы спускал сверху доску на веревках и при помощи хитроумно прилаженных блоков поднимал господ советников одного за другим наверх. Трое послов иноземных от изумления рты разинули и восхитились тем, как тут все разумно устроено. И пришли они к заключению, что, пожалуй, и впрямь нашли себе подобных, но прежде, чем к городскому голове с приветственной речью обратиться, порешили поднабраться еще мудрости и пошли на погост поглядеть могильные памятники. Когда же увидели, какие затейливые знаки выдавлены на каждом, призадумались они, что же это значит. Поскольку ума им было не занимать, в конце концов они смекнули, что знаки эти передавали потомкам — чем погребенный был при жизни славен и знаменит. К примеру, вилы на могильнике говорили, что усопший знал толк в навозе; а прописное «С» означало, что покойник был мастер выгребать свинарник, и так далее и тому подобное. После чего поспешили послы к ратуше и попросили у городского головы аудиенции, которая была им милостиво предоставлена. Взгромоздились они один за другим на доску, и слуга вытянул их наверх. Теперь надо было одному из них слово молвить, и после долгих препирательств, кому говорить первому, выбор пал на точильщика, и он повел такую речь:

«Мы — трое послов; я — мастер точить ножи, ножницы и топоры на точильном колесе; товарищ мой, тот, что сзади выпрямлен, а спереди согнут, — искусный соломорез, а третий — умелый и бесстрашный трубочист. Прибыли мы к вам из дальних стран, господин Свиногон, несравненный мастер дуть в свиной рожок и без устали размахивать бичом от восхода и до заката среди своих свинодрыг». Посол намеревался продолжить речь, но точильное колесо, прилаженное за плечами, его перевесило, и он внезапно свалился вниз на мостовую. Стукнулся он так сильно, что вмиг позабыл, о чем говорил, когда же немного опамятовался, горожане попросили его свою речь закончить. Он же не мог и рта раскрыть, так как при падении вывихнул себе ребро, и тут стали они думать да гадать, как бы ему помочь. Надумали снова поднять его на доске наверх и опять сбросить: авось ребро станет на место. Так и случилось. Тут горожане потребовали, чтобы он продолжил свое так славно начатое приветствие, но точильщик ответил: «Да я с перепугу все слова растерял». Услыхав это, бросились они, словно полоумные, по домам, и в скором времени вернулись — кто с лопатой, кто с киркой, кто с ломом — и давай раскапывать мостовую на месте, где чужеземный посол свою речь растерял. Долго копали, долго искали, но ни одного словечка не нашли, хотя вырыли довольно глубокую яму. Очень они огорчились, стали совет держать и смекнули, что недурно бы приспособить эту яму под колодец. Но не знали они, какой ему быть глубины, а потому перекинули через яму балку, один из них ухватился за нее руками и повис; за его ноги уцепился второй, за того — третий, и так далее. В конце концов верхнему пришлось тяжеленько, и он крикнул тем, кто за него схватился: «Эй, милые соседи, держись крепче — мне на руки поплевать надо». Но только руку отпустил, как вся ватага рухнула на дно, один на другого. Что тут было делать? Всякий может ошибиться. Наконец, задумались горожане, куда им девать выкопанную землю, и после долгих словопрений один нашел выход: надо выкопать рядом другую яму и свалить туда землю из первой. Переглянулись они, покумекали, и еще один изрек: «А куда мы денем землю из второй ямы?» Тут первый воскликнул: «Дурачье вы, дурачье! Вторую-то яму надо выкопать поглубже, чтобы в нее вся земля — из первой и из второй — вошла». И когда три посла это услышали, покраснели они от стыда за свое скудоумие — и давай Бог ноги! Смекнули, что против такого народа им и соваться нечего. Вернулись они к своему королю и всё ему доложили, что они в Калекуте слышали, видели и до чего дошли своим умом. И просили соизволения отправиться туда на свой страх и риск еще разок и разузнать обо всем побольше. Когда же опять они вернутся, глядишь, и они тоже наберутся мудрости, которую не грех будет перед всем светом обнаружить.

Глава первая ОТКУДА ВЗЯЛИСЬ, В КОГО УРОДИЛИСЬ И КАК ПОЛУЧИЛИ СВОЕ ИМЯ ШИЛЬДБЮРГЕРЫ ИЗ МИСНОПОТАМИИ

Старые люди много-много сотен лет тому назад сочинили этот прекрасный стишок, который и в наши дни не потерял своей правдивости и потому заслуживает внимания:

Все это можно с полным правом сказать о шильдбюргерах (что проживают за Калекутом, в могущественном королевстве Миснопотамии), к чести и славе оных, ибо они также следовали по стопам своих достопочтенных предков и были в том тверды, и ничто не могло их с пути свернуть, покуда не сделала этого великая нужда, коей хочешь не хочешь, а поклонишься и коя знать не знает никакого закона и не помышляет об общем благе, о сохранении и процветании родного отечества, — так вот, такая нужда заставила свернуть их с верного пути и вступить на другую дорожку, о чем вы вскорости непременно услышите. И на их поучительном примере надобно нам усвоить, как надлежит следовать своим честным родителям в добрых нравах и делах, и тогда из беды проистечет для всех большая польза.

Ну так вот, ежели верить слухам, которые ходят о них по всем землям (а что еще остается делать, коли нет более людей, которые все это смогли бы доподлинно записать, ведь все бумаги, вкупе с родовыми книгами и летописями, сгорели дотла во время ужасного пожара, когда город Шильда вместе со всем, что в нем находилось, стал добычей пламени, о чем в свое время и в своем месте мы доложим со всей обстоятельностью), — так вот, говорю я вам, ежели верить слухам — последние не всегда лживы и вздорны, но в иных есть немалая толика правды, — первые шильдбюргеры были родом из Греции и происходили не от кого иного, как от одного из семи мудрецов. Тому подтверждением служат их благородные повадки и высокая мудрость; да и название Миснопотамия тоже греческое, и корень сего слова означает «болтун», каковы многие греки, хотя и не все).

Но который именно из великих греческих мудрецов был праотцем шильдбюргеров, этого, как ни прискорбно, установить нельзя, подобно тому как еврею неведомо, из какого колена Израилева он происходит.

Тут уместно заметить, что древние греки частенько бывали неблагодарными и платили злом за добро, кое оказывали им мудрые сыны их отечества, и подчас весьма сурово расправлялись с ними: кого казнили, как, например, Мильтиада, Фокиона и прочих; кого изгоняли, как Ликурга, Тезея, Солона, Аристида, Фемистокла[131] и многих других, и должны они были влачить свои дни и кончать свою жизнь на чужбине. Вот одному из таких мудрецов, без сомнения не худшему, пришлось поселиться в упомянутых краях вместе с женой и детьми, и дети после его смерти возвратиться в Грецию не пожелали.

На примере этих детей оправдалось то, о чем гласит изречение:

ибо пошли они в своих отцов мудростью, и потому, обжегшись на молоке, дули на воду, и не захотели возвратиться к неблагодарным грекам, по чьей милости стали чужеземцами. Посоветовались они и решили пустить корни в этой стране, построили себе дома, стали пасти скот, пахать землю и взяли за правило как можно меньше мешаться в чужие дела.

Глава вторая О ВЕЛИКОЙ МУДРОСТИ И ВЫСОКОМ РАЗУМЕ ШИЛЬДБЮРГЕРОВ И О ТОМ, КАК ПО ЭТОЙ ПРИЧИНЕ МНОГОКРАТНО ПРИЗЫВАЛИ ИХ НА СОВЕТ КНЯЗЬЯ И ВЛАДЕТЕЛЬНЫЕ ОСОБЫ, ОТЛУЧАЯ ОТ ДОМА, ОТЧЕГО ВСЕ ДЕЛА ИХ ПРИШЛИ В УПАДОК

Как уже было сказано, первый житель Шильды был человек такой мудрый и рассудительный, что и детям своим не позволял резвиться на воле как глупым телятам и не отдавал их, подобно многим, на попечение матушки, отчего, как известно, получаются маменькины сынки. Нет, это был превосходный отец, он сам учил и наставлял своих отпрысков и сумел внушить им все свои добрые правила.

Итак, прилежный отец смог передать детям все свое глубокомыслие и рассудительность в добавление к тем талантам, коими одарила их мать-природа, а они в свою очередь оказались весьма прилежными учениками, доведя начатое до совершенства, когда учить и учиться (только тогда толк выйдет, ежели одно с другим сочетается) означает возводить здание на фундаменте, заложенном природой. И потому, скажу я вам, дети того первого были щедро наделены всяческими добродетелями, преимущественно мудростью. В целом свете (а ведь свет в ту пору был столь велик и обширен, что ни один человек не знал, где он кончается, хотя ненасытные испанцы и прочие уже столько денег потратили, чтоб тот его конец отыскать) — в целом свете, повторяю, не было в те времена людей, которые могли бы умом сравниться с шильдбюргерами. Ведь умные люди тогда попадались редко, и если какой встречался, был он большой диковиной. Не то что ныне, когда чуть ли не каждый, особливо глупец, объявляет себя мудрецом и требует, чтобы все вокруг его за такового почитали.

Молва о превеликом разуме и высокой мудрости шильдбюргеров разнеслась вскоре по окрестным городам и весям и проникла даже в самые отдаленные земли. Проведали о том князья и владетельные особы, такой яркий свет мудрости не скрыть, он пробивается и далеко посылает свои лучи.

Вот и вышло, что императоры, короли, князья и рыцари в дальних странах, ежели в чем теперь сомнение имели, слали своих послов к шильдбюргерам за советом и помощью. А уж советом те завсегда помочь могли, мудрости у них на то с избытком хватало. Никогда не случалось, чтобы советы их пропадали втуне, хотя и не всегда они достигали цели, что бывает порой, даже если люди полны намерений самых благих. Оттого прославились шильдбюргеры на весь белый свет, и каждый возносил им хвалу.

За те советы щедро их при случае одаривали — золотом, серебром, дорогими каменьями и прочими ценными предметами и сокровищами; ибо мудрость тогда ценилась гораздо дороже, чем в наши дни, когда дураков повсюду полным-полно, при иных дворах они за трапезой восседают, а умников ценят мало, а то и совсем презирают и прочь гонят. Но умные и рассудительные люди не очень от того горюют, ибо так уж повелось на свете, что мудрость не оплатить ни золотом, ни добром каким, но все она на свете превосходит и затмевает, как ясное солнце затмевает своими лучами свет прочих звезд. Ибо сказано:

Однако, по прошествии некоторого времени, князьям и прочим вельможам наскучило слать послов, и они почли за лучшее всегда иметь при дворе жителя города Шильды, чтобы в случае надобности спрашивать у него совета и из многоумных его речей, как из неиссякаемого родника, черпать премудрости. Ведь ничто так не возвышает владетельных особ, какие бы драгоценные каменья ни украшали их чело, как светлый и ясный ум, ибо это есть высший дар человека, о коем так усердно молил бога царь Соломон; и приобрести мудрость можно не иначе и лишь в том случае, когда примешь во внимание, что только

и людей, что наделены столь высоким и светлым даром, надобно иметь поблизости от себя, внимать их мудрым речам, запоминать их и обращать себе на пользу. Ибо верна присказка: «Около чего потрешься, того и наберешься», а посему кто с умным да добрым компанию будет водить, тот и сам поумнеет и подобреет. Но не увлеклись ли мы рассуждениями о пользе премудрости?

Итак, по вышеописанным причинам шильдбюргеров одного за другим отзывали в чужеземные страны, где была в них срочная нужда. И поскольку было их не так уж много, вскоре дело дошло до того, что совсем их в родном городе не осталось. И пришлось женам заступить на место своих мужей и заменять их во всяких работах — и в поле пахать, и за скотиной смотреть, что они поначалу делали с превеликой охотой — каждой хотелось покомандовать.

Нечто подобное и в наши дни случается, от труда женского прок невелик, ибо как ни хлопочут они, как ни надрываются, а за мужчинами им не угнаться. Вот и в Шильде так же было. Но это только тогда бывает, когда женщины берутся за мужское дело; обычно-то труд женский и мужской совсем разные, так что мужчины всем скопом не смогли бы произвести на свет одного-единственного малого дитяти, они ведь вообразили бы, что его надо высиживать, как некий человек, который считал, что, сидючи на головке сыра, он высидит теленка.[132] И потому надобно много женщин иметь, ежели хочешь, к примеру, покорить силой такие города, как окруженная крепкими стенами Вена в Австрии (сохрани ее Господь на благо всех христиан!),[133] или же славный повсюду город Страсбург.

Из-за недостаточной обработки оскудела земля Шильды, ибо уже не ступал по ней хозяйский сапог, который, как известно, лучше всех землю унавоживает. Отощала и скотина — ведь жиреет она только под хозяйским глазом. И инструмент стал не тот — никто его больше не точил, не правил. Батраки и служанки совсем обленились и перестали работать, вообразив, что коли хозяева их находятся невесть где, а без хозяев никак нельзя, то они отныне сами себе господа и хозяева. И чему тут удивляться, ведь сказано же:

Одним словом, пока благочестивые шильдбюргеры старались всем услужить и все дела, кои в том нуждались, поправить, не ради корысти, а ради всеобщей пользы, потерпели они оттого много вреда и урона; уподобившись тем, кто драчунов разнять желает и сам больше всех тумаков получает. Ибо недаром сказано:

Глава третья КАК ЖЕНЫ ШИЛЬДБЮРГЕРОВЫ ПОРЕШИЛИ ЗАПОЛУЧИТЬ ОБРАТНО СВОИХ МУЖЕЙ И ОТПРАВИЛИ ИМ ПОСЛАНИЕ

Вот ведь какая притча: ни жена без мужа, ни муж без жены хозяйствовать не могут, от такого разделения только вред да сумятица. Коли нет хозяина в доме, то нет и умения, а где нет умения, там и порядка нет — ломят кто во что горазд, никто друг друга не слушает; ну а там, где один другого не слушает, вряд ли что путное получится. В любой работе надо, чтобы один другому руку подавал, как мы это и видим во всех ремеслах и промыслах. Если же нет хозяйки в доме, то и вовсе порядка не ищи, а коли в доме порядка нет, то не будет его и во всем хозяйстве, одним словом: если на кухне крыша прохудилась, жди потопа во всем доме. Я уж не говорю о воспитании детей и прочих вещах. Истинно говорится:

Потому-то муж с женою никак друг без дружки обойтись не могут, так уж на свете повелось, что один к другой тянется и ее к себе в дом приводит, но бывает меж ними и разлад, и тогда муж жену из дома гонит, а иной раз жена мужу войну объявляет. Почему так дело обстоит, а не иначе, легко понять из дальнейшего. Видя, какой ущерб городу причиняет отсутствие мужей, собралась однажды женская община Шильды, за мужей все дела вершившая (спрашивается, могло быть иначе?), и стала совет держать: как бы ради всеобщей пользы — ведь добро их истощилось и ремесла пришли в упадок — спасти родной город. Долго они судили и рядили, а все к одному приходят: мужей надобно домой возвращать.

Перво-наперво порешили они письмо мужьям написать и разослать его во все концы, где, как они знали, их мужья обретаются. В письме этом они всем и каждому сообщали следующее:

Глава четвертая КАКОЕ ПИСЬМО ЖЕНЩИНЫ ШИЛЬДЫ НАПИСАЛИ СВОИМ МУЖЬЯМ

«Мы, женщины города Шильды, низко кланяемся дорогим мужьям нашим, всем купно и каждому в особицу, и спешим их уведомить: поскольку (слава Господу!) отмечен наш род превыше всех прочих мудростью и разумом, так что князья и государи в самых дальних странах возжелали не только слушать умные речи ваши, но и во всех делах с вами советоваться, — отозвали они вас всех к себе, оторвав от родного дома, от хозяйства, от жен ваших и родимых детушек. Чтобы того скорее достигнуть, господа на подачки да обещания ух как тороваты, а вы, на корысть польстившись, и дорогу домой забыли. Заделались вы истинными чужаками и проводите дни ваши вдали от нас и от ваших любимых чад, от всего, что было вам прежде любо и дорого; а хозяйство наше оттого в упадок пришло, поля не родят, скотина дичает, слуги распустились, дети малые, коих мы, матери, порой чрезмерно любим и нежим, растут неслухами. Не говоря уж о другой беде, которая из вашего отсутствия проистекает и о которой вы сами могли бы в великой вашей прозорливости догадаться, а именно что оскудел и скоро совсем прервется наш род шильдбюргеров, который сохранялся и множился столь долгие годы. Вот по этой и по всем прочим причинам мы исполняем свой долг и бьем вам челом, чтоб вернулись вы поскорее каждый в свой дом и хозяйство ваше на ноги поставили.

И еще вот над чем поразмыслите: бросили вы нас, бедных жен ваших, на произвол судьбы, а ведь мы с вами клятву давали верность друг дружке блюсти, но вон сколько лет прошло — а вас все нет и нет, как будто ничто нас не сроднило и не носили мы под сердцем вашу плоть и кровь. Ведь природа даже зверю неразумному внушить умеет, что не следует ему от стаи отбиваться, так неужели пример этот вас в краску стыда не вгоняет: насколько же больше подобает разумному созданию, особливо человеку мудростью наделенному, со спутницей своей не расставаться и везде и всюду опорой ей быть. Сколь противно здравому смыслу и природе, когда человек с самим собою расстается: как же можете вы с нами, с коими есть вы единая плоть, так надолго расставаться? Вспомните о детях, которых вместе мы зачали, они уже спрашивают: кто же отцы наши? Как вы мыслите, поблагодарят ли они вас, когда вырастут да узнают, что оставили вы их без помощи, на верную погибель? Не думаете ли вы, что через то иссякнут в них заложенные природой добрые к вам чувства?

Воистину счастье изменчиво и ненадежно, быстро оно проходит. Разве не слышали вы старый стишок:

И еще дозвольте словечко молвить: ведь милость-то господская что погода апрельская. Видно, запамятовали, как охотник с беззубой собакой поступает: в награду за верную службу на первом суку ее вешает. Насколько похвальней, да и самим вам не без пользы будет, жить в своем дому, занимаясь ремеслом, в покое, в мире и в благословении, наслаждаться плодами трудов своих и радоваться женам да детишкам, друзьям да приятелям, не заботясь о том, что кто-нибудь вас свободы лишить может, а ведь свобода дороже серебра и злата! А ближнему помогать — это вы и тут можете: кому ваш совет надобен, тот вас и сам найдет. Ежели вы, мужья наши, обо всем поразмыслите, о чем мы вам написали и о чем умолчали, то себе то же самое скажете, только у вас получится складнее. Засим кончаем мы это письмо в надежде, что не зря к совести вашей взывали и что вы немедля в путь-дорогу отправитесь и домой воротитесь, ибо не захотите же вы обнаружить в родимых гнездах чужих птенцов, кои будут насвистывать: здесь вам от ворот поворот. Так мы вас от беды предостерегаем. Писано сие в городе Шильде и печатью вашей же, что вас ждет не дождется, скреплено, года и дня такого-то и т. д.».

Глава пятая КАК ШИЛЬДБЮРГЕРЫ ПОСЛЕ ПОЛУЧЕНИЯ ПИСЬМА ВЕРНУЛИСЬ ДОМОЙ И КАК ВСТРЕТИЛИ ИХ ВЕРНЫЕ ЖЕНЫ

Получили шильдбюргеры на чужбине это послание, и сердце у них дрогнуло, поняли они, что жены правильно им все отписали и что давно пора им возвращаться в родной город. А посему испросили они у своих господ отпуск для поправления домашних дел. Просьбе этой господа вняли и шильдбюргеров отпустили, хоть и без всякого удовольствия — кому охота лишиться мудрых советчиков. Пришлось жителям Шильды поклясться, что, коли в них будет нужда, они опять пред светлые очи явятся. И вот, после столь долгого отсутствия, шильдбюргеры со славой и великими дарами вернулись домой; но ведь мудрый человек всех наград и всякой чести дороже, хоть ты его позолоти.

Возвратившись, нашли они у себя дома во всех делах такое расстройство, что поначалу, несмотря на весь свой ум, ничего понять не могли. Но в конце концов все же уразумели, что город сотни лет строится, а чтобы разрушить его, и одного дня довольно.

А жены хоть и рады были возвращению долгожданных своих мужей, но встретили их по-разному, как были они по натуре и комплекции друг от дружки отличны. Одни встретили их с любезностью и лаской, как то и надлежит природе женской и благонравию под стать. Другие же им в лицо грубые и оскорбительные слова бросали и такими проклятиями их приветствовали, что, пожалуй, лучше было бы этим мужьям и на чужбине остаться. Такая повадка и по сей день кое у кого в ходу, но малый прок от этого жены имеют — лишь тумаки да недовольных мужей.

Как бы там ни было, все они были возвращению мужей рады, праздничные пиры устраивали и возвратившихся мужей своих окружили заботой. Но такова уж женская натура: коли начнут браниться, так не легко перестать, и долго они еще мужей своих попреками осыпали и им объясняли, что не дело это — столько времени оставаться на чужой стороне, ведь и поля, и скот, и прислуга, и хозяйство пришли оттого в упадок, но надобно мужьям все упущенное наверстать и каждому своим делом заняться. На что мужья им свое согласие дали и честью и верностью в том поклялись.

Стали тут шильдбюргеры судить да рядить, как им дело повернуть, чтобы князья и вельможи не мучили их больше и от дома не отрывали. Очень хотелось им мирную свою жизнь от господских посягательств уберечь. Но поскольку время было позднее, а дело важное и требовало длительного раздумья, то порешили шильдбюргеры еще раз собраться и к окончательному решению прийти.

После чего, вволю речами мудрыми, что меда слаще, насладившись и кушаний добрых, что злата и серебра дороже, в меру отведав (ибо мудрецы, в отличие от дурней, не обжираются и не упиваются сверх всякой меры), пошли жители Шильды по домам, и кто не хотел долее бодрствовать, завалился в свои перины, которые были честь по чести приготовлены и вилами взбиты.

Глава шестая КАК МУДРЫЕ ШИЛЬДБЮРГЕРЫ СОВЕТ ДЕРЖАЛИ И ПОРЕШИЛИ ОТ СВОЕГО ВЕЛИКОГО УМА ГЛУПОСТЬЮ СПАСАТЬСЯ

На другой день собрались жители Шильды под большой липой на базарной площади. В летнее время они всегда здесь устраивали сходки; зимою ратушей им служил трактир, а председательским местом была скамейка у печки. И когда городской голова со своими советниками умом пораскинули, то быстро разрешили все спорные и запутанные дела, которые в их отсутствие обнаружились (ибо людям умным и рассудительным не требуется столь много времени на раздумье, как некоторым теперешним судьям).

После того как все дела рассудили, приступили они к главному: как им быть и что делать, чтобы их больше из Шильды не отзывали, но могли бы они со своими домочадцами пребывать и всем домом править. Первым делом взвесили они все «за» и «против»: причиненный их отсутствием великий вред и ту пользу, что была от иноземных князей, — и стало им яснее ясного, что польза далеко не покрывает урона. Вот тогда и был учинен среди жителей поголовный опрос: как им впредь поступать? Послушали бы вы, какие тут мудрые речи зазвучали, сколь высокоумными были советы и до чего складно люди говорили. Одни считали, что на князей и вельмож надо просто рукой махнуть. Другие же говорили, что отказывать им не след, а надобно всякий раз давать такие дурные советы, чтобы те князья сами Шильду и ее обитателей в покое оставили. Иные советовали по-иному и еще кое-что предлагали ко всеобщему благу; но поскольку каждый дудел в свою дуду и одно с другим не согласовалось, так ни к чему они окончательно и не пришли.

Под конец вышел вперед старый горожанин и повел такую речь: «А я, к примеру, так считаю: поелику нас, шильдбюргеров, отрывали от домашнего очага из-за нашей мудрости и ясного ума, чтобы пользоваться нашими советами, а нам оттого проку мало, сало само собой в кухне не растет, — надобно, по моему разумению, спасаться глупостью и шутовством. Тогда нас впредь никто трогать не будет и никуда не отзовет. Посему всем нам надлежит, от мала до велика, самым что ни на есть нешуточным и затейливым образом валять дурака, и какая бы глупость кому на ум ни взбрела, тотчас он должен ее сотворить. А уж мудрость наша здесь весьма на пользу будет, ведь когда надо изобразить глупца, к примеру, в комедиях, на такие роли недаром берут самого умного да сметливого. Ибо немалое это искусство — разыгрывать из себя дурака или шута. Бывает, возьмется за такое дело человек бестолковый, и вместо смеха получаются одни слезы. А и того хуже: надумает иной человек разыграть глупца — и сам взаправду в оного превратится, на всю жизнь дураком останется: и будет он дурак, пока не свистнет рак, соловьем не зальется кукушка и солью не выстрелит пушка. Но нам-то, шильдбюргерам, надеюсь, это не грозит, а все непременно на пользу пойдет». Такие мысли были высказаны старым шильдбюргером в долгой и красивой речи, кою приводить здесь полностью смысла не имеет.

С превеликим усердием обсудили шильдбюргеры предложение и совет старца. Предмет сей показался им столь важным, что решили они никоим образом не спешить и горячку не пороть. Ведь

Поскольку же не хотели, чтобы что-либо бестолковое из их решения проистекло, постановили они еще раз хорошенько все обмозговать, а уж потом к делу приступать.

Затем вся община разошлась по домам, обязав друг друга обдумать, с чего начать и за какой кончик шутовского колпака прежде всего ухватиться.

Втайне-то кое у кого из них на душе кошки скребли: как это так, на склоне дней своих, после стольких лет мудрствования — и вдруг превратиться в глупцов. Ведь глупцы сами свою глупость с трудом переносят и терпеть не могут, когда другие им глупость в глаза тычут.

Но поскольку речь шла об общем благе, за которое каждый и жизнь свою с превеликой охотой бы отдал, порешили они в конце концов с мудростью распроститься и стать отпетыми дураками. На этом кончается та часть нашей истории, в коей повествуется о великом уме шильдбюргеров, и речь далее пойдет о том, как шильдбюргеры глупостью спасались.

Глава седьмая КАК ШИЛЬДБЮРГЕРЫ РЕШИЛИ ПОСТРОИТЬ НОВУЮ РАТУШУ И ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО

Прошло несколько дней, и вновь собралась вся община Шильды: надо было им посовещаться, как положить начало своему шутовству, дабы весть о нем сразу разнеслась по всему свету. После долгих словопрений они порешили: так как отныне вся жизнь в Шильде потечет по новому руслу, следует прежде всего общими силами и на общинные средства возвести новую ратушу, коя глупость бы их терпела (ибо, судя по всему, были они уже тогда изрядными дураками).

Сама по себе эта затея была не столь уж глупа и сумасбродна, но нельзя же было шильдбюргерам с первого же раза вывалить целый мешок глупостей: люди бы тут сразу догадались, что все это они понарошку делают. И вот, памятуя об этом, ибо они и всегда были смекалисты, жители Шильды сговорились поначалу попридержать свое шутовство, а по прошествии времени, когда представится случай, развернуться вовсю.

Кстати сказать, задумав начать дело с постройки новой ратуши, шильдбюргеры взяли пример со своего приходского попа, который был в службе столь усерден: едва заслышится звон, а уж тут он — и молитвенником по амвону колотит. Когда шильдбюргеры его только нанимали, он первым делом потребовал: пусть построят в церкви, прежде чем он начнет проповедовать, новый амвон из самого крепкого дуба, да еще сверху железом обошьют, чтобы мог тот амвон выдержать все его крепкие словечки в адрес прихожан, ибо по этой части поп зароку себе не давал.

Много радовались шильдбюргеры своему мудрому решению и тут же со всем пылом взялись за работу. Ибо могло показаться, что выйдет в результате их трудов нечто толковое, а не так получится, как сказал поэт:[134]

Что это значит, передается в таком стишке:

Когда, как говорится, час пробил, решение было принято, обязанности все распределились и обговорено было, что для той работы потребуется, оказалось, что не хватает им только скрипача или дудочника, дабы мог он своею славной игрой бревна и камни приманивать, так чтобы они сами собой двигались и на свое место в нужном порядке укладывались. Приходилось же нам читать в старых книгах про Орфея: дескать, когда он пел и играл на арфе, то сбегались и слетались его послушать не только птицы и дикие звери, но и деревья к нему приближались, и целые леса, и даже горы (было это, верно, в ту пору, когда горы еще могли говорить и двигаться), даже потоки мог он останавливать, и они тоже наслаждались его пением. Известно также про Амфиона,[136] который сладкими звуками арфы сдвигал камни, так что они ложились друг на друга, и сами собой вырастали стены славного города Фивы, что в Беотии, и было в тех стенах до сотни врат и, без сомнения, еще больше башен.

Такое пение пришлось бы кстати шильдбюргерам при постройке ратуши, ибо оно сберегло бы им много труда и усилий, не говоря уж о денежных расходах. Но поскольку такого певца они поблизости не нашли, то решили все вместе без промедления за работу приняться, и всячески друг другу пособлять, и от затеи своей не отступаться до тех пор, пока не возведут ратушу до самого конька.

Глава восьмая КАК ШИЛЬДБЮРГЕРЫ ВАЛИЛИ И ОЧИЩАЛИ БРЕВНА ДЛЯ РАТУШИ И С БОЛЬШОЙ НАТУГОЙ СНЕСЛИ ИХ С ГОРЫ, ЧТОБЫ ПОТОМ СНОВА ЗАТАЩИТЬ НАВЕРХ

Шильдбюргеры были тогда еще не совсем глупцами (ибо их разум должен был угаснуть не вдруг, а исподволь, как угасает свеча) и знали, что сначала надобно запастись бревнами, камнем, известью и песком — всем, что потребно для доброй постройки. Поэтому отправились они всем скопом в долину, что за горой, и принялись, согласно указаниям городского головы, деревья валить. А когда стволы были очищены от веток и от коры и получились добрые бревна, размечтались шильдбюргеры: был бы у них такой самострел, чтобы заложить в него бревно и пальнуть им до самой базарной площади! От многих тяжких трудов это бы их избавило. Но, как говорится,

Потому пришлось нашим шильдбюргерам, поплевав на ладони, взяться за переноску бревен на собственном горбу — сперва на вершину горы, а затем вниз по склону. Немало они попотели, пока не перетаскали наверх все бревна до единого, кроме самого последнего.

Наконец взялись они и за это последнее: поднимали его и поджимали, поворачивали и перекашивали, подталкивали и перекатывали и с великим усилием достигли верха горы; отдышались, вытерли пот и начали спуск по другому склону.

Но тут, не знаю, как уж это случилось, то ли они недоглядели, то ли веревка перетерлась, а только бревно выскользнуло у них из рук и само, без всякой подмоги, запрыгало по склону, докатилось до места и легло рядышком с остальными. Этакая сообразительность — и у кого же, у неотесанного бревна! — поразила шильдбюргеров прямо-таки как громом.

— Ну и чудаки же мы все, — сказал один шильдбюргер, — ну и дураки же мы набитые и трижды ослы, что кругляки на своем горбу с горы стаскивали. Ведь никто не смекнул, что с горы-то они сами покатятся. А мы-то кряхтели, мы-то сопели. Должны же мы, глупцы, из этого случая урок извлечь.

Тут вышел вперед другой шильдбюргер и повел такую речь:

— Велика наша беда, братья, но можно горю помочь скорее, чем слепой котенок глаз приоткроет. Коли уж хватило у нас силенок бревна вниз снести, так неужто не сможем их обратно поднять? Итак, кто со мной согласен, должен начать свое дурачество: мы взвалим бревна себе на плечи и снова все до одного втащим на гору, а оттуда запустим вниз самоходом. И полюбуемся, как они ловко под горку покатятся. Вот и награда нам будет за труды наши праведные!

Такой совет пришелся по душе всем жителям Шильды, и решили они тотчас натянуть свои дурацкие колпаки, только каждый стыдился перед другим, что не он это придумал. Но очень уж они радовались, что положат своему шутовству столь достойное начало и выдержат первое испытание.

Подставили они свои горбы и с превеликим трудом поперли весь груз обратно. И если перед тем они изрядно попотели, то теперь и вовсе потом изошли, ибо крепко уже потрудились и крепко приустали, так что делали всё теперь через силу. Куда больше им хотелось в трактир пойти, чем снова бревна таскать. Но, так или иначе, все стволы опять подняли, кроме того последнего, который уронили и он сам вниз скатился. Отдышались шильдбюргеры и стали спускать бревна вниз, одно за другим, а сами стояли наверху и любовались, как хорошо те катятся да подскакивают. И были шильдбюргеры очень горды, что столь славно порадели за общее дело и дурость их испытание выдержала. И потому сочли, что не грех им теперь и в трактире посидеть, выпить да закусить да немалую дыру в своем общинном кошельке проделать.

Глава девятая КАК ШИЛЬДБЮРГЕРЫ СТРОИЛИ НОВУЮ РАТУШУ И ПОЗАБЫЛИ ПРОДЕЛАТЬ ОКНА

Доставили шильдбюргеры бревна на место, обтесали их, камень, песок, известь и все прочее раздобыли и с таким жаром принялись за постройку, что всяк, на них глядючи, подумал бы: нешуточное они дело затеяли. Прошло всего три дня, как они порешили дурью маяться, а уж вознеслись все три капитальные стены (шутовства ради строили они свою ратушу о трех углах), и положены были балки, и вся постройка была почитай что готова. С одной стороны оставили они широкий проем для входа, чтобы заносить туда общинное сено, которое они обычно сообща пропивали. Городскому голове, хотя никто об этом заранее и не подумал, пришлось это также кстати: ежели не было бы такого входа, как бы он со своими советниками в дом попадал, разве что через крышу, но это, хоть и соответствовало бы их шутовскому обычаю, было бы крайне неудобно, можно штаны порвать, да и шею свернуть немудрено, в случае ежели они вниз попадают (что вполне вероятно, когда вечерний хмель у них недостаточно еще из голов повыветрился). Затем они принялись за крышу, которая должна была лежать на трех углах, укрепили стропила и, довольные достигнутым, всем скопом отправились в тот гостеприимный дом, где хозяин протягивает руку, увенчанную венком, и стрижет своих гостей без ножниц. И закончили трудовой день превеликим пьянством, опять же за общинный счет, посчитав, что время терпит, и намереваясь продолжить дело на следующий день: «Наливай, хозяин! Шильдбюргер пьет! Шильдбюргер пьет!»

На другой день, как только ударил колокол (без этого никому не дозволялось здесь приступать к делу), сошлись все у ратуши, взобрались на стропила и начали класть кровлю. Встали они цепочкой — кто на самом верху, кто на лестнице, а кто на земле, — и тянулась эта цепочка до кучи черепицы, откуда до ратуши камнем добросить можно. Таким образом, переходя из рук в руки, каждая черепица у всех шильдбюргеров в руках побывала и попадала в конце концов к тому, кто крышу клал. Похоже это было на цепочку муравьев, когда они летом свои запасы на зиму в муравейник затаскивают.

Но поскольку от работы и кони дохнут, распорядились отцы города, чтобы в назначенный час снова колокол ударил, дескать, кончай работу и беги в трактир! Когда первый, стоявший у кучи, услышал удар колокола, он вмиг выпустил черепицу из рук и помчался прямиком к трактиру: не побежишь — не победишь! Следом за ним побросали черепицу и остальные, от первого до самого последнего, что наверху крышу клал, и помчались они друг за другом в питейное заведение, как гуси-гуменники, которые больше всего боятся, что им воды в поилке не достанется. Вот и вышло, что тот, кто последним стал в цепочку, первым прибежал в трактир и занял лучшее место, самое дальнее от входа, обеспечив себе последнее место на работе. Так же поступили и плотники: кто топором размахнулся и тут колокол услышал, ударять топором уж не стал — вскинул его на плечо, и давай бог ноги: не добежишь — не выпьешь! Почему они все так с работы торопились? Чтобы пораньше ее снова начать? Или чтобы подольше за столом посидеть? Последнее более вероятно.

Наконец, завершив дело большое, все шильдбюргеры отправились к ратуше, чтобы освятить ее во славу stultorum, сиречь дураков, и затем от имени всех дураков, глупцов, шутов испробовать, каково в ней вершить шутовские дела. Вошли они чин чином — ессе, vide, смотри, раскрой гляделки! О, немочь злая! — в ратуше тьма кромешная, хоть глаза выколи, один другого едва слышит со страху. Стали они дивиться да прикидывать, по какой причине в ратуше темно, уж не допустили ли они какой ошибки при постройке, отчего свет загражден и никак внутрь проникнуть не может.

Двинулись они к дверям и вышли на волю, поглядеть, какой изъян снаружи обнаружится, и видят: три стены стоят на месте целехоньки, крыша аккуратно настелена, на улице солнышко сияет и никаких огрехов не видно. Снова вошли в ратушу, но там уж точно ничего не увидели, за недочетом света. Ну что тут долго толковать? Не открылась им причина такой тьмы, сколько они свои глупые головы ни ломали. Потому объял их великий страх, и стали они созывать для решения этого дела общую сходку.

Глава десятая КАК ШИЛЬДБЮРГЕРЫ СВЕТ В РАТУШУ НОСИЛИ

Когда настал день, назначенный для общей сходки, собрались все жители Шильды, сколько их было, ни один не остался дома, ведь дело это всех равно касалось. Каждый захватил с собой зажженную лучину, и когда уселись, к шапкам лучины прикрепили, чтобы в темноте разглядеть соседа и чтобы городской голова не перепутал имена и звания присутствующих. Все тут были по очереди опрошены, как следует поступить, и мнения разошлись, что всегда бывает при обсуждении мудреных вопросов.

И когда уже совсем казалось, будто остается только сломать стены и при новом возведении их быть повнимательнее и поаккуратнее, встал некий шильдбюргер, который прежде слыл за первого мудреца, и сказал: в прежние времена, когда он еще не отказался от мудрости, слыхал он, что на примере других многому можно научиться. Ведь недаром баснописец Эзоп свои уроки представлял в виде коротких историй, или басен. А посему желает он рассказать одну такую историю, что приключилась с сыном брата дедушки его прабабушки.

— Сын брата дедушки моей прабабушки, — так начал он, — а звали его Утис, услышал как-то, что его знакомый сказал: «До чего же вкусны куропатки!» — «А ты едал их, — спросил он того знакомого, — откуда ты о том знаешь?» — «Нет, не едал, — ответил знакомый, — но один приятель мне рассказывал лет пятьдесят тому назад, что была у него бабка, так вот ее дед видел в свои юные годы, как один дворянин ту куропатку уписывал».

От таких речей у сына брата дедушки моей прабабушки слюнки потекли, и захотелось ему поскорее съесть чего-нибудь вкусненького. Он возьми да скажи своей жене, — а звали ее Удена,[137] — чтобы та испекла ему пирог — куропаток ему, мол, не достать, а вкуснее пирога он ничего не знает. Однако жена его, знавшая лучше него, что есть и чего нет в горшке для масла, ответила, не может она испечь пирог, и попросила мужа потерпеть до лучших времен. Но какой прок был сыну брата дедушки моей прабабушки от таких речей, пирога он не получил и аппетита не утолил, такой сухой, неподслащенный и неподмасленный ответ пришелся ему не по вкусу, и он еще раз подступил к жене с просьбой испечь пирог, даже если нет ни масла, ни смальца, — хоть на воде.

«Ничего не выйдет, добрый мой Утис, — ответила госпожа Удена. — Я и сама бы не прочь отведать пирога, но на воде пирог не получится». — «Да ведь ты не попытала! — молвил сын брата дедушки моей прабабушки. — Сперва попытай, а потом говори!» Одним словом, чтобы отвязаться, пришлось госпоже Удене замесить тесто для пирога, затем она поставила сковородку с водой и стала сверху лить жиденькое тесто. Разумеется, пирожка не получилось, вышла одна кашица. Жена обозлилась, что дрова, мука и все ее труды пропали зря. А муж все стоял с тарелкой и ждал, когда ему — с пылу с жару — подадут пирог, но так и не дождался.

«Что я говорила! — набросилась на него жена. — Тебе бы только на своем настоять, а сам ты ничего не смыслишь!»

«Замолчи, Удена! — сказал жене сын покойного брата дедушки моей прабабушки. — Нечего тебе жалеть, что ты попробовала испечь пирог на воде. Пробовать следует до тех пор, покуда не выйдет. В этот раз не вышло — в другой получится. Какое же это искусство, ежели бы пирог сразу взял да испекся?»

«Еще бы! — ответила жена. — Тогда бы я каждый день пироги пекла да ела».

— Вот и вся история, — закончил свой рассказ бывший первый мудрец города Шильды. — А теперь попытаемся приложить ее к нашему делу. Попытка не пытка! Кто знает, быть может, свет и само солнышко можно носить в мешках, к примеру, как воду в ведрах. Ведь никто же из нас никогда этого не пробовал. Так что ежели мое предложение вам по нраву, давайте приступим. Выгорит дело — вся выгода на нашей стороне, и мы завоюем себе великую славу. Не выгорит — опять же не беда, все шутовскому нашему замыслу пойдет впрок.

Предложение его так понравилось всем шильдбюргерам, что они тут же порешили его испытать. После полудня, когда солнце пекло особенно жарко, собрались они все перед ратушей — кто с мешком, кто с ведром, кто с корзинкой — лучи света в них ловить и в дом носить. Некоторые притащили еще и пики, лопаты, вилы, совки и прочий инструмент, чтобы уж точно не допустить никакой промашки.

Как только колокол один час пробил, взялись шильдбюргеры за работу и просто чудеса творили. Одни раскрывали длинные мешки, наполняли их доверху солнечными лучами, быстро веревку затягивали и неслись во всю прыть в ратушу, чтобы свет там вытряхнуть — при этом уверяли себя, будто мешок со светом тяжелей нести стало. Другие ловили свет кастрюлями, горшками и прочим. Кто загонял его вилами в кузовок, кто — лопатой; иные из-под земли его выкапывали. А один шильдбюргер приволок мышеловку — чтобы сразу весь ясный день в нее залучить, прихлопнуть и в ратушу доставить. Короче, каждый творил то, что ему его дурная голова подсказывала.

