Немецкий плен и советское освобождение. Полглотка свободы

1. Харьковское окружение мая 1942

29 артиллерийский полк Р.Г.К. (Резерва Главного Командования), в котором мне довелось служить, формировался под Москвой в г. Красногорске. В полк вливались люди из разбитых артиллерийских частей. Мы, например, прибыли из Грузии, куда нас перебросили осенью 1941 г. после отступления от Днепра.

Полк был одним из первых такого типа, созданных для усиления огневых средств регулярных частей в момент наступления. По выполнении задачи, полк перебрасывали на другой участок фронта. Идея создания таких полков, заимствованная в дореволюционной русской армии, полностью оправдала себя во второй период войны.

Когда мы из солнечной Грузии, где уже зацветали деревья, в начале марта 1942 года прибыли в Подмосковье, нас встретили заснеженные поля, перерезанные противотанковыми рвами и линиями сварных ежей. Столица недавно отразила врага и жила серой военной жизнью…

Дни мы проводили на занятиях — топтались в сугробах снега и зверски мерзли в своих шинелях и обмотках. Не согревались и ночью: спали на голом полу в нетопленных помещениях школы. Знаменитая тимошенковская «закалочка» действовала круглые сутки. Неудивительно, что многие рвались на фронт, предполагая, что даже там будет лучше.

В начале апреля, получив новые 122-мм пушки, мы погрузились в вагоны и двинулись в сторону Курска. Ехали медленно, подолгу задерживаясь на каждой узловой станции. На остановках занимались тем, что многие делали до нас и после нас — отправлялись на поиски топлива для печек. Найти его было почти невозможно: на версты все деревянное было выломано, вырублено и сожжено.

Станции представляли собой неприглядное зрелище. Частично разрушенные бомбежкой, невероятно грязные, с мечущимися на путях женщинами. Женщины, роняя мешки, старались уцепиться за тормоза или подножки вагонов проходящих эшелонов…

Проехав далеко за Курск, мы высадились на станции Лиски. Здесь и загадка открылась. Идем на фронт под Харьков.

На станции нас уже поджидали большие, крытые брезентом английские грузовики. Их доставили через Иран по ленд-лизу. К машинам цеплялись орудия, грузились снарядные ящики, и еще оставалось место для орудийной прислуги. Полк стал мобильным, каким по замыслу и должен был быть. Но не совсем. Места не нашлось разведчикам, связистам и вычислителям. Им предстояло идти пешком.

Кроме машин, мы получили партию прекрасных кожаных ботинок. Но вот незадача: ботинки были скроены не на русскую медвежью лапу, а на интеллигентную английскую ногу, тонкую и длинную, как шило. Даже разрезав ботинок, в него трудно было всунуть ногу. Мелочь! Но как она важна пехотинцу, особенно тому, кто шагал еще в стоптанных московских валенках или разбитых гражданских туфлях.

От станции машины, конный обоз и люди потянулись на запад. Все это снова скапливалось у г. Изюма, где нам предстояло переправляться через Северский Донец.

У переправы все пространство было забито войсками. Шли холодные весенние дожди, от которых в еловом лесу, где мы расположились, не было укрытия. Только на третий день подошла наша очередь. Донец еще не вошел в берега, быстро катил мутные волны и крутил наш утлый паром.

Переправившись, мы в ночь пошли к фронту по неширокой лесной дороге. Дождь перестал, но прошедшие ранее танки или тягачи оставили глубокие колеи в мокром грунте. Шагать даже по обочине дороги было трудно. Под утро весь лес заполнился соловьиным пеньем. Казалось, на наши проводы собралось все соловьиное царство.

Утром мы вышли из леса. Перед нами расстилалась бесконечная равнина с уходящей на запад двойной полосой серой грунтовой дороги и зеленой ленты посадок справа. За спиной, из-за леса, поднималось яркое весеннее солнце, обещая жаркий и тревожный день летной погоды. Опасения нас не обманули. Два раза в этот день появлялись одиночные самолеты, сбрасывали бомбы и строчили из пулеметов по посадкам.

Только ночью, на второй день марша, оставив за посадками несколько свежих могил, мы дошли до большого прифронтового села Мироновка. На пологих берегах речушки собрались войска всех родов: стрелковые части, артиллерия, кавалерия, саперы. Немногочисленные фронтовики, уцелевшие от кровавых зимних боев, все еще ходили в ватниках и ушанках. Как вороны, слонялись в гражданской одежде только что мобилизованные колхозники, вряд ли умевшие стрелять из винтовки.

На фронте было так же голодно, как и в тылу, и наши надежды на лучшее питание не осуществились. Правда, стали давать по сто грамм водки в день.

Политотделы развернули усиленную работу. Читались сводки, проводились беседы. Бойцы задавали осторожные вопросы. У многих были на уме слова, кем-то сказанные на походе: «И куда они нас опять гонят, в мешок же идем!» Продолжалась комедия приема в партию с нажимом. Власти рассчитывали на то, что партийный боец будет лучше воевать, зная немецкое отношение к коммунистам. Но успех был невелик. Прикидывались дурачками, иные утверждали, что не чувствуют себя достойными такой великой чести. Разыгрывались двуличные сценки, в которых участники прекрасно понимали друг друга. А тут еще на голову политруков свалился новый приказ о расстреле бойцов, потерявших винтовку или катушку с проволокой. Как объяснить все это бойцу?

Фронт был удивительно спокоен. Время от времени обе стороны постреливали из минометов. Изредка в голубом небе появлялись одинокие самолеты, сбрасывавшие смертельный груз на наши головы. Кажется, самое страшное не смерть людей, а вид смертельно раненых лошадей. В глазах их столько муки и страха, что выворачивается душа!

Ночами выставлялись многочисленные караулы, арестовывавшие каждого, отошедшего на несколько шагов по нужде. Делалось все, чтобы остановить частые переходы на сторону немцев.

11 мая вечером был прочитан приказ Тимошенко к войскам Юго-Западного фронта о наступлении. Тихим весенним вечером можно было наблюдать картины, повторяющиеся столетиями: русские солдаты задумчиво и медленно переодевались в чистое белье перед боем.

Ночью мало кто спал. В 6.30 утра наша артиллерия открыла огонь по немецким позициям и наблюдательным пунктам. В 7.00 огонь был перенесен на тылы, и в атаку пошла пехота. Левее наших позиций наступала часть, вооруженная только саперными лопатками.

К месту небольшая справка. По мнению иностранных военных историков, Харьковская наступательная операция весны 1942 г. — наиболее замолчанный эпизод 2-й Мировой войны. Особенность этого периода та, что судьба давала в руки немцев последнюю возможность успешно закончить войну, при условии ставки на антисоветские настроения широких кругов населения. После Харькова вера в немцев как союзников в освобождении от коммунистической тирании пошла на убыль. В немцах стали видеть не союзников, а врагов.

В зимних боях января-февраля, а затем марта 1942 г., Красная армия, ценой больших усилий и тяжелых потерь, потеснила немцев и, заняв узловую станцию Лозовую, перерезала важный железнодорожный путь, соединявший Харьков с Донбассом. Образовался т. н. «Барвенковский выступ», вклинившийся в позиции немцев приблизительно на глубину 90 км и ширину по фронту около 80 км.

На Лозовой были обнаружены сложенные штабелями трупы советских военнопленных, погибших от голода, холода, болезней и расстрелов. В центральных печатных органах появились фотографии и страшные рассказы переживших немецкий плен. Впервые страна могла воочию убедиться в зверствах немцев и их действительных целях в этой войне. Но вопрос заключался в том: многие ли, кроме очевидцев, поверили этим сообщениям в печати, известной своей лживостью?

Как ни скромны были зимние успехи Красной армии, но они открывали дальнейшие соблазнительные перспективы для советского командования. Командующий Юго-Западным направлением маршал Тимошенко, при поддержке члена военного совета Хрущева и начальника штаба ген. Баграмяна, представил в Ставку амбициозный план прорыва с Барвенковского выступа к Днепру с последующим движением вдоль течения Днепра на юг, на Херсон и Николаев, с выходом к побережью Черного моря. В окружение попадала вся южная группировка противника. В тесном взаимодействии всех родов войск трех фронтов, Южного, Юго-Западного и Брянского, предполагалось ее уничтожение.

Ставка план отклонила, обосновав свое решение недостатком резервов для операции такого масштаба. Сталин, несмотря на донесения разведки глубокого тыла и шпионской организации «Красная Капелла» о готовящемся весенне-летнем наступлении немцев на юге, был загипнотизирован московским направлением, на котором и продолжал концентрировать имеющиеся резервы. Все же Ставка разрешила произвести местную наступательную операцию с целью освобождения Харькова — второго по величине города Украины. В Харькове были сосредоточены штабы, склады и госпитали 6-й армии ген. Паулюса, погибшей позже в Сталинграде.

Такова официальная версия. Но, принимая во внимание высказывания ряда высокопоставленных особ — Хрущева, ген. Москаленко и др., а также органов пропаганды, вещавших не более и не менее как об освобождении Украины, задуманные масштабы и цели операции были более значительны. Вернее, они прогрессивно росли с приближением начала кампании. Военное искусство, даже на оперативном уровне, подменялось буйной фантазией. По-видимому, после занятия Харькова планировался, как и в ранних вариантах, прорыв к Днепру.

По новому плану, в наступлении участвовал только Юго-Западный фронт. Две ударные группировки этого фронта, южнее и севернее Харькова, 12 мая начинали наступление по сходящимся направлениям с целью окружения и захвата города.

Южная группировка, наступавшая с Барвенковского выступа, состояла из 6-й армии ген. Городнянского и армейской группировки ген. Бобкина, которой был придан наш полк. Южнее этих войск на Барвенковском выступе в активной обороне стояли 57-я и 9-я армии Южного фронта ген. Малиновского. Наступавшие войска имели 4-5-кратное превосходство в живой силе, многократное в танках и артиллерии.

Приблизительно в то же самое время, когда штаб Тимошенко во главе с ген. Баграмяном корпел над планами харьковской операции, немецкий Генеральный штаб завершал составление планов среза Барвенковского выступа как прелюдии для удара на Кавказ и к Волге. Операция получила кодовое название «Фридерикус I».

Срез Барвенковского выступа производился — с юга, со стороны Славянска, — механизированными дивизиями ген. Клейста, а с севера, навстречу, — частями 6-й армии ген. Паулюса. Начало операции назначалось на 18 мая.

Так и случилось, обе стороны планировали наступление на одном и том же участке и почти в одно и то же время. Обе стороны убедили себя в слабости противника. Все же Тимошенко имел большое преимущество. К началу его наступления немцы были заняты перегруппировкой войск. Для немцев переход в наступление частей Красной армии был большой и неприятной неожиданностью, грозившей сорвать все их весенние планы. Нельзя сказать, что немцы не знали о концентрации советских войск на харьковском направлении, но они не придавали ему должного значения.

Но вернемся к нашему повествованию. Слабые немецкие части не оказали никакого сопротивления и отступили без боя. Пехота начала преследовать врага. Сорвались и двинулись вперед наши батареи. Время от времени они разворачивались и вели огонь по путям отступления.

Передовая немцев оказалась основательно развороченной нашими снарядами. Лежали убитые. Их еще не успели целиком раздеть. Наиболее ценились немецкие сапоги и ботинки, а также алюминиевые котелки и фляги. У нас таких удобных котелков не было. Наши были круглые — как жестяные кастрюли с дужкой, очень неудобные в армейской жизни. Фляги нам выдали стеклянные, и они незамедлительно разбились. Но с убитых немцев снимали и все остальное, включая нижнее белье.

Мы все спешили к первому освобожденному селу. Оказалось, что передовые части пропустили пекарню со свежевыпеченным хлебом. Но эта новость не остановила меня. Другой, более животрепещущий интерес владел мною. Хотелось мне узнать из первых рук — как жили люди под немцем? Наш политотдел распространял брошюрки, в которых красочно описывались ужасные условия жизни и страдания наших людей. Особенно поразила меня деталь отсутствия у жителей спичек. Огонь, как в древние времена, будто бы хранился в одном месте. Хозяйки за получение огня должны были платить определенную мзду огнехранителю.

Иду по главной улице села. Она пуста. Без энтузиазма встречал народ своих освободителей. Но вот у ворот стоит еще молодая женщина с ребенком на руках и девочкой, прячущейся за материнскую юбку. Женщина приветливо улыбается. Со вспыхнувшей вдруг печалью говорит:

— Так и мой муж где-то воюет!

Состоялся следующий разговор на украинском языке:

— Ну, как же вы жили под немцами?

— Так и жили! — говорит она нараспев.

— Ну, что сделали немцы, когда пришли в село? — допытываюсь я.

— Да ничего! Разбили кооператив, масло забрали, а макароны нам отдали!

— А дальше что было?

— Ну, мы поделили колхоз. Я сложила свое зерно в сени. Тогда поставили ко мне солдата. Но стала я замечать, что он ночью по нужде не выходит во двор, а идет к мешкам с зерном. Или он темноты боялся, или партизан — не знаю. Ну, я его подстерегла и дала ему по морде. А потом пошла и сказала коменданту. Комендант поставил всех солдат и начал ему выговаривать.

— Ну, а дальше что было?

— Да ничего! Солдат был не злой, а еще и в хозяйстве помогал.

Посмеялись мы с ней немного и разошлись. Может быть, подобная встреча населения с немцами и не была характерна. Но несомненно характерна встреча с освободителями. В этом селе нескольких женщин расстреляли за укрывательство немецких солдат, не успевших уйти.

К концу дня у нас оказалось около десяти пленных. Наши бойцы окружили их и с интересом разглядывали. Некоторые радостно им сообщали: «Гитлер капут!» Немолодой солдат в белой рабочей одежде охотно кивал головой и соглашался: «Йа, йа, капут!» Ему насыпали в бумажку махорки. Руки у солдата мелко дрожали. Кто-то свернул ему цигарку и дал прикурить.

За селом, в поле у дороги, также лежали немецкие убитые и раненые. Особенно запомнился солдат с перебитыми ногами. Он лежал у самого края дороги и, опершись на локти, смотрел на нас. Взгляд его был совершенно спокоен. Но уже как бы удален от всего земного. Может быть, он предчувствовал, что ему уже не увидеть завтрашнего дня, и смирился с этим. Наш санитар, молодой парнишка, пошел перевязывать раненых. Но, откуда ни возьмись, на него налетел разъяренный политрук. Хватаясь за кобуру револьвера, он кричал: «Ты что это, спасаешь врага?! Тратишь народное имущество! Да тебя расстрелять мало!» Мы со страхом наблюдали сцену, боясь, что политрук исполнит угрозу.

Когда мы остановились на ночевку, комсорг собрал несколько добровольцев, и они, громко смеясь, пошли испытывать захваченные немецкие гранаты на раненых немцах. Пришел конец и пленным. Их расстреляли короткими очередями из автомата за соседним холмом.

Так прошел памятный первый день наступления. На следующий день я получил нагоняй от того же комиссара полка. Мы остановились в селе, на окраине которого было немецкое кладбище. Я полюбопытствовал посмотреть его. Ухоженные могилки с белыми крестами и касками на крестах выглядели, как солдаты на параде. За рассматриванием крестов меня и застал комиссар. Он сразу же перешел в крик:

— Вы что здесь делаете?

— Да, вот, смотрю, сколько мы уничтожили фашистов!

— Не ваше дело здесь быть!

Комиссар, видимо, не желал невыгодного сравнения с нашей небрежностью к убитому солдату, жалкими похоронами где попало, в неглубоких могилках без крестов и надписей. Позже такие немецкие кладбища разрушали.

Последующие дни мы продвигались вперед, не встречая сопротивления немцев. Нашей целью был г. Красноград. Но, не доходя до него, мы как-то самопроизвольно остановились. Творилось что-то неладное. И тут впервые прозвучали зловещие слова: «Мы в мешке!»

Утром 18 мая я попался на глаза какому-то штабному командиру и был послан вперед, наблюдать за врагом. Вместе с разведчиком и связистом мы отправились за село, в котором расположился наш полк. Поставив стереотрубу возле старого окопчика, принялись за наблюдение невидимого врага. Но скоро, пригретые ласковым весенним солнышком, стали подремывать. Оставив разведчика у стереотрубы, мы со связистом крепко уснули. Сквозь сон я услышал шелестящий звук летящей мины и недалекий взрыв, другой, третий. Обстреливали нас с противоположного холма. Начался также обстрел села. Связист стал звонить в штаб, но связи не было. Мы, собрав стереотрубу, бросились к селу. Связист отстал, сматывая провода. На дороге уже горела подожженная снарядом телега с хлебом. Ездовой, отцепив коней, мчался к селу. Когда мы добежали до штаба, оказалось, что часть здания штаба ровненько срезана снарядом. Пушки, кухни, обоз в беспорядке двигались на восток. С этого дня началось всеобщее отступление. Только наша артиллерия оказывала сопротивление немцам, ведя ночами заградительный огонь. Впрочем, эффективность огня следует поставить под сомнение: немцы ночами не наступали.

Армия разлагалась на глазах. Вчера еще подтянутый красноармеец, сегодня уже ходил с оторванным хлястиком шинели и с глубоко гражданским видом. Начались тяжелые налеты авиации. Пикирующие бомбардировщики терзали обнаруженные цели — а их было много в открытой степи. Глухо вздрагивала земля от разрывов. Черный фонтан украинского чернозема взметался до небес. Многие из нас постигли сложное искусство уклоняться от сброшенных юнкерсами бомб. Все же самые тяжелые потери нанесла нам именно авиация, безнаказанно, на бреющем полете, обстреливающая нас.

Одним из первых погиб командир полка. Фамилии его я, к сожалению, не помню. Он был ранен осколком в ногу и через неделю умер от заражения крови. Статный, красивый кадровый командир. По слухам — бывший офицер царской армии. Пользовался большим уважением командиров и красноармейцев. Позже погиб и комиссар полка. Он был убит разорвавшейся вблизи бомбой, когда ехал на лафете орудия. Как и всех политработников, его считали представителем ненавистной власти.

В двадцатых числах мая отступающие по всему фронту войска оказались сжатыми со всех сторон в северо-восточной части бывшего Барвенковского выступа. Теперь к регулярным дневным налетам авиации присоединилась артиллерия. Красноармейцы выбрасывали все немецкое: ходили слухи, что за любую найденную вещь немцы расстреливают. Я бросил тяжелый дальномер французского происхождения, подобранный в первый день наступления.

Однажды ночью я зашел в крайнюю хату какого-то села, в окне которой мигал свет. В хате размещался лазарет. При раненых находилось два санитара. Воздух был невыносимо тяжел, стонали раненые, снаружи доносился шум моторов последних машин, покидавших село. Утром здесь будут немцы.

Я поинтересовался — где доктора? Санитар махнул рукой:

— Третьего дня сбежали!

— А вы как же?

— Мы раненых не бросим, — ответили санитары.

Пожилые, неказистые, они показались тогда героями. Но позже закралось сомнение — не было ли это просто благовидным предлогом, чтобы перейти к немцам?

При отступлении я следовал за пушками. Надобности в этом большой не было: снаряды были израсходованы. Но пушки спасли мне жизнь. Случилось это так. Я сидел на камне недалеко от орудий и следил за виражами юнкерсов, клевавших какую-то жертву. Вдруг я увидел приближавшуюся ко мне группу командиров. Но что меня сразу поразило — все командиры были без фуражек и шли тесно прижавшись друг к другу. Подойдя ко мне, передний спросил: «Где ваша часть, товарищ сержант?» Я показал на орудия. Командиры круто повернули, направились к стоявшему невдалеке красноармейцу и задали ему, вероятно, тот же вопрос. Вдруг передний командир шагнул в сторону, за ним оказался другой с револьвером в руке. Прозвучал негромкий выстрел. Красноармеец упал. Командиры дружно повернули и зашагали в сторону. Когда я подошел к солдату, он уже не двигался. На груди расползалось черное пятно крови. Я предполагаю, что это была группа энкаведистов или же комиссаров, наводивших «порядок». Сколько они убили неповинных людей, сказать трудно.

В окружении исчезли командиры, особенно высоких рангов. Этим отчасти объясняется, что наши части не сопротивлялись. Только уже в последний день перед пленом появился какой-то бравый капитан и начал сколачивать группу прорыва. Собрал он около двух сотен бойцов. План состоял в том, чтобы следовать за танками, которые, собственно, и должны были прорвать фронт, так как у большинства из нас винтовок не было с самого начала наступления. Из леска выползли наши танки. Я насчитал их около 50 штук — все Т-34. Танки, развернувшись, бодро покатили на восток. За ними на некотором расстоянии следовали мы. Вдруг далеко впереди сверкнул огонек, другой, третий. Затем долетели негромкие звуки выстрелов. Передние танки начали гореть. Мы залегли. Часть танков продолжала идти вперед, другая повернула назад. Минут через двадцать все было кончено. На поле осталось десятка два догорающих танков. Капитан исчез. На этом поле мы и заночевали.

2. Плен. Путь в Германию

Утро встретило нас необычайной тишиной. Не летали самолеты, молчали пушки. Часов в 10 утра мы заметили группы людей, шедших по дороге. Присмотревшись, увидели, что это немцы гонят наших красноармейцев. Мы поняли, что все кончено. Нас оставалось человек десять. Начали обсуждать, что делать дальше. Но судьба решила за нас. Показалась редкая цепь немецких солдат. Они прочесывали местность и собирали пленных. Бежать было некуда. Кое-кто поспешно закапывал документы. Я спрятал свои чертежные инструменты. При приближении солдат мы встали и подняли руки.

Что же случилось? Почему так удачно начатое наступление обернулось крупным поражением?

Как выяснилось много позже, наступающие части прорвали немецкий фронт только южнее Харькова, на Барвенковском выступе. Иначе положение сложилось севернее Харькова, на Волчанском направлении. Здесь наступающие дивизии сразу же натолкнулись на упорное сопротивление немцев. Только местами удалось продвинуться на 5-10 км, но фронт прорван не был. На третий день наступление фактически выдохлось. Между тем, войска 6-й армии ген. Городнянского, продвинувшись на 25–30 км на запад, топтались на месте. На третий день наступления, согласно плану, ген. Городнянский должен был вводить в бой за Харьков танковые корпуса. Но Тимошенко задерживал наступление, все еще надеясь на прорыв со стороны Волчанска. Только 17 мая он отдал приказ. Но было поздно. В этот же день, раньше запланированной даты, по личному приказу Гитлера, моторизованные дивизии Клейста рванулись в «однорукое» наступление вдоль Донца. То самое, на которое так долго не мог решиться Тимошенко. Через несколько часов фронт 9-й армии был прорван. В конце второго дня танковые колонны немцев достигли г. Изюма и перерезали коммуникации трех или даже четырех армий. 22 мая окружение было завершено. 27 мая окруженные сложили оружие.

О размерах поражения свидетельствуют цифры: около 240 тысяч пленных, захвачено или уничтожено 1 200 наших танков, сбито 540 самолетов. Три армии, наступавшие на Волчанском направлении, были обескровлены. О человеческих потерях сведений нет. Но, судя по гибели многих старших командиров, они были значительными. Погибли: заместитель Тимошенко ген. Шерстюк, генералы Городнянский, Бобкин. Боясь расплаты, застрелился недавно вышедший из лагеря командующий 57 армией ген. Подлас.

По сообщениям советских источников, из окружения вырвалось около 20 тысяч бойцов и командиров. По немецким данным — несколько сотен.

Ворота на Кавказ и Волгу оказались широко открытыми. Как дым рассеялись надежды на то, что 1942 год станет переломным.

Гнали нас недолго. На большом поле у села уже были собраны тысячи наших товарищей. Я встретил многих из нашего полка, в том числе земляка, сержанта Виталия К. С ним мы порешили держаться вместе. С едой у большинства дело обстояло благополучно. При отступлении бойцы громили собственные склады и, к своему удивлению, обнаружили там не только сухари и селедку, которыми кормили нас, но и невиданную роскошь — консервы всякого рода и даже сало. Почти у каждого вещмешок был набит продуктами. Не растерялся и мой земляк…

К вечеру немцы привезли несколько бочек воды. Явился румын переводчик. На сносном русском языке он объявил, что советская пропаганда врала о плохом обращении немцев с пленными. Нам нечего опасаться за свое будущее. Верилось и не верилось…

На поле собралась, за малым исключением, колхозная Россия. Когда волнения первых часов плена несколько улеглись, наступила неожиданная реакция — всеми овладело чувство какого-то облегчения. Казалось, огромная тяжесть, давившая плечи много лет, наконец свалилась, и мы впервые в жизни расправили плечи. Развязались языки. Перебивая друг друга, посыпались рассказы один другого горше и страшней: о коллективизации, голоде, пытках, издевательствах, расстрелах. Много горя и слез выпало в прошлом на долю русского народа, но такого лютого, сатанинского, всепроникающего зла еще не бывало! Один местный житель прочитал письмо жены, переданное ему в начале наступления. Простая полуграмотная женщина описывала возвращение в их село советской власти. Энкаведисты собрали всех жителей, отобрали мужчин, начиная с 15 лет, и всех расстреляли в соседнем овраге. Погиб и ее сын. Столько душевной муки и скорби было в ее письме, что, казалось, речь идет не о селе, но обо всей Русской земле. К сожалению, дословно передать этот народный плач я не могу.

Только теперь, в этот момент признаний, частично раскрылись чудовищные размеры доносительства и слежки, пронизывающие организм рабоче-крестьянской Красной армии. Многие рассказывали, как их заставляли быть сексотами. Признался и мой хороший знакомый, что ему было поручено следить за мной. Конечно, он ничего плохого обо мне не написал.

В тот день мы были готовы взять оружие в руки и идти против советской тирании. Высокий подъем духа владел нами.

Теплой ночью я лежал и глядел на далекие мерцающие звездочки. Неизъяснимая радость наполняла меня. Казалось, что черная туча, висевшая над Русской землей, навсегда исчезла с горизонта. А как прекрасна может быть жизнь на свободной земле среди своих людей! Первая ночь в плену запомнилась мне навсегда как счастливейший момент всей жизни.

(Излишне говорить, что одни раньше, другие позже поняли действительные цели гитлеровской Германии на Востоке. Активный антикоммунизм народных масс был нейтрализован. Все же, значительная группа населения продолжала считать, что хуже и свирепей советской власти на свете ничего не может быть. И нам выпал единственный шанс спасти Россию, а может быть и весь мир, от коммунистической чумы!)

На следующий день немцы установили громкоговоритель и стали вызывать добровольным порядком пленных разных родов войск: летчиков, танкистов, артиллеристов и др. Группами по 50 человек их водили в село. Нашлось много охотников. Вернувшиеся рассказали, что немцы интересовались новыми типами оружия, но как-то поверхностно. Действительной целью вызова было, вероятно, желание выяснить настроения пленных.

Ходил и мой друг. В селе офицер через переводчика задал всей группе только несколько вопросов об английских танках. Находившиеся в группе танкисты ответили. После этого группу отвели в сторону. Виталий подошел к переводчику и попросил разрешения поговорить со старшим офицером. Переводчик отвел его в соседний дом и сказал, что герр майор прекрасно говорит по-русски. За столом в полутемной комнате сидел высокий пожилой офицер, по-домашнему, в очках.

— Господин майор, — сказал Виталий, — я хотел бы поступить в немецкую армию, бороться с большевиками!

Майор подумал и сказал:

— Как же вы будете воевать против своих?

— Я большевиков своими не считаю, господин майор.

— Немецкая армия не нуждается в русских добровольцах. Мы сами справимся с большевиками!

Затем майор спросил:

— А кто вы по национальности?

— Какая разница?

— Для нас есть разница! В будущем всегда говорите, что вы украинец!

Разговор был окончен.

Это был последний день на том месте, где мы сдались в плен. Следующим утром нас передали румынам. Первое, что те сделали, это ограбили нас. Сняли приличную обувь, часы, отобрали автоматические ручки и все более или менее ценные вещи. Ничего этого у меня давно не было. Но один румын соблазнился дрянной записной книжкой…

Когда мы покидали наш временный лагерь, мы видели, как шоферы нашего полка учили немцев управлять английскими машинами.

В походе румыны вели себя вполне дружелюбно. На ломаном русском или немецком языке яростно ругали немцев. Пройдя сотню шагов, солдат снимал с плеча винтовку и стрелял в воздух. Наше движение по степи сопровождалось почти непрерывной стрельбой. Причина такого странного поведения осталась непонятной. То ли румыны пугали нас, то ли придавали себе храбрости.

С первого дня плена начали циркулировать слухи об освобождении из плена тех, кто жил до войны на оккупированной части Украины. Многократно составлялись списки пленных по областям их проживания. Это продолжалось вплоть до отправки в Германию. Слухи, вероятно, пускали в оборот сами немцы с целью предотвращения побегов: зачем человеку бежать, если его вот-вот выпустят? Но кое-кого немцы действительно освободили — одетых в гражданскую одежду и тех, за кем приходили родственники.

Гражданской одеждой, к моему удивлению, запаслись многие. Я наблюдал такую картину во время марша. Впереди шедший пленный снял на ходу вещевой мешок и достал рубаху. Оглядываясь, он начал переодеваться. Закончил кепкой. Все военное он раздал соседям. На следующей остановке возле сельского колодца стражник-немец, заметив гражданское лицо среди военных, немедленно прогнал переодевшегося. Когда мы тронулись в путь, этот человек еще долго шел за нами вдоль улицы.

Но вернемся к первому дню похода. Под вечер мы внезапно остановились. Румыны выстроили нас в шеренгу по одному. Шеренга растянулась на всю степь. Прошло, вероятно, часа два, прежде чем мы увидели, что происходит впереди. Это было достойно удивления. У дороги стояли три немецких солдата. Один из них набирал кружкой, как оказалось потом, семечки и сыпал их в подставленную пилотку. Второй солдат, стоящий рядом, держал наготове толстую палку и, в свою очередь, бил пленного по голове, плечам или спине. Если пленный пытался обойти этих двух солдат, то получал добавочные удары от третьего немца и загонялся в строй. Такова была первая выдача пищи в плену.

В селе нам дали напиться воды и загнали во временный лагерь — обнесенный проволокой колхозный двор. В этом лагере мы получили баланду, а утром кусок хлеба. Так было и в дальнейшем. После 25–30 км каждый день, нас загоняли на ночь в лагерь. Из этого можно сделать заключение, что немцы наладили организованный отвод пленных в тыл. На второй или третий день конвоирами стали немцы.

Нам с Виталием не во что было получать баланду. Котелков мы не имели и подставляли пилотки. Но скоро мы додумались и сшили себе мешочки из прорезиненного материала, привезенного мной еще из Москвы. Немцы в один из налетов на город сбили воздушный баллон, поддерживавший заградительную сетку. Часть этого баллона досталась нам. Многие, в том числе я, выкроили себе куски, заменявшие плащ-палатки. Моя серебристая плащ-палатка спасала от дождя и холода и в армии, и в плену.

Через несколько маршей мы достигли Полтавы и остановились снова в каком-то колхозе в предместье города. В этом лагере охрана была посолидней. Стояли вышки с часовыми и проволока была погуще. Здесь мы задержались на несколько дней, прошли первую регистрацию и получили картонные карточки с номерами. После этого начались поиски евреев. Велись они так. Пленных по одному выпускали из лагерных ворот мимо двух чинов в черных формах. Один из них смотрел выходящему прямо в лицо, другой в профиль. Вышедший затем направлялся к столу, у которого солдат ставил печать с надписью «geprüft» (проверенный).

После этой процедуры нас загнали в другой отсек лагеря. Посредине стоял сарай, в котором под вечер заперли обнаруженных евреев и комиссаров — человек, вероятно, 10–12.

Молодой еврей выглядывал в дверную щель и просил закурить. В обмен он предлагал новую пилотку. Но курева ни у кого уже не было. Затем он влез на чердак и просунул голову в небольшое слуховое окно. Представившаяся картина огромного числа пленных поразила его. Он принялся нас укорять: «Эх вы, вояки, как же вас столько попало в плен?» Никто не отвечал.

Всю ночь парень пел песни с тоскливым надрывом. Песня плыла над затихшим лагерем и таяла в черной темноте июньской ночи. Многие не спали, слушали его лебединую песню.

Утром заключенных увели. Знакомых лиц не было. Евреев у нас в полку было мало. За исключением одного — все политработники.

Позже прошел слух, что заключенных расстреляли.

Откуда та покорность судьбе, с которой люди шли на смерть? Сарай не охранялся, из него легко можно было вылезти и пробраться к проволоке. Почему же они не пытались бежать?

И вообще, на этапах и из транзитных лагерей бежать было не так трудно, и, вероятно, побеги были, но мало. Почему? Удерживали невыясненность обстановки и ложные надежды на немцев.

Случаев убийства пленных на этапе я не видел. В одном из транзитных лагерей стражник, по-видимому от безделья, пустил ночью пулеметную очередь по спящим. Были убитые и раненые.

В селах жители, обычно женщины и дети, бросали в строй куски хлеба, вареную картошку. Мы были уже голодны и сбивались в толпу, стараясь поймать брошенный продукт. Немцы стреляли в воздух и отгоняли женщин, но те не уходили, пока не раздавали все, что имели.

Немцы уверенно, коваными сапогами попирали русскую землю и с презрением смотрели на нас. Как слеп и вздорен человек! Не знали они, что смерть стоит за углом! Почти все лягут костьми в Сталинграде. А уцелевшие безмолвно опустятся в снег, когда их после пленения несколько суток будут гонять по многокилометровому кругу.

В Полтаве нас погрузили в вагоны и повезли дальше на запад. Ехали мы медленно, окна вагонов были открыты и можно было наблюдать течение мирной жизни за окном. По дороге идут старик с палкой и девушка в белой косынке. Далеко в поле работают люди. С тоской смотрел я на юг, где был мой дом и мои родные. Что с ними? Как пережили они смену власти? Увижусь ли я с ними когда-нибудь?

Сгрузили нас в Бердичеве в большом пустом лагере на окраине города. Полицейский рассказывал: «Посмотрите вон на те холмы! Там лежат 50 тысяч вашего брата, погибшего прошлой зимой!» И прибавил, полуоправдываясь: «Что же, голод не тетка. Когда прижмет, поцелуешь немца в самую ж…у!»

Из Бердичева, уже товарными вагонами, с решетками на окнах, нас отправили дальше. Теперь не было сомнения, что нас везут в Германию через Польшу. Некоторые нашли и в этом утешение: «Значит будем живы! Не может быть, чтобы немцы везли нас в Германию уморить голодом. Это они могли сделать и здесь!»

Под равномерный стук колес я уснул, благо на полу было место. Проснулся от крика. Поезд стоял в лесу. Вдоль насыпи бегали полицейские и что-то кричали. Вдруг на противоположной стороне вагона я заметил дыру. Были выломаны две доски. Оглянулся — а нас в вагоне считанные люди. Оказалось, ночью группе пленных удалось каким-то образом выломать доски и спрыгнуть с поезда. А я спокойно спал! Так вклиняется случай в судьбу людей. Если бы я проснулся, то вряд ли бы устоял от соблазна оказаться на свободе, и судьба моя пошла бы совершенно иначе!

Выгрузили нас в большом лагере в г. Седльце под Варшавой. Сюда свозили также пленных, взятых в Крыму — в Севастополе и Керчи. Примечательно было то, что нас прилично кормили и мы скоро физически окрепли. Но, по рассказам поляков, с которыми мы сталкивались на работе, прошлой зимой и здесь погибли многие тысячи советских военнопленных.

Сравнительно приличное обращение с пленными, попавшими в плен весной 1942, объясняется затянувшейся войной и потерями немцев на фронтах. Новые контингенты военнопленных должны были стать рабочим скотом и заменить немцев, ушедших на фронт. Все же я не рискую утверждать, что новая политика в отношении военнопленных проводилась последовательно. Во многих лагерях на оккупированной территории пленные умирали от голода еще и в 1942 году.

В седлецком лагере я пробыл около месяца. Здесь я расстался со своим дружком Виталием. Уже не помню каким образом, но попал он в партию пленных, отправляемых в Норвегию. Всем им выдали шинели, сапоги и зимние шапки. Печально было терять друга.

Пришла и моя очередь. Набив до отказа вагоны, нас повезли на запад. Сидеть из-за тесноты было невозможно. Но хуже было отсутствие воды и уборной. Так простояли мы больше суток. Поезд остановился ночью на товарной станции Берлина. Нам разрешили выйти из вагонов и дали напиться воды.

На этой остановке мы впервые увидели концлагерников-евреев, разгружавших открытые площадки с углем. Все были в полосатых одеждах. Охранников вблизи не было и некоторые из них подошли к нам. Завязался разговор на ломаном русско-польском языке. Один спросил: «Товарищи! Когда же русские придут нас освобождать?» Что мы могли ответить? В то время немцы подходили к Волге и судьба советской власти висела на волоске. Все же, кто-то сердобольный уверил: «Русские придут, обязательно придут!» Он оказался прав…

У евреев все было просто и ясно: их врагом была фашистская Германия. У нас все сложно и врагов побольше. Спорно также, кого считать врагом № 1.

Из Берлина нас повезли снова на запад. Направление угадывалось по недолгим остановкам на станциях больших городов. Из окна иногда удавалось разглядеть аккуратно возделанные поля, красивые благоустроенные деревни. Какая разница с нищей колхозной Россией!

На остановках мы жадно рассматривали хорошо одетую немецкую публику. Неужели среди них был и простой рабочий люд? Немцы провожали нас хмурыми взглядами. Девушки расточали улыбки конвоирам. Запомнилось лицо бюргера. Он что-то говорил солдату, указывая на нас пальцем. Его лицо сияло гордой, нескрываемой улыбкой победителя. Мы были видимым доказательством мощи Германии Гитлера.

Не помню уже, на какие сутки пересекли мы границу Франции. Выгрузили нас в бывшем военном городке около линии Мажино. Городок бомбили, но пострадал он немного. Остановились часы на башне у входа. Они показывали время 2 ч. 23 м. Лагерь был благоустроенным. Дорожки усыпаны галькой, везде цветы и кусты роз. Мы, по-видимому, были первыми советскими военнопленными, попавшими сюда.

Нас встретил комендант лагеря. Несколько минут он что-то говорил молодому переводчику в польской офицерской форме, но без фуражки. Затем переводчик обратился к нам. Мешая украинские и польские слова, он сказал следующее:

— Братья! Эта немецкая свинья говорит, что вам оказана большая честь работать на великую Германию! Поэтому вы должны честно и примерно трудиться! С теми, кто будет так работать, будут хорошо обращаться и кормить. Но если кто будет увиливать от работы — расправа будет короткая! Братья! Наши народы вместе проливают кровь за свободу. Сделаем все, чтобы помочь им! Мы победим!

Я догадался, что фуражку поляк снял, чтобы не приветствовать немца.

Немец во время речи переводчика покровительственно кивал головой и повторял: «Йа, йа!»

Мы молча выслушали речь смелого поляка. Особого энтузиазма она у нас не вызвала.

После этого нас повели в баню. Из нее мы вышли совершенно голыми, имея только пояс, ботинки и консервную банку. Мы не представляли себе, что в таком виде нам придется пробыть девять дней. Хотя был август месяц, но погода стояла на редкость холодная и дождливая. Днем мы бродили по большому двору в поисках укрытия. Ночью немцы пускали в казармы. Но найти место прилечь было трудно даже на цементном полу, не говоря уже о трехэтажных койках. Я ухитрялся подлезать под сетку нижней койки, что можно было сделать только в одном положении: лежа на спине. От скопления множества людей в казарме было даже жарко, но спина немилосердно мерзла, и мне время от времени приходилось выбираться из своего убежища и тревожить лежавших и сидевших рядом. В шесть часов утра немцы выгоняли нас во двор.

Но это были еще не все испытания, которые нас ждали в этом лагере. Мы приехали уже изможденные от долгого пути и дорожного недоедания. Но никакой еды мы не получили. Так повторилось и на следующий день. С надеждой взирали мы на здание, где, по предположениям, находилась кухня, но никаких признаков жизни там не наблюдалось. На третий день мы принялись за цветы и лепестки роз, затем бутоны. На четвертый день ели листья и молодые побеги.

Многие уже не поднимались на ноги, когда на пятый день нас начали строить для получения баланды. И в этот день шел холодный дождь. Солдат в плаще следил за порядком в очереди. Но вдруг он заметил вопиющее нарушение — один из пленных где-то раздобыл старый мешок и укрыл им плечи. Солдат подкрался к преступнику и начал его избивать палкой.

На десятый день мы получили вещи. Мне достались куцые штаны и рубаха. С печалью я заметил свою серебристую плащ-палатку у какого-то счастливчика.

Задержка одежды объяснилась просто: французская вошебойка не дезинфицирует одежду горячим паром, как у немцев; вместо этого одежда пересыпается серой и лежит так девять дней. Почему нас не кормили пять дней — осталось загадкой. Может быть, комендант решил: раз не работаем, то нам в великой Германии и есть не положено. Многих от тяжелого истощения организма, а то и смерти, спасла вода, которой было достаточно.

В этом лагере мы получили новые карточки. Мой номер 32864 запомнился мне навсегда. Обычно такие карточки выдавались в шталаге (коренной, сборный лагерь). Но, вероятно из-за наплыва пленных, нас отправили не в шталаг, а в пустой офицерский лагерь. Этим я объясняю то, что на моей карточке было отпечатано слово «офлаг» (офицерский лагерь) вместо обычного «шталаг». Позже эта карточка доставит мне лишние неприятности.

В плену многие меняли свои фамилии. Одни старались скрыть свое армейское прошлое. Другие боялись за судьбу родных: репрессии к семьям лиц, попавших в плен, не были пустой фразой. Наконец, третьи предпочитали украинские фамилии. И, конечно, меняли фамилии евреи.

Из этого лагеря направляли в рабочие лагеря. Я попал в рабочую команду на металлургический завод в г. Франкентале, записавшись токарем.

Когда мы уезжали, лагерь выглядел так, как будто здесь пролетала саранча и съела всю зелень, оставив только голые ветви.

3. Рабочий лагерь во Франкентале

Всего в лагере, считая наше пополнение, находилось 200–250 пленных. Жили мы в стандартных деревянных бараках, выкрашенных в зеленую краску. Изобретение этих жилищ, покрывавших в военное время всю Германию, принадлежало известному архитектору Альберту Шпееру.

Барак вмещал около 50 человек. В конце барака находилась умывальня с холодной водой. Кровати были двухэтажными, с соломенными матрасами, покрытыми серыми хлопчатобумажными одеялами. Таким же одеялом укрывались. Печь в бараке была, но она не топилась, даже зимой.

Всего бараков было пять. Они располагались вдоль проволоки на небольшом расстоянии друг от друга. Напротив бараков находилась кухня и столовая. По левую сторону — большая крытая уборная. Направо от столовой были ворота с будкой для часового. Лагерь был огорожен высоким проволочным забором. Вышек и часовых за проволокой не было. Двор покрыт крупным шлаком.

На ночь бараки запирались. В каждом бараке ставилась параша, которую дежурные должны были выносить сразу же после подъема в 5 часов утра.

Комендантом лагеря был пожилой фельдфебель, призванный из запаса. Вид имел туповатого служаки. Занимался, хотя и не часто, рукоприкладством. Строго следил за чистотой и порядком. В распоряжении коменданта находились два полицая, западных белоруса, и переводчик Андрей, русский лейтенант. Передавали, что до Андрея были случаи избиения пленных полицаями, но новый переводчик это прекратил. Однако в сердцах Андрей сам отвешивал оплеуху и крыл матом зарвавшегося пленного, за что потом извинялся и давал пайку хлеба.

В лагере нас переобмундировали. Забрали все советское. Выдали нижнее белье и верхнюю одежду, состоявшую из куртки и брюк образца Первой мировой войны. На правом колене и спине красной масляной краской были выведены буквы SU (Советский Союз). Обувью служили большие деревянные колодки, очень неудобные для ходьбы. Быстро двигаться или бежать в колодках можно было двумя способами: не отрывая ног от земли на манер лыжника, или же высоко поднимая ноги, подобно породистому рысаку. Колодки стали опознавательным признаком советского пленного. Пленные других государств носили собственную обувь. В баню нас водили в город каждую вторую субботу. Там же выдавали стиранное нижнее белье.

Ели мы в столовой. Утром давали буханку хлеба на пять человек, ложку брюквенного мармелада и поллитра эрзац-кофе. Иногда вместо мармелада давали грамм 15 маргарина.

В 6 часов было построение. Комендант считал пленных. После этого мастера забирали свои бригады на работы. Идти на завод было недалеко — не больше квартала. Завод и лагерь стояли на окраине города. В полдень в перерыв из кухни нам приносили бачок кофе. Иногда на дне мы обнаруживали куски хлеба. Кто-то на кухне жалел нас.

Вечером около 6 часов мы возвращались с работы и получали запоздалый обед — большой черпак брюквенного супа, заправленного мукой. В 8 часов получали пустой кофе. В общем, было голодно и еда занимала главное место в жизни.

Спасало то, что работа не была слишком тяжелой. В цеху я вначале был на подсобной работе: подавал детали, убирал стружки, подметал. Но затем меня поставили на токарный станок. Кстати сказать, этот станок был предназначен для Советского Союза: все таблички и объяснения были написаны на русском языке. От того, что я стал токарем, я ничего не выиграл. Помощь пришла с другой стороны.

У меня давно была повреждена кость на среднем пальце левой руки. Однажды, поднимая тяжелую болванку, я прижал палец к станине. От боли я потерял сознание. Чудом считаю, что при падении не разбил голову и ничего себе не повредил. Немцы, предполагая, что я упал от слабости, перевели меня в категорию тяжелоработающих. Преимущество заключалось в том, что теперь я получал четвертую часть полуторафунтовой буханки, а не пятую. Переводчик Андрей по этому поводу заметил, что дурить немцев вовсе не грех. Он не верил моему обмороку.

Мы не были первой партией пленных, прибывших на этот завод. До нас здесь уже работали русские, попавшие в плен в 1941. Все они были кадровиками. Пережив страшную зиму 41–42 гг., они утеряли все иллюзии в отношении немцев и их политики. Пленные «первого захода» с жадностью расспрашивали нас о положении на фронтах. Обычно собрания происходили возле уборной. Я рассказывал, что немцы все еще идут вперед, но не имеют таких успехов, как раньше. Слова ловились на лету и глубоко переживались.

Соседи по койке стали моими приятелями. Вначале я сошелся со студентом третьего курса Харьковского университета Павлом И. Он знал немного немецкий язык и вызвался заполнять карточки при нашем прибытии в этот лагерь. Мы работали в одном цеху и говорили на разные темы. Сходились мы и в критике советской системы. Но с некоторых пор я стал замечать, что Павел как-то переменился. Замкнулся и все что-то думает. Однажды, когда нас только что привели на завод и мастер стал указывать нам рабочие места, Павел ступил шаг вперед и громко сказал: «Я больше на врагов работать не буду!» Все застыли, глядя на него. А он стоял с высоко поднятой головой и сжатыми кулаками. Мастер растерялся. Опомнившись, вызвал охрану. Спешно прибыли два пожилых заводских охранника. В черной форме, низкие и толстые, они напоминали жуков. Охранники подхватили Павла, стоявшего к ним лицом, под руки и повели его спиной вперед, что было очень неудобно и охранникам, и Павлу. На лицах охранников был испуг.

Когда мы вернулись в лагерь, Павла уже не было. Комендант сообщил переводчику, что Павла отправили в концлагерь. К счастью, это оказалось неправдой. Позже я видел его. Но концлагерь в Германии за подобные действия был обеспечен. Не знаю, кто спас Павла, думаю, дирекция завода. И здесь не без добрых людей. Отказ работать на немцев, независимо от того, по каким соображениям Павел пришел к этому решению, наиболее героический поступок, виденный мной в плену.

Второй сосед, с которым я подружился, был небольшого роста нескладный парень. Вид у него был заговорщицкий, как будто он бережно хранил важную тайну. Фамилия его была Щербаков. Настроен он был просоветски. Мечтал о постройке радиоприемника и слушании советских передач. Я прозвал его «таинственный Щербаков». Узнав меня ближе, он открыл, что служил в пограничных войсках и был сверхсрочником. Я тогда не знал, что погранчасти принадлежали к войскам НКВД. Его признание не произвело на меня никакого впечатления.

Некоторые немцы-рабочие сочувствовали нам и нередко помогали. Рабочий у точильного станка как-то шепнул мне: «Шталинград нихт капут!» В то время шли тяжелые бои в Сталинграде. После он регулярно сообщал мне о положении на фронтах. Другой рабочий-фрезеровщик, когда мы работали в ночной смене и не было сменного мастера нациста, вел со мной длинные беседы о жизни в Советском Союзе. Был он бывший социал-демократ и считал Советский Союз раем для рабочих. Я ему описывал настоящее положение вещей. Не уверен, что его убедил. Люди подчас отталкиваются от правды, даже если она очевидна. Однажды, по поводу какого-то праздника, этот рабочий принес бутылочку коньяку, которую по микроскопическим порциям и споил мне. Я бы предпочел кусок хлеба или картофелину.

Жизнь в лагере не была легкой: долгие часы работы в холодном цеху, где температура была ниже нуля, придирки и крик мастеров-нацистов, недостаточное питание — трудный и голодный день раба, когда каждая минута казалась часом. У нас не было шинелей и холод донимал во дворе и в бараке. Старый пиджак на тонкой подкладке никак не согревал тело. Болели куриной слепотой. Но доходяг в лагере не было.

В общем, лагерь во Франкентале оказался наиболее благоустроенным из тех, в которых мне довелось побывать. Получали мы и деньги, специально выпущенные для пленных, что-то около двух марок в неделю. На эти деньги можно было купить иногда пачку подпорченного третьесортного табаку. Употреблялись марки главным образом для игры в очко. В углу или под кроватью, при свете самодельного ночника, азартные игроки просиживали ночи.

С первых же дней по прибытии в Германию я усиленно занялся изучением немецкого языка. Язык я знал немного по курсу педагогического института. Особенно меня занимало чтение газет и журналов, информировавших о событиях за проволокой. Заметив это, товарищи стали приносить мне листовки, сбрасываемые союзниками. Постепенно я стал агентством последних известий. Иногда обрывки газет или журналов приносил и переводчик Андрей, не так уж хорошо знавший немецкий язык.

Подошло немецкое Рождество. По этому поводу нам устроили роскошный обед. Дали суп с макаронами и целый котелок пюре. Первый раз с тех пор, как я попал в плен, я не смог съесть всей порции зараз и оставил часть на завтра. То же повторилось и на Новый год. Под Новый год видел сон — моток проволоки, который я старался распутать. В плену мы стали суеверными и верили снам. Сон был к тяжелой дороге. Сжалось сердце — не хотелось уезжать из этого лагеря.

4. Лимбургский шталаг

Сон был в руку. 2 января 1943 г. нас выстроили на площадке перед бараками и вызвали 36 человек. Среди них был и я.

Через час мы уже куда-то ехали на грузовой машине. Причина отправки и признаки, по которым отбирали людей, остались невыясненными. Но сказали, что везут в шталаг.

Путь военнопленного, попавшего в Германию, как я уже писал выше, начинался со шталага — сборного лагеря для пленных определенного военного округа. В шталаге пленного регистрировали и он получал «паспорт» — карточку с номером, которая вешалась на шнурке на шею. В шталагах советские военнопленные долго не задерживались. Их направляли в рабочие команды.

Жизнь в рабочих лагерях не была одинакова. Различными были питание, работа и обращение. Но питание, как правило, в рабочих лагерях было лучше, чем в шталагах.

В советской литературе умышленно смешивают лагеря военнопленных с концлагерями. Это совершенно различные вещи. Прежде всего, концлагерь — это штрафной лагерь. В концлагере находились не только военнопленные, но и гражданские лица. Пленный мог попасть в концлагерь по суду и без него — за побег, саботаж, агитацию, отказ от работы и — «за здорово живешь». Концлагерь нередко был последним этапом жизни заключенного — в нем находились специальные команды по уничтожению приговоренных к смерти и «нежелательного элемента».

Питание в концлагерях нередко было лучшим, чем в шталагах. Объясняется это, вероятно, тем, что концлагерники работали и отсутствием стандартного подхода к питанию и обращению как с военнопленными, так и с концлагерниками.

По дороге в шталаг на ночь мы остановились в польском офицерском лагере. Здесь я и увидел Павла-отказника. Живого и веселого. Он работал уборщиком в казармах и жил припеваючи. Поляки, кроме обычного пайка военнопленного, получали посылки Красного Креста (одну в две недели). На ужин Павел по старой дружбе принес мне вареной картошки.

Поляки достали бачок супа и принесли в барак, где мы остановились. Наши пленные как звери бросились к бачку, опрокинули его и, падая, начали собирать остатки супа на полу. Поляки были ошеломлены. А у нас сработали рефлексы пережитого голода.

Утром нас загнали в товарный вагон. Сошли мы во второй половине дня на товарной станции Лимбург-на-Лане. Отсюда проселочной дорогой мы, гремя колодками, потащились на юг. Как только мы вышли за городскую черту, сразу же начал идти мелкий, но густой дождь. Дождевые капельки сыпались со всех сторон и легко пробивали потертый пиджак. Края колодок быстро растирали ноги, как всегда — выше пятки и у подъема.

Уже была глубокая ночь, когда мы доплелись до большого, неярко освещенного лагеря в поле. При нашем приближении у ворот вспыхнул высоко подвешенный фонарь. Часовой в мокром плаще отворил ворота.

Это и был Лимбургский шталаг, судя по собственному опыту и рассказам других — один из худших в Германии.

Под крики «лос-лос» (быстро-быстро) колонна вползла в лагерь и остановилась. Сразу же заныли растертые ноги. Хотелось только одного — отдохнуть и согреться. Пересчитав, солдаты внутренней охраны погнали нас по широкой лагерной улице. Направо и налево стояли слабо освещенные фонарями бараки. Наконец пришли. Отворились ворота последней загородки, и нас загнали в холодный барак. Там уже находились пленные. Выжав из пиджака воду, я залез на третий этаж койки с соломенным матрацем. Накрылся мокрым пиджаком и моментально уснул.

Утром как выстрел хлопнули двери. Хриплый голос полицая разрезал сырой воздух барака: «Подъем! Ауфштейн! Вылетай строиться!» Толкая друг друга и теряя колодки, мы побежали к выходу, стараясь не попасть под палку полицая.

Дождь перестал, но было сыро и пасмурно. Мы стали строиться лицом к бараку. Колодки засасывала размокшая земля. В отсеке находились только большой барак и уборная. За наружной проволокой лежало черное, прибитое дождем поле.

Полицейский выровнял строй. Минут через десять явился унтер-офицер. Стараясь не запачкать начищенные сапоги, прошелся вдоль строя. Отсекая стеком пятерки, пересчитал пленных и отметил в книжке. Полицейский распустил строй.

Наступил самый важный момент дня — раздача хлеба. В загородку рабочие внесли бачки с кофе и большую корзину с хлебом. Рабочий, под надзором полицейского, наливал пленному в подставленную посудину черпак эрзац-кофе. Другой рабочий отсчитывал семь человек и вручал последнему полуторафунтовый кирпичик хлеба. Хлеб по виду был гораздо хуже того, что мы получали в рабочем лагере. Семерка моментально отскакивала в сторону и начинала делить хлеб.

Происходило это так. На сухом месте расстилалась тряпочка и на нее клали хлеб. Все садились или присаживались на корточки. Находился резчик, обычно владелец ножа, изготовленного из расплющенного гвоздя. Некоторое время резчик, наклоняя голову направо и налево, примеривался, как лучше резать: сначала поперек, а затем вдоль, или же наоборот.

Осторожно, стараясь не крошить, разрезал хлеб на семь частей. После этого пайки дважды перевешивались на самодельных весах. Затем один из семерки отворачивался, а другой, дотрагиваясь пальцем до пайки, вопрошал: «Кому?» Отвернувшийся говорил: «Петру, Степану», — и т. д. Каждый мечтал о краюшке — она считалась более питательной.

Получив хлеб, пленный садился под барак и, держа пайку в ладонях, осторожно начинал есть. Покончив с хлебом и запив его тепловатым кофе, пленный начинал искать место, где бы спрятаться от холодного ветра. В барак уже не пускали. Там специальная команда производила уборку.

Лагерь с внешней стороны ограждали высокие столбы с густыми рядами колючей проволоки. По углам и посредине наружной стороны, видимой с нашего отсека, стояли вышки с часовыми. Время от времени за проволокой проходил солдат, ведя на ремне овчарку.

Кроме русских, в этом шталаге находились американцы, англичане, поляки и югославы. Излишне повторять, что хуже всех было нам, лишенным защиты и помощи международных организаций. Советская власть выдала нас на милость нацистских преступников.

Тяжесть нашего положения была не только в нашем полном бесправии, но и в абсолютном чувстве одиночества. Мы, русские, не поддерживали друг друга, как это делали французы, поляки, югославы. В массе своей, у русских пленных отсутствовало чувство спайки по национальному признаку. Оно было вытравлено всей шкурнической советской действительностью. О патриотизме и России вспомнили только, когда очутились над пропастью. Какая разница с дореволюционной Россией! Звучит сказкой забота царской семьи о раненых и пленных воинах, не говоря уже о помощи Красного Креста!

Съежившись и подняв воротники курток, пленные старались укрыться от ветра, казалось, дувшего со всех сторон сразу.

В углу двора уже действовал базар. Ассортимент предлагаемых товаров был обычен: несколько консервных банок с проволочными ручками; две-три самодельных деревянных ложки — товар излишний: суп легко выпивался из котелка, как чай; нож, изготовленный из гвоздя; спичечная коробочка окурков и несколько тряпок для портянок. Все это менялось на что-либо съестное: кусок брюквы, несколько мелких картошин или кусочек хлеба. Впрочем, курс хлеба стоял очень высоко, и хлеб редко когда менялся, разве что на курево заядлыми курильщиками.

Важное место в жизни пленного занимала уборная. Это было общественное место, где можно было узнать последние новости, лагерные и международные. Здесь бесплатно предлагались рецепты добычи огня самыми примитивными способами и средствами.

Прослушав новости, я пошел дальше. Мое внимание привлекли трое пленных, сидевших посреди двора. Подойдя ближе, я увидел, что они палочками вскапывают землю. Пленные, это были татары, охотно мне объяснили, что копают картофель. На месте нашего лагеря, может быть части его, несколько лет тому назад было картофельное поле. Пленные искали оставшиеся в земле картошины. Тут же они продемонстрировали добычу — несколько дурно пахнувших светло-серых мячиков, наполненных какой-то жидкостью. По словам татар, если эти бывшие картошины высушить, то получится крахмал, очень повышающий питательность супа.

Холод чувствовался сильнее. Он проникал отовсюду и леденил тело, не согретое ленивой кровью. Куда ни глянь — посиневшие заросшие лица со слезящимися глазами. Согбенные, дрожащие фигуры в огромных колодках со свисающими наружу грязными портянками… Не красит человека голод и холод!

Резко меняется и характер человека. Рождаются зависть и недоброжелательство. Человек легко плачет. Пленный — во всех отношениях неполноценный, усеченный человек. Он становится похожим на ту картошину, что выкапывали пленные татары.

К полудню лагерь начинает оживать и готовиться к получению баланды. Все лица обращаются к кухне, находившейся от нас через несколько секций. Вот из кухни понесли первые бачки. Но пройдет еще немало времени, пока очередь дойдет до нас.

Мы слоняемся по двору, как звери в клетке. Наконец, солдат отворяет ворота и в нашу секцию вносят бачки с супом. Мы выстраиваемся в шеренгу. Полицейский отсчитывает двадцать человек и вручает двум последним бачок с супом. Восемнадцать пленных сразу же хватаются за руки, чтобы никто не влез со стороны, и, как планетная система, совершают сложные движения вокруг бачка-солнца в поисках подходящего места для дележки супа. Найдя сухое место, все усаживаются вокруг бачка, ставят котелки и ревниво следят за дележкой. Каждому достается около полулитра жидкого брюквенного супа, часто с песком. Картошина в супе считается необычной удачей. Чтобы обмануть желудок, некоторые разбавляют суп водой. Но все равно, после обеда чувство голода не исчезает и хочется плакать от мысли, что еду получим только завтра утром.

Опять начинается бесцельное брожение вдоль стен барака. Кажется, время остановилось. Но всему бывает конец. В 6 часов снова черпак теплого кофе, построение, пересчитывание и долгожданный отбой.

Бараки в шталаге были большие и вмещали около 200 человек каждый. От входной двери до умывальника на противоположном конце барака шел широкий проход, по обе стороны которого стояли стандартные трехэтажные койки, сдвинутые по четыре. Невдалеке от входной двери возвышалась большая квадратная печь, сложенная из кирпича. Она обычно не топилась. Моя койка, если смотреть со стороны входной двери, находилась по левую сторону от прохода.

Рядом со мной на третьем этаже соседней койки лежал высокий и очень худой парень по имени Петр Пирогов. Родом из-под Вологды. Несмотря на свое северное происхождение, очень мерз. Но был он счастливчик в одном отношении — у него была шинель. Мы с Петей сразу сошлись и стали вести нескончаемые разговоры о прошлом и настоящем. Ночью мы спали на одной койке и укрывались Петиной шинелью. Одеял нам не было положено.

О себе Петя рассказал следующее: «Родители мои умерли в голодные годы после гражданской войны. Взял меня к себе дед. У деда был сад и пасека. Когда загнали в колхоз, дед остался пасечником. Был дед умел, и жили мы с ним получше других. Но пришел 37 год, пришили деду вредительство — злостное убийство пчелиной матки. Получил дед 10 лет дальних лагерей и навсегда исчез из деревни.

В ту пору был я уже трактористом. Скоро и в армию забрали. Прошел курсы и стал водителем тяжелого танка КВ. Когда началась война, наша часть стояла в Латвии. На второй день войны получили мы приказ двигаться к границе. Но тут открылось, что немцы уже обошли нас. Пошли мы на прорыв. В бою с немецкими танками мой КВ уничтожил несколько мелких немецких танков. Но вышло горючее, и я вместе с другими сдался в плен.

Собрали немцы нас несколько тысяч в молодом леске и огородили лесок проволокой. Кормили гнилой картошкой. Вываливали ее кучей у входа, а мы бросались на картошку и устраивали свалку на потеху немцам. Но нашлись среди нас люди, установившие порядок. Каждый стал получать свою порцию. Но что несколько порченых картошин для здорового мужика? Стали пленные слабеть. А тут и осень подошла — дождь, холод. Начали пленные разбиваться на пары и строить землянки. Землю копали котелками, палками, а то и просто руками. Зазубренными ложками или острым камнем резали еловый молодняк. Ствол шел на стропила, а ветки на крышу, ими же устилали пол. Через месяц стало голо в лагере — ни людей, ни деревьев. Только проволока вокруг.

Удивлялись немцы русскому уменью. Даже приезжали снимать для кинохроники.

Землянка спасала от холода и дождя, но от голода спасенья не было. Все меньше и меньше людей вылезало наружу за скудным пайком. Остались бы мы навечно лежать в землянках, но неожиданно пришло спасенье. Всех еще двигавшихся собрали и увезли в Германию. Так я и попал в Лимбургский шталаг.

Жизнь в шталаге тогда была не в пример тяжелей теперешней, и многие дошли уже здесь. Буханка хлеба тогда полагалась на десять человек. Правда, баланда была такая же. В уборную мы ходили с мучениями, раз в неделю, а то и реже.

Зверствовали немцы. Однажды в нашу загородку вошло крадучись трое солдат. Подошли они тихонько к пленному, стоявшему посередине двора. Схватили за руки и ноги и, раскачав, под команду „айнс-цвай-драй“ бросили его в открытую выгребную яму. Навернулась на него густая жижа, и скрылся он из вида — только пузыри пошли. Немцы шли к воротам веселые и только зыркали по сторонам.

Прошел слух, что и в других загонах такое же происходило. Тут пленные окончательно упали духом и уже не ожидали от германца ничего хорошего. Не стало пленным вовсе жизни. Смерть-то какая? Целый день сторожим — не идут ли немцы?

Спрашивали мы полицаев: — „Да что же они делают? Пленные же мы!“ — Молчали полицаи. Только один сказал: — „Не хотели, сволочи, воевать за советскую власть, понюхайте теперь немецкой!“

Зашел и переводчик в добротной комсоставовской форме. Обступили его пленные, спрашивают: — „Господин переводчик, что же с нами будет?“ — А он знал, конечно, о чем речь идет, может быть потому и пришел. Отвечает: — „Ребята, не бойтесь, то больше не повторится! Доложили коменданту, и он убрал солдат. А что с вами будет? Видите, уже почти все бараки заполнены. Подвезут еще немного — и начнут вас отправлять в рабочие лагеря. Там лучше будет!“

Так по-человечески и говорит. Пленные посмелели и дальше спрашивают: — „Что же германец над нами так издевается? Мы же пленные!“ — Засмеялся переводчик: — „Эх, ребята, от вас же собственное правительство отказалось! Никто вас знать не хочет! Ну, а немец есть немец: нужны вы ему — будет кормить, а нет — в гроб колом вгонит. Сами знаете! Это я между прочим говорю. А сейчас вы немцу даже очень нужны, работать в Германии некому — со всем светом ведь воюет!“

Поверили мы переводчику: уж очень откровенно говорил. Видно и переводчики разные бывают.

Потекла наша жизнь спокойней. И не соврал переводчик. Скоро стали приезжать хозяева и отбирать напиравших пленных. Дивились немцы — вот как русские рвутся работать! Но мы-то хотели поскорее уехать из этого страшного лагеря. А мне не повезло, попал я на литейный завод, и пришлось ко всему еще и тяжело работать…»

Таков сокращенный рассказ Пети. С тех времен навсегда решил он, что немец — абсолютное зло. Не родилось у него интереса к немецкой жизни и людям. В лагере умудрялся не замечать немцев. Трудно это, особенно, когда немец ходит с палкой… Иногда пел о какой-то Олите — лагере военнопленных в Латвии:

Медленно текли лагерные дни. Но прошло около двух недель, и их однообразное течение внезапно было нарушено событиями, оставившими глубокий след в памяти.

Барак был заполнен пленными. Здесь собрались люди из многих рабочих лагерей Прирейнской Германии. Однажды, когда свет в бараке погас — тушили его немцы в 8 часов вечера — и наружный фонарь проложил желтую дорожку от окна к печи, из густого мрака со стороны двери раздался спокойный голос: — «Товарищи, тише! Сейчас будет суд!» — Шум в бараке резко упал. В почти абсолютной тишине голос продолжал: — «Будем судить полицая за убийство своих товарищей-пленных!» — Насколько мне известно, это был первый суд (не самосуд) над тогда еще всесильными полицаями в Германии.

Голос продолжал: — «Я буду вести допрос, но судить его будете вы!» — И, повысив голос, приказал в темноту: — «Приведите полицая!» — Где-то на противоположной стороне барака послышался шум и голоса: — «Чего ты лезешь?» — «Иди, иди — там увидишь!» — Темные фигуры втолкнули в полосу света среднего роста пленного. Он, видимо, только что дремал и, щурясь от света, не мог сообразить, что с ним происходит. Видом он не отличался от других пленных, разве что был в шерстяных носках — роскошь, недоступная простому советскому пленному.

— Посадите его на печку! — приказал самозванный судья.

Фигуры завозились, подсаживая полицая. Теперь свет бил мимо лица полицая, но его силуэт был ясно виден. Полицай сидел, свесив ноги с печи, голова его доставала потолок.

— Как тебя звать? — спросил судья.

— Ну, Иван Пилипенко!

Трагизм положения все еще не доходил до его сознания. Судя по выговору, полицай был с Западной Украины. В 1939 г., по договору с Германией, Советский Союз оккупировал его родину, входившую в состав Польши. Молодые люди призывного возраста были взяты в Красную армию и в начале войны попали в плен. Немцы нередко ставили пленных с Западной Украины и из Белоруссии полицаями, переводчиками и поварами. Многие из них соревновались с немцами в жестокостях.

Суд продолжался.

— Был ты полицейским в кобленской команде Зюд?

— Ну, был!

— Кто знал там Ивана, пусть расскажет о его поведении.

— Я знаю его, я был вместе с ним, — послышался голос в глубине барака.

— Иди сюда и расскажи.

Темная фигура приблизилась к двери и начала рассказ.

— Иван был у нас в лагере полицейским. Зверь был, не человек! Он забил моего напарника Федора. Тот хотел получить вторую порцию баланды, а Иван увидел и начал его бить палкой по чем попало. А слабому человеку много ли надо? Умер Федор. Бил и других, выслуживался!

— Кто может подтвердить эти слова?

— Я, я, — раздалось несколько голосов, — точно так и было!

— Довольно, — сказал судья, — теперь пусть скажет Иван — было это или нет?

— Да я его только раз и ударил, — дрожащим голосом проговорил полицай, — немцы приказали бить того, кто лезет в другой раз!

— Так! — сказал прокурор. — Кто хочет сказать слово в защиту полицая?

Барак молчал. Подождав минуту, судья сказал:

— Виновен ты, Иван, в убийстве своего брата пленного. Теперь пусть народ решит, что с тобой делать!

— Кто за то, чтобы отпустить полицая?

— Я, я, — отпусти его! — голоса были отрывочны: боялись себя выдать.

— Кто за то, чтобы казнить Ивана?

Многоголосно грохнул барак:

— Казнить его! Бить его, суку, в темную!

С десяток фигур подскочило к печке и стащило упиравшегося полицая вниз. Страшным голосом закричал полицай и не докричал. Накинули на него матрац, били колодками, досками, ногами. Глухие удары и топот продолжались очень долго. Безжизненное тело полицая вытащили и бросили на цементный пол умывальника.

Долго перешептывался барак. Судья остался невидим и неосязаем. Его спокойный и властный голос никак не вязался с обликом пленного.

Утром, как обычно, унтер считал пленных, — одного не хватало. Три полицая сворой бросились в барак. Прибежав, сообщили: — «Ein krank!» Унтер записал в книжку и ушел.

Я, получив хлеб, но даже не съев его, бросился искать судью. Два раза обошел двор, внимательно вглядываясь в лица. Они все были обычные, пленные как пленные.

Утром полицай ожил. Он сидел на полу в умывальнике, прислонившись к стенке, черный, опухший, и смотрел в одну точку. Какая-то милосердная душа в обед поставила ему котелок с супом — полицай не пошевелился. Вечером его забрали в санчасть. А через несколько дней прошел слух — умер полицай.

Вечером обсуждали событие. Не все были за его казнь. Пожилой пленный на нижней койке говорил соседу:

— Ты посмотри и его сторону. Мы пришли, незваные-непрошеные, и начали людей тасовать. Я видел, как зимой, в лютую погоду, в открытых вагонах везли «врагов народа» в Сибирь: женщин, стариков и детей. Как ты думаешь, сколько их доехало? Может быть, и его родные там были. Вот он и запомнил и ждал своего часа, чтобы отомстить москалям. А когда немец дал ему палку, он и стал мстить. А кому? Тебе и мне. Уму него работал, как у тебя. Он мстил тебе, а ты ему! А виноват кто? Сам знаешь! Они за народной спиной прячутся и радуются, что мы друг другу горло перегрызаем!

Чего греха таить! Суд над полицаем переломил что-то в людях. Стал пропадать страх не только перед полицаями, но и перед немцами. Невидимыми путями наши чувства передались полицаям. Те вдруг притихли и присмирели!

После судили и били еще двух полицаев.

Было ясно, что суд был тщательно подготовлен группой людей не советской ориентации. Советская агентура повсеместно стремилась к ухудшению положения «изменников родины», а не облегчению их жизни в плену.

После месячного пребывания в лагере начали приезжать представители различных фирм и набирать пленных в рабочие команды. Мы с Петром увиливали, твердо решив попасть на сельскохозяйственные работы. Там хоть и нелегкая работа, но зато голодным не будешь. Всегда есть, что стащить. Но когда в бараке осталась только четвертая часть людей, всех вдруг загнали на литейный завод — тот самый, где Петр работал раньше. Упали наши сердца. Что может быть хуже литейного завода? Разве что шахта!

На дорогу нам выдали шинели. А на прощанье сам унтер стеганул каждого прутом, куда пришлось!

Хочу отметить, что, по моим наблюдениям, вопреки утверждениям советской печати, немцы абсолютно не интересовались настроениями пленных в лагерях Германии. Немцы раз и навсегда списали нас в свои враги, и в этом была своя логика. Надо быть идеальными христианами, чтобы забыть все издевательства и мучения, выпавшие на нашу долю. Это все равно что забыть и простить все преступления, творимые «родной партией», только уже не над пленными, а над всем русским народом.

5. Рабочий лагерь в Больхене

Той же дорогой, которой мы прибыли в лагерь, нас погнали на станцию. И, как всегда в таких случаях, шел холодный зимний дождь. Ночь мы провели в товарном вагоне. Утром нас выгрузили на товарной станции Больхен. Простучав колодками по булыжной мостовой, мы вышли за черту городка. До литейного завода, дымившего кирпичной трубой в самые облака, было недалеко. За почерневшими от дыма зданиями и цехами завода, на пустыре, мы увидели и наш лагерь — среднего размера барак, окруженный непомерно высокими столбами, тщательно опутанными проволокой. Внутри загородки находились непременные части лагеря — у ворот сторожка, а на противоположном конце — уборная.

В бараке были установлены сплошные двухэтажные нары, покрытые матрасами. Мы с Петром выбрали верхние. Немногие пленные в бараке встретили нас без расспросов. Признак плохой: люди были слишком усталы, чтобы интересоваться чем-либо. Мой сосед слева, с большими печальными глазами, тяжело дышал и время от времени вытирал крупные капли пота с бледного лица…

Питание показалось мне если не обильным, то вполне достаточным. Утром давали буханку хлеба на четверых с кусочком маргарина или кровяной колбасы и, конечно, кофе. В обед — черпак густого брюквенного супа и 3–4 вареных картофелины. Вечером, как обычно, пустой кофе. Ночная смена, в которой работал мой сосед по нарам, в полночь получала еще добавочный черпак супа.

Охраняли нас поочередно два солдата. Один — обер-ефрейтор, молодой, на вид строгий. На легкую работу охранника попал после госпиталя, где лечил ранение ноги, полученное на Восточном фронте. — Отдохнет немного обер, вскинет тяжелый ранец на плечи и снова поедет в далекую и холодную Россию воевать за великую Германию. Обера побаивались… Второй солдат — уже немолодой баварский крестьянин. Ходил косолапо, как за плугом. Когда вблизи не было обера, ловил первого попавшегося пленного и, расплываясь в улыбке, показывал карточки жены и детей.