Так трудились они в поте лица, покуда солнце на небе стояло, и совсем замаялись от жары да от беготни в ратушу и обратно. Однако проку от трудов их было ровно столько, сколько от усилий древних гигантов, кои, сказывают, горы громоздили друг на дружку и небесный свод хотели на землю обрушить. Под конец шильдбюргеры сказали: «А какое великое дело мы бы сотворили, ежели бы наша попытка удалась». И тут работу все побросали и поспешили в трактир, ибо сочли, что выпивку на общинные деньги уж непременно своими трудами заслужили.

Глава одиннадцатая КАК ЗАЕЗЖИЙ МОЛОДЕЦ ШИЛЬДБЮРГЕРАМ СОВЕТ ДАЛ, КАКИМ СПОСОБОМ СВЕТ В РАТУШУ ДОСТАВИТЬ

В ту пору, когда у шильдбюргеров означенная работа по переноске света кипела, проходил через город путник. Он остановился и так долго на них глазел, разинув рот от удивления, что его самого впору было принять за шильдбюргера. Но сколько он ни таращил глаза, все же никак не мог понять, что они там творят. Решил он — любопытства ради остановиться в этом городе на ночь и вечером в трактире спросил оказавшихся там шильдбюргеров, чего это они на солнцепеке так надрывались и что за работу производили. Те рассказали ему про свою беду и про то, как они маются, чтобы доставить дневной свет в новую ратушу.

Бродяга был парень тертый, прошел огонь, воду и медные трубы, в кармане у него была большая дыра, и он сразу же смекнул, что тут можно кое-чем поживиться. Для начала он спросил шильдбюргеров, удалось ли им доставить таким способом свет в ратушу. «Да хоть бы вот столечко!» — ему отвечают. «Все потому, — сказал им заезжий человек, — что не с того конца вы за дело взялись, а я вам могу пособить». Тут шильдбюргеры обрадовались, словно франкфуртские евреи, которым вещие ягоды продали,[138] и посулили ему большую награду от всех жителей, коли он им добрый совет даст. Вот он и пообещал горожанам помочь на следующее утро. Тогда пожелали они ему доброго отдыха и велели хозяину хорошенько его угостить, а все, что он выпьет и съест, записать на общинный счет. А заезжему молодцу лишь бы погулять на даровщину.

Едва утречком ласковое солнышко подарило городу ясный и светлый день, шильдбюргеры повели своего новоявленного помощника к ратуше. Тот оглядел постройку сверху, снизу, потом спереди и сзади, снаружи и изнутри и глубоко задумался. Должно быть, совет держал с той шельмой, что у таких молодцов за пазухой сидит. Затем велел шильдбюргерам взобраться на крышу и снять одну-другую черепицу, что те и сделали. «Вот вы свет в ратушу и заполучили, пользуйтесь им сколько угодно, — сказал бродяга. — А случись он вам в тягость, вы его снова легко изгнать можете».

Но шильдбюргеры не вникли в смысл его слов: мол, ежели дыры в крыше прикрыть, опять в ратуше темно станет. Оставили они все как есть, отпустили молодца с честью, а в доме своем общинном целое лето заседали. Ловкий плут поступил как и всякий другой на его месте: деньги принял, долго не пересчитывая, и отправился дальше, правда, частенько оглядывался, нет ли за ним погони. По сей день никто в Шильде не знает, кто он был и откуда, больше шильдбюргеры его никогда не видали.

Глава двенадцатая КАК ШИЛЬДБЮРГЕРЫ ДОГАДАЛИСЬ, ПОЧЕМУ У НИХ В РАТУШЕ ТЕМНО, И ЧТО ОНИ ПОСЛЕ ЭТОГО СДЕЛАЛИ

Долго жители Шильды не могли нарадоваться на свою новую ратушу, заседали в ней с утра до ночи, рассуждали о всяких важных вещах: об общем благе, об отечестве и о том, как дела в нем поправить. Им повезло, что почитай все лето дождей не было. Но вот лето красное миновало, солнышко стало частенько лицо свое серыми тучками закрывать, приближалась зима холодная и немилостивая, и все чаще в ратуше шутовской стало накрапывать. Не понравилось это шильдбюргерам, приходилось им теперь покрасневшие свои носы под колпаки прятать. Посему они решили, что, поскольку человек в широкополой шляпе (наподобие тех, что обыкновенно привозят молодые щеголи из заморских краев, когда так далеко заедут, что уж колоколов родных не слышат, и так долго отсутствуют, что материнский язык позабывают, дорогу к отцовскому дому не находят и старую кошку не узнают), — так вот, поскольку человек в широкополой шляпе дождя не боится, то и они под крышей, как под такой шляпой, и от дождя и от снега будут защищены. Поэтому заделали они поскорее общими силами дыры на крыше, рассудив, что раз летом грелись на солнышке, подобно пастуху на луговой травке, как им сама матушка лень велела, то зиму проведут в комнате у печки, следя, чтобы руки-ноги у них не отмерзли.

Итак, починили они крышу и отправились в ратушу, а там — что бы вы думали? — такая же тьма, как прежде, будто и не побывал у них заезжий искусник, научивший их, как свет в дом заполучить. Тут поняли они, как ловко обвели их вокруг пальца. Но сделанного назад не воротишь. Поздно кошель завязывать, когда денежки уплыли, или хлев запирать, когда корову со двора свели. И вот сидели шильдбюргеры в своей темной ратуше с лучинами на головах (в обращении с ними они тем временем весьма искусны стали) и в узком кругу спешно держали совет, который весьма затянулся.

Наконец пришла очередь говорить одному шильдбюргеру, который никогда не считал себя за последнего дурака, — по имени мы его называть не станем; встал он и сказал, что лучше всего будет поступить так, как советует его кум. С разрешения высокого собрания он тут же пошел за тем кумом к выходу, может, откашляться ему захотелось, ведь на мужиков иной раз такой кашель нападает, что рядом с ними сидеть невозможно — все равно как ручью в гору течь. Покамест он ощупью пробирался вдоль стены к выходу (лучина-то на голове у него давно погасла), приметил он в одном месте полоску света — должно быть, здесь стену плохо замуровали, — и даже свою пышную бороду кое-как разглядеть смог. Тут он глубоко вздохнул, вспомнив о своей былой мудрости, от коей они все отказались, снова пробрался на место и молвил: «Соседушки мои дорогие, дозвольте мне слово сказать». А когда ему разрешили, продолжил: «Спрашиваю я вас, не двойные ли мы и не тройные ли набитые дураки? А говорю я это вот по какой причине. Оказывается (ежели обратиться к отброшенной и презренной нами мудрости), что, коли заведется у кого дурная привычка и вытеснит то, что ему досталось от природы, то, как ни странно, делается она consuetudo altera naturae, сиречь вторая натура. Так и мы усвоили дурацкий нрав, хотя по природе своей были люди с умом и соображали, что к чему. И вот приняли мы шутовские привычки, и они пришлись нам так по нутру, что с успехом изгоняют обычаи исконные. От природы люди вполне разумные, мы теперь от природы же сделались дураками и шутами гороховыми и с шутовством своим и дурачеством ни за какие блага не желаем расстаться. Сколько страху с ратушей натерпелись, какие убытки понесли, каким позором себя покрыли, и вот сидим в потемках, и никто из нас не догадался, что мы окна-то, через которые свет в дом проникает, сделать забыли. Очень уж у нас грубо получается, нельзя себя так сразу на потеху выставлять, тут любой догадается, будь он хоть набитый дурак».

Речь эта нагнала на шильдбюргеров большого страху, почудилось им, будто всех их крепко поколотили, и они сразу как воды в рот набрали. Поглядели друг на друга, и каждый соседа своего застыдился (ежели только тот за спиной не сидел): как же это они так оплошали, и вовсе разум потеряли, и дураками быть не сумели. А потому сразу, без всяких заседаний и проволочек, они сообща принялись проламывать стены ратуши в разных местах, и не нашлось тут ни одного, кто отказался бы от отдельного для себя оконца, о коем он мог бы сказать: «Вот мое оконце, только в нем и солнце, вот моя дыра, ломись в нее с утра; а коль не веришь, потяни себя за нос, чтоб побольше рос». Прости меня повар: маслян ком, да прошел кувырком! Так что ратуша оказалась вскоре совсем готовой, недоставало только внутреннего устройства, о чем речь впереди пойдет.

Глава тринадцатая КАК ШИЛЬДБЮРГЕРЫ ПАЛАТЫ В РАТУШЕ ГОТОВИЛИ И ПРО ПЕЧЬ ПОЗАБЫЛИ

После того как избавились шильдбюргеры от одной заботы, прорубив окна, и каждый имел теперь свое оконце, принялись они изнутри ратушу отделывать и отдельные палаты выгораживать. Среди прочих выделили они три особые палаты: одну — для потения, вторую — для корпения, а третью — для разумения, — кои должно было отделать прежде всех прочих, дабы не было у шильдбюргеров никаких помех, когда они о важных делах между собой совещаться станут. Вскоре треугольная ратуша была всем шутам на славу обустроена и вновь освящена.

Тем временем холода наступили, и когда пришла пора на совет путь держать (куда сзывал шильдбюргеров коровий пастух в свой рог), то каждый захватил с собой полено, чтобы протопить печь и не обременять общую казну расходами на дрова, — но только, глядь, про печь-то они позабыли и даже никакого места для нее не оставили. От этого все они сильно переполошились и так заговорили: «Ослы мы, ослы! неужто никогда мы свою ратушу не наладим? Как же соберемся мы теперь возле печки? Видать, дурака учить — что мертвого лечить. Да и в какое место нам эту печь теперь ставить?»

Стали они о том думать и советоваться и много разных мнений выслушали. Одни говорили, нужно печку за дверью ставить, там она никому мешать не будет. Но другим это не понравилось: ведь городскому голове положено возле самой печки сидеть, а так он окажется за дверью — это же курам на смех! Под конец, после того как долго они промеж себя спорили и все возможные места обсудили, посоветовал кто-то поставить печь снаружи под окошком и городского голову снаружи и посадить, и добавил: ведь коли городской голова ближе всех к печке должен сидеть, чтобы его мудрость не замерзла, так ему, по крайней мере, все видно будет, сможет вместе со всеми и голоса пересчитать. Совет этот шильдбюргерам пришелся по душе, они даже в ладоши захлопали. Но был там один человек поперечный, которому вечно все было «не так», дурак среди них наипервейший от большой смекалки, коей он был начинен, как осел преважный. И он сказал: «Вы говорите „так“, а я говорю „не так“. Умолчу уж о том, что в этом случае лестницу к печке придется выводить: а сделать это непросто. Но еще важнее, куда жар от печки пойдет: надобно ему идти в наши палаты и их согревать, а пойдет он на улицу, улицу же, сколько ни топи, все равно не натопишь».

«Все тебе не так, хоть кол на голове теши, с позволения сказать, — сказал другой шильдбюргер этому поперечному дураку, — ведь и в кухне, с позволения сказать, жар в трубу выходит, но и внутри его довольно остается. А посему ни о чем не беспокойся, сделаю я так, чтобы жар все же к нам шел. Есть у меня дома, с позволения сказать, старая рыболовная сеть, хочу я ее общине безвозмездно предоставить, чтобы всяк меня добрым словом поминал, и мы ее перед печной дверцей повесим, чтобы жар, с позволения сказать, уловлять и через окошко к нам направлять. Вот все тепло к нам в палаты и пойдет, будет у нас дымно, да сытно, сиди да, с позволения сказать, калачи пеки».

За такой разумный совет и помощь безвозмездную шильдбюргеры горячо его поблагодарили и пообещали, что ему и его потомкам всегда будет у печки второе место предоставлено. Так дело и порешили, печь снаружи поставили, и отныне ратуша была полностью готова и дураками заполнена. Как я боялся, что и меня туда заседать возьмут и шутовскую должность мне определят, но один шильдбюргер сказал другому: «Где уж ему соваться? Он до нашего еще не допер».

Глава четырнадцатая КАК ШИЛЬДБЮРГЕРЫ ПАШНЮ СОЛЬЮ ЗАСЕЯЛИ, ЧТОБЫ ОНА РОСЛА И УРОЖАЙ ДАВАЛА, И ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО

После того как шильдбюргеры свою ратушу достроили и дураками заполнили, стали они в ней что ни день совет держать, и всякие дела обсуждать, да решать, как городской управе положено, и относились ко всему с превеликой серьезностью и тщанием. Как-то раз задумались они о провианте, как бы им запасы сделать да кое-что впрок отложить, на случай если цены поднимутся, а то ведь, не ровен час, к перекупщикам, ростовщикам-кровососам в лапы и попадешь. Думали они обо всем, как разумным управителям подобает, кои о подчиненных своих печься обязаны: как бы все заранее припасти и никто бы ни в чем недостатка не знал, и чтобы те кровососы, что и без того готовы у бедняков всю кровь, как пиявки, высосать, все мясо обглодать и голые косточки оставить, успеха бы в своем подлом деле не знали.

Особенно пеклись шильдбюргеры о соли (а в те времена из-за военных действий и междоусобиц всяких свободная продажа ее прекратилась и была в ней великая нужда). Долго они совещались, нельзя ли, мол, все так повернуть, чтобы в Шильде своя соль была — ведь на кухне без соли все одно что на пашне без навозу! Много способов они предлагали и со всех сторон обсуждали, но в конце концов восторжествовала такая догадка: ведь крупинка соли как две капли воды похожа на крупинку сахара, а сахар-то в поле растет. Стало быть, и соль должна в поле расти, ежели ее зернышки посеять; верно, и телята вырастут, ежели сыр в землю закопать, и — куры, ежели засеять яички, так что самое лучшее — выделить из общинных земель большой клин, вспахать его хорошенько и отборонить, а затем посеять на нем с Господнего благословения соль (которой, кстати сказать, в Шильде было куда меньше, чем дураков). Так они получат свою соль, и не придется им никому в ножки кланяться.

Как решили, так и сделали, поле то перепахали, хорошенько взборонили и, как им шутовская их мудрость подсказывала, густо засеяли солью — в надежде, что Господь благословит их труды — ведь сеяли они с его именем — и пошлет им богатый урожай, коим не грех и поживиться, ведь то добрая пожива, не то что у тех перекупщиков-кровососов. А чтобы поле получше уберечь, они на каждом из его четырех углов (в отличие от ратуши, поле их было четырехугольным) поставили по сторожу — птиц отгонять, ежели птицы начнут посеянную соль склевывать.

Не прошло много времени, как поле буйно зазеленело, и шильдбюргеры всем скопом выходили любоваться, как прытко соль растет. Некоторые говорили, что они даже слышат, как она растет, ведь был же некто, кто мог слышать, как трава в поле растет. И чем выше поднимались зеленя, тем пышней расцветали надежды шильдбюргеров, каждый из них в ту пору спал и видел, как он эту самую соль четвериками загребать будет.

Очень они беспокоились, как бы им понадежнее уберечь свое соляное поле, которое не грех было бы и увеличить во много раз, и вспомнили тут, что не только птицы могут повредить урожаю, но и всякие другие твари, как-то: лошади, коровы, овцы и особенно распроклятые козы — великие охотники соль лизать. Пришлось им в придачу к четверым сторожам поставить еще одного — верховного стража, коему было строго-настрого приказано: если забредет на пашню ненароком корова, коза, лошадь или овца, то должен он ее отгонять всеми возможными способами: толчками, тычками, тумаками, ударами палки и громкими проклятиями, что он и поклялся в точности выполнять, а как он свою клятву сдержал, о том речь впереди пойдет.

Глава пятнадцатая КАК НА СОЛЯНОЕ ПОЛЕ СКОТ ЗАБРЕЛ И ВЕРХОВНЫЙ СТРАЖ ЕГО ОТТУДА ПРОГОНЯЛ

Клянусь святым Витом, в толк никак не возьму, как это верховный страж — остолоп этакий! — проглядел и на соляное поле забрело целое неразумное стадо. Большой урон оно полю нанесло, много всего затоптало да опустошило, так что жаль было доброй соли, которая тут погибла, а особливо той, что еще должна была тут вырасти. Верховный страж вмиг вспомнил, что ему было приказано и что он выполнить поклялся; увидел он, как поле повытоптано и какой урон нанесен, так что гнать скотину уже смысла не было, и крепко струхнул, и задумался вот о чем: ежели сейчас уже бестолковая скотина столько всего сожрала, то сколько она еще погубит, когда поле колоситься начнет.

Посему поспешил он в город в большой тревоге — частью из-за себя, что он клятву свою не выполнил, частью из-за нанесенного Шильде урона — и доложил все по форме, как есть, городскому голове и славным шильдбюргерам. Те тоже не знали, как делу пособить, и созвали срочную общую сходку, и каждый должен был высказаться, как тут быть: чтобы соли еще больше не погибло и чтобы верховному стражу, который в столь опасном положении дров не наломал и ничего на свой страх и риск не предпринял, все же поспособствовать от скота избавиться. Ибо дуделками да пищалками тут делу не помочь, скотина все-таки, а не птица какая, и остальным стражам ничего насчет этого приказано не было.

Долго они судили да рядили, и так и этак дело поворачивали, налицо и наизнанку смотрели, с той и с другой стороны, сверху и снизу, пока у них голова кругом не пошла и не решили они назначить четырех судей, ибо судей неразумная скотина, пожалуй, пуще всех испугается. Судьи должны были пойти на соляное поле, посадить там главного стража на носилки, дать ему в руки длинный кнут и таскать его рысью по полю вдоль и поперек, покуда он своим кнутом всю проклятущую нашкодившую скотину прочь не прогонит. Сам же главный страж ни в коем случае по полю ходить не должен, чтобы посеву большего вреда не нанести и тем самым клятвы не нарушить. Верховный страж столь милостивому решению очень обрадовался, тут же на носилки взобрался и на них расселся, точно папа римский, коему он себя в мыслях своих уподобил. Судьи же его до тех пор по полю таскали, пока он всю проклятущую скотину не прогнал. Будь я сам таким верховным стражем, я бы согласился, чтобы меня хоть целый год по два раза на дню так на носилках таскали.

Само собой разумеется, четверо судей, что верховного стража по полю носили, никакого урона подрастающей соли не причинили, ибо были они непременные члены суда и своими слоновьими ножищами деликатно ступать умели и об общей пользе так радели, что никакого вреда принести не могли.

Глава шестнадцатая КАК ПОД ГОРОДОМ ШИЛЬДОЙ СОЛЬ В ПОЛЕ ВЫРОСЛА И ШИЛЬДБЮРГЕРЫ ПЫТАЛИСЬ ЕЕ ЖАТЬ

Поле под Шильдой сперва зазеленело, потом зацвело, а в конце концов то, что шильдбюргеры принимали за соль, поспело, и походило это более всего на бурьян, чертополох и другую сорную траву, о коей говорят, что все ей нипочем, даже если на нее огненный дождь прольется. Как-то один шильдбюргер поспешил на то соляное поле по нужде, ибо — под воздействием своей прежней мудрости, что не так-то легко подавить, ведь она, как старая ива, гнется, но не ломается, — рассудил, что ничего зря пропадать не должно, все должно послужить общей пользе. Когда он так рассудил, то счел, что тем самым свой долг перед общиной выполнит, как всякому доброму бюргеру полагается и как, например, поступил тот, кто общине старый рыбачий невод, хоть и весь драный, безвозмездно подарил и большую благодарность сограждан заслужил, ибо шильдбюргеры, не всю свою мудрость еще полностью растерявшие, ценили добрую волю, сердце и душу дарящего выше, чем истинную ценность его дара.

Потому так спешил тот благочестивый шильдбюргер, словно на крыльях летел, пока на поле не попал, куда добирался. Там он присел посреди травы, как то у мужиков в обычае, особенно в пору, когда вишня уже поспела и на землю попадала.

Когда он дела свои справил, сорвал он пук благородной соляной травы (считая, что и более того заслужил), для того чтобы кое-что подтереть и нос прочистить. И оказалась она столь терпкой, что он от боли сразу же взвыл, трава та на язык ему попала и так обожгла, что он стал взад-вперед по полю бегать словно полоумный и орать во всю глотку: «Ну и сильна! Ну и сильна!»

Но потом опомнился и решил, что трава от соли так сильна и жгуча, ведь бывает же, что горчица глаза ест, и тотчас надумал общине это доложить. Припустился он во всю прыть, чтобы никто его не опередил, прямо в город Шильду (надобно сказать, что лишь с тех пор, как заделались жители Шильды шутами да дураками, стали они свою Шильду городом называть, а кто ее по-старому называл деревней, того тотчас в колодец кидали, если он не предпочитал в бутылку углубиться) и, добежав до Шильды, стал бить в большой колокол, чтобы все на площадь собрались и радостную весть услыхали: соль в поле уже поспела и такой острой оказалась, что язык обжигает, из чего следует, что хорошо удалась.

Словами его вдохновленные, шильдбюргеры всем скопом в поле отправились, где тот вестник все, что с ним было, рассказал и показал, и они все сами на себе попробовали, городской голова прежде всех остальных, за ним выборные советники, а под конец все прочие. Когда они все это проделали, то очень обрадовались и каждый себя уже могущественным соляным владыкой считал.

Вот и приспело время для жатвы и сбора урожая, чтобы соль попусту не выветрилась да не опала, и шильдбюргеры вооружились всем, что считали для той работы необходимым. Одни взяли серпы, чтобы соляную траву жать; другие приехали с телегами, запряженными лошадьми, чтобы погрузить ее и в город везти, словно коноплю, а некоторые и цепы с собой захватили, чтобы соль вымолачивать.

Соль та оказалась до того крепка, что, когда они попытались ее жать, она им руки обожгла да ободрала до самых локтей. Надо было бы надеть рукавицы, но шильдбюргеры побоялись, как бы их на смех не подняли — на дворе-то лето стояло. Нашлись умники, что предложили соль косой косить, как траву — на сено, другие этого не советовали, так как семена могут осыпаться. Третьи же подсказали: хорошо бы соль стрелами сбивать, — но это дело не пошло, потому как не было среди шильдбюргеров метких стрелков, а со стороны приглашать они никого не пожелали, испугались, как бы чужеземцы их секрет возделывания соли не похитили. Короче говоря, так ничего они и не достигли. Пришлось им оставить соль в поле неубранной до той поры, покуда какая-нибудь удачная мысль в голову не придет. И ежели до этой затеи у них было мало соли, то теперь ее осталось всего ничего: что в пищу не употребили, то на поле просыпали. Очень они оттого страдали, что соль у них совсем истощилась: ни в еде ее не стало, ни в шутках, которые сделались совсем пресными, ибо еще прежде, отказавшись от мудрости, шильдбюргеры чрезмерно себе тем насолили.

Можно было бы им посоветовать сушить на печке прошлогодний снег и употреблять вместо соли; так один мудрец в древности делал, но сильно своим искусством злоупотреблял, а потому плохо кончил. Но что говорить? Никто из шильдбюргеров не мог догадаться, почему их соль оказалась такой кусачей. То ли поле они неправильно возделали, то ли навоза переложили или недоложили — другой раз, решили они, нужно будет делать получше, да непременно все примечать и записывать. Я-то знал, что трава, которая шильдбюргерам так руки пожгла, — это просто крапива; но говорить им о том не стал, чтобы их шутовству тем не повредить и чтобы они награду за то получили, как мы за свое получим. К тому же в шутовской моей голове бродила еще и другая мысль: не любим мы — и шильдбюргеры тут не исключение, — чтобы нам наши ошибки и недостатки под нос совали и на нашу глупость указывали. Известно, не дело ослу другого осла длинноухим ругать!

Глава семнадцатая КАК ИМПЕРАТОР УТОПИИ ВОЗВЕСТИЛ ШИЛЬДБЮРГЕРАМ О СВОЕМ ПРЕДСТОЯЩЕМ ПРИБЫТИИ И КАК ОНИ В СПЕШКЕ ГОРОДСКОГО ГОЛОВУ ВЫБИРАЛИ

Покуда весть о былой мудрости шильдбюргеров разнеслась по всему белу свету, прошло немало времени. Зато слух об их шутовстве и глупости разлетелся куда быстрее, и очень скоро на земле не оказалось никого, кто бы не прослышал об их проделках. По правде говоря, в том нет ничего удивительного: ведь с тех пор, как мы, люди, лишились мудрости, превратились в шутов да глупцов, да еще по своей охоте, мы чаще слушаем о всяких глупостях и шутовских проделках, а мудрость нас интересует мало. Так оно и с шильдбюргерами получилось. Чтобы люди прослышали об их уме и мудрости, понадобилось много лет, а молва об их глупости пронеслась, словно молния, еще прежде, чем они стали настоящими глупцами.

Как-то раз император Утопии, коего некоторые считают всего только королем, прибыл по своим делам в соседний с Шильдой город, и местные жители стали рассказывать ему о диковинных шутовских проделках жителей Шильды. Император очень удивился, ибо в прежние времена сам не раз прибегал к мудрым советам шильдбюргеров. Ну, а так как ему все равно надо было ждать, покуда в тот город съедутся все его вассалы, он решил сам поехать в Шильду и на месте удостовериться, так ли все обстоит, как ему рассказывали, или это просто пустая болтовня и досужие выдумки. Он поступил, как один хороший подмастерье, который тоже сам все хотел узнать и во всем убедиться. Однажды, заручившись обещанием, что жена его будет держать язык за зубами, тот подмастерье шепнул ей по секрету, что их сосед снес яйцо. Не прошло и получаса, как жена рассказала об этом своей подруге, тоже, разумеется, по секрету, но яиц стало уже два. Та, по страшному секрету, рассказала это третьей подруге, которая, в свою очередь, добавила еще одно яйцо; дальше — больше: когда наступила ночь, сосед того подмастерья снес уже дюжину яиц.

Умудренный опытом, император сперва отправил в Шильду послов с известием о своем скором прибытии, чтобы оно не застигло шильдбюргеров врасплох. При этом он велел им передать, (должно быть, хотел проверить, подлинные ли они дураки или только прикидываются), что он не только подтверждает давние права и вольности города Шильды, но готов предоставить им еще больше свобод и милостей, ежели горожане на его приветственную речь, с которой он первый к ним обратится, ответят присказкой, да непременно в римфу. Пусть они покамест об этом поразмыслят, а его, когда он прибудет, встретят полуверхом-полупешком.

У бедняг шильдбюргеров от такого известия поджилки затряслись, перепугались они пуще кошки, приметившей живодера, или барашка, который встретил скорняка. Ибо хотя они были рода мужицкого и слыли людьми простыми и недалекими, боялись они, что император их уловку разгадает (ведь известно, император видит дальше, чем простые смертные, подобно тому как у больших господ руки длиннее: как бы далеко ты ни был, обязательно тебя сцапают). И кто его знает, может, император разгневается и не только лишит шильдбюргеров прежних милостей, но еще и заставит их сбросить шутовские колпаки, вновь стать мудрецами и начать все сначала.

А причина такого беспокойства у них была: шуточное ли дело — по собственной воле стать шутами, отказавшись умом служить общему благу, то есть безо всякого соизволения начать валять дурака! Спокойнее подождать, пока ты в самом деле не поглупеешь или ближние твои тебя дураком не сделают, не пробуравят, не обточат, стружку с тебя не снимут, в десяти водах не прополощут, после чего ты без всякой робости можешь дураком называться, и пусть всяк тебя тем именем бранит, даже еще больший дурак.

В таком страхе шильдбюргеры сразу вспомнили о своей былой прозорливости и очень скоро нашли выход из беды. Прежде всего навели они порядок в хлеву и на кухне с превеликим усердием, чтобы ничего им не забыть и принять императора самым достойным образом.

Но даже стадо свиней немыслимо без пастуха, как тело без головы, а они, к своему несчастью, оказались в ту пору без городского головы, ибо прежний их голова, при котором они шутовством заниматься начали, M.O.R.U.S.[139] по кличке (не будь и ты таким!), до того лихо дурака из себя разыгрывал, что для такой службы более не годился. Поневоле обратившись к былому разуму, они поняли, что им такого городского голову надо выбрать, чтобы все к нему слетались, как мошки к очищенному яблоку. Собрались они на сходку и стали думать, кого бы им, не возбуждая раздоров, городским головой сделать; ведь как обычно бывает, когда должность или дворянство раздают, каждый хочет оказаться первым и лучшим.

Чтобы избежать такого неприятного положения, было, после общего опроса, решено: раз императору придется ответить присказкой, да еще в рифму, пусть тот, кто на следующий день лучшую присказку скажет, и будет городским головой. Должны были все хорошенько голову поломать, затем всю ночь проспать, а к утру что-нибудь придумать. Разошлись шильдбюргеры по домам и всю ночь мозги себе терзали, ибо не было среди них ни одного, кто не мечтал бы стать городским головою. Так они все ночные часы и промаялись, слова подбирали, их на части раздирали, склоняли и спрягали, а к утру едва знали, откуда у них голова растет.

Среди тех, кто так мучился, был один славный человек, свинопас. Хоть он и начальствовал уже над одной общиной, то бишь стадом свиней, он не прочь был подняться выше и сменить приход на аббатство. Поэтому он уже примерял к себе означенную должность и одолевали его тревожные мысли, так что ночь он провел беспокойно, ворочался с боку на бок и жену свою за такие места хватал, что мне о том и упоминать не следует. А жена была женщина очень хозяйственная и от своего былого ума припасла кое-что на черный день (женщины нередко на кухне бережливы бывают, чтобы и в черный день было чем полакомиться). Сразу же она заметила, что муженек ее чем-то встревожен, и спросила, что с ним стряслось: не может ли она ему помочь или совет дать. Сначала он отвечать не захотел, потому что посчитал нечестным женину подсказку использовать. Но когда она от него отвернулась (такова женская хитрость, все женщины непременно узнать желают, что говорится и что делается), пришлось ему, чтобы ее смягчить, все рассказать насчет выборов городского головы; конечно, с условием, что она никогда никому не откроет, что ему совет давала.

Узнав, что мужа заботит, жена свинопаса более всего на свете захотела стать женой городского головы. И скоро придумала, как тому делу помочь. «Дорогой муженек, — сказала она свинопасу, — не мучай себя понапрасну, а лучше ответь: что ты мне подаришь, если я тебе такую складную присказку подскажу, что ты станешь городским головой?» — «Если ты так сделаешь, — ответил свинопас, — я куплю тебе новую красивую шубу». Жена, которая в мыслях уже видела себя супругой городского головы, была этим ответом донельзя довольна и стала свинопасу на ухо стишок нашептывать:

Этот стишок она прошептала ему ровно девяносто девять раз, и он столько же раз повторил его за ней, пока окончательно его не проглотил, то бишь запомнил. А до того он его жевал и жевал, как сынишка его жует заданный урок, и едва дождался утра, так ему не терпелось побыстрее пойти в ратушу. То же самое творилось и с другими шильдбюргерами, у всех головы от усердного сочинительства распухли, и каждый уже считал себя городским головою.

Тем временем рассвело, пора было идти на выборы, и каких только чудесных, благозвучных присказок они там не услышали! Просто диву даешься, откуда вдруг все такими искусниками стали: не иначе как к прежней мудрости обратились и из нее все это извлекли.

Мне только жалеть приходится, что не все их рифмованные присказки известны и на бумагу записаны. Потому следует утешаться лишь несколькими, кои в памяти до сих пор сохранились.

Четвертый по счету шильдбюргер (присказки трех первых для нас навсегда потеряны) выступил вперед и, отдав поклон, произнес:

— А лучше ты ничего не мог придумать? — закричал на него пятый шильдбюргер. — Проваливай, я хочу быть городским головой! Vide.[140]

— И только-то? — спросил седьмой, поскольку про шестого в итальянской рукописи никаких сведений нет.[141] — Ну, ты истинный городской голова. Только я тебя переплюну. Audi.[142]

— Как он рвется стать городским головой, — сказал восьмой, — но ему до этого далеко. Пожалуй, я им стану. Audi, conveni.[143]

— Пожалуй, этот тоже на должность не тянет, — сказал десятый. — Но послушайте лучше меня:

— Ты, верно, станешь головой! — сказал одиннадцатый. — Только почему мы, мужики, пики наши задом наперед носим. Попробую-ка я:

— Никто меня пока не превзошел, — заявил тринадцатый, — сейчас я скажу:

— Долой такие присказки! — воскликнул четырнадцатый. — Поспорим, что я стану городским головой.

Много еще других присказок было произнесено, но в рукописи, мышами изглоданной, их уж не прочесть. Известно, что пока те, коих я назвал, и многие другие свои присказки выкладывали, бедный свинопас стоял поодаль ни жив ни мертв. Он боялся, как бы кто его стишок не сказал и его не обошел. И когда кто-нибудь случайно произносил одно-единственное словечко из его стишка, он пугался до смерти, и душа его уходила в пятки. Тут дошла очередь до него, он выступил вперед и сказал присказку своей жены, которую повторил до того чуть ли не тысячу раз, хотя получилось у него немножко не то:

Услыхав такое, советники воскликнули:

— Это уже на что-то похоже! А ведь у него и впрямь складно получилось!

Тотчас приступили к голосованию и, разумеется, выбрали городским головой свинопаса. Ибо все шильдбюргеры сочли, что этот уж сумеет ответить императору в рифму и поддержать компанию. Кроме того, он все же был должностным лицом, а не простым мужиком, как остальные.

Свинопас наш был оказанной ему честью чрезвычайно доволен, потому что долго об этом мечтал и его желание сбылось. Он понял, сколь отличаются друг от друга счастье и несчастье: как день от ночи, ибо прошлой ночью он был еще свинопасом, а теперь стал полновластным правителем города Шильды.

Глава восемнадцатая КАК ГОРОДСКОЙ ГОЛОВА ХОДИЛ В БАНЮ И КАК ОН СЕБЯ ПРИ ЭТОМ ВЕЛ

Должность городского головы так вскружила нашему свинопасу голову, что он непрерывно упивался своей победой и каждые десять минут говорил жене: «Женушка, а ведь у меня получилось». И вот пожелал он, как ему теперь подобало, смыть с себя свиную грязь, пыль и прочие нечистоты, чтобы одеждой, речами, жестами и т. д. соответствовать своему новому достоинству. И потому решил в субботу отправиться в соседний город в баню. По дороге встретил своего знакомца, с которым прежде свиней вместе пас, а тот, не ведая о его избрании, возьми да обратись к нему запросто на «ты». Тут городской голова его на место поставил, сказав: «Ты не должен нам более тыкать, мы не те, что были прежде! Мы теперь — господин городской голова Шильды». — «Черт побери! — сказал его прежний знакомец. — Я же об этом ничего не знал. Господин городской голова, уж простите мне мою дерзость. Желаю счастья вашим подданным». — «Благодарствую, — ответил на это городской голова. — Невоспитанный, однако, народ живет по соседству с городом Шильдой. Другие правители, наши предшественники, разрешали им жить как они хотят, оттого они взяли себе много воли. Теперь-то мы ими займемся, все силы этому отдадим, ночей спать не будем, от забот не отдохнем, наведем здесь порядок, не будь мы господин городской голова».

Итак, господин городской голова продолжал свой путь и пришел в баню. Там он повел себя очень достойно, сидел, погруженный в серьезные мысли, считал что-то на пальцах, говорил сам с собою, а более ни с кем, так что те, которые его прежде знали, подивились такой перемене и решили, что одолела его меланхолия, ведь они не знали, что его выбрали городским головой и эта честь доставляла ему столько хлопот. Между тем он обратился к своему соседу по лавке и спросил: та ли эта лавка, на которой сидят обычно благородные господа. Сосед ответил коротко: «Та самая». — «Надо же, как я угадал! — сказал городской голова. — Верно, скамья сама почуяла, что я и есть городской голова Шильды».

И когда он так сидел и исправно потел, подошел к нему банщик и говорит: «Любезный друг, ежели вы голову уже помыли и вас растерли, то так и скажите; а ежели нет, я сейчас щелок принесу и вас хорошенько поскребу». Городской голова, который потел, погрузившись в глубокую задумчивость, ответил ему на это так: «Любезный банщик, сам не знаю, мылся я уже или не мылся. У таких людей, как мы, столько забот об общем благе, о правосудии и обо всем прочем, что мы таких мелочей просто не замечаем. А я к тому же должен еще думать, как мне ответить императору в рифму. Пойми меня правильно, я ведь как-никак городской голова Шильды». Такая речь, произнесенная очень серьезно, всех, кто был в бане, чрезвычайно насмешила, и принялись они хохотать, как самые настоящие дураки. Однако оставим пока городского голову в покое, пусть он еще попотеет.

Глава девятнадцатая КАК ГОРОДСКОЙ ГОЛОВА ПОКУПАЛ ЖЕНЕ НОВУЮ ШУБУ И КАКИЕ В ТОМ БЫЛИ ПОМЕХИ

Благородная госпожа, супруга городского головы, не забывала время от времени напоминать ему про обещанную шубу. И было это справедливо, особенно ежели учесть, кем они оба были и кем стали: ведь столько лет он вынужден был пасти свиней, а ей все эти годы пришлось быть женой свинопаса. Так что он, который столь сильно пекся о справедливости, непременно должен был выполнить свое обещание и купить жене заслуженную ею шубу.

Поэтому, когда случилось ему, вступив в должность, вновь отправиться по важным делам в соседний город — уже после того, как он побывал там в бане, — госпожа его не позабыла в очередной раз напомнить о шубе, которую он обещал ей за то, что она помогла ему стать городским головой. Отсюда следует, что уж лучше женам сразу обещанное купить, чем вечно слушать их попреки и напоминания; ибо память у них хо-хо-хорошая, как сказал один шильдбюргер, который желал быть писцом, но не умел ни читать, ни писать, ни говорить без заиканья. Но извините меня за задержку, любезные шильдбюргеры, просто я по-по-поперхнулся.

Когда городской голова пришел в город, он сразу же у ворот обратился с вопросом к стражнику, где тут живет меховщик. Стражник показал ему дом меховщика, но наш городской голова от него не отстал и задал следующий вопрос: тот ли это меховщик, у которого покупают шубы господа городские головы, ведь он как-никак недавно назначенный городской голова Шильды. Тогда стражник решил, что у гостя, пожалуй, не все дома, может, он на мельницу ненароком забрел и его мешком по голове стукнули — впору, как говорится, за подмогой бежать и караул кричать. Показал он ему дорогу к бочару, что жил на другом конце города и был большой шутник: у него, дескать, спроси про шубу, что покупают господа городские головы.

Наш городской голова пошел, куда ему было указано, и спросил про шубу, что подходит для городского головы. Бочар сразу смекнул, что перед ним за птица, и сказал: очень-де ему жаль, что не может он его милости помочь в этом деле, но вчера был базарный день, и он все такие шубы распродал. Посоветовал он ему пойти на другой конец города в дом каретника: у того он найдет шубу, какую ему надо.

Пришел наш господин к каретнику и спросил, не продаст ли тот хорошую шубу, он ведь как-никак городской голова Шильды. Каретник, тоже изрядный насмешник, послал его к столяру, столяр — к шпорному мастеру, шпорный мастер — к шорнику, шорник — к органисту, органист — к студенту, студент — к одному домоседу, домосед — к переплетчику, переплетчик — к рыбаку, рыбак — к старой карге, старая карга — к подмастерью печатника, тот — к книготорговцу, перед лавкой которого можно часто найти шильдбюргеров, а книготорговец направил его к пирожнику: у того, дескать, шубы какие душе угодно.

Когда господин городской голова пришел к пирожнику и спросил про шубу, тот ему ответил: сейчас у него шуб нет, но ежели гость чуток подождет, он ему от того теста, что для пряников намешано, кусок отрежет и шубу скоренько испечет. В случае ежели та шуба благородной госпоже не понравится, они могут ею за завтраком лакомиться — каждое утречко по кусочку. Господин городской голова его поблагодарил и сказал, что очень уж много времени он на беготню потратил, ждать ему недосуг: ему пора домой возвращаться и службу свою исполнять, он ведь как-никак городской голова Шильды. Пирожник подобрее остальных был и подумал, что довольно уже городской голова набегался, пора его пожалеть, и указал он ему дорогу к скорняку, где он наверняка шубу найдет какую пожелает.

Скорняк его перво-наперво спросил, какую ему надобно шубу: какой ширины да какой длины? Городской голова ответил: «Ежели шуба мне придется впору, то будет хороша и моей жене, госпоже городской голове. Ведь моя шляпа ей вполне по размеру, а ее шляпа — мне; потому и шубу надо тоже по моей мерке покупать». И купил городской голова роскошную шубу, в которой его супруге было бы не зазорно и в самом большом городе показаться.

Когда пришел городской голова домой, жена его очень обрадовалась шубе (кто знает, обрадовалась ли она так же самому городскому голове). Она ее сразу же надела и давай туда-сюда вертеться, чтобы на нее поглядели — и справа, и слева, и спереди, и сзади, и сверху, и снизу. Затем проверила шубу снаружи, поглядела с изнанки. И после того, как она натешилась и шубу со всех сторон осмотрела, попросил ее господин городской голова испечь ему за труды пирог, он-де поставит от себя еще колбасы и вина. Жена на то согласилась.

Но поскольку вознамерилась она испечь ему ржаные колобки, которые пекла еще в бытность его свинопасом, он указал ей строго: «За кого ты меня принимаешь? Что я тебе, свинопас? Забыла, что ли, что я не любитель колобков, я как-никак городской голова Шильды?»

Испекла она ему тогда благородный пирог, сиречь штрудель: они его вместе едали, за обе щеки уплетали и добрым вином запивали.