Вначале казалось — нам повезло. Благодаря Петру, знавшему обстановку, мы при распределении удачно выскочили и попали в хорошую команду. Наш мастер изготовлял специальные формы для отливки мелких деталей. Мы снимали готовые формы, подбрасывали песок для форм и т. д. Когда рядом не было мастера и самого придирчивого немца, можно было постоять, опершись на лопату. Работали 12 часов, но это было в порядке вещей.

Удача длилась недолго. Прошло только несколько дней, явился главный мастер и, ткнув поочередно пальцем в Петра и меня, сказал: — «Ты и ты, пойдем!» — Идти было недалеко — в другой цех, к мастеру ночной смены. На самую тяжелую работу! Вот и выгадали!

Наша команда в переводе на русский язык называлась командой «разбивальщиков». Начинала она работу после ухода дневной смены с опрокидывания и разбивки тяжелых, еще не остывших от заливки ящичных форм. Хлопали о цементный пол — и форма разваливалась, выделяя при этом целое облако удушливого сернистого газа. Детали крюками стаскивали в один угол цеха, а спекшийся кусками песок собирали в кучи и бросали в дробилки, похожие на наши веялки. Работали парами. Каждой паре выделялся урок. Если она не успевала до утра перевеять песок, то лишалась обеда. Чтобы выполнить норму, приходилось бросать песок непрерывно почти целую ночь. Только в 12 ночи полагался долгожданный получасовой перерыв с черпаком брюквенного супа.

Утром, едва передвигая ногами, мы, в сопровождении мастера, брели в барак. Не раздеваясь, бросались на нары и моментально засыпали. Но уже в 9 часов прибегал полицейский и, дергая за ноги, подымал ночную смену на уборку. Пока вымоем пол в бараке и уборной, подметем двор — время подходит к 12 часам, к обеду. Съешь обед — и опять спать. В 5 возвращались с работы некоторые команды и поднимали крик. После 5 надо было вставать и собираться на работу. И так шесть дней в неделю. Только в воскресенье до обеда не работали. Если была хорошая погода, садились под барак, смотрели через проволоку в недалекий лесок, отдыхали. Кто-нибудь делился слухами о фронтах, полученными от французов, работавших на заводе. Иногда вспыхивали ссоры, но быстро гасли. Не было сил и энергии на них.

Обер, вытянув больную ногу, тоже отдыхал на скамье у ворот. То с острым любопытством глядел на нас. Вероятно думал: «Вот это наши враги. Почему они воюют и не сдаются больше в плен? Где же легкая победа, обещанная фюрером?» То переводил взгляд на далекие облака.

После обеда нас гоняли на станцию разгружать вагоны с песком. Тяжело переживали немцы поражение под Сталинградом. Трудно было расстаться с мечтой об украинском хлебе и сале. Все чаще и чаще выли сирены. Над городком вглубь Германии летели гулкие эскадрильи бомбардировщиков. В немецких душах происходил перелом. Большинство уже не верило ни в фюрера, ни в победу. Многие замкнулись и как бы не замечали нас. Другие вдруг открыли, что пленные — тоже люди…

Все свободные минуты у меня уходили на чтение случайно подобранных обрывков газет и журналов. Фонд немецких слов значительно пополнился. Теперь я без большого труда понимал разговор немцев. Острый интерес к чужой жизни и людям владел мною.

Тяжелая работа, однако, постепенно подтачивала силы. Каждое движение, особенно под утро, становилось безмерно тяжелым. Первым начал сдавать Петр. В начале смены он еще бросал песок обычным темпом, но скоро его движения замедлялись, он начинал шататься, а затем тяжело валился на пол. Звать немцев было нежелательно. Когда Петр первый раз упал, я испугался и позвал мастера, но тот хладнокровно облил Петра холодной водой и дал пинка. Все, что я мог сделать, это оттащить Петра в сторону и продолжать работу.

Полежав с полчаса, Петр приходил в себя, тяжело поднимался на ноги и брался за лопату.

Из этой команды Петр прежде и попал в лазарет. Было это так. Он снимал со станка тяжелую форму и упустил ее себе на ногу. От боли он сел на пол и схватился за ногу. Собрались немцы и начали на него кричать и пинать ногами. Петр не вставал. Тогда один немец и говорит: — «Подождите, он у меня сейчас побежит!» — Отошел на десять шагов, достал бутерброд и зовет: — «Иди, Иван, на!» — Но Петру от боли было не до хлеба. За ночь ногу разнесло, как бревно, и Петра отправили в лазарет. У него, оказалось, треснула кость. После лечения Петра послали в тот шталаг, где мы и встретились.

Мастер нашей ночной команды охотно пускал в ход тыльную сторону лопаты по спинам пленных. Удачный удар сбивал пленного с ног. Когда я начал работать у него, то предупредил, что он получит сдачи. Немец был озадачен. Но потом хитро улыбнулся. Через несколько дней в конце работы он-таки стукнул меня, правда не сильно. Но от усталости я не только не мог поднять руку — я головы не мог повернуть.

В совершенно другом положении находились французы, работавшие на заводе. Французский пленный получал немецкий паек, посылки Красного Креста и, нередко, посылки из дому. В ночной смене с нами был француз. От избытка сил он не работал, а играл. Лопатой высоко подбрасывал песок и, виртуозно перехватив его на лету, швырял в кучу. Мы смотрим на француза почти с ужасом: сколько лишних движений! Но француз не замечает наших взглядов…

Наша рабочая команда таяла за счет ослабевших и больных. Питание все же не соответствовало тяжести работы, особенно при подорванном предыдущим голоданием организме. Мне стало ясно, что рано или поздно очередь будет за мной, и поэтому надо искать какой-то выход из положения.

Выход, казалось, был — попасть в лазарет, как Петр, еще не доходягой, и набраться сил, отдохнуть. Решил я устроить несчастный случай. Для этого вбил в столб, поддерживающий нары, гвоздь без шляпки. Слезая с нар и напоровшись на этот гвоздь, я легко мог поранить себе руку, и если достаточно глубоко — то лазарет мне обеспечен. Но Петр чутьем угадал мои намерения и предупредил, что немцы, заподозрив меня в симуляции, пошлют не в лазарет, а в концлагерь. Кстати, уже после войны я узнал, что концлагерь был по соседству с Больхеном.

Требовался улучшенный план. Он пришел на ум сам собой: несчастный случай должен произойти на глазах у немцев! За бараком, камнем, я расколол колодку на правой ноге и связал ее тряпочкой. Теперь на виду у немцев я ходил спотыкаясь и прихрамывая.

Подошел намеченный вечер. Мастер привел нас в цех. Вот немец уже залил чугун в формы…

Пора! Хромая, я пошел вдоль крайнего ряда форм. Разлитый на поверхности формы чугун быстро темнел, но форма дышала жаром. Мысленно приказываю себе: «Падай на форму!» Но прошел раз, другой, третий — не могу решиться! Наконец стиснул зубы, прижал левую руку к груди и упал на форму. Слышу — что-то зашипело, вспыхнуло пламя и острая боль резанула по руке. Не знаю, закричал я или нет, но сбежались немцы и пленные. Подняли меня и повели в перевязочную. Через обгорелый рукав был виден начинавшийся у кисти ожог. По пальцам катились черные капельки крови. В перевязочной медсестра быстро срезала рукав пиджака и намазала на рану толстый слой какой-то мази.

Пришел сменный мастер — пожилой, немногословный немец в бархатной тужурке и с трубкой в зубах. Пока все идет по плану! Но рано я радовался. Один из стоявших вокруг немцев вдруг и говорит: «Это он, швайнхунд, нарочно, чтобы не работать! Я видел, как он вертелся перед формами!»

Мастер нахмурился и мельком глянул мне в глаза. В его взгляде я прочел глубоко запрятанное сочувствие. Вынув трубку, он произнес: «Ах так! Ну, будешь работать две смены подряд!» Я сознавал, что это было наименьшим наказанием, какое мастер мог дать мне при таком обороте.

Сначала кидать песок от нервного напряжения было не так трудно. Налегал на правую руку. Но затем стало хуже, Правда, я уже никуда не торопился. Оставшийся песок был не замечен мастером. То же повторилось и в дневной смене. После двух смен мне дали отдыхать трое суток.

Перевязки делали регулярно, каждый день. Через две недели рана подсохла и зарубцевалась.

Теперь мои мысли легко и быстро перескочили на побег. Однажды, по дороге в барак, я сказал Петру: — «Надо бежать, Петя, пропадем!» — Петр на предложение откликнулся без энтузиазма: — «Да, бежать надо бы». — Но на следующий день и говорит: — «Знаешь, не могу я решиться! Рискованное это дело! Да и куда бежать — в снег, в холод? Здесь хоть дотянешь до нар, отдохнешь, согреешься!» — Не стал я уговаривать Петра. Может быть, он и прав. Но сам уже загорелся и не мог остановиться. Меньше всего думал о том, куда бежать, — картина была ясная. Под боком Франция — туда и бежать, к партизанам маки, о которых слышали от французов.

Но все теперь упиралось в подыскание товарища. Одному трудно в бегах. Беглеца преследуют и закон, и люди. А товарищ — поддержка и моральная опора.

Стал я подыскивать товарища среди пленных ночной смены. Остановился на молоденьком пареньке. На вид — не больше 17 лет. Но было ему полных 19. Звали его Виктор. Был он из Москвы. В плен попал из ополчения, куда его сунули из 9-го класса десятилетки. Позорная и преступная история московского ополчения завершилась смертью многих профессоров и ученых в немецком плену. Виктора, уже опухшего, отправили на работу в Германию. Из лимбургского шталага он и попал на этот завод.

По дороге в барак, я, не найдя лучших слов, повторил то, что сказал Петру. Виктор сразу же согласился. И теперь мы вместе строили планы побега. Даже работать стало легче!

Англичане и американцы усиленно бомбили Германию. Англичане летали ночью. Около 12 часов они пролетали над городком. При тревоге на заводе гасили свет. Входы и выходы запирались. Немцы и пленные собирались у доменной печи, где было достаточно светло и тепло. Немцы смотрели в потолок, качали головами и ели свои бутерброды. Мы делили суп, загодя принесенный в бачке.

Ночью нам разрешалось пользоваться немецкой уборной в цеху. В уборной было большое окно, выходившее во двор завода. Снаружи окно закрывала железная решетка, однако не доходившая до самого верха, где была форточка. Через эту форточку мы и решили бежать. Заводской сторож, глубокий старик, ночью запирал ворота и уходил дремать в сторожку.

Препятствием был заводской проволочно-сетчатый забор в рост человека. Казалось, при достаточном разбеге можно, схватившись за секционный столб, закинуть ногу на верх забора. Много раз, проходя мимо забора, мы, напрягая мускулы, в воображении преодолевали забор. И всегда при этом чувствовали негодность нашей обуви. В колодках никогда не возьмешь достаточного разбега. Да и вообще далеко не уйдешь. Требовалась нормальная обувь.

Я все еще ходил в разбитых колодках. Но команды, работавшие на станции и в лесу, имели ботинки. Это навело меня на мысль попросить ботинки у главного мастера. Моим единственным шансом на успех было знание немецкого языка. Для успеха требовалась прилично составленная немецкая фраза с соответствующим произношением. Несколько дней у меня ушло на усиленную тренировку.

Однажды вечером, когда мастер еще был в цеху, я выбрал подходящий момент и обратился к нему со своей просьбой: — «Господин мастер! Мои колодки разбились и работать в них тяжело. Не могли бы вы выдать мне ботинки?» — Мастер с удивлением посмотрел на меня, секунду подумал, достал записную книжку, что-то черкнул и отдал мне листок.

Удивился он потому, что пленные, как правило, не говорили по-немецки. Я же никогда не показывал своих знаний. Со стороны немецкого руководства предпринимались многие шаги, чтобы предупредить близкие контакты пленных с населением и неизбежное сближение. Владей пленные немецкой речью, их положение было бы значительно лучше.

Не знаю, вспомнил ли мастер, что я тот самый тип, который, бросался на горячую форму. Сменный мастер, конечно, донес ему о происшествии.

На следующее утро я пошел за ботинками. Кладовщик с очень недовольным видом повертел записку в руках, но ботинки выдал. Сшитые из толстой свиной кожи, они были прочными, как броненосцы. Какое не замечаемое людьми удовольствие — ходить в нормальной обуви! Виктор сторговал себе у лагерного сапожника латанное и перелатанное подобие ботинок.

Мы были готовы!

6. Побег

Стояли безлунные ночи. Самое подходящее время бежать. С вечера я распрощался с Петром. Пошел на работу, но уже было не до работы. Все мысли сконцентрированы на побеге. Как по расписанию, в полночь завыла сирена, погас свет и все собрались у домны.

Сели есть баланду. Против воли пробирает дрожь. Глянул на Виктора, а он глазами говорит: «Я не подведу!»

Попросил у мастера, занятого разговорами, разрешения помыть миску в уборной — он только безразлично махнул рукой. Через затемненный цех, ощупью пробрался в уборную. Здесь было немного светлее: наружный свет проникал через большое окно. Осмотрелся, прислушался — никого. Только минута понадобилась, чтобы влезть на подоконник, подтянуться на руках к форточке и достать наружную решетку руками. Осторожно, чтобы не разбить окно, просунул тело через форточку. Ноги оказались вверху, а голова внизу. Продолжая держаться за решетку, стал опрокидываться назад. Свалился на неглубокий снежок.

Была ясная морозная ночь. Высоко в небе моргали звездочки, заслоняемые пролетавшими самолетами. Минуты через три из форточки вывалился Виктор. Пригнувшись, мы побежали вдоль штабелей шпал к забору. С разгону перескочили забор, пересекли шоссейную дорогу и погнали по обочине леса, держа полярную звезду справа.

Бежали с полчаса, пока не выскочили на вспаханное поле. И тут ясно услышали собачий лай. Неужели погоня? Но страхи были напрасны. Собака лаяла в соседней деревне. Лай вскоре стал затихать.

Передышки мы делали короткие, глотали комки снега и снова бежали. Хотелось скорее уйти как можно дальше. Казалось, что впереди уже стоит густой лес с крупными елями, опустившими ветви до самой земли. Под такой развесистой елью, на слое высохших иголок, можно передневать и отдохнуть. Но темь была обманчива. Лес шел все молодой, редкий, насквозь продуваемый холодным ветром.

Плохо, что ушли без шинелей. Но иначе было нельзя. Немцы могли разгадать наши намерения. Пока бежишь — тепло. Но стоит остановиться, и холод сразу же забирается под старую куртку.

Вскоре мы заметили, что за спиной на востоке уже высоко стоит яркая утренняя звезда. Пора искать убежища!

Проскочили еще одну дорогу и поднялись на небольшой вспаханный холм. На склоне холма увидели сарайчик, вокруг которого был разбросан сельскохозяйственный инвентарь. Вероятно, в сарайчике сено или солома, и мы там можем спрятаться и передневать. Подошли к двери. Она оказалась открытой. Мы осторожно зашли внутрь и прикрыли дверь. И вдруг, совсем рядом, кто-то произнес по-немецки: «Франц, это ты?» — Мы застыли. Нам бы бежать, но ноги как приросли к земле. Через мгновение тот же голос, но уже с ноткой страха: — «Франц!» — Слышим, хлопнул затвор винтовки и сейчас же зажегся свет.

Что же оказалось? Попали мы в солдатский барак. Спали здесь зенитчики, а их пушки мы утром увидели за пригорком. Солдаты повскакали с постелей и обыскали нас. Посмеялись над нашей удачей. Часовой позвонил, минут через двадцать пришел солдат и забрал нас.

На дворе было уже совсем светло. Солдат погнал нас по шоссе. Он был полон злости. Ругался и старался ударить сапогом по щиколотке или наступить на пятку. Мы подскакивали, чтобы избежать удара. Таким манером солдат пригнал нас в деревню. Там нас посадили на грузовую машину, повезли и сбросили в рабочем лагере, на окраине какого-то города. В проходной комнатушке барака оказался закуток без окон, но с решеткой в дверях. Там нас и заперли.

Солдат, стороживший нас, уходил на время и снова возвращался. Вечером мимо нашей двери прошла небольшая группа пленных, возвращавшихся с работ. Выглядели они неплохо. Некоторые что-то несли. В нашей каморке была еще забитая дверь, ведущая в помещение пленных, а под дверью — небольшая щель. Пленные собрались у этой двери и спрашивают: — «Кто такие? Куда гонят? С каких мест будете?» — Мы коротко ответили в щель: — «Бежали — поймали!» — Слышим, заволновались за дверью. Какой-то жалостливый попробовал даже причитать: — «И куда они вас, проклятущие, гонят! И что с вами, бедными, будет!» — Но быстро умолк. Двое пленных вышли из помещения и спросили солдата — можно ли дать нам поесть? Солдат коротко ответил: — «Никакой еды!» — Тогда пленные за дверью порезали хлеб тонкими ломтями и стали нам просовывать в щель.

Настала холодная ночь. Чтобы развлечься и досадить нам, солдат просовывал через решетку штык и заставлял нас делать приседания. Но скоро это занятие ему надоедало и он начинал подремывать на своем стуле. Тогда мы садились на пол, прижимались спинами друг к другу и тоже дремали. Несколько раз солдат вставал и снова заставлял нас делать упражнения.

Так прошла ночь. Рано утром пленные ушли на работу. Проходя мимо нашей двери, они все смотрели в нашу сторону. Некоторые прощались с нами кивком головы.

Солдат повел нас по улице города, завел в какое-то учреждение и оставил стоять в комнате, где были только стол, два стула и шкаф. Над столом висел большой портрет Гитлера. Выражение лица у фюрера было иное, чем у наших вождей. Наши смотрели на мир сумрачно, со скрытой угрозой. У Гитлера преобладало бюргерское самодовольство.

Ждали мы недолго. В комнату вкатился пухлый чиновник в черной форме, опоясанной ремнями. На правой руке у него была повязка с красной свастикой в белом круге. Чиновник сел за стол под портретом Гитлера, положил перед собой лист бумаги и начал допрос:

— Как звать?

Мы сказали наши имена.

— Откуда бежали?

Мы в один голос ответили, что не понимаем по-немецки.

Чиновник, не получив ответа, повел нас вглубь здания в полутемную комнату. При нашем входе из-за стола встал здоровенный солдат в зеленой пехотной форме. Чиновник что-то сказал ему и ушел. Солдат повернул к нам лошадиное лицо и на тяжелом галицийском наречии задал тот же вопрос. Я объяснил, что мы не знаем названия лагеря. Тогда солдат встал из-за стола, подошел ко мне вплотную и вдруг коротко и сильно ударил в живот. Второй удар сбил меня с ног. Пока я пытался отдышаться, Виктор назвал городок. Надо сказать, что путали мы без предварительного уговора, не зная, что будет лучше для нас.

Солдат задал еще два-три вопроса и отвел нас снова к чиновнику. Чиновник отворил дверь в канцелярию и крикнул:

— Позвать переводчика!

Минут через двадцать в комнату вошла миловидная девушка лет 22–23 в белом шерстяном платке и потертом черном ширпотребовском пальто. Держалась сухо и с достоинством. Чиновник подумал и указал ей на стул. Девушка села, опустила на плечи платок и поправила волосы. Несколько раз она взглянула на нас. В ее глазах метались обрывки панических мыслей: «Бедные! Наши русские! Шатаются от ветра! А кругом злые и жестокие люди!»

Начался допрос через переводчицу.

— Почему бежали? Как бежали? Кто помогал?..

Вопросов было бесконечно много…

Сначала все шло хорошо. Девушка спрашивала нас для формы, а чиновнику говорила совсем другое. Нам она повторяла: «Вы не бойтесь, я знаю, что им говорить!»

Так, на вопрос «почему бежали?» — ответила: — «Были голодны и шли жаловаться на еду и плохое обращение!» — Эти слова вызвали подобие улыбки на лице чиновника: шел теленок жаловаться волку…

По-немецки девушка говорила чисто и свободно. Когда чиновник вышел на минуту за бумагой, она снова принялась нас утешать и повторяла: — «Все будет хорошо, все уладится!»

Но после возвращения чиновника дело пошло значительно хуже. Запас мужества у девушки иссяк, у нее начали литься слезы. И чем дальше, тем сильнее. Скоро промок рукав пальто, который она прикладывала к глазам. Девушка полуобернулась, чтобы скрыть свои слезы от чиновника. Неожиданно Виктор заморгал глазами, и по его щеке покатилась первая слеза… Чиновник завертелся на стуле. Он предвидел финал этой сцены: три горько плачущих унтерменша! На его лице было написано глубокое презрение. Постучав в раздумье носком сапога о пол, он дописал свои заключения и ушел. Теперь мы стали утешать переводчицу. Мы узнали, что зовут ее Вера и что она из Житомира. Учреждение, где мы находились, было отделением гестапо. Когда чиновник вернулся, Вера бросилась к нему и стала просить разрешения нас покормить. Чиновник отказал. На прощанье мы смогли сказать только одно слово — «спасибо», вложив в него всю нашу благодарность и признательность!

Гестаповец передал нас дежурному солдату, а тот отвел на станцию. В поезде стояли на задней площадке в углу. Через несколько остановок мы прибыли в Больхен. Когда выходили из вагона, я сказал Виктору: «Ну, теперь держись, Витя!» Но держаться предстояло мне…

Встречали нас оба стражника в полном вооружении. Обер — при револьвере и штыке, солдат — с винтовкой. Лицо обера было в красных пятнах и он косил в сторону.

Повели лесной дорогой. Как только мы вошли в лес, обер сразу же накинулся на меня:

— Я тебя, подлеца, давно приметил! Думаешь, не знаю, что ты был комиссаром! Работать не хочешь и только мутишь других!

И, уже не сдерживаясь, он ударил меня ладонью по уху. Я стал закрывать голову руками и сразу же успокоился: можно было ожидать гораздо худшего. Видно было, что обер никогда не бил людей. Я не сомневался теперь, что он выльет всю злобу по мелочам. Солдат вообще был не в счет. Он для вида широко размахивал прикладом винтовки, но бил по мягкому месту, сдерживая удар. От толчка я подавался вперед, а обер должен был отступать. Скоро он выдохся. Его лицо побледнело и покрылось потом: от резких движений, вероятно, разболелась раненая нога. Виктору и совсем повезло — ему только показали кулак.

В лагере нас заперли в кладовую в конце барака. Уходя, обер пообещал: «Будете сидеть, пока не подохнете с голода!»

Но только солдаты ушли, пришел мой земляк сапожник. Он оттянул нижний край двери и просунул несколько вареных картошин. Поев, мы завернулись в одеяла, сложенные в кладовой, и крепко уснули.

Разбудил нас шум пришедшей с работы дневной смены. Все спешили нас подбодрить, сказать доброе слово. Некоторые доставали из кармана завернутую в тряпочку картофелину или кусочек брюквы, сбереженные на вечер, и отдавали нам. Один говорит:

— Ну и смелые же вы, ребята! Я бы никогда не решился бежать!

Другой завидовал:

— Уедете из этого ада, гляди, и попадете в хороший лагерь!

Только полицейский сказал:

— Ой, добегаетесь вы, ребята! Концлагерь не за горами!

Утром, когда пленных угнали на работу, пришел солдат и с горечью сказал мне:

— Как я мог тебя не бить! Этот наци сейчас бы донес на меня. Служба есть служба!

И сует нам бутерброды…

Но события этого дня только начинались. После солдата пришел главный мастер и стал нас ругать. Особенно ему было обидно вспоминать ботинки, которые он мне дал по доброте душевной, а я, неблагодарная свинья, в них и сбежал! Отведя душу, закончил:

— Вас отправят обратно в Лимбург, в шталаг. Заводу не нужны люди, подающие плохой пример честным рабочим!

Ботинки собственноручно унес.

Через час нас, с колодками на ногах, уже гнал незнакомый солдат на станцию. День был солнечный, но морозный. С полчаса мы ждали поезда. Острый ветерок щипал уши и нос. Мы топали колодками, стараясь согреться, и цеплялись глазами за недалекий лесок, где нам так недолго пришлось подышать свободой!

Солдат прятал нас по закоулкам. Мой вид вызывал любопытство граждан. В лесу, когда меня били солдаты, я потерял пилотку, левое ухо покраснело и опухло, а через всю щеку была прочерчена кровавая царапина.

В вагоне мы сели на скамье у самой двери, лицом к вагону. Солдат сел напротив нас и, чтобы не встречаться с нами глазами, смотрел в потолок. Было тепло, хотелось спать и никогда никуда не приехать.

Поезд делал короткие перегоны. Пассажиры входили и выходили. Мы развлекались и с интересом наблюдали незнакомую нам будничную жизнь немцев. Вот в вагон вошел господин с портфелем. Вежливо осведомившись у солдата, свободно ли место, присел и начал расстегивать пуговицы кожаного пальто. Но вдруг он насторожился, мельком глянул на нас — и его как ветром сдуло. В почти пустой вагон вошла женщина с сумкой. Она села напротив нас через несколько скамеек. Как только поезд тронулся и начал набирать скорость, тетка торопливо полезла в сумку и достала бутерброд. С сосредоточенным видом она развернула обертку и открыла рот, намереваясь подзакусить. Но тут ее взгляд упал на нас. На мгновение она застыла с открытым ртом. Опомнившись, тетка поспешно спрятала бутерброд и исчезла.

Уже за полдень мы прибыли в Лимбург и к вечеру приплелись в шталаг. В лагере солдат поставил нас около ворот у комендантского барака, а сам пошел докладывать начальству о нашем прибытии. В это время к воротам лагеря подошла колонна наших пленных, возвращавшихся с какой-то работы. Часовой открыл ворота и впустил пленных. Солдаты, охранявшие их, ушли, а пленные самотеком пошли к своему бараку.

Проходя мимо, пленные с некоторым удивлением оглядывали нас. Один спросил:

— Что вы здесь стоите, ребята?

Мы ответили, что были в бегах, а теперь ожидаем решения своей участи.

Пленный оглянулся на солдата, затворявшего ворота, и сказал:

— Скорее пристраивайтесь к нам, глупые, а то посадят вас в карцер или того хуже!

Мы так и сделали. Со всеми зашли в барак и заняли свободные койки. Несколько дней прошло в тревоге. Но немцы нас не искали.

Вероятно, прочитав протокол допроса, составленного по словам переводчицы, просто махнули рукой на идиотов, шедших жаловаться начальству.

Опять по утрам мы сидели под бараком, ничего не делающие и почти счастливые. Наши мысли все еще были в рабочем лагере. Ночная смена сейчас спит первым заходом. Скоро полицай прокричит ей подъем на уборку.

Нам повезло. Мы отделались от литейного завода и не так уж сильно пострадали. Совершенно неожиданно мы обнаружили бездну добра в людях. А как оно необходимо угнетенному и обездоленному, не меньше, чем кусок хлеба. Пленный, отдающий последнюю картошину, паренек за стеной, причитающий над нашей судьбой, солдат, сующий бутерброд, горькие слезы переводчицы Веры, — память о них навеки с нами!

7. Лагерь в Фюрте

В начале марта 1943 нас отправили в Баварию в нюренбергский шталаг. По размерам он был не меньше лимбургского и также пользовался дурной славой. Но мы в нем не задержались. Я был послан в рабочую команду в г. Фюрт. Еще раньше ушел Виктор. Больше мне с ним не пришлось встречаться.

Наша сравнительно небольшая рабочая команда исполняла различные работы у крестьян, на станции и по уборке улиц после бомбежки. Мне же необычайно повезло. Как-то при утреннем построении в лагерь явился высокий немолодой солдат в белой рабочей одежде со следами краски на ней. Я слышал слова, сказанные им нашему унтер-офицеру. Солдату требовался помощник дня покраски жилищ. Как только комендант обратился к нам с вопросом — нет ли среди нас маляра, я сразу же шагнул вперед, решив, что на такой легкой работе не пропаду. Никаким маляром, конечно, я не был.

Солдат красил бараки и комнаты в военном городке, в котором муштровали солдат перед отправкой на фронт.

В первый день солдат дал мне щетку и указал на стену. Я начал красить. Ничего мудреного в этой работе не было. Но затем солдат слез с лестницы — он красил потолок — и велел мне докрашивать. Я обмакнул щетку, поднес ее к потолку, и вся краска полилась мне на голову и на пол. Солдат засмеялся, но меня не прогнал.

Он довольно долго присматривался ко мне. Я уже прилично говорил по-немецки, но мы обменивались только односложными фразами. Однажды он мне открылся. Солдат был членом коммунистической партии. После прихода Гитлера к власти его и других отправили в концлагерь. «Перевоспитывали» год. Урок солдат хорошо запомнил и своими переживаниями ни с кем не делился.

Рассказывал он почти шепотом, поминутно оглядываясь по сторонам, хотя в комнате никого не было. Я бессознательно сравнивал то, что он пережил, с тем, что обычно переживают советские граждане, попавшие в «органы» и лагерь по доносу в политической неблагонадежности. Выигрывал немецкий концлагерь.

Интересовался солдат и нашей жизнью. У меня язык не поворачивался сказать ему правду и лишить его, может быть, последней светлой мечты. Мог ли я ему открыть, что попади Сталину в руки живой фашист, его «перевоспитывали» бы подольше и поусердней. Одно я ему посоветовал: чтобы он ни при каких условиях не шел в плен. Выжить в советском плену так же трудно, как и в немецком.

Однажды утром солдат за мной не пришел. Через несколько дней явился другой — помоложе и помельче первого. Он сообщил, что моего маляра зачислили в маршевую роту и отправили на Восточный фронт. Мой новый начальник, Ганс Кун, был из Кельна. Из-за близорукости с ним случались всякие истории. Был он безобиден и ненавидел военщину. Целые дни мы с ним проводили в беседах. Когда я плохо отзывался о немцах, он обижался и обвинял во всем войну, испортившую людей.

Работник он был неважный, и главная часть нагрузки падала на меня. И первый и второй маляры иногда оставляли мне немного хлеба из своего рациона. Но познакомившись с солдатским тыловым пайком, весьма скудным, мне было совестно брать подачки. Лучше питались те, кому приносили или присылали продукты из дому. Гансу перепадало иногда от какой-то прибившейся к нему девицы. Была она горбата и некрасива. Однажды Ганс, в большом волнении, просил меня хорошо рассмотреть дивчину. Солдаты в казарме смеялись над ним за то, что он любезничает с горбуньей. По близорукости, Ганс, даже в очках, не мог ее толком разглядеть. Я сказал, что девица имеет нормальный вид.

Но пришло время, исчез и Ганс. Куда его могли определить — трудно себе представить.

На место Ганса прибыл профессиональный маляр высокой квалификации — баварец Карл Мюллер, владелец малярного предприятия около Нюренберга. Ему было под пятьдесят и отправка на фронт ему не угрожала. У меня с ним также установились прекрасные отношения.

Часто я спрашивал себя: откуда берутся в немецком народе гестаповцы, эсэсовцы, массовые убийцы. Сознаюсь, был соблазн обвинить всех немцев в творимых преступлениях и жестокостях. Но для этого следовало позабыть, что творилось у нас на родине. А было это не лучше, а вероятно похуже, чем у немцев. Нет, не подобает нам строго судить другие народы. По такой логике и нас можно назвать народом убийц. Виновата злая и лишенная христианской этики и морали система, делающая ставку на худшие элементы и совращающая нестойкие личности к участию в преступлениях.

Карл Мюллер, вводя меня в тайны профессии, договаривался, чтобы после войны я непременно бы работал у него. Кстати, в семье есть и дочь подходящего возраста.

Два раза Карл весьма удивил меня. Первый раз — достав из внутреннего кармана порнографическую открытку. На карточке были изображены танцующие пары в баварских костюмах. Но стоило открытку растянуть — появлялась совершенно иная картина… Второй раз он удивил меня еще больше. Мы с ним красили квартиру в городе. Возвращаясь, зашли в какой-то дом. Карл переговорил с хозяйкой, затем сказал мне:

— Здесь живет русская девушка. Ты имеешь двадцать минут. Иди!

Хозяйка указала на дверь. Я постучал. Открыла худенькая девушка с черными глазами. Я объяснил, что мой начальник разрешил с ней поговорить. Мы познакомились. Она коротко рассказала о себе. Остовка. Из-под Пскова. По профессии медсестра. Работает прислугой. Хозяйка строгая. Я попросил у нее русских газет. Она собрала пачку.

Вот и все. Карл был разочарован — он так старался. Что же, дуракам закон не писан…

В нашем лагере были также галичане. К русским внешне они относились вполне корректно, но держались группой, отдельно. С некоторыми из них я близко сошелся. В разговорах между собой они не скрывали ненависти к москалям. Я спрашивал — что же в прошлом худого вам сделали москали? Ответ был: нам ничего, но вот восточных украинцев непрерывно притесняли, а теперь и нас «освободили». Трудно им было доказать, что в прошлом дело обстояло не совсем так, как они утверждали. А теперь русские так же бесправны, как и украинцы.

Интересной личностью был галичанин, бывший переводчик, с немецкой фамилией Гут. Молодой, образованный и мягкий человек. Перед нашим приездом он бежал из лагеря домой. История этого дела такова. Гут подавал прошение, чтобы его отпустили из плена, ссылаясь, вероятно, на свое действительное или мнимое немецкое происхождение. Вести из учреждений приходили весьма обнадеживающие. Со дня на день его должны были отпустить. Но потом все затихло. Прождав несколько месяцев, Гут решил пробраться домой в Галичину. Достал гражданскую одежду, немного денег и скрылся из лагеря. Поездом он проехал всю Германию, но был задержан на старой границе с Польшей. Беглеца привезли обратно и посадили в карцер. По отсидке нескольких недель его выпустили, но лишили должности переводчика.

При нас Гута как-то наказывал комендант лагеря. Наказание было военное. Под команду унтера Гут ложился, бегал, полз по-пластунски. Продолжалось это до тех пор, пока у бедного Гута не начались судороги.

Наказание не минуло и меня. Товарищи с некоторых пор жаловались на малые порции супа и наседали на меня, чтобы я доложил коменданту. Желание я исполнил. В результате баланды не прибавилось, но в первое же воскресенье комендант проделал со мною ту же экзекуцию, что и с Гутом. Погоняв меня час, комендант устал. Я старался не подать виду, но наказание не произвело на меня большого впечатления. Хуже была урезанная порция, которую мне стали выдавать. Наградой же было сочувствие товарищей.

Страшны были налеты авиации, особенно ночные. При тревоге мы прятались в неглубоком земляном бункере, вырытом рядом с бараком. Замирал весь город. Вначале еще бывала надежда, что самолеты летят в другое место. Но когда напряженный слух улавливал отдаленный грозный гул, надежда исчезала. С приближением самолетов сердце, казалось, падает в пропасть. Гул нарастал. Начинали бить зенитки. По небу метались прожекторы. Теперь одна мысль владела сознанием: «Хоть бы бомбили не нас!» Но вот с высоты доносится вой падающих бомб, а затем разрывы. Начинает гореть город. Срываясь с высокой скрежещущей ноты, в землю врезываются сбитые самолеты. Страшная феерическая картина разрушения и смерти!

Город тяжело пострадал. Целые районы превратились в застывшее каменное море, где волнами стояли гряды битого кирпича — остатки жилых кварталов. В газетах и по радио истерические речи Геббельса: «Отмщение придет!»

В сентябре 1943 при утреннем построении комендант отобрал десять человек, подлежащих отправке из лагеря. В их числе был и я. Уезжать из лагеря не хотелось — где еще найдешь такую легкую работу? Но, с другой стороны, может быть на новом месте бомбежка будет полегче? Комендант, мне кажется, отправляет нежелательный элемент.

8. Лагерь в Дене

На местной станции к нам присоединили еще десять человек и повезли на север. Станции в больших городах были уже полуразрушены. В Майнце мы застряли на две недели — расчищали улицы после бомбежки. Потом нас повезли дальше. У г. Ремагена пересекли Рейн и сошли на совсем небольшой станции под названием Арбрюк (в переводе — «мост через реку Ар»). Станция расположена приблизительно в 50 км на юго-запад от Бонна в гористой местности Айфель.

Невысокие горы, окружавшие станцию, покрывал еловый лес. Местность казалась дикой и необжитой. Только кое-где на солнечных склонах были разбросаны светло-зеленые платочки виноградников.

Нас погнали вдоль быстрой реки Ар, несущей свои воды к Рейну. Вскоре горы расступились, мы свернули и пошли вдоль полноводного ручья. Пройдя около километра, минули древнюю водяную мельницу с запрудой. Еще через полчаса прибыли в деревушку под названием Ден. Деревушка расположилась в узкой долине между двумя рядами гор. Налево, на пологом склоне — белели немногие домишки жителей. Направо, в тени крутой горы, покрытой темным лесом, — выстроилась ровная линия зеленых бараков.

Мы смотрели на темные горы, сдавившие долину, и неприятное чувство оторванности от всего мира овладело нами. Первым отозвался москвич Василий. Упавшим голосом он произнес:

— Выморят они здесь нас голодом! Никто никогда и не узнает! Будет еще хуже, чем в Нюренберге в 41 году!