Жена городского головы была выпить не дура, да супруга своего немножко побаивалась, потому надумала она такую хитрость. «Ты не поверишь, — сказала она ему, — как я рада этой шубе». — «А это правда?» — стал допытываться муж. «Истинная правда, — отвечала жена. — Пусть я этим вином поперхнусь, ежели я солгала». И она сделала добрый глоток вина. Немного погодя она сказала: «А батрак нашего соседа ночевал у служанки». — «Неужели? — спросил муж. — Да как же это возможно?» — «Возможно, — сказала жена. — Пусть я этим вином поперхнусь, ежели я солгала». С этими словами она сделала второй добрый глоток. Еще немного погодя она сказала: «А наша Грета подралась с соседской дочкой». — «Да ну! — сказал городской голова. — Что ты говоришь?» — «Это так, — подтвердила ему жена. — Ежели я солгала, пусть это вино в яд превратится». И она снова отхлебнула из бутылки, да так изрядно, что у нее слезы на глаза навернулись. Эту уловку она повторяла много раз, пока бутылка не опустела. Ежели бы я при том был, я бы с ними ел да пил, и ты бы, дурень, уж верно, не сплоховал, за обе щеки уплетал и выгоды своей не забывал.

Глава двадцатая КАК ЖЕНА ГОРОДСКОГО ГОЛОВЫ В НОВОЙ ШУБЕ ПРОПОВЕДЬ СЛУШАТЬ ХОДИЛА И ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО

Всю следующую ночь жена городского головы с боку на бок переворачивалась и тяжкую думу думала, куда бы ей в новой шубе выйти, чтобы перед шильдбюргерами покрасоваться, мужа честь не уронить и выглядеть так, как это госпоже городской голове пристало. Таков уж женский нрав, что они только и думают, как бы принарядиться, да нарумяниться, да всякими благовоньями умаститься, да талию покрепче стянуть, а все другие места распустить и т. д., чтобы честь мужа поддержать (что за честь!), благоволение его снискать и на всякие мысли его навести. Когда она так ворочалась и господина городского голову ненароком локотком в бок толкнула (а ему тоже его дурацкое нутро всю ночь покоя не давало), он проснулся и спрашивает: «Ты с кем лежишь?» Она сделала вид, что спит, ничего не ответила, как собака, которую хозяин спрашивает, а та говорить не может. Подождал он полчасика и снова тот же вопрос задал. Так как сам он полным титулом ее не назвал, подумала она, не грех глазок прикрыть, как один нищий делал, который глаз прикрывал и сразу же за слепого сходил.

Ответила она сонным голосом: «С тобой». Господин городской голова, который почетного титула своего не услышал, рассерчал маленько, что она так запросто к нему обращается, снова толкнул ее и спрашивает: «Милостивая государыня, госпожа городская голова, с кем ваша милость лежит?» Жена, раздосадованная его вопросами, поскольку полна она была мыслями о шубе, отвечает ему гневно: «Что ты все спрашиваешь и меня будишь? А лежу я с дураком набитым!» — «Э, нет, жена, — разозлился городской голова, — не надо говорить, что ты с дураком набитым лежишь, ибо тот, с кем ты лежишь, как-никак городской голова Шильды». Из того ответа поняла госпожа, что его милость супруг сильно на нее разгневался, повернулась к нему, сладко зевнула и сделала вид, что только сей момент ото сна пробудилась. «Что тут стряслось?» — спросила она мужа. А затем за окном светать начало, свинья к ним прибегала и за ухо их кусала.

Госпожа городская голова никак утра не могла дождаться, не терпелось ей выйти на люди в новой шубе. Потому она очень обрадовалась, когда солнышко выглянуло и день наступил. Встала она раненько и давай красоту наводить, пудриться да румяниться, ведь день был воскресный и все шильдбюргеры в церковь пойдут, вот и случай сразу перед всеми в новой шубе показаться, а не бегать из дома в дом да из хлева в хлев, что слишком много времени займет, а ведь надо покрасоваться и передо мной, и перед тобой.

Этими мыслями была она так занята, что даже колокольный звон не услышала, которым на проповедь созывали. И когда наконец была совсем готова и супруга, который зеркало перед нею держал, в сотый раз спросила, так ли она сзади и спереди выглядит, как госпоже городской голове пристало, а он в сотый раз «да» ей ответил, то вышла она из дома и прямиком направилась в церковь. И гордо так по улице выступала, словно коза, на которую новую веревку повязали.

И уж не знаю, чья в том вина: то ли госпожа городская голова слишком долго собиралась, то ли служка больно рано зазвонил, или, что более вероятно, господин священник накануне в трактире допоздна засиделся и к проповеди кое-как подготовился, так что вышла она очень короткая. Так или иначе, когда она в своей новой шубе в церковь вошла, проповедь в аккурат закончилась и все шильдбюргеры со скамей повставали. Госпожа этого не поняла и себя уговорила, что это они в ее честь встали, ведь муженек-то ее как-никак городской голова, а она — госпожа городская голова, да еще в новой шубе, и, верно, шуба ее соседям очень понравилась. И заговорила она кротко и учтиво (а речь свою заранее, еще дома, приготовила): «Любезные соседушки, я ведь не забыла еще те дни, когда сама была такой же бедной, как вы, и такой же оборванкой ходила. Поэтому садитесь снова каждая на свое место». При этом она благосклонно во все стороны кивала.

Следом за ней в церковь вошел сам господин городской голова, который припозднился, потому что бороду свою долго расчесывал. Увидев, что собаки вокруг церкви гоняют и непотребно себя ведут, он серьезно, со всем усердием шильдбюргерам на то указал: «Собаки должны порядок блюсти, так же как и все мои подданные, и я этого добьюсь, не будь я ваш городской голова».

Проповедь была в тот день очень короткая, по известной вам причине, ибо поп говорил только о четырех вещах. Первую, говорил он, я знаю, а вы не знаете; вторую, говорил, вы знаете, а я не знаю; третью мы все не знаем, а четвертую мы все знаем слишком даже хорошо. Штаны у меня продрались — это я знаю; но длинная ряса их закрывает — поэтому вы о том не знаете, если я сам вам не скажу. Только вы знаете, подарите ли вы мне новые штаны, а я не знаю. Я должен вам сказать, что из святого Евангелия сегодня читать полагается, но я этого не знаю — черт меня подери! — а вы уж тем более не знаете. Но где находится наш трактир, отлично знаем и я и вы. Поэтому пусть каждый возьмет свою палку и мы все вместе туда отправимся, а за столом будем совет держать, как нам императора лучше встретить.

Глава двадцать первая КАК ИМПЕРАТОР ЕХАЛ В ШИЛЬДУ И ПО ДОРОГЕ УВИДЕЛ ШИЛЬДБЮРГЕРА, КОТОРЫЙ ЕЛ ХЛЕБ С СЫРОМ, И КАК ЕГО ВСТРЕТИЛИ ЖИТЕЛИ ШИЛЬДЫ

Когда император ехал из Миснопотамии в Шильду и был уже совсем близко от цели, увидал он на поле пастуха, который стоял, опершись на посох, а в руке держал ломоть грубого черного хлеба, испеченного пополам с мякиной. Император сказал: «Очень уж у тебя грубый черный хлеб». — «Да, — ответил шильдбюргер, — но мне он по вкусу». — «Как можешь ты есть такой хлеб, — удивился император, — и почему ты от этого не умираешь?» — «А потому, — объяснил пастух, — что я ем его с сыром», — и он показал на сыр, который держал в другой руке. Император вылез из кареты и пошел поучиться, как это можно сделать вкусным простой черный хлеб.

Вы, любезные господа, уже слыхали от меня о том, как император посылал послов в Шильду и велел передать шильдбюргерам, что они должны ответить на его приветственное слово присказкой, да непременно в рифму, а встретить его полуверхом-полупешком; тогда он не только подтвердит их старые привилегии, но дарует им еще больше прав и свобод. Все это члены общины обсуждали за вином в трактире, куда, как вы уже слыхали, поп повел их после проповеди, и думали они да гадали, как им императорскую волю исполнить.

Перво-наперво решили они эту задачу разделить на две половинки и каждую рассмотреть отдельно, ибо кто умеет все разделить и разграничить, тот все правильно и решает. Потому намерены они были сначала поговорить о том, как ответить императору присказкой да в рифму, а потом уж — каким образом встретить его полуверхом-полупешком.

По первой половине приняли они такое решение. Городской голова должен был непременно опередить императора и заговорить первым, сказав: «Добро пожаловать, господин император, милости просим в город Шильду!» На это император вынужден будет ответить не иначе как: «Благодарствуйте, мудрые шильдбюргеры». И если все получится, как они задумали, городской голова быстро скажет в рифму:

Так они исполнят первую половину задачи, которую задал им император. Что касается второй половины, то тут мнения относительно того, что означает встретить императора полуверхом-полупешком, разошлись. Некоторые предлагали разделиться на два равных отряда: первый выедет верхом, а второй пойдет пешком, и каждый всадник будет ехать шагом рядом с пешеходом. Другим казалось, что надо сделать так: пусть каждый горожанин возьмет коня и одну ногу вставит в стремя, а другой будет скакать по земле — это и означает полуверхом-полупешком. Но третьи предложили вот что: надо встретить императора на палочках-коняшках, ведь говорят: на палочке скакать — наполовину шагать. К тому же палочки-коняшки у всех наготове, уход за ними несложный да скорый, и на землю они седока не сбросят.

Такое предложение пришлось всем шильдбюргерам по нраву, и издан был указ, чтобы каждый приготовил себе такого коняшку, что и было исполнено. Не оказалось в Шильде бедняка, у которого не было бы в доме деревянной лошадки — белой, буланой, вороной, в яблоках или пегой. С большой охотой шильдбюргеры на них скакали и их объезжали.

А когда настал назначенный день и вдали показался император со своей свитой, шильдбюргеры на палочках-коняшках поскакали ему навстречу во весь опор. Только вот с городским головой случилась оказия (оттого, верно, что выкушал он вечером кислое молоко), и пришлось ему с коняшки слезть, от всех отстать и поспешно укрыться за навозной кучей.

Между тем император подъезжал все ближе, и пора было уже городскому голове шляпу снимать, а он не может, руки у него заняты. Что тут делать? Сунул он шляпу в зубы, одной рукой штаны придерживает, другой императорскому величеству приветственно машет, а сам кричит:

Император сразу сообразил, что это за птица перед ним, понял он, что шильдбюргеры шуты гороховые и глупцы изрядные и не зря о них всякие слухи распускают. Он протянул городскому голове руку и молвил:

— Благодарствуйте, мудрые шильдбюргеры!

Вот тут-то и надо было ответить в рифму, как было ранее решено на совете. А городской голова, чтобы случаем не оговориться, стоит и молчит. Тут другой шильдбюргер, видя, что голова со страху язык проглотил, выскочил вперед и брякнул:

А ведь, чтобы получилось в рифму, нужно было сказать:

Шильдбюргер же решил: что «свинопас», что «шут» — все одно, а городской голова у них и впрямь первый шут, он же бывший свинопас и дурак набитый. Хоть это и не в рифму, но зато правдиво, а потому складно.

Так шильдбюргеры императора встретили. Они скакали впереди его свиты на своих коняшках до самой Шильды, где все они приветствовали его еще раз. Ибо городской голова спешился там со своей лошадки, забрался на другую навозную кучу и еще раз приветственно протянул руку императору. Император спросил его: «С чего это ты, чудак, забрался на навозную кучу?» — «Ах, ваше величайшество, — ответил городской голова, — я, остолоп этакий, на земле перед вами стоять не достоин, вот я на навоз и взлетел».

Государь таким ответом удовлетворился, и направились они всем скопом к императорской резиденции, то есть к ратуше. А чтобы его величеству в пути не скучно было, они потешали его всякими историями, которые с ними приключались, а император с благосклонностью им внимал. Пока трапеза готовилась, рассказали они ему, как соль на поле посеяли, и просили, чтобы император за ними привилегию на такой способ добычи соли закрепил, дабы никто другой им не воспользовался. Император милостиво дал согласие на их просьбу, поскольку она была умерена и благоразумна, и заверил, что если будет нужда, они могут рассчитывать на дальнейшую его благосклонность.

Глава двадцать вторая КАК ШИЛЬДБЮРГЕРЫ ИМПЕРАТОРУ ГОРШОК С ГОРЧИЦЕЙ ПОДАРИЛИ

Стали тут шильдбюргеры думать, как им императора уважить и что ему в дар преподнести, чтобы не хуже людей в его глазах выглядеть. Они рассудили про себя, что ежели подарить что-нибудь из золота и серебра, это им слишком дорого станет, а у императора серебряных и золотых вещей и так хоть отбавляй. Из съестного что-нибудь подарить, — к примеру, зелень, морковь, сало, бобы и прочее, — тоже не годится, император в этом не нуждается, он их гость, да и всюду он гость, куда бы ни прибыл, и все обязаны ставить ему угощение. Наконец сошлись на том, чтобы подарить императору большой горшок с горчицей: он, мол, много путешествует, обедает за чужим столом, вот у него и будет всегда при себе приправа.

Заварили свежую горчицу в новом обливном горшке, двое мальчишек притащили тот горшок на доске прямо к императору, а городской голова стал держать перед ним речь: «Ваше горчичество! Нижайше просим принять в дар от жителей Шильды… императора… в этом новом горшке!» Государь-император, услыхав такую достойную речь, прыснул со смеху и шляпу снял, чтобы поблагодарить. Но городской голова его перебил и закричал: «Надень шляпу-то, ваше горчичество, плешь застудишь! И на место садись, чего маячишь!» — «И ты тоже садись!» — сказал император городскому голове. «Сейчас рядком сядем да закусим», — предложил городской голова императору. Но тут ребятишки решили горшок с горчицей вниз опустить, и уж не знаю, по какой причине, но так они резко его на пол опустили, что горшок упал и разбился, а вся горчица на пол вытекла. «Вот бесенята проклятые! — напустился на них городской голова. — Вот неслухи, вот разбойники, вот изменники, бунтари, изверги рода человеческого! Разве же это не злодеяние? Какой горшок разбили! Какая горчица пропала! За семь верст от нее в носу свербило, а вы ее на пол вылили! Государь император, вы хоть попробуйте!»

С этими словами зачерпнул голова горчицу пригоршней и сунул ее императору под нос. Император пробовать горчицу не стал и сказал так: «Запах горчицы я и так слышу — пахнет она отменно. И вместе с тобою скорблю об уроне, однако с благодарностью отмечаю добрую волю и желание мне угодить». — «И правильно делаете, что отмечаете! — воскликнул городской голова. — Это для нас самая большая награда».

Глава двадцать третья КАК ГОРОДСКОЙ ГОЛОВА С ИМПЕРАТОРОМ ЗА СТОЛОМ СИДЕЛИ И О ЧЕМ ОНИ ПРИ ЭТОМ ГОВОРИЛИ

Император, увидев к себе такую любовь, пригласил городского голову и его советников с ним откушать. Когда они места заняли за императорским столом, рядом с его величеством оказался только сам городской голова, и было там много интересных разговоров, все их я пересказывать не стану, но некоторые упомяну. Городской голова долгим и пронзительным взглядом глядел на императорского сына. Император это заметил и спросил: «Что ты о нем думаешь?» Голова ответил: «Ваше величайшество, случайно это не ваш сын?» — «Мой», — подтвердил император. «Я это сразу угадал по его носу, — сказал довольный городской голова, — но ответьте мне, ваше величайшество: жена у него уже есть?» — «Нет, — ответил император, — пока еще нет; может, ты какую подходящую знаешь?» — «Как не знать, — сказал городской голова. — Но об этом нам следует говорить потише и, чур, меня не выдавать. Девушка она замечательная и добрых правил. Пусть ваше величайшество только разочек взглянет, как она по утрам по колено в навозе стоит и хлев чистит. Я знаю, она вам самому сразу понравится. Но только прошу еще раз меня не выдавать».

«Как же мы сладим это дело? — спросил император. — По твоему разумению, с чего надобно начать?» — «Начать надо с малого, ваше величайшество, и все получится как надо, — сказал городской голова, — после чего я крикнуть смогу: „Ура! Городской голова пьет!“ Ежели бы вы соизволили подарить мне пару штанов, а моей жене красные чулки, знаете, такие, чтобы ноги у нее стали как у аиста, я бы все устроил: и чтобы он ее увидел, и чтобы руку ее получил». Император ему все это обещал, и дело почти сладилось, всё они обговорили и решили, при условии, конечно, держать дело пока что в полном секрете. «Потому что, — объяснил голова, — если другие парни проведают, то прибегут и вмиг невесту у вашего сына из-под носа уведут».

«Хотел бы я знать, — продолжил разговор господин городской голова, — какому ремеслу ваш сын обучен, чтобы я мог рассказать это ее родителям; тогда дело, государь император, скорее выгорит». — «Ничему он не обучен, — сказал император. — Но как ты полагаешь, он сможет еще чему-нибудь выучиться? Он ведь еще молод, и силенкой бог не обидел — как бы только узнать, к чему он больше способен? А отец госпожи невесты чем занимается? Может быть, он ему в этом деле пособит».

«Это вы славно придумали, государь император, — обрадовался городской голова. — Сын ваш, по всему видно, парень не промах. Только надо следить, чтобы лень его не одолела, это ведь часто бывает, когда ребенок с ранних лет баклуши бьет. Но со свадьбой придется погодить, потому что ремесла у него все же нет. На полгодика стоило бы ему наняться к отцу невесты, чтобы поглядеть, как он лень преодолеет и возьмется за дело. А потом, ваше величайшество, посмотрим, как нам дальше действовать, время еще есть». — «Кто же, однако, отец невесты?» — полюбопытствовал император. «Это я вам открою, только выпью сначала, — пообещал городской голова („Ура! Городской голова пьет!“). И, когда император к нему наклонился, он продолжил: — Отец ее — здешний свинопас, которому только позавчера мы помогли получить эту должность, и поскольку человек он славный, благочестивый и работящий, мы надеемся, что когда-нибудь он станет городским головой, подобно тому как мы сами удостоились такой чести. А дочка его — девушка честная и проворная и вполне вашему сыну под пару, ежели бы он только захотел чему-нибудь выучиться, чтобы зарабатывать себе на хлеб и кормить жену и детей (а у такой дети скоренько появятся). Вот вам и весь мой ответ, государь император».

Император его поблагодарил за дружеское предложение и сказал, что все обдумает и городскому голове о своем решении письменно сообщит, но об этом речь впереди.

Глава двадцать четвертая КАК ШИЛЬДБЮРГЕРЫ ИМПЕРАТОРА К СЕБЕ ПРИГЛАСИЛИ И КИСЛЫМ МОЛОКОМ НАПОИЛИ

После того как шильдские мужики у императора в гостях побывали и разговоры там вышеупомянутые велись, пришел городской голова к императору и обратился к нему от своего имени и от имени своих подданных с такой речью:

«Ваше величайшество, мы у вас за столом ели и пили, поэтому справедливо, чтобы мы вам, по нашим средствам, тоже какое-нибудь угощение в ответ поставили. Покорнейше просим, ваше величайшество, нами не побрезговать и прийти к нам на ужин: вы будете наш гость, а мы уж все старание свое приложим, только бы вам у нас понравилось, милостивый государь император».

Император, которому были по душе всяческие проделки, с охотой к шильдбюргерам в гости отправился, предвкушая забаву; однако предупредил, чтобы пить они его не принуждали. «Не тревожьтесь, ваше величайшество, — заверил его городской голова, — мы будем к вам милостивы». И вот, после того как поводили его по Шильде и показали все навозные кучи, привели они его в свою новую ратушу, где уже и столы были накрыты.

Когда вымыли руки и сели за стол, начали кушанья по очереди подносить, и первым делом подали миску, полную отварного карпа с кашей, и половник дали, чтобы ту кашу черпать. Затем опять было блюдо с карпом, приготовленным уже на иной манер — в бульоне. Городской голова сказал императору, чтобы тот на карпа налегал и, главное, на бульон, у них еще полчана бульону в запасе осталось.

После рыбы всякой, в том числе и на вертеле поджаренной, принесли еще каши. На другом столе сидел императорский сын с молодыми рыцарями, и не успели они с предыдущим кушаньем справиться, как господин городской голова на них прикрикнул:

«Эй, ребята! Налегайте да поспешайте, за кашу пора приниматься. А ты, государь император, не жди их! Недаром ведь говорят:

В самом конце было подано свежее и холодное кислое молоко. Тут городской голова подсел к императору и составил ему компанию. Остальные шильдбюргеры стояли вокруг стола. В чашки с молоком они накрошили разного хлеба. В императорскую чашку — белую булку, а в свою — черного хлеба из овсяных отрубей.

Стали они кислое молоко с хлебом хлебать, глядь, а один мужлан неотесанный отщипнул кусок белого мякиша и сунул в рот. Это сразу узрел городской голова, хлестнул его по рукам и сказал: «Чего императорский хлеб воруешь?» Детина испугался, вытащил кусок изо рта и незаметно сунул в императорскую чашку. Император, однако же, это заметил и отдал оставшееся молоко шильдбюргерам, которые с благодарностью сей почетный дар приняли, все вместе молоко выхлебали и императорскую щедрость от всей души прославили.

Глава двадцать пятая КАК ГОРОДСКОЙ ГОЛОВА БЛАГОДАРСТВЕННУЮ РЕЧЬ ГОВОРИЛ, А ДРУГИЕ ШИЛЬДБЮРГЕРЫ ЗАДАВАЛИ ЗАГАДКИ И ПОКАЗЫВАЛИ ИМПЕРАТОРУ СВОЮ СМЫШЛЕНОСТЬ

После трапезы пришло время прощальное слово говорить и по домам расходиться. Поэтому благородные шильдбюргеры накинули свои грубые серые кафтаны (их еще «волками» называют, как об этом прочтешь в книжке про Ойленшпиля, история 46)[144] и вышли. Городской голова, которому нужно было прощальную речь говорить, тоже вышел, но от прочих шильдбюргеров стоял в сторонке, — то ли чтобы речь свою обдумать, то ли по другой какой причине. «Слушайте мой приказ, — сказал он им, — вернитесь-ка в залу зараз, я буду там сей же час, и пусть выпьет чарочку каждый из вас!»

Когда они вновь честь по чести в ратушную залу вошли, постучал шильдский поп тарелкой по столу: пора, мол, прощальную речь говорить. Постояли все тихо какое-то время — за которое можно было спелую грушу до самого черенка обсосать, а городского головы все нет. Тут принялись шильдбюргеры по сторонам оглядываться и друг друга спрашивать, куда же он подевался? Наконец голова с шумом ввалился и свою речь начал так:

«Любезные соседушки и друзья, здесь присутствующие, мы вас благодарим от души за то, что вы здесь присутствовали, и просим вас этим удовольствоваться. Все было в превосходном виде, заяц на вертеле не мог бы выглядеть лучше, и никакой повар вас бы не переплюнул. Что вы откушали да выпили, да благословит Господь, он должен вас благословить и сделает это непременно. Пусть каждый из вас, один за другим, наряду с другими, вместе с другими и подобно другим, а ежели надобно, то и один за другого, заплатит за все по три батцена: уж на столько-то вы наели. А вы, любезный государь император, поскольку вы наш гость, можете ничего не платить и считать, что угостились на дармовщину».

После этой речи все опять уселись, начали чарки осушать да загадки друг другу загадывать. Городской голова, сидевший рядом с императором, шепнул тому, что знает все их загадки еще до того, как они их задали, еще тогда знал, когда под стол пешком ходил: потому он императору все отгадки тихонько на ушко подскажет, чтобы никто ничего не заметил и их не застыдил.

Начали задавать тут загадки: отгадай-ка ты мне то да отгадай это. И городской голова каждый раз шептал императору на ухо правильные ответы, приговаривая: «Только никому об этом не сказывайте». Загадки всяк задавал по очереди, поднимая бокал с вином и провозглашая здравицу. Вот один сказал:

«Отгадайте, что такое: зубов много, а ничего не ест».

«Любезный государь император, — шепчет городской голова, — это такой инструмент, который парням вихры приглаживает».

Заговорил другой шильдбюргер:

«Ваше величайшество, — опять зашептал голова императору, — что это такое, я вам не скажу: об этом я прочесть в книге не смог, так как то место мыши изгрызли».

Третий шильдбюргер сказал, когда подошла его очередь:

«Любезный государь император, — зашептал городской голова, — вы ведь нипочем не додумаетесь, а речь идет о колючке, впившейся в ногу».

Еще один решил перед другими отличиться и произнес:

«Сейчас я тоже загадку загадаю, — сказал городской голова. — Ну-ка, додумайтесь, что это такое: в лесу вырос, на стене вывис, на руках гудит, кто слушает — бежит».

Никто не отгадал, что это дудка свинопаса. Таким образом, городской голова состязание выиграл, и застолье на том кончилось.

Потом стали шильдбюргеры императора пытать, не хочет ли он поиграть на флейте и посмотреть, как они в Шильде веселиться умеют. Император ответил, что на флейте он играть не хочет, а на веселье шильдбюргеров охотно поглядит. Они все выходы из Шильды загородили и стали показывать, как они веселиться да шутить умеют.

В ту пору подъехал к Шильде путник, а в город попасть не может, и спросил он через ограду: почему это все входы и выходы заперты? «Горожане веселятся и шутят», — ответил ему один из шильдбюргеров. «Как же они это делают?» — полюбопытствовал путник. «Да так: навесили на собаку погремушку и пустили ее бегать по городу (не вздумай сказать: деревня) в честь государя императора». Таково было шильдбюргерское веселье: делай и ты так и будешь знатный дурак.

Глава двадцать шестая КАК ИМПЕРАТОР ЗАДАЛ ШИЛЬДБЮРГЕРАМ ВОПРОС ПРО ДОХЛОГО ВОЛКА И КАК ОНИ ЕМУ ОТВЕЧАЛИ

Император дивился шутовству и дурацким проделкам шильдбюргеров, но в голове у него не укладывалось, как же так: прежде шильдбюргеры на весь мир умом своим и рассудительностью славились, а теперь от них, кроме глупостей да шуток дурацких, ничего не услышишь. И вот, чтобы окончательно решить, в самом ли деле жители Шильды так глупы или только понарошку дурака валяют, надумал император задать им вопрос про дохлого волка, чтобы они всем миром угадали правильный ответ. Сказал он им так:

«Ехал я к вам в Шильду и вижу, лежит у дороги дохлый волк. И должны вы мне дать ответ, по какой причине тот волк сдох».

По этому поводу был созван особый совет, и назначенные императором судьи должны были выслушать все мнения, а мнений было много, и каждое имело свое объяснение. Первый шильдбюргер сказал, что, вернее всего, волк в мороз по снегу босиком бегал, а потому простудился, захворал и издох. Второй шильдбюргер высказал такую догадку: волк, мол, верхом не ездит, а все на своих четырех ногах бегает; верно, погнался за ним кто, а он давай удирать, рванул — и дух из него вон. Третье мнение было таково: у волка, видать, очень большое горе было, и до того он закручинился, что жизнь ему не мила стала, вот он взял да и сдох. У городского головы возникла четвертая догадка, он встал и сказал так: «Любезные соседушки, по своей скотине мы разве не видим, отчего волк сдох? Сколько он у нас коров, телят, овец и всякой другой живности задрал да поел. А мясо-то все сырое (никто ведь ему не варил, не тушил, нету у него поварихи, как у нашего господина священника). День на день не приходится, иной раз с голодухи и старую корову задерет, иной раз и падалью не брезгует, особенно в прошедшие холода, — какой луженый желудок со всем этим справится? И еще скажу: у моего кума на той неделе старая корова от какой-то заразы пала: волчина ее небось слопал на самом морозе, да сырую (паштета ему из нее не приготовили), да холодной сырой водой из проруби запил. Желудок он, верно, застудил, видел я недавно его замерзшее дерьмо на дороге, верный признак застуженного желудка. Много мокроты да всякой дряни в желудке у него накопилось, отчего сильные боли и корчи возникли. Надо ли удивляться, что он сдох. От такой пищи любой из нас сдохнуть может».

После этой речи был проведен опрос, и все решили, что городской голова указал самую верную причину. По зубам волка тоже можно видеть, что он от сырого мяса сдох, зубы у него белые, а от горячей пищи они завсегда чернеют. И это общее одобренное советом мнение было доложено императору, который сказал, что шильдбюргеры, вероятно, правильно рассудили, и другого ответа на вопрос быть не может.

Глава двадцать седьмая КАКУЮ ПРОСЬБУ ШИЛЬДБЮРГЕРЫ ВЫСКАЗАЛИ ИМПЕРАТОРУ И ЧТО ОН ИМ ОТВЕТИЛ

Хотя император дольше у шильдбюргеров пробыл, чем намеревался, однако дела государственные не терпели больше отлагательств, и пришла пора ему с шильдбюргерами расстаться. Об этом он их уведомил через городского голову и сказал, что ежели есть у них какие-нибудь ходатайства и просьбы, он разрешает им к нему обратиться.

В ответ на такое милостивое разрешение шильдбюргеры ему рассказали, как чужеземные князья и вельможи их прежде постоянно к себе призывали и от дому отлучали, а вследствие их длительного пребывания на чужбине они чувствительный урон понесли: ибо (как сказал один кузнец) сало само собой в кухне не растет. Вот и были они вынуждены (дабы избавиться от еще больших бедствий и убытков, им грозивших) надеть на себя дурацкую личину и глупостью спасаться, чтобы их отзывать перестали и они дома со своими женами и детьми жить могли. И поскольку они увидели, что глупость им в этом деле пользу приносит, они хотели бы продолжать свое дурачество и шутовство, да только опасаются козней со стороны соседей, которые над ними зло издеваются и такими насмешками их осыпают, что ни один дурак за себя не спокоен: на каждого сыщется другой дурак, что его дураком обзовет. А потому покорно просят они государя императора не только не выражать неудовольствия по поводу их дурацкого образа жизни и поведения, но распорядиться, чтобы впредь никто другой им в шутовстве препятствий не чинил, им не докучал, над ними не насмехался и т. д. и т. п.

Когда император их просьбу выслушал, он счел ее вполне справедливой, и дал он им охранную грамоту на все их дурачества и шутки, заверив ее своей подписью и печатью, а что он в той грамоте написал, о том читай дальше.

Глава двадцать восьмая ЧТО ГОВОРИЛОСЬ В ОХРАННОЙ ГРАМОТЕ, ДАННОЙ ИМПЕРАТОРОМ ШИЛЬДБЮРГЕРAM

«Мы, божией милостью император и т. д. и т. п., объявляем настоящим всем и каждому, что, согласно верноподданнической просьбе жителей города Шильды и их городского головы, кои о пользе своей общины радеют и новую жизнь вести желают, мы, император и т. д. и т. п., берем их под свою защиту и даруем им привилегию: отныне вести их дурацкую жизнь спокойно и без всяких помех. Даем им на то свое императорское соизволение и выказываем вышеозначенным шильдбюргерам, нашим любезным, верным и веселым подданным, свою высочайшую милость. И приказываем впредь, чтобы никто им в их дурачествах ни словом, ни делом не вредил и никаких им препятствий ни с чьей стороны не было. А ежели найдутся такие, кто нашего приказа ослушается, то им грозит великая кара наша и всей империи немилость. Поскольку мы, взирая на удивительные проделки и услуги шильдбюргеров, кои они нам, при нашем пребывании в Шильде, оказали, им за то свою милость даровали, то и каждый, какого бы звания он ни был, пусть отнесется к ним благосклонно и не станет их ни хулить, ни осмеивать, ни попрекать, ни дразнить, ни дураками обзывать, ни вышучивать и позорить, ежели не хочет он лишиться навечно нашей благосклонности и подвергнуться наказанию. Мы приказываем, чтобы наши любезные и верные подданные, городской голова и все жители Шильды, согласно своему желанию, оставались на вечные времена и повсюду, в пределах Утопии и вне ее, такими, какими им быть угодно, а кто осмелится им в их шутовстве помехи чинить, тот должен надеть и носить шутовской колпак с одним, двумя или тремя колокольцами, в зависимости от тяжести преступления и своей вины. Снять этот колпак провинившийся сможет не раньше, чем он примирится с обиженным им шильдбюргером, и, сверх того, он должен еще во искупление прокутить в трактире не менее двух гульденов. Такова наша монаршия воля и наше окончательное решение, что мы своею подписью и старинной императорской печатью удостоверяем. Дана лета… дня».

Глава двадцать девятая КАК ШИЛЬДБЮРГЕРЫ СВОИ НОГИ ПЕРЕПУТАЛИ И ПОД КОНЕЦ В НИХ СНОВА РАЗОБРАЛИСЬ

Итак, император, вдоволь натешившись, поехал прочь, а шильдбюргеры на своих палочках-коняшках его при отъезде провожали и составили ему свиту, за что император их поблагодарил и велел им некоторую денежную сумму вручить. Эту сумму они решили сразу же еще до возвращения домой в соседней деревне прокутить. Поскакали они туда на своих коняшках и вволю себя там усладили. Когда же поели и выпили на славу, а деньги у них еще оставались, пришла им охота, подобно благородным рыцарям, пойти погулять на зеленый лужок, отдохнуть там, съеденное переварить и еще немного подкрепиться. Вышли они на лужок, каждый в особицу и все вместе, не забыв прихватить с собою бутылку вина да несколько ломтей хлеба, чтобы особенно свой желудок в такую жару не отягощать и чтобы хмель быстро выветрился. Присели они затем в траву-мураву, поужинали тем, что было припасено, и почувствовали себя на седьмом небе, даром что были простыми мужиками. А поскольку оделись они по случаю проводов императора в штаны одинакового цвета, то, когда время пришло по домам расходиться, никак они своих ног различить не могли. Сидели и таращили друг на друга глаза, и каждый боялся, как бы сосед его ноги домой не уволок. Пока они так сидели и друг на друга глазели и никто не знал, что делать, проезжал мимо всадник на лошади (не исключено, что это была не лошадь, а осел). Позвали они его и рассказали про свою беду: никто, мол, ног своих не узнает — и попросили, ежели он только может, помощь им оказать, они его за то поблагодарят и хорошо заплатят. Всадник сказал, что непременно им поможет, слез с лошади, срубил хорошую дубину да как начал колотить их по ногам. И в кого он попадал, тот сразу же вскакивал — на свои собственные ноги, которые проезжий молодец вмиг помог ему отыскать.

Только один шильдбюргер остался сидеть и сказал: «Любезный господин, а где же мои ноги? Мне ты разве не хочешь помочь и получить награду? Никак не разберусь, это мои или чужие?» Путник ответил: «Погоди, сейчас разберешься», — да так его треснул, что у бедняги искры из глаз посыпались. Он сразу вскочил и ноги свои нашел. Так все шильдбюргеры получили свои ноги назад, очень тому обрадовались и путника щедро наградили, а сами отправились по домам и решили в дальнейшем не рисковать и с ног своих глаз не спускать.

Глава тридцатая КАК ДВА ШИЛЬДБЮРГЕРА ДОМАМИ ОБМЕНЯЛИСЬ

Шильдбюргеры со временем так привыкли к своему шутовству да дурачеству, что уж без этого жить не могли. Дурачились они уже не для того, чтобы мудрость свою скрыть, а как истинные природные дураки. Говорит же пословица: привычка — вторая натура. И кто пословице не верит, тот пускай на шильдбюргеров поглядит да убедится. Все, что они теперь задумывали и за что брались, оборачивалось шутовством да глупостью.

Ну так вот, прослышали два шильдбюргера, что люди в давние времена многим менялись и большую выгоду с того имели. Решили они тоже счастья попытать и обменяться друг с другом хоть домами. Задумали они это за чаркой вина, когда императорскую награду пропивали. Такие вещи нередко случаются, когда хмель в голову ударяет и последний ум прогоняет. Настала пора задуманное исполнять, и первый шильдбюргер, который жил на верхнем конце Шильды, разобрал свой дом (тогда шильдбюргеры еще таких больших палат, как сейчас, не имели) и перетаскал его по бревнышку на нижний конец; а тот, кто жил на нижнем конце, тоже разобрал сруб и отвез его в гору. Так они домами и обменялись. Что смеетесь? Смейтесь сколько душе угодно! А коли не смешно, добавьте соли и перцу из того, что дальше последует.

Одно без другого не бывает, а зло нужно прогонять добром.

Глава тридцать первая КАК ГОРОДСКОЙ ГОЛОВА СПРАВИЛ СВАДЬБУ СЫНА И ЧТО БЫЛО С ЖЕНИХОМ И НЕВЕСТОЙ

Подрос у городского головы сын, и захотел голова, чтобы взял он себе жену. Поэтому он велел ему отправиться под вечерок к швеям, не глянется ли ему какая из девушек, красивая да усердная. «Хорошо, — сказал сын. — А что я должен там говорить?» — «Он еще спрашивает! — воскликнула мать. — Одно слово за собой другое потянет». Итак, пришел добрый молодец в горницу, где девушки за шитьем седели, ладные да пригожие, и повел себя как истый дурак. Кто бы о чем его ни спросил, — он в ответ: «Одно слово за собой другое потянет».

Присутствующих он немало тем распотешил, и все думали: «Что за остолоп такой выискался? Кто за такого пойдет?» Однако дочь свинопаса, которую городской голова перед тем за императорского сына сватал, глаз на него положила, а он — на нее. Поэтому, когда он ее домой провожал, и обещал на ней жениться, и в церковь честь честью повести, ежели она три дня об их помолвке молчать сможет, то легко добился, чтобы она пустила его в свою светелку.

Утром чуть свет она должна была вставать и идти коров доить. Но поскольку ей такое счастье выпало и она его упустить не хотела, то поднялась тихонько, думая, что молодец спит, и наказала матери идти доить за нее, потому как сын городского головы ее в жены берет. Тот, однако, не спал, и все слышал, и в жены ее брать не стал.

На следующий день пошел он опять в ту горницу, где девушки шили, и присмотрел себе другую, получше, чем дочь свинопаса. Тут стали готовиться к свадьбе. А у городского головы была любимая коза, которую он сам выхаживал десять лет, и решил он к свадьбе ее зарезать, чтобы не стала она слишком старой. Когда он ее уже на козлы положил и голову веревкой скрутил, дрогнуло у него сердце, и сказал он жене: «Глянь, как доверчиво на меня коза смотрит, не могу я ее убить». А госпожа городская голова ему ответила: «Ну и не убивай, мне ее тоже жалко, как собственного ребенка». И осталась та коза жить, а на свадьбу стали искать другое угощенье.

Когда пора было идти в церковь, все пошли чинно, пара за парой, как обычай велит — впереди невеста с подружками, сзади жених с дружками, — и появилась тут дочь свинопаса, у которой он одну ночь переночевал, подошла к жениху, начала его всячески бранить да обзывать и потребовала, чтобы он свое слово сдержал и на ней женился. Жених стал ее прогонять и сказал, что она условие его не выполнила: три дня молчать не смогла. Так что пришлось ей после долгих пререканий уйти ни с чем, а процессия продолжила свой путь в церковь.

Невеста, которая впереди шла, ту перепалку услыхала, но вернуться и узнать, в чем дело, не смогла, так как должна была во главе процессии выступать, как коза на веревке.

Мать невесты дочь свою всячески учила, как ей за столом себя вести, и, среди прочего, дала ей такие наставления: должна она держать себя скромно, при разговоре рот раскрывать только наполовину, кушанья брать двумя пальцами, пальцев не облизывать, а кости аккуратно возле тарелки положить. Та обещала все это в точности исполнить. Когда сели за стол, она постаралась держать себя скромно, как ей мать наказывала, и при разговоре половину рта ладошкой закрывала.

Это ей еще сошло; но когда поставили угощенье, оказалось перед ней блюдо с вареным лущеным горохом. Вспомнила она материно наставленье, чтобы двумя пальцами кушанье брать, и стала горошины правым и левым указательными пальцами выковыривать и в рот отправлять. Пальцы у нее стали жирные, но облизать она их не решалась, подняла обе руки вверх над столом и матери своей крикнула: «Матушка, а кто мне пальцы-то оближет?» — «Молчи, гусыня! — оборвала ее мать. — Вытри руки полотенцем!» Так невеста брала кушанье двумя пальцами. А разве не двумя? Кто иначе скажет, солжет, а я говорю истинную правду. Но продолжу рассказ, ибо дальнейшее украсит невесту еще больше.

Вспомнила она последний материн наказ: кости возле тарелки положить — и подумала, что речь идет о ее собственных костях, а ноги у нее были довольно костлявые. Поэтому отодвинула она стол, вытащила из-под него ноги и их на стол возле своей тарелки положила, так что тарелка у нее между ногами оказалась. Если бы она своей скромностью да благонравием не чванилась, с ней бы такой конфуз не приключился. Я уж не говорю о том, как она чавкала да ветры пускала, верно, от неудобства вести себя скромно и есть двумя пальцами.

После свадебного пира подошел один к городскому голове попрощаться, а тот, поклонившись, сказал всем следующее: «Достопочтенные честные и премудрые госпожи, шильдбюргерские жены и дочки, а также их мужья, сыновья и приятели, благослови Господь все, что вы съели и выпили за этим столом! Благодарю отца невесты, мать невесты, дочь невесты, сестру невесты, зятя невесты и всю невестину достопочтенную родню… и т. д.». Дальше он уже говорил все правильно.

Вечером легли молодые в кровать (до которой еле-еле добрались), а один осел еще перед дверьми пел. После того как они налюбились, молодая спросила мужа, что ему дочь свинопаса по дороге в церковь говорила. Он долго отмалчивался, но в конце концов она все у него выпытала. «Неужто она не могла всего три денька помолчать?» — спросила молодая жена. «Нет», — ответил молодой муж. «Вот дуреха, — сказала жена, — ко мне два года батюшкин батрак каждую ночь ходил, а я никому до сих пор об этом не рассказывала». Так что небольшое сокровище сын городского головы получил, солому на мякину поменял. Пришлось, однако, о том молчать, чтобы его не засмеяли.