Нас подвели к одному из бараков с большой вывеской: «Русские пленные. Вход посторонним воспрещен». Два первых окна барака были закрыты решетками. В бараке нам отвели две комнаты, в которых разместилось по десять человек. В комнатах были расставлены двухэтажные койки, застеленные серыми одеялами. Еще одно одеяло лежало в ногах. Я выбрал второй этаж угловой койки. Посредине комнаты стояла чугунная печь. В противоположном конце от двери — умывальник и уборная. Все выглядело неожиданно опрятно. Но не эти удобства были главным. Питание и работа занимали нас больше всего.

Был полдень. Вскоре пришел солдат, взял двух человек и повел по узкой асфальтированной дорожке, шедшей между бараками и лесом к большому зданию, расположенному впереди бараков. В здании, как мы узнали позже, была столовая и клуб для солдат, там же находилась кухня, вход в которую был со стороны леса. Повар налил в кастрюлю супа, а в миску всыпал вареной картошки. Суп был густой, брюквенный, в нем даже плавали ниточки вермишели. Когда все поделили, то увидели, что обед вовсе не плохой.

После обеда солдат повел нас на склад и мы вместо колодок получили прочные ботинки. Теперь у многих зародилось опасение, что немцы просто включили нас в армию. Но солдат объяснил, что мы будем работать в лесу и потому нам необходима нормальная обувь.

Новость о работе в лесу вызвала снова волнения. Какая же будет норма? Если семь кубометров, как в советских лагерях, то нам и густая баланда не поможет!

Вечером получили кофе и хлеб с кусочком маргарина на следующее утро ввиду нашего раннего ухода на работу, еще до открытия кухни.

Солдат пересчитал нас без построения и запер дверь. Мы еще долго обсуждали события этого примечательного дня…

Утром, в пять часов, солдат открыл дверь и прокричал: «Подъем!» Причем наружную дверь оставил открытой. Около шести часов явился пожилой сутулый немец в истертой кожаной тужурке и с большим допотопным револьвером у пояса. Мы выстроились и пошли на склад получать топоры и пилы.

На работу шли вдоль того же полноводного ручья под названием Кисселинг Бах. Затем, в конце селения, свернули и пошли по грунтовой дороге вдоль меньшего ручья, Ден, одноименного с названием деревушки, где мы поселились. Ручей зарос кустарником, но кое-где попадались лужки. По другой стороне долины шла параллельная тропа, почти совершенно скрытая зарослями орешника. В будущем этой тропе предстояло стать нашей жизненной магистралью.

Грунтовая дорога скоро перешла в тропу. Горы сдвинулись. Они были покрыты ельником, но попадались и светло-зеленые буковые рощи.

Старик шел впереди, видимо не боясь, что мы разбежимся. После часа ходьбы он свернул на узкую тропинку, и мы стали подниматься в гору. В лесу мы заметили, что некоторые деревья повреждены осколками или вовсе срезаны. Старик объяснил, что мы находимся на территории стрельбища. В окружности около 20–25 км никто не живет. Раньше на этом пространстве были расположены семь деревень, но теперь они все покинуты. Стрельбище принадлежало зенитчикам. Их орудия стояли где-то на северо-запад от нас. В определенные дни зенитчики стреляли по большому баллону, который тащил старый самолет. Мы же, как и старик, были приписаны к лесничеству, и наша работа состояла в рубке поврежденных снарядами деревьев.

На одной из полянок старик сбросил свой тощий рюкзак, и мы по его приказу развели костер. С этой процедуры и в дальнейшем мы будем начинать свой рабочий день в лесу. Около костра будем отдыхать, греться, обмениваться последними известиями и судачить со стариком.

Минут через пятнадцать старик поднял нас, выбрал, кто покрепче, и раздал им топоры. Затем показал, как подрубаются деревья. Остальные взяли пилы и начали валить подрубленные деревья. Работа в лесу для большинства из нас была новинкой, но, судя по темпам, установленным стариком, наши опасения в отношении высоких норм были напрасны.

В полдень, взглянув на большие карманные часы, старик послал двух пленных в лагерь за супом. Посланные вернулись часа через два. На палке они притащили бачок с супом.

Лесничество, конечно, понимало, что при одном старике мы имеем все возможности разбежаться, и для предупреждения решило создать нам терпимые условия жизни. Следует сказать, что бежать почти из любого рабочего лагеря не представляло большого труда. У немцев никогда не было достаточно людей для охраны пленных. Сдерживали пленных от побега боязнь новых лишений, наказания и общая бесперспективность побега. Многие опасались бежать к «своим», загодя объявившим пленных изменниками. Не было большого желания и подаваться в партизанские отряды оккупированных немцами стран. Все же по сравнению с пленными других стран советские бежали гораздо чаще, но их быстро ловили или же они сами возвращались.

В лагерь вернулись уже в сумерках, усталые и голодные.

Утром за нами пришел другой старик, пониже ростом и потолще первого, в грубой брезентовой куртке. Он оказался строже и молчаливей. Старики по очереди гоняли нас на работу.

Первое время мы работали усердно. Вскоре стали заправскими лесорубами. Шутили: «Ну, теперь не страшно и в Сибирь! Норму выполним!» Но постепенно, пользуясь добротой наших стариков, стали работать меньше. Усердно трудились только тогда, когда приходил лесничий в зеленой форме с пучком какой-то травы на шляпе. Но стоило ему отойти, и в лесу опять наступала мертвая тишина. Пленный, держась за пилу или топор, замирал. Если старик кричал — начинали шевелиться во все замедлявшемся темпе. Видя это, старик хватал топор и как сумасшедший начинал рубить лес. Устав, садился спиной к нам и, закуривая трубку, говорил:

— Вот французы — те всегда хоть шевелятся, а вас и громом не прошибешь!

Лесничество посылало нас в различные участки леса. Самым дальним был буковый лес на высокой горе километрах в восьми от деревушки. Там всегда летом было прохладно, а зимой долго лежал снег. Это место мы прозвали «Сибирью». Скоро и старики стали говорить: «Ну, сегодня пойдем в Сибирь!»

Кормили нас, в общем, неплохо. В лесах Айфеля водились олени, кабаны, козы и более мелкая дичь. По немецким правилам, охотиться имел право только лесничий. Убив оленя или кабана, лесник отдавал нам голову, и наше питание на несколько дней значительно улучшалось. Однажды мы с аппетитом съели даже лисицу. Каждый день вечером мы варили суп в большой алюминиевой миске. Чаще всего с грибами, благо грибов в лесу была масса, а немцы употребляли в пищу только боровики и лисички.

Лагерь, где мы жили, был формировочным пунктом для солдат, отправляемых на Западный фронт и Атлантический вал. Здесь собирались выздоравливавшие от ранений солдаты из разбитых частей и новопризванные. Месяц тренировки — и лагерь снова пустел. После ухода солдат нас гоняли на уборку бараков.

Комендантом лагеря был престарелый генерал. К нам относился покровительственно. Мы часто дивились — с чего бы это? Заходя в наш барак, расспрашивал о жизни. Мы, кривя душой, жаловались на питание.

Одного генерал не мог перенести — понурого вида пленного. В его представлении солдат всегда должен быть бодр, собран и брав. Но мы, даже поправившись, ходили со взглядом, устремленным в землю, расхристанные и небритые. Сердце старого воина не выдерживало. Он ставил пленного по стойке смирно и начинал его распекать высоким фальцетом. Затем безнадежно махал рукой и уходил. После покушения на Гитлера 20 июля 1944 генерала разжаловали и убрали. Он оказался каким-то боком связанным с заговорщиками. В этом и была разгадка его отношения к нам: генерал был антинацистом.

Десять человек нашей команды были как на подбор разные и со всех концов нашей необъятной родины. Нижнюю койку занимал рослый, красивый парень лет под тридцать, Иван Иванович Иванов. Родом из Казахстана. Самой замечательной его чертой был аппетит. Он мог в один присест съесть целое ведро супа. О своих взглядах никогда не распространялся и ни в какие политические дискуссии не вмешивался. Уже в другом месте и в другое время он открыл мне, что был лейтенантом войск НКВД. На соседней койке, наверху, лежал мой земляк Григорий. У него было тяжелое детство. К своим 26 годам он переменил много профессий и был мастер на все руки. Прекрасный рассказчик. Характер имел эмоциональный, но отходчивый.

Самой красочной личностью нашей команды был москвич Василий. Весельчак, балагур и фантазер. Легко падал духом, был жуликоват, но всегда был хорошим товарищем. Дома работал в торговой сети — продавал пиво и мороженое. Конечно, ловчил и мошенничал. Пределом его мечтаний было кожаное пальто. Мечта почти исполнилась, но помешал призыв в армию.

После нескольких недель жизни на новом месте, в одно, из воскресений, Василий поразил нас всех, но и не только нас… Он развязал свой довольно объемистый мешок и достал гармонь. Растянув меха, заиграл «Катюшу». Услышав игру, к нам влетел проходивший мимо унтер.

— Ты где украл гармонь? — набросился он на Василия.

Василий не спеша достал из кармана тряпочку, развернул и подал унтеру бумажку. В бумажке подтверждалось, что такому-то пленному разрешается иметь гармонь. Подписал документ не кто иной, как немецкий генерал. Унтер был сражен. Эти русские свиньи живут здесь припеваючи, а немецкий солдат терпит всякие невзгоды на фронте!

Чем же Василий заслужил такую высокую награду? Еще до Нюренберга он сошелся с бывшим политруком или комиссаром-евреем. Василий выручал его в критических ситуациях. Еврей, если память мне не изменяет, звали его Семеном, прекрасно говорил по-немецки и внешне мало походил на еврея. Василий отзывался о его уме и находчивости с большой похвалой. Благодаря Семену, оба попали в хорошую команду на большой завод в Нюренберге, где Семен и устроился переводчиком, а Василий, конечно, попал на кухню. Но история на этом не кончается. На заводе работала молодая немка, жена эсэсовского офицера, бывшего на фронте. У Семена с немкой расцвел роман. Через нее и ее знакомых Василий и получил гармонь. Но Василий остался верен себе: он проворовался, и даже заступничество переводчика не спасло от опалы — Василия выпроводили из лагеря.

Теперь у нас каждое воскресенье Катюша выходила на берег, а три храбрых танкиста громили самураев. К сожалению, на этом репертуар Василия и обрывался…

Василий был большой поклонник Ленина. Вспомнив светлый образ Ильича, он становился во фронт, закладывал два пальца правой руки за борт пиджака, вытягивал левую руку на манер нацистского приветствия и произносил:

— Товарищи! Сегодня в ноль-ноль произойдет революция!

Потом качал головой и говорил:

— Мозговитый был мужик!

В его воображении Ленин воплощался в главаря банды домушников, точно рассчитавшего налет на богатую квартиру.

Больше всего на свете Василий боялся самолетов. Завидя подозрительную точку в небе или услышав отдаленный рокот мотора, он начинал трястись как в лихорадке и крупные слезы выступали у него на глазах. Травма относилась к первым дням плена в большом окружении под Минском. По словам Василия, произошло следующее: «После пленения немцы собрали на пригорке тысячи пленных. Уже день клонился к вечеру, когда из-за недалекого леска показалась шестерка самолетов с большими красными звездами на крыльях. Некоторые пленные повскакивали и закричали: „Смотрите, смотрите! Наши!“ Это были первые советские самолеты на фронтовом небе, замеченные бойцами с начала войны. Шестерка развернулась и начала сбрасывать бомбы в самую гущу пленных. Что тут было! Бомбы рвутся, люди давят друг друга! Везде кровь и разорванные тела! Отбомбили и еще листовки сбросили: „Изменникам родины — с приветом!“» С тех пор бесконтрольный страх охватывал Василия при виде любого самолета.

Нередко в бараке по вечерам разгорались споры. Еще никто не боялся высказывать собственные мнения: «свои» были еще далеко, а скрытой улыбки Ивана Иванова никто не замечал…

Вечерние баталии начинал портной, киевлянин Петр. Он ложился на живот, подпирал голову руками и начинал философствовать:

— Как это так получается? У немцев не земля, а одни камни, да еще который год воюют, а люди живут лучше, чем мы в мирное время. Хотя, как сказать, было ли оно мирным? У нас то голод, то коллективизация, то снова голод, то расстрелы. Разве ж это жизнь?

Активным оппонентом был только Василий. Но у него не хватало аргументов. Все его доказательства сводились к тому, что немцы ограбили всю Европу и потому живут хорошо. В спор иногда вмешивался минский учитель Игнат. С высот своего педагогического образования он авторитетно заявлял:

— Знаете, друзья, в коммунизме все же есть что-то положительное.

Белорус Володя, самый старший из нас, не любил спорить. Он лежал на спине, слушал и как будто безразлично смотрел в потолок, но по его лицу пробегали тени одобрения или несогласия. Сам он был последовательным антикоммунистом.

Подводя итог настроениям пленных, можно сказать, что противниками советской власти была колхозная Россия, большая часть «рабочего класса» и все честные люди, у которых не угасла любовь к родине. Сторонниками, кроме советских функционеров, были люди, которых я бы назвал «калымщиками», — представителем их был полублатной Василий. Многих в «советский лагерь» загнали жестокости немцев. Идейных коммунистов мне в плену не пришлось встречать. К концу войны наблюдалась активизация просоветски настроенных пленных, старавшихся, нередко террором, заслужить себе прощение.

Животрепещущей темой было обсуждение того, что нас ждет после возвращения на родину. Ярлык «изменников родины», прицепленный нам, был известен всем. Рядовому пленному не хотелось верить, что, столько пережив, он еще заслуживает наказания зато, что сдался в плен. Моим замечаниям, что советская власть по своему существу антинародна и находится в постоянной скрытой войне с народом и его жизненными интересами, — не верили. Наша же вина, кроме сдачи в плен, усугублялась и тем, что мы удостоверились собственными глазами в лживости советской пропаганды о беспросветной нужде простого люда в капиталистических странах.

Я, как и многие другие подсоветские люди, в душе всегда был верующим. В плену моя вера окрепла. У нас в команде был единственный открыто верующий — кубанский казак Иван. Он стал моим учителем. Продиктованный им 90-й псалом в народной обработке хранится у меня до сих пор.

Время шло к зиме. Начались холодные затяжные дожди. Утром подмораживало. Сначала на горах, а потом и в долинах выпал снег. Не ходили на работу только в снежные заносы. В плохую погоду, разложив костер, долго грелись. Йозеф Блез — старик в желтой тужурке, любил рассказывать. За свой долгий век — ему было за семьдесят — он повидал и пережил немало. Еще на его памяти в горах Айфеля водились волки. С волками были связаны древние сказания об оборотнях. Отец старика еще охотился на медведей.

Говорили и о политике. Старик нас не боялся. Очень высокого мнения был об американской технике. Впрочем, о Гитлере отзывался с похвалой: «Он возродил Германию! Но — война! Все испортила война!»

Жили в деревнях Айфеля, по немецким масштабам, бедно. Не хватало земли. Крестьяне держали скот, небольшие виноградники, огороды. Зимой работали в лесничестве и на других отхожих промыслах.

Интересовались старики и нашей жизнью. Но получали противоречивые сведения. Рассказывали старикам о гибели пленных зимой 1941-42. Они ахали и повторяли: «Иисус-Мария!»

Помнили в деревнях и о русских пленных Первой мировой войны. Хвалили их работоспособность. Замечали, что мы ростом поменьше и как бы другие люди.

С соотечественниками у нас контактов было мало. В Дене была одна остовка Мария, кстати, моя землячка из Приднепровщины. Она работала у хозяйки, державшей небольшую пивную в солдатской столовой. Впоследствии у Марии был роман с нашим Игнатом — учителем из Минска. В соседней деревне Кисселинг, где жили наши старики, у одинокого крестьянина работала украинка. С нами она старалась не разговаривать и при встречах держалась подальше. Как мы узнали от стариков, у остовки с немцем был роман, о котором знала вся деревня. В этой же деревне, на окраине, в страшной нужде, жила многодетная семья врача-белоруса. Врач подлечивал местных жителей, но заработки у него, по-видимому, были мизерными. Для нас было загадкой, на каких правах он находился в деревне. На нас он смотрел волком.

Зимой, когда свободного времени из-за плохой погоды стало больше, мы начали улучшать питание различными способами. Два друга киевлянина, один сапожник, другой портной, объединили усилия и стали изготовлять тапочки из старой шинели. Дело пошло, товар пользовался успехом у немцев, в том числе солдат. Григорий, мастер на все руки, раздобыл напильник и еще какой-то несложный инструмент, стал делать кольца и брал в починку часы. Володя-белорус начал плести корзины и корзинки и взял меня в помощники. Барак постепенно превращался в кустарную мастерскую, а по воскресеньям — в базар.

Василий, не имевший особых навыков и терпенья, стал изготовлять птиц, отдаленно напоминавших голубей. Туловище и голова вырезались из чурбана мягкого дерева. Крыльями были воткнутые в туловище щепочки. Птица раскрашивалась как можно ярче. Но голубь не привлекал покупателя, а наоборот отпугивал своей примитивностью. Потерпев неудачу с продажей, Василий не сдался. Ему пришла в голову счастливая мысль заняться шантажом. Солдаты из отдаленных бараков шли в столовую мимо нашего окна. Василий примечал наиболее молодого и робкого. Увидев его в следующий раз, он кричал через открытое окно:

— Ты, Ганс, иди сюда!

Солдат удивлялся и подходил. С этого момента его судьба была решена. Василий, подкрепляя свой небогатый набор слов жестикуляцией, указывал на голубя и начинал укорять солдата:

— Что же ты, птицу уже неделю как взял, а хлеб не несешь!

Солдат клялся, что он и в глаза никакой птицы не видел. Но это не помогало. Снова увидев солдата, Василий кричал:

— Когда же ты принесешь хлеб за птицу? Это нечестно! Я буду жаловаться унтер-офицеру!

Останавливались другие солдаты. Жертва конфузилась и вечером совала Василию полбуханки хлеба. От великодушно предложенной птицы отмахивалась.

Следует заметить, что никто из нас на такой фокус никогда бы не решился. Василий, кроме всего прочего, был незаурядный психолог.

Василию же пришла мысль подделать ключ от кладовой, где хранились продукты. Кладовая была в том же здании, что и кухня, только не доходя ее. Проект был сложен, трудоемок и опасен. Он стал возможен по двум причинам. Первая — при уборке солдатских казарм был найден старый ключ. Вторая — объединились усилия Василия и Григория. Василий вложил в дело фантазию и нетерпение. Григорий — умение и настойчивость.

Исполнение проекта началось с того, что Григорий принес из леса хорошо размятый кусок еловой смолы. Вечером, идя позади солдата на кухню за получением ужина, Григорий вдавил смолу в замочную скважину двери, ведущей в кладовую. По оттиску он начал начерно подгонять ключ, чтобы он вошел в замочную скважину. Через неделю Григорий снова пошел за ужином. По дороге он сунул ключ в замочную скважину, предварительно густо натерев бородку мелом. Ключ легко вошел в скважину. При повороте на бородке отпечатались все задерживающие выступы замка. Дальше началась тонкая работа — подпилка и подточка, занявшая больше месяца. Часто на кухню Григорий ходить опасался, чтобы не вызвать подозрений. Однажды, всунув ключ в скважину, Григорий открыл дверь и сейчас же запер. Наступила очередь Василия. Портной пришил ему к шинели внутренние карманы длиной в пол метра. Прождав определенное время, друзья отправились на кухню. Первым, как всегда, шел солдат, за ним Григорий, а позади Василий. В дверях кухни Григорий сманеврировал зацепиться карманом за дверную ручку, на отцепление ушла целая минута. За это время Василий открыл дверь в кладовую, подхватил два хлебных кирпичика и одну пачку маргарина и сунул их в свою калиту. Когда Григорий отцепился, Василий уже стоял в дверях.

В бараке друзья поделились добычей со всеми остальными. Разузнав, каким образом были добыты продукты, мы единодушно осудили проект. Риск был слишком велик. Из-за лишнего куска хлеба никому не улыбалось идти в концлагерь. Наше решение, впрочем, не произвело никакого впечатления на Василия. Экспроприация время от времени продолжалась…

Однажды всю нашу команду отправили на работу в предместье Кельна. Город пострадал от налетов авиации и возникла острая нужда в жилплощади. Несколько недель мы строили бараки. Жили в соседнем лагере военнопленных. Условия жизни в этом лагере были хуже наших, но вполне терпимые. В этом лагере мы впервые встретили пропагандиста РОА, довольно часто посещавшего лагерь. Он вел беседы об Освободительном Движении и генерале Власове, снабжал также литературой. В оценке будущего у него проскальзывали пессимистические нотки. Все сознавали, что время упущено. В лагере уже существовала просоветски настроенная группка, старавшаяся верховодить и запугивать остальных. Пропагандист, также бывший военнопленный, пытался устранить недостатки лагерной жизни, но прав у него было немного. Все зависело от доброй воли коменданта. Однако повсеместное улучшение бытовых условий военнопленных в 1943-44 и, следовательно, спасение многих жизней если не целиком, то частично — результат стараний ген. Власова и его окружения.

Возвращаясь однажды с работы — это было в воскресенье — мы повстречали небольшую группу девушек-остовок, шедших на пикник к Рейну. Одна из девушек, завидев нас, пришла в большое волнение и отдала нам все свои скудные запасы еды, затем побежала, отняла бутерброды у подружек и, догнав, тоже вручила нам. Охваченная жалостью, она не замечала, что мы вовсе не выглядим голодными. Но как трогает такая доброта пленное сердце!

До высадки десанта в Нормандии летом 1944 союзная авиация нас не трогала. Бомбили, и неудачно, только небольшой мост через реку Ар. Но положение изменилось с приближением фронта к границам Германии. Теперь налетам подвергались не только военные объекты, но и деревушки.

При появлении самолетов мы прятались в бункере под горой, в двух шагах от нашего барака. Но это было только по воскресным дням. В будние дни на работе в лесу мы были в абсолютной безопасности.

С воздушными налетами связаны два примечательных случая. Один раз легкий бомбардировщик наметил себе цель в нашей деревушке. Но летел он не вдоль долины между двумя рядами гор, а поперек. Снизившись и сбросив бомбы, самолет уже не успел набрать высоту, врезался в гору выше нашего барака и превратился в металлическую лепешку, облитую маслом. От летчика нашли только несколько пальцев.

Второй случай. Из сбитого самолета выпрыгнул летчик. Его привезли к нам и заперли в комендатуре в пустой комнате. У летчика была прострелена нога и он очень страдал. Оставался он запертым два или три дня без всякой медицинской помощи и питания. Из соседних деревень приходила делегация женщин с требованием повесить американца. Комендант отказал. В воскресенье мы убирали в комендатуре и подсунули под дверь кусок хлеба. Но летчик отрицательно покачал головой и знаками попросил курить. Наблюдали мы за ним через замочную скважину. Тогда в бумажке мы ему подсунули несколько свернутых закруток и спички. Летчик подполз к двери, взял табак и помахал нам рукой. Вечером его куда-то отправили на специально присланной автомашине.

В этом лагере у нас, кроме случайных, оказались два постоянных врага. Унтер-офицер, приписанный к военному городку, и шофер лесничества, иногда привозивший нам обед. Оба горячо ненавидели нас и старались причинить как можно больше неприятностей. Шофер, еще молодой круглолицый парень, ходил всегда одетый по нацистской полувоенной моде и по-видимому был каким-то чином в партии. На вопрос, почему он не в армии, старик молча показывал на голову. Унтер позже сыграл решающую роль в нашем с Григорием побеге.

Мысли о побеге вернулись ко мне при наступлении тепла весной 1944. Когда меня теперь спрашивают, почему я так стремился бежать из лагеря, где жизнь, по военнопленным меркам, была терпимой, — я затрудняюсь дать убедительный ответ. Тогда были другие условия, другие мерки, другие настроения. Все мои симпатии в то время были на стороне Америки, защитницы всех угнетенных и оскорбленных. Не наша ли обязанность — чем-то помочь в борьбе за правое дело? Я был уверен, что сильнейшая страна в мире продиктует справедливые условия мира послевоенной Европе и поможет нам в предстоящей борьбе за свободу России. Это мнение было распространено среди многомиллионной и многонациональной массы рабов Третьего Рейха. Как оказалось, мы еще раз ошиблись…

Практическая часть подготовки состояла в сушении сухарей и поисках товарища. Последняя задача оказалась нелегкой. Пройдя хорошую школу пленной жизни, никто из этого лагеря бежать не собирался. В конце концов, я пошел на провокацию и начал раздувать широко циркулировавшие среди пленных опасения, что при приближении американцев нас всех расстреляют. Наибольший успех я имел у Ивана К., но при наступлении намеченных сроков побега он решительно отказался, заявив, что только ненормальный может думать о побеге.

Пришло и ушло лето. Два события последовательно меняли мои планы.

В один из погожих сентябрьских дней, когда мы, усталые, возвращались с работы, кто-то толкнул меня и сказал: «Там позади двое наших русских, убежавших из плена!» Старик, как всегда, шел впереди. Я отстал и свернул по указанному направлению в кусты. На полянке увидел стоявших беглецов. Один был среднего роста, широкоплеч и уже немолод. Лицо заросло седой щетиной. Второй — высокий чернявый татарин, гораздо моложе первого. Оба были в плачевном состоянии, крайне измождены, в изорванной одежде и обуви. У пожилого по щекам катились слезы. Времени было немного, я отдал им пайку хлеба и сказал, чтобы они завтра встретили нас.

Все мы были очень взволнованы встречей и долго обсуждали событие. По понятным причинам, больше всех судьбой беглецов заинтересовался я…

На следующее утро они уже ждали нас у места работы. Я передал беглецам собранные продукты, спички, а также иголку с нитками. Немного побеседовали. Старший по возрасту представился капитаном Георгием Выгонным, младший — замполитрука Мамедовым. Они находились при зенитной батарее, стоявшей где-то на границе Франции. Один из немецких солдат, в прошлом коммунист, пообещал сообщить, когда пленным будет необходимо бежать. После высадки десанта в Нормандии, думая, что Германии предстоит немедленный крах, солдат дал сигнал. По какой-то причине беглецы пошли не на запад, а подались на восток. За несколько месяцев бродяжничества они вконец изголодались, выбились из сил и готовы были явиться с повинной. Но тут они встретили нас. Несколько дней следили за нами, затем решили подойти.

Теперь каждый день беглецы пробирались к нам, и мы помогали им чем могли. Но скоро забота о них перешла ко мне одному. Я показал беглецам лесную дорогу к нашему бараку, и они стали спускаться по горе чуть ли не к самым дверям. Наш сапожник отремонтировал им обувь. Нашлось также кое-что из одежды.

Вид и душевное состояние беглецов произвели на меня большое впечатление. Легко было убедиться, что побег дело нешуточное и на последствия не следует закрывать глаза, как я делал при первой попытке. В результате я заколебался…

Но произошло еще одно непредвиденное событие. На станции при очередном налете авиации был разбит продуктовый склад. Нашу команду погнали на спасение всего уцелевшего. Я остался в бараке, так как числился больным. У меня был нарыв на подъеме левой ноги, но к этому времени нарыв зажил, я же продолжал хромать и делал вид, что все еще не могу работать.

Стражниками при команде были наш враг унтер-офицер и еще один солдат. Пленные вытаскивали из-под обломков рухнувшего склада продукты и складывали их в ящики. Ящики затем грузились в автомашину и увозились. Григорий не выдержал соблазна и сунул за пазуху две коробки рыбных консервов. Унтер, как ястреб следивший за пленными, заметил и выпустил автоматную очередь над головами Григория и его напарника по работе Игната. Тут же унтер поклялся, что наутро расстреляет Григория.

Домой вернулись все в подавленном настроении. Григорий был уверен, что угроза унтера вовсе не шутка. Он решил бежать. Сначала он вызвал в умывальник Игната, с которым работал, и предложил ему составить компанию. Игнат заколебался, а затем отказался. Тогда Григорий обратился ко мне. Я понимал, что другого подобного случая не представится, и сразу же согласился. Мы стали собираться. Мои вещи легко поместились в карманах шинели. План был прост. Скоро придет солдат, как обычно, возьмет двух пленных и поведет их на кухню за едой. Пойдем мы с Григорием, От кухни до лесу — два шага…

Я склонен думать, что Григория не расстреляли бы. Отсидел бы положенный срок в карцере — и все. На это указывало то, что его не отделили от всех и пришедший вечером солдат ничего не знал о случившемся. Но уверенности в таком исходе дела не было. Немцы в те времена легко расстреливали своих граждан, пытавшихся что-либо стащить из разбитого бомбежкой дома. Почему они должны были жалеть пленного?

Уходили последние минуты. Мы стали прощаться. Василий по обычаю всплакнул, расставаясь со своим дружком Григорием.

9. Второй побег

Когда пришел солдат, мы были готовы. В темноте, по знакомой дорожке пошли за солдатом. Повар сложил заранее приготовленные двадцать паек в одну миску и налил кофе в кофейник. Мы вышли за дверь. Солдат задержался, беседуя с поваром… Поставив возле двери кухни миску с хлебом и кофейник, но взяв свои порции, мы бросились в лес. Но не тут-то было! Лес отбрасывал нас назад. Всюду мы натыкались на ветви и стволы деревьев. Оставив попытки пробиться в лес, мы побежали дальше по дорожке. Минули разбитый при бомбежке дом, еще один дом и выбежали на дорогу, которой ходили в лес. Не прошло и десяти минут — начал накрапывать дождь, скоро перешедший в ливень. Холодные струи покатили по спине и груди…

Куда дальше? При планировании побега я многое учел, но о том, где провести первую ночь, не подумал. Не знали мы и места, где обосновался капитан со своим другом. Но тут счастливая мысль осенила меня: пещера! Мы спрячемся в пещере! Она была в районе «Сибири», на склоне, ниспадавшем к небольшому ручью. Вход в пещеру был мал и незаметен, но внутри — сухо и просторно. Обнаружил пещеру я случайно, когда во время работы спустился к ручью напиться воды.

Я опасался, что в темноте нам придется долго искать вход. Но, следуя вдоль ручья, мы очень скоро наткнулись на него. Выжав воду из шинелей, мы легли на сухой песок и, прижавшись спинами друг к другу, накрылись мокрыми шинелями. Дрожь пробирала тело, но, утомленные бегом и событиями дня, мы начали засыпать. Вдруг, совсем близко над головой раздался громкий, скрипучий визг. Еще не шевелясь и не открывая глаз, я вообразил картину: большая змея свесилась над нами и издает эти странные звуки. Мы поспешно вскочили. Григорий достал зажигалку. Вспыхнувший огонек осветил целое семейство летучих мышей, висящих на невысоком потолке. Успокоившись, мы натянули на уши пилотки и снова улеглись спать.

Проснулись от холода. Из входного отверстия пробивался неяркий свет хмурого осеннего утра. Позавтракав мокрой пайкой хлеба, мы начали составлять план дальнейших действий. Прежде всего необходимо установить контакт с товарищами. Затем встретиться с капитаном. После этого уже переходить к планам дальнего прицела.

Подождав, пока, по нашим расчетам, команда будет уже в лесу, мы выбрались из пещеры и начали осторожно пробираться по лесу. Еще издали мы услышали глухой стук топоров. Ну, слава Богу, в команде, кажется, ничего не произошло и мы никого не подвели. Прячась за стволы деревьев, мы подошли ближе. Ребята нас заметили и позвали Василия. Глядя на его расстроенное лицо и слезы, мы только теперь осознали всю серьезность нашего положения. Мы — отрезанный ломоть! Какой барак ни есть, а все же дом! Сжались наши сердца.

Василий рассказал, что сегодня утром команду целый час держали в бараке и все были уверены, что произойдут какие-то крупные перемены. Но потом, как всегда, пришел старик и повел всех в лес. По-видимому немцы решили, что побег произошел благодаря угрозе расстрела. Григорий, сбежав, прихватил меня. Вина таким образом косвенно падала на унтера. С Василием договорились, чтобы он сообщил капитану о нашем побеге и пусть капитан составит план встречи.

Остаток дня мы провели в пещере. Я думал, что одно хорошо в этой истории: не я уговорил Григория бежать — он был видимым инициатором, и, если настанут тяжелые времена, он меня винить не будет.

На следующее утро пошли на свидание. Василий все исполнил, как было условлено. План встречи, составленный капитаном, таков: когда наступят сумерки — идти нам на «сибирскую» гору, на дорогу, ведущую к вершине. Капитан с товарищем будут на вершине и начнут спускаться вниз. При этом они будут петь «Катюшу». Мы в свою очередь должны, подымаясь, тоже петь эту песню. Где-то на полдороге мы встретимся. В заключение Василий передал нам немного продуктов.

Дождавшись вечера, мы пошли на гору. Вскоре действительно услышали слова: «Ой ты песня, песенка девичья…» Мы подхватили: «Ты лети за ярким солнцем вслед…» И так, распевая, мы начали сближаться, пока не различили впереди две темные фигуры. Сердечно поздоровались. Все повеселели. В кромешной тьме повели нас капитан с товарищем в свое логово. Ничего не видя, мы с Григорием оступались и падали. Тогда наши проводники сняли ремни и мы, держась за концы, пошли увереннее. Шли мы по тропинке на противоположном склоне горы, а не по той, по которой всегда ходили на работу и к деревне. Шли долго, пока не услышали бульканье ручья, впадавшего в Ден. В будущем, в непроглядную темь, дождь и метель, шум воды, падающей с двухметровой высоты, будет нам путеводным маяком, сигналом конца трудного пути и скорого отдыха.

Перебредя ручей, мы свернули налево. Как раз напротив водопада начали подъем на гору. Капитан предупредил, что это самая трудная часть пути.

Действительно, мы несколько раз обрывались и скользили вниз по крутой горе. Но в конце концов, цепляясь за ветви деревьев и кустарник, мы взобрались наверх и уперлись в отвесную скалу. В нескольких шагах отсюда вдоль скалы и находилось жилище беглецов. Это был незатейливый шалаш из поставленных наклонно к скале ветвей ели. Шалаш был мал, и, мы, сидя, едва поместились в нем. Почти всю ночь я не спал. Несколько раз вылезал размять ноги, но холод снова загонял меня внутрь.

Утром я рассмотрел окрестности. Место было выбрано очень удачно: закрытое со всех сторон горами и лесом и труднодоступное. Отвесная скала, возле которой я стоял, была метрах в пятидесяти от невидимого журчащего и булькающего внизу ручья. С этой стороны горизонт закрывала большая гора, покрытая буковым лесом. В сторону долины речушки Ден скала поднималась вверх, а затем круто обрывалась в долину. Отсюда с высоты открывался прекрасный вид на оба конца долины и большую дорогу. Позади за шалашом скала опускалась до высоты человеческого роста. Выступающие корни деревьев позволяли подняться на верхнюю часть горы, покрытую густым еловым лесом. Путь по этой части горы мы позже назвали «верхней дорогой».

К нам попасть можно было тем путем, которым мы пришли: карабкаясь по заросшему деревьями и кустарником крутому склону, или же по звериной тропинке, шедшей вдоль скалы в противоположную сторону от долины реки Ден и пересекавшую тропинку, шедшую вдоль ручья, довольно далеко от шалаша. Но и эта дорога была труднопроходима.

Промучившись всю ночь, мы решили немедленно начать строить новое жилище, но уже не шалаш, а землянку. Шалаш же превратить в кухню.

Место выбрали в нескольких десятках метров от шалаша в сторону большой дороги, где отвесная скала круто поднималась вверх и нависала над небольшой площадкой у основания. Рыть землю оказалось нетрудно, даже палкой. Грунт состоял из песка и мелких камешков, когда-то оторвавшихся от скалы. Вечером я сбегал и принес давно запрятанную мной на всякий случай лопату. К ночи яма была готова. В ней и заночевали.

На следующий день мы срубили лопатой несколько некрупных елок. Ствол пошел на балки, а ветками покрыли крышу. Оставили не закрытым небольшое четырехугольное отверстие для входа. Затем на крышу навалили песок из ямы. Внутри пол землянки устлали сухими иглами ели. В землянке можно было лежать, вытянувшись во весь рост, и сидеть, не касаясь головой крыши.

Разместились по жребию. Место у входа досталось Мамедову, за ним лег Григорий, затем я, а за мной капитан. Григорий на веточке повесил свой будильничек. Будильник показывал время, но не звонил. Благодаря способности просыпаться в назначенное время, роль будильника исполнял я. Мамедов из ветвей сплел крышку для входа, и у нас стало совсем уютно. В следующие дни мы выкопали в лесу и посадили вокруг землянки для маскировки несколько елок. Теперь даже с воздуха нас нельзя было обнаружить.

После постройки жилья неотложной задачей стала добыча пищи. Котелок супа, а иногда и немного хлеба или картошки оставляли нам у костра товарищи, точнее Василий. Впоследствии это перешло в традицию. Каждый день, при наступлении темноты, мы отправлялись на место работы команды. Где-нибудь невдалеке от костра, под ветками, мы находили котелок с супом. Но котелка супа на четырех человек не хватало… Необходимо было и самим добывать провиант.

Костер обычно еще дышал жаром, и мы долго грелись, обсуждали свои проблемы. Иногда Василий оставлял записку под котелком. В ней он сообщал последние новости. Так, вскоре он написал о том, что, по сообщению коменданта, нас поймали и отправили в концлагерь.