Глава тридцать вторая КАК ШИЛЬДБЮРГЕРЫ СОБИРАЛИСЬ ПРИ ПОМОЩИ КОРОВЫ СВЕСТИ ТРАВУ СО СТАРИННОЙ СТЕНЫ

Шильдбюргеры в своих делах очень озабочены были общей пользой и старались, чтобы ни в чем она убытку не потерпела. Вышли они как-то за городские ворота и стали осматривать часть старинной стены, которая еще сохранилась: нельзя ли камень из нее на какой-нибудь постройке использовать. А та стена давно уж сверху густой травой поросла, и стали шильдбюргеры жалеть, что такой покос зря пропадает. Начали они друг с другом советоваться, как бы им до той травы добраться и ее использовать. Мнения были высказаны разные: одни считали, что траву эту надобно серпом скосить; однако лезть на такую высокую стену с серпом никто из них не отваживался. Другие полагали, что надо найти хороших стрелков и сшибать траву из самопала. Наконец, вышел вперед городской голова и посоветовал пустить на стену корову, чтобы она всю траву пощипала, тогда не надо будет ни косить, ни из самопала палить.

Совет этот все шильдбюргеры посчитали наилучшим и в благодарность положили первой пустить на стену корову городского головы, на что тот охотно согласился. Пригнали корову, обвязали петлю вокруг шеи, перекинули конец веревки через стену и давай всем миром веревку тянуть — корову наверх подымать. Когда веревка натянулась, корова стала задыхаться, а когда они ее повыше подняли, совсем язык вытянула. Это увидал городской голова и закричал: «Тащите шибче! Она уже травку почуяла и языком к ней тянется. Осталось всего ничего. Сама-то она себе помочь не может, чересчур неуклюжа, надо ее на самый верх затащить».

Но сколько шильдбюргеры за веревку ни тянули, корову поднять им не удалось. А когда они снова ее на землю опустили, то из коровы уже и дух вон. Шильдбюргеры этому были очень рады, так как теперь они могли и шкуру и мясо использовать.

Глава тридцать третья КАК ОДНА ШИЛЬДБЮРГЕРША ОТПРАВИЛАСЬ С ЯЙЦАМИ НА БАЗАР И КАКИЕ ОНА ПРИ ЭТОМ РАСЧЕТЫ ДЕЛАЛА

Старая пословица недаром говорит:

Точно так было с одной женщиной из Шильды. Была у нее одна-единственная курица-несушка, которая каждый день несла ей одно яйцо. И вот как-то собрала та женщина довольно много яиц — не меньше, как она полагала, чем на три гроша, — уложила их в корзинку и понесла на базар. А до базару путь не близкий, попутчиков у той женщины не было, и стали ее одолевать разные думы. Принялась она в уме подсчитывать, какой барыш ее ожидает, и рассуждала сама с собою так:

«За те яйца, что у меня в корзинке лежат, я выручу на базаре три гроша, уж не меньше. Что я с этими грошами сделаю? Куплю, пожалуй, на них еще двух несушек. Они, вместе с моей первой несушкой, снесут мне за столько-то и столько-то дней столько-то яиц. Я яйца опять понесу на базар и продам. На вырученные деньги куплю еще трех несушек, а что сверх того останется, то чистый прибыток. Станет у меня тогда шесть несушек: они мне за месяц столько-то и столько-то яиц нанесут. Я все их опять на базаре продам (конечно, не грех половину яичка и самой иногда съесть) и все деньги вместе сложу. От куриц тоже можно иметь выгоду: тех двух старых, что уже нестись перестанут, я продам — это во-первых. От молодых мне будет польза двойная: они и яйца снесут, и цыплят выведут — это во-вторых. Из цыплят опять несушки вырастут, их тоже можно продать — это в-третьих. Попробую их ощипать, как гусей — это в-четвертых. На вырученные деньги смогу я гусей купить: от них и пух, и яйца, и мясо. Значит, будет мне двойной прибыток и от кур, и от гусей, и за восемь дней выручу я столько-то и столько-то. На вырученные деньги куплю козу, она мне молока даст и козляток принесет. Значит, будут у меня тогда и куры, и цыплята, и гуси, и гусенята, и яйца, и пух, и молоко, и козлята, и козья шерсть; ведь козу-то я постараюсь остричь и шерсть с нее получить. Шерсть и козлят я тоже продам и куплю себе свинью, от нее еще больше прибытку будет — поросята, да сало, да колбаса и прочее. Выручу столько денег, что куплю корову: от нее и молоко, и телята, и навозу вдоволь. Но на что мне навоз, коли нет своей делянки? Надо будет обзавестись полем: оно даст зерно, не надо будет на базаре покупать. После того я куплю лошадей и найму работников, они будут за скотиной ухаживать и поле мое пахать. После того куплю овец. А после того велю к дому пристройку сделать и стану жильцов пускать. С того еще больше прибытку будет. Буду жить в достатке, ибо прибыток буду иметь от кур, от петухов, от цыплят, от гусей, от гусенят, от продажи яиц, козьего молока, шерсти, козлят, ягнят, поросят и коров (а с быков можно еще и рога спилить и ножовщикам их продать), от телят и от пашни, от лугов и от жильцов и от всего прочего. Потом найду себе молодого мужа, и уж при нем заживу как благородная барыня. Как же жить в такой-то неге и никому ласкового слова не сказать? О-хо-хо, мужичок над горсточкой ест да солью присыпает: пора мне с этим кончать! До чего у меня сладкая жизнь будет — у-ух!»

От этих мыслей добрая женщина так в небеса вознеслась, что под ноги смотреть перестала и зашагала как пьяная. Она крикнула «гопля!», взмахнула рукой и попыталась подпрыгнуть. Клянусь всеми святыми, не знаю, как это у нее вышло, но корзина полетела на землю, а яйца рассыпались и разбились. Так же разбились в прах все ее расчеты и мечты. Кому охота, может осколки подобрать, и станет он благородный барин, как она стала благородная барыня.

Глава тридцать четвертая КАК ШИЛЬДБЮРГЕРЫ НАБИЛИ ДЛИННУЮ КОЛБАСУ И СНАЧАЛА НЕ МОГЛИ ЕЕ СВАРИТЬ

В ту пору в Шильде выросла такая крупная свинья, каких еще не бывало, и решили шильдбюргеры ее на славу откормить. Но однажды свинья забралась в ригу, где хранился овес, и нажралась там до отвала: поэтому объявили ее воровкой и постановили сожрать ее самое.

С громкими криками и шумом предали ее в тот же день казни, согласно приговору, а мясо, сало, щетину и ножки судьям за хлопоты отдали. А чтобы ничего не пропало, промыли кишки, набили их всем, чем положено, и сделали огромную колбасу.

На следующий день нужно было приговор исполнить и свинью сожрать, начав с колбасы, но тут пришлось им покумекать: в чем же ее сварить? Где найти такой большой горшок, чтобы в него вся длинная колбаса уместилась? Ибо мало того что у них такого горшка не было, но вдобавок ни один гончар, или горшечник, не брался такой изготовить.

В расстройстве и смятении бредет домой один шильдбюргер и видит — стоят гуси и кричат: «Га-га! Гага!» Некоторые авторы, правда, утверждают, что то были не гуси, а осел, и он кричал: «Иа! Иа!» А шильдбюргеру показалось, что кричат: «Раз-два! Раз-два!», хлопнул он себя по лбу, побежал назад в ратушу и говорит: «Позор вам всем! Осел подсказывает, что колбасу можно вдвое сложить и в горшок запихнуть». Услыхали шильдбюргеры и стали дальше рассуждать (они были хорошие логики и скоро смекнули, что если колбасу можно вдвое сложить, то и втрое тоже: что двоится, то и троится). Вот они и сложили ее так, чтобы в обычный горшок впихнуть (сама она туда залезать не хотела). Затем залили ее кипятком, сварили и разрезали на столько кусков, сколько было шильдбюргеров, и каждый получил кусище, который можно было три раза вокруг головы обернуть. Сначала надо было прихватить зубами кончик, а уж потом трижды голову обмотать и от другого конца откусить: вот какова была доля на одного шильдбюргера. Поэтому в Шильде до сих пор говорят: свари себе колбасу, которую ты три раза вокруг головы обернешь.

Глава тридцать пятая КАК ШИЛЬДБЮРГЕРЫ МЕЛЬНИЧНЫЙ ЖЕРНОВ ИЗГОТОВИЛИ И ОДИН ИЗ НИХ С ЖЕРНОВОМ НА ШЕЕ УБЕЖАЛ ДА ТАК И НЕ ВЕРНУЛСЯ

Построили шильдбюргеры мельницу, отправились на высокую гору, где у них была каменоломня, вытесали жернов и с превеликим трудом снесли его вниз. И вот, когда они уже дошли до самого низу, вспомнили, как бревна для своей ратуши в гору затаскивали и оттуда самоходом спускали. И стали они между собой говорить: «Дураки мы дураки! Зачем мы жернов с горы сносили, ежели он сам без труда скатиться мог? Втащим его снова на гору и спустим вниз, как мы это с бревнами делали».

Мысль эта всем понравилась, втащили они камень на гору и только собрались его столкнуть, как вдруг один говорит:

— А как мы узнаем, куда он укатится? Где нам его искать? Кто нам его внизу покажет?

— Ну, — сказал городской голова, который первым присоветовал затащить жернов на гору, — этой беде помочь легко: пусть один из нас голову в дыру просунет (ведь жернова имеют посередке большую дыру) да вместе с жерновом вниз и скатится.

Это предложение показалось всем толковым, выбрали одного шильдбюргера, он голову в жернов просунул и вместе с камнем стремглав вниз покатился.

А под горой был глубокий омут, и камень вместе с дурнем прямо в него угодил. Потеряли шильдбюргеры обоих: и камень, и человека, и никто не мог догадаться, куда их земляк запропастился. Стали они его ругать, он-де с жерновом на шее от них убежал и их столь нужного имущества лишил, разослали они письма во все соседние деревни и города: где появится парень с мельничным жерновом на шее, следует его задержать и в каталажку посадить, ибо он общинное имущество уворовал. Но бедняга давно уже лежал мертвым на дне омута: ежели бы он мог говорить, он бы их успокоил и указал, где их имущество находится. Но камень так его продавил и на дно увлек, что он воды наглотался и помер и лежит в том омуте по сей день, а сверху его не видно.

Глава тридцать шестая КАК ШИЛЬДБЮРГЕРЫ ПОЖАЛЕЛИ ДЕРЕВО И РЕШИЛИ ЕГО НАПОИТЬ И ЧТО ОНИ ДЛЯ ЭТОГО ПРЕДПРИНЯЛИ

Неподалеку от города Шильды, что в Миснопотамии, протекала речка, а на ее берегу росло старое ореховое дерево. Большой сук его почти касался воды. Шильдбюргеры однажды это заметили, и поскольку были они люди простые, добрые и благочестивые (таких сегодня едва ли найдешь), то пожалели бедное дерево и стали думать: чего это оно так к воде тянется?

Были высказаны разные мнения, а под конец городской голова возьми да и скажи: «Что мы за дурни? Разве мы не видим, что дерево на сухом месте стоит и к воде тянется, потому что пить хочет. А сук нижний у него все равно что клюв, им дерево, стало быть, воды зачерпнуть желает».

Посоветовались шильдбюргеры и решили сделать доброе дело: помочь бедному дереву воды напиться. Накинули они на его макушку веревочную петлю, перебросили веревку на другой берег и стали там дружно за нее тянуть, чтобы дерево таким манером поскорее до воды наклонилось. И когда оно почти что воды коснулось, приказали они одному шильдбюргеру на дерево влезть и обеими руками «клюв» в воду окунать. Тот уселся на ветку и изо всех сил на сук нажимает, но тут веревка, за которую шильдбюргеры тянули, возьми да и лопни. Дерево прянуло вверх, и суком, точно саблей, тому шильдбюргеру, что наверху седел, голову с плеч снесло. Голова в речке утонула, а туловище без головы упало на землю.

Шильдбюргеры тут не на шутку перепугались и стали совет держать. Начали вспоминать: была ли у того шильдбюргера голова, когда он на дерево полез, или не было? Но точно никто ничего вспомнить не мог. Городской голова сказал: «Думаю, не было у него головы. Ведь когда он из дому вышел, я его три раза по дороге окликал, а он не ответил. Отсюда следует: раз он оклика не слыхал, стало быть, у него ушей не было. А раз ушей не было, то и головы не было, ведь уши-то на голове растут». Однако городской голова точно этого утверждать не мог. Поэтому он дал совет у жены того шильдбюргера спросить, была ли у ее мужа голова на плечах, когда он поутру встал и со всеми вместе из дому вышел.

Пошли шильдбюргеры к жене и спросили ее, но она тоже толком ничего не знала. Вот на прошлой неделе в субботу она мужу голову мыла, значит, тогда голова была и уши были, она еще за ушами грязь отмывала. А была ли у него голова сегодня, она внимания не обратила. «Вон в сенях его старая шапка висит, — сказала она шильдбюргерам. — Поглядите: если головы в шапке нет, стало быть, он ее с собой взял. Или еще куда положил, но куда, не знаю».

Заглянули шильдбюргеры в шапку своего земляка, но головы в ней не нашли. Так до сих пор никто в Шильде и не ведает, была ли у того шильдбюргера голова, когда он к речке отправился, или он дома ее оставил и куда-нибудь запрятал.

Глава тридцать седьмая КАК ОДИН ШИЛЬДБЮРГЕР У ДРУГОГО ТЕЛЕГУ ВЗАЙМЫ ПРОСИЛ

Жили два шильдбюргера по соседству, дома их почти что рядом стояли. Как-то рано один сосед подошел к окошку другого и тихонько концами пальцев постучал (чтобы не подумали, что он башмаком стучит). А сосед за печкой на мягком сеннике лежал, и вылезать ему оттуда не хотелось, поэтому он крикнул громким голосом: «Кто это стучит в такую рань?» — «Это я, соседушка, — ответил тот, кто стучал в окошко. — Что вы делаете?» — «Сплю, — раздался ответ из-за печки. — Да вам-то что от меня надо?» — «Ежели бы вы не спали, — сказал первый сосед, — я бы у вас вашу телегу взаймы попросил. Ну, а раз вы еще спите, я попозднее зайду, когда вы проснетесь». — «И правильно сделаете», — ответил ему сосед из дому. Оба соседа полагали, что если кто еще лежит в постели, то он непременно спит.

Глава тридцать восьмая КАК ОДИН ШИЛЬДБЮРГЕР СПАСАЛ ЧЕСТЬ ГОРОДА ШИЛЬДЫ И ПРИ ЭТОМ ЛИШИЛСЯ КОБЫЛЫ

Прослышал один шильдбюргер, что ни на кого нельзя взвалить больше, чем тот может нести, и с тех пор никогда свою кобылу не нагружал. Он взваливал мешок с мукой или с зерном себе на плечи (а был он мельник и человек благочестивый, как все мельники) и уж только после этого садился на лошадь и ехал с мельницы домой. Думал, что кобыле легче будет. Иные господа о слугах так не пекутся, но нагружают их сверх всякой меры, как ослов.

Как-то ехал наш мельник домой верхом на кобыле и видит: у самой границы шильдских земель сидит на дереве кукушка и кукует. А по ту сторону границы растет другое дерево, на нем тоже сидит кукушка, но чужая, и тоже кукует.

Слушал шильдбюргер, слушал и вдруг заметил, что чужая кукушка шильдскую стала перекуковывать: на пятнадцать или больше «ку-ку» ее обогнала. Рассердился он, соскочил с коня, залез на дерево и решил своей кукушке помогать, пока чужая свое поражение не признает и перышки на суку не оставит.

Тем временем неподалеку пробегал волк, увидел под деревом кобылу без присмотра, напал на нее и сожрал. А шильдбюргер в это время еще наверху сидел и чужую кукушку перекуковывал, пока та не сдалась и прочь не улетела. А ему пришлось домой на своих двоих идти.

Вернувшись в Шильду, он рассказал городскому голове и всей общине, как честь и достоинство города Шильды спасал и своей кукушке куковать помогал, но вот незадача — потерял при этом кобылу. Ибо пока он на дереве сидел, кобылу волк сожрал, чтобы его, проклятого, черти в ад унесли. Поэтому он честь по чести просит: не могут ли ему помощь оказать и другую кобылу купить.

Когда городской голова и прочие шильдбюргеры эту историю узнали, посчитали они, что произошла большая несправедливость: человек столь усердно о чести и славе города Шильды радел и такой урон при этом потерпел. И решили купить ему на общинные деньги новую кобылу, а еще, сверх того, благодарность вынести. Так и сделали.

Глава тридцать девятая КАК ШИЛЬДБЮРГЕРЫ КОЛОКОЛА НА ДНЕ ОЗЕРА ПРЯТАЛИ

Дошли как-то до Шильды слухи, что скоро война будет, испугались шильдбюргеры за свое добро и прежде всего о колоколах на ратуше подумали. Они опасались, как бы те колокола не сняли, чтобы на пушки их перелить. Созвали они совет, посовещались и решили: утопить колокола в озере, а когда война кончится и вражеское войско уйдет, поднять их со дна и снова в ратуше повесить. Погрузили колокола на большую лодку и выехали на середину озера.

Хотели они уже первый колокол в воду столкнуть, но тут один шильдбюргер закричал: «Постойте! Как мы это место найдем, когда нам колокола опять доставать придется?»

«Мне бы твои заботы! — ответил ему городской голова. Встал он и сделал зарубку на борту лодки — в том месте, откуда колокола сбрасывали. — Вот где я зарубку зарубил, — сказал, — тут мы их и найдем».

Столкнули колокола в воду, и те тотчас на дно ушли. А когда война кончилась, опять сели шильдбюргеры в ту же самую лодку и поехали колокола поднимать. Зарубку на борту лодки они нашли, но колоколов так и не смогли отыскать. И место то определить не сумели, где колокола в воду столкнули. Так по сей день шильдбюргеры о колоколах своих горюют.

Глава сороковая КАК ОДИН ШИЛЬДБЮРГЕР СВОЕГО КОНЯ ОБМЕНЯЛ

Поехал один шильдбюргер как-то верхом вместе с другими, и когда все спешились, он тоже с лошади слез; когда же они снова на коней садиться стали, подождал, пока все не сели, затем вскочил в седло и поскакал. Его спрашивают: «Почему ты последним на своего коня садишься?» А он отвечает: «Да я его иначе не узнаю. Когда все своих коней разберут и один только останется, это, стало быть, мой и есть». Вот так-то.

Однажды едут они через деревню, а озорные деревенские ребятишки стали в них камнями кидать, и один нашему шильдбюргеру по голове угодил. Тот сразу же слез на землю и попросил другого шильдбюргера лошадью с ним обменяться, на что тот согласился, а потом спросил: почему он лошадьми меняться захотел? Наш шильдбюргер ему отвечал: когда они по деревне ехали, стала его лошадь брыкаться и сзади его по голове ударила. Поэтому он на ней ездить больше не желает. А мальчишку, того, который камень бросил, он не приметил: вот и решил, что лошадь его копытом по голове ударила. Но, верно, то осел его ударил, не иначе.

Глава сорок первая ИСТОРИЯ О ТОМ, КАК В ГОРОД ШИЛЬДУ РАК ЗАПОЛЗ И КАКУЮ КАЗНЬ ЕМУ ШИЛЬДБЮРГЕРЫ ПРИДУМАЛИ

Ни в чем не повинный бедняга рак заблудился, хотел в щель какую-нибудь заползти, но, на свою беду, попал в город Шильду. Когда шильдбюргеры его увидали, то удивились: что за зверь такой! А как разглядели, сколько у него ног — и спереди, и сзади, и как он назад пятится, и как усами шевелит, и как клешнями щелкает, очень они этого честного рака испугались, ибо прежде такого зверя никогда не видели. Сбежались тут все жители Шильды на него поглядеть и стали думать да гадать, что это за чудовище у них объявилось. Никто ничего придумать не мог, пока городской голова не объявил: «Это, должно быть, портной». Он его клешни за портновские ножницы принял. Чтобы такую догадку проверить, посадили шильдбюргеры рака на кусок хорошего сукна, из которого они свои кафтаны шьют.

Стал рак ползать по сукну взад и вперед, а шильдбюргеры за ним следом материю резали. Они думали, что рак новый крой намечает, и решили все его секреты вызнать. Изрезали весь кусок, а кроя никакого не получилось.

Когда они поняли, что вовсе это не портной, выступил один шильдбюргер вперед и сказал: «Есть у меня сын-подмастерье, который много по свету странствовал, за три дня целых две мили проходил, всего навидался. Надо его спросить, что это за чудовище такое». Позвали того подмастерья, оглядел он рака со всех сторон и даже не понял, где у него голова, а где хвост. Потому что рак все время на месте вертелся, и голова у него с хвостом сливалась. Походил подмастерье вокруг рака и говорит:

«Много я на свете чудес видел, но такого еще не встречал. Если хотите знать, что это за тварь, то я вам так скажу: коли это не голубь и не аист, то, должно быть, олень. Да, скорее всего олень».

Ну, от такого ответа шильдбюргеры, надо прямо сказать, сильно не поумнели. Тут один из них любопытства ради потрогал рака рукой, а рак как хвать его клешней! Стал тут шильдбюргер вопить: «Караул! Убивают! Убивают!» Когда другие это услыхали, чаша их терпения переполнилась, сотворили они тут же скорый суд над чудовищем, что их земляка чуть не убило, и вынесли такой приговор:

«Поелику никто в Шильде не ведает, какой зверь в наш город без дозволения забрался, а сам этот зверь обманным образом выдавал себя за портного, коим он на деле не является, постановили мы признать этого зверя за подлого обманщика и, пуще того — за убийцу, ибо он покушался на самую жизнь одного из наших граждан. И казнить того зверя самой суровой казнью, то бишь утопить в реке».

Один из них, которого рак клешней цапнул, взялся сотворить казнь. Подцепил он рака на доску и отнес к реке. Все шильдбюргеры побежали, разумеется, туда же: поглядеть своими глазами на казнь заморского чудовища. В присутствии всех рака бросили в реку. А когда рак в воду попал, оживился он, стал всеми лапами загребать и усами шевелить. Шильдбюргеры его от души пожалели, даже прослезились и так сказали: «Поглядите, до чего же ему, бедному, помирать неохота!»

Глава сорок вторая КАК ШИЛЬДБЮРГЕРЫ ИМПЕРАТОРУ СОЛДАТ ПОСЛАЛИ И ЧТО С ОДНИМ ИЗ ТЕХ СОЛДАТ ПРИКЛЮЧИЛОСЬ

Слухи о войне, из-за которых шильдбюргеры свои колокола в озере утопили, оказались правдивыми, и они вскоре на себе это ощутили. Ибо через несколько дней пришел приказ: снарядить солдат и послать для гарнизонной службы в соседний город. Что они и сделали.

А с одним из посланных, отнюдь не из самых последних, вот что приключилось. Когда он в город входил, пастух как раз стадо из города выгонял: коров, телят да быков. А поскольку был тот шильдбюргер дурак, но мастак, из тех бычков, что хвалился да с горы свалился, то корова одна мимоходом его рогом задела. В гневе вытащил храбрец свой тесак, подступил к корове и говорит: «Ежели ты умная и честная корова, выходи на бой и попробуй боднуть меня еще разок!» Но корова не была такой честной и умной, чтобы ему на это ответить.

А некоторое время спустя сделали горожане вылазку в стан врагов, чтобы разжиться у мужиков курами да гусями. Наш шильдбюргер еще до того металлическую пластину от панциря нашел, шириной в ладонь, и поскольку он как раз заказал портному новый мундир и штаны, велел он зашить ту пластину в подкладку, аккурат против сердца, чтобы уберечь себя от случайного удара. Еще раньше у него было такое везение, что нашел он половину подковы и сунул ее за пояс, а пуля как раз в то место угодила и та подкова ему жизнь спасла. Поэтому он теперь по всему поясу понавесил подков, как будто в броню оделся. Когда этот солдат вместе с другими на поиски добычи вышел, погнались за ним разъяренные мужики. Хотел он через изгородь перепрыгнуть, да зацепился штанами и повис. Один мужик ткнул в него сзади алебардой, так что он с забора свалился и так быстро побежал, как будто ничего с ним опасного не случилось. Стал он этому дивиться и штаны свои осматривать, чтобы понять, как это он от удара алебарды уберегся. Тут он обнаружил, что портной пришил ему металлическую пластину на заду. «Благослови бог этого портного, — сказал он себе, — что мне пластину на заду пришил, как будто он лучше знал, каким местом я к врагу оборочусь».

Глава сорок третья КАК ШИЛЬДБЮРГЕРЫ СТРАШНОГО ЗВЕРЯ МЫШКОДАВА КУПИЛИ, А ВМЕСТЕ С НИМ И СВОЮ ПОГИБЕЛЬ ОБРЕЛИ[145]

Надо сказать, что в городе Шильде никогда не водилось кошек, а мышей там развелось видимо-невидимо, они даже в хлебный ларь постоянно залезали. Что рядом с ними ни положь, все они тут же сожрут или изгрызут, так что очень они шильдбюргеров допекали.

Однажды случилось, что шел через город Шильду путник и нес на руках кошку; с ней он и в трактир завернул. Хозяин спросил его, что это за зверь такой диковинный. Путник ответил: «Мышкодав». А мыши в Шильде так обнаглели, что людей совсем не страшились и среди бела дня повсюду свободно бегали. Путник кошку свою на пол спустил, и она, в присутствии хозяина, вмиг дюжину мышей передавила.

Трактирщик доложил отцам города, какое он чудо видел, те всем советом в трактир пришли и стали путника спрашивать, не продаст ли он своего мышкодава. Они-де хорошо ему заплатят. А путник дал такой ответ: вообще-то мышкодава он не продает ни за какие деньги, но раз уж у них такая беда с мышами, он, так и быть, его уступит за честную цену — и потребовал с них сто гульденов. Шильдбюргеры обрадовались, что он не так уж много запросил, ударили по рукам и договорились, что половину суммы он тотчас наличными получит, а вторую половину они ему выплатят через полгода. Обе стороны были весьма довольны сделкой, путник получил в руки пятьдесят гульденов, а кошку отнес в старую деревянную башню, где шильдбюргеры общинное зерно на зиму хранили и мышей поэтому было больше всего. Затем путник поспешно удалился с деньгами, боясь, как бы отцы города не передумали и сделку не расторгли. Он шел и все время оглядывался, нет ли за ним погони.

А шильдбюргеры на радостях забыли его спросить, чем мышкодава кормить. Чтобы это узнать, послали они одного из своих за бродягой вдогонку. Когда тот увидел, что кто-то за ним бежит, он еще шибче припустил. Шильдбюргер так и не смог его догнать, только издали ему крикнул: «Что он жрет?» А бродяга, тоже издали, ему ответил: «Что где попадет!»

Шильдбюргеру же послышалось: «Людей и скот!» Перепугался он, побежал назад к своим и все им рассказал. Те тоже перепугались не на шутку и в страхе сказали: «Вот передавит он всех мышей и станет скотину нашу драть, а потом и за нас примется, даром что купили мы его на наши кровные денежки!» И порешили они мышкодава того убить; но никто из шильдбюргеров не отваживался к нему приблизиться.

Тогда они снова все обсудили и решили поджечь ту башню, где зерно хранилось, ибо лучше убыток понести, чем жизни навек лишиться. Подожгли они башню, надеясь, что мышкодав вместе с башней сгорит.

Когда кошка почуяла дым, то сразу же выпрыгнула в окно и забралась в другой дом; а башня с запасами зерна сгорела дотла.

Сильно перепугались шильдбюргеры, когда узнали, что не удалось им освободиться от мышкодава. Снова они посовещались, выкупили на общинные деньги тот дом, куда кошка забежала, обложили его соломой и тоже подожгли.

А кошка тем временем забралась на крышу, сидит там и лапкой умывается — такая уж у этой породы привычка. Шильдбюргеры же, увидев, как кошка лапу за голову заносит, решили, что это она клятву дает — всем им страшной местью отомстить.

Один из них копье длинное схватил и хотел кошку заколоть. А та вцепилась в древко когтями и вмиг по нему на землю соскользнула, так что копейщик и все шильдбюргеры со страху во все стороны прыснули и оставили тот дом гореть. Поскольку пожар никто не тушил, огонь скоро перекинулся на соседние дома, и вся Шильда сгорела дотла. А кошка целехонькая из пламени выбралась, только ее и видели.

И пришлось шильдбюргерам с женами и малыми детьми в лес от огня бежать. И ратуша их сгорела, а вместе с ней вся канцелярия и все бумаги, так что больше мы ничего путного о дурачествах шильдбюргеров прочесть не можем.

Глава сорок четвертая КАК ШИЛЬДБЮРГЕРЫ РЕШИЛИ В ДРУГИХ МЕСТАХ ПОСЕЛИТЬСЯ И ШИЛЬДУ НАВСЕГДА ПОКИНУТЬ

Страшно было шильдбюргерам, и не знали они, куда им теперь податься. Дома их сгорели, имущество тоже сгорело, да еще кот Мурлыка внушал им ужас, ибо видели они, как он поклялся страшной местью им за все отомстить. Поэтому посоветовались они и сочли за лучшее другие места для жительства поискать, где они от мышкодава в полной безопасности будут. Разбрелись они по всему белу свету с женами и детьми, поселились в разных местах — одни там, другие здесь, — и всюду нравы свои дурацкие насаждали.

С шильдбюргерами вышло так, как в притче об одном городе рассказывается, где блудилище сгорело, а искры от него во все дома разлетелись. Где бы шильдбюргеры ни селились, там плодили они шутов да дураков, в точности подобных им самим. Поэтому ходит нынче столько историй о шильдбюргерах, которые живут в самых разных местах, и продолжают свои дурачества, и откалывают всякие шутки. Все они от тех шильдбюргеров произошли, которые по всему свету когда-то разбрелись, и шутовские проделки они от них переняли и глупость свою от них унаследовали.

Отсюда видишь, какое привязчивое и передающееся по наследству свойство — глупость, и ежели кто дурацкую личину на себя нацепит, станет он истинным дураком и от того уже не отмоется. В молодости надо дурака из себя вытравлять. Пусть нижеследующее каждому предостережением послужит, дабы он от дураческого и шутовского яда уберечься мог.

Таков конец истории шильдбюргеров из Миснопотамии.

MDLXXXVII

Милость Божья с вами, затем мой привет! Рад служить вам, почтенные, достохвальные, благорасположенные, любезные государи мои и друзья. С тех пор как много лет существует в Германии всем известное пространное предание о разных похождениях доктора Фауста, знаменитого чародея и чернокнижника, повсюду на сборищах и пирушках люди любопытствуют и толкуют о судьбе упомянутого Фауста.

Равным образом, хотя некоторые новейшие историки там и сям упоминают об этом колдуне и его дьявольском искусстве, я сам часто удивлялся, как это никто не записал по порядку эту страшную историю и не напечатал ее для острастки всем христианам, и неоднократно осведомлялся у ученых и сведущих людей, уж не написал ли кто-либо давным-давно эту историю. Но ничего достоверного нигде нельзя было узнать, пока недавно мне не сообщил и не прислал ее один добрый знакомый из Шпейера с пожеланием, чтобы я ее опубликовал и представил в назидание всем христианам как устрашающий пример дьявольского соблазна на пагубу тела и души.

Именно потому, что это и есть примечательный и устрашающий пример, из которого можно не только убедиться в дьявольской зависти, лукавстве и свирепости против рода человеческого, но и вьяве узреть, до какой крайности может довести человека самоуверенность, дерзость и любопытство, могущие послужить причиной отпадения от Господа, союза со злыми духами и погибели для тела и души, с тем большим рвением предпринял я эту работу и приложил все старания в надежде оказать этим добрую услугу всем тем, кто желает внять предостережению.

Однако же, почтенные, достохвальные, благорасположенные, любезные государи мои и друзья, эту историю я посвятил вам не потому, что вы нуждаетесь в таком предостережении более других, ибо мне, слава Богу, достаточно известно из постоянного общения и опыта особое усердие ваше и преданность Господу, истинной вере и христианскому исповеданию; но для вас пусть она будет публичным свидетельством особенной любви и дружбы, которая, возникнув меж нами, частью в Урсельской школе, частью потом из многократного общения и близости, сохранилась и по сегодняшний день и, если будет на то воля Божия, продлится и сохранится на все дни нашей жизни здесь на земле и в царстве Божием. Что касается меня, то я предан ей всей душой. Также и вы, почтенные и достохвальные, как я знаю, намерены не пренебречь ничем, что может служить укреплению этой нашей старинной дружбы.

Я чувствую себя, однако, много более обязанным во всем решительно вам угождать и служить всем, что только в моих силах, но так как на этот раз я ничего лучшего не имею и знаю, что вы, почтенные и достохвальные, по милости Божьей и хлебом насущным, и земными благами одарены и наделены в той мере, что не нуждаетесь для этого во мне, решился одарить вас, почтенные и достохвальные, этой скромной книжицей, в особенности же потому, что из прежних бесед мне известно, что вы, почтенные и достохвальные, об этой истории весьма любопытствовали. По этой причине примите на сей раз благосклонно и это скромное мое ярмарочное издание.

Поручаю вас, почтенные и достохвальные, вместе с вашими чадами и домочадцами, милосердной защите и покровительству промысла Божьего.

1 История о рождении и ученых занятиях знаменитого чародея доктора Иоганна Фауста

Доктор Фауст был сыном крестьянина, родился в Роде, близ Веймара.[147] В Виттенберге имел он немалую родню, и родители его также были добрые христиане и богобоязненные люди. А дядя его, что находился в Виттенберге, был горожанин и с достатком. Он воспитал Фауста и обходился с ним как с собственным сыном, потому что не имел наследников, и принял к себе этого Фауста как свое дитя и наследника и послал его в университет изучать богословие. Тот, однако же, оставил это благочестивое занятие и употребил во зло Божье слово.

Потому-то мы не станем упрекать его родителей и друзей, которые ревностно пеклись о его благе, как об этом пекутся и заботятся все порядочные родители, и не будем вмешивать их в эту историю. Притом его родители не дожили до того времени и не увидели мерзости своего безбожного дитяти. Ибо известно, что родители доктора Фауста (так, по крайней мере, многие считают в Виттенберге) сердечно радовались, что их родственник усыновил его, и так как они заметили в нем отличные способности и память, то в силу этого очень о нем заботились, подобно тому как Иов, гл. 1, заботился о своих детях, чтобы они не согрешили против Господа. Отсюда часто можно видеть, что у благочестивых родителей бывают неудачные, безбожные дети, как это видно на примере Каина (Бытия 4), Рувима (Бытия 49), Авессалома (Царств 2, 15 и 18). Я говорю об этом, так как многие этих родителей обвиняют и укоряют, я же хочу эти упреки отвергнуть; ведь этакие люди не только бранят, но, основываясь на том, что Фауст был вскормлен своими родителями, делают некоторые выводы, а именно, что они потакали в юности всем его проделкам и не наставляли его на то, чтобы он прилежно учился, и это для его родителей — поношение. Далее, они утверждают, что друзья, видя его быстрый ум и малую охоту к богословию и зная с его слов, а также из того, о чем уже открыто шли слух и молва, о его занятиях колдовством, должны были своевременно предостеречь его от этого. Все это пустой вымысел, ибо никакой вины на них нет. Теперь к делу!

Так как у Фауста был быстрый ум, склонный и приверженный к науке, то вскоре достиг он того, что ректоры стали его испытывать и экзаменовать на степень магистра и вместе с ним еще 16 магистров, которых он всех превзошел и победил в понятливости, рассуждениях и сметливости. Таким образом, изучив достаточно свой предмет, стал он доктором богословия. При этом была у него дурная, вздорная и высокомерная голова, за что звали его всегда «мудрствующим». Попал он в дурную компанию, кинул Святое писание за дверь и под лавку и стал вести безбожную и нечестивую жизнь (как в этой истории дальше будет показано). Поистине справедлива пословица: кто к черту тянется, того ни вернуть, ни спасти нельзя.

Нашел доктор Фауст себе подобных, тех, что пользовались халдейскими, персидскими, арабскими и греческими словами, фигурами, письменами, заклинаниями, волшебством и прочим, как зовут подобные заклятия и колдовство. И подобные занятия суть не что иное, как искусство Дарданово, нигромантия,[148] заклинания, изготовление ядовитых смесей, прорицания, наговоры и как бы еще подобные книги, слова и имена ни назывались. Это полюбилось Фаусту, он стал изучать и исследовать их день и ночь. Не захотел он более называться теологом, стал мирским человеком, именовал себя доктором медицины, стал астрологом и математиком, а чтобы соблюсти пристойность, сделался врачом. Поначалу многим людям он помог своим врачеванием, травами, кореньями, водами, напитками, рецептами и клистирами. При этом был он красноречив и сведущ в божественном Писании. Знал он хорошо заповедь Христа: тот, кто волю Господню знает и ее преступает, будет вдвойне наказан. Ибо никто не может служить двум господам зараз. Ибо ты не должен Господа Бога испытывать. Все это он развеял по ветру, выгнал душу свою из дома за дверь, поэтому не должно ему быть прощения.

2 Как доктор Фауст стал врачом и как он заклинал дьявола

Как сказано выше, обратил доктор Фауст все помыслы свои на одно дело: чтобы любить то, что не пристало любить. К этому стремился он день и ночь. Окрылился он как орел, захотел постигнуть все глубины неба и земли. Ибо любопытство, свобода и легкомыслие победили и раззадорили его так, что стал он однажды испытывать некоторые волшебные слова, фигуры, письмена и заклятия, чтобы вызвать тем самым черта. Таким образом пришел он в густой лес, который, как некоторые говорят, расположен близ Виттенберга и зовется Шпессерским лесом, как доктор Фауст после сам признавался. В этом лесу, под вечер, на перекрестке четырех дорог начертил он палкой несколько кругов и два рядом так, что эти два были вчерчены внутри одного большого круга. И вызвал он заклинаниями черта, ночью между девятью и десятью часами. Тогда, наверно, посмеялся дьявол в кулак и показал Фаусту зад, думая про себя: «Добро, я остужу твое сердце и твой дух, одурачу тебя так, чтобы не только твое тело, но и душу добыть. Мне это кстати придется, куда я сам не захочу, туда будешь у меня на посылках ходить». Так оно и случилось, дьявол совсем одурачил Фауста и связал его по рукам и по ногам. Ибо, когда доктор Фауст произнес свое заклинание, притворился черт, что неохотно идет он к желаемой цели. Поднял он в лесу такой грохот, казалось — все прахом идет, деревья до земли гнулись. После этого представил дьявол, будто лес весь полон чертей, которые появлялись около кругов, начертанных Фаустом, и между ними так, будто везде для них была свободная дорога. После того точно лучи и стрелы посыпались с четырех сторон леса на магический круг, потом раздалась громкая стрельба из пищалей, и вспыхнул свет, и послышались в лесу звуки множества приятных инструментов, музыка и пение, а потом были танцы и после еще турниры на мечах и копьях. И так Фаусту все опостылело, что он готов был бежать из круга. Наконец, снова овладело им дерзкое и безбожное намерение, упрочился и утвердился он в прежних своих умыслах, все равно, что бы из этого ни вышло. Снова, как прежде, стал он заклинать дьявола. Тут дьявол явил его глазам такое зрелище, как будет сказано дальше. Сначала показалось, будто над кругом парит или порхает гриф или дракон, и когда Фауст сотворил свое заклинание, зверь этот заворчал жалобно. Вскоре с высоты трех или четырех саженей от земли упала огненная звезда и обратилась в огненный шар, что очень испугало доктора Фауста. Все же пристрастился он к предпринятому делу, гордясь тем, что ему сам дьявол должен покориться. Как Фауст в одной компании похвалялся, будто ему подвластна и покорна голова, которая всех выше на земле, на что студенты ответствовали, что не знают никого выше на земле, чем императора, папу или короля. Но Фауст сказал: глава, что мне покоряется, выше, — и подтвердил это посланием Павла к эфесянам: «Князь мира сего, на земле и под небесами», и т. д. Итак, он заклял эту звезду один, другой и третий раз. Из нее исторгся огненный столб в человеческий рост и снова упал, затем появилось шесть огоньков, они то подымались, то опускались и, наконец, приняли образ огненного человека, который четверть часа ходил вокруг магического круга. Вскоре после того обратился тот дьявол и дух в серого монаха, вступил с Фаустом в разговор и спросил его, чего он желает. На это было желание Фауста, чтобы тот назавтра в двенадцать часов явился ему в его жилище, на что дьявол вначале не хотел согласиться, но доктор Фауст заклял его именем его господина, чтобы он исполнил его желание, что ему дух напоследок и обещал.

3 Следует прение доктора Фауста с духом

После того как доктор Фауст пришел под утро домой, приказал он духу явиться в его комнату и выслушать, что доктору Фаусту будет от него угодно. Достойно удивления, что злой дух, как только Бог отвернется, может так обморочить человека. Как пословица гласит: здесь ли, там ли наконец, а сыщет черта молодец.

Доктор Фауст опять произвел свои волхвования, снова заклял черта и предъявил ему несколько условий.

I. Во-первых, дух должен быть ему подвластен и послушен во всем, что он захочет, спросит или пожелает до самой его смерти.

II. Далее, что он ни пожелал бы от него узнать, дух должен отвечать ему без утайки.

III. Также чтобы на все его вопросы он отвечал чистую правду.

Но дух ответил ему отказом, отклонил все это по той причине, что не имеет достаточной власти, пока не даст ему на то согласие господин, которому он подчиняется, и сказал так: «Не в моей воле и власти исполнить твое желание, любезный Фауст, но во власти адского бога». Доктор Фауст ответил на это: «Как мне понять тебя? Разве ты сам недостаточно силен?» — «Нет», — отвечал дух. Фауст снова ему говорит: «Какая же этому причина? Скажи мне, любезнейший!» — «Надобно тебе знать, — отвечал дух, — что среди нас существует точно такое же правление и владычество, как на земле. Мы имеем своих правителей, и господ, и слуг, каковым я и являюсь. И зовется наше царство Легион.[149] Ибо, хотя собственная гордыня подвигла Люцифера к падению, владеет он Легионом, и ему подчинено множество демонов, составляющих его войско, и зовем мы его князем востока, ибо он властвует на восходе солнца. Также имеется княжество в зените, и на закате солнца, и в полуночи, и так как власть его и княжение распространяются также и на землю, то мы меняем свой облик, являемся к людям, служим им. Иначе, как ни пытайся человек, он со всем своим искусством не мог бы заставить служить себе Люцифера. И вот, тогда он посылает духа, как и я был послан. Хотя мы никогда не открываем человеку истинное средоточие нашего местопребывания, так же как не говорим о нашем правлении и владычестве, однако же после кончины грешного человека ему это хорошо становится известным». Доктор Фауст ужаснулся этому и сказал: «Не хочу я из-за тебя стать окаянным грешником». Дух отвечал:

Фауст сказал: «Ах, чтобы тебя падучая хватила! Убирайся вон отсюдова!» Однако только дьявол хотел удалиться, как Фауст принял другое отчаянное решение. И заклял его, чтобы под вечер он снова явился к нему и выслушал, что Фауст ему предложит. Дух согласился и с этим исчез.

Из этого можно видеть, каково было сердце безбожного Фауста и какие помыслы он питал, и хотя дьявол ему, как говорится, наперед его песенку спел и сказал, что его ожидает, все же Фауст коснел в своем упорстве.

4 Второе прение Фауста с духом, называемым Мефостофилем

Вечером или между тремя и четырьмя часами пополудни явился летающий дух Фаусту снова и обещался быть ему во всем подвластным и покорным, ибо ему от господина его дана такая власть, и сказал доктору Фаусту: «Я принес тебе ответ, и ты должен мне дать ответ. Только я сначала хочу слышать твое желание, ибо ты велел мне явиться к тебе об эту пору». Дал ему ответ Фауст, однако же отчаянный и губительный для его души, ибо он помышлял только о том, чтобы быть не человеком, а воплощенным дьяволом или частью его. Итак, потребовал он от дьявола следующее.

Во-первых, чтобы получил и имел он способность, форму и облик духа.

Во-вторых, чтобы дух делал все, что он пожелает и захочет от него.

В-третьих, чтобы он был ему послушен, покорен и усерден, как слуга.

В-четвертых, чтобы во всякое время, как только Фауст позовет его и прикажет, находился бы он в его доме.

В-пятых, чтобы, находясь в его доме, он незримо ведал его делами и чтобы никто его не видел, кроме самого Фауста, если только на это не будет его воли и желания.

И напоследок, что дух должен являться к нему всякий раз, как он его позовет, и в том образе, как он ему прикажет.

На эти шесть статей дух ответил Фаусту, что он ему во всем готов покориться и быть послушным, если только за это он тоже выполнит несколько поставленных условий, и как только он это сделает, ему не придется больше ни о чем заботиться. И вот что это были за условия.

Во-первых, он, Фауст, обещает и поклянется, что он предастся в собственность этому духу.

Во-вторых, что для большей силы он это напишет и удостоверит своею собственной кровью.

В-третьих, что всем верующим христианам он будет враждебен.

В-четвертых, что он отречется от христианской веры.

В-пятых, если кто-то вновь захочет его обратить, чтобы он этим не соблазнялся.

За это берется дух выполнить все желания Фауста сроком на определенное число лет. Когда же срок истечет, он явится за ним. И если Фауст эти условия выполнит, он будет иметь все, чего только душа его пожелает и захочет, и тотчас почувствует в себе способность принять вид и обличие духа. Доктор Фауст был настолько дерзок в своем высокомерии и гордыне, хотя и раздумывал с минуту, что не стал беспокоиться о блаженстве своей души, а дал свое согласие злому духу на такое дело и все условия обещался выполнить. Он думал, что не так черен дьявол, как его малюют, и не так жарок ад, как о том рассказывают, и т. п.

5 Третье собеседование доктора Фауста с духом

После того как доктор Фауст принял это обязательство, на следующий день рано утром вызвал он духа и обязал его, как только он его призовет, появляться к нему в образе и одежде францисканского монаха с колокольчиком и подавать весть, чтобы по звону он узнавал заранее о его приходе. Спросил он потом у духа, как его имя и прозвание. Отвечал дух, что зовется он Мефостофилем.

В тот самый час отступился этот безбожный человек от своего Господа и Творца, сотворившего его, и стал частью окаянного дьявола. И это отступничество его есть не что иное, как его высокомерная гордыня, отчаяние, дерзость и смелость, как у тех великанов, о которых пишут поэты, что они гору на гору громоздили и хотели с Богом сразиться, или у злого ангела, который ополчился против Бога, и за это, за его гордыню и высокомерие, прогнал его Господь. Ибо кто дерзает подняться высоко, тот и падает с высоты.

После того составляет доктор Фауст в своей наглости и дерзости договор, письменное обязательство и соглашение. Страшное и омерзительное это было дело! И бумага эта после его злополучной кончины была найдена в его доме. Это я хочу сообщить всем добрым христианам для примера и предостережения, чтобы они не давали воли дьяволу и не вредили бы своему телу и душе, как вскоре после того доктор Фауст соблазнил своего бедного фамулуса и слугу подобным дьявольским делом.

Когда обе стороны так друг с другом договорились, взял Фауст острый нож, отворил себе жилу на левой руке, и поистине говорят, что на этой руке появились запечатленные, окровавленные письмена: О Homo fuge, т. е. беги от него, человек, и будь праведным, и т. п.

6 Доктор Фауст выпускает кровь в тигель, ставит тигель на горячие уголья и пишет, как ниже следует

Я, Иоганн Фауст, доктор, собственноручно и открыто заверяю силу этого письма. После того как я положил себе исследовать первопричины всех вещей, среди способностей, кои были мне даны и милостиво уделены свыше, подобных в моей голове не оказалось и у людей подобному я не мог научиться, посему предался я духу, посланному мне, именующемуся Мефостофилем, слуге адского князя в странах востока, и избрал его, чтобы он меня к такому делу приготовил и научил, и сам он мне обязался во всем быть подвластным и послушным.

За это я ему со своей стороны обязался и обещаю, что он, когда пройдут и промчатся эти 24 года, волен будет, как захочет, мне приказать и меня наказать, управлять мною и вести меня по своему усмотрению и может распоряжаться всем моим добром, что бы это ни было — душа ли, тело, плоть или кровь. И так на вечные времена. С этим отрекаюсь я от всех живущих, от всего небесного воинства и от всех людей. И да будет так. Для точного свидетельства и большей силы написал я это обязательство собственной рукой, подписал его и собственной кровью, разума моего и чувств моих мысли и волю сюда присоединил, заверил и запечатал и т. д.

7 Против доктора Фауста, закореневшего в своих злодеяниях, стихи[150]

Еще:

Еще:

8

В третьей беседе явился Фаусту его дух и слуга совсем веселым и вел он себя так: прошелся по дому, как огненный муж, так, что от него исходили яркие огненные струи или лучи, потом послышались шум и бормотание, будто монахи пели, но никто не знал, что это было за пение. Фаусту понравилось это зрелище, но он не хотел, чтобы оно совершалось в его комнате, прежде чем он увидит, что из всего этого произойдет. Вскоре после этого послышался звон копий, мечей и другого оружия, так что ему казалось, будто дом хотят взять приступом. Потом послышались голоса собак и охотников, псы травили и гнали оленя до комнаты Фауста, здесь они его уложили.

После этого появились у Фауста в комнате лев и дракон, и стали они биться друг с другом. Хотя лев отважно защищался, все же он был побежден и проглочен драконом. Фамулус доктора Фауста сказал, что сейчас он увидит крылатого змия, брюхо у него желтое, белое и пятнистое, а крылья и спина черные, половина хвоста как раковина у улитки закручена, и собою заполнил он всю комнату и т. д.

Потом видно было, как вошел красивый павлин с павою. Они стали ссориться, а потом помирились. Еще увидели — вбежал разъяренный бык доктору Фаусту навстречу. Тот немало испугался, но бык, подбежав к Фаусту, пал перед ним ниц и провалился. Затем увидели большую старую обезьяну, она подала доктору Фаусту руку, прыгнула на него, стала ласкаться и снова выбежала из дома. Потом сделался в доме густой туман, так что Фауст из-за тумана не мог ничего разглядеть. Когда же туман рассеялся, перед ним оказались два мешка, один с серебром, другой с золотом. Наконец, приятно заиграли инструменты — сперва орган, потом фисгармония, потом арфы, лютни, скрипки, литавры, флейты, гобой, трубы и другие, каждый в четыре голоса, так что доктору Фаусту возомнилось, что он не иначе как попал на небо, а он был с чертом. Так продолжалось целый час, и Фауст так закоснел в грехе, что ему казалось, будто он и не помышлял о раскаянии. И здесь можно видеть, какие прельстительные зрелища представляет дьявол, чтобы Фауст в своем отступничестве не мог воротиться назад, более того, чтобы он еще веселее мог предаваться своему делу и думал: вот, я ничего еще злого и мерзкого не видел, но много радости и веселья.

После этого вошел дух Мефостофиль к доктору Фаусту в комнату в образе и обличии монаха.[151] Доктор Фауст сказал ему: «Чудесное ты положил начало своими делами и превращениями, и они доставили мне большую радость. Если ты думаешь так продолжать, то снабди меня всяким добром». Отвечает Мефостофиль: «О, это мне ничего не стоит. Я тебе и в другом послужу, так что ты увидишь еще большую силу мою и искусство и все получишь, чего от меня потребуешь, как только ты собственноручно дашь мне обязательство и соглашение». Фауст подал ему обязательство и сказал: «Вот тебе договор». Мефостофиль взял договор, и еще потребовал он от доктора Фауста, чтобы тот снял себе с него копию. И это сделал безбожный Фауст.

9 Дух служит доктору Фаусту

Когда доктор Фауст поручился злому духу своей собственной кровью и подписью в таком мерзком деле, само собой разумеется, что Бог и все небесное воинство от него отступились. И с этого времени стал он действовать не как благочестивый и праведный муж, но как бес, о нем же Христос, Владыка наш, возгласил, что он, вселившись в человека, обретает в нем себе убежище и приют. Дьявол вселился и стал жить у него согласно пословице: доктор Фауст накликал себе черта в гости.

Доктор Фауст занимал дом своего благочестивого дяди, и был этот дом ему отказан по завещанию. При нем же изо дня в день состоял молодой ученик, его фамулус, отчаянный негодник, по имени Кристоф Вагнер, которому эта затея тоже нравилась, потому что господин тешил его надеждой, что сделает из него многоопытного и ученого мужа; да и без того молодость всегда более склонна к злому, чем к доброму, от этого и он был таков. Итак, в доме у доктора Фауста, как сказано выше, не было никого, кроме его фамулуса и его злого духа Мефостофиля, и тот всегда сопровождал его в образе монаха; заклинал же его Фауст в своем кабинете, который с той поры он постоянно запирал на замок.

Пропитания и провизии было у Фауста с избытком. Когда хотелось ему доброго вина, приносил ему дух из подвалов вина, откуда бы ни вздумалось. Как он сам однажды признался, немало ущерба нанес он своему курфюрсту и герцогу Баварскому и епископу Зальцбургскому в их погребах. И имел он также ежедневно горячую пищу, ибо владел волшебным искусством: стоило ему только открыть окно и назвать птицу, какую ни пожелает, как она тотчас влетала к нему в окно. Равным образом приносил ему дух лучшие готовые кушания из всех близлежащих владений — от княжеских или графских дворов, так что стол у него был прямо княжеский. Он и его слуга были знатно одеты, в платья, которые дух покупал или крал для них ночью в Нюрнберге, Аугсбурге или Франкфурте. А так как ночью торговцы не имеют обыкновения сидеть в лавке, то кожевники и сапожники должны были за это платиться.

Итак, все это были краденые и похищенные товары и, стало быть, пища и скарб, вполне заслуживающие уважения, а правильнее сказать, безбожные. По слову Господа нашего Иисуса Христа, который в Евангелии от Иоанна называет дьявола грабителем и убийцей, каковым он и является.

И еще обещал ему дьявол, что будет ежедневно выдавать ему 25 крон, что составляет 1300 крон в год. Это и было его годичное содержание.

10 Доктор Фауст захотел жениться

Таким образом, доктор Фауст жил эпикурейской жизнью, день и ночь не помышляя ни о Боге, ни об аде или дьяволе, решив, что душа и тело умирают вместе. И так донимали его плотские желания, что решил он вступить в брак и жениться. Спросил он тогда черта, который всегда был врагом законного брака, установленного и утвержденного Богом, можно ли ему жениться. Злой дух ответил ему: что он о себе думает, не забыл ли он своего обещания? И далее: собирается ли его сдержать? Ведь он обещал враждовать с Богом и всеми людьми, поэтому не должно ему вступать в брак, ибо нельзя служить двум господам — Богу и ему, дьяволу. Брак же создан всевышним, а мы ему враждебны. Что же касается прелюбодеяния и распутства — это мы считаем за благо. Знай же наперед, Фауст, если ты решишься жениться, мы тебя непременно разорвем на клочки. Дражайший Фауст, посуди сам, что за беспокойство, неудовольствия, вражда и ссоры вытекают из брачной жизни.

Доктор Фауст все думал да думал, как все безбожные люди, которые ничего хорошего не способны придумать и которых соблазняет и ведет за собой дьявол. Наконец, в раздумье призывает он к себе своего монаха; ведь и без того у монахов и монашек такое обыкновение — не вступать в брак, а, напротив, запрещать его; так и Фаустов монах отвращал его постоянно от этого дела. Фауст ему сказал: «Будь что будет, хочу жениться!» Как только Фауст высказал это намерение, сильный порыв ветра потряс его дом, будто все готово было рухнуть. Все двери сорвались с петель, такой жар стоял в доме, словно все должно было обратиться в пепел. Доктор Фауст — давай бог ноги по лестнице. Тут схватил его некий человек, швырнул обратно в комнату, так что тот ни рукой, ни ногой не мог двинуть. Вокруг него со всех сторон загорелся огонь, словно и сам он тут же загорится. Стал он кликать своего духа на помощь, дескать, он будет во всем следовать его воле, совету и приказаниям. Тут явился ему дьявол самолично, только таким грозным и страшным, что он не смел на него взглянуть.

И сказал ему дьявол так: «Ну, говори, какие у тебя теперь намерения?» Доктор Фауст ответил кратко, что он не выполнил своего обещания, которое дал, только ведь раньше он не разумел этого, и просил о прощении и снисхождении. Сатана ответил ему немногими словами: «Смотри, впредь держись этого, говорю тебе: держись этого!» — и исчез.

После явился ему дух Мефостофиль и сказал ему: «Если впредь ты будешь держать свое слово, я могу насытить твою похоть иным образом, так, что ты в жизни ничего другого не захочешь. Раз ты не можешь жить в целомудрии, я буду каждую ночь и каждый день приводить тебе в постель любую женщину, какую ты увидишь в этом городе или еще где, если ты пожелаешь ее по воле своей для блуда. И в этом виде и образе будет она с тобой жить».

Доктору Фаусту это так понравилось, что сердце у него затрепетало от радости, и он покаялся в том, что прежде хотел сотворить. И распалился он таким бесстыдством и похотью, что день и ночь только высматривал красивых женщин, так что если нынче он предавался с дьяволом блуду, завтра уже новое имел в мыслях.

11 Вопросы, заданные доктором Фаустом своему духу Мефостофилю

После того как доктор Фауст, как было сказано выше, предался с дьяволом мерзкому и ужасному блуду, дал ему дьявол большую книгу о всевозможном волшебстве и нигромантии, и ею наслаждался он наравне со своим дьявольским браком. Это Дарданово искусство обнаружили впоследствии у его прислужника Кристофа Вагнера.[153] Вскоре любопытство стало язвить его: вызывает он своего духа Мефостофиля, хочет с ним беседовать, говорит: «Скажи мне, слуга мой, что ты за дух?» Дух отвечал ему и сказал: «Господин мой Фауст, я дух, и притом летающий дух, владычествующий в поднебесье». — «Каким же образом совершилось падение твоего господина, Люцифера?» Дух сказал: «Господин, так как государь мой Люцифер, прекрасный ангел, сотворенный Богом, был блаженным созданием, то мне известно, что таких ангелов называют иерархиями,[154] и их три: серафимы, херувимы и престольные ангелы. Первые — князья среди ангелов, правят всем небесным воинством, вторые — охраняют и оберегают людей, третьи борются и противодействуют нашим дьявольским силам и потому и прозываются могущественными и князьями среди ангелов. Также зовут их еще ангелами-чудотворцами, вестниками великих дел и ангелами — хранителями людей. Также и Люцифер был среди них одним из прекраснейших и архангелом, назывался Рафаилом, а двое других — Гавриилом и Михаилом. Вот тебе мой краткий рассказ».

12 Прение об аде и адской пещере

Следует сказать, что доктору Фаусту все мечталось узнать об аде, и он спрашивал об этом своего злого духа, также о сущности, местоположении и о сотворении ада, как с этим обстоит дело. Дух держал ответ. Как только свершилось падение его господина, в тот же миг был ему приготовлен ад, каковой являет тьму кромешную, где Люцифер связан цепями, отвержен и отринут и должен оставаться вплоть до суда. Там нет ничего, кроме тумана, огня, серы, смолы и других зловоний. Потому даже мы, бесы, не знаем, как выглядит ад, и как он устроен, и как его Господь сотворил и создал, ибо он не имеет ни конца ни краю. И это тебе мой краткий рассказ.

13 Другой вопрос доктора Фауста о дьявольском правлении и властях

Дух должен был также доложить Фаусту о жилище дьяволов, их правлении и власти. Дух ответствовал и сказал: «Господин мой Фауст. Ад и адская область и есть для всех нас место жительства и пребывания, она вмещает в себя столько же, сколько весь мир. Над адом и над миром, до самого неба, есть десять правителей, которые являются среди нас начальниками, и десять самых могучих княжеств,[155] а именно:

1. Lacus mortis

2. Stagnum ignis

3. Terra tenebrosa

4. Tartarus

5. Terra oblivionis

6. Gehenna

7. Herebus

8. Barathrum

9. Stix

10. Acheron

В нем правят дьяволы по имени Флегетон. Из них четыре правителя облечены княжеской властью: это Люцифер[156] на востоке, Вельзевул на севере, Велиал на юге и Астарот на западе. И это княжение пребудет до Божьего суда. Вот тебе рассказ о нашем воинстве».

14 Вопрос, в каком образе пребывают падшие ангелы

Доктор Фауст начал новую беседу со своим духом. Тот должен был сказать ему, в каком образе сиял своим убранством и обретался на небе его господин. На этот раз дух испросил три дня отсрочки. На третий день дал ему дух такой ответ: «Господин мой Люцифер, который и ныне так называется, потому что отпал он от пресветлого неба, прежде тоже был Божьим ангелом и херувимом и созерцал в небе все творения и создания Божьи. И был он в таком убранстве, образе, пышности, достоинстве, чине и обиталище, что сидел превыше всех Господних творений, выше золота и драгоценных каменьев, так что затмевал собою сияние солнца и звезд. Ибо, когда Господь его сотворил, вознес он его на гору Господню и облачил княжеским саном, так что во всех своих делах и помыслах он был совершенен. Однако скоро впал он в надменность и высокомерие и замыслил возвыситься над востоком, и был тогда он Господом исторгнут из небесного жилища и низвергнут со своего трона в огненную пропасть, которая не погаснет во веки веков, но вечно разгорается. Он был украшен венцом всего небесного великолепия. И так как он выступил против Бога с таким дерзким умыслом, воссел Господь на свой трон, где он творил суд, и проклял его и осудил пребывать в преисподней, откуда он не изыдет во веки веков».

Когда Фауст услышал от своего духа о таких вещах, стал он раздумывать и сделал отсюда некоторые предположения и выводы. Молча покинул он духа, пошел в свою комнату, лег на постель, начал горько плакать и вздыхать, и сердце его возопило. Увидел он из этого рассказа, как был чудесно взыскан Господом дьявол и падший ангел, так что, не будь он надменен и враждебен Богу, он мог бы навсегда сохранить свое небесное существо и жилище, теперь же он отвергнут Богом навеки.

И сказал Фауст: «О, горе мне горькое, также придется и мне, ибо и я — создание Божие, и мои дерзкие плоть и кровь стали проклятием для души и тела, соблазнили мои чувства и разум, так что я, творение Божие, отрекся от Создателя, и дал дьяволу уговорить себя, и предался и продался ему телом и душой. Потому нет у меня более надежды на милосердие, но, подобно Люциферу, и я буду подвергнут проклятию и вечным мукам. Ах, горькое горе! Кого мне винить, кроме себя? О, если бы я никогда не родился!»

Так жаловался Фауст, но не хотел он обрести веру и надежду, что покаянием он мог бы снискать милосердие Божие. Ибо если бы он подумал: «Ну, теперь меня черт так разукрасил, что мне небо с овчинку покажется. Давай-ка я вновь обращусь, стану просить Господа о милости и прощении, не сотворю больше зла» (это ведь великое покаяние), — если бы после этого пошел в церковь, в общину Христову, последовал святой вере, тем самым стал бороться с дьяволом, пусть даже ему пришлось бы оставить тело, то все же душа его была бы спасена. Но во всех своих мыслях и суждениях он сомневался, не имел веры и ни на что не надеялся.[157]

15 Доктор Фауст беседует со своим духом Мефостофилем о могуществе дьявола

После того как отлегло несколько у Фауста на душе, он спросил своего духа Мефостофиля о правлении, совете, силе, натиске, искушениях и владычестве дьявола и как он этого достиг. На это дух отвечал: «Эта беседа и тот вопрос, который я должен тебе разъяснить, ввергнут тебя, господин мой Фауст, в раздумье и недовольство. К тому же тебе не следовало бы о том у меня выпытывать, так как дело это касается наших тайностей. И хотя не должен я эту тайну нарушить, все же узнай, что как только падший ангел стал врагом Господу и всем людям, стал он учинять над людьми всевозможные тиранства, как это и по сию пору ясно видно: одного сражает смерть, другого он заставляет самого повеситься, утопиться или удавиться, третьего закалывают, кто впадает в отчаяние и тому подобное. Кроме того, как известно, когда Господь создал первого человека совершенным, то дьявол, завидуя ему, стал его искушать и ввергнул Адама и Еву со всем их потомством во грех и немилость Господню. Это, дражайший Фауст, примеры натиска и тиранства Сатаны. То же сотворил он с Каином и сделал так, что народ израильский поклонялся чужим богам, приносил им жертвы и предавался блуду с языческими женами. Был также дух, который овладел Саулом, помутил его разум и побудил его наложить на себя руки. Есть еще дух, называемый Асмодеем. Он умертвил семерых мужей в то время, как они занимались распутством. Таков дух Дагон, который предал уничтожению 30 000 людей, и они были убиты, а ковчег со скрижалями Господними попал в руки врага. И еще Велиал[158] побудил Давида, чтобы он начал считать свой народ, и тогда погибло 60 000 человек. Так же поступил один наш дух с царем Соломоном, побудив его к идолопоклонству, и т. д.

Итак, нет числа нашим духам, кои приступают к людям, побуждают и приводят их к грехам. Мы рассеиваемся по свету, пользуемся всяческой хитростью и коварством, отвращаем людей от веры и влечем их к грехам и вооружаемся, как только можем. Мы, противники Иисуса, преследуем его приверженцев до самой смерти, овладеваем сердцами царей и князей мира, подымаем их против учения Христа и его учеников. И это можешь ты, господин мой Фауст, увидеть на себе».

Доктор Фауст сказал ему: «Выходит, что ты и мной овладел, скажи мне, любезнейший, правду». Дух ему ответил: «Отчего же? Конечно! Ибо, как только мы узрели в твоем сердце, что за мысли ты лелеешь и что для этих своих предприятий и дел некого больше тебе использовать, кроме дьявола, то еще более дерзостными и отчаянными сделали мы твои мысли и искания и такими жадными, что ни днем, ни ночью ты не имел покоя, но все твое рвение и помыслы были о том, как бы применить колдовство. И когда ты заклинал нас, сделали мы тебя таким дерзким и отчаянным, что ты готов был лучше предаться черту, нежели отступиться от своего дела. После этого еще больше придали тебе бодрости и вложили тебе в сердце такое желание, что ты уже не мог отступиться от своего намерения призвать к себе духа на помощь. Наконец, настолько мы тебя одолели, что ты предался нам душою и телом, и все это ты, Фауст, можешь на себе увидеть».

«Поистине, — сказал доктор Фауст, — теперь я ничего уже не поделаю. Сам себя связал. Если бы были у меня благочестивые помыслы и я бы обращался с мольбой к Богу и не подпустил к себе черта так близко, не приключилось бы такого несчастья моей душе и телу. Ах, что я наделал!»

И дух ему отвечал: «Разочти сам». И доктор Фауст ушел от него в печали.

16 Прение о преисподней, называемой геенной, как она была сотворена и образована, а также о муках адских

Доктор Фауст все же раскаивался в сердце своем и постоянно раздумывал о том, что за грех он взял на себя, пожертвовав блаженством своей души и связавшись с дьяволом ради временных благ. Но его раскаяние было раскаянием и покаянием Каина и Иуды, ибо хотя и раскаивался он в сердце своем, но отчаялся в милосердии Божием, и казалось ему невозможным вернуть себе милость Божию. Уподобился он Каину, который точно так же отчаялся, полагая, что грехи его больше, чем можно ему простить; так же было и с Иудою и т. д. И доктор Фауст думал так же; все смотрел он в небо, но ничего не мог там разглядеть. Все ему мечталось, как говорится, о черте или об аде; это значит, он думал о том, что содеял, и казалось ему, что частыми беседами, вопросами и прениями с духом удастся ему когда-нибудь достигнуть исправления, раскаяния и воздержания от зла. Однако напрасно, ибо дьявол слишком цепко его держал.

После этого снова затеял Фауст разговор и прение с духом (ибо ему опять подумалось об аде). Стал он спрашивать духа, что есть ад. Во-вторых, как ад сотворен и устроен. В-третьих, что за муки и терзания ждут осужденных в чистилище. В-четвертых, и в-последних, может ли осужденный вновь возвратить себе милость Божию и избавиться от адских мук.

Дух не дал ему ответа ни на один вопрос и сказал: «Господин мой Фауст, лучше тебе оставить твои вопросы и разговоры относительно ада и его порядков. Чего ты хочешь, любезнейший? Если бы ты и впрямь мог подняться в рай, я бы снова низверг тебя в преисподнюю, ибо ты мой, и тут твое место. Потому-то, любезнейший Фауст, прекрати спрашивать меня об аде и поверь мне, если я тебе обо всем этом расскажу, ты будешь повергнут в такое раскаяние, сетование, раздумье и горе, что пожалеешь сам, зачем задавал мне вопросы, а потому мое мнение, что лучше тебе о том не спрашивать».

Доктор Фауст сказал: «И все же я хочу знать, или мне не жить. Ты должен мне все открыть».

«Так и быть, — говорит дух, — я скажу тебе, мне-то мало горя от этого. Ты хочешь знать, что есть ад? Ад имеет много имен[159] и значений. Называют его „алчущий“ и „жаждущий“, ибо человеку нечем в нем ни утолить жажду, ни насытиться. Еще поистине говорят, что геенною зовется долина[160] неподалеку от Иерусалима. Ад такой же глубины и ширины, как эта долина, притом Иерусалим, трон небесный, где обитают жители небесного Иерусалима, расположен от него так далеко, что грешники осуждены вечно находиться в бесплодной долине и никогда не смогут достигнуть вершины града Иерусалима. Также ад можно назвать местом столь обширным, что грешники, которые там обретаются, не видят ему конца. Также зовется он пеклом, ибо все, что туда попадает, должно пылать и гореть подобно камню в огненной печи, ибо хотя камень и раскаляется в печи, но не сгорает и не испепеляется, а становится только тверже. Так и душа грешника будет вечно гореть, и все же пламя не испепелит ее, только более жестокими муками станет она терзаться. Называется ад еще мукой вечной, и нет ей начала, нет надежды и нет конца. Зовется он мраком темницы, где нельзя увидеть ни великолепия Божьего, ни света, ни солнца или луны, и если бы там был свет или сияние, хотя бы как у вас в глухую темную ночь, тогда бы еще оставалась надежда на свет.

Есть в аду пропасть, называемая Chasma, как от землетрясения, когда сотрясается земля, тогда образуется такая бездонная пропасть, и кажется, будто из недр этой пропасти вырываются ветры. Ад называют также Petra — утес, и он предстает в разных видах, как Saxum, Scopulus, Rupes или Cautes.[161] Таков ад. Далее, ад укреплен таким образом, что вокруг него нет ни земли, ни камней, как у утеса, но как Господь укрепил небо, так создал он и дно ада, твердое, остроконечное и каменистое, подобное вершине скалы. Называют его Career — узилище, где грешники осуждены быть в вечном плену. Еще называется он Damnatio — проклятие, ибо души в аду, как в темнице, прокляты и осуждены на вечное заточение, и, как на гласном суде, произносится приговор виновнику и злодею. Называют ад также Pernicies и Exitium — погибелью, ибо душа терпит здесь такой ущерб, который длится вечность. Также зовется он Confutatio, Damnatio, Condemnatio — проклятие, осуждение и другими подобными именами, местом отверженных, где человек повержен в такую пропасть и бездну, как если бы он взобрался на высокий утес или гору и взглянул сверху вниз в долину, и голова у него пошла кругом. Но отчаявшийся человек идет туда не затем, чтобы взглянуть на местность, но чем выше он подымается, тем более жаждет броситься с кручи и тем глубже его падение; то же совершается с погибшими душами, брошенными в адскую бездну: чем греховнее душа, тем глубже должна она упасть. Далее, ад так устроен, что невозможно себе это измыслить и представить. Свой гнев Господь вложил в такое место, которое стало тюрьмою и узилищем для грешников, потому-то оно имеет много имен, как-то: жилище срама, пасть пожирающая, жерло, пропасть, адская глубина, где души грешников должны не только обретаться в терзаниях и муках вечного пламени, но терпеть срам, поношение и позор от Бога и его святых, за то что осуждены обретаться в этом жерле и пасти пожирающей. Ибо ад и есть такая пасть, которая никогда не насыщается, но жаждет поглотить и души праведные, чтобы и они совратились и погибли.

Вот, доктор Фауст, то, что ты должен узнать, ибо ты этого пожелал. И запомни, что преисподняя есть преисподняя смерти, зной пламени, тьма земли, забвение всех благ, о конце которой не озаботился Господь. В ней страдания, и муки, и вечный неугасимый огонь; жилище всех адских драконов, гадов и мерзких насекомых; обиталище падших дьяволов, полное зловонной воды, серы, смолы и расплавленного металла. И это тебе мой первый и второй ответ. В-третьих, ты понуждаешь меня и желаешь, чтобы я тебе сообщил, какие страдания и муки испытывают или будут испытывать осужденные в аду. В таком случае, господин мой Фауст, ты должен заглянуть в Писание, ибо от меня это сокрыто. Однако насколько ужасно выглядит преисподняя, настолько же невыносимы ее муки и пытки. Об этом я хочу тебе сообщить. И грешникам приходится так, как я тебе уже подробно об этом рассказывал. Ибо поистине говорю тебе:[162] ад, чрево женщины и земля ненасытны. Так и здесь нет ни конца, ни исхода. Будут они содрогаться и стенать о своих прегрешениях и зле, также и о проклятом адском ужасе и зловонии, препонах и слабости, воплях и вздохах. И будут они взывать к Господу, с мольбами и трепетом, робостью, громкими криками, в тоске и в печали, с воем и стоном. Ибо не должны ли они кричать громким голосом, трепетать и содрогаться, когда все создания и твари Божии ополчатся против них, и будут они терпеть вечное поношение, а блаженным будут уготованы вечный почет и веселие? И страдание и мука одних будут много тяжелей и суровей других, ибо неравны их грехи и неравны также кары. Будут грешники жаловаться на невыносимый холод, на неугасимый огонь, на непереносимый мрак, зловоние, на вечные побои, на дьявольские лица, на то, что отчаялись во всем добром. Будут они молить со слезами на глазах, со скрежетом зубовным, задыхаясь от смрада, со стенаньями в голосе, шумом оглушающим в ушах, трепетом рук и ног. От великой боли будут они пожирать собственный язык, будут просить себе смерти, охотно соглашаясь умереть, но не смогут они умереть, ибо смерть будет бежать их, а муки их и пытки станут день ото дня тяжелее и больше. Вот тебе, господин мой Фауст, ответ на третий вопрос, и согласуется он с первым и вторым. В-четвертых, и в-последних, хочешь ты иметь от меня ответ на вопрос, который относится к Богу: смилуется ли Господь над осужденными на адские муки. Как бы это ни было, чтобы дать ответ на твой вопрос, я хочу сперва ознакомить тебя с адом и его сущностью, сообщить тебе, как он был создан гневом Господним, и потом посмотреть, не можем ли мы на этом построить некоторые положения. Хотя, дражайший Фауст, это будет противоречить твоему обету и клятвенному обещанию, все же тебе будет дан ответ. Ты спрашиваешь напоследок, могут ли грешники вновь снискать милость Божию? На это я отвечаю: НЕТ. Ибо все те, кто обретается в аду, кого отринул Господь, там навеки останутся и пребудут в гневе Господнем и немилости, там, где нет навсегда никакой надежды. А если бы они могли снискать милость Божию, как мы, духи, на это все время рассчитываем и надеемся, тогда бы они возрадовались и вздыхали об этой минуте. Но столь же мало, как бесы в аду могут надеяться в своем падении и несчастье на милосердие Божие, столь же мало могут надеяться и грешники. Ибо здесь не на что надеяться. Их мольбы, вопли и вздохи не будут услышаны, и их пробужденная совесть будет наносить им удары в лицо. Император, король, князь, граф или другие правители будут сокрушаться: ах, если бы они не тиранствовали и здесь на земле не давали волю своим прихотям, тогда бы могли они снискать милосердие Божие! Богач будет говорить: если бы он не был скупцом, щеголь — если бы он не предавался роскоши, прелюбодей и развратник — если бы он не творил прелюбодеяние, блуд и непотребство; пьяница, чревоугодник, игрок, богохульник, клятвопреступник, вор, грабитель, убийца и подобные им будут помышлять: о, если бы я не наполнял каждый день свое чрево едой и питьем, предаваясь излишествам, сладострастию и жадности, если бы я не богохульствовал, не нарушал присягу, не крал, не грабил, не убивал и не совершал подобных грехов, тогда я мог бы надеяться на прощение; но грехи мои перешли меру того, что может быть мне отпущено, поэтому я вполне заслужил эту адскую кару и муку и не могу надеяться снискать милость Божию.

Потому-то, господин мой Фауст, должен ты знать, что осужденным нечего ждать, что придет время или срок их избавления от этих мучений. Если бы была у них надежда хотя бы каждый день черпать в море по одной капле, пока море не высохнет, или насыпать гору песку вышиною до самого неба, и носила бы птичка[163] с этой горы в год одну песчинку величиной с горошину, и была бы у них надежда, что расточится эта гора и будут они прощены, и тогда бы радовались они этому. Но нет надежды, что Бог о них вспомнит и смилуется над ними. Нет, они будут лежать в аду, как мертвые кости, смерть и совесть будут их грызть, и пылкая их вера, с которой они тогда впервые обратятся к Богу, не будет услышана и вспомянута. О, если бы мог ты обретаться в аду до той поры, пока все горы до одной рухнут и сойдут со своих мест, пока все камни в море высохнут! Но легче слону или верблюду пройти через игольное ушко и все дождевые капли пересчитать, чем получить надежду на прощение.

Итак, короче, господин мой Фауст, вот тебе мой четвертый, и последний ответ. И знай, если ты в другой раз спросишь меня о подобных вещах, я не стану тебя слушать, ибо я не обязан тебе говорить о подобном. И оставь меня с такими вопросами и рассуждениями в покое».

На этот раз пошел доктор Фауст от своего духа в полной меланхолии, и был он в большом замешательстве и сомнении. Сегодня решал он одно, завтра — другое, думал об этих вещах день и ночь, но не мог прийти к твердому решению, ибо, как сказано выше, слишком крепко дьявол им завладел, слишком он закоснел, слишком слепо предался он дьяволу. К тому же, когда он остался один и захотел размыслить над Священным писанием, принял дьявол личину красивой женщины, стал его обнимать и творить с ним всякое непотребство, так что вскоре забыл он божественное слово и развеял его по ветру и укрепился в своих злых помыслах.

17 Другой вопрос, о котором Фауст беседовал с духом

Доктор Фауст снова призвал своего духа и пожелал задать ему еще один вопрос, чтобы он и на этот раз удовлетворил его желание. Духу это пришлось очень не по вкусу, однако на этот раз решил он ему повиноваться. Когда он прежде говорил ему о том, дух наотрез отказывался, теперь же явился он снова и решил насытить его желание, но уже в последний раз. «Ну, что же ты хочешь от меня?» — сказал он Фаусту. «Я хочу, — сказал Фауст, — услышать ответ на мой вопрос, а именно: если бы ты сам был на моем месте, был человеком, сотворенным Богом, что бы ты стал делать, чтобы быть приятным Богу и людям?»

Дух усмехнулся и сказал: «Господин мой Фауст, если бы я был сотворен человеком, как ты, я бы склонялся перед Богом, покуда во мне было бы дыхание человеческое, и старался не возбудить против себя гнева Божьего. Я следовал бы сколь возможно его ученью, закону и заповедям, призывал бы и прославлял его, хвалил и возносил, чтобы быть Господу угодным и любезным, и знал бы, что после своей кончины достигну вечного блаженства, славы и великолепия».

На это доктор Фауст сказал: «Я, однако же, этого не делал».

«Поистине ты этого не делал, — сказал дух, — но отступился от своего Создателя, который тебя сотворил, дал тебе язык, зрение и слух, чтобы ты разумел его волю и стремился к вечному блаженству. От него ты отрекся, ты употребил во зло дивный дар твоего разума, ты отказался от Бога и от всех людей, и в этом тебе некого винить, как только свои дерзкие и гордые помыслы, ради которых ты потерял лучшее свое сокровище и драгоценность — царство Божие».

«Да, — сказал доктор Фауст, — увы, это так! Однако хочешь ли ты, Мефостофиль, быть на моем месте человеком?» — «Да, — отвечал дух со вздохом, — и не стал бы с тобою о том препираться, ибо если бы я согрешил против Бога, то мне поддержкой было бы его милосердие».

Доктор Фауст ему отвечал: «Так и мне еще не поздно было бы исправиться». — «Да, — сказал дух, — если бы ты еще мог от своих черных грехов обратиться к милосердию Божьему. Но теперь уже поздно. И Божий гнев лег на тебя».

«Оставь меня в покое», — сказал доктор Фауст духу. «Так и ты меня оставь в покое с твоими расспросами», — отвечал дух.

ТЕПЕРЬ СЛЕДУЕТ ВТОРАЯ ЧАСТЬ ЭТОЙ ИСТОРИИ О ПРИКЛЮЧЕНИЯХ ФАУСТА И ДРУГИX ВЕЩАX

18

Когда доктор Фауст не мог больше получать от духа ответы на вопросы о божественном, пришлось ему поневоле от этого отступиться, и принялся он делать календарь. К этому времени стал он хорошим астрономом или астрологом, человеком ученым и искусным, наученным своим духом читать по звездам и составлять предсказания погоды, и, как известно многим, все, что он написал, снискало ему похвалы среди математиков. Также были правильны все его предсказания, которые он посвящал знатным господам и князьям, ибо он следовал словам и откровениям своего духа относительно будущих вещей и событий, которые всегда оправдывались. Его календари и альманахи заслужили похвалы перед другими, потому что если он вносил что-нибудь в календарь, так и случалось: если он писал, что будет туман, ветер, снег, дождь, тепло, гроза, град и т. п., так оно и бывало. С его календарями никогда не бывало, как у некоторых неопытных астрологов, которые зимой всегда предсказывают холод, мороз или снег, а летом, в самые жаркие дни, — тепло, гром или сильные грозы. В своих предсказаниях он точно отмечал часы и время, когда что-либо должно было случиться. И особо предупреждал он каждого правителя о грядущих бедах: одного — если грозил недород, другого — если готовилась война, третьего — если приходил мор.

19 Вопрос или прение об искусстве астрономии или астрологии

После того как Фауст два года составлял свои календари и предсказания, спросил он своего духа о том, как обстоит дело с астрономией или астрологией, которой обычно занимаются математики.

Дух отвечал ему и сказал: «С этим делом обстоит так, что все звездочеты и астрономы ничего особенного предсказать не могут, ибо все это — сокровенные вещи, сотворенные Богом, которые люди не могут познать и исследовать, как это можем мы, духи, парящие в воздухе и поднебесье. Ибо мы — старые духи, искушенные в движении небесных светил. Я мог бы тебе, господин мой Фауст, составить календарь и предсказания или гороскоп год за годом на вечные времена, и, как ты сам видишь, я еще тебе никогда не лгал. Правда, древние, те, что жили по 500 или 600 лет, научились искусству этому и овладели им в совершенстве, ибо за столько лет заканчивается великий год;[164] поэтому они могут изъяснять знамения и кометы. А все молодые и неопытные астрологи пишут свои предсказания, как кому на ум взбредет».

20 О зиме и лете

Показалось Фаусту непонятным, каким образом Бог сотворил в этом мире зиму и лето. Вот и стал он спрашивать духа, откуда зима и лето берут свое начало. Дух на это отвечал кратко: «Господин мой Фауст, разве ты сам, как физик, по Солнцу понять этого не можешь? Знай же, что на небе, от Луны до звезд, все пылает огнем, Земля же, напротив, холодная и остывшая. И вот, чем ближе к Земле светит Солнце, тем становится жарче. В этом причина лета. А когда Солнце стоит далеко, становится холодно и наступает зима».