Мои товарищи, переговорив между собой, предложили мне стать командиром нашего отряда беглецов. Но я сразу же поставил условие, о котором уже думал много дней: мы не можем сдаваться еще раз в плен. Нас собралась целая банда, и немцы никогда не поверят, что мы не занимались грабежами. Иначе говоря, в случае поимки нам грозил концлагерь и почти верная смерть. Поэтому, если возникнет необходимость, не следует останавливаться перед крайностями в защите нашей свободы. Теперь, когда стали известны некоторые секретные документы, — не приходится сомневаться, что я был прав. Товарищи сразу мне ничего не ответили…

Под моим минимальным руководством был совершен первый, как мы называли, «поход» в деревню за пропитанием. Отправились мы около 12 часов ясной и безлунной ночью. Подмораживало. На верхнюю часть горы мы поднялись у кухни. Шли налегке, без шинелей. Так поступали и в дальнейшем, независимо от погоды. Начиная поход, я засунул правую руку за борт пиджака и перекрестился мелким крестом. Позже я заметил, что то же делает и Григорий. Даже Мамедов старался отстать и что-то про себя шептал. Только капитан безучастно шагал, ни на что не обращая внимания.

Подойдя к баракам, мы спустились вниз. Минут пять прислушивались, но все было спокойно. Пересекли мост и центральную улицу. На соседней улочке находился склад. Как мы и предполагали, дверь в склад была открыта. Спустились в подвал. Обнаружили в одном углу картошку. Она была мелкая и вялая, немцы ее уже не употребляли для еды, но для нас это была ценная находка. В другом углу мы нашли старые мешки. Набрав побольше картошки, мы двинулись назад той же горной дорогой. Тут я решил сократить путь и завел свой отряд в такие дебри, что мы едва выбрались под утро.

Этот эпизод и мое условие привели к моему раннему падению с должности командира отряда. Григорий от имени остальных сообщил, что мое условие не может быть принято. «Если мы убьем немца, — сказал Григорий, — то нас уже ничто не спасет! А так еще будет надежда!» После этого установилось безвластие и строгая демократия. Справедливости ради следует сказать, что наиболее полезным членом нашего отряда стал Григорий. Ему принадлежала инициатива рискованного похода на солдатскую кухню и многое другое.

Обеспечив себя на некоторое время провиантом, мы стали подумывать и о других вещах. В первую очередь — что делать дальше? Оставаться на месте и дожидаться прихода американцев или же идти на запад им навстречу?

Мои товарищи были за первый вариант. Мы хорошо замаскированы, нам помогают друзья. Есть и другие возможности добывать пропитание. Особенно за этот вариант ратовали капитан и Мамедов, вкусившие бесприютного шатания по незнакомым местам. Ко всему этому и зима была на носу. На этом и остановились.

Я все же решил произвести на всякий случай глубокую разведку. До рассвета я уходил по тропинке, шедшей вдоль ручья на запад. Тропа через несколько километров выходила в долину реки Ар. Эту долину, при походе в Бельгию, нам предстояло бы пересечь. Из своего убежища в кустах я целыми днями вел наблюдения. Оказалось, что на противоположной стороне долины стоят часовые в черной форме, несомненно эсэсовцы. Об открытии я сообщил товарищам. Мы пришли к убеждению, что там расставлены заградительные отряды. Это предположение было добавочным аргументом в пользу решения не рыпаться с места. Как оказалось впоследствии, мы ошиблись. В лесу на той стороне долины шло строительство стрельбищ для нового оружия Фау-1. Вскоре мы услышали взрывы и характерный удаляющийся пульсирующий звук. Били по целям на территории Франции и Бельгии, занятых союзными войсками.

В эти дни шатанья по лесу я нашел прекрасный охотничий нож, вероятно потерянный лесником. Из нас всех только я не имел ножа, но теперь я перещеголял всех. Позже я не мог представить себе, как я обходился без него.

Обычно светлые часы суток мы проводили в землянке, настороженно прислушиваясь ко всяким внешним звукам. Иногда засыпали на короткое время и, вздрагивая, просыпались. Это было сплошное терзание нервов. Лежишь и думаешь — вот идут солдаты или лесник с собакой. Собака, естественно, сразу же учует нас. День длился бесконечно, и тошнотворный страх не покидал нас ни на минуту. Интересно отметить, что страх наваливался на нас только в землянке. В лесу его не было.

С глубокой радостью мы встречали приближение сумерек. Начинались разговоры и споры. С самого начала совместной жизни мы разделились на два лагеря. Капитан и скупой на слова Мамедов стояли на просоветских позициях. Впрочем, Мамедов иногда изменял своему другу и старался нейтрализовать накалившуюся атмосферу. Мы с Григорием образовали антисоветский блок.

Капитан был из бедной белорусской крестьянской семьи. Малограмотным пошел в армию. Остался на сверхсрочную и через много лет дослужился до капитана. Не начнись война, он был бы уже майором. Типичный советский продукт. Повторял заученные фразы. Жизненная логика шкурническая: «советская власть сделала меня капитаном, значит она хороша, и я должен ее защищать, впрочем не до смерти!» Вместе с этим нельзя отрицать его практических военных знаний и крестьянской смекалки. В старое время из него вышел бы хороший вахмистр.

Ночами мы кричали и спорили так, что казалось — поднимается крыша землянки. Крик компенсировал наши дневные страхи.

Питались мы скудно. Ели два раза в день. Утром перекуска. Когда темнело, очередной повар отправлялся в шалаш варить суп. Прежде всего он спускался к ручью и набирал воды в мармеладное ведро и еще какую-нибудь посудину. Величина картофельной порции на суп заранее утверждалась. Повар скоблил шелуху с картошки и мыл ее. Картошка в ведерке варилась, пока совсем не разваривалась. К сожалению, ни грибов, ни диких кореньев и трав уже не было. Капитан как-то сообщил, что на вершине противоположной горы растет дикая яблоня. Ее мелкие горько-кислые плоды были почти несъедобны. Согласно рецепту капитана, нам следовало подождать, пока яблоки не прохватит мороз, после чего их надо варить вместе с картошкой. Действительно, яблоки теряли свою горечь и кроме того придавали супу кисловатый вкус и заменяли отсутствующую соль. Оставшись без соли, мы первое время пытались заменить ее золой, но потом привыкли. Страдали только от недостатка еды.

Вечерний суп был центральным событием суток и ожидался с нетерпением. В общем, питались мы хуже, чем в любом лагере. Но какая разница в психическом состоянии человека. Свобода сама по себе придает силы…

При варке пищи принимались все предосторожности, чтобы огонь не был заметен постороннему глазу. Шалаш со стороны дороги закрывали еще сплетенной из ветвей заслонкой. Топили всегда дубом, следуя правилам, установленным капитаном. Дуб дает больше жару и меньше пламени, чем елка. Для заготовки топлива выделили одну ночь в месяц и шли на гору, где стояли молодые дубки, по какой-то причине высохшие.

Особые меры принимались для маскировки следов. Протоптанную дорожку в кухню каждый день присыпали листьями. Сознавая конечно, что если кто забредет сюда, то непременно увидит и кухню и землянку. Кроме этого, кухня вся провоняла дымом, особенно далеко ощущаемым, когда выпал снег. Наибольшие старания в маскировке проявил Мамедов. На всех подходах и близких тропинках он разложил поперечные палки и ветки. Если при проверке палка оказывалась не на своем месте, значит кто-то проходил по тропинке. Событие настораживало.

Опасность нам грозила с двух сторон. Наибольшая — от опытного и близко знакомого с территорией лесника. По утрам он нередко охотился на оленей, кабанов или коз, сидя на специальных 10-12-ти метровых вышках. С высоты он хорошо и далеко обозревал окрестности. Хотя мы и изучили расположение вышек, но попасться на глаза ему было легко. Мог лесник заметить нас и возвращаясь домой. Поэтому мы вскоре прекратили всякие дневные хождения и полностью перешли на ночную жизнь. Опасались также солдат, которые находились где-то за противоположной горой. Но где — мы никогда так и не узнали.

О том, что наши страхи оказались вполне обоснованными, я расскажу несколько позже.

Огромным плюсом было то, что лес принадлежал военному ведомству и доступ гражданских лиц был ограничен лесниками. Ночью в лесу было совершенно безопасно.

После месяца лесной жизни у нас установились твердые правила гигиены. Раз в месяц мы купались и стирали нижнее белье. Купались на открытом воздухе. Но вот какой водой — теплой или холодной — мыться, мнения разделились. Григорий считал, что холодная вода — лучшее предупреждение простуды. Я же предпочитал подогретую воду. Сторонники холодной воды спускались к ручью и там мылись. Я же на кухне подогревал немного воду, очищал снег с плоского камня, становился на него и мылся, употребляя вместо мыла золу.

Простудные опасения не оправдались. Мы не простужались. Но иногда болели. В таких случаях на помощь приходил Григорий. Он строго расспрашивал болящего о симптомах и прописывал лекарство. Одно и то же во всех случаях — жменьку поджаренной ржи. Мешочек с рожью он принес в лес при побеге. Лекарство действовало безотказно. Пациент съедал рожь по зернышку, и наутро болезнь как рукой снимало.

Познакомились мы не только с окружающей местностью, но и с животными — нашими ближайшими соседями. Некоторые из них приняли нас за своих, другие же считали чужаками. Наверху над землянкой росла большая ель. В ее ветвях жила сова. Ель и сова предсказывали погоду. Ель заранее, до непогоды, начинала шуметь, а сова — аукать. На нас сова не обращала никакого внимания и жила по своим совиным обычаям. Через долину реки Ден, на противоположной горе, обитало многодетное семейство барсуков. Мама с папой пришли нас однажды навестить и перепугали до смерти. Было это днем. Вход в землянку был открыт. Вдруг мы слышим шелест листвы на дорожке. Впечатление было такое, как будто идет человек. Мы застыли. Но тут две любопытных мордочки появились в рамке входного отверстия, понюхали воздух, повертели головами и спокойно ушли. Напротив, на горе, жил старый козел. Нам он доставлял одни неприятности. Дело в том, что он пил воду из ручья в том же месте, где и мы. Завидев нас, он приходил в большое волнение, бежал на свою гору и поднимал крик на весь лес. Вероятно, от старости, он не блеял, а лаял, как собака. Мы всегда опасались, что, услышав козлиный лай, лесник догадается о присутствии людей.

Близкое знакомство у нас произошло с одной пичужкой, похожей на воробья, но покрупнее и с красными перышками на шее. Она залетела к нам в землянку в декабре, когда снег засыпал землю и деревья, и сразу же облюбовала свисавшую с крыши веточку и уселась на ней. Кормили мы пичужку вареной картошкой, которую она клевала с большим отвращением. Характер у нее был очень стеснительный. Когда птичке кто-либо из нас протягивал палец с приглашением сесть — начинала страшно волноваться и прыгать на веточке, но присаживалась на секунду. Поев, махала крылышками, пробовала чирикнуть, затем чистила перышки. Но тут ее начинал одолевать сон. Поморгав глазками, прятала головку под крылышко и крепко засыпала.

Позже залетели к нам два щегла. Публика эта была нахальная и драчливая. Они гонялись друг за дружкой и били нашу пичужку. Протянутый палец клевали. В конце концов мы их выпроводили. Когда частично сошел снег, пичужка выпорхнула и мы ее больше не видели.

При нашем очередном походе «к огню», кроме котелка супа, мы обнаружили записку, спрятанную под котелком. Василий сообщал взволновавшее нас известие. При очередной уборке солдатских бараков, после отъезда солдат на фронт, ребята обнаружили под одним из матрасов спрятанную винтовку и чуть ли не полмешка патронов к ней. Почему солдат бросил винтовку — осталось неизвестным, но возможно, что он дезертировал. Василий спрятал винтовку за бараком и теперь предлагал нам ее взять, и немедленно. В записке был нарисован план с указанием точного места, где спрятана винтовка.

Несмотря на ясную погоду и полнолуние, мы решили идти. Пошли в полночь. Около часа ночи мы с Григорием стали спускаться вниз, капитан и Мамедов остались наверху. Опасность заключалась в том, что в месте спуска был редкий лес и нас легко было заметить со стороны деревни. Но, по расчетам всеопытного Григория, люди всего крепче спят между часом и двумя ночи. На это мы и надеялись.

Винтовку и патроны мы нашли без труда. Ребята из своего окна наблюдали за нами и после рассказывали, что было, «как в кино»! Винтовка при ближайшем рассмотрении оказалась польского происхождения. Видимо, немцы доходили уже до ручки, если вооружали своих солдат польским оружием.

Любовное внимание к винтовке проявил капитан. Он ее вычистил и постоянно рукавом снимал невидимую пылинку. Ему и была поручена забота об оружии. Сразу же встал вопрос об охоте. Дичи в лесу было немало. Но соблазн мы преодолели: слишком большой риск. Мы могли скрываться только до тех пор, пока о нас никто не знал. Стоит нам себя обнаружить — и наша судьба будет решена, и именно так, как предсказывал я!

Вскоре после обретения винтовки мы наткнулись в лесу на военный брезентовый мешок с зажигательными гранатами и полудюжиной коробок с ампулами морфия. В другом месте нашли спрятанный в яме парашют. Возникло подозрение, что в этом лесу мы не одни. Возможно присутствие разведчиков англичан или американцев. Но не так давно я прочитал, что в горах Айфеля в это время не было союзных разведчиков. Именно поэтому союзники проворонили начало немецкого наступления в Арденнах в конце декабря 1944. По моим сегодняшним предположениям, гранаты и лекарство предназначались для бельгийских партизан, действовавших в Арденнах в 60 км от нас на запад. Парашют же мог принадлежать сбитому летчику.

Вероятно, самая опасная ситуация для нас, когда мы были на волосок от гибели, возникла сразу же после приобретения винтовки. Мы как всегда лежали в землянке с открытыми глазами и прислушивались ко всем внешним звукам. Вдруг ухо уловило какой-то непонятный шум. Звуки усиливались. Я вылез наружу и лег у скалы. Сквозь вершины елей можно было рассмотреть цепь солдат, спускавшихся с противоположной горы. Теперь можно было различить голоса отдельных солдат. Солдаты прочесывали лес.

Мы внутренне заметались! Что делать? Бежать — значит выдать себя. Место, где мы поднимаемся на верхнюю часть горы, просматривается солдатами. Вниз спускаться нельзя — прямо попадаем на мушку винтовок. Мы чувствовали себя крысами, загнанными в угол! Я решил бежать наверх, как только солдаты спустятся к ручью и начнут подыматься к нам. На наше счастье, солдаты сошли вниз, покурили и по тропинке пошли в сторону долины реки Ар.

Кого искали солдаты? Или это были просто полевые занятия? Вернувшись в лес после войны, мне кажется, я решил эту загадку.

О положении на фронтах мы узнавали из сбрасываемых с самолетов листовок, почти всегда с картами расположения фронтов. В первой половине сентября союзники подошли к границам Германии. В этом мы могли наглядно убедиться, наблюдая вспышки молний на западном ночном горизонте. Шли тяжелые бои за первый немецкий город — Ахен. Город пал после шестинедельных ожесточенных боев. После взятия города американцы начали пробиваться к Рейну в самом неудачном направлении — через горы и леса Айфеля. Здесь они надолго и застряли…

Еще два раза мы ходили в деревню на склад за полугнилой картошкой. Последний раз принесли уже остатки. Необходимо было искать новых путей добычи пропитания. Стали регулярно высылать ночные разведки во все четыре стороны. Нередко шли к угловой горе, откуда открывался вид на долину реки Ар и станцию Арбрюк. Ни огонька, ни движения внизу. Только иногда спросонья залает собака и снова все стихнет. Сидя на камне и прислушиваясь к тишине, мы отчаивались, что союзники никогда не придут и война будет тянуться бесконечно.

В один из голодных дней Григорий предложил план похода на солдатскую кухню. Но план требовал подходящей ненастной погоды, чтобы шум леса заглушал наши действия за спиной часового, охранявшего кухню.

Ждать в эту пору года пришлось недолго. Зашумела ель наверху, заухала сова — быть непогоде!

В поход с Григорием отправился я. Шли вершиной горы. Ветер на открытых местах разыгрывался вовсю и бил в лицо колючими снежинками. Против кухни мы начали спуск. Рассчитывали быть внизу после двенадцати часов, чтобы не попасть на смену караула. Часового разглядели, только когда раздвинули ветки кустов. Находились мы в самом подходящем месте — левее двери в кухню и против подвального окна, закрытого решеткой. Часовой мерно шагал от одного угла здания к другому. Когда он проходил мимо нас, до него можно было дотронуться рукой. Память автоматически засекает время, имеющееся в нашем распоряжении — две-три минуты от нас до угла здания в сторону бараков, считая остановку и поворот на углу. В следующий раз, когда часовой минул нас, Григорий вылез из кустов, шагнул вперед, снял решетку с подвального окна, влез в оконный цементный колодец и закрыл над собой решетку. Часовой повернулся и пошел назад по направлению к нам. Миновав дверь на углу, снова повернул и прошел мимо меня. Наступил решающий момент. Если окно в подвал заперто, Григорий вылезет и мы уйдем не солоно хлебавши. Но Григорий не появился. За вторым заходом я проделал те же операции, что и Григорий. В цементном ящике я спрятал лицо, чтобы часовой не заметил светлого пятна. Напряженный слух ловил приближающиеся, а затем удаляющиеся шаги часового. Надавил на раму окна, открывающегося внутрь помещения. Только бы не глубокий подвал! Иначе мы очутимся в мышеловке. Но окно было только на высоте груди.

Григорий уже ждал меня. Ощупью пошли вдоль стен и наткнулись на кучу картошки. Стена привела к лестнице, идущей наверх в кухню. Поднялись. Невдалеке белел холодильник. Григорий открыл дверцу, чиркнул и потушил зажигалку. Часовой огня заметить не мог, так как кухонное окно выходило на другую сторону здания. Григорий начал что-то совать в мешок, затем прихватил несколько буханок хлеба со стола. Спустившись вниз, я набрал пол мешка картошки — столько, сколько, по моему мнению, могло пролезть через окно.

Снова первым полез Григорий. Он поднял окно, прислушался, пропустил часового и, положив мешок под решетку, сам взобрался туда. Затем вылез и спрятался в кустах. Я повторил те же операции. Всего нам понадобилось минут пятнадцать-двадцать.

Домой шли радостные и счастливые. Как мало человеку надо для счастья!

В землянке разглядели добычу. Григорий принес кусок сала, фунта два маргарину и три буханки хлеба. Я — полмешка картошки.

Какое необычайное наслаждение для изголодавшегося организма — хлеб с салом!

В декабре события следовали убыстряющимся темпом. Выйдя как-то к долине реки Ар, мы не узнали прежде тихой и мирной долины. Внизу по дороге непрерывной лентой двигались машины. На путях без огней пыхтел паровоз с тяжелогружеными платформами. Все это направлялось к фронту.

Мы были озадачены и стали вести регулярные наблюдения. Поток не прерывался. Что это могло означать? Подкрепления? Или же немцы готовят наступление? Но союзники твердят о бессилии и близкой гибели Германии! Знают ли они о подходе значительных сил?

На все эти вопросы мы не имели ответа.

Как выяснилось впоследствии, долина реки Ар стала главной артерией, по которой шли войска и техника, снятые с Восточного фронта на запланированное Гитлером последнее наступление Вермахта. Удар, совершенно неожиданный для американцев, пришелся на тихом участке фронта, южнее красивого городка Моншау, и вызвал панику среди союзников.

После начала Арденнского наступления в небе появились немецкие самолеты. Над нашим лесом разыгралась одна из воздушных битв. Пять американских легких бомбардировщиков, как обычно низко и не ожидая отпора, летели вглубь Германии. Откуда ни возьмись появились три новейших юнкерса. Самолеты взмывали вверх и падали вниз под аккомпанемент пулеметных очередей. Один за другим, оставляя черный хвост дыма, падали американские самолеты. Минут через десять все было кончено. Помахав крыльями, юнкерсы скрылись. Видя превосходство немцев, ни один американский летчик не улетел. Смерть предпочли позору отступления.

Мы совсем пали духом. Надежда на скорое освобождение улетучивалась как дым.

Но в ежедневных делах нам сопутствовала удача. Как-то мы с капитаном шли ночью по главной дороге. Возле самой деревни различили на обочине что-то темное. Осторожно подошли ближе. Это была открытая грузовая машина, из которой доносилось тихое похрапывание многих людей. Вероятно, заночевали солдаты по дороге к фронту. Я не выдержал соблазна, подкрался к самой машине и протянул руку через борт. Первое, что нащупал, была толстая полость. Схватил за край, рванул к себе и побежал по дороге. Полость оказалась большой, она тащилась по дороге и затрудняла бег. Отбежав с полкилометра, мы остановились, свернули ее и пошли домой уже лесной дорогой. В землянке при свете лучины рассмотрели добычу. Полость была из толстого черного войлочного материала, из которого на Кавказе шьют бурки. Проделав тысячекилометровый путь, она обрела своих настоящих хозяев. Теперь мы могли спать без шинелей и даже без верхней одежды в самые сильные морозы.

Интересно, что подумали солдаты, вдруг лишившись среди ночи одеяла?

Почти регулярно, днем и ночью, над нами пролетали эскадрильи тяжелых бомбардировщиков — летающих крепостей — бомбить Германию. С аэродромов Франции и Бельгии путь теперь был недалек. О численности машин мы судили по продолжительности гула моторов.

Однажды ночью среди размеренного гула машин вдруг возник иной звук, тонкий, визжащий и все нарастающий по силе. Затем со стороны «Сибири» донесся глухой удар. Мы выскочили наружу и увидели в том направлении небольшое пламя, скоро погасшее. Дождавшись рассвета, мы отправились посмотреть, что случилось. В предрассветной мгле нам представилась следующая картина: на пологом склоне горы, среди редких буковых деревьев лежали два самолета. Один — четырехмоторный бомбардировщик, другой — истребитель, врезавшийся в бок первого. Так, сцепившись, они и упали. На небольшом расстоянии вокруг мы нашли семь человек команды — все мертвые, с нераскрывшимися парашютами. Картина была ясная. Истребитель, охранявший эскадру в полете, протаранил бок бомбардировщика. Команда бомбардировщика спрыгнула, когда до земли уже было недалеко. Летчик истребителя погиб, по-видимому, при аварии — он остался в самолете. Его голова была разможжена. Руки все еще держали управление.

Мы снесли летчиков в одно место и обыскали их. Кроме нагрудных номеров, у них никаких документов не было. Не нашли и ценных вещей. Только в потайном кармане внизу брюк со внутренней стороны мы обнаружили пластиковые коробочки. В них находились вещи, необходимые для побега: тонкий шелковый платок, на котором были отпечатаны границы Германии, колечко с маленьким компасом вместо камня, стальная пилочка в парафинированной бумаге и запас пилюль. Пилюли мы немедленно съели, не подумав, что среди них могли находиться ядовитые, для самоубийства.

Я взял себе кожаные боты, подбитые бараньим мехом. Мои ботинки совсем развалились и были скручены телеграфной проволокой. В них постоянно были или вода, или грязь. Взяли мы и меховые куртки. Карта, а в особенности компас, впоследствии очень пригодились…

Полдня мы трудились, копая могилу для летчиков подсобным инструментом. Кроме этого, вели непрерывное наблюдение за окрестностями, ожидая появления немцев. Но все было спокойно. В каменистой почве нам удалось вырыть только неглубокую яму. На разостланный парашют мы сложили трупы. Летчика из истребителя достать не смогли. Все были молодые, красивые ребята. Закрыв их концами парашюта, мы засыпали могилу и наверх положили груду камней, чтобы не разрыли лесные звери.

В кабине самолета пробовали включить радио, но оно не работало. Срезали кожу с сиденья. К самолетам приходили еще два раза, но ничего нужного для себя не нашли. Немцы все еще не обнаружили самолетов. Из кожи я сшил себе прекрасные ножны для охотничьего ножа.

Теперь мы имели оригинальный внешний вид — в кожаных летных сапогах и куртках, латаных-перелатанных пленных брюках неопределенного цвета, с такими же пилотками на головах. К этому — заросшие щетиной лица и вечная настороженность в глазах и движениях. Ночные бандиты и дневные трусы! Нетрудно себе представить, что бы сделали немцы с нами, попадись мы им в руки…

Зима 1944-45 выдалась на редкость суровая. Много раз срывался снежок, но его развеивали последующие ветры и смывали дожди. Наконец, около 20 декабря, на северном небосклоне собрались свинцовые тучи. Под вечер начал падать снег и шел всю ночь. Когда мы утром встали, все вокруг было покрыто белой пеленой. Под тяжестью снежных одежд ели низко опустили ветви. Настало время, которого мы с таким страхом ожидали. Ходить и днем и ночью из-за оставляемых следов стало опасно. Вдобавок, на белом фоне движущаяся фигура заметна очень далеко. Но ходить надо. Волка ноги кормят!

Пробовали ступать след в след, как индейцы, но оставляемые бесформенные отпечатки были еще подозрительнее. Ко всем прочим бедам, мы лишились и котелка супа. Команда из-за глубокого снега прекратила работу в лесу. Продукты катастрофически таяли. В селение путь был закрыт. Оставался один выход, который мы, впрочем, всегда имели в виду: надо добывать овцу.

Мы с Григорием знали, что овцы находятся в соседней долине, возле покинутой деревни. Предстояло идти в сторону Кисселинга, пересечь гряду гор и спуститься в долину. Овцы на отлете оставались круглый год. Зимой, в снежную погоду, хозяин загонял их в густой ельник. Там было тепло и затишно. Изредка он наведывался и приносил им корм. Все же, из-за проклятых следов, идти в поход опасались. Ждали снегопада с ветром. Ждали недолго. Завыл, заплакал ветер в верхушках деревьев. Застонала старая ель наверху…

По расписанию, в поход предстояло идти мне и капитану. Но как не хочется идти в неизвестность, да еще и в буран! Землянка в такую погоду кажется особенно уютной и безопасной. Но мы с капитаном не выдаем наших чувств и размеренно собираемся: натягиваем сапоги, подтягиваем пояса, застегиваем куртки и последнее — натягиваем пилотки на уши. Как жаль, что у летчиков не взяли и шлемов. Им-то все равно…

Капитан смотрит на меня, я на него. Впалые щеки капитана заросли густой щетиной. Пошли. Чувствую на себе провожающие взгляды… У выхода берем палки. Ветер с яростью набрасывается на нас. Идем к кухне и с трудом поднимаемся на гору.

Еще не совсем темно, но в такую погоду в лесу не встретишь не только человека, но и зверя. Спускаемся по отлогому склону вниз и пересекаем долину и ручей. Дальше наш путь идет по лесной дороге в гору. Идти немного легче, меньше снега да и ветер послабее. Но скоро гора дает себя знать. Всем хороши летные сапоги, но уж очень тяжелы и не приспособлены для ходьбы.

Идем, вероятно, больше часа. Вот и вершина горы. Здесь дорога уходит вправо, а нам надо пересечь открытое место, заросшее высокой и густой травой, с упругими, как у лозы, стеблями. На перевале творится что-то невообразимое. Ветер рвет и мечет, забрасывая лицо пластами снега. Где-то здесь проходит звериная тропа, но теперь найти ее невозможно. На траву лег слой снега, достигающий груди. Снег приходится разгребать руками. Мы как бы плывем в снежном море. Сколько снега оказалось бы у нас за пазухой, не имей мы закрытых летных курток!

Преодолев перевал, начали спуск в долину. Ветер постепенно затихает, только вверху на горе продолжают шуметь ели.

Как найти овцу в почти кромешной тьме, в снегопад, в малознакомой, пересеченной препятствиями местности? Не было ли наше предприятие заранее обречено на неуспех? Нет, мы имели хорошие шансы на удачу! Овцу выдает запах. Особенно на снегу, когда воздух необычайно чист и лишен посторонних запахов. Следовало только уподобиться хищному зверю и положиться на свой нос. Так мы и сделали. Вытянув головы вперед и поворачивая их во все стороны, мы стали втягивать в себя воздух. Первая же попытка дала результаты. Я ощутил слабый запах навоза впереди, немного левее нас. Где-то там, вероятно на противоположной стороне долины, в лесу — были овцы. Капитан подтвердил мои выводы.

Ощупывая палками почву, мы двинулись вперед. Случайно я повернул голову сильно влево, и в нос ударил гораздо более сильный запах. Мы свернули и минут через десять увидели что-то темное на снегу. Это была овца. Отбилась ли она от стада или была больна, мы не стали гадать. С собой мы прихватили несколько вареных картошин, чтобы подманывать овцу и заставить ее идти. Но овца на эту хитрость не поддалась. Тогда связали ремни и пробовали ее тащить. Овца упиралась и не шла. Осталось одно — нести ее на своих плечах. При этом вспомнились слова воровской мудрости, подхваченные у Григория: «Если крадешь что-либо живое — никогда не убивай тут же. Живое легче нести, чем мертвое».

Взвалив овцу на плечи, я понес ее вверх. Даже живая, она была очень тяжела! Мы менялись, делали частые передышки. Особенно труден был перевал, где мы не шли, а ползли. В лесу на дороге было немного легче, хотя снегу значительно прибавилось. Бедная овца иногда слабо блеяла и икала, но не сопротивлялась.

Уже под утро спустились в нашу долину и пропахали в снегу глубокую борозду. Прямо к землянке мы не хотели идти. Пошли в обход на гору и только там свернули налево к землянке. Капитан был послабее меня, он сам, без овцы, с трудом поднимался на ноги после остановок и отставал.

У кухни мы спустили овцу на руки обрадованных товарищей. Все остальное было поручено Мамедову, оказавшемуся большим специалистом по тотальному использованию всех остатков. Первый раз с тех пор, как я попал в плен, я ел настоящий жирный суп.

Утром я ходил наверх смотреть оставленные нами следы. Они почти исчезли. Даже опытный лесник вряд ли бы догадался, что их оставили люди, а не звери.

Позже за овцой ходили Григорий с Мамедовым, и также успешно.

Во второй половине января потеплело и снег начал быстро таять. Американцы с новой силой стучались в двери Третьего Рейха. Фронт стоял уже недалеко от нас. К ночным сполохам прибавился гул отдаленной канонады. Стали доноситься и отдаленные разрывы снарядов крупнокалиберных орудий.

К этому времени у нас произошли большие перемены. К нам присоединился еще один беглец — Игнат. Он ушел, опасаясь отправки команды за Рейн. Может быть, на Игната подействовали слухи, распускаемые Василием. Василий утверждал, что нашу команду немцы непременно расстреляют. Замечу, что это же перед побегом говорил и я. Но Василий даже знал место, где немцы будут расстреливать пленных — Кельнский мост. Сам, однако, не бежал, хотя его мы приняли бы с большим гостеприимством. Помощь нам исходила от него. Игната мы приняли без большой радости — лишний рот, лишний след. Потеснились. Игнат лег в самом углу, за Григорием. Принес он ворох новостей, из которых самой важной и волнующей оказалась весть о строительстве барака по дороге в наш лес. Для раскрытия загадки барака мы выслали дневную разведку. Выяснилось, что барак уже построен. Он стоял в стороне от дороги, под горой, заросшей ельником, и был почти незаметен. К бараку подъезжают грузовые машины, и солдаты вносят ящики и мешки. Барак охраняется часовым. Не было сомнения — здесь, в укромном месте, построен прифронтовой склад.

Следующий наш шаг был предрешен. Глубокой ночью мы лежали на земле у дороги против склада. Дул резкий, холодный ветер. На горе шумел лес. Но холода мы не замечали. Пять пар глаз неотрывно следили за темной фигурой часового, ходившего вдоль барака. Часовому одному в лесу, вероятно, было очень жутко. Удостоверившись в неизменности маршрута часового — от одного угла к другому, мы поползли дальше вдоль дороги и зашли за барак. Двое стали на углах следить за часовым, остальные ножом подкопали землю в средней части барака и, схватившись за край доски, начали ее отдирать. Доска поддавалась с трудом, трещала и скрипела. Когда открылась достаточная щель, в склад полез капитан — самый малый из нас. Он стал высовывать в щель первое, что ему попадалось под руку: четыре плоских ящика и один мешок, вероятно, с мукой. Когда капитан вылез, мы опустили доску на место и постарались рукояткой ножа вдавить гвозди в гнезда. Часовой, по-видимому, ничего не слыхал. А может быть и слыхал, но боялся посмотреть. И даром, винтовку мы с собой не взяли…

Дома рассмотрели добычу. В одном ящике было мыло. Три других имели на крышке изображение большой гончей собаки в беге. Неужели в ящиках какие-то собачьи принадлежности? Внутри оказалось еще десять ящичков, а в них — давно позабытые сладости: шоколад, рахат-лукум и др. Нам попали в руки подарочные пакеты фронтовикам. Много позже я узнал, что собака была эмблемой известной 116 танковой дивизии, прославившейся на Восточном фронте. Дивизия была переброшена на защиту Ахена. Как ни хороши и питательны сладости, но дороже всего нам оказался мешок с белой мукой. Теперь мы имели не только хороший суп, заправленный поджаренной на листе железа мукой, но еще и лепешки к нему. Мыло также очень пригодилось в хозяйстве.

За многие месяцы пребывания в лесу у нас выработались звериные инстинкты ориентации на местности, обострились слух и зрение. Окружающую местность на многие километры мы изучили основательно в дневных и ночных походах. Ориентировались автоматически на всех звериных тропинках. Иногда ночью, в пути, я закрывал глаза — все равно ничего не видно. Тропа, выражаясь современным языком, была запрограммирована в памяти. Члены тела повиновались сигналам, не затрагивавшим сознание. В одном месте низко провисла ветка. Затем делаешь большой шаг, переступая ручеек. Щека улавливает легкое дуновение ветерка: это открылся проход между горами, — до землянки осталось минут 15–20 ходьбы. Вдруг все как по команде останавливаются. Здесь — отвесная скала, и можно, прижав к ней мешки, немного отдохнуть. Еще спустя 10–15 лет я легко, ночью, с любого места, нашел бы землянку. Вернее, ноги сами принесли бы меня к ней.

В феврале снова потеплело. В воздухе чувствовалась весна. Судьба баловала нас. Питание за счет склада было обеспечено. В эти дни у меня вышла ссора с Григорием. Мы уже не голодали. Но Григорию захотелось сала. Он предложил мне идти с ним на кухню. Я отказался, — я вообще был против ненужного риска, тем более что опасности подвергались и все остальные. Поймай немцы одного — добьются и до всего остального… Возник скандал. Григорий все же пошел с Игнатом. Вернулись они благополучно. Как всегда, все разделили поровну, и я не имел достаточной силы воли отказаться от своей части.

Игнат решил проведать остовку Марию, с которой у него были многозначительные переглядывания. Отправился вечером, стукнул к ней в окно и поставил ее перед выбором: впустить или прогнать. Мария впустила. Вернулся Игнат под утро очень довольный… Мы смотрели на эти эскапады косо.

Из событий февраля месяца следует отметить отправку нашей рабочей команды за Рейн. Обнаружили мы это случайно с Игнатом, во время утренней разведки в сторону селения. Мы находились на горе над бараками и уже собирались возвращаться домой, когда вдруг увидели большой рюкзак, прислоненный к дереву. Оглянувшись и не заметив никого, мы схватили рюкзак и подались вглубь леса. Отбежав, раскрыли рюкзак и увидели тапочки, сшитые из шинельного материала. Игнат воскликнул: «Да это же мешок Федора-сапожника!» Мы вернулись и увидели Федора, разыскивающего свое имущество. Федор нам рассказал, что сбежал по дороге, спрыгнув с замедлившей ход машины. Два дня он пробирался назад, надеясь найти нас. Но нашего места он не знал. Поискав, вернулся к бараку в надежде встретить кого-либо из своих. Федору повезло. Теперь нас было шесть человек и пришлось расширять землянку.

Наш лес постепенно терял свою безлюдность. По главной дороге проехал полицейский на лошади. Его появление мы связали с находкой немцами упавших самолетов и братской могилы. Какие выводы сделали немцы по этому поводу, нам осталось неизвестным. В ту же неделю слышали автоматную очередь, выпущенную недалеко от нас. Что это могло означать?

Однажды мы, как обычно, дневали в тревоге. Кто спал легким сном, кто лежал с открытыми глазами. Вдруг все насторожились. В землянку проникли незнакомые звуки. Сначала едва слышные, но постепенно усиливающиеся до шума морского прибоя. Мы осторожно вылезли наружу и увидели внизу в долине растянувшуюся цепь наших пленных в колодках. Одни еще спускались с противоположной горы, другие уже подходили к тропинке у ручья под нашей горой. Пленных, я думаю, было около пятидесяти человек, пять-шесть солдат охраны. Причем охранники шли с небрежно закинутыми за плечи винтовками рядом с пленными. Сначала мы очень удивились. Откуда взялись пленные и куда их ведут? Почему они идут не дорогой, а скрытыми тропинками? У меня, как и у других, возникла мысль: перестрелять солдат и освободить наших людей! Но что мы будем делать с ними? И обрадуются ли пленные освобождению? А сколько их может погибнуть в результате нашего вмешательства? Посовещавшись, решили ничего не предпринимать.

Куда вели пленных и их последующая судьба — осталось загадкой. Тропинка эта выходила в долину реки Ар. Возможно предположить, что их вели на работу к батареям Фау-1, позиции которых были расположены недалеко.