21 О движении неба, его красе и происхождении

Доктор Фауст, как сказано, не должен был более расспрашивать духа о небесных и божественных вещах. Это его огорчало; день и ночь только и помышлял он, какой бы найти предлог и подходящую причину, чтобы расспросить о том, что Господь сотворил и что установил. Он уже не спрашивал о блаженных душах, об ангелах и о муках адовых, ибо знал, что в этом деле не может ожидать от духа послушания. И приходилось ему придумывать такое, что, казалось ему, легче будет получить. Поэтому стал он расспрашивать духа под предлогом, будто это надобно знать физикам в их занятиях астрономией или астрологией. И обратился к духу со следующим вопросом, а именно о движении неба, его красе и происхождении. Об этом должен был он ему рассказать.

«Господин мой Фауст, — отвечал дух, — Бог, который создал тебя, создал также и мир, и все стихии под небесами, ибо сперва Бог сотворил небо из лона вод и, отделив воды от вод, назвал небо твердью небесной. Таким образом, небо кругло, выпукло, подвижно, создано и образовано из воды, так же крепко крепостью, как хрусталь, и имеет сверху такой же вид, как хрусталь, на нем укреплены звезды, и благодаря этой округлости неба поделен свет на четыре части, именно — восход, закат, полдень и полночь. И так быстро движется небо, что Земля разбилась бы вдребезги, если бы этому не препятствовало движение планет. Небо также сотворено с помощью огня, и если бы облака не охлаждали его своей влагой, то от огня его или жара воспламенились бы все внизу находящиеся стихии. Внутри небесной тверди, там, где помещаются небесные созвездия, находятся семь планет, каковые суть: Сатурн, Юпитер, Марс, Солнце, Венера, Меркурий и Луна. И все небеса движутся, только огненное небо остается неподвижным. И мир также поделен на четыре части, каковые суть: огонь, воздух, земля и вода. От них все сферы и все творения берут свое начало, и каждое из небес заимствует свою материю и свойства. А именно: верхнее небо — огненное, среднее и нижнее светлы, как воздух. Одно небо светится, а среднее и нижнее прозрачны, как воздух. В верхнем небе теплота и свет проистекают от близости Солнца, а в нижнем небе — от отражения его блеска от Земли. Там же, куда не заходит его блеск, стоит холод и мрак. В этом мрачном воздухе обитаем мы, духи и бесы, и ввергнуты мы в этот мрачный воздух. В этом мрачном воздухе, где мы обитаем, бушевание, гром, молния, град, снег и тому подобное; поэтому мы можем знать во всякое время года, какая будет погода. Итак, небо состоит из двенадцати сфер, которые окружают землю и воду, и все они могут быть названы небесами».

И дух также рассказал о том, как одна планета вслед за другою правит и на сколько градусов каждая планета подымается над другими.

22 Доктор Фауст спрашивает о том, как Бог создал мир, и о том, как впервые был создан человек, на что ему дух, по своему обычаю, дает лживый ответ

К опечаленному и сокрушенному доктору Фаусту явился его дух, стал его утешать и спрашивать, что за тоска и печаль его гнетут. Доктор Фауст ничего ему не ответил, так что дух ревностно к нему приступился, желая, чтобы Фауст поведал ему свою заботу, тогда он по возможности ему поможет. Доктор Фауст ответил: «Взял я тебя в слуги, и служба твоя мне дорого обходится, а между тем не могу добиться, чтобы ты поступал по моей воле, как подобает слуге».

Дух сказал: «Господин мой Фауст, ты знаешь, что я тебе еще никогда не перечил, но часто, даже когда я не обязан был отвечать на твои вопросы, все же и тогда поступал согласно твоему желанию. Скажи же мне, господин мой Фауст, что твоей душе угодно?»

При этих словах отлегло у доктора Фауста от сердца, и тогда попросил доктор Фауст: пусть дух ему расскажет, как Бог сотворил мир и как был сотворен человек. На это дух дал Фаусту безбожный и лживый ответ и сказал так: «Мир, мой Фауст, никогда не рождался и никогда не умрет. И род человеческий был здесь от века, так что не было у него начала. Земля же сама собой родилась, а море от земли отделилось. И так мирно и полюбовно, словно они могли говорить друг с другом. Суша попросила у моря во владенье поля, луга, леса и траву или листву, а вода — рыб и все, что в воде находится. Богу они предоставили создать только людей и небо, так что люди в конечном счете должны быть подвластны Богу. Из этой силы развились четыре силы: воздух, огонь, вода и земля. Иначе и короче я не могу тебе рассказать».

Доктор Фауст задумался над этим и никак не мог взять в толк. Когда он читал 1-ю главу Бытия, Моисей об этом иначе говорил, но Фауст не стал много возражать.

23 Как все адские духи явились к доктору Фаусту в своем подлинном образе и среди них семеро самых главных

Князь и высший повелитель доктора Фауста явился к нему, пожелав его навестить. Доктор Фауст немало был напуган его страшным видом. Ибо, невзирая на то что стояло лето, от дьявола несло таким холодом, что доктор Фауст думал — он замерзнет. Дьявол, назвавший себя Велиалом, сказал: «Доктор Фауст, в полночь, когда ты проснулся, я прочел твои мысли, а именно что ты пожелал видеть наиглавнейших адских духов; так вот, я явился с моими самыми именитыми советниками и слугами, чтобы ты, согласно своему желанию, поглядел на них». — «Вот хорошо! — говорит Фауст. — Где же они?» — «За дверью», — отвечает ему Велиал.

А Велиал явился к доктору Фаусту в обличье косматого, черного как уголь медведя, только уши его стояли торчком и были, как и морда, огненно-красного цвета. Были у него как снег белые длинные клыки, длинный хвост, локтей около трех, а на шее имел он три раскрытых крыла. Тогда в комнату к доктору Фаусту стали входить духи, один за другим, ибо все вместе они не могли поместиться, а Велиал указывал доктору Фаусту по очереди, кто они были и как звались. Вначале вошло семь именитых духов, как-то: Люцифер, доктора Фауста прямой повелитель, которому он продался. Он был ростом с человека, волосат и космат, мастью как рыжая белка, и хвост торчком, как у белки. Засим Вельзевул. У того были волосы тельного цвета и голова как у быка с двумя страшными ушами, тоже волосатый и косматый, с двумя большими крыльями, колючими, как чертополох в поле, наполовину белыми, наполовину зелеными, а из-под крыльев огненные языки вырываются; хвост же у него что у коровы. Астарот, тот явился в образе дракона и так вошел прямо на хвосте. Ног у него не было, хвост окрашен как у ящерицы, брюхо толстое, спереди две короткие лапы, совсем желтые, а брюхо изжелта-белое, спина коричневая, как каштан, на ней острые иглы и щетина в палец длиною, как у ежа. После того вошел Сатана, седой как лунь, косматый. У него была ослиная голова, а хвост кошачий и когти в локоть длиной. Анубис, тот имел собачью голову, черную с белым: на черном — белые крапины, а на белом — черные. Кроме того, у него были ноги и отвислые уши, как у собаки, и был он ростом в четыре локтя. После него вошел Дификанус, высотой с локоть, видом как птица или куропатка, только шея зеленая с переливом. Последний был Дракус[165] — на четырех коротких лапах, желтых и зеленых, сверху коричневый, весь как синее пламя, а хвост красноватый. Эти семеро вместе с Велиалом, который ими хороводил, были, как сказано, расцвечены разными красками. Остальные явились также в образах неразумных зверей — как свиньи, серны, олени, медведи, волки, обезьяны, бобры, буйволы, козлы, вепри, ослы и т. д. и т. п. В таких образах и в такой раскраске явились они к нему, а некоторым из них пришлось остаться за дверьми его покоев.

Доктор Фауст немало дивился этому и спросил семерых стоящих вокруг него, почему они не приняли другого обличья. Они отвечали ему и сказали, что в аду они не могут менять своего вида и остаются адскими зверьми и гадами, хотя выглядят они там страшнее и отвратительнее, чем здесь. Однако же они могут принимать человеческий образ и повадки, как захотят. Фауст сказал на это, что будет довольно, если они семеро тут останутся, а остальных попросил убраться. Так и стало. После этого Фауст пожелал, чтобы они показали ему свое уменье, и на это они согласились.

И так, один за другим, как они это прежде делали, они обернулись в различных зверей, а также в больших птиц, змей, ползучих гадов, двуногих и четвероногих. Это весьма понравилось Фаусту, и он спросил, не может ли и он сделать так же. Они отвечали, что может, и бросили ему магическую книжечку: пусть испробует свое уменье, что он и сделал.

Когда они хотели удалиться, он спросил их, кто создал насекомых. Они же сказали: «После грехопадения человека расплодились насекомые во вред и на мучения человеку. Мы так же легко можем обращаться в различных насекомых, как и в других животных». Доктор Фауст рассмеялся и пожелал это увидеть, что и произошло. Они исчезли с его глаз, и тут вдруг в покоях доктора Фауста и в его комнате появились всевозможные насекомые, как-то: муравьи, пиявки, слепни, сверчки, саранча и т. д., так что весь его дом наполнился насекомыми. Особенно был он разгневан, раздосадован и обозлен, что некоторые из этих насекомых стали причинять ему всяческие мучения: муравьи мочились на него, пчелы жалили его, мухи ползали по лицу, блохи кусали, шершни налетали на него так, что он должен был защищаться, вши кусали его в голове и под рубашкой, пауки взбирались на него, гусеницы ползали по его телу, осы жалили его. И так они измучили его, что он наконец воскликнул: «Видно, все вы сущие дьяволята!» От всего этого не мог Фауст высидеть в комнате. Как только он выскочил прочь, не стало больше ни его мучений, ни насекомых. Те и другие сразу исчезли.

24 Как доктор Фауст совершил путешествие в ад

Пошел уже восьмой год положенного доктору Фаусту срока, и дни его шли друг за дружкой к цели. Большую часть своего времени занимался он исследованиями, учением, расспросами и диспутами. Между тем стала ему мерещиться или страшить его преисподняя. Поэтому он потребовал от своего слуги, духа Мефостофиля, чтобы тот вызвал к нему господ своих — Велиала или Люцифера. Те, однако, послали ему беса, который сообщил ему, что в поднебесной зовется он Вельзевулом, и спросил Фауста, каково его желание или стремление. Фауст сказал: не может ли он сделать так, чтобы дух ввел его в преисподнюю и снова вывел, чтобы он мог увидеть и постигнуть свойства, основания и качества преисподней, а также ее сущность? «Хорошо, — отвечал ему Вельзевул, — в полночь я приду и возьму тебя». Когда настала ночь, темная, хоть глаз выколи, явился ему Вельзевул, на спине у него было сиденье, сделанное из костей и со всех сторон закрытое. В него сел доктор Фауст и отправился в путь. Теперь послушайте, как дьявол ослепил Фауста, обморочил его так, что тот и не мыслил иначе, как если бы он побывал в аду. (Ибо это была чистая фантазия или сон.) Он поднялся с ним на воздух, и от этого Фауст заснул, будто он сидел в теплой воде или ванне. Вскоре после этого поднялся он на высокую гору, подобную большому острову, откуда вырывались сера, смола и огненные языки с таким неистовством и грохотом, что доктор Фауст от этого проснулся, а дьявольский змей ринулся в эту пропасть вместе с доктором Фаустом. И хотя Фауст сильно загорелся, но не почувствовал ни жары, ни ожога, только ветерок, как весною или в мае. Потом услышал также различные инструменты, звуки которых были весьма приятны, но как ни ярко было пламя, не мог он разглядеть ни одного инструмента или понять, как они были устроены. При этом он не должен был спрашивать, что творится, ибо ему было наперед строго запрещено говорить и задавать вопросы. Между тем к дьявольскому змею, или Вельзевулу, подлетели еще трое в таком же обличье. Когда доктор Фауст еще глубже погрузился в пропасть, а трое названных летели впереди Вельзевула, повстречался доктору Фаусту огромный крылатый олень с большими ветвистыми рогами и хотел сбросить доктора Фауста в пропасть, что его очень испугало. Однако трое впереди летевших гадов прогнали оленя. Когда доктор Фауст еще глубже спустился в расщелину, он ничего не мог разглядеть, кроме множества насекомых и змей, которые роились вокруг. Змеи же были несказанной величины. Но на помощь ему пришли крылатые медведи, они стали бороться и сражаться со змеями и победили их, так что он невредимо и благополучно миновал их. Спустившись еще несколько ниже, он увидел огромного крылатого быка, выходящего из каких-то древних ворот или из ямы. Разъяренный, он с ревом кинулся на доктора Фауста и так сильно толкнул его сиденье, что оно перевернулось вместе с Фаустом и его змеем. Полетел доктор Фауст с сиденья своего в пропасть все глубже и глубже, крича о помощи, ибо не видел возле себя своего духа и думал: конец пришел мне! Но вот его подхватила на лету старая морщинистая обезьяна. Она его удержала и спасла. Тем временем преисподнюю заволокло густым, плотным туманом, так что некоторое время он не мог вообще видеть ничего. Как вдруг разверзлось облако, из него вышли два больших дракона и везли за собой колесницу, в которую старая обезьяна усадила доктора Фауста. Тут примерно еще четверть часа стоял густой мрак, так что доктор Фауст не мог видеть или рассмотреть ни колесницы, ни драконов, однако же падал все ниже и ниже. Но как только рассеялся этот плотный, зловонный и мрачный туман, он вновь увидел своих коней и повозку. Тут с высоты устремилось на него столько лучей и молний, что и храбрейший, не говоря о докторе Фаусте, задрожал бы и испугался. Тем временем приблизился доктор Фауст к широкому и бурному потоку. Драконы вместе с ним погрузились в воду, но он чувствовал не воду, но великую жару и зной, а волны и потоки воды с такой силой обрушились на него, что он потерял и коней и повозку и все глубже и глубже погружался в страшный поток, пока наконец, падая вниз, не угодил в расщелину с высокими острыми краями. Здесь уселся он как полумертвый, озираясь кругом, однако никого не видя и не слыша. Он все глядел в расщелину, откуда веял ветерок, вокруг себя видел он воду. «Ну, что же теперь тебе делать, — подумал Фауст, — раз ты покинут адскими духами? Остается тебе либо броситься в расщелину либо в воду, либо здесь, наверху, погибнуть». И разгневался он и в бешеном безрассудном страхе бросился в огненную яму, восклицая: «Ну что же, духи, примите от меня заслуженную жертву, этому обрекла меня душа моя!» Но как только он очертя голову бросился вниз, раздался страшный шум и грохот, от которого горы и скалы задрожали настолько сильно, что Фауст решил, будто стреляют из самых больших орудий. Когда же он наконец попал на дно, увидел он в огне множество знатных мужей, императоров, королей, князей и дворян, а также много тысяч вооруженных воинов. Возле этого огня протекал прохладный ручей, иные из него пили, купались и услаждались, другие от холода бежали в пламя, чтобы согреться. Доктор Фауст ступил в огонь и хотел схватить душу одного из грешников, но когда ему показалось, что он уже держит ее, она исчезла у него из рук. Однако из-за жары он не мог здесь оставаться долее, и когда он обернулся, глядь — снова идет к нему его дракон, или Вельзевул, с креслом, он уселся и полетел обратно ввысь. Ибо доктор Фауст не мог более переносить гром, бурю, туман, серу, дым, пламя, мороз и зной, особенно после того, как он нагляделся на страдания и муки, вопли и стоны и прочее.

Доктор Фауст уже порядочное время не был дома, и его фамулус не мог ничего другого подумать и предположить, как то, что Фауст, который так жаждал видеть ад, узрел более, чем желал, и остался там навеки. Но пока тот раздумывал, вернулся доктор Фауст снова к себе домой, и как все это время он проспал на стуле, так спящим дух и сбросил его на постель.

Когда же настал день и доктор Фауст проснулся и узрел дневной свет, было с ним не иначе, как если бы он некоторое время просидел в мрачной темнице. Ибо за все это время не видел он в аду ничего, кроме потоков пламени и того, что вышло из пламени. Итак, лежа в постели, раздумывал доктор Фауст о преисподней. Иной раз и впрямь ему казалось, что он побывал там и все это видел, другой раз брало его сомнение и мнилось, что его глазам представилось только дьявольское наваждение, как оно и было на самом деле, ибо по-настоящему он не видел преисподней, а не то не пожелал бы он там очутиться.

Эту историю и рассказ о том, что он в своем ослеплении видел в преисподней, доктор Фауст сам записал, и это писание было найдено после его смерти[166] на листке, написанном им собственноручно и вложенном в книгу, где он и оставался.

25 Как доктор Фауст путешествовал по звездам

Эту историю также нашли у Фауста, составленную и записанную им собственноручно для одного доброго приятеля его, Ионы Виктора,[167] медика в Лейпциге. Содержание же этого письма было следующее:

«Любезнейший господин мой и брат!

Я вспоминаю, как и Вы, наши школьные годы в дни нашей юности, когда вместе учились мы в Виттенберге. Вы поначалу усердствовали в медицине, астрономии, астрологии, геометрии, притом уже тогда были Вы славным физиком. Я же не мог равняться с Вами и, как Вы хорошо знаете, изучал богословие. Только в этом искусстве я мог добиться равных с Вами успехов, после чего Вы, случалось, обращались ко мне за советом в некоторых делах, и я, как это явствует из благодарственного письма, писанного Вами, никогда и ни в чем не отказывал Вам и всегда давал Вам ответ. Так и теперь я к Вашим услугам, и таковым Вы меня всегда найдете и встретите. Равным образом я благодарен Вам за все похвалы, что Вы мне расточаете, а именно, что календарь мой и предсказания так прославились, что ко мне обращаются теперь не только малозначительные частные лица или простые бюргеры, но князья, графы и господа, по той причине, что все записанное и составленное мною полностью соответствует истине. В письме Вашем Вы упоминаете также о моем путешествии по звездам, что до Вас дошли слухи о нем, и просите меня сообщить, имело ли оно место или нет, присовокупляя, что это вещь совершенно невозможная, разве только с помощью черта или волшебства. Ну что же, Фриц! Как бы то ни было, оно действительно имело место, и притом именно таким образом, как я, согласно Вашей просьбе, Вам сейчас доложу.

Однажды я не мог заснуть и думал при этом о моих календарях и предсказаниях, о том, как устроена и какие свойства имеет небесная твердь и не мог бы человек или ученые физики узнать об этом здесь, на Земле, так чтобы исследовать и изучить ее устройство если не по прямому наблюдению, то по размышлению, предположениям и книгам. И вдруг я услышал, как неистовый шум и ветер поднялись в моем доме, все двери и ставни распахнулись, чему я немало испугался. И раздался тогда рычащий голос, который произнес: „Ну, хорошо, ты увидишь радость твоего сердца и мыслей и то, чего жаждешь“. На это я сказал: „Если я увижу то, о чем я думал и чего сейчас так страстно желаю, тогда я пойду с тобой“. Он же снова ответил: „Тогда выгляни в окно, ты уводишь возок“. Я так и сделал и увидел летящую вниз повозку, запряженную двумя драконами, как видно, из адского пекла. Так как в это время на небе светила луна, я рассмотрел и моих коней, и повозку. У драконов этих были черные с коричневым крылья в белых крапинах, а спина, брюхо, голова и шея в зеленоватых, желтых и белых пятнах. Голос снова прокричал: „Итак, садись и поезжай“. Я сказал: „Я последую за тобой, если только мне будет разрешено“. Тут я вскочил на подоконник, прыгнул в мой возок и тронулся в путь.

Летающие драконы взвились вместе со мной. Повозка имела четыре колеса, и стучали они так, как будто я ехал по земле; только при вращении из-под колес все время вырывались огненные языки. Чем выше я подымался, тем темнее становилось вокруг. Казалось, будто из яркого солнечного дня я погружаюсь в темную яму. Так смотрел я с неба вниз на землю. Во время этого полета прилетел мой дух и слуга и сел ко мне в повозку. Я сказал ему: „Мой Мефостофиль, куда я теперь направляюсь?“ — „Об этом не беспокойся“, — отвечал он и полетел еще выше.

Теперь я расскажу Вам, что я видел, ибо я вылетел во вторник и во вторник же вернулся домой, что составляет восемь дней. За это время я ни разу не спал и не сомкнул глаз и летел совершенно неводимым. Как только рассвело и наступило раннее утро, я сказал своему другу Мефостофилю: „Не знаешь ли ты, любезнейший, как далеко мы отъехали, ты это, наверно, знаешь, ибо я вполне могу понять из того, что меня окружает, что за эту ночь я порядочно проехал, хотя за все время моей отлучки я не чувствовал ни голода, ни жажды“. Мефостофиль ответствовал: „Поверь мне, мой Фауст, что ты за это время уже поднялся на 47 миль в вышину“. После этого взглянул я на Землю. Я увидел здесь много королевств, княжеств и водных пространств, так что я мог хорошо обозреть весь мир — Азию, Африку и Европу. И, находясь на такой высоте, я сказал моему слуге: „Теперь покажи и укажи мне, как называются те и эти страны и государства“. Он это сделал и сказал: „Взгляни, вот по левую руку лежит Венгрия, далее здесь Пруссия, там наискось Сицилия, Польша, Дания, Италия, Германия. Завтра же ты увидишь Азию, Африку, также Персию, Татарию, Индию и Аравию. И так как ветер сейчас дует сзади, то видим мы Померанию, Россию и Пруссию, а также Польшу, Германию, Венгрию и Австрию“. На третий день я смотрел на большую и малую Турцию, Персию, Индию и Африку. Я видел перед собой Константинополь, а в Персидском и Константинопольском море увидел множество кораблей и войска, двигавшиеся взад и вперед. И представлялось мне, глядя на Константинополь, будто там едва три дома, а люди величиной с вершок. Я выехал в июле, когда было совсем тепло. Смотрел я туда и сюда, на восход и на полдень, к закату и полночи, и если в одном месте шел дождь, то в другом гремела гроза, здесь падал град, в другом месте была хорошая погода, и мог я наблюдать все, что в это время происходило на свете. Когда я пробыл восемь дней в воздухе, увидел я, что небо движется и кружится так быстро, как будто оно разлетится на тысячу кусков. Небо было таким ослепительным, что я ничего не мог разобрать, и таким жарким, что я бы мог сгореть, если бы мой слуга не поднимал ветер. Облака, которые мы видели внизу над землею, были такими плотными и крепкими, словно стены и скалы, прозрачными, как кристалл, и дождь, который шел из них, пока не падал на Землю, был таким чистым, что можно было увидеть в нем свое отражение. Облака же на небе движутся с такой силой с востока на запад, что звезды, Земля и Луна и Солнце вовлечены в это движение. Отсюда (как мы видим) происходит то, что они движутся с востока на закат. И хотя мне казалось, что Солнце у нас величиной едва ли с днище от бочонка, на самом же деле оно больше всей Земли, так что я не мог видеть, где оно кончается. Поэтому-то Луна ночью, когда Солнце заходит, получает от него свет и так ярко светит ночью, что и на небе становится светло. И потому ночью на небе царит день, а на земле — темнота и ночь.

Таким образом, я увидел более, чем желал. Некоторые из звезд были больше, чем пол-Земли, планеты — величиной с Землю, а там, где был воздух, обретались духи. Спускаясь вниз, я увидел Землю. Она была подобна яичному желтку, и мне показалось, что суша занимает не более вершка, а вода превосходит ее в два раза. Так на восьмой день ночью я снова возвратился домой и проспал трое суток подряд, после чего и составил все мои календари и предсказания соответственно виденному.

Все это, согласно Вашему желанию, не хочу от Вас утаить. Итак, посмотрите в Ваших книжках, согласуются ли они с тем, что я видел.

Сердечно приветствую Вас.

Доктор Фауст Звездовидец».

26 Третье путешествие доктора Фауста в некоторые государства и княжества, а также в знаменитые города и земли

На шестнадцатом году доктор Фауст задумал пуститься в путешествие или паломничество и приказал своему духу Мефостофилю, чтобы он привел его и доставил куда он пожелает. Для этого Мефостофиль обратился в коня, но были у него крылья, как у дромадера, и бежал он, куда бы доктор Фауст его ни направил. Фауст объехал и объездил многие княжества,[168] как-то: землю Панонию, Австрию, Германию, Богемию, Силезию, Саксонию, Мейсен, Тюрингию, Франконию, Швабию, Баварию, Литву, Лифляндию, Пруссию, Московские земли, Фрисландию, Голландию, Вестфалию, Зеландию, Брабант, Фландрию, Францию, Испанию, Португалию, Италию, Польшу, Венгрию и затем снова Тюрингию. Двадцать пять дней был Фауст в отсутствии, и за это время не много он увидел, что бы ему нравилось. Поэтому отправился он вторично в путь на своем коне, явился в Трир.

Пришло ему на ум сперва посмотреть на этот город, по той причине, что имел он такой старинный вид, но не увидел он там ничего особенного, кроме одного дворца чудной постройки из обожженного кирпича и такого прочного, что ни один враг не был ему страшен. После увидел он церковь, где погребены Самсон и епископ Попо. Она была сложена из камней такой величины, что просто нельзя поверить, и скрепленных железом. После этого он повернул во Францию — в Париж.

Там ему весьма понравился университет. И что за города и местности ни приходили бы Фаусту на ум — он посещал их. Так, среди прочих, Майнц, где Майн впадает в Рейн.

Однако здесь он промешкал недолго и поехал в Кампанию, в город Неаполь.

Здесь он увидел столько церквей и монастырей, что и сказать нельзя, и видел дома столь большие, высокие и великолепно украшенные, что диву дался.

Там же находился великолепный дворец или замок, недавно отстроенный, который превосходит все остальные постройки в Италии в отношении вышины, ширины и длины, с разнообразно разукрашенными башнями, стенами, дворцовыми постройками. Близ него лежит гора, называемая Везувием. На ней много виноградников, олив и других фруктовых деревьев и вино, которое зовется греческим, оно такое превосходное и доброе.

Вскоре он увидел Венецию. Немало удивился, что она почти отовсюду окружена морем. Смотрел он, как сюда привозят на кораблях товары и припасы, какие только потребны для человека, и подивился, что в таком городе, где почти ничего не произрастает, тем не менее все имеется в избытке. Видел он также просторные дома, и высокие башни, и красоту храмов и других зданий, и все это построено и высится прямо на воде.

Дальше в Италии направился он в Падую осмотреть университет. Город этот обнесен тройной стеной, которая окружена многими рвами и обтекается водой. Есть там замок и крепость, и в ней много построек, есть красивая соборная церковь и ратуша, такая прекрасная, что ни одна на свете с ней не сравнится. Есть здесь церковь святого Антония. Равной ей нет во всей Италии.

Далее пришел он в Рим, который лежит на реке, называемой Тибром. Она течет посреди города, а по правую сторону ее семь холмов. В городе одиннадцать ворот, Ватикан, гора, где находится храм или собор святого Петра. Рядом — папский дворец, окруженный прекрасным парком, и тут же Латеранская церковь, в ней много реликвий и священных предметов, и зовется она апостольской церковью. Это, без сомнения, одна из самых богатых и знаменитых церквей во всем мире. Видел он также много языческих брошенных храмов, также много колонн и арок и т. д. Обо всем этом было бы слишком долго говорить, и Фауст мог здесь насладиться и развлекаться.

Невидимо проник он в папский дворец, где увидел много слуг и придворных лизоблюдов и все кушания и яства, которые подносились папе в таком избытке, что доктор Фауст сказал дьяволу: «Фу ты, черт, почему не сделал ты меня папою?» Доктор Фауст увидел здесь все подобное себе, как-то: высокомерие, чванство, гордыню и дерзость, пьянство, обжорство, распутство, прелюбодеяние и все безбожное естество папы и его прихлебателей, так что он воскликнул: «Мнилось мне, что я стал свиньей или скотом дьявольским, однако этот даст мне очко вперед. Эти свиньи откормились в Риме, и пора уж им на убой». И так как много слышал он о Риме, то силой своего волшебства остался на три дня и три ночи невидимо в папском дворце, и никогда славный господин Фауст так хорошо не ел и не пил.

Случилось ему однажды стоять перед папой невидимо, когда папа собрался есть и сделал над собой крестное знамение, а он взял да и пустил ветер ему в лицо. И это повторялось несколько раз подряд. Еще Фауст расхохотался так, что на весь зал слышно было, потом заплакал, будто грустно ему стало, а присутствующие не знали, в чем тут дело. Папа же стал говорить своим слугам, что это плачет неприкаянная душа и молится об отпущении грехов, и наложил на нее епитимью. Доктор Фауст рассмеялся и был предоволен, что так обморочил папу. Когда же на папский стол подали последнюю перемену, а доктора Фауста разобрал голод, протянул он руку, и сразу же яства и кушанья прямо на блюдах полетели к нему в руки, и исчез он вместе с ними, унесенный ветром вместе со своим духом на высокую гору в Риме, называемую Капитолием, и там с охотой пообедал. Потом снова он послал своего духа, чтобы тот добыл ему лучшего вина с папского стола вместе с серебряными кубками и кувшинами. Когда папа увидел, что все это у него похищено, приказал он той же ночью звонить во все колокола и служить обедню и молить за упокой погибшей души, и в гневе своем предал Фауста или погибшую душу анафеме, и осудил ее на муки чистилища. Фауст, однако, сам недурно подчистил папскую снедь и питье. И серебряную посуду, оставленную им, нашли после его исчезновения.

Когда же настала полночь и Фауст насытился этими яствами, он снова поднялся со своим духом ввысь и прилетел в Милан, что в Италии. Местность нашел он весьма полезной для здоровья, ибо здесь совсем нет жары, имеется свежая вода и семь прекрасных озер, а кроме того, еще много славных рек и источников. Есть в Милане красивые крепости, на диво построенные церкви и княжеские дворцы, однако в старинном вкусе. Понравились ему высокий замок или крепость с башнями и великолепная больница, посвященная Божьей матери.

Также осмотрел он Флоренцию, подивился на ее епископство, на красоту ее арок и сводов, на прекрасный фруктовый сад у святой Марии, на церковь, лежащую в ограде замка, окруженную красивыми переходами, с башней из чистого мрамора. Ворота, которые туда ведут, отлиты из колокольного металла или бронзы, и на них изображены картины из Ветхого и Нового завета. Эта местность богата славным вином, а также искусными мастерами.

Также Лион во Франции, лежащий между двумя холмами и омываемый двумя реками. В нем отличный храм и великолепная колонна с высеченными изображениями.

Из Лиона отправился он в Кельн на Рейне. Там есть обитель, зовется священной обителью, так как в ней погребены три царя, что шли за Христовой звездою.[169] Когда Фауст это увидел, он воскликнул: «О, добрые вы люди, как же пришлось вам плутать, ведь вы должны были в Палестине идти к Вифлеему в Иудее, а пришли сюда, или, может быть, вы после смерти своей были брошены в море, плыли по Рейну и здесь в Кельне вас выловили и похоронили». Здесь дьявол побывал у святой Урсулы и ее 11 000 дев. Особенно ему понравилась красота тамошних женщин.

Неподалеку лежит город Ахен, престол императора. В этом городе есть храм из чистого мрамора, который великий император Карл возвел и построил, чтобы все его потомки здесь принимали венец.

Из Кельна и Ахена вновь повернул он в чужие страны, к Женеве, чтобы посмотреть на город. Лежит он в Савойе близ швейцарской земли, большой и красивый торговый город; в нем имеются отличные виноградники и живет епископ. Также побывал доктор Фауст в Страсбурге и узнал здесь, почему он так называется, а именно — из-за множества дорог, улиц; и путей получил он это имя, что значит «город дорог». И здесь также есть епископство.

Из Страсбурга прибыл он в Базель, в Швейцарию, где Рейн течет почти что посреди города. Город этот, как он узнал от своего духа, получил свое имя от василиска, который здесь некогда жил. Стена его сложена из кирпичей и украшена глубокими желобами. Это тоже плодороднейший край, где можно видеть много старинных построек, есть здесь и университет, а из всех красивых церквей понравился ему только картезианский монастырь.

Отсюда прибыл он в Констанц. Здесь выстроен красивый мост через Рейн, против городских ворот. Здешнее озеро, как сказал дух Фаусту, имеет в длину 20 000 локтей и в ширину 15 000 локтей. Город ведет свое имя от Константина.

Из Констанца поехал он дальше в Ульм — имя его, ulma,[170] произошло от названия растения. Здесь течет Дунай, однако по городу бежит река, называемая Блау. Здесь есть красивый собор, приходская церковь святой Марии, заложенная в 1377 году, — искусная, богатая и прекраснейшая постройка, подобную которой редко где увидишь. В ней 52 алтаря и 52 предела. Есть здесь также великолепная и искусно сделанная рака. Когда доктор Фауст захотел повернуть от Ульма и отправиться дальше, дух сказал ему: «Господин мой, осмотрите хорошенько этот город; за наличные деньги, звонкую монету купил он три графства и прибрал их к рукам со всеми их привилегиями и вольностями».

Когда Фауст вместе со своим духом поднялся ввысь над Ульмом, он увидел вдали много городов и селений, и среди них один большой и крепкий замок. Там он спустился и очутился в Вюрцбурге, главной епископской резиденции во Франконии. Здесь протекает река Майн и водится доброе, крепкое и вкусное вино, а кроме того, изобильны хлеба. В этом городе много монашеских орденов, как-то: нищенствующие ордена, бенедиктинцы, стефанианцы, картезианцы, иоанниты и немецкий орден. Далее, здесь есть три картезианских церкви, епископская соборная церковь, четыре церкви нищенствующих орденов, пять женских монастырей и два приюта святой Марии, с прекрасным строением у городских ворот. Когда доктор Фауст осматривал город, то посетил также ночью и епископский дворец, обошел его весь и нашел в нем всевозможные съестные припасы. Когда он осматривал скалы, заметил он высеченную в них часовню и, после того как испробовал всяких вин, снова тронулся дальше.

Когда же прибыли они в Нюрнберг, сказал ему дух по дороге туда: «Знай, Фауст, что название „Нюрнберг“ произошло от Клавдия Тиберия Нерона и по имени Нерона и назван Нюрнберг. Здесь имеются две приходские церкви: святого Себальда, что в ней погребен, и святого Лаврентия — в ней висят знаки императорского достоинства, как-то: мантия, меч, скипетр, держава и корона великого императора Карла. Есть в Нюрнберге также позолоченный фонтан, называемый Прекрасным фонтаном, и стоит он посреди площади. Есть в нем, или говорят, будто есть, копье, которым Лонгин[171] нанес Христу рану в бок, и часть святого креста. В этом городе 528 улиц, 116 колодцев, 4 больших и 2 малых часов с боем, 6 больших ворот и 2 малых воротцев, 11 каменных мостов, 12 постоялых дворов, 10 рынков, 13 общественных бань, 10 церквей, где читают проповеди. В городе 68 водяных мельниц, 132 участка, 2 больших крепостных стены вокруг города с глубокими рвами, 380 башен, 4 бастиона, 10 аптек, 68 стражников, 24 караульщика-ротозейщика, 9 городских слуг, 10 докторов права и 14 — медицины».

Из Нюрнберга Фауст прибыл в Аугсбург рано утром, как только день занялся, и спросил своего слугу, откуда получил Аугсбург свое название. Отвечал дух: «Город Аугсбург имел несколько названий. Сперва, когда он был только построен, назывался он Vindelica, потом Zizaria и, наконец, Августа, от Октавиана Августа, императора», И так как Фауст этот город видел уже прежде, поехал он дальше и подался к Регенсбургу. (Регенсбург.) Так как и тут доктор Фауст захотел проехать мимо, дух ему сказал: «Господин мой Фауст, у этого города было семь названий: Регенсбург, каковое имя он и посейчас имеет, кроме того, Tiberia, Quadrata, Hyaspolis, Reginopolis, Imbripolis и Ratisbona,[172] что означает: область Тиберия, сына Августа, второе же — четырехугольный город, третье он получил из-за грубых насмешек своих соседей, четвертое — от германцев, то есть немцев, пятое означает королевский замок, шестое — Регенсбург, или дождевой город, седьмое происходит от здешних рек. Этот город сильный, крепкий, славно построенный. Близ него течет Дунай, у которого 60 притоков, и почти все судоходные. Здесь в 1115 году построен знаменитый и искусный сводчатый мост, а также церковь святого Ремигия, заслуживающая похвалы, мастерское сооружение».

Доктор Фауст, однако же, вскоре отправился дальше и недолго здесь промешкал, только совершил кражу — наведался в погреб к хозяину «Высокого куста», после чего повернул и прибыл в Мюнхен, что в Баварии, поистине княжеский край. Город выглядит совсем новым, с красивыми широкими улицами и разукрашенными домами.

Из Мюнхена в Зальцбург — епископский город в земле Баварской, который тоже сначала имел несколько имен. В этой местности есть пруды, холмы, озеро, горы, где бьют дичь и птицу.

Из Зальцбурга в Вену, что в Австрии. Город этот он увидел еще издали, и, как ему сказал дух, нелегко было бы сыскать более древний. Он получил свое имя от правителя этой земли — Флавия. Перед городом находится широкий ров с накатом, а также на 300 шагов идет вокруг него хорошо укрепленная стена. Все дома обыкновенно раскрашены, а рядом с королевской резиденцией построен университет. В городе только 18 старшин. Для сбора винограда нужно до 1200 лошадей, и в городе есть большие глубокие погреба. Улицы выложены камнем, дома — с приветливыми покоями и комнатами, с просторными конюшнями и всевозможными украшениями.

От Вены взлетел он ввысь и с высоты увидел город, лежащий вдали. Это была Прага, столица Богемии. Этот город велик, состоит из трех частей: Старая Прага, Новая Прага и Малая Прага. Малая Прага охватывает собою левую сторону и гору, где находится королевский двор и епископская соборная церковь святого Вита. Старая Прага расположена на равнине и украшена огромными, мощными рвами. Из этого города по мосту проходят в Малую Прагу; этот мост имеет 24 арки. Таким же образом новый город отделен от старого глубокими рвами и обнесен стеной. Там же находится университетская коллегия. Город окружен валом.

Дальше доктор Фауст отправился на север и снова увидел город, и когда он спустился в долину, оказалось, что это Краков, столица Польши, и там прекрасный, ученейший университет. Этот город является королевской резиденцией в Польше и получил свое имя от польского герцога Крака. Этот город окружен высокими башнями, валом и рвами. Из них некоторые наполнены водой, и в них плавают рыбы. В городе 7 ворот и много больших, красивых церквей. В этой местности огромные высокие скалы и горы, где и спустился Фауст. Среди них есть одна столь высокая, что кажется, будто она поддерживает небо, и отсюда доктор Фауст мог видеть город. Он и не остановился в этом городе, но облетел вокруг него, оставаясь невидимым. На этой вершине доктор Фауст отдыхал несколько дней, потом снова поднялся ввысь, полетел к востоку и объездил много княжеств, городов и земель, несколько дней пространствовал в море, где ничего не видел, кроме неба и воды, и прибыл во Фракию, или Грецию, в Константинополь, который нынче турок прозвал Тевкром.

Здесь расположился двор турецкого царя, и здесь-то доктор Фауст совершил много проделок с турецким царем Солиманом, как будет ниже о некоторых из них рассказано.

Константинополь получил свое имя от великого императора Константина. Город этот украшен обширными стенами, башнями и постройками, так что можно было его назвать новым Римом. И с обеих сторон омывается он морем. В городе 11 ворот, 3 царских дворца, или резиденции. Доктор Фауст несколько дней наблюдал мощь, силу, великолепие турецкого императора и его двор. И однажды вечером, когда турецкий император сидел за столом и ел, учинил доктор Фауст над ним такую проказу и обезьянство, что через императорский зал хлынули потоки пламени, так что все бросились их тушить, а потом загремел гром и засверкали молнии. И так он околдовал турецкого императора, что тот и сам встать не мог, и другие не могли его поднять и унести прочь. Между тем в зале стало так светло, будто посреди него солнце стояло, и дух, сопровождавший Фауста, стал перед императором в обличье, убранстве и облачении папы и сказал ему: «Привет тебе, император, ты удостоился, что я, твой Магомет, являюсь пред тобой». С этими краткими словами он исчез. Пораженный этим чудом, император пал на колени, призывая своего Магомета и восхваляя его за то, что он его столь почтил и явился ему. На другой день утром явился доктор Фауст в императорский замок, где император держал своих жен и распутных девок, и никто не смел там ходить, кроме оскопленных мальчиков, которые этим женщинам прислуживали. Этот замок окружил он таким густым волшебным туманом, что ничего нельзя было видеть. Доктор Фауст принял такой же образ, как перед тем его дух, и выдал себя за Магомета. И таким образом прожил он шесть дней в этом замке, и стоял туман столько времени, сколько он здесь пробыл. Турок же увещевал свой народ отметить эти дни совершением различных церемоний. Доктор Фауст ел, пил, веселился, утолял свою похоть, и, когда совершил все это, поднялся он ввысь во всем своем папском убранстве и облачении, так что многие его видели.

Как только доктор Фауст исчез, а туман рассеялся, отправился турок в свой замок, стал у своих жен выспрашивать и выпытывать, кто здесь был, отчего замок на все время туманом заволокло. Они отвечали ему, что это был бог Магомет и что на ночь требовал он то одну, то другую, делил с ними ложе и сказал им: от его семени пойдет великий народ и родятся храбрые богатыри. Турок посчитал это за великий дар и благо, что тот спал с его женами, и спросил у жен, тороват ли Магомет в этом деле и людскому ли обычаю следовал. Да, отвечали жены, он их ласкал, обнимал и в этих трудах искусник; они желали бы всю жизнь это повторять. Притом возлежал он с ними нагой, приняв обличье мужчины, только его речь была им непонятна. Жрецы стали внушать турку: пусть не верит он, что это был Магомет, это был призрак. Но жены сказали: призрак это или не призрак, однако же к ним он был благосклонен и по разу, и по шести раз за ночь и чем больше, тем лучше свою способность выказывал и в итоге потрудился на славу и т. д. Подобные разговоры ввергли турецкого императора в сильное раздумье и сомнение.

В полночь повернул доктор Фауст к большому столичному городу Алькаиру, который прежде назывался Каир или Мемфис. Здесь египетский султан имел свой замок и свой двор. Здесь разделяется египетская река Нил, самая большая река во всем мире. И, когда Солнце стоит в созвездии Рака, она разливается и орошает всю египетскую землю.