В конце февраля пришла пора заготавливать дрова. Все отправились на гору поздно вечером. Треск ломаемых дубков далеко разносился по лесу. Неожиданно к стоявшим несколько поодаль Федору и капитану подошла темная фигура и что-то спросила по-немецки. Федор и капитан застыли. Заметив неладное, мы также прекратили работу. Немец еще раз что-то спросил и вдруг бросился бежать, как вспугнутый зверь.

Бросив все, мы вернулись в землянку. Всю ночь совещались. Утром пошли на разведку и обнаружили, что недалеко от нас, на склоне горы, какая-то семья, вероятно городских беженцев, выстроила избушку и живет в ней. Дальше оставаться в землянке было нельзя. Взрослые, а в особенности дети, подойдя к краю обрыва, легко могли обнаружить нас.

Я предложил разделиться на пары. Григорий, помня свой долг, конечно пойдет со мной. Начались споры, обиды, жалобы. Наконец разделились на две части. Четверо из нашей рабочей команды обосновались на соседней горе, в месте, которое я давно выбрал для подобного случая. Капитан с Мамедовым ушли в «Сибирь». Решение, возможно, было и правильным, но жестоким по отношению к сибирякам. Они больше всего боялись остаться одни, помня свои скитания и жизнь до встречи с нами.

Мы вчетвером за день выстроили хорошую землянку под горой, и даже с печуркой. Но увы! Ее нельзя было сравнить со старой по маскировке. Новое жилище было в редком буковом лесу и имело открытые подступы, как снизу, со стороны ручья, так и сверху, с невысокой скалы. Место в «Сибири», где обосновались другие, мне не приходилось видеть. Капитан с другом каждый вечер приходили к нам. Однажды принесли немецкий автомат. Немцы дезертировали, переодевались в гражданскую одежду и бросали оружие. Однажды Мамедов подробно рассказал историю о том, как на них с капитаном в «Сибири» напали дикие свиньи и они едва спаслись. История была выдумана для того, чтобы разжалобить нас. В конце концов они остались с нами.

Между тем, военные действия на левой стороне Рейна явно приближались к концу. 6 марта многоголосый гул орудий на западе оборвался. Под вечер начался артиллерийский обстрел станции. Снаряды стали рваться и в нашем лесу. Некоторые совсем близко. Утром стрельба возобновилась, но уже на восток от нас. Мне стало ясно: американцы наконец прорвали фронт и вышли к Рейну. Но никто не хотел верить ни своим ушам, ни моим словам. Так долго ждали американцев, что уже разуверились в возможности их прихода!

10. Приход американцев

На следующий день, 7 марта, рано утром, мы с Игнатом отправились на разведку в селение. По устоявшейся привычке, шли скрытыми тропинками. Предосторожность, как оказалось впоследствии, вовсе не лишняя. Подойдя к скале, мы глянули вниз. Открывшаяся картина поразила нас. Поселок был полон грузовых и легковых машин с большими белыми пятиконечными звездами на кузовах. Не меньше удивил нас несолдатский вид людей внизу, их странная, зеленая, свободно висящая форма, расхристанный вид и небрежная походка. На минуту мы даже усомнились — американцы ли это?

Вернувшись, мы доложили о виденном. Все, кроме меня, сразу же загорелись выходить из леса. Но я запротестовал: как же так, надо приготовиться, привести себя в человеческий вид, наконец, напечь коржей на дорогу. Благодаря мне, мы еще два дня сидели в лесу и собирались.

Я тянул время и откладывал окончательное решение. Желание остаться в лесу охватило меня, когда мы с Игнатом возвращались из разведки. Идет весна. Скоро появятся грибы и ягоды. Жизнь станет легче. А в лесу хорошо, тихо, задумчиво, и никакой над тобой власти, ни хорошей, ни плохой. Но, с другой стороны, как же жить в лесу, где достать ту необходимую горсть муки для похлебки? В военное время и красть не грех, совсем иное в мирное.

Скажу, что решение присоединиться к товарищам далось мне нелегко. В лесу мы прошли большую школу совместной жизни в трудных условиях. Не всегда у нас был мир. Бывали споры и конфликты на бытовой и политической почве. Но хорошо это или плохо, наши политические разногласия не отражались на личных отношениях. Все наши помыслы были направлены на спасение наших жизней. А это можно было сделать только таясь и скрываясь от немцев. Скрываться нам помогала гористая и безлюдная местность авиационного стрельбища. Большую помощь нам оказал московский полужулик Василий, не забывавший о нас во все время пребывания рабочей команды в селении Ден.

Были ли мы партизанами? Нет! Мы не занимались умышленной диверсией, за исключением, конечно, грабежа военных складов. Но по советским масштабам, где партизаном называется всякий, ушедший в лес и грабящий местных жителей, — мы полностью и с правом могли именовать себя партизанами или бойцами сопротивления. Благо и оружие у нас было. В случае поимки, если бы немцы узнали даже о части наших похождений, — нам грозила неминуемая смерть.

Как мы узнали позже, из соседней деревни Кисселинг, примерно в одно с нами время, бежали двое французов-военнопленных, работавших у крестьян. Они хотели пробраться во Францию. Но, как и мы, застряли в лесу. Спрятались они в одной из покинутых и полуразрушенных деревень. Не выдержав голода и холода, через две недели французы вернулись к старым хозяевам. О побеге было сообщено властям. Но после возвращения французов за них хлопотали жители деревни и сам бургомистр. Наказания они не получили еще и потому, что за ними не числилось никаких хищений.

9 марта утром мы были готовы к выходу. Я последний раз побрился своим драгоценным ножом. Мы все надели старую одежду и обувь и запаслись на дорогу коржами. Возле старой землянки я спрятал все оружие и одежду. Как чувствовал, что еще вернусь сюда…

Мы все еще считали себя солдатами и хотели появиться в селении, как подобает военной части, — строем и с рапортом начальству. Вести строй было предложено мне, но я отказался от этой чести: покидал я лес с большой печалью. Повел нас Игнат, хорошо знавший немецкий язык, на котором мы и собирались вести разговоры с американцами.

Шли знакомой тропинкой. Постепенно привыкали к тому, что уже нет надобности прятаться. Мы, конечно, не предполагали, что американцы стреляют по всему живому в лесу. При выходе из леса отряд подтянулся и с командиром во главе вышел на открытую поляну. Немного в стороне от дорожки стоял джип, а под ним на разостланном брезенте лежал на спине солдат и ковырялся в моторе. Мы выстроились перед джипом. Солдат, услышав шаги и увидев наши ноги, вылез из-под машины и уставился на нас. Игнат бодро, строевым шагом подошел к солдату, отдал честь и отрапортовал по-немецки: «Отряд из шести человек бежавших советских военнопленных прибыл в ваше распоряжение!» Солдат, не двигаясь, с минуту смотрел на нас. Затем махнул рукой в направлении селения и снова полез под машину.

Мы были разочарованы. Ожидали большего внимания к своим особам. Но, с другой стороны, солдат ведь ничего не понял из рапорта Игната. Все другие встречные солдаты показывали то же направление. Следуя ему, мы прибыли на солдатскую кухню.

Повар, на наше счастье, оказался сербского происхождения, и мы, с грехом пополам, смогли с ним вести беседы. Но прежде всего повар сбегал к хозяйке дома, у которого стояла походная кухня, принес большую алюминиевую миску и доверху наполнил ее борщом! Я никогда не предполагал, что американцы едят борщ. Все же нас встречали по-королевски.

Съев огромную миску борща с двумя буханками белого хлеба, мы на радостях выбросили наши пресные коржи.

По словам повара, расположившаяся в деревне часть была транспортной. Мы пробудем на месте день или два, пока не соберут большую группу иностранцев. После — нас отправят в лагерь в Бельгию. Повар рассказал, что в лесу прячутся немецкие солдаты и что он и другие американцы ходят охотиться на них. Только вчера убили одного немца. По всем находящимся в лесу людям разрешается стрелять без предупреждения. Позже мы действительно видели у леса такое объявление на немецком и английском языках.

Поболтав с поваром, мы отправились посмотреть наш прежний барак. Вывеска над входом была прострелена и болталась на одном гвозде. Сам барак мало пострадал — была повреждена только крыша. В бараке жили солдаты.

Находясь в приподнято-радостном настроении, мы решили заодно уж проведать наших стражников в Кисселинге. Но при выходе из селения нас задержал молодой солдат-часовой, вероятно принявший нас за немцев. Он направил на нас автомат, и по его испуганным глазам было видно, что он начнет стрелять при малейшем подозрительном движении. Приехал джип и отвез нас к коменданту. Нас обыскали, но ничего подозрительного не нашли. Офицер заинтересовался только кольцами Григория. Григорий через переводчика-повара объяснил, что он ювелир, и в доказательство указал на свой нехитрый инструмент. Мы сообщили офицеру о летчиках, похороненных нами в лесу. Сейчас же снарядили машину. Игнат вызвался показать место катастрофы. В Кисселинг офицер все же не разрешил нам пойти.

Повар позаботился о нас. Нам выдали кое-что из одежды и обуви. Я получил почти новые брюки и ботинки.

Вечером к нам пришли совсем молодые солдаты с просьбой найти для них «фройляйн». Мы были в затруднении. Здешние немцы в общем ничего плохого нам не сделали и не хотелось никого подводить. Для отвода глаз мы указали на соседнюю деревню. Еще американцы интересовались немецкими пистолетами. Но и этого добра у нас не было.

Спали мы первую ночь на свободе на полу в пустой комнате, спокойно и крепко.

Повар не ошибся: на второй день нашего выхода из леса нас на грузовой машине повезли на север, на главную дорогу, соединяющую Кельн с Ахеном. В пути подсаживали небольшие группки соотечественников. Скоро мы подъехали к совершенно разрушенному Дюрену. Высадили нас возле станции, где за проволокой уже находились тысячи немецких солдат. Нас загнали к ним. Это было ненужное оскорбление. Распоряжались всем молодые энергичные американцы в новеньком обмундировании. Они с нескрываемой ненавистью смотрели на нас. Эти-то были хорошо информированы о нашем статусе «изменников родины» и действовали соответственно… Мы ходили жаловаться, но солдаты-чиновники только переглядывались и пересмеивались, делая вид, что не понимают ни по-немецки, ни по-русски.

В этом лагере, к нашей радости, мы встретили Василия и еще нескольких из нашей команды Согласно Василию, мы не освобождены, а просто перешли из немецкого плена в американский. Отчасти он оказался прав. Распоряжаться своей судьбой нам не было дано…

Мы присели возле группы наших девушек — бывших остовок. Внимание привлекала интеллигентного вида брюнетка в платье из белого парашютного шелка, которое было ей очень велико. Такие же самодельные платья были и на некоторых других девушках. Как оказалось позже, брюнетка была врачом. Она стала работать в лагерной больнице, а в последние дни ликвидации лагеря ее увез во Францию коллега доктор — француз.

Погода была на редкость теплая. Вдоль лагеря паровоз медленно тащил десятки груженых вагонов. На открытой платформе стоял высокий солдат и бросал в гущу немецких пленных консервные банки. Вот она разница между немцем и американцем! Немец себе такой вольности никогда бы не позволил. Пленные, толкая друг друга, старались поймать банку. Знакомая картина.

Мы также проголодались. Я ругал себя за выброшенные коржи.

Появились двое молодых солдат. Они направились прямо к девушкам. Подойдя к брюнетке, сидевшей на своем деревянном чемоданчике, солдаты стали по обе стороны и так и застыли, глядя в пространство и жуя резину. Солдатам явно было приятно побыть в женском обществе. Но что девушки могут быть голодными — солдаты не догадывались. Так они и простояли часа три до нашего отъезда.

В этот день нас еще раз загоняли в лагерь немецких военнопленных, да такой грязный, что всем пришлось стоять несколько часов по щиколотку в жидкой грязи. Под вечер нас погрузили в товарные вагоны и повезли на запад. В нашем вагоне оказались русские, французы и итальянцы. Когда поезд тронулся, наши затянули «Катюшу». После нас французы начали петь задумчиво-печальную песню, в которой мы улавливали только слово «Пари». Затем пели итальянцы известную, также печальную песню «Прощай, Рим». Кончив петь, все заулыбались, начали пожимать друг другу руки и похлопывать по плечам. Песня сближает людей.

Ночью нас выгрузили в каком-то пакгаузе с цементным полом. До рассвета мы не могли сомкнуть глаз от холода. Рано утром нас, советских, отделили от других иностранцев, погрузили на машину и повезли в Бельгию. Но с полпути вернули. Солдат, говоривший немного по-немецки, сообщил, что Бельгия отказалась впредь принимать desplaced persons (перемещенных лиц) — таково стало наше официальное наименование.

11. Американский лагерь перемещенных лиц в Ахене

Вместо Бельгии нашу группу направили в г. Ахен, стоящий на границе Бельгии и Голландии. Выгрузили нас в больших военных казармах в пригороде Ахена Брандте. Военный городок был обнесен проволокой. От ворот под прямым углом к дороге шли два ряда трехэтажных каменных казарм, разделенных большим плацем для строевых упражнений. Возле ворот, вдоль дороги, помещалась комендатура и госпиталь. На дальнем конце — кухня и склады. В каждом ряду было по шести жилых корпусов.

Встретивший нас американский офицер отделил семейных от холостяков. Первых направил в ближайший корпус с левой стороны, нас же в дальний корпус под номером четыре. Наша партия была первыми русскими поселенцами бывших Лютсовских казарм. В первом корпусе на нашей стороне находилось несколько десятков поляков, охранявших лагерь. Но впоследствии поляков убрали. Наша публика не ужилась с ними. Конфликты нередко переходили в драку. Поселились мы в уже меблированной комнате на третьем этаже. В комнате было десять кроватей с матрасами и двумя прекрасными шерстяными желтыми одеялами на каждой. Между кроватями стояли тумбочки, рассчитанные на двух человек.

Лагерь от военных действий пострадал мало. Во время боев за город здесь помещался лазарет. Еще и сейчас кое-где валялись бинты, пахло карболкой и иодом. Всю старую мебель американцы выбросили на свалку за складами и долго жгли. У нас руки чесались спасти хорошие шкафы и стулья.

Как только американцы заняли город, в этот лагерь согнали поначалу всех жителей. Американцы очень опасались немецкой партизанщины и при занятии населенного пункта производили тщательные поиски оружия. Кстати, первое выступление «вервольфов» (оборотней) произошло именно в Ахене. Уже при нас сброшенная с самолета группа из шести человек убила первого бургомистра города Франца Оппенгоффа.

Из нашей партии Григорий и Василий сразу же определились на кухню. Остальные, включая меня, попали в охрану четвертого корпуса, комендантом которого стал наш капитан, как старший по чину. Работа в охране была необременительная. Дежурство по четыре часа припадало на вторые сутки. За это мы получали некоторую добавку на кухне и, главное, не стояли в очередях три раза в сутки. Не забывали нас вниманием и наши повара.

Кормили нас первое время довольно скудно, что объяснялось транспортными затруднениями американцев. Война ведь продолжалась. Но постепенно питание улучшилось, особенно в качестве. Больные и дети получали молоко в порошке, а иногда и шоколад.

Советская миссия в Париже, возглавляемая ген. Голиковым, требовала для военнопленных пайка американского солдата (3600 калорий), гражданским — 2000. Но американцы на дискриминацию не пошли и всем выдавали 2000 калорий. На практике, конечно, меньше — они забыли, что Василий работает на кухне! Вот примерное меню с мая месяца. Утром: настоящий кофе или какао с сухим молоком и два ломтя белого хлеба с кусочком маргарина или сыра. В обед — поллитра густого макаронного супа со следами мясных консервов, черпачок пюре и кусочек мяса с подливкой. Вечером черный кофе и несколько галет.

Каждый день, а иногда и несколько раз в день, в лагерь прибывали партии бывших остовцев и военнопленных. К концу мая в лагере насчитывалось около 16 тысяч перемещенных лиц и все корпуса были заполнены.

В лагере находились следующие категории лиц: бывшие военнопленные; бывшие остовцы — мужчины, женщины и дети; участники Русского Освободительного Движения; лица, служившие в немецкой армии, и другие мелкие группы.

Остовцы составляли наиболее многочисленную группу. Как и военнопленные, это были в основном молодые люди, примерно до 35 лет.

Вопрос о лицах, задержанных в немецкой форме, имел свою историю. Еще до высадки союзников в Нормандии, американцы поставили в известность Москву о том, что в немецких частях во Франции есть советские граждане. Москва ответила, что советских граждан в немецких частях нет, о них не может быть и речи. Только в октябре 1944 советская миссия признала факт и одновременно потребовала, чтобы советские граждане, попавшие в плен в немецкой форме, были лишены статуса немецкого военнопленного и рассматривались бы как «освобожденные граждане Советского Союза». Вместе с бывшими советскими военнопленными и восточными рабочими они подлежали скорейшей отправке в Советский Союз. У американцев были сомнения в законности этого требования. Согласно Женевской конвенции, Америка не имела права передавать эту категорию людей Советскому Союзу. Статус военнопленного определялся не национальной принадлежностью, а формой. Вдобавок, американцы опасались германских репрессий по отношению к американским пленным, пока война еще не кончилась. Но после Ялты, 11 февраля 1945, американцы подписали все требования Сталина и обязались выдать всех советских граждан. Для оправдания выдачи еще и сейчас указывают на то, что если бы американцы поступили иначе, то Советы не возвратили бы небольшое число американцев, попавших в советские руки в восточной части Германии. В действительности же Советы в течение первых месяцев после конца войны репатриировали всех американцев. Насильственная же репатриация советских граждан продолжалась до 1947 года.

Число тех в лагере, кто имел отношение к Русскому Освободительному Движению, установить трудно. Они, естественно, скрывали свое прошлое и были неотделимы от военнопленных. Позже, в Германии, мне пришлось встретить нескольких из этой группы, ушедших из лагеря еще до его ликвидации. По их словам, в лагере существовала активная группа, дававшая советы своим товарищам.

К числу мелких групп принадлежат бывшие военнопленные (10–15 человек), каким-то образом поступившие в американскую армию после высадки десанта во Франции. Форма у этих добровольцев была американская, но с большими красными лампасами на брюках. Служили они в транспортных частях.

После энергичного протеста советской миссии этих добровольцев отправили к нам в лагерь. Из их среды был назначен комендант лагеря — бывший советский полковник. Остальные составили как бы внутрилагерную полицию. Вряд ли судьба этих людей, при возвращении домой, сложилась иначе, чем добровольцев в немецкой армии. И те и другие были, по советским законам, двойными изменниками родины.

Примерно такой же численности была группа так называемых «кельнских партизан». Эти бывшие военнопленные, как и мы, сбежали и прятались среди развалин города. Как долго, мне неизвестно. «Партизаны» редко находились в трезвом состоянии, чтобы толково, без бахвальства, рассказать свою историю. Выглядели они настоящими бандитами. Афишировали свои «заслуги» и требовали привилегий, сводившихся в конечном итоге к добыче спиртного. Настроены были остро просоветски.

Мы, в отличие от «кельнских партизан», не считали себя заслуженными борцами с фашизмом. Однако Мамедов, предвидя будущее, составил список диверсионных актов, будто бы совершенных нами. Я его не подписал.

Все категории лагерников находились в удивительно хорошем состоянии здоровья и поражали американцев, как раньше немцев, своей выносливостью. У меня после плена и пребывания в лесу значительно улучшилось здоровье, но ослабела память, до того, что я позабыл свой домашний адрес. Только со временем наступило улучшение.

В лагере быстро возникла баптистская община. Ее организатором был высокий, худой, очень смуглый человек, лет уже за сорок. У немцев он сидел в концлагере. Горел проповедничеством. Откликались на его проповеди главным образом молодые девушки. Молящиеся собирались вечером на бывшей свалке и пели религиозные песни. Вначале некоторые присутствующие свистели и смеялись. Но поющие не обращали на это внимания, и вскоре слушатели стали вести себя приличнее и даже собирались заранее послушать песнопения.

Я познакомился с одним молодым баптистом — украинским колхозником. Он был мал ростом, с нечистым серым лицом и короткими ручками. Но светлая, несгибаемая вера выделяла его из толпы репатриантов и отражалась на лице и в глазах. От предложенных мною добавок к питанию он решительно отказался. Рассказывал евангельские притчи, смысл которых с трудом доходил до меня. Я как-то заметил, что ему лучше было бы не возвращаться домой. Не секрет, как там относятся к верующим. Но он просто, без позерства, ответил: «Да, мы все это знаем, мы едем домой, чтобы пострадать за веру!» Через несколько месяцев он уехал с первой же партией возвращенцев. Я провожал его. Глядя на невзрачную фигурку в пиджаке не по росту и с маленьким кулечком в руках, думал: «Вот она, соль земли русской!»

Город Ахен, в предместье которого был расположен наш лагерь, — один из древнейших в Германии. Основание города относится ко времени римского владычества. Здесь, у горячих источников, были построены лечебницы для больных и раненых легионеров. Источники и дали имя городу. В корне названия города лежит древнегерманское слово «вода». Расположен Ахен на стыке трех границ: Германии, Бельгии и Голландии. Местность вокруг города так и называется — «Трехпограничье». Ахен имеет славную историю. Город был столицей Франкской империи. Здесь похоронен основатель империи Карл Великий. После того в Ахене короновались 27 кайзеров.

Когда фронт в сентябре 1944 приблизился к границам города, Геббельс писал, что Ахен станет вторым Сталинградом и город Карла Великого никогда не будет сдан. С другой стороны, союзники, быстро изгнавшие немцев из Франции, были уверены в скором падении города.

Обе стороны ошиблись. Ахен не стал поворотным пунктом войны. Разве что после девяти больших налетов авиации профиль города действительно стал напоминать сталинградский. Но и не достался дешево американцам. После шестинедельных кровавых боев, 21 октября, горстка защитников, израсходовав амуницию, сдалась. Около половины всех зданий города были разрушены, другая половина частично повреждена. Чудом уцелел Ахенский собор. Из 160 тысяч населения осталось только около 5 тысяч. Большинство было эвакуировано по приказу Гитлера. Несчитанные тысячи остались погребенными под развалинами зданий или же погибли во время уличных боев.

Несмотря на строгие приказы, не покинул остатков паствы католический епископ Ван дер Вельден, сыгравший впоследствии большую роль в восстановлении нормальной жизни в городе при американцах. Он предложил кандидатуру первого бургомистра города Франца Оппенгоффа. В истории города в это тяжелое время также записано имя американского майора Свободы — энергичного и неутомимого военного чиновника. Как я уже писал, бургомистр был убит группой эсэсовской команды, когда мы уже были в лагере. Убийство вызвало отклик мировой прессы и отразилось на последующей оккупационной политике американцев. История убийства была раскрыта уже после войны немецким следствием. Суд над участниками вызвал горячие страсти. Он происходил во время моего пребывания в деревне, недалеко от Ахена. Часть подсудимых была из окружающих деревень. Двое из группы при бегстве подорвались на минах.

После убийства в нашем лагере распространились слухи о том, что в лесах около города прячутся эсэсовцы. Они только и ждут подходящего момента, чтобы напасть на лагерь и расправиться с нами. Однажды во время получения обеда кто-то крикнул: «Эсэсовцы!» Тысячная толпа бросилась в сторону и чуть не растоптала меня.

В первые дни по приезде в лагерь лагерники начали отправляться по два-три человека в разбитый город. Возвращались тяжело нагруженные одеждой всякого рода. Слухи о богатствах покинутого жителями города быстро достигали ушей новоприбывших. Начались массовые походы в город. Но не только мы грабили покинутые квартиры. Голландцы и бельгийцы приезжали с большими возами и уезжали домой, тяжело нагрузив их мебелью и посудой. Идущие на фронт американские войска также сворачивали в город пограбить, но брали они только ценные вещи.

Наибольшую нужду испытывали мы. В лагерь люди приезжали полуодетыми или в изодранной одежде военнопленного. Американцы по какой-то причине не откликались на острые нужды в одежде и обуви лагерников. Вероятно, это была политика местной администрации, не подготовленной к встрече с людьми из другого мира. Даже больше, американцы вскоре стали ограничивать походы в город, отбирать и тут же сжигать добычу. Конфискацию принесенной одежды можно объяснить стремлением предупредить распространение возможных эпидемий. Но каково было колхознику, впервые в жизни заполучившему приличный костюм, видеть, как он горит у него на глазах? Или же матери, доставшей простыню на пеленки? Конечно, брать чужое добро — дело не похвальное, но для освобожденного голого раба это был минимальный грех.

Я был несколько раз в городе. Во многих местах из-под развалин уже торчали трубы и шел дымок. Но зайти в дом мне было совестно, казалось, что осуждающие глаза смотрят мне в спину. В результате, я еще долго щеголял в пленном пиджаке, пока не выменял на поллитра спирта зеленый пиджак, который носят в Германии лесники. Этот пиджак служил мне несколько лет и прошел со мной многие сотни километров.

Американцы, гордые своими материальными достатками и демократическими свободами, видели себя в роли арбитра, пришедшего в Европу разнимать местных драчунов и наводить порядок. Отсюда их полупрезрительное отношение ко всему европейскому. От нас они ожидали того же. Но беда в том, что мы пришли из другого мира, стоящего на противоположном полюсе. Наша страсть к стяжательству жалкого барахла была им непонятна. Наши пьянки, драки, грабежи — пугали американцев. Неудивительны отрицательные характеристики административного персонала, сохранившиеся в архивах. Эти отзывы, в руках не особенно объективных историков недавнего прошлого, превращаются в антирусские выпады.

Трудно отрицать и эксцессы по отношению к немцам. Кроме грабежей покинутых квартир, было, если не ошибаюсь, два убийства лагерниками городских жителей. Но и вспомним, что вытворяли на просторах России в гражданскую войну бывшие военнопленные немцы и австрийцы, пошедшие к большевикам в карательные отряды. А ведь их жизнь в плену была раем по сравнению с нашей!

С самого основания первый лагерь для перемещенных лиц на территории Германии был под пристальным оком советской репатриационной миссии. Нередки были наезды офицеров. Однажды прибыл и сам глава ее — ген. Голиков. Типичный чекист, бритоголовый, с тусклыми глазами. Он молча обошел лагерь, нигде не задерживаясь и ни с кем не здороваясь. Утвердил русского коменданта и уехал. Комендант и некоторые другие командиры после посещения пришили картонные погоны с нарисованными химическим карандашом звездочками и полосками. Была введена строевая подготовка, продержавшаяся, впрочем, недолго.

Приезжие советские офицеры устраивали митинги. Упирали на то, что «Родина простила вас! Родина вас ждет!» Хотелось ответить: нет нашей вины перед родиной или народом! Все мы, погибшие и живые, стали жертвой двух злых сил — коричневой чумы и красной чумы, сражавшихся за порабощение нашего народа. В этот критический момент все сатанинские силы земного шара объединились, чтобы не дать встать на ноги русскому народу! Лозунги советских офицеров мы переиначили так: «Родина вас ждет, сволочи!»

Не многие лагерники были настроены просоветски. Основная масса, как и раньше, не верила «родной» власти. Но откровенные разговоры прекратились. Ура-патриотами были знаменитые «кельнские партизаны». Они остригли несколько девушек, якобы за связь в прошлом с немцами. Появились доносы. Как далеко они шли по инстанциям — трудно сказать. В общем, лагерная жизнь приближалась к уровню нормального советского общества.

Я познакомился с группой украинцев — молодых учителей из Каменец-Подольска — и даже пробовал ухаживать за хорошенькой «учителькой» Полиной, но безуспешно. В лагере расцвели романы. Из нашей команды «женились» и перебрались в женатые бараки Василий, Иван К. — тот самый, которого я соблазнял бежать. Из лесной компании — капитан и Мамедов. Мамедову удалось среди остовок обнаружить татарку и он был на вершине счастья! В скоропалительной любви было желание хоть немного прикоснуться к счастью, так скупо отмеренному нам в прошлом.

Как и весь мир, лагерники с нетерпением ждали окончания войны. 8 мая встретили с восторгом. Люди поздравляли друг друга и ликовали вместе с американскими солдатами. О будущем не хотелось думать. Радость была о том, что перестала литься кровь! Но прошли дни радости и перед нами встала неумолимая реальность — репатриация на родину — событие желанное, но и страшное. У подавляющего большинства лагерников не было и тени сомнения, что у нас есть только один выход — возвращаться домой. А если уж так, то пускай скорее. Многие утешали себя слухами о переменах на родине. О том, что советская власть уже не та, стала человечней, церкви уже открыли, вот-вот распустят колхозы! Ко всем этим мыслям были же и личные: у меня остались дома мать и сестра — что будет с ними без моей помощи?

В июле я решил проведать лес и землянку. Нашел двух попутчиков. Один — Григорий — не тот, что был в лесу, но также из нашей рабочей команды (везет мне на Григориев!). Это был высокий парень со слегка побитым оспой лицом и подчеркнуто военной выправкой. Очень смелый и наделенный многими талантами. Происходил он из украинской крестьянской семьи. До войны кончил пехотное училище и служил в береговой обороне Очакова. Там и в плен попал. Во время эвакуации нашей рабочей команды, воспользовавшись общим хаосом и разложением, бежал. Как и другие, вернулся назад и разыскивал нас. Не найдя, пошел дальше на запад через долину реки Ар. Был задержан часовыми эсэсовцами. Григорий не растерялся. Он хорошо говорил по-немецки и сказал на допросе, что работает рядом в деревне. Трудно поверить, но его отпустили. В первой же деревне он устроился на работу у крестьянина. Познакомился в соседней деревне с девушкой Марией, Григорий прозвал ее «Кнопкой». Завязался мимолетный роман. Приход американцев их разделил. Девушку увезли раньше, по-видимому, в Бельгию, а Григорий попал в наш лагерь. Теперь Григорий шел со мной, чтобы разыскать следы Кнопки, полагая, что крестьянин, у которого она работала, может указать, где ее искать.

Вторым попутчиком был Алексей, также из нашей команды. Он был среднего роста, ладного сложения и интеллигентного вида. Был очень осторожен. Никогда не ввязывался в политические споры и не говорил о своем прошлом, кроме того что работал учителем в Каменец-Подольске. Отлично знал немецкий язык. Алексея иногда брал на работу к себе в дом главный лесничий-австриец, живший в Арбрюке. Лесничий ненавидел нацистов и вообще немцев и благоволил к русским. У лесничего была дочь. Если существуют ангелы, то она была их воплощением. Конечно, в немецком краснощеком варианте. Молодые люди часто переглядывались. Дальше этого не шло, но и взгляды могут оставить глубокий след в душе… После домашней работы, обычно колки дров, Алексея приглашали к столу, у которого велись длинные беседы на политические темы. О чем там говорил Алексей и какой политической линии придерживался, для меня осталось загадкой. И вот теперь Алексей, бросив лагерную подругу, шел на поиски предмета своих тайных мечтаний.

Вышли мы 19 июля, утром, получив пропуск в город на несколько часов. Пошли прямо на юг, в сторону красивейшего городка Моншау, входящего теперь в известное туристическое кольцо. Перед городком нас задержали английские военные полицейские, но, проверив наши лагерные карточки, на которых было написано «не паспорт», отпустили. В городке мы открыли, что сделали крюк. Пришлось идти назад. Свернули направо возле деревни Симмерат. Не думал я, что все попутные деревни станут в будущем хорошо знакомыми и близкими… От границы километров на 20 вглубь Германии расположена линия Зигфрида, защищавшая западные границы. Везде были следы недавних тяжелых боев. В направлении нашего пути американцы прорывались к Рейну. Все встречавшиеся деревни страшно пострадали. Бункеры взорваны. Разминирована была только дорога. О минах вокруг предупреждали многочисленные вывески. В лесу же было брошено много имущества, и соблазн был велик. Мы, однако, устояли.

К концу дня мы изрядно проголодались и устали. Продуктов у нас было немного, и мы с ними справились быстро. Но завтра, если поднажмем, надеемся быть в Аремберге — деревне, где работал Григорий. Первую ночь мы спали на сеновале разбитого сарая.

Американцев в деревнях не было, и немцы не особенно чувствовали оккупационный режим.

Деревня Григория не пострадала от военных действий. Бывший хозяин Григория встретил нас приветливо. Но, мне кажется, и не без боязни: неизвестно, что взбредет в голову этим освобожденным рабам! О Кнопке ее хозяин ничего не знал, и Григорий окончательно решил, что ее увезли в Бельгию. Мы переночевали. Хозяева нас хорошо накормили и дали бутерброды еще и на дорогу.

От деревни уже было недалеко до нашей цели. Но мы сделали небольшой круг, чтобы посмотреть позиции Фау-1. На большой поляне мы увидели спаренные рельсы-лафеты, поставленные под углом 45 градусов к горизонту. Это были запускные приспособления. Рядом в траве валялось несколько ракет. Никто этим секретным оружием Третьего Рейха не интересовался. Бери и стреляй для развлечения! Воображаю, сколько бы сюда нагнали охраны, захвати эту местность Советы!

Сначала я показал спутникам нашу старую землянку. Она уже успела отсыреть. Поэтому мы поселились наверху в избушке, где когда-то жили беженцы, испугавшие нас. В избушке мы нашли полмешка старой картошки. Вместе с оставшейся спрятанной мукой получился прекрасный суп.

Назавтра у нас было много дел. Я хотел, наконец, поохотиться. Ведь мы так и не выстрелили из винтовки ни разу. Алексей пойдет в Арбрюк проведать лесничего. У Григория также была важная цель. Дело в том, что при эвакуации кухни, в общем беспорядке, ему удалось спрятать в кустах большую бутыль водки — сливянки. Но бутыль тяжела и Григорию нужна моя помощь. И первым делом мы отправились за водкой. Бутыль легко нашли. Она была в том месте, где мы, с другим Григорием, сидели в кустах, готовясь к спуску в подвал. Хлебнули. Водка была очень хороша.

На охоту я отправился после обеденного супа. Пошел в «Сибирь». Возле горы свернул по заросшей тропинке налево. Сделал только несколько шагов, как увидел шагах в десяти молодого пасущегося оленя. Он меня не слышал. Я поднял винтовку и выстрелил. Олень от неожиданности высоко подпрыгнул, бросился в мою сторону и сбил меня с ног. На этом я и закончил свою охоту.

У Алексея также неудача. Семья лесничего давно уехала в Австрию. Вечером мы пили водку. Напившись, подняли страшную стрельбу из винтовки и автомата.

Утром отправились проведать старика Блезера. В подарок понесли бутылку водки и несколько кусков мыла из моих запасов. Погода испортилась. Накрапывал дождик.

Старик встретил нас как родных. Постарел, осунулся. Но по-прежнему живые глаза. Живет один. Жена умерла. Пьет водку, как русский. Весь сияет. Вот-вот скажет старое: «Leben ist Süss!» Спали, накрывшись пуховыми одеялами, необычайно жаркими. Деревенский сапожник починил нам обувь. В деревне все еще жил доктор-белорус с семьей и украинка со своим немцем.

Последний день в лесу. Алексей решил угостить нас французской едой — жареными улитками. Собрал их целое ведро и на ночь засыпал солью. Наутро все улитки вылезли из раковин. Алексей их почистил и изжарил на подаренном стариком маргарине. Я отправился побродить по лесу. Пошел к малиннику, что рос на склоне горы, перед нашей деревней. Сел и задумался: увижу ли еще когда-нибудь свой лес? Как не хочется ехать домой!

Вдруг мое внимание привлек какой-то предмет, слегка торчащий из-под камня. Предмет оказался немецким полковым знаменем в чехле. Его зарыли, по-видимому в спешке, после разгрома фронта бегущие солдаты. Знамя можно было выгодно продать американцам. Но имею ли я право его присвоить? Кто-то умирал и проливал кровь под этим знаменем. Далеко не всякий солдат был преступником. Он исполнял приказ и отдавал свою жизнь так же, как делают солдаты всех армий. Я снова закопал знамя и ничего не сказал спутникам о находке.

Уходя, тщательно спрятал все оружие в старом месте. Но сделал ошибку, показав захоронку Григорию. Он с двумя другими товарищами позже посетит эти места. В результате мой нож исчезнет, а автомат, израсходовав патроны, просто выбросят… Останется нетронутой только винтовка.

Домой мы шли кратчайшей дорогой, прихватив водку и мыло.

12. Репатриация

Во время нашего отсутствия в лагере начали циркулировать слухи о скорой репатриации. Но прошло еще более месяца, прежде чем первая партия отправилась на родину, точнее, в восточную часть Германии, оккупированную советской армией. 2 августа, под звуки баяна, 1500 человек покинули лагерь. Некоторые ехали тяжело нагруженными. Тащили в разобранном виде велосипеды. Один репатриант нес швейную машину. Большинство, однако, имело скромную поклажу, умещавшуюся в мешке с пришитыми лямками.

Я по-прежнему находился на распутье и оттягивал отъезд.

За первой партией последовали другие. Лагерь быстро разгружался. Из брошенных частей я собрал велосипед и обменял его в Брандте на часы. Советовался с немцами. Но они были не в курсе нашего юридического положения. Кроме того, немцы с нетерпением ожидали нашего отъезда. От нас они имели только неприятности. Иногда я склонялся к немедленному уходу из лагеря. Но что дальше? Куда идти, на что жить? Все неясно. Давала знать себя наша тотальная отрезанность от свободного мира и условий жизни на Западе.

5 августа уехали «мой» Григорий, Василий и другие. Я остался без друзей. В громадных казармах, еще несколько дней назад людных и шумных, — непривычно тихо и пусто.

Пришла и моя очередь. 7 августа отходил последний транспорт. Ехали комендант лагеря со своими помощниками и все остальные. Итак, я прибыл в лагерь с первой партией и покидаю его с последней.

Перед погрузкой, под надзором советского и американского офицеров, нам давали на подпись хитро составленную декларацию, объясняющую, что у нас есть единственный выбор — добровольное возвращение на родину. Взглянув в колючие глаза смершевца, репатрианты быстро подмахивали документ.

В час дня посадка и выдача провианта. Мы получаем консервы, хлеб и галеты. Против всяких правил, я прихватываю с собой прекрасное американское одеяло, причем никто не возражает. В 4 часа машины покидают лагерь. Прощай, Ахен!

По словам советского офицера, нас везут в Берлин. Оттуда военнопленных направят в часть. Так ли это?

В 6 часов мы уже сходим во временном лагере в окрестностях Кельна. Дальше нас повезут поездом. На следующее утро мы грузимся в товарные вагоны, и поезд медленно двигается на восток. Только теперь, проезжая Германию, мы видим, какие страшные разрушения причинила немцам союзная авиация!

Едем медленно. По мере приближения к границам советской зоны настроение репатриантов меняется. Меньше смеха, больше страха в глазах, тише шепот пар, сблизившихся в лагере.

Вагон охраняют два американских солдата. На станциях охраны больше. Солдаты, однако, охотно отпускают по 10–15 человек в соседний лесок, чтобы наломать веток и украсить ими вагон. Репатрианты должны проявлять максимум радости — это для истории. Но из отпущенных добрая половина не возвращается назад. Именно в дороге, по моему мнению, сбежала основная часть людей, решивших не возвращаться.

На третьи сутки езды мы прибыли к зональной англо-советской границе около города Гельмштедта. До вечера мы ожидаем встречного поезда. В советской зоне оставлены только одноколейные пути, и движение поездов еще медленнее, чем в западных зонах.

У границы мы впервые увидели советских часовых. Даже у самых храбрых упало сердце. Каждый понимал, что после близкой невидимой черты возврата назад уже не будет. Человек станет рабом злой и беспощадной машины. Грешен, я подумал, да вероятно не только я, что лучше бы мне пробыть еще несколько лет в плену, чем возвращаться к «своим»!

Вечером медленно прошел встречный поезд с французскими военнопленными, возвращающимися домой. Они были освобождены советскими войсками и находились в Курске. Французы были шумны и веселы. Щеголяли приобретенным в лагере русским матом. В ватных куртках и ушанках, они вовсе не имели французского вида.

Наступил страшный момент. С нашего поезда сошли все американцы и выстроились на платформе. Мы помахали им руками. Поезд тронулся и медленно пересек границу. Минут через пятнадцать нас выгрузили на маленьком полустанке около цементного завода. Здесь отделили военнопленных от гражданских лиц. Последних куда-то увели, а нас выстроили в одну шеренгу. Вдоль строя прошел сержант и молча сорвал картонные погоны с плеч нашего лагерного начальства. После этого нас распустили. Ночевали мы на полу в заводских зданиях с другими репатриантами, прибывшими раньше нас.

Утром я увидел, что недалеко в поле расположилась примерно рота азербайджанцев в полном немецком обмундировании и даже с рюкзаками. Но палатка у них была только одна — санитарная. Жили эти репатрианты под открытыми небесами, и их часто мочил дождик. Раз в день к азербайджанцам подъезжала полевая кухня и они получали еду. По слухам, их выдали англичане из Голландии. Но самое удивительное, что, кажется, не было никакой охраны вокруг их лагеря.

При заводе стояла какая-то армейская часть. Красноармейцы, или по-новому — солдаты, как-то не похожи на нас самих и тех, каких мы помнили в начале войны. Во-первых, погоны — мятые тряпки на плечах. Затем, обращение с командирами — почти панибратское, вероятно, результат войны. В большинстве молодые лица. У всех гимнастерки и пилотки почернели от пота и с белыми разводами соли. Но вид имеют бравый и составляют как бы одно целое с автоматом.

Солдат кричит через улицу высокой красивой медсестре: — «Сестра! Парашютики привезла?» — Та кивает головой.

К нам отношение разное. Особой нелюбовью мы пользуемся у грудастых баб в гимнастерках. Они бросают на нас косые презрительные взгляды. Многие солдаты дружелюбны. Один в разговоре сказал мне: «Замучают они вас! Нас каждую неделю вызывают в Особый отдел и все выпытывают!» — Но в общем — отчуждение. Иногда с долей зависти: вот, люди побывали на свободе, повидали мир!

Мы же сразу почувствовали себя людьми второго сорта, будто замаравшими себя чем-то постыдным.

Я проклинал себя за нерешительность, за то, что не остался на Западе. Как ни стесняли нашу свободу американцы, но даже те полглотка свободы были достаточны, чтобы теперь, с необычайной сердечной болью и страхом, почувствовать их потерю навсегда.

Среди репатриантов я встретил Ивана Иванова, из нашей лесной команды. Мы были прежде соседями по койке. Я разделил с ним сбереженные галеты. Однажды, греясь на солнышке под домом, я предложил ему бежать на Запад. Запомнился его ответ: — «Знаешь, я был лейтенантом войск НКВД. Если меня поймают, то разговор со мной будет короткий!» — На меня он не донес.

Временный лагерь при заводе перестал пополняться репатриантами. По-видимому главная страда прошла. Возвращенцев партиями отправляли куда-то дальше. Я, как и в Ахене, старался задержаться подольше. Но пришла и моя очередь. Завтра с последней партией должен уходить и я. Перед уходом я решил поговорить с немцами, жившими рядом с заводом в небольшом селении. Встретив неряшливо одетую женщину, я заговорил с ней. Она, кривляясь, сразу же запричитала: «Дай хлеба! Дай хлеба!» Но когда вошли в дом, ее юродство как рукой сняло. В доме были дети. Мужчин немцев на заводе и в селении я вообще не видел. Я спросил женщину прямо, не знает ли она человека, который бы переводил людей через границу? Она ответила, что такой человек есть, но он берет за работу 1500 марок. Таких денег у меня не было. Я дал детям плитку шоколада и ушел.

Утром нас выстроили. Сообщили, что предстоит трехдневный марш. Наша конечная цель — лагерь, из которого нас направят в часть. Построившись в колонну, мы потянулись на восток. Было нас, вероятно, человек полтораста. И 10 человек охраны. Каждый час делали десятиминутные привалы. В обед — часовой. Провиант нам выдали сухой.

Первую ночь спали в поле. На второй день тяжело нагруженные репатрианты начали бросать свое имущество. Его подбирал солдат, ехавший сзади на подводе. Барахло затем делилось между охранниками. Все было мирно и тихо. Никто ни у кого ничего не отнимал.

У меня все вещи вмещались в небольшую американскую сумку, которую я подобрал в лесу. Но шерстяное одеяло, взятое мной в лагере, вызывало завистливые взгляды, и я решил с ним расстаться. В первом же попавшемся селении я обменял его на буханку хлеба.

В одном из селений, где мы отдыхали в обеденный перерыв, я впервые увидел немецких пленных под советской охраной. Они работали на конюшне. Внешний вид их не был очень страшен. Но взгляд, как и когда-то у нас, — отсутствующий. Я спросил сержанта, следившего за их работой:

— Когда же вы отпустите их домой?

Сержант встрепенулся, как будто его обожгли:

— Что, тебе их жалко стало? А они тебя жалели? Как ты думаешь, когда бы ты вернулся домой?

Угнетающее впечатление произвела сцена, виденная нами на очередном привале. По дороге мимо нас на мотоцикле медленно ехал молодой немец в солдатской форме. Белая повязка на руке означала, что он полицейский. Навстречу ему шел наш солдат — здоровенный детина в грязном обмундировании и с буханкой хлеба за пазухой. Солдат остановил немца и знаком показал, что забирает мотоцикл. Немец покачал головой и что-то сказал. Солдат схватил за руль мотоцикл и начал тянуть его к себе. Оба упали на землю. У солдата вывалилась из-за пазухи буханка хлеба. Он бил немца, а тот изо всех сил цеплялся за свой мотоцикл. Минут пять продолжалось избиение. Наконец солдат отнял машину, сел на нее и, виляя из стороны в сторону, поехал по дороге. Немец плакал, растирая рукавом слезы по грязному лицу. Все молчали. Чувствовалось, что симпатии были на стороне немца.

По старой привычке я запоминал дорогу. На третьи сутки марша мы достигли Магдебурга. На вокзале вечером долго ждали поезда. Я заметил в стороне небольшую группу людей. Это были командиры, бывшие военнопленные. В разговоре один из этой группы позавидовал нам:

— Вам что! Придете в лагерь, пройдете комиссию и пошлют вас в армию. А нас гоняют из лагеря в лагерь — не опознает ли кто бывшего переводчика или власовца. Так и дрожим в ожидании ошибки или подлости!

Поздно вечером нас погрузили в вагоны, а утром мы уже сходили на небольшой станции под названием Премниц, стоявшей недалеко от городка под тем же названием.

13. Фильтровочный лагерь в Премнице

Лагерь, в который нас загнали, напоминал ахенский. Такие же огромные казармы, разделенные плацем для упражнений. Но кроме казарм, в одной части поля было вырыто с полдюжины больших землянок. Это указывало, что в прошлом здесь были пленные.

Лагерь был переполнен возвращенцами, и нам нашлось место только в корпусе со снесенной при бомбежке крышей. Мы разместились на третьем этаже под открытым небом. Мне достался к тому же третий этаж койки. Когда шел дождик, а шел он довольно часто, меня приглашал к себе сосед на нижней койке — осетин Виктор. Мы с ним быстро разгадали друг друга и делились самыми сокровенными мыслями.

Глядя за проволоку, мы видели только фигуры наших солдат. По-видимому, немцев выселили. Вскоре после нашего приезда лагерь обнесли второй линией проволочных заграждений. Но на политзанятиях никто не осмелился спросить: «Почему это при немцах была одна проволока, а при Советах две?» Проводилась мысль, что хотя, благодаря мудрой политике Сталина, мы победили фашистскую Германию, но почивать на лаврах рано, на нас точат зубы капиталисты Америки и Англии. Комиссар однажды разошелся и, полагая, вероятно, что мы забыли прелести режима, сообщил нам, что советская власть уже не та, что была раньше: «Мы научились вешать и расстреливать изменников родины!» Намек попал в цель.

Время проводили также на маршировках с веселой песней.

Кормили по-армейски на кухне, голодно.

По словам ранее прибывших, репатрианты в этом лагере не задерживались. Проходили фильтровочную комиссию и отправлялись в часть. Но при нас такое положение изменилось. Направления в воинские части прекратились. Началась демобилизация старших возрастов. Вскоре очередь дошла и до меня. Я официально стал гражданским лицом. Демобилизованные солдаты из селения уезжали домой. Они приходили к нам, предлагали хлеб и американскую тушенку за уцелевшие у некоторых вещи. Нас же домой не отпускали. В отношении нас у начальства, по-видимому, были другие планы…

В лагере циркулировали различные слухи. Так, рассказывали о злой судьбе остовок первых волн репатриации в соседнем лагере. Из-за того, кому их насиловать, разгорелось целое сражение между стрелковой частью и танкистами. Победили, говорят, танкисты…

Среди массы репатриантов я встретил порядочное число знакомых не только из ахенского лагеря, но и из прежних пленных лагерей и даже из армии. Так попался мне парень, который лежал со мною рядом на нарах в Больхене — лагере, из которого я бежал в первый раз. Он поправился и не имел больше туберкулезного вида. Производил вполне здоровое впечатление. Мы порадовались встрече. На второй или третий день пребывания в Премнице я столкнулся с человеком, показавшимся мне знакомым. Он также обратил на меня внимание и спросил, где мы встречались? Я не помнил. Несколько дней мы проходили мимо друг друга, скашивая глаза. В напряженной обстановке, которая царила в лагере, все становились чрезмерно подозрительными. Полагалось вспомнить мне, но вспомнил лейтенант: «Да ты же был в роте лейтенанта Радченко, а я был командиром второго взвода!» Теперь припомнил и я. Они — группа молодых выпускников-лейтенантов — прибыли к нам в дивизию из артиллерийской школы в Баку. Дивизия вместе с другими частями 44 армии была предназначена для десанта на Керченском полуострове в конце декабря 1941. Еще накануне отправки я был в списках уходящих, но на следующее утро меня при построении и поверке уже не вызвали. Дивизия ушла, а я остался с немногими больными в военном городке в Кутаиси. Почему это случилось — осталось мне неизвестным. Десант постигла та же участь, что и наше окружение, и в том же месяце мае.

В лагере оказался также Григорий, с которым мы ходили в лес из ахенского лагеря.

Не только я, но и большинство репатриантов остро переживали потерю даже той куцей свободы, которую мы имели при американцах. В Премнице оборвались всякие надежды на светлое будущее. А человеку, как известно, трудно существовать без веры, даже иллюзорной, но согревающей и помогающей переносить невзгоды. При мне было несколько случаев самоубийств. Люди вешались в землянках. Скрыть этого было нельзя, и начальство объявило, что вешаются власовцы, боящиеся расплаты. Было это, конечно, грубой ложью.

Уход в лучший мир был своеобразным избранием свободы. Попутно отмечу, что самоубийство в плену было чрезвычайно редким явлением, мне лично неизвестным.

Товарищи из нашей лесной команды подходили ко мне и говорили: «Да, ты был прав во всем!» Они вспоминали мои слова, что советская власть ничего не прощает и ничего не забывает. Но я-то, умник, так же попал сюда, как и другие доверчивые…

Я твердо решил бежать. Как и все мои твердые решения, это возникло самопроизвольно. Вместе с этим я стал искать причин, оправдывающих мой поступок, — тех, что мог бы сказать матери. Найти их было не трудно: я не хочу своим трудом содействовать укреплению дьявольской власти; я не хочу порабощения еще свободных народов; в предстоящей войне я хочу быть на стороне Америки; наконец, я просто не в состоянии жить и дышать под их собачьей властью! Но теперь, оглядываясь назад, я могу добавить и еще одну причину: трудно ставшему на ноги снова падать на колени.

Кажется, на седьмой день пребывания в лагере я пошел на фильтровочную комиссию. Комиссия заседала в одном из домов городка. Из лагеря репатриантов водили партиями, примерно по 20 человек, под охраной одного солдата. В день успевали «профильтроваться» две партии. По слухам, комиссия была довольно безобидная. При допросах следователи дальше крика не шли.

Городок утопал в зелени. Домики внешним видом напоминали больше польские или украинские, чем немецкие с типичными островерхими крышами. Нас завели во двор, огороженный невысоким забором, и посадили на траву. Некоторое время мы ждали прихода следователей. Солдат стоял в углу двора и скучал. С нами он не разговаривал. Когда явились офицеры — их было четверо, — первая партия пошла на допрос.

Я внимательно осмотрел небольшой дворик. Одна сторона забора, напротив дома, густо заросла вьющимся плющом. Раздвинув стебли в углу двора, я заметил, что в заборе не хватает двух досок и через образовавшуюся дыру можно пролезть в переулок. В окнах, выходящих во двор, видны были спины следователей. Они сидели так с расчетом, чтобы свет от окна падал на лица допрашиваемых. С этой стороны все было благополучно. Препятствием был солдат. Но он от безделья старался завязать разговор с кем-то по другую сторону внутреннего забора и на нас не обращал большого внимания.

Подошла моя очередь. Я стукнул в дверь и зашел в комнату. За столом против меня сидел молодой офицер в морской форме. Над ним висел портрет Сталина. По ассоциации, я вспомнил допрос в гестапо. Офицер предложил мне сесть. Он явно не был профессиональным энкаведистом. На должность следователя, вероятно, попал по партийной линии в страдные времена наплыва репатриантов.

Допрашивал он меня около часу, тщательно записывая ответы в анкету. Среди заданных вопросов были: где попал в плен, в каких лагерях был, какую носил форму в плену и т. п. Я понимал, что это только начало. Утрамбовывается фундамент, на котором профессиональный чекист потом построит здание обвинения.

Оценивая возможности побега, я пришел к выводу, что наибольший шанс представляет двор фильтровочной комиссии. Бежать из самого лагеря трудно. Лагерь огорожен двойной проволокой и охраняется днем и ночью.

14. Побег из советской зоны

Я обратился с предложением бежать к Виктору. Он ответил: «Знаешь, я обязательно ушел бы с тобой, но у меня дома остались старики родители. Я их никак не могу бросить!» Ответ был прямым упреком мне. Вторым кандидатом был Григорий, о котором уже шла речь. Он сразу же согласился.

Между тем, о готовящемся побеге стало известно и другим знакомым. Некоторые из них подходили и просили взять с собой. Но я отказывал: три человека — это уже толпа. Времени терять было нельзя…

На прощанье Виктор подарил мне электрический фонарик, очень пригодившийся нам впоследствии.

Утром 10 сентября, захватив сумку с вещами, мы пристроились к утренней партии, шедшей на фильтровку. В садике сели поодаль от других, в углу двора, где я обнаружил дыру в заборе. Часа два ждали, пока часовой не осоловеет от скуки. Выбрав момент, когда он отвернулся, мы выскользнули в переулок. Нервничавшим перед допросом репатриантам было не до нас.

Пошли, сначала пригнувшись, а потом во весь рост, по безлюдным улочкам городка к видневшемуся невдалеке леску. Вокруг все было спокойно. Видно, солдат нашего исчезновения не обнаружил. В лесу повернули и направились к станции. По выходе из леса лицом к лицу столкнулись с двумя такими же, как мы, репатриантами, но из другого лагеря. Они шли проведать своих жен, находившихся в каком-то другом лагере. О том, как они ускользнули из своего лагеря, мы не расспрашивали.

По дороге к станции мы проходили картофельное поле, и я предложил сварить картошки. Один из наших спутников ответил:

— Но у нас же нет котелка.

— Котелок у меня есть!

— Нет же спичек!

— У меня есть!

— Нет же соли!

— У меня есть!

Набрав воду в проточной канаве, мы развели костер и сварили два котелка картошки.

При расставании у станции наши спутники, пошептавшись, сказали нам:

— Ребята! Мы знаем, куда вы идете, мы сами присоединились бы к вам, но у нас жены, мы не можем их бросить! Желаем вам счастья!

В счастии мы нуждались…

Не доходя до станции, мы спрятались в кустах. На путях стояло два одиноких вагона, к которым время от времени подходили люди. Делая независимый и безразличный вид скучающего пассажира, я подошел к вагону и спросил женщину, стоявшую на площадке, куда пойдет поезд? Она ответила, что конечной станцией будет Магдебург. Это нас вполне устраивало.

Уже стало смеркаться, когда вдали послышались гудки и показался паровоз, толкавший вагоны. Пора было и нам садиться. Когда поезд тронулся, мы прошли несколько вагонов, заполненных людьми, и поднялись на крышу. Но здесь уже был пассажир — солдат-немец в мятой выцветшей форме. Он выглядел донельзя худым и изможденным. Солдат нам рассказал, что отпущен из плена: у него третья стадия чахотки. Он совал нам в руки справку на русском языке, как будто боясь, что мы ему не поверим. Едет солдат в Кельн. Рассказывая, он весь сиял от счастья. Я позавидовал: солдата-немца никто не задержит у пограничного столба. А нас? Что ждет нас?

Дым из трубы паровоза низко стелился над вагонами. На головы падали еще горячие частички угля. К сожалению, пленную пилотку я давно выбросил, а другого головного убора у меня не было. Стало очень холодно. Григорий снял свою знаменитую кожанку и мы втроем укрылись ею.

Знаменитой я называю ее потому, что она будет много раз спасать нас от холода и дождя. Достал ее Григорий в Ахене уже сильно поношенной. Я всегда подозревал, что это кожаное пальто, судя по коротким рукавам и шаровидным пуговицам, принадлежало полной женщине.

Согревшись, я стал дремать. Внезапно в голове поезда раздался выстрел. Паровоз стал резко тормозить и остановился в чистом поле. Вокруг забегали солдаты. Из разговоров мы поняли, что они ищут власовцев. Солдаты, оставив часовых по обеим сторонам поезда, стали обыскивать вагоны, начав одновременно от головы и от хвоста.

Что делать? Мы подползли к краю крыши, намереваясь спрыгнуть и уйти в поле. Но с этой стороны часовой был совсем рядом. Тогда мы начали спускаться по лесенке с крыши на открытую поездную платформу.

Платформа была полна женщин и детей, возвращавшихся из эвакуации или же выселенных из Польши. Вдруг одна из женщин встала и указала рукой себе под ноги. Мы сразу поняли жест. Легли у ног женщины, а она и соседка прикрыли нас подолами своих длинных платьев.

Послышались голоса солдат. Они шли по обеим сторонам платформы и освещали женщин фонариками. Еще минут через пять раздался свисток и поезд тронулся. Мы сердечно поблагодарили женщину за спасение. Она для нас рисковала очень многим. Только позже нам пришло в голову, что мы и были те «власовцы», которых искали солдаты.

События после нашего побега сложились примерно так. Солдат обнаружил пропажу двух людей только по возвращении в лагерь. Доложили начальству. Стали гадать, куда мы пропали. Наконец, уже к вечеру, решили обыскать поезд и послали вдогонку машину с солдатами. Дальнейшее уже известно. Для лагерных властей бежавшие могли, конечно, быть только власовцами. Остальные ведь с радостью возвращаются домой!

Может быть, спасение нам было наградой за то, что мы пригрели больного солдата? За очень малую толику сострадания?

До Бранденбурга мы ехали втроем на крыше. Но после — окончательно замерзли и спустились в вагон. Дальше поезд шел без остановки. Часам к двенадцати прибыли в Магдебург. Пассажиры сходили и направлялись в здание станции. Через окно были видны солдаты с красными повязками, проверявшие документы. Станцию я успел хорошо рассмотреть при прошлой поездке. Вдоль путей шел целый ряд небольших строений и бараков. В один из них мы и зашли. В барачке был вмонтирован котел, в котором, вероятно, во время войны готовили кофе или суп для проезжавших солдат и беженцев. Возле этого котла мы и расположились.

Отлично выспавшись, мы ранним утром двинулись дальше.

По городу шли по знакомой мне улице. Эта часть города была мало разрушена. Иногда мы заходили во встречные пекарни, чтобы выпросить хлеба, но всюду получали отказ. Впрочем, следует поправиться. Ходил в пекарню Григорий, я органически не мог заставить себя что-либо выпрашивать.

Во второй половине дня достигли окраины города. Но тут мы заметили советского солдата с автоматом, стоявшего на тротуаре. Он никого из проходивших не задерживал и равнодушно топтался на месте.

Мы решили идти вперед. По нашим расчетам, мы легко могли сойти за немцев. Но ошиблись. У солдата был наметанный глаз. Как только мы поравнялись с ним, он нас окликнул:

— Куда идете, ребята?

Мы ответили, что идем за город нарвать яблок. Яблони, как я помнил, действительно росли по обочине дороги. На это солдат ответил:

— Знаете что — я вас могу пустить. Идите! Но если вас задержит НКВД, из его подвала вы легко не выберетесь!

Мы поблагодарили добросердечного солдата и пошли назад, но в первом переулке свернули налево, затем снова налево и маленькой улочкой снова пошли к окраине города. Уперлись в старое заросшее кладбище. За кладбищем начинались огороды. Правее, на некотором расстоянии, стоял отдельный домик.

Мы решили подождать темноты и стартовать к границе с кладбища. Спрятавшись в густых кустах сирени, мы крепко уснули.

Разбудил нас дождь. Была непроглядная темь. На кладбище мы пережили первый серьезный кризис. Нам было страшно. Не кладбища, о мертвых мы вовсе не думали, — а своего одиночества, неизвестности и неприкаянности. Вероятно, в каждом человеке заложен стадный инстинкт — тяга к массе себе подобных — особенно проявляющийся в критические моменты жизни. Нам теперь казалось, что мы сделали ошибку, уйдя из лагеря. В конце концов, что будет всем, то будет и нам.

Григорий первый нарушил молчание:

— Я пойду назад!

Тот же соблазн искушал меня. Но я вовремя вспомнил, от кого я бегу и почему. Я ответил:

— Гриша, поступай как знаешь, а я пойду дальше!

С этими словами я пошел вперед. Григорий постоял некоторое время и двинулся за мной. Шли мы по капустному полю. Намокшие штанины бились о капустные кочаны и производили большой шум.

Вдруг со стороны домика раздалось негромкое покашливание. Взглянув в ту сторону, мы заметили огонек папиросы. Возле домика стоял часовой! В домике, вероятно, и помещался караул, охранявший выходы из города. Мы залегли между капустных рядов. Как назло, дождевая туча ушла и поле осветила яркая луна. Около домика я ясно различил темную фигуру человека. Решили ждать.

По привычке, несмотря на пронизывающую сырость, я быстро уснул. И снится мне яркий сон. Подходит ко мне часовой, наклоняется и говорит: «Вставай, пойдем!» От страха я проснулся. Луна спряталась за тучку. Тишина. Я толкнул Григория и повторил те же слова, что слышал во сне: «Вставай, пойдем!»

Мы поднялись и пошли, производя по-прежнему большой шум. Домик молчал. В эту ночь мы далеко не ушли. Несколько раз останавливались и шарили по земле в поисках съедобного овоща. Нашли морковку и лук — вся наша еда за последние сутки. Как только показалась утренняя звезда, стали искать убежища на день. Пристроились в старой копне. У немцев они пустые внутри. Спали плохо. Кроме нас, временных постояльцев, в копне жило множество жучков и комашек, обрадовавшихся нашему присутствию. Дождавшись темноты, пошли дальше.

И впредь шли только ночами. В ясное время ориентировались по полярной звезде. В темную ночь по компасу, сбереженному мной с лесных времен. Очень жалел о выброшенной карте. Ее я закопал на цементном заводе, боясь обыска. Шли по-военному — час пути, затем отдых. Ночи уже были холодные. Проспав минут десять-пятнадцать, я начинал замерзать и поднимал Григория, крепко спавшего в своей кожанке. Питались, как и в первую ночь, подножным кормом. Шли и ощупывали ногами растительность. Найдя что-либо съестное, делали запасы на день. Картофеля не находили, да и сварить или спечь его не было возможности. На третью ночь нам повезло. Мы попали на поле, заросшее высокими стеблями. Григорий моментально открыл, что это лен, оставленный, вероятно, на семена. Мы с час занимались вылущиванием семян. Набили полные карманы. В последующие дни мы, как птицы небесные, питались семенами льна.

Местность шла совершенно ровная и безлесая. Двигались медленно, обходя попадавшиеся селения. Трудно было находить подходящие места для дневки. Иногда уже рассветало, а мы все еще искали укрытия. На седьмой день нам встретилась небольшая роща, в которой мы и решили дневать. Разбудил нас треск ломаемых сучьев. Оказалось, что к леску подъехал немец с повозкой и собирает сухие сучья.

Посоветовавшись, мы решили разузнать, как далеко еще до границы. Выйдя из укрытия, мы подошли к немцу. Он оказался разговорчивым и охотно сообщил, что до границы не более десяти километров, но что граница теперь хорошо охраняется. Поинтересовался, почему мы бежим, мы ответили, что не хотим жить при советской власти. Он в свою очередь пожаловался на тяжелую жизнь. Расстались мы дружески. Под вечер мы сумели спечь немного картошки, обнаруженной недалеко от леска.

В приподнятом настроении вечером мы тронулись в путь. Шли всю ночь, стараясь сократить привалы. Все ждали каких-нибудь знаков, по которым можно было бы судить, что мы уже в британской зоне. До самого рассвета не могли найти укрытого места. В свете блеклого утра заметили слева линию кустов. Свернув к ней, мы вышли к заброшенному полустанку с каменной будкой без двери. Спрятались рядом в кустах сирени. Спали спокойно. Проснувшись, увидели за полотном дороги поле, а рядом недалеко — загородку с лошадьми. Очевидно и люди были вблизи. Вечером, как только мы собрались в путь, вдруг услышали пение: будто даже знакомое. Прислушавшись, разобрали и слова. Несколько голосов пели «Катюшу», затем «Шумел камыш, деревья гнулись». Пробравшись вдоль кустов на звуки песни, мы обнаружили, что совсем близко был барачек, — несомненно пограничный пост. Мы спаниковали и, не зная куда идти, остались в кустах до утра. Подвыпившие солдаты пели до полуночи. Как бы поступили они, если бы мы к ним заявились в гости? К сожалению, сомнения у нас не было…

Утром появился немец и начал пахать поле. Совершенно дезориентированные, мы решили разузнать, в какой стороне граница. Во второй половине дня я пробрался к будке и на виду немца вышел из нее. Уже издали видел, что немец смотрит на меня волком. Но делать было нечего, я подошел и задал вопрос о границе. Немец оглядел меня с ног до головы, немного подумал и, буркнув что-то, махнул рукой в сторону солдатского барака. Видя, что от него больше ничего не добьешься, я пошел назад.

До вечера немец пахал, затем уехал. Но теперь откуда-то появилась стайка детишек. Они начали играть вокруг будки. Мы сидели как на углях. Боялись только одного, что кому-нибудь из детей придет мысль заглянуть в кусты. Так и случилось. Мальчишка раздвинул кусты, всунул голову и моментально увидел нас. Сделав большие глаза, он поспешно попятился назад. Пошептавшись, дети исчезли.

Мы сидели и с тоской считали минуты, оставшиеся до темноты. Наконец стемнело. Мы приготовились к дороге. В это время послышались быстрые шаги. Шел солдат с автоматом. Он прошел в будку, посветил фонариком, затем обошел ее вокруг и быстро скрылся. По тому, что он не искал нас в кустах, мы решили, что о нашем присутствии донес немец, а не дети. На посту поднята тревога!

Не медля ни минуты, мы перебежали, пригнувшись, железную дорогу и вошли в загородку к лошадям. Лошади не шарахались, а тихо ржали. Часовой, если он находился вблизи, в загородке нас заметить не мог. Пройдя загородку, мы направились в сторону границы.

Была облачная ночь. Мы быстро шли по вспаханному полю и начинали успокаиваться. В один из привалов перед рассветом, когда утренний туман еще не совсем опустился на землю, мы легли отдохнуть. Я специально выбрал борозду поглубже, чтобы защититься от холодного предутреннего ветра. Минут десять я спал. Как всегда, проснулся от холода. Хотел уже будить Григория, но тут услышал какой-то неопределенный шум впереди. Я начал вглядываться. Увидел три странно движущиеся фигуры. Они шли рывками. Пройдут несколько шагов, остановятся и пригнувшись смотрят по сторонам. Мимо нас они прошли в нескольких шагах и не заметили нас, я думаю, только потому, что все их внимание было собрано на поисках идущих, а не лежащих нарушителей.

Я молил Бога, чтобы Григорий не проснулся. Как только солдаты скрылись в темноте, я разбудил Григория и мы почти бегом двинулись дальше. Близился рассвет. Мы пересекли три широких канала. В последнем, где вода достигала груди, я намочил сумку, вспомнил, что там фонарик, достал его и, позабыв об опасности, включил — фонарик загорелся. К счастью, эта оплошность осталась без последствий.

Измученные, мокрые, мы наконец залегли в кустах и заснули. Когда проснулись, светило яркое солнце. Взглянув в сторону канала, мы увидели на другой стороне советского солдата с автоматом. Он ходил вдоль канала и от скуки бросал ветки в воду.

Мы были в британской зоне!

15. В английской зоне. Поиски пристанища

Подождав, пока часовой скрылся, мы встали и пошли к видневшейся вдали дороге. Прежде всего нам надо было привести себя в мало-мальски человеческий вид, но мы решили подальше отойти от опасной границы. Пройдя вдоль дороги минут пять, мы увидели идущую нам навстречу группу людей. Проходя мимо, они с некоторым удивлением смотрели на нас. Мы это приписали нашему нецивилизованному виду. Но шедшая позади женщина с ужасом произнесла: «Куда вы идете, ведь там русская зона!» Мы поблагодарили ее и, повернув, пошли за немцами, также, вероятно, перешедшими границу в эту ночь.

Позже, взглянув на карту, я увидел, что зональная граница возле Гельмштедта петляет, как змея. В ночь перед сиденьем у железнодорожной будки мы уже были в английской зоне, но, повернув, перешли границу снова и спрятались в кустах сирени у самого поста пограничной охраны. Злой немец показал нам не близкую дорогу к свободе, а наиболее дальнюю и трудную.

Наш путь к свободе продолжался девять суток. В ночь мы проходили около десяти километров, считая по прямой. Впоследствии я никогда не пожалел, что ушел от Советов. Легкой жизни я не искал, я готов был к самой тяжелой физической работе, но только в свободной стране, где никто не указывает, как мне жить, как поступать и что думать.

Приведя себя в относительно человеческий вид и сделав запас печеной картошки, мы пошли, следуя указателям дороги, в Гельмштедт. На окраине города мы увидели английского полицейского. Очень хотелось бежать и прятаться. Но мы побороли чувство загнанного зайца и пошли ему навстречу. Полицейский даже не взглянул на нас.

На вокзале мы купили билеты на поезд, шедший в Ганновер, но только до ближайшей станции. Денег у нас было в обрез. На следующей станции мы, конечно, не сошли. Вагоны были переполнены и билеты проверять было физически невозможно, да вероятно и некому.

В вагоне, где мы пристроились, шел разговор, начала которого мы не слыхали. Говорила девушка лет двадцати двух, сидевшая в углу со своей младшей сестрой. Она кого-то отчитывала за безверие: «За то мы и страдаем, что позабыли Бога. Вы носились с вашим Гитлером, как будто он Бог!» Сестра согласно кивала головкой. Разговор затем перешел на более нейтральные темы. Но тут девушка заметила мою набитую чем-то сумку и стала часто поглядывать на нее. Сестры явно были голодны. Я с удовольствием угостил бы их. Но предлагать им обугленные на костре картошины не рискнул. На выручку пришел молодой немец. Он с презрением глянул на меня и предложил девушкам бутерброд.

В Ганновере мы пересели на поезд, идущий в Кельн, и покатили дальше на запад. По-прежнему вагоны были забиты людьми. Казалось, сорвалась с места вся Германия. На одной из станций в вагон протискались два американских военных полицейских. Они держали в руках несколько фотографий, стали всматриваться в лица пассажиров и сравнивать их с фотографиями. Искали военных преступников. На нас полицейские не обратили внимания, чему мы были, конечно, очень рады.

В Кельн мы прибыли засветло. При выходе со станции отдали билеты. Контролер с удивлением посмотрел на билеты, потом на нас, но ничего не сказал.

Вокзал сильно пострадал от бомбежки. Снесена крыша. Наспех залатано полотно. Некоторые участки просто перепаханы бомбами. Дуют пронзительные сквозняки. Мы полностью вписываемся в толпу солдат, беженцев, привокзальных бездомных немок и просто бездомных. Некоторые куда-то спешат, другие, наоборот, сидят с понурым видом на скамейках и на полу.

Наш план, в общем, сводился к разысканию лагеря для иностранцев. В справочном бюро нам сказали, что польский лагерь находится на окраине Кельна, если память мне не изменяет — в Эберсдорфе. В этот день, из-за дальности расстояния, мы туда не рискнули отправиться, а решили заночевать у вокзала или у Кельнского собора.

Время у нас было, и мы пошли осматривать собор. Собор был открыт, и в одном из приделов шла служба, но народа было мало. В собор попали несколько бомб, пробили крышу и разорвались внутри, повредив только отдельные помещения. Легли спать мы вместе с другими бездомными в скверике при соборе. Но скоро пришел полицейский и погнал всех в бункер, вырытый глубоко под собором. Вход в бункер был со стороны вокзала. Это было огромное помещение с сотнями двухэтажных железных коек с пружинными сетками, но без матрасов. В бункере царила кромешная тьма. Вот где пригодился фонарик Виктора.

Ночью у меня начался страшный понос. Хорошо, что тут же была уборная. Я провалялся трое суток и страшно ослабел. Григорий за это время разузнал дорогу в лагерь и раздобыл котелок супа.

В лагерь мы очень долго ехали переполненным трамваем, затем шли пешком. Как и многие другие, польский лагерь помещался в бывшем военном городке, но очень запущенном. Охраны никакой не было, мы перелезли через проволоку и спросили первую попавшуюся женщину — можно ли поступить в лагерь? Женщина оказалась русской, замужем за поляком. Она уверила нас, что в лагерь нас примут, надо только обратиться к коменданту, польскому офицеру.

Обрадованные, мы пошли в комендатуру, но он, узнав, что мы русские, наотрез отказался нас принять: — «Лагерь только для поляков!» — Дал адрес русского лагеря. Каково же было наше удивление, когда, после долгих поисков, мы пришли к советской репатриационной миссии! Ноги сами понесли нас прочь!