После этого снова повернул он на восход и к полуночи прибыл в Офен и Забац в Венгрии. Это плодородная страна, здесь есть такая вода, что если в нее опустить железо, оно превращается в медь. Здесь копают золото, серебро и разную руду. Венгры этот город называют Штарт, а по-немецки он зовется Офен. Его украшают крепость и превосходный красивейший замок.

Отсюда направился он к Магдебургу и Любеку, что в Саксонии. Магдебург — епископская резиденция. В этом городе находится один из шести кувшинов из Каны Галилейской — в нем Христос превратил воду в вино. Любек тоже епископская резиденция в Саксонии. Из Любека прибыл он в Тюрингию, в Эрфурт, где есть университет. Из Эрфурта снова направился в Виттенберг и, пробыв полтора года в отсутствии, возвратился домой, повидав столько земель, что и описать нельзя.

27 О рае

Когда доктор Фауст был в Египте и осмотрел там город Алькаир, пролетел он потом по воздуху над многими странами, как-то: Англия, Испания, Франция, Швеция, Дания, Индия, Персия и т. д. Побывал он и в земле мавров и при этом постоянно располагался и отдыхал на высоких горах, скалах и островах, а особенно задержался на благородном острове Британии, где много рек, теплых источников, множество металлов, а также есть Божий камень и немало других, которые Фауст вывез с собой из тех мест. Оркадами называются острова великого моря, расположенные в британских владениях, числом 23. Из них 10 пустынны, а 13 обитаемы.

Кавказ, что между Индией и Скифией, — это самый высокий остров с его горами и вершинами. Оттуда доктор Фауст обозревал многие земли и дали морские. Там растет столько перечных деревьев, как у нас кустов можжевельника.

Крит — остров в Греции, лежит посреди Критского моря, подвластен венецианцам. Здесь делают мальвазию. Остров этот полон коз, а оленей там не бывает, злых зверей также не водится — ни змей, ни волков, ни лисиц, только встречаются большие ядовитые пауки.

Он осмотрел и видел этот остров и еще много других, о которых говорил и которые показывал ему дух Мефостофиль. И чтобы мне прийти к цели рассказа, сообщу, что причиной, почему доктор Фауст взбирался на такие вершины, была не только возможность обозреть оттуда часть моря, и прилежащие земли, и государства и т. п., но был он убежден, что некоторые высокие острова с их вершинами настолько высоки, что он оттуда сумеет, наконец, увидеть рай, ибо об этом он не спрашивал своего духа и не должен был спрашивать. Особенно же на острове Кавказ, который превосходит своими вершинами и высотой своей все прочие острова, надеялся он непременно увидеть рай. Находясь на той вершине острова Кавказ, увидел он землю Индию и Скифию, а с восточной стороны до полуночи издалека в вышине далекий свет, словно от ярко светящегося солнца, огненный поток, подымающийся подобно пламени от земли до неба, опоясывая пространство величиною с маленький остров. И еще увидел он, что из той долины бегут по земле четыре больших реки, одна в Индию, другая в Египет, третья в Армению и четвертая туда же. И захотелось ему тогда узнать причину и основания того, что он увидел, и потому решился он, хотя и со страхом сердечным, спросить своего духа, что это такое. Дух же дал ему добрый ответ и сказал: «Это рай, расположенный на восходе солнца, сад, который взрастил и украсил Господь всяческим веселием, а те огненные потоки — стены, которые воздвиг Господь, чтобы охранить и оградить сад. Там же (сказал он далее) ты видишь ослепительный свет: то огненный меч, которым ангел охраняет сад, и этот меч так велик, что достанет тебя, где бы ты ни был. Оттуда, сверху, ты мог бы это лучше рассмотреть, но не заметил, и т. д. Та вода, что разделяется на четыре части, течет из райского источника, и образует она реки, которые зовутся Ганг, или Физон, Гигон, или Нил, Тигр и Евфрат. Теперь ты видишь, что лежит рай под созвездиями Весов и Овна, доходит до самого неба, а у его огненных стен стоит херувим с огненным мечом, приставленный все это охранять. Но ни ты, ни я, ни один из людей не может туда проникнуть».

28 О комете

В Эйслебене показалась комета, удивительно большая. Тогда доктора Фауста спросили некоторые его добрые друзья, отчего это происходит. Он же им отвечал и сказал: «Часто случается так, что Луна меняет свое место на небе и Солнце находится под Землей. Когда Луна подходит к нему близко, Солнце настолько сильно и могуче, что отнимает у Луны ее сиянье, так что та вся становится красной. Когда же Луна снова поднимается вверх, меняет она различные цвета, и тут происходит из этого самое большое чудо — появляется комета, и ее образ и значение различны, как это предназначено Богом. Иногда предвещает она смуту, войну или мор в государстве, как-то: чуму, внезапные смерти и другую заразу. Далее — наводнение, ливень, град, голод и тому подобное. Через это-то совокупление и превращение Солнца и Луны и является такое чудовище, как комета, и тогда злые духи, вооружаясь своими инструментами, узнают предначертания Божьи. Эта звезда точно выблядок между другими, а родители ее, как сказано выше, — Солнце да Луна».

29 О звездах

Один почтенный доктор Н. Ф. В. в Гальберштадте пригласил доктора Фауста в гости, и прежде, чем было подано к столу, поглядел он в окошко и несколько времени смотрел на небо, которое в то время как это бывает осенью, было усеяно звездами. А доктор тот был медиком и притом хорошим астрологом, по этой именно причине и особливо чтобы узнать от доктора Фауста о некоторых изменениях планет и звезд и пригласил он Фауста к себе в гости. Поэтому, выглянув вместе с доктором Фаустом в окно, думал он узнать от него о небесном сиянии и о числе звезд и, когда увидел, как они срываются и падают, стал спрашивать доктора Фауста, что за причины и обстоятельства к этому приводят.

Доктор Фауст отвечал: «Господин мой и милый брат! Вам известно, что самая малая звезда на небе, что нам снизу едва ли покажется с большую восковую свечку, на самом деле больше, чем целое княжество. И это действительно, и я сам это видел. Небо в ширину и длину больше, чем двенадцать наших земель, и хотя земли на небе не видать, однако многие звезды поболее, чем эта страна. Одна величиной с этот город, а там другая окружностью с Римскую империю; эта протяжением с Турцию, а планеты — каждая из них такой величины, как вся Земля».

30 Вопрос относительно духов, которые мучают людей

«Так-то так, господин мой Фауст, — сказал этот доктор, — но как же обстоит дело с духами, о которых говорят, что они не только днем, а и ночью мучают людей?»

Ответил ему доктор Фауст: «Так как духи не подчиняются Солнцу, то они живут и странствуют под облаками, и чем ярче светит Солнце, тем выше избирают и ищут духи себе жилища, ибо свет и сиянье Солнца запрещены им Господом, не дозволены им и не подобают. Но ночью, когда темно, хоть глаз выколи, обретаются они среди нас, людей, ибо солнечный свет, когда он нам не светит, освещает первое небо как днем, так что и в глухую ночь, когда звезды не светят, мы, люди, все же можем разглядеть небо. Отсюда проистекает и то, что духи, будучи не в силах выдержать и вытерпеть вид Солнца, поднявшегося в вышину, появляются вблизи нас на Земле, живут среди нас, людей, пугают нас ночными кошмарами, криками и своим появлением в страшном и ужасающем образе. Так что когда вы темной ночью выходите из дому без огня, на вас нападает великий страх, и ночью вас преследуют бредовые видения, чего не бывает днем. И еще человек пугается во сне, думая, что около него находится дух, который пытается схватить его или бродит в его доме, когда он спит, и тому подобное. Все это происходит потому, что ночью духи находятся около нас и тревожат нас и пугают всяким мороком и наваждением».

31 Другой вопрос: о падающих на землю звездах

«В том, что происходит со звездами, когда они светят и падают на землю, нет ничего необыкновенного, это бывает каждую ночь. Когда мы замечаем вспышки или искры, это знак, что со звезд падают капли и капли эти вязкие и зеленовато-черные. Но то, что звезды будто бы падают, это только люди так воображают, и когда часто видим мы ночью падающий огненный поток, это все же не падающие звезды, как обычно полагают. А если одна капля гораздо больше другой, это потому, что и звезды не равны по величине. И ни одна звезда не упадет с неба без Божьего соизволения. А если захочет Бог покарать страну и людей, то такие звезды приносят с собой тучи и с ними наводнения и пожары и приносят ущерб стране и людям».

32 О громе

В августе разразилась в Виттенберге вечером сильная гроза; был град и сверкали зарницы. Доктор Фауст стоял на рыночной площади в обществе других медиков, и захотели они узнать у него о причинах этой непогоды. Он же ответил им: не приходилось ли им замечать, что в то время, когда собирается гроза, сперва начинает дуть ветер, а когда спустя некоторое время прогремит гром, начинается проливной дождь? Это происходит так: когда столкнутся четыре небесных ветра, они сгоняют тучи в одно место или же приносят их откуда-нибудь и перемешивают дождь, или черные тучи, как это мы можем видеть сейчас, когда над городом идет черная туча. Когда же подымается гроза, это прилетают духи, они вступают в борьбу с ветрами четырех стран света, так что в небе слышатся удары, и это мы называем громом. Если ветер при этом очень силен, то гром долго не прекращается, но продолжается; иногда же бывает так, что он проносится очень быстро. Потому обращайте внимание, с какой стороны подымается ветер, он поднимает непогоду. Таким образом, часто непогода приходит к нам с полудня, иногда же с восхода, заката или полуночи.

СЛЕДУЕТ ТРЕТЬЯ, И ПОСЛЕДНЯЯ ЧАСТЬ ПРИКЛЮЧЕНИЙ ДОКТОРА ФАУСТА, О ТОМ, ЧТО ОН ТВОРИЛ И СОВЕРШАЛ СИЛОЮ СВОЕЙ НИГРОМАНТИИ ПРИ ДВОРАХ ЦАРСТВУЮЩИХ ОСОБ, И В ЗАКЛЮЧЕНИЕ ТАКЖЕ О ЕГО ГОРЕСТНОЙ И УЖАСНОЙ КОНЧИНЕ И ГИБЕЛИ

33 История о докторе Фаусте и императоре Карле V

Император Карл, пятый этого имени, прибыл со своим двором в Инсбрук, куда явился и доктор Фауст, будучи приглашен на пиршество ко двору многими баронами и знатными лицами, которым его искусство и уменье было хорошо известно, особливо же тем из них, кому он помог своими лекарствами и рецептами от многих тяжелых болезней и хворей. Они проводили его туда с таким почетом, что император заметил это и стал любопытствовать, кто он таков. Тогда ему объяснили, что это доктор Фауст. Император ничего на то не сказал и молчал до самого обеда. А было это летом, на Филиппа и Якова. Потом император позвал Фауста в свои покои и сказал: ему-де известно, что Фауст человек сведущий в чернокнижии и при нем находится дух-прорицатель, и посему хотел бы он, чтобы Фауст показал ему свое искусство, а он, император, никакого вреда чинить ему не будет и ручается в том своей императорской короной. На это Фауст сказал, что готов повиноваться его императорскому величеству.

«Тогда узнай, — сказал император, — что однажды стал я размышлять на своем ложе, как это мои предшественники и предки достигли таких высоких почестей и власти, о которых я и мои потомки можем только мечтать. Особливо же могущественный Александр Великий, краса и светоч всех монархов, как явствует из хроник, завладел большими богатствами, многими княжествами и землями, что трудно будет сделать теперь мне и моим потомкам. Посему мое милостивое желание состоит в том, чтобы представил ты мне вид, образ, осанку и движенья Александра Великого и его супруги, какими они были при жизни, и я мог тем самым убедиться, что ты в своем искусстве опытный мастер». «Всемилостивейший государь, — сказал Фауст, — так как ваше императорское величество желают, чтобы были представлены особы Александра Великого и его супруги в том виде и образе, как они были при жизни, то я, покорный вашему велению, заставлю их с помощью моего духа появиться на виду у всех. Однако надобно вашему величеству знать, что их бренные тела не могут восстать из мертвых или вновь ожить, это совершенно невозможно. Но древние духи, видевшие Александра и его супругу, те могут принять такой вид и образ и превратиться в них. С их помощью я доподлинно покажу вашему величеству Александра Великого». После того пошел Фауст из царских покоев переговорить со своим духом, потом воротился к императору и сказал, что сделает все по его желанию, только с тем условием, чтобы его императорское величество ни о чем не спрашивал и не заговаривал, что ему император и обещал. Тогда доктор Фауст растворил дверь,[173] и вскоре вошел император Александр полностью в том виде и образе, как он выглядел при жизни. А именно, был он осанистый, толстый человечек с рыжей или золотисто-рыжей, густой бородой, краснощекий и с таким суровым взглядом, будто у него были глаза василиска. Он вошел к императору Карлу в полном вооружении и отвесил ему низкий поклон. Император хотел было тоже встать и приветствовать его, но доктор Фауст не разрешил ему этого. Вскоре затем, после того как Александр снова поклонился и вышел в дверь, идет ему навстречу его супруга. Она тоже поклонилась императору. Была она с ног до головы в синем бархате, изукрашена золотом и жемчугом. Она также была красива свыше всякой меры, краснощекая, кровь с молоком, стройная, круглолицая. Тогда император подумал: «Вот видел я двух особ, которых давно жаждал увидеть, а легко может статься, что дух принял этот образ и морочит меня, как та женщина, которая разбудила пророка Самуила».[174] И, чтобы лучше во всем убедиться, решил он про себя: «Вот я слыхал, что у нее на затылке была большая бородавка», — и подошел посмотреть на нее сзади, не окажется ли такой же и у этого видения, и действительно увидел бородавку, а высокая особа стояла перед ним как вкопанная и потом тоже исчезла. Так исполнилось его желание.

34 Доктор Фауст наколдовал одному рыцарю оленьи рога[175]

Когда доктор Фауст выполнил, как рассказано, желание императора, взобрался он вечером, после того как протрубили к столу, на замковую стену, чтобы посмотреть, как придворные снуют взад и вперед. Тут увидел Фауст, что внизу в рыцарском зале один человек, свесив голову, уснул (ибо в тот день погода была очень жаркая). Однако же лицо, которое так заснуло, я не хочу называть по имени, так как это был рыцарь и по рождению барон и проделка послужила к его осмеянию. Дух Мефостофиль усердно и верно помогал своему господину в этом деле и, пока рыцарь лежал и спал под окном, наколдовал ему на голову оленьи рога. Когда он проснулся и поднял голову с подоконника, то обнаружил эту проделку. Как тут было не испугаться бедняге? Ибо окно было узко и он со своими рогами не мог пролезть ни взад, ни вперед. Заметил это император, посмеялся над ним в свое удовольствие, покуда Фауст не разрушил свое волшебство.

35 Как названный рыцарь захотел отплатить Фаусту, что, однако, ему не удалось

Доктор Фауст распрощался со двором, где ему наряду с императором и другие особы выказывали много знаков своего расположения. Только он отъехал мили на полторы, как заметил в лесу семь лошадей, которые неслись прямо на него. Это оказался рыцарь, с которым приключилась при дворе история с оленьими рогами. Его люди узнали доктора Фауста и потому-то спешили к нему во весь опор с обнаженным оружием. Доктор Фауст заметил это, и спрятался в рощице, и вскоре выехал из нее навстречу этим людям, а его враги вдруг увидели, что вся рощица полна вооруженными рыцарями, которые мчатся на них. Слуги рыцаря задали стрекача, только это им не помогло, они были окружены и задержаны, так что пришлось им просить у Фауста пощады. Доктор Фауст отпустил их и наколдовал так, что у них целый месяц на лбу красовались козлиные рога, а у коней — коровьи. Это было им в наказание, и так он одолел рыцаря с помощью своих заколдованных ратников.

36 Доктор Фауст сожрал у одного крестьянина воз сена вместе с телегой и лошадью

Пришел он однажды в Готу, в одно местечко, где у него были дела. В ту пору был июнь месяц, когда повсюду свозят сено, и отправился он под вечер с некоторыми своими знакомцами, изрядно выпив, погулять. Когда доктор Фауст и те, кто были с ним, пришли к воротам и стали прогуливаться вдоль городского рва, повстречался им воз с сеном. А доктор Фауст стоял на проезжей дороге, так что крестьянину пришлось окликнуть его, чтобы он убрался и сошел с пути. Доктор Фауст, который был пьян, отвечает ему: «Посмотрю я, кто из нас уберется! Разве ты, братец, не слыхал — толстого и хмельного воз с сеном сторонится». Рассердился на это крестьянин и отпустил Фаусту много бранных слов. Доктор Фауст ему опять отвечает: «Как так, мужичок, ты еще ерепенишься! Не очень разговаривай, а не то я съем твое сено вместе с лошадью». Крестьянин говорит на это: «Ну так жри с моим дерьмом вместе».

Тогда доктор Фауст обморочил его, да так, что ему стало чудиться, будто у Фауста пасть величиною с чан, и пожрал он и проглотил сначала лошадь, а потом сено и телегу. Крестьянин испугался, страх его взял, спешит к бургомистру, докладывает ему по правде, как все случилось. Бургомистр, улыбаясь, идет вместе с ним посмотреть на такое дело. Когда они подошли к воротам, увидели, что крестьянский конь стоит вместе с телегой, как и прежде, а Фауст его только обморочил.

37 О трех благородных графах, которых Фауст по их желанию перенес по воздуху в Мюнхен, на свадьбу сына баварского герцога

Три благородных графа, которых здесь не подобает называть, в ту пору учившиеся в Виттенберге, собрались однажды вместе и разговорились между собой о небывалом торжестве, которое предстоит в Мюнхене по случаю свадьбы герцогского сына, и захотелось, им побыть там хотя бы полчаса. За такой беседой пришло одному из них на ум, вот он и говорит другим графам: «Дорогие родичи, если вы меня послушаете, я вам дам добрый совет, так что мы и свадьбу посмотрим, и этой же ночью опять в Виттенберге будем. И вот каков мой совет: пошлем-ка за доктором Фаустом, откроем ему наше желание, выкажем наше к нему уважение и попросим, чтобы он помог нам в этом деле; он наверняка не откажет». На этом они порешили, послали за Фаустом, все ему рассказали, одарили его и устроили в его честь добрую пирушку, чем он был весьма доволен и обещал им свою помощь. Как только подошло время сыну баварского герцога справлять свадьбу, пригласил доктор Фауст этих графов в свой дом, приказал им одеться как можно нарядней, со всем убранством, какое у них было. Потом берет широкий плащ, расстилает его в своем саду, что у него был перед домом, сажает на него графов, сам садится меж ними и строжайше им наказывает, чтобы никто из них, пока они будут в отсутствии, не произнес ни слова и, когда они будут во дворце герцога Баварского и кто-либо с ними заговорит или о чем их спросит, чтобы они никому ничего не отвечали. Они же обещали во всем этом быть ему послушны. После таких обещаний садится доктор Фауст и начинает свои заклинания. Вскоре поднимается сильный ветер, вздымает плащ и несет его по воздуху, так что они как раз вовремя и прибыли ко двору баварского государя. Только прилетели они невидимо, так что их никто не заметил, покуда они не спустились во дворец и на княжеский двор. Тогда увидал их дворецкий и указал на них баварскому герцогу, а все князья, графы и господа уже сидели за столом, и только эти три графа со своими слугами, только что прибывшие, стояли снаружи. Тут старый князь обратился к ним со словами приветствия, а они ему ничего не отвечают. Было же это вечером, когда за ужин садятся, ибо прежде они с помощью Фаустова искусства целый день невидимо и без помехи любовались на все свадебное великолепие. А доктор Фауст, как было сказано выше, строго наказал им не разговаривать ни с кем, и если только крикнет он: вперед! — все они скорехонько должны были ухватиться за плащ и в ту же минуту исчезнуть оттуда. И вот, когда баварский герцог заговорил с ними и они ему не ответили, подают им как раз воду для омовения рук и один из графов уже готов был нарушить запрет, Фауст закричал: вперед! — и вместе с двумя графами, которые ухватились за плащ, так и пропал из глаз, а третий граф замешкался, его схватили и бросили в темницу.

Два другие графа прибыли в полночь обратно в Виттенберг и стали сокрушаться о своем третьем родственнике. Но доктор Фауст их утешил, обещая рано утром освободить его.

Пленный же граф очень испугался и опечалился, когда увидел, что он покинут и к тому же еще посажен в темницу под стражу. Стали его спрашивать, что это было за чудо и кто другие трое, бывшие с ним вместе и пропавшие из глаз. Граф подумал: «Если я их выдам, плохо будет». И не стал он отвечать на вопросы, так что в этот день ничего от него выведать не успели и приняли решенье наутро допросить с пристрастием, чтобы заставить разговаривать. Граф подумал: «Может статься, что доктор Фауст сегодня меня еще не вызволит, а назавтра будут меня терзать и допрашивать с пристрастием, и по причине этих мук, может быть, придется мне заговорить». Но тем не менее он утешал себя мыслью, что товарищи его будут неотступно просить доктора Фауста выручить его, как это и было на самом деле. И только занялся день, доктор Фауст уже был тут как тут и так околдовал сторожей, что они погрузились в глубокий сон. После этого отомкнул он своим искусством замки и двери и без промедления доставил графа в Виттенберг, где доктора Фауста одарили, как то подобало.

38 Как доктор Фауст занял у одного еврея деньги и дал ему в залог свою ногу, которую он сам отпилил себе на глазах у еврея

Говорят, нечестивец и чернокнижник за год и на три геллера не разбогатеют. Это относится и к Фаусту. Много чего ему насулил дьявол, да все оказалось лживо, ибо дьявол — лживый дух. Он сказал Фаусту, что нужно ему пустить в ход свое искусство, которому он обучился теперь в полной мере, и таким образом самому достигнуть богатства и не сидеть без денег. Срок его договора еще не исполнился, и прошло всего четыре года после того, как было ему обещано, что не будет он терпеть нужды ни в деньгах, ни в богатстве; еду и питье добывал дух ему своим искусством из дворцов всех государей, как было сказано выше, так что на этот раз доктор Фауст должен отдать ему справедливость и не противоречить, но самому рассудить, чему он выучился. После такого разговора и объяснения с духом отправился Фауст на пирушку с добрыми приятелями. Так как он был не при деньгах, то пришлось ему искать денег у евреев, что он и сделал: взял у одного еврея на месяц 60 талеров. Когда же время прошло, еврей захотел получить свои деньги обратно вместе с процентами. А у Фауста и в мыслях не было что-либо заплатить ему. Вот приходит еврей к нему в дом, предъявляет своё требование. Доктор Фауст говорит ему: «Слушай, еврей, нет у меня денег, и не знаю, где взять их, однако чтобы был ты уверен, что я тебе верну долг, отрежу я себе какую-нибудь часть тела, пусть это будет рука или нога, и дам тебе в залог, однако же с непременным условием: как только найдутся у меня деньги и я сумею с тобой расплатиться, должен ты возвратить мне то, что я тебе оставлю». Еврей, как и был всегда врагом христиан, подумал про себя: «Видно, это отчаянный человек, если собирается за деньги заложить часть своего тела», — и потому согласился принять заклад. Тут доктор Фауст берет пилу, отрезает себе ногу и дает ее еврею (на самом деле это было только наваждение), с условием, как только он будет при деньгах и выплатит ему долг, должен он вернуть ему ногу, а он ее обратно приставит. Еврей остался этим контрактом очень доволен и ушел вместе с ногой. По дороге, устав ее нести, стал он думать: «На что мне ляжка этого мерзавца? Снесу я ее домой, так она только завоняет, и трудно будет прилепить ее обратно. Конечно, это дорогой заклад, и не мог он связать себя крепче, чем куском собственного тела, но мне какой прок от того?» С такими и еще другими мыслями (как этот еврей потом сам признался) идет он через канаву и бросает туда ногу.

Все это было хорошо известно доктору Фаусту, и тогда послал он через три дня за евреем, будто собирается выплатить ему долг. Приходит еврей, доктор Фауст спрашивает, куда он девал заклад, пусть вернет ему ногу, он хочет уплатить ему. Еврей ответил, что он выбросил ее за ненадобностью. Однако доктор Фауст пожелал немедленно получить обратно оставленную в залог ляжку, а не то пускай еврей удовлетворит его требование. Чтобы отделаться от него, пришлось еврею заплатить ему еще 60 талеров в придачу, а доктор Фауст остался, как и был, с ногой.

39 Доктор Фауст обманывает торговца лошадьми

Подобную же штуку сделал он с одним барышником на ярмарке. Он изготовил себе красивую, великолепную лошадь и приехал с ней на ярмарку в местечко, называемое Пфейферинг, и было у него много покупателей. Наконец, продал он ее за 40 флоринов и сказал покупателю наперед, чтобы он не водил ее на водопой. Барышник решил посмотреть, что бы это значило, и поехал туда, где купали лошадей. Тут исчезла лошадь, а он сидит на связке сена, так что чуть совсем не утонул. Покупатель знал трактир, где его продавец остановился, разгневанный побежал туда, нашел доктора Фауста в постели, а тот спит да похрапывает. Барышник схватил его за ногу, хотел с кровати стянуть да как вырвал всю ногу из зада и упал вместе с ней на пол. Тут доктор Фауст стал кричать караул. Барышник испугался, пустился наутек. Он взаправду думал, что вырвал у него ногу из зада, а доктор Фауст опять остался с деньгами.

40 Доктор Фауст пожирает воз сена

Доктор Фауст пришел в город, называвшийся Цвиккау. Здесь он водил компанию со многими магистрами. Когда он однажды пошел после ужина с ними погулять, повстречался ему крестьянин с большим возом сена. Фауст его спрашивает, что он возьмет, чтобы дать ему досыта наесться сена. Сошлись они на одном крейцере, или левенпфенниге, так как крестьянин думал, что тот только шутки шутит. Доктор Фауст принялся есть с такой жадностью, что всех, кто стоял кругом, смех разбирал, а крестьянина он так обморочил, что тому в страхе казалось, будто Фауст уже полвоза сожрал. Чтобы остались хоть другие полвоза, он готов был и сам заплатить Фаусту по его желанию. Когда же приехал крестьянин домой, оказалось, что все сено у него в целости, как и прежде.

41 О ссоре между двенадцатью студентами

В Виттенберге перед его домом поссорились семь студентов с пятью другими. Это, подумал Фауст, неравный спор, вот он и ослепил их всех, так что ни один другого больше не видел. Так и колотили они в гневе куда ни попало, а стоявшие кругом смеялись, глядя на эту диковинную стычку. Пришлось их всех по домам развести, а как только каждый оказался в своем доме, вернулось к нему зрение.

42 Приключение с пьяными крестьянами

Доктор Фауст бражничал в одном кабачке, где у столов сидело много крестьян, которые выпили лишку и подняли страшный шум, крича и распевая, так что никто собственных слов не мог разобрать. Доктор Фауст говорит тому, кто его пригласил: «Погляди, я им сейчас испорчу музыку». И вот когда крестьяне стали орать и распевать еще громче, он взял и заколдовал их так, что они все рты поразевали, а закрыть никто не может. Тут сразу стало тихо: смотрит один мужик на другого, не поймут, что с ними приключилось. Однако лишь только крестьянин выходил из горницы, речь к нему возвращалась, так что недолго они там промешкали.

43 Доктор Фауст продает пять свиней, каждую за шесть флоринов

Доктор Фауст опять решил поживиться, сделал себе пять откормленных свиней и продал их по шесть флоринов каждую, но с условием, чтобы гуртовщик не водил их через воду. Доктор Фауст снова вернулся домой. Когда же свиньи выпачкались в грязи или обмарались, гуртовщик погнал их к речке. Тут пропали они, и вместо них всплыли охапки сена. Покупатель должен был уйти с убытком, ибо он сам не знал, как это так получилось и кто ему продал этих свиней.

44 Какие проделки учинил доктор Фауст при ангальтском дворе

Однажды пришел доктор Фауст к графу Ангальтскому, из тех, что теперь стали князьями, и тот ему выказал свое всемилостивейшее расположение. А было это в январе. За столом Фауст заметил, что графиня беременна и уже на сносях. Как только подали ужин и стали разносить пряности, доктор Фауст говорит графине: «Милостивая государыня, частенько я слыхал, что у беременных женщин бывают разные прихоти и желания. Благоволите, ваша светлость, сказать мне, чего бы вы желали отведать». Она ему отвечает: «Господин доктор, поистине я от вас не скрою, чего бы мне сейчас хотелось, а именно, будь сейчас осеннее время, я хотела бы досыта наесться свежего винограда и фруктов». Доктор Фауст на это говорит: «Милостивая государыня, это мне легко выполнить, и через полчаса желание вашей светлости будет исполнено». Берет он тотчас же две серебряные чаши, выставляет их за окно, а когда приходит время, протягивает руку, достает чаши — глядь, а там красные и белые гроздья, а в другой чаше яблоки и груши, только на вид не здешние, а будто из дальних и чуждых стран. Подает он их графине и говорит: «Ваша милость, не извольте бояться их отведать, ибо они прибыли сюда из чужих краев, где сейчас лето идет к концу». И графиня поела от всех плодов и гроздьев с великим удовольствием и немало удивляясь. Князь же Ангальтский не мог удержаться, чтобы не спросить, как все это приключилось и откуда появились гроздья и плоды. Доктор Фауст отвечал: «Всемилостивейший государь, нужно вашей милости знать, что год распределяется в двух частях земли таким образом, что, когда у нас стоит зима, на востоке и на западе лето. Ибо небо круглое и Солнце теперь достигло высшей точки, так что у нас это время коротких дней и зимы, а на востоке и западе, так же как и в Сабе Индийской[176] и в странах Леванта, Солнце стоит низко, и потому у них лето и дважды в год родятся плоды и фрукты, а когда у нас ночь, у них занимается день, ибо Солнце спустилось под Землю. И это подобно движению моря: оно могло бы захлестнуть Землю, если бы не было подвластно Всевышнему, так что Земля могла бы в мгновение ока погибнуть. И теперь вот у них восходит Солнце, а у нас оно заходит. Сообразуясь с этими сведениями, всемилостивейший государь, отправил я туда моего духа; это летающий и проворный дух, и в одно мгновение он может обернуться, кем бы ни пожелал. Он-то и добыл эти гроздья и фрукты».

И князь внимал этому с великим удивлением.

44а О другой проделке, которую Фауст учинил также в угоду этому графу, когда он волшебством воздвиг большой замок на одной горной вершине

Прежде чем доктор Фауст распростился, попросил у графа, чтобы тот вместе с ним вышел за ворота, там он покажет ему замок, или крепость, которую за эту ночь он построил в его владениях и графстве. Граф этому весьма удивился. И вот вышел он со своей супругой и фрейлинами вместе с Фаустом за ворота и увидел на одной горе, расположенной неподалеку от города и прозывавшейся Сливочным холмом, прекрасно построенный дом и замок, который доктор Фауст создал своим колдовством, и по этому случаю пригласил он графа и его супругу, чтобы они туда последовали и позавтракали у него, от чего граф не стал отказываться.

Этот замок был так построен силою волшебства, что вокруг него шел глубокий, наполненный водою ров, в котором видны были всевозможные рыбы и различные водяные птицы, как-то: лебеди, утки, цапли и тому подобные, на которых весело было смотреть. Над рвом подымалось пять каменных башен и двое ворот, и был там также широкий двор, в котором находились всевозможные звери, созданные при помощи колдовства, особенно такие, которых не часто увидишь в Германии, как-то: обезьяны, медведи, буйволы, серны и другие чужеземные животные. Кроме того, были здесь и знакомые звери, как-то: олени, дикие кабаны — и всевозможные птицы, каких только можно себе вообразить; они кружились и порхали от одного дерева к другому.

После всего этого посадил он гостей за стол, подал им великолепный королевский обед со всеми яствами и напитками, какие только можно придумать, и за каждой переменой подает сразу девять различных блюд. Все это должен был делать его фамулус Вагнер, который невидимым образом принимал их от духа — все эти яства, дичь, птицу, рыбу и прочее.[177] Из домашних животных (как это доктор Фауст потом сам рассказывал) подавались к столу быки, буйволы, козы, коровы, телята, ягнята, овцы, свиньи и т. д.; из диких животных — серны, зайцы, олени, дичь и др.; из рыб — угри, лещи, окуни, сомы, креветки, форели, щуки, карпы, раки, миноги, камбалы, семги, лини и тому подобные; из птицы подавались каплуны, утки домашние и дикие, голуби, фазаны, орлы, индийские петухи, кроме того, куры, куропатки, рябчики, жаворонки, дрозды, павлины, лебеди, страусы, драквы, перепела и т. д. Из вин было нидерландское, бургундское, брабантское, кобленцское, хорватское, эльзасское, английское, французское, рейнское, испанское, голландское, люксембургское, венгерское, австрийское, вендское, вюрцбургское, или франконское, рейнфаль и мальвазия, в общем — всевозможные вина, которые в сотне кувшинов стояли кругом. Граф благосклонно принял участие в этом роскошном пиршестве, а после еды снова отправился в свой дворец, и никто не почувствовал, что они что-либо ели или пили, так пусто было у них в желудке. Когда они вернулись во дворец, из описанного выше замка доктора Фауста послышались страшные выстрелы, и поднялся огонь в замке до самого верха, и горел он до тех пор, пока совсем не исчез, так что они все это хорошо могли видеть. Когда доктор Фауст опять явился к графу, тот подарил ему несколько сот талеров и отпустил в дальнейший путь.

45 Как доктор Фауст со своими студентами спустился в погреб епископа Зальцбургского

Когда доктор Фауст распрощался с графом и вернулся в Виттенберг, наступила масленица. Доктор Фауст, бывший Бахусом, пригласил к себе несколько студентов, и после того как они плотно закусили и изрядно почествовали Бахуса, убедил их доктор Фауст, что они должны вместе с ним отправиться в один погреб и отведать там великолепные вина, которые он им поднесет, на что они без труда согласились. После этого доктор Фауст взял из своего сада лестницу, посадил каждого из них на перекладину и полетел вместе с ними, так что еще той же ночью прибыли они в погреб епископа Зальцбургского. Там отведали они всевозможных вин и пили только лучшие, так как у этого епископа были превосходные виноградники. Когда они все уже были навеселе, а Фауст взял с собой кремень и огниво, чтобы осмотреть все бочки, явился нежданно епископский ключник, который принял их за вломившихся воров и поднял крик. Это раздосадовало доктора Фауста, велел он своим друзьям выбираться наверх, взял ключника за вихор, вылетел вместе с ним из погреба, и когда они подлетели к огромной высокой ели, он посадил на нее ключника, который весь трясся от страха. Так возвратился доктор Фауст со своими студентами домой, где они еще распили прощальный кубок того вина, которым доктор Фауст наполнил большие бутыли в епископском погребе. А ключник целую ночь должен был держаться за дерево, чтобы не свалиться, и чуть не замерз, пока не увидел, что настал день. Ель же была так высока, что слезть с нее было невозможно по той причине, что у нее не было ветвей ни вверху, ни внизу. Крикнул он к себе нескольких крестьян, проезжавших мимо, рассказал им, каково ему пришлось, и попросил, чтобы они помогли ему слезть. Крестьяне пришли в изумление, пошли рассказывать о том в Зальцбурге при дворе, откуда сбежалось множество народу, и много было возни и труда, пока его на веревках спустили на землю. А ключник так и не знал, кто были те, кого он застал в погребе и кто его занес на дерево.

46 О том, как в другой раз праздновали масленицу во вторник

Эти семеро студентов — из них четверо магистров, обучавшихся богословию, юриспруденции и медицине, — после того как отпраздновали в доме Фауста масленицу в воскресенье, снова были приглашены к нему на масленицу во вторник (так как были они старинные приятели Фауста и любезные ему гости). И когда Фауст угостил своих гостей курами, рыбой и жарким, однако не очень-то щедро, утешил он их таким образом: «Любезные господа, вот вам мое скудное угощение, однако потерпите, к последней чарке на сон грядущий дело улучшится. Вы знаете, что при многих знатных дворах празднуют масленицу роскошными яствами и винами, там и на нашу долю часть придется. По этой самой причине я потчевал вас такой скудной едой и питьем, что вы только червячка заморили. Но вот уже два часа, как я припас в моем саду три бутыли, одну вместимостью в пять мер, другую — в восемь и еще одну в восемь и приказал моему духу раздобыть венгерского, итальянского и испанского вина. Точно так же я разложил в саду рядком пятнадцать блюд, и они до краев наполнены всякими яствами, которые я должен разогреть, и верьте мне, что это не наваждение, когда кажется, будто вы едите, а в действительности этого нет». Когда довел он свою речь до конца, приказал он своему фамулусу Вагнеру накрыть другой стол. Тот сделал, как приказано, а затем стал носить одну за другой пять перемен, каждый раз по три блюда, — всевозможную дичину, печенья и т. п. Из столовых вин подал он итальянское, эрвейн — благородное вино, что пьют знатоки, венгерское и испанское. И когда они наелись досыта, напились допьяна, все-таки еще много осталось еды. Тут начали они под конец петь и плясать и уже днем разошлись по домам. А на другой вечер они были званы на настоящую масленицу.

47 О масленице в великопостную среду

В великопостную среду явились студенты как званые гости[178] в дом к доктору Фаусту провожать масленицу, и он задал им пир, а они славно пели, плясали и на все лады потешались. Когда же пошли вкруговую большие стаканы и кубки, принялся доктор Фауст за свое чародейство, и в комнате стали раздаваться звуки скрипок,[179] хотя никто не мог понять, откуда они исходили. Как только один инструмент умолкал, начинал играть другой — там слышался орган, а там маленький органчик, лютни, скрипки, цитры, арфы, трубы, литавры, свирели, флейты, в общем были здесь все инструменты. Тут чарки и стаканы стали прыгать. После этого доктор Фауст поставил посреди комнаты подряд десять горшков, и все они начали плясать и стукать друг о друга, так что потрескались и побились в черепки, что вызвало за столом большой смех. Потом он устроил другую забаву: велел поймать на дворе петуха и поставил его на стол, дал ему глотнуть, а тот, конечно, стал кричать «Кукареку!». Потом придумал еще другую забаву: поставил на стол музыкальный инструмент, тут вошла в комнату старая обезьяна и стала под его звуки отплясывать разные красивые танцы. Так они забавлялись до самой ночи, и тогда стал он просить студентов, чтобы они остались у него и отужинали, он подаст им кушанье из птиц, а потом устроит вместе с ними ряженье. На это они охотно согласились. Тут доктор Фауст взял шест, выставил его за окно, и тотчас же слетелись на него всевозможные птицы, и каждая, лишь только она садилась на шест, прилипала к нему. Когда он наловил их достаточное количество, студенты пришли ему на помощь, свернули им шеи и ощипали их. Были тут жаворонки, куропатки, четыре диких утки. Набражничавшись вторично, стали они рядиться. Доктор Фауст приказал, чтобы каждый надел белую рубаху, а он уже будет дальше распоряжаться.

Так и сделали. Посмотрели тут студенты друг на друга, и видит каждый, будто у другого нет на плечах головы. Так и стали они ходить по соседним домам, а люди там страх как напугались. Когда же хозяева, подав им пироги, сели за стол, они снова приняли свой обычный вид, и тут их узнали. А после этого они снова переменили образ, и оказались у них самые настоящие ослиные головы и уши, и так они потешались до самой полночи, и тогда отправились каждый в свой дом, и в этот день кончили праздновать масленицу и пошли спать.

48 О четвертом праздновании масленицы в четверг

Последняя вакханалия состоялась в четверг. Тогда как раз выпал большой снег. Доктор Фауст был зван к студентам, и они устроили ему добрую пирушку. Он стал показывать свое искусство и наколдовал тринадцать обезьян, которые явились в комнату и так чудно паясничали, как никто еще не видал. Они прыгали друг на друга, затем взялись за лапы и стали плясать вокруг стола хороводом, а потом выскочили в окно и пропали. Подали Фаусту жареную телячью голову, когда же один из студентов хотел ее разрезать, она стала кричать человеческим голосом: «Караул! На помощь! Ох, что ты меня тащишь!» Они очень испугались, а потом стало им смешно, и съели они эту телячью голову. Между тем Фауст пошел домой, пообещав еще раз вернуться. В скором времени при помощи своего волшебства снарядил он сани. Сделаны они были наподобие дракона, на его голове сидел сам доктор Фауст, а в середке студенты; на хвосте же уселись четыре волшебных обезьяны, они весело паясничали, одна из них дудела в дуду, а сани бежали сами собой, куда они только ни хотели. Так продолжалось до самой полночи, с таким шумом и треском, что один не слышал другого, а студентам казалось, будто несутся они по воздуху.

49 Как Фауст в Фомино воскресенье вызвал заклинаниями Елену

В Фомино воскресенье явились опять упомянутые студенты неожиданно к Фаусту на ужин и, как любезные гости, захватили с собой еду и питье. Когда же дело дошло до вина, заговорили за столом о красивых женщинах, и тут один из них сказал, что он ни одну женщину не желал бы так увидеть, как Прекрасную Елену из Греции, из-за которой погиб славный город Троя. Хороша, должно быть, она была, раз ее похитили у мужа и из-за этого поднялась такая перепалка. На что доктор Фауст ответил: «Раз уж вы так жаждете увидеть прекрасный образ царица Елены, Менелаевой супруги[180] и дочери Тиндара и Леды, сестры Кастора и Поллукса (той, что будто была красивее всех в Греции), то я ее вам представлю, чтобы вы собственными глазами узрели ее дух в той оболочке и в том образе, как она была при жизни, подобно тому как я сделал по желанию императора Карла Пятого, показав ему Александра Великого и его супругу». Потом Фауст наказал, чтобы ни один из них не смел говорить, и не вставал из-за стола, и не позволил себе приветствовать ее, — и вышел вон из комнаты. Когда же он снова вернулся, царица Елена следовала за ним по пятам, и была она так дивно хороша собой, что студенты не знали, в уме ли они или нет, так они смутились и воспламенились. Явилась эта Елена в драгоценном черном платье из пурпура,[181] волосы у нее были распущены, они чудно, прекрасно блестели, как золото, такие длинные, что падали ей до самых колен. Были у нее черные как уголь глаза, пригожее лицо, круглая головка, губы красные, как вишни, маленький рот, шея как у белого лебедя, красные щечки, как розочки, необыкновенно красивое светлое лицо, и сама она была высокая, стройная, статная, так что нельзя было в ней найтй никакого изъяна. Оглядела она всех в комнате с таким дерзким и лукавым видом, что студенты распалились к ней любовью, но так как они считали ее за духа, то пыл у них скоро остыл; Елена же тем временем вместе с Фаустом вышла из комнаты. Когда студенты все это увидели, стали они просить доктора Фауста, чтобы он был так любезен и назавтра снова ее позвал, тогда они приведут с собой живописца, чтобы написать с нее портрет, но Фауст это отклонил и сказал, что он не всегда может тревожить ее дух. Но портрет ее он обещался доставить, чтобы студенты смогли заказать с него копию, как это впоследствии и случилось. Художники же разослали его в самые дальние края, потому что очень уж прекрасен был облик этой женщины. Но кто написал эту картину Фаусту, не могли дознаться.

А студенты, ложась в постель, не могли заснуть от этого лица и образа, который они увидели воочию. Отсюда следует, что дьявол часто воспламеняет и ослепляет людей любовью, так что они погрязают в непотребной жизни, откуда вновь нелегко выбраться.

50 Об одной манипуляции, от которой у некоего крестьянина взлетели на воздух четыре колеса его телеги

Позвали доктора Фауста в город Брауншвейг к одному маршалку,[182] у которого была сухотка, чтобы он оказал ему помощь. А у доктора Фауста был обычай, что он ни верхом, ни в повозке, а только пеший являлся туда, куда его звали. Когда он подходил уже к самому городу и завидел перед собой город, встретился ему крестьянин с четырьмя лошадьми и пустой повозкой. Доктор Фауст обратился к этому крестьянину с добрыми словами, чтобы он пустил его сесть и довез до городских ворот, а ему этот грубиян отказал, говоря, что он и так прекрасно дойдет. Между тем доктор Фауст не взаправду его попросил, он только хотел испытать его, окажет ли тот ему одолжение. Но за такое бессердечие, обычное у мужиков, отплатил ему доктор Фауст полноценной монетой. Он сказал ему: «Ты — грубиян и грязный невежа, и раз ты поступил со мною так жестоко, как, без сомнения, и с другими поступаешь и уже поступал, так у меня поплатишься за такие дела и все свои четыре колеса найдешь у разных ворот».

Тут подскочили колеса на воздух так, что каждое колесо надо было искать у других ворот, а где — никто не заметил. И кони его повалились и остались недвижимы. Крестьянин сильно испугался и решил, что это особая ему кара Божья за его поведение. Опечалившись и проливая слезы, преклонив колена и простирая руки, стал он просить Фауста о прощении и признал, что он вполне достоин этой кары, которая в другой раз послужит ему уроком, чтобы не чинить такого вероломства. На это Фауст, видя его смирение, сжалился над ним и ответил: пусть ни с кем больше он так не поступает, ибо нет ничего постыднее, чем жестокосердие и вероломство, когда еще и гордыня сюда замешается; но пусть возьмет он теперь ком земли и бросит его в лошадей; они оживут и поздоровеют, что и случилось. После того говорит он крестьянину: «Твое вероломство я не могу оставить вовсе без наказания, и отплатится тебе полной мерой за то, что показалось столь тяжким делом посадить человека на пустую телегу. За это, гляди, твои колеса лежат у города, у четырех ворот, там ты их и найдешь». Отправился туда крестьянин и нашел их, как ему доктор Фауст и предсказал, с превеликим трудом и стараниями, промешкав время, нужное ему для устройства своих дел. Так его жестокосердие на него самого и обратилось.

51 О четырех волшебниках, которые рубили друг другу головы и снова насаживали, причем и доктор Фауст то же самое сделал

Доктор Фауст явился во время поста во Франкфурт на ярмарку, и рассказал ему дух его Мефостофиль, что в одной харчевне в еврейском квартале живут четыре колдуна. Они отрубают друг другу головы и посылают их к цирюльнику, чтобы он их побрил, и это многие люди видели. Это раздосадовало Фауста, который думал, что только ему одному сам черт не брат, и отправился он туда, чтобы тоже посмотреть на это дело.

Они, колдуны эти, уже собрались у себя, чтобы рубить головы, а с ними был цирюльник, он должен был их мыть и стричь. На столе стоял у них стеклянный сосуд с дистиллированной водой. Тут один из них, самый важный чародей, который был у них за палача, уже наколдовал, чтобы в сосуде с водой расцвела лилия, и нарек ее корнем жизни, после чего обезглавил он первого, и отдал побрить его голову, и снова насадил ее обратно на шею; тотчас же лилия исчезла, и приросла голова на свое место. И так же сделал он второму и третьему. Как только их лилии появлялись в воде, их головы брили и сажали на место. Когда же дело дошло до главного чародея и палача и его лилия также распустилась и зазеленела в воде, ему срубили голову. И произошло так, что его стригли и брили в присутствии Фауста, а Фауста такое озорство за самое сердце задело и раздосадовало высокомерие главаря чародеев, когда тот дерзко, смеясь и богохульствуя, дал себе отрубить голову. Тут идет доктор Фауст к столу, где стоял сосуд с лилией, берет нож, замахивается на цветок и перерезает стебель пополам, так что никто этого не видел. Когда же заметили колдуны беду, превратилось все их искусство в ничто, и уж не могли они прирастить своему товарищу голову. И злодей этот должен был умереть в грехах и погибнуть, чем обычно и платит дьявол всем, кто ему служит, и так он с ними разделывается. И никто не знал из чародеев, как это все случилось со срезанным стеблем, и не могли догадаться, что это сделал доктор Фауст.

52 Об одном старце, который хотел отговорить и отвратить Фауста от его безбожной жизни, и о неблагодарности, которую он снискал в ответ

Один христианнейший, набожный, богобоязненный врач и почитатель Священного писания, бывший в то же время соседом доктора Фауста, увидел, что много студентов не выходят из дома доктора Фауста и постоянно обретаются там, где вместо Господа с его светлыми ангелами поселился дьявол с его присными. И вот порешил он отговорить доктора Фауста от его дьявольского, безбожного поведения и образа жизни. С этой целью, из одного только христианского рвения, пригласил он его в свой дом. Фауст к нему явился, и за трапезой старик обратился к Фаусту с такими словами: «Любезнейший господин мой и сосед, есть у меня до вас дружеская, христианнейшая просьба, не примите же мое искреннее к вам обращение во зло и не побрезгуйте моим скудным угощением, но примите благосклонно, как это нам Господь велит со смирением принимать».

На это Фауст стал его просить, чтобы он открыл ему свое желание, и он исполнит просьбу его с охотой. Тут его благожелатель начал так: «Любезнейший господин мой и сосед. Вам ведомо, что вы за дело затеяли, что вы от Бога отреклись и от всех святых, и предались дьяволу, и тем самым заслужили величайший гнев и немилость Божию, и из доброго христианина стали настоящим еретиком и дьяволом? Ах, к чему стремитесь вы душой? Не о теле одном, но о душе надо подумать, а не то ждет вас вечная мука и немилость Божия. Время еще не ушло, государь мой, если вы только вновь обратитесь на путь истинный, то испросите у Господа себе милости и прощения, как этому видите вы пример в Деяниях апостолов в гл. 8 °Cимоне из Самарии, который тоже много людей совратил, ибо многие почитали его за Бога, давая ему такие имена, как Сила Господня или Simon Deus sanctus;[183] однако и этот обратился после того, как услышал проповедь святого Филиппа, дал себя окрестить, уверовал в Господа нашего Иисуса Христа и с тех самых пор постоянно держался Филиппа, и это особенно прославляется в Деяниях апостолов. Итак, государь мой, пусть и моя проповедь понравится вам и будет сердечным христианнейшим напоминанием. Надо обрести раскаяние, милость и прощение, тому вы имеете много прекрасных примеров, как было с разбойником, со святым Петром, Матфеем или Магдалиной: ведь ко всем грешникам обращается Господь наш Христос: „Придите ко мне все страждущие и обремененные, и Я успокою вас“. И у пророка Иезекииля: „Я не желаю смерти грешника, но чтобы он обратился и жил, ибо не укоротилась его рука, чтобы оказать помощь ближнему“. Вот об этой просьбе прошу я, государь мой, допустите ее до вашего сердца и испросите себе у Господа прощения, ради Христа, отказавшись от вашего злого намерения, ибо волшебство противно закону Божию, который и в Ветхом и Новом завете равно строго это запрещает, ибо он говорит: „Не должно их оставлять в живых и не должно с ними общаться, ни к ним приближаться, ибо это мерзость перед Богом“. И также называет святой Павел Бар Иеху или Елимаса-волшебника исчадьем дьявола, врагом всего праведного и что они не приидут в царствие Божие». Доктор Фауст прилежно ему внимал, и сказал, что это поучение ему понравилось, и поблагодарил за него старца, за его доброе намерение, и пообещался следовать ему сколь возможно, с этим и распрощался. Когда он пришел домой, стал он прилежно обдумывать это поучение и увещание и размышлять о том, что он себе на душу взял, когда предался проклятому черту.

Захотел он покаяться и расторгнуть свой договор с дьяволом. Посреди таких мыслей является ему его дух, хватает его, будто хочет ему голову свернуть, и укоряет его, говоря, что предался он дьяволу по собственной дерзости. К тому же он обещался быть врагом Богу и всем людям. Ежели он этого обещания выполнять не захочет, послушается старого хитреца и станет любить людей и Бога, то пусть знает, что уже поздно, что он принадлежит дьяволу, который имеет достаточную власть, чтобы забрать его, на что теперь есть приказ, и по этой причине сейчас он его и порешит, или Фауст должен сейчас же сесть и снова расписаться своею собственной кровью и обещать, что ни одному человеку более не даст он себя уговорить и совратить, и на этот счет он должен сейчас же объявить, исполнит ли это все или нет. Если же нет, то дух разорвет его на куски.

Доктор Фауст, очень испугавшись, соглашается с ним снова во всем, садится и пишет своею кровью, как следует ниже, и это письмо было найдено после его смерти.

53 Второе обязательство доктора Фауста, которое он дал своему духу

«Я, доктор Фауст, заверяю собственноручно своею кровью, что я этот мой первый документ и договор в течение семнадцати лет крепко и верно выполнял, был враждебен Богу и всем людям. Сим отдаю я душу и тело и вручаю их могущественному богу Люциферу, так что может он, когда пройдут еще семь лет с этого времени, поступить со мною как захочет. (Si Diabolus esset mendax et homicida).[184] Вместе с тем обещается он не продлевать и не сокращать мою жизнь и не причинять мне мучений, будь то при смерти или в аду. С этим я снова обещаю, что не буду я повиноваться никому из людей, никаким увещаниям, поучениям, уговорам, наставлениям и угрозам, будет ли это касаться Священного писания, мирских или духовных дел; особливо же не буду покоряться духовным наставникам, ни следовать их учению. Обязуюсь слово свое держать крепко и верно, согласно этому моему договору, который я для вящей силы подписал своею собственной кровью. Писано в Виттенберге» и т. д.

После этого окаянного и безбожного договора дух тот так возненавидел этого доброго старца, что захотел лишить его жизни, но тот христианской молитвой и поведением нанес проклятому врагу такой удар, что он не смог к нему приблизиться. Случилось это ровно через два дня, когда благочестивый муж ложился в постель, услыхал он в своем доме сильный грохот, какого прежде никогда не слыхивал, кто-то является к нему в комнату, хрюкает, как свинья, и так продолжалось долгое время. Тогда начал старец поносить злого духа и говорит: «Вот так мужицкая музыка, точь-в-точь пение ангела, который и двух дней не мог пробыть в раю, по чужим домам таскается, а в своем ужиться не мог!» Такими насмешками отогнал он злого духа. Доктор Фауст спросил, как он поступил со старцем, а дух ответил, что так и не мог к нему приблизиться, потому что у него было оружие. Это он сказал о молитве. Да притом он еще духа высмеял, чего духи или черти не терпят, особенно же когда их укоряют грехопаденьем.

Итак, хранит Господь всех набожных, преданных Богу христиан против злого духа.

54 О двух молодых людях, которых Фауст свел на семнадцатом году своего договора

В Виттенберге жил один студент, знатный, из дворян, по имени Н. Н. Прилепился он своим сердцем и взорами к одной девушке, которая тоже была из благородного рода и чрезвычайно хороша собой. Много за нее сваталось, в том числе и один молодой барон, только она им всем давала отказ, а особенно не жаловала вышесказанного дворянина. А тот приходился доктору Фаусту добрым приятелем, частенько у него в доме пил и едал, и вот этого дворянского сына так сразила любовь, что он спал с тела и заболел. Узнал доктор Фауст, что этот дворянский сын лежит тяжело больной, и спросил о том своего духа Мефостофиля, что с ним приключилось. Тот ему открыл все причины и обстоятельства. Тогда доктор Фауст посетил дворянина и открыл ему все обстоятельства его болезни, чему тот был удивлен. Доктор Фауст утешил его: пусть он не печалится так сильно, он ему окажет помощь, чтобы эта девушка ни с кем другим, кроме него, не соединилась. Так оно и случилось. Доктор Фауст до того смутил девичье сердце своим волшебством, что она ни на одного другого мужчину или юношу больше смотреть не желала (хотя за нее сваталось много знатных и богатых женихов из дворян).

Вскоре после того велит Фауст этому дворянину, чтобы тот понаряднее оделся, он с ним пойдет к девице, которая вместе с другими девицами сидит в саду. Когда начнут танцевать, он должен пойти с ней. И дает ему Фауст кольцо: когда он будет с ней танцевать, пусть наденет это кольцо на палец, и, после этого, только он ее пальцем тронет, повернется ее сердце к нему и ни к кому более. Только пусть он ничего ей не говорит о свадьбе, она ему сама об этом скажет.

Берет он тогда дистиллированную воду, умывает ею дворянина, который тотчас же стал необыкновенно хорош лицом, и идут они вдвоем в сад. Дворянин все сделал, как ему приказал доктор Фауст, танцует с девицей, касается ее, и с той минуты склонились ее сердце и любовь к нему. Пронзили эту добрую девицу купидоновы стрелы, всю ночь не имела она в постели покою, так много думала о нем. Рано утром посылает она за ним, открывает ему свою любовь и сердце, хочет вступить с ним в брак, к чему пылкая любовь и его побудила. Вскоре после этого сыграли они свадьбу, а доктору Фаусту оказали много почета.

55 О различных растениях, которые зимой на рождестве выросли в саду у Фауста на девятнадцатом году

В декабре на Рождество Христово съехалось в Виттенберг много девушек, дворянских дочерей, навестить своих братьев, которые учились в Виттенберге и водили дружбу с Фаустом. И несколько раз они приглашали его к себе. Чтобы отплатить им тем же, пригласил он тех девушек и молодых людей к себе в свой дом на полдник. Когда они собрались, а на дворе лежал глубокий снег, тут-то и началось у Фауста в саду великолепное и превеселое зрелище. Ибо в саду его совсем не было снега, стояло прекрасное лето, все произрастало, и зеленела трава, цвели всевозможные цветы. Были здесь и виноградные лозы, увешанные гроздьями, были также красные, белые и чайные розы и другие прекрасные, ароматные цветы, так что любоваться ими и вдыхать их запах было превеликим удовольствием.

56 О войске, собравшемся против барона, которому Фауст при императорском дворе наколдовал на голове оленьи рога, на девятнадцатом году[185]

Поехал доктор Фауст в Эйслебен, как вдруг на полдороге видит он — семь коней к нему скачут, и узнал он их хозяина, это был тот барон, которому он, как выше было сказано, при императорском дворе наколдовал оленьи рога на голову. Тот дворянин тоже очень хорошо знал доктора Фауста, поэтому он велел своим слугам притаиться, что Фауст заметил и поскорее забрался от них на пригорок. Когда барон это увидел, приказал он скакать на Фауста во весь опор и похрабрее в него стрелять, и они пытались настигнуть его. Однако вскоре он снова пропал у них из глаз, сделав себя невидимым. Барон остался ждать на пригорке, не увидит ли он его опять, как вдруг снизу из лесу послышалось им, как заиграли трубы и литавры и загремели барабаны, и увидел он также, будто добрая сотня коней на него скачет. Тут он давай бог ноги. Но только собрался спуститься с горы, как выросло перед ним множество воинов в полном вооружении, готовых броситься на него. Пустился он по другой дороге, но и там увидел множество мчащихся навстречу всадников, от которых должен был снова броситься прочь. Но и тут он снова увидел вооруженный отряд, и так повторилось с ним раз пять или шесть, всякий раз, когда он кидался в ту или другую сторону. Когда он окончательно убедился, что ему не прорваться и что движутся на него, то поехал он прямо на войско, какая опасность ему оттуда ни грозила, и спросил, что за причина тому, что его со всех сторон окружили и теснят, но никто не стал ему отвечать. Наконец, когда он был совсем уже окружен, подъехал к нему Фауст и предложил ему сдаться; в противном случае ему не поздоровится. Барон подумал, что это настоящее войско, готовое к бою, тогда как все это только Фауст наколдовал. Затем отобрал Фауст у противников ружья и мечи, взял их коней и дал им взамен других, заколдованных, и другие ружья и мечи, созданные волшебством, и так сказал барону, который Фауста не узнал: «Государь мой, начальник этого войска, приказал мне объявить вам, что вам надлежит уходить отсюда, потому что вы преследуете лицо, которое обратилось к нему за помощью».

Как только барон прибыл на постоялый двор и его слуги поехали с конями на водопой, тут пропали все кони, и слуги чуть не утонули. Так и пришлось им возвращаться домой пешком.

Увидел барон, что слуги обратно пешком тащатся, все замаранные и промокшие, и как только узнал причину, сейчас же понял, что все это Фауст наколдовал, как он с ним и раньше поступил, и все это сделал он в насмешку над ним и ему в поношение.

57 О блудодействе доктора Фауста на девятнадцатом и двадцатом году

Когда доктор Фауст увидел, что срок его договора день ото дня подходит к концу, начал он вести свинскую и эпикурейскую жизнь и призвал к себе семь дьявольских суккубов,[186] с которыми со всеми совокуплялся, и каждый из них являлся ему в другом женском образе, такой красы, что нельзя сказать. После этого ездил он во многие государства вместе со своим духом, желая видеть всех что ни на есть женщин. Семерых из них он совратил: двух нидерландок, одну венгерку, одну англичанку, двух швабок и одну француженку, которые были украшением своих стран. С этими дьявольскими женами предавался он непотребству до самой своей кончины.

58 О кладе, который доктор Фауст нашел на двадцать втором году

Для того чтобы не заставлять Фауста, своего наследника, ни в чем терпеть нужду, указал дух Мефостофиль Фаусту одну заброшенную старую часовню, которая находилась в полумиле от Виттенберга. В ней находился засыпанный погреб, там должен был Фауст копать и найти большой клад. Доктор Фауст послушно отправился туда, когда же он пришел на место, увидел он ужасного дракона огромной величины, лежащего на кладе, а клад сиял, как зажженный огонек. Доктор Фауст произнес заклинание, и дракон уполз в расщелину. Но когда он выкопал клад, то не нашел там ничего, кроме углей, и при этом видел и слышал много привидений. Принес доктор Фауст домой эти угли, и они тотчас же превратились в золото и серебро, которое, как сказывал его фамулус, было оценено в несколько тысяч гульденов.

59 О Елене Греческой, которая поселилась у Фауста в последний год его жизни

Для того чтобы разнуздались у несчастного Фауста плотские страсти, припомнил дух ему в полночь на двадцать третьем году договора Елену Греческую, которую он когда-то в Фомино воскресенье вызвал студентам. Потому стал он упрашивать на другой день своего духа привести ему Елену, чтобы взять ее в наложницы. Так оно и случилось, и эта Елена была точно в таком образе, как он ее вызывал к студентам, милая и прелестная на вид. Когда доктор Фауст это увидел, так она его сердце пленила, что стал он с ней грешить, и держал при себе как свою наложницу, и так ее полюбил, что ни на мгновенье не мог с ней разлучиться. А в последний год она от него забеременела и родила ему сына, которому Фауст горячо радовался и дал ему имя Юстус Фаустус. Дитя это сообщало Фаусту[187] о многом таком, что в будущем должно было случиться в различных странах. Когда же он затем лишился жизни, исчезли вместе и мать и ребенок. (Quaestio an baptizatus fuerit?)[188]

ТЕПЕРЬ СЛЕДУЕТ О ТОМ, ЧТО ДОКТОР ФАУСТ ДЕЛАЛ В ПОСЛЕДНИЙ ГОД СВОЕГО СРОКА СО СВОИМ ДУХОМ И С ДРУГИМИ И ЧТО ПРОИЗОШЛО В ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТЫЙ, ИЛИ ПОСЛЕДНИЙ, ГОД ЕГО ДОГОВОРА

60 О завещании доктора Фауста, в котором он назначил своего слугу Вагнера своим наследником[189]

С первых дней и до последнего, двадцать четвертого года своего договора воспитывал доктор Фауст одного юношу, который обучался в Виттенберге. Юноша этот видел все проделки господина своего, доктора Фауста, его волшебство и дьявольское искусство, да и помимо того был дурным, отпетым мальчишкой. Поначалу он отправился в Виттенберг побираться, и из-за его дурных повадок никто его брать не хотел. Этот Вагнер и стал фамулусом доктора Фауста, прилепился к нему, и так, что впоследствии доктор Фауст стал звать его своим сыном. Куда бы он ни ходил, Вагнер предавался разгулу вместе с ним.

Когда стало истекать его время, позвал Фауст к себе нотариуса и с ним нескольких магистров, которые у него часто бывали, и отказал своему фамулусу дом вместе с садом, расположенный рядом с домом Гансера и Фейта Родингера, что у Железных ворот на улице Шергассе близ городской стены. Далее он отказал ему 1600 гульденов оброчных платежей, крестьянское владение ценою в восемьсот гульденов, шестьсот гульденов наличными деньгами, золотую цепь стоимостью в триста крон, серебряную посуду, которую он похитил при дворах, главным образом из папского и турецкого дворца, стоимостью до тысячи гульденов, а сверх того из домашней утвари не особенно много, ибо он подолгу не проживал у себя в доме, но день и ночь напивался и обжирался в трактирах и у студентов. Таким образом было составлено и установлено его завещание.

61 Доктор Фауст беседует со своим слугой о завещании

Как только завещание было составлено, призывает он к себе своего слугу, говорит ему, как он о нем позаботился в завещании, за то, что он всю жизнь был ему привержен и тайности его никому не открывал. За это за все пусть он у Фауста еще чего-нибудь попросит, он его всем желаемым обеспечит. Тогда фамулус пожелал получить его уменье. На это Фауст ему отвечал: «Что касается моих книг, то они были и раньше в твоем распоряжении, только ты не должен их обнародовать, но, для своей пользы, занимайся ими и изучай их прилежно. Во-вторых, ты желаешь получить мое умение, которое ты, разумеется, получишь, если будешь любить мои книги, не дашь себя совратить, но навсегда останешься при своих намерениях. Еще, — сказал доктор Фауст, — ввиду того, что мой дух Мефостофиль служить мне больше не обязан, по этой причине я не могу передать тебе его, но все же я хочу приставить к тебе другого духа, если ты того желаешь». Вскоре затем, на третий день, снова призвал он своего фамулуса и напоминает ему, что он хотел иметь духа, так держится ли он еще этого намерения и в каком образе тот должен явиться. Тот отвечает: «Господин мой и отец, в образе обезьяны, такой же величины и формы». Тогда предстал перед ним дух в образе и обличии обезьяны, которая стала прыгать по комнате. Доктор Фауст сказал: «Смотри, теперь ты его видишь, но он будет тебе послушен только после моей смерти, когда уйдет от меня мой дух Мефостофиль и ты его больше не увидишь и когда ты подпишешь свое обязательство; и если захочешь, то будешь звать его Ауэрхан,[190] ибо таково его имя. Сверх того я прошу тебя, чтобы ты не обнародовал до моей смерти мое искусство, деяния и все, что было. Если же после того захочешь ты записать и изложить это все в виде истории, то твой дух Ауэрхан в этом тебе поможет. То, что ты забудешь, он тебе напомнит, ибо люди пожелают узнать от тебя мою историю».

62 Как доктор Фауст, в то время когда оставался у него всего один месяц срока, почувствовал себя плохо, так что все сокрушался и вздыхал о своем дьявольском житье

Срок для Фауста приближался быстро, как на песочных часах. Оставался впереди один только месяц, и с ним приходили к концу те двадцать четыре года, за которые он душою и телом предался черту, как было рассказано выше. Тут впервые почувствовал Фауст робость, и было ему как пойманному убийце или разбойнику, который, сидя в тюрьме, услышал свой приговор, и ждет его теперь смертная казнь. Он был в страхе, рыдал и разговаривал сам с собой, размахивая руками, охал и вздыхал, худел, редко или совсем не показывался людям на глаза, а духа своего не хотел видеть и терпеть у себя.

63 Жалоба доктора Фауста на то, что он должен умереть в свои цветущие дни и молодые годы

Эта печаль побудила доктора Фауста записать свои сетования, для того чтобы не позабыть их. Вот одна из записанных им жалоб:

«Ах, Фауст, отчаянная ты и недостойная душа! Ибо ты соблазнился обществом тех, кто осуждены на адское пламя, когда ты прекрасно мог снискать блаженство, которое ты теперь утратил. Ах, рассудок мой и свободная воля, зачем упрекаете вы мое тело, которому уготовано похищение жизни! Ах вы, мои руки, ноги, и ты, еще здоровое тело, рассудок и душа, плачьте обо мне, ибо, обладая вами, я мог вами пренебречь или о вас позаботиться, а совершенствуя, я радовал бы вас! Ах, любовь и ненависть, почему вы одновременно в меня вселились, раз я должен из-за вас терпеть теперь такую муку? Ах, милосердие и отмщение, по какой причине уготовили вы мне такое возмездие и срам? О жестокость и сострадание, на то ли создан я человеком, чтобы терпеть наказание, которое я сам себе уготовил? Ах, ах, несчастный, есть ли еще что-нибудь на свете, что не поднялось бы на меня?

Ах, мои жалобы ничему не помогут».

64 Еще одна жалоба доктора Фауста

«Ах, ах, ах, я несчастный человек! О горький, злосчастный Фауст, ты причтен к лику осужденных, где тебя ожидают неимоверные смертные муки, куда более ужасные, чем все, что пришлось когда-либо вытерпеть страдающему существу! Увы, увы, мой рассудок, задор, дерзость и своеволие! О, проклятая, неверная жизнь! О ты, слепой и неосторожный, ибо тело и душу свою ты лишил зрения, и теперь они не видят! О, быстротечное наслаждение, в какие тягости вовлекло ты меня, затемнив и ослепив мои очи! Увы, мой слабый дух, моя омраченная душа, какой ждет тебя приговор? О, прискорбное бедствие, о, обманутая надежда, кто помышлял о тебе? О, горькое горе, беда бедучая! Увы и ах! Кто спасет меня? Где мне укрыться? Куда заползти мне? Куда бежать? Вижу: куда ни подамся — я пойман».

Тут бедный Фауст так опечалился, что не мог более говорить.

65 Как злой дух донимал опечаленного Фауста насмешливыми речами и диковинными присказками

Услышав эти жалобы, явился Фаусту его дух Мефостофиль, приступил к нему и сказал: «Было тебе из Святого писания известно, что ты должен поклоняться единому только Богу, служить ему и рядом с ним не иметь других богов, ни одесную его, ни ошую, а ты этого не сделал, но испытывал своего Бога, отрекся, отступился от него и нам прозакладывал свою душу и тело; потому и должен ты теперь предъявить свой заклад.

Заметь же мои стихи:

Потому-то, мой Фауст, не годится с чертями и с большими господами вишни есть: они плюют тебе кости прямо в лицо, как ты теперь видишь. По этой причине стоило бы тебе быть отсюдова за тридевять земель, только твоя упрямая лошадка сбросила тебя, ты презрел дар, которым тебя взыскал Господь, не удовольствовался им, но зазвал к себе черта. Двадцать четыре года тому назад ты думал — все золото, что блестит, что тебе черт наговаривает. Вот черт и привязал бубенчик коту на шею.

Подумай, каким прекрасным ты был твореньем! Но сорви розу — она увянет. Кто тебя хлебом кормит, тому ты и подпеваешь. Дождись только Страстной пятницы, там и Пасха сама придет. Что ты накликал, не вдруг пришло — а ведь жареная колбаса о двух концах. Плохо с чертом идти через лед. Плохо ты начал, дурное начало — дурной конец. Наигралась кошка с мышью. Как аукнется, так и откликнется. Покуда половник новехонек, мешает им повар в котле, а как состарится — нагадит в него, вот и вся недолга. Не так ли и тебе пришлось, мой Фауст? Раньше был ты у черта новым половником, а нынче он тобой брезгует. Базар цену скажет и всякого торговать научит. Снабдил тебя Бог припасами, а тебе их мало показалось.

И еще, Фауст, велика была твоя дерзость, во всех твоих делах и поступках был ты другом черту, так теперь будь готов: ибо Господь — наш владыка, а черт только поп или монах. Хотел, чтобы только о тебе говорили, — дураков надо учить дубиной. А спесь да чванство к добру не ведут: кто многого алчет, мало получит. Любишь кататься, люби и саночки возить. Пусть же моя проповедь и поучение дойдут до твоей совести, хоть она и совсем у тебя потерялась. Не пристало тебе так доверяться дьяволу, коль скоро он Господу пересмешник, лжец и разбойник. Надо бы тебе умнее быть. За смехом идут слезы. Конец человеку приходит скоро, а учить его надо долго. Хочешь взять черта на постой — нужно прежде самому хозяину ума набраться. Сафьяновые башмаки надел и думаешь, что мастер плясать? Почитал бы ты Господа за те дары, что он тебе дал, не пришлось бы тебе плясать в этом хороводе и не поверил бы ты черту так поспешно: кто легко верит, того и обманут. А теперь дьявол утрется да и пойдет — проиграл ты заклад, а прозакладывал свою кровь. Должны тебе снять голову, а ты думаешь в одно ухо впустить — в другое выпустить».

Предсказал дух Фаусту злосчастную его судьбу и исчез, оставив Фауста в полном смущении и меланхолии.

66 Жалоба доктора Фауста на преисподнюю и ее несказанные муки и терзания

«О я, бедный грешник, зачем я не скот, что умирает и не имеет души! Тогда бы мне нечего больше было бояться. Теперь же дьявол заберет мое тело и душу и ввергнет меня в несказанный мрак терзаний, ибо в то время, как другие души радуются и веселятся, мое и грешников достояние — непостижимый ужас, зловоние, препоны, позор, трепет, уныние, муки, тоска смертная, плач, завывание и скрежет зубовный. Все создания и твари Божии против нас, и мы должны перед лицом святых нести бремя поношения навеки. Вспоминается мне, как некогда спрашивал я духа о каре Божией. Он мне сказал тогда: большое различие существует между осужденными, ибо неравны их грехи. И дальше сказал: все равно как мякина, дерево и железо сгорают в огне, только одно легче и скорей, чем другое, так горят и осужденные в огне и пламени.

Ах, вечное осуждение, от гнева Господня ты воспламенилось и полно такого огня и жара, что уж нет нужды тебя раздувать!

Ах, к каким печалям, горестям и страданиям нужно приготовиться со слезами на глазах и скрежетом зубовным, удушьем в горле, стенаньями в голосе, шумом оглушающим, трепетом рук и ног! Ах, охотно лишился бы я неба, лишь бы избегнуть вечных мук! Ах, кто избавит меня теперь от несказанного пламени преисподней? Ибо нет помощи, ибо рыдания о грехах бесполезны. Нет покою ни ночью, ни днем. Кто же спасет меня, несчастного? Где мое прибежище? Где мой щит, помощь и спасение? Где моя крепость и оплот? Чем мне утешиться? Не святителями Божьими, ибо я стыжусь к ним воззвать и не услышу ответа, но лучше мне закрыть лицо свое, чтобы не видеть ликования избранных.

Что же я жалуюсь, раз помощь ко мне не придет, раз я не услышу утешения? Аминь, аминь, я сам это себе избрал и терплю теперь осмеяние себе в ущерб».

67 Теперь следует рассказ об ужасной, устрашающей кончине доктора Фауста, которая пусть послужит зеркалом и предостережением для каждого христианина

Истекли 24 года, отпущенные доктору Фаусту, и на той же неделе явился ему дух, передал ему долговое письмо, или обязательство, и сообщил ему вместе с тем, что в следующую ночь возьмет дьявол его тело: пусть он имеет это в виду! Всю ночь доктор Фауст плакал и сокрушался, так что дух в эту ночь снова ему явился и сказал: «Мой Фауст, не будь таким малодушным, как будто ты уже сейчас расстаешься со своим телом. До этого еще далеко, пока твоя участь свершится, должен же ты умереть, хотя бы и жил несколько сот лет. Ведь должны умереть турки, евреи и другие нехристианские цари, и они также осуждены и прокляты, и к тому же ты не знаешь, что тебе предназначено. Ободрись, не унывай так сильно. Ведь обещал же дьявол дать тебе стальное тело и душу, чтобы ты не страдал, как другие грешники». Так и еще многажды утешал он Фауста, только лживо и в противоречии со Священным писанием. Доктор Фауст, который знал только, что договор или соглашение он должен оплатить собственной кожей, в тот самый день, когда дух ему сообщил, что дьявол явится за ним, отправился к своим задушевным друзьям магистрам, бакалаврам и другим студентам, прежде часто его посещавшим, просить их, чтобы они отправились с ним на прогулку в село Римлих, в полуверсте от Виттенберга, и поели там вместе с ним, что они ему и обещали. И отправились они все туда и закусили там поутру, насладившись множеством превосходных яств и вин, которые хозяин им подносил. Доктор Фауст был с ними приветлив, но нелегко было у него на сердце. Снова просит он всех их быть к нему благосклонными и отужинать вместе и провести с ним эту ночь; он должен им сообщить нечто важное. Они и на это согласились и сели за ужин вместе. Когда же была выпита последняя чара на сон грядущий, заплатил доктор Фауст хозяину и попросил студентов, чтобы они перешли с ним в другую комнату, он хочет им нечто сказать. Так они и сделали. А доктор Фауст сказал им следующее.

68 Oratio Fausti ad studiosos[192]

«Любезные мои друзья и милостивые господа! Пригласил я вас затем, что вот уже много лет знаете вы, что я человек, во многих искусствах и волшебствах искушенный, а произошли они не от кого иного, как от дьявола. И на это дьявольское дело подвигло меня не что иное, как дурное общество, а еще моя презренная плоть и кровь, мой закоснелый и безбожный ум и легкомысленные бесовские помыслы, которые я питал, за что пришлось мне обещать дьяволу отдать ему тело и душу по истечении двадцати четырех лет. Ну вот, срок этот приходит к концу в эту ночь, и часы, стоящие перед моими глазами, указывают, что скоро наступит мгновенье, когда он заберет меня в эту ночь. Ибо дорогой ценой обязался я ему во второй раз и отказал ему тело и душу, подписавшись собственной кровью. Поэтому-то я и созвал вас, любезные мои друзья и милостивые господа, к себе перед кончиной, чтобы осушить вместе поминальную чару и чтобы погибель моя не осталась от вас утаенной.

Затем прошу я вас, мои любезные братья и господа, передайте от меня сердечный и братский привет всем моим близким и всем, кто относится ко мне с приязнью, чтобы не поминали бы меня лихом; если же я вас когда-либо обидел, простите мне великодушно. Что же касается тех удивительных дел, которые я совершал в течение этих двадцати четырех лет, то после вы все это найдете записанным, и пусть мой ужасный конец послужит вам напоминанием и предостережением в вашей жизни: имейте же всегда перед очами Господа и молитесь ему, чтобы он защитил и сохранил вас от козней лукавого и не вводил вас во искушение; чтобы были вы привержены к нему, не отступались бы от него, как я, безбожный и окаянный человек, ибо я презрел его и отрекся от таинства святого крещения, от самого Бога, от всего небесного воинства и от людей, отрекся от Господа, который не хочет гибели ни единого из людей.

Не допускайте же, чтобы общество дурных людей сбивало вас с пути, как это произошло и имело место со мной. Посещайте прилежно и усердно церковь, боритесь с дьяволом и побеждайте его твердой верой в Христа и благочестивым поведением.

Напоследок и в заключение моя к вам дружеская просьба: отправляйтесь вы в постель, спите с миром и не тревожьтесь, даже в том случае, если услышите в доме грохот и шум. Не бойтесь, с вами ничего не случится. С постели не вставайте, а когда найдете мое бездыханное тело, предайте его земле. Ибо я умираю как дурной и как добрый христианин: как добрый христианин, ибо я покаялся и в сердце своем прошу о прощении, чтобы спасти этим, быть может, свою душу; как дурной христианин, ибо я знаю, что дьявол хочет взять мое тело, и я готов охотно оставить ему это тело, лишь бы он оставил в покое мою душу. Затем прошу вас ложиться в постель и желаю вам доброй ночи, мне же предстоит недобрая, тяжелая и ужасная».

Это сообщение и этот рассказ доктор Фауст произнес с душевной твердостью, чтобы они не испугались, не оробели, не пали духом. Студенты же чрезвычайно изумились, что он был таким отчаянным и что решился он ради плутовства, дерзости и колдовского искусства на дело, столь опасное для тела и души. Они душевно огорчились, ибо любили его, и сказали: «Ах, господин наш Фауст, в чем вы признались, зачем так долго молчали и не открывались нам? Ученые богословы помогли бы нам спасти и вызволить вас из сетей дьявола, а теперь уже слишком поздно и погибельно для вашего тела и души».

Доктор Фауст отвечал, что не смел этого сделать, хотя часто имел желание обратиться к благочестивым людям за советом и помощью. «И сосед мой, — сказал он, — говорил мне, чтобы я последовал его наставлению, отказался от колдовства и обратился к Богу; когда же я захотел это сделать, явился дьявол и хотел схватить меня и унести, как он это сделает сегодня, и сказал: как только я обращусь к Богу, он меня доконает». И, услыша это от Фауста, они ему сказали: раз уже ничего другого не предвидится, пусть призовет он Господа, пусть именем его любимого сына Иисуса Христа молит о прощении и возгласит: «О Господи, помилуй меня, бедного грешника, суди меня судом своим! Хоть я и должен оставить дьяволу свое тело, быть может, ты убережешь мою душу». Может быть, Господь сотворит что-либо. Он же отвечал им, что он уже пытался молиться, но молитва нейдет у него с языка, как у Каина, который тоже говорил: грехи его превышают меру того, что может ему проститься. Так и он всегда думал, что превысил он меру своим договором. Эти студенты и добрые господа благословили Фауста, и они, плача, обняли друг друга. Доктор Фауст остался в комнате, а они отправились в постель, но никто из них не мог уснуть, потому что хотели слышать, чем это кончится.

И случилось это между двенадцатью и часом ночи, поднялся вокруг дома неистовый ветер, охватил его со всех сторон, так что казалось, что рушится все и самый дом будет вырван из земли. Тут студенты оробели, повскакали с кроватей, стали друг друга утешать, не смеют выйти из комнаты, а хозяин сбежал из своего дома в другой. Студенты лежали поблизости от той каморки, где находился доктор Фауст. Они услышали страшное шипение и свист, будто дом был полон змей, гадюк и других вредоносных гадов. Тут дверь в комнату доктора Фауста распахнулась, и стал он кричать о помощи, но только вполголоса, и вскоре уж больше не стало его слышно. Когда же настал день и студенты, которые всю ночь не могли заснуть, вошли в комнату, где находился Фауст, они не увидели его больше. Вся комната была забрызгана кровью, и мозг прилип к стене, будто черти бросали его от одной стены к другой. Да еще лежали глаза и несколько зубов: жуткое и ужасающее зрелище! Тут начали студенты плакать и причитать над ним, искали его повсюду и наконец нашли его тело за домом на навозной куче. Страшно было на него взглянуть, так изуродованы были его лицо и все части тела.

Упомянутые магистры и студенты, присутствовавшие при смерти Фауста, добились того, что его похоронили в той же деревне, после чего они вернулись в Виттенберг, в жилище доктора Фауста, где разыскали его фамулуса Вагнера, который захворал из-за своего господина. Они нашли также написанной эту историю о докторе Фаусте, составленную им самим, как выше было сказано, целиком, кроме его кончины, которая была добавлена указанными студентами и магистрами. И из того, что написал его фамулус, тоже получилась новая книга. Равным образом в тот же день заколдованная Елена вместе со своим сыном не оказалась на месте, но исчезла. С той поры в его доме было так жутко, что никто не мог там жить. Доктор Фауст явился также своему фамулусу ночью, как при жизни, и открыл ему много тайностей. И те, кто шли ночью мимо, видели, как он выглядывал из окна.

Так кончается вся эта правдивая история и волшебство доктора Фауста, из чего следует поучение каждому христианину, особливо же тем, у кого спесивые, гордые, высокомерные и упрямые мысли и голова, чтобы они боялись Господа, избегали колдовства, заклинаний и других бесовских дел, которые Господь нам строго запретил, не зазывали бы черта к себе в гости, не давали бы ему воли, как это сделал Фауст. Ибо здесь нам представлен страшный пример его договора и гибели, чтобы уберечь нас в любви к одному только Богу, чтобы на него мы взирали, ему одному служили и молились от всей души и всего сердца, всеми своими силами, а от дьявола и всех иже с ним отреклись и вместе с Христом получили вечное блаженство. Аминь, аминь! Этого я желаю каждому из вас от всего сердца. Аминь!