У нас не оставалось другого выхода, кроме как идти в лес. Там мы решили отдохнуть, набраться сил и составить дальнейшие планы. В Кельне беспрепятственно перешли понтонный мост и направились на юг правой, не гористой стороной Рейна, с расчетом переправиться снова на левую сторону у города Ремагена, откуда дорога в лес нам была хорошо знакома. По дороге питались главным образом картошкой и брюквой. Иногда удавалось выпросить немного хлеба в деревенских пекарнях. Один раз вечером попытались стащить курицу. Но петух поднял такой крик, что выбежала молодая девица и не долго думая погналась за нами по полю. На ходу она громко ругалась. То ли мы ослабели, то ли девица была чемпионом по бегу, но она стала нас догонять. Во избежание неприятностей, мы малодушно бросили курицу. Интересно отметить, что время это не запомнилось как голодное. Другие мысли и заботы оттесняли голод на второй план. Прежде всего, как спастись от репатриации и где найти пристанище?

Ночевать мы уходили подальше от дороги. Еще не был снят запретный час для немцев, и по дорогам сновали полицейские машины. Как и рассчитывали, у Ремагена уже был наведен понтонный мост. Недалеко от него лежал знаменитый железнодорожный мост, который при отступлении немцы только подорвали, а американцы успели в спешном порядке переправить по нему несколько дивизий на правую сторону и образовать предмостное укрепление. Позже подорванный мост упал. Сюжет захвата моста запечатлен в голливудской картине «Ремагенский мост». Ремаген остался в памяти местного населения еще и тем, что здесь находился большой американский лагерь для военнопленных немцев, прозванный «смертельным». В нем от голода умерло несколько сот человек. За цифру, однако, не ручаюсь. Сведения о лагере почерпнуты мной от местных жителей и пленных этого лагеря. Сам факт не проник в большую печать, вероятно, по политическим соображениям и с оглядкой на Нюренбергский процесс.

И здесь на мосту стояли часовые. Убедившись, что они документов не спрашивают, мы перешли на другой берег реки. На последние деньги купили на вокзале билеты до Арбрюка. Дорога оказалась на редкость живописной. Только теперь мы обратили внимание на исключительную красоту местности, где прожили около двух лет. Из Арбрюка мы прямо пошли в лес, без захода в деревню, где стоял наш барак, и прибыли наконец «домой».

В моей захоронке еще сохранилась мука, в лесу еще были грибы и орехи, а в покинутой деревне — фрукты. Все это обеспечило нам приличное питание. Правда, мыши нанесли мелких камешков в муку и она попахивала, но с этим приходилось мириться.

Прожили мы в землянке две недели, отдохнули и набрались сил. Задерживаться, однако, было нельзя — надвигалась осень, а за ней и грозная для бездомного люда зима. Составленный нами план дальнейших действий был таков: сначала пойти в Ахен и разузнать, существует ли лагерь. Если его нет — отправляться в Бельгию и попробовать там пристроиться. За Бельгию очень ратовал Григорий, все еще надеявшийся на встречу с Кнопкой.

В последний день пошли проведать старика Блезера. Он был очень удивлен нашим появлением и еще более нашими приключениями. Сообщил новости. Не так давно, ночью, советские офицеры забрали доктора-белоруса с семьей. Схватили и бывшую остовку, уже помолвленную с немцем. Девушка очень кричала и разбудила всю деревню.

Нам стало ясно, что обманно-добровольный период возвращения домой кончился, процветала насильственная репатриация. Мы должны быть начеку.

От старика мы пошли к лесничему, нашему бывшему начальнику. Его красивый дом стоял за деревней на холме. Встретил он нас без особой радости. Просьбу исполнил — написал справки о работе в лесу. Пока он писал, меня вдруг осенила мысль — да ведь это он сообщил тогда солдатам, что мы где-то прячемся в лесу, а те устроили облаву на нас. Такие внезапные приступы откровений еще никогда не обманывали меня. Расстались мирно, но лесник явно побаивался нас.

Шли мы проселочными дорогами, чтобы не привлечь к себе внимания военной полиции. Кроме того, около малоезженных дорог было лучше и с пропитанием. В каждой деревне повторялось одно и то же. Завидев издали на дороге наши фигуры, деревня приходила в большое волнение: не свои ли возвращаются из плена? В конце деревни выстраивался молчаливый строй женщин с фотографиями в руках. Мы также молча проходили мимо и, делая вид, что всматриваемся в фотографии, отрицательно качали головами. Было очень горько сознавать, что где-то в далекой России и нас так же ждут. Может быть, никогда и не дождутся! Удивляло нас всегда, что ни одна из женщин не вынесет бутерброда или стакана молока. Полная противоположность с Россией.

В Брандте жизнь входила в нормальные рамки. Уже были открыты магазины и пивнушки. В нашем лагере обосновались англичане. У ворот стоял часовой, а над ним развевался британский флаг. Делать нам здесь было нечего. На обратном пути мы лицом к лицу столкнулись с двумя советскими офицерами, выходившими из пивной. Один даже извинился. Это были смершевцы, оставленные для ловли невозвращенцев.

Переходить границу возле Ахена мы не осмелились — слишком оживленно все вокруг. Решили пройти на юг, а затем, в укромном месте, свернуть на запад в Бельгию. Дорога, которой мы шли, скоро вбежала в густой лес и стала непроходимой из-за наваленных накрест деревьев. Кое-где мы заметили и мины. Вдоль дороги были расположены американские позиции. Лес выглядел так, как будто американские солдаты только вчера покинули фронт. Так, бросили все и ушли: оружие, одежду, обувь. Больше всего было ботинок. Казалось, что солдат, промочивший ноги, немедленно выбрасывал свою обувь и надевал другую. Как я позже узнал из военной литературы, примерно так и было.

В этом богатом вещами лесу мы подобрали шерстяные вязаные шапки, которые солдаты надевают под шлем, прекрасные носки и другие мелочи. В одной из землянок нашли несколько консервных банок. Развели костер и устроили настоящий пир. Легли спать у ручья. Среди ночи вдруг пошел дождь. К утру, несмотря на кожанку, мы промокли до нитки. Утром развели большой костер. Тем временем и дождь перестал. Но было похоже на то, что пришла настоящая осень.

Обсушившись, мы пошли дальше. Дорога скоро вывела нас из леса. Перед нами невдалеке лежала деревня. На указателе дорог мы прочитали ее название — «Ламмерсдорф», в неточном переводе «Овечья деревня». Расположена — в тридцати километрах от Ахена. Не знали мы, что счастье поджидает нас именно здесь…

16. В деревне Ламмерсдорф

Мы стояли на опушке леса. Справа и слева возвышались два больших бункера, принадлежавших линии Зигфрида. Бункеры не были взорваны. За бункером направо шла просека в сторону Бельгии. Она была изрыта глубокими колеями, оставленными танками и машинами, но уже поросшими травой. В действительности, как я узнал позже, просека не вела в Бельгию, а была старой дорогой в Ахен. Свернув на просеку, мы скоро встретили женщину, несущую вязанку досок от снарядных ящиков. Мы разминулись, причем женщина как-то странно посмотрела на нас. Прошли мы шагов пятьдесят, вдруг слышим крик позади. Женщина, бросив вязанку, бежит к нам и кричит: — «Куда вы идете! Там все заминировано!» — Мы смущенно поблагодарили женщину. И в расстроенных чувствах вернулись назад к бункеру. Так в течение короткого времени немецкие женщины трижды спасли нам жизнь.

Присев у бункера, мы стали обсуждать, что делать дальше? Григорий настаивал на Бельгии. Но тут мы услышали голоса. Кто-то невидимый шел из леса в деревню. Еще через некоторое время мы разобрали слова, сказанные по-русски: — «Хочешь, я покажу тебе убитого немецкого фельдфебеля?» — Другой голос ответил: — «А на что он мне? Мало я видел убитых фельдфебелей?»

Мы вышли из-за бункера. По дороге шли два человека. Один повыше ростом и постарше, другой — помоложе и пониже. Молодой, увидя нас, сразу же спаниковал и в большом волнении стал нас уверять, что он поляк и только говорит по-русски. Было ясно, что он с перепугу принял нас за переодетых советских офицеров.

Завязался разговор, выяснилось, что старший был действительно поляк, по имени Доменик Ковальский. Он остался работать после конца войны на старом месте у богатых арендаторов. Высокая политика здесь была ни при чем. Как в свое время мы узнали, подоплека была романтическая. Второй встречный был русский, Евгений Шидловский. Он бежал из лагеря в Ахене вместе с другом еще до начала репатриации. Друг, считая, что эта деревня находится слишком близко к городу, пошел дальше. Евгения же Доменик записал в поляки и устроил на временную работу также у богатого бауэра (крестьянина), усадьба которого была видна нам отсюда. В лес друзья ходили за трубками, собирались конструировать самогонный аппарат.

После первых же слов Доменик предложил и нам оставаться в деревне. Для этого необходимо было также записаться в поляки. Мы, конечно, с радостью согласились. Процесс перехода в поляки был несложный. Доменик хорошо знал местного бургомистра — довольно зловредную личность в прошлом, но теперь готовую на все услуги. Через полчаса все было готово. Мы получили продуктовые карточки и даже квартиру — целый дом, хозяева которого эвакуировались при приближении фронта к деревне. Официальные документы мы должны были получить после подписи анкет, заполненных нами, через две недели.

Для несведущих сообщу, что полякам, а также жителям балтийских республик, было разрешено при желании оставаться на Западе. Насильственная репатриация на них не распространялась.

Записавшись в поляки, я почти вернулся к своим корням. Дед мой, мелкопоместный шляхтич, бунтовал и был сослан в Сибирь. Освободившись, домой не вернулся, а поселился на юге России. Женился на обрусевшей польке.

Отец был чисто русский, из Симбирской губернии. Другой дед был «крепостным помещика Кошелева», как любил вспоминать отец. Я же, с детства живя на Украине, считал себя украинцем.

Все было как в сказке. Еще час тому назад мы были беспаспортными бродягами, идущими куда глаза глядят, а теперь мы не скрываясь можем ходить под солнцем, как люди. Все благодаря Доменику. Вот после этого и утверждай, что на свете не бывает чудес. В чужом лесу мы должны были встретить своих братьев-славян.

Ламмерсдорф — небольшая деревня. Она вытянулась почти в одну линию вдоль дороги, идущей из Ахена через городок Моншау в Трир. На немногих боковых улочках крыши домов, как в старину, были покрыты соломой. Судя по годам, выжженным на балках некоторых домов, деревня возникла в XVIII веке, а может быть и раньше. Согласно легендам, в этих дремучих лесах охотился еще Карл Великий. Где-то даже сохранилась его охотничья избушка. На центральной улице, как водится, стояла католическая церковь с острым готическим шпилем, пекарня и магазин. Деревня, казалось, затерялась в лесах Айфеля и действительно лежала в центре огромного леса, начинавшегося почти от реки Ар на востоке и вклинившегося глубоко в Бельгию.

В этих темных лесах, перерезанных глубокоэшелонированной линией Зигфрида, суровой и снежной зимой 44–45 гг. американцы решили пробиваться к Рейну. Теперь мы с Григорием поняли все трудности такого предприятия и почему мы так долго дожидались американцев. В этой закрытой местности американцы лишили себя всех преимуществ в технике и сражались тем же оружием, что и немцы. Танки и авиация были почти бесполезны. Густой и темный лес производил угнетающее впечатление на «ами» — так немцы называли американцев. Даже название этого леса — «Гюрткенский» — ассоциировалось с английским словом «hurt» — ударять, причинять боль. Самые тяжелые бои происходили при выходе из леса в сторону Кельна и у деревни с тем же названием, что и лес. Много позже там все еще лежали неубранные трупы немцев и американцев. Местность была настолько насыщена взрывчаткой, что разминирование все еще представляло большие трудности. Военные действия первой американской армии на линии Зигфрида описаны во многих исторических и художественных произведениях.

На радостях Евгений поселился также с нами. Я сразу же определился в домашнюю хозяйку. Убирал дом, варил. Дом нам достался с мебелью и посудой. Но пришлось затратить порядочно времени, чтобы привести все в надлежащий порядок. Кончив варить, я отправлялся к соседке и помогал ей копать картофель в огороде и также кое-что прирабатывал. Евгений и Григорий ходили по крестьянам на случайные работы.

История Евгения такова. Родился он в Калуге, где и окончил строительный техникум. Полученная профессия очень помогала ему в критические моменты жизни. В плен попал в большом окружении под Вязьмой поздней осенью 1941. В лагере, весь обсыпанный нарывами, медленно умирал. На него обратил внимание один из солдат охраны. Стал брать на работу, подкормил, а после перевел на гражданское положение и устроил на работу в строительную фирму чертежником, где до призыва в армию работал сам. Фирма находилась в Польше. От контактов с поляками Евгений вынес убеждение, что знает польский язык. Сводилось это главным образом к двум словам, которыми он начинал всякую польскую фразу: «Прошем пана!» А дальше шел уже несусветный польско-русский жаргон. При приближении фронта строительная фирма вместе со служащими эвакуировалась за Рейн. После занятия этой местности американцами Евгений был отправлен в лагерь в Ахен. Неприхотливый Евгений, вкусивший сладкой немецкой жизни, сразу же и бесповоротно решил оставаться в Германии.

Был Евгений с хитрецой, но легко отрывался от реальности и строил фантастические планы. Любил шутку и смех. Несмотря на некоторую тщедушность, работал тяжело и с увлечением. С Григорием у них сразу же развился антагонизм. Медлительный и основательный Григорий всегда ожидал от Евгения подвоха. Каждый пустяк возводился ими в принцип, правота доказывалась до бесконечности. Но вместе с этим был Евгений незлобив и быстро забывал обиды.

Прожили мы в доме очень недолго. Из эвакуации вернулась хозяйка с сыном, и нам пришлось спешно выселяться. Новую квартиру мы с Григорием нашли в старом доме, предназначенном на снос, на главной улице. Хозяин дома, маляр Ганс Зиберц, жил с семьей напротив через улицу, у брата. Он собирал деньги на постройку нового дома и магазина красок в нем. Из-за общего тяжелого экономического положения строительство откладывалось на неопределенное время, и Ганс любезно предложил жить в старом доме бесплатно, до лучших времен. Евгений нашел более приличную квартиру у какой-то вдовы.

Мы привели в жилой вид только одну комнату, окна которой выходили на центральную улицу. Из мебели у нас была деревянная двуспальная кровать, стол, два колченогих стула, ветхий шкафчик и чугунная печь-буржуйка с одной конфоркой. Спали вдвоем на кровати, сделав из американской палатки матрац. Укрывались серым немецким одеялом из леса.

Семья хозяина нашего дома состояла из жены Эрики, веселой и легкомысленной дамы, вдвое моложе своего мужа, и красивого мальчика 4-х лет, Ганса-Юргена. Хозяин всю войну просидел в канцелярии писарем. Он успешно притворился глухим на одно ухо.

Очень скоро к нам явилась хозяйка дома, где мы прежде жили. При переселении я прихватил три ее кастрюли, оставив, конечно, достаточно и хозяйке. Кроме кастрюль, у нее пропали и другие вещи. Во всем она подозревала нас. Дама эта была решительная и строгая. Она обежала глазами всю нашу комнатку и сразу же увидела свои кастрюли. Но на этом она не остановилась, а заглянула еще и под кровать. Две кастрюли я отдал, а одну отстоял. На что она горько пожаловалась: — «Ограбили бедную вдову!» — Я ответил: — «Бедную? Посмотри, как мы живем!» — Позже мы с ней примирились, и она даже заказала мне картину своего дома под соломенной крышей и щедро заплатила маслом.

Немного устроившись, мы с Григорием снова отправились в лес. В лес ходить не разрешалось, но мы считали, что запрет нас не касается. Некоторые участки еще были заминированы, о чем предупреждали многочисленные объявления на английском и немецком языках. После ряда походов мы обзавелись обувью, к сожалению, уже пострадавшей от непогоды, рабочей одеждой, котелками, кружками и другими необходимыми предметами. Из продуктов находили консервы, как-то нашли целую бочку сыра. Не обошлось и без недоразумений. Однажды я принес несколько банок со светлым жиром. Долго судили и рядили — что бы это могло быть? Не разгадав, начали жарить на этом жире картошку. Только позже, подучив английский язык, я узнал, что это была мазь для обуви.

Я так пристрастился к бродяжничеству, что каждый день, когда позволяла погода, уходил в лес и оставался там ночевать. Спал под елкой, питался найденными консервами. Однажды, задумавшись, забрел на минное поле. Мины, слегка прикрытые увядшей травой, были расставлены в шахматном порядке. Выбравшись из минного поля, я решил его взорвать. Взрыва ожидал громадного, так как поле было большое. Набрав американских «лимонок», лег в окопчик и бросил первую гранату. Граната ухнула, пошел легкий синий дымок, и все. Бросив с полдюжины гранат, я прекратил бесполезное занятие. Мины в те времена представляли большую опасность. Из нашей деревни подорвалось несколько человек.

Во время бродяжничества я нашел целехонький джип, застрявший в грязи армейский мотоцикл, бочку со смазочным маслом, горы медных гильз, — все это представляло большую ценность. Но, благодаря моей непрактичности, богатство осталось лежать на месте.

Интересовали меня не только вещи, но и люди, их бросившие. На позициях было оставлено много книг дешевых изданий. Значительное количество из них было религиозного содержания, много художественных произведений. Порнографии не было, если не считать портретов «пинап герлс» — известных артисток в соблазнительных позах и купальных костюмах. Популярны были комиксы из военной жизни. Все это свидетельствует о другом духовном облике американского народа по сравнению с настоящим временем.

Могил американцев мне не пришлось встречать. Немецкую могилу нашел одну. Похоронены были два солдата, судя по двум парам сапог, торчавшим из небольшого холмика. В голове был крест из двух дощечек с надписью по-английски: «Здесь лежат два хороших немецких солдата». Сейчас об этом много не говорят, но при вступлении в Германию у американских солдат большой вражды к немцам не было, что очень беспокоило начальство, в частности Эйзенхауэра.

В противоположность американцам, немецкие позиции были пусты. Только в одном леске я нашел семь немецких рюкзаков. Они были брошены при поспешном бегстве. Ценного, кроме авторучки, в них ничего не было. В одном месте нам попался рулон полосатого материала, из которого Григорий за два дня сшил себе и мне выходные брюки.

Постоянной работы в деревне не было. Несколько раз нас брал себе в помощь Доменик. Его хозяева были богатыми арендаторами земли у государства. Арендовали одну и ту же землю из поколения в поколение. Дом был большой, каменный, удобный, такие же сараи. Во дворе силосная башня и всякий инвентарь. Держали скот, но сажали также картофель, брюкву, овес. Семья состояла из давно отсутствующего хозяина (он воевал с Роммелем в Африке, а теперь был в плену у американцев), жены, добродушной и плаксивой немки; дочери Нелли 16 лет и сына 12 лет. Нелли, несмотря на юный возраст, прошла огонь и воду, и только она удерживала Доменика от возвращения домой в Польшу, куда его непрерывно звали старики-родители, не справлявшиеся с большим хозяйством.

Доменик был за хозяина, и его все слушались. Был добрый и хороший человек. Вот с таким дурной женщине или даже девчонке и легко справиться.

Брал нас на работу изредка и другой богатый арендатор — Шиммер.

17. В Иностранном Легионе

Без страха, уверенные в своем легальном положении, мы прожили недолго. Постепенно начали точить нас те же тревожные мысли: смершевцам достаточно только взглянуть на нас, чтобы опознать «своих». О продолжающейся охоте на русских свидетельствовало объявление, вывешенное в конторе бургомистра. Под угрозой больших кар немцам запрещалось давать убежище советским гражданам и принимать их на работу. При появлении таковых лиц бургомистру предписывалось немедленно сообщать англичанам.

В это тревожное время на нашем горизонте появился молодой поляк в английской форме. В Ламмерсдорфе он работал во время войны, а сейчас служил в английских охранных частях. Ко всему, настроен был просоветски. Познакомились мы с ним у Доменика. В том, что он донесет на нас, мы не сомневались. На общем совете мы решили уходить на юг, во французскую зону: авось там послабее с охотой на русских! На следующий день после отъезда поляка, рано утром, мы покинули деревню. Снова мы месим грязь по дорогам недавней войны, голодаем и спим где попало. Чтобы не привлекать к себе излишнего внимания, стараемся идти проселочными дорогами. Но и вдоль них та же картина тотального разрушения.

Проходим историческими местами. Деревня Лосгейм. Сколько раз она упоминалась в сводках и сколько здесь полегло людей в последнем отчаянном наступлении немцев в Арденнской битве. У этой деревни пришелся главный удар немецких танковых дивизий.

Густой лес. За поворотом показывается одинокий домик, затерянный в лесу. Подходим. На наши крики на крыльце показывается молодая, красивая женщина. С испугом смотрит на нас. Мы просим чего-нибудь поесть. Женщина отвечает: — «Я вас очень боюсь. Пожалуйста, только не входите в дом! Мой муж лесник, но он в отъезде! Я вам сейчас вынесу бутерброды». — Лицо женщины выражает неподдельный страх. Мы ждем. Она выносит бутерброды, мы благодарим и улыбаясь уходим. Облегченно улыбается и она.

На третий день мы подходим к городку Прюм, также сожженному шквалом войны. Здесь наступали дивизии генерала Патона. Вдоль дороги тянутся могилы немецких солдат с крестами и касками на них. Странно видеть кресты с украинскими именами: «Иван Медведюк умер за великую Германию и фюрера». Что Ивану до «великой» Германии? Ирония судьбы! Иван взял винтовку, чтобы освободить свою родину от большевиков, а упал здесь на западной кромке Германии и лежит в чужой холодной земле!

Небольшой городок Битбург также разбит. Кажется он смешанным с грязью. Грязь везде — на улицах, на полях, изъезженных танками, и даже на уцелевших стенах домов. На этом сером фоне взгляд сразу замечает белый листок бумаги на срезанном снарядом телеграфном столбе. Это объявление о приеме в Иностранный Легион всех желающих от 18 до 35 лет. Контора легиона — в Трире. Что если нам податься в Легион? Мысль вначале кажется дикой, но постепенно мы к ней начинаем привыкать. Вспомнилось, что многие из белых воинов пошли в Иностранный Легион. По слухам, даже мой родной дядька оказался там.

Следует отметить, что местное население было на редкость неприветливое и негостеприимное. У этих не только хлеба или картошки, воды не выпросишь напиться. Проходя деревни, мы чувствовали враждебные взгляды на спинах. А ведь жители не знали, что мы иностранцы! Еду приходилось добывать на полях, но в это время года почти все съедобное было убрано. Ко всем другим бедам, у меня на руках пошли нарывы, а на левой руке у кисти открылась старая рана и прогнила почти до кости. Днем боль еще была переносима, но ночью — рукам нельзя было найти места.

Не доходя до Трира, мы остановились в небольшой роще и прожили рядом с картофельным полем трое суток. Решали, что нам предпринимать дальше. Я был за вступление в Легион. Евгений был против, а Григорий колебался. Тут мы и расстались. Евгений пошел обратно в Ламмерсдорф, а мы с Григорием направились в Трир. Ночь провели в недостроенном здании римской эпохи — Порта Негра. Спал я плохо, было холодно на камнях, болели руки. Утром, размяв застывшие члены и пообтрусившись, пошли искать контору Легиона. Она оказалась почти рядом — через площадь напротив.

В маленькой комнатке за столом сидел уже немолодой сержант с лицом, навсегда сожженным южным солнцем, и белым шрамом через правую щеку. Мы представились галичанами из Польши. Сержант в свою очередь представился — он был поляк, но польский язык почти забыл. Говорили мы по-немецки. Условия службы звучали как насмешка: за пять военных лет в Африке или Азии — пять тысяч франков и возможность получить французское гражданство. За эти деньги тогда можно было купить средней руки костюм или хорошие ботинки. Дешевы были легионеры в 1945 году! Гораздо дешевле, чем их римские коллеги две тысячи лет тому назад, сражавшиеся с германскими племенами.

Контракт мы подписали. Документов сержант не спрашивал. В мои расчеты конечно не входила служба в Легионе. Нам необходимо было немного отдохнуть и поправиться, а там действовать по обстоятельствам. От немцев бежали, от Советов бежали, убежим и от французов!

Сержант выдал нам справки и направление к бургомистру для получения питания и квартиры. Оставаться в Трире мы должны были день или два, пока не соберется достаточно многочисленная группа легионеров. После этого нас отправят в город Ландау, в военный лагерь.

У бургомистра карточки на продукты нам выдали, но квартиру определили где-то на окраине города. Пока стояла хорошая погода, мы решили переночевать где-нибудь ближе к конторе. У бургомистра к нам присоединился еще один легионер — бывший немецкий солдат в зеленой пехотинской форме. Дом его был в советской зоне и он решил податься в Легион. Хотя, может быть, у него были и другие причины.

Втроем мы сидели на скамейке в скверике. К нам подошла молодая девушка. Она быстро договорилась с солдатом, принесла одеяло, и они удалились в укромную часть скверика. Мы пошли осматривать римский амфитеатр и пустые казармы репатриационного лагеря.

Спали в развалинах какого-то дома. Ночью нас разбудили шаги и свет фонаря. Это была военная полиция. Проверили наши справки из Легиона и ушли. Утром Григорий обнаружил пропажу своей шляпы — не помню уж, где он ее раздобыл. Наутро все новоиспеченные легионеры собрались у конторы Легиона — человек с тридцать. Явился пожилой сержант француз, и мы отправились на станцию. На дорогу нам выдали провиант — грамм триста хлеба и кусок колбасы. Солдата провожала его ночная девица.

В вагоне, когда поезд тронулся, все, включая сержанта, набросились на еду и моментально все уничтожили. Мы же, имея опыт, съели одну порцию, другую сохранили. Хотя расстояние до Ландау и недалекое, но ехали мы долго. Во второй половине дня мы достали вторую порцию и при всеобщем неодобрительном внимании ее съели. Но дело так просто не кончилось. Сержант начал нас обвинять в том, что мы украли порцию. Мы были ошеломлены несправедливостью обвинения. Поднялся крик. Причем мы мало понимали друг друга — сержант плохо говорил по-немецки, а мы не знали французского.

Лагерь легионеров помещался в бывших немецких казармах, мало пострадавших от войны. Нас, прежде всего, хорошо накормили на кухне. Затем сержант отвел нас в казарму — большое одноэтажное здание, с комнатами, размером в хороший зал. Легионеры располагались на матрасах, положенных на пол перпендикулярно к стенам. В казарме стоял равномерный гул голосов. Мы с трудом отыскали два свободных матраса рядом. Познакомились с соседями. Мой — парень лет девятнадцати, представился сыном люксембургского посла. Почему пошел в Легион — не сказал. Сосед Григория был птицей иного полета. Полунемец-получех. По его словам, он был переводчиком у Геринга. Нам он сразу не понравился.

Ухо ловило только немецкую речь. Некоторые легионеры спали, другие лежали, глядя в потолок или беседуя с соседом, — осколки разбитого Третьего Рейха, собиравшегося существовать тысячу лет. Злая судьба теперь объединила бывших оберменшей и унтерменшей. Легион в те времена был убежищем, где прятались все преследуемые, как виновные в чем-либо, так и невинные, вроде нас.

Отдохнув, мы отправились искать земляков в других помещениях. Проходя одно, мы сразу издали распознали русачков. Трудно сказать точно, по каким признакам глаз автоматически выхватывает своих. Сидели они друг против друга на матрасах. Между ними стоял солдатский котелок, закрытый крышкой. Почему-то котелок мне сразу бросился в глаза. Поздоровались. Земляки гостеприимно предложили нам присесть. Имя старшего, с белобрысой щетиной на упрямом подбородке, было Михаил. Молчаливого младшего звали Андреем. Были они здесь уже старожилами — обретались вторую неделю. Сообщили нам много нового. Главная новость была в том, что Легион для нас закрыт. В Марселе, при отправке в Марокко, советские офицеры отсеивают «своих». Поэтому рекомендуется расстаться с Легионом еще до Марселя. Наши знакомые порешили сбежать во Франции.

После новостей разговор перешел на пережитое недавнее прошлое. Я подробно рассказал историю нашего побега из советской зоны. Слушатели приняли наш рассказ без видимых эмоций. Земляки переглянулись, и Михаил сказал: — «Расскажем и мы нашу историю. Но прежде разопьем, вот, спиртного — мы в городе достали!» — С этими словами он придвинул котелок и открыл крышку. Котелок доверху был наполнен водкой или спиртом. Хозяева уступили нам кружки, а сами взяли крышки от котелков. Михаил, колыхнувшись всем телом в такт, точно отмерил порции в сосуды. Мы взяли кружки. Михаил сказал: — «Что же, друзья, необходим тост! — и, помолчав, сказал: — Выпьем за Андрея Андреевича Власова, отдавшего свою жизнь за свободу России! Надеюсь, вы разделите с нами тост!» — Выпили. Водка была необычайной крепости. Задумались. Выпили еще раз за знакомство. Тепло разлилось по жилам. Хорошо помогает водка в тяжелые времена.

Вот история, рассказанная Михаилом. Постараюсь передать ее словами рассказчика и по возможности точно.

«В начале войны я попал в плен в большом окружении возле Белостока. Войны я ждал давно, как и многие другие. Только война могла нас избавить от коммунистической тирании. Как только нас забрали немцы, я сразу же обратился к офицеру с просьбой дать мне в руки винтовку. Глянул он на меня, я на него. Может быть он понял, что я уже дошел до точки. Был офицер молодой, в чине лейтенанта.

Зачислили меня в его взвод. Сначала пулеметные ленты таскал, а потом и сам стал пулеметчиком. Был под Москвой, а в конце концов очутился в Берлине. Все время мы были вместе с Дитловым (звал я его по-русски Федор Федорович). В конце войны был он уже капитаном.

В Берлине знал я только подвалы, да иногда улицы, которые перебегали при отступлении. Совсем мы измотались от наседавших советчиков. Утром 2 мая узнал наш капитан о прекращении огня и капитуляции всех войск, оборонявших город. Собрал капитан нас в подвал, где раненые лежали. Смотрим, а нас от батальона только горстка осталась. Стоят грязные, закопченные, с заросшими лицами. Капитан сказал: „Войне конец! Мы честно сражались, и все вы заслужили награды. Но наградой вам будет плен! Вот вам мой совет. Ждите ночи и пробирайтесь на запад!“ Пошли мы к своим щелям и окнам. У выхода я оглянулся. Смотрю, а капитан уронил фуражку, которую держал в руках, и задумчиво смотрит в потолок. Что-то меня как толкнуло. Однако опомнился и пошел дальше. Только сделал несколько шагов по ступеням лестницы — услышал негромкий выстрел. Бросился я вниз, но было поздно. Положил я капитана в углу на шинель, закрыл ему глаза и перекрестил русским крестом. Справедливый был человек. Теперь уже таких мало осталось.

День прошел спокойно. Нас не трогали. У меня одна мысль: как уйти? Немцам плен страшен, а мне, надевшему немецкую форму, как! Да и надежда была. Может, я еще пригожусь России. Опомнятся союзники, поймут, с кем они дело имеют.

Закопал я документы и награды и начал ждать темноты. Стало смеркаться. Вылез я из подвала и перебежал в соседний дом. И вдруг вижу чудо — на ступеньках брошена французская шинель. Буро-желтая — ее сразу узнаешь. Ну, думаю, вот мой шанс. Сбросил китель, снял сапоги, но брюки оставил: как-то неудобно без брюк. Да под шинелью их почти и не видно.

Подождал еще малость и стал пробираться в сторону багрового небосклона. В темноте сразу же разбил ноги в кровь. Обходил теневой стороной горящие дома. Лез через груды кирпича напрямик. Прошло наверно часа полтора. Присел я отдохнуть. Дышать тяжело от дыма и гари. Где-то позади слышны редкие автоматные очереди. Но вокруг все спокойно и ни души. Только потрескивает дерево в горящих зданиях, выбрасывая иногда сноп искр.

Ну, думаю, драпану я теперь по протоптанной тропинке, она вилась между кучами кирпича и зданиями. Но только завернул за угол — прямо напоролся на автоматчика. Он мне: — „Стой, стерва!“ — Поднял я руки. Повел он меня в штаб. А там какие-то чины снуют. Все веселые, подвыпившие. Войне-то конец! Непривычно только видеть их погоны. Невольно думаю: „Какие же мне положены за два кубаря?“

Ввели меня к какому-то типу. Я как на штык напоролся на его немигающий взгляд. Спрашивает: — „Ты кто?“ — А я еще по пути в штаб состроил французскую фразу. Говорю: — „Франсе!“— И тыкаю себя пальцем в грудь: — „Же парль па рюс!“ — мол, не говорю по-русски! Мотнул тип головой и говорит: — „Ты, ж…а, власовец! По морде вижу!“

Ну, дурил я их дней десять, пока не прибыл переводчик, тот меня сразу на чистую воду вывел. Но тут я роль переменил. Стал подыгрывать под колхозную темноту, такого чокнутого откровенного парня: — „Что же, — говорю, — чистил у немцев картошку, не подыхать же от голода в лагере!“ — Службу у немцев пришлось признать — брюки подвели!

Следствие было коротким: два раза в зубы — так, для смеху! Не до того им было, чтобы мне настоящую кузькину мать показать. Ликовали. Улов был большой.

Дали мне пять лет дальних лагерей — и то подвезло. Наспех таки — посчитали за рабоче-крестьянскую мелкоту. Солдатам, захваченным с оружием, и офицерам — лепили десятку.

Ну, собрали нас человек двадцать. Кто в гражданском, кто в военном. Охранниками приставили четырех конвоиров. Мордастые. Хоть и по тылам воевали, но, вижу, опытные и с автоматами. Когда уходили, вышел их начальник и напутствовал нас: — „Это, — говорит, — срок вам на дорогу, а на родине довесок получите, нам не жалко! — и захохотал: — А ты, — крикнул сержанту, — количество соблюди: не хватит — сам в строй станешь!“

Тут на этапе я и встретил Андрея. Мы с ним сразу стакнулись. Он у Власова был. Порешили, на штык попрем, а под их собачьей властью не будем!

Спросил я как-то конвоира — куда гонят? А он: — „Не твое, гнида, дело, если дойдешь — узнаешь!“ — А мы так предполагали, что до какого-нибудь города доведут, а там — в вагон и в Сибирь. Через неделю мы уже были в Польше. В день километров 25–30 отмахивали. Два конвоира обычно шли по бокам колонны, а двое других ехало на подводе сзади. На ночь в селах они выбирали подвал или сарай и запирали нас там. Паек давали сухой, сухари, немного пшеницы или ржи, селедку. По дороге нам разрешалось собирать щепки, ветки, дощечки, чтобы развести костер и сварить зерно. Я становился в первой шеренге, все на что-то надеялся.

Поляки встречали враждебно. Молча стояли у дороги и плевали нам под ноги. Но было и иное. Какая-то женщина, увидя нас, побежала домой и после долго, выбиваясь из сил, догоняла. Догнала. В руке у нее был кусок хлеба. Покрыл ее конвоир матом. Так она и осталась стоять с протянутой рукой, глядя нам вслед!

Вот, кажется на девятые сутки, идем мы по пыльной дороге. Жарко. Притомились даже конвоиры. Нес я в руках две дощечки. Вдруг вижу — у края дороги в пыли высовывается большой слегка согнутый гвоздь, с ладонь величиной. Такие четырехгранные гвозди отковывают деревенские кузнецы для телег или тачанок. Упал я на колено, будто споткнулся и подхватил этот гвоздь. Иду, а от гвоздя в меня как будто силы вливаются!

Вечером с Андреем все обсудили. Будем подрывать стену, как только попадется подходящий сарай. Для того, чтобы рядом никто не ложился, стал я ночью метаться да мычать, будто меня дурные сны давят. Ну, все так и стараются от меня подальше пристроиться.

Ждали мы недолго. В одном селе заперли нас в сарай. Перед тем мы все хорошенько обозрели вокруг. Сарай был из глины, смешанной с соломой. Стены толстые, да ничего не поделаешь! Легли в углу, напротив от двери, где часовой стоял. Ждем, пока все уснут. Свои сердца слушаем. Руки чешутся начать работу. Достал я гвоздь. Чтобы шума было поменьше, мы сначала сверлили дыру, а затем откалывали пласт. Долбали у самого пола. Если не успеем — всегда дыру можно соломой прикрыть. Менялись. К полночи заметили, что дело движется. Еще через два часа дыра была почти на всю глубину стены. Руки были растерты до крови, но мы уже ничего не замечали. Последний раз прислушались, не ходит ли часовой позади сарая, и начали выдавливать оставшийся тонкий слой глины руками. Первым полез Андрей, а за ним я. Изнутри дыру прикрыл соломой, чтобы не сразу заметили наш побег. Поползли к забору. Все было тихо вокруг, даже собаки не лаяли. Перелезли и побежали по полю в направлении леска слева. Спрятались на опушке, так, в километре от деревни. Рассвело. Думаем: сейчас построят и начнут считать. Но пока никого не заметно. Вдруг видим, появились две фигуры. Побежали в разные стороны, затем сбежались, и слышим — автоматные очереди. Мы сразу догадались, что они показуху устраивают. Симулируют наш расстрел.

Конечно, жалко было, что мы подвели других. Теперь конвоиры на них злобу вымещать будут. Но, что поделаешь, запишем и этот грех на себя.

Ну, дальше малоинтересно. Как и вы, шли мы ночами. Прятались днем. Главная угроза была от детей. В Германии идти было легче, да и расстояния между населенными пунктами были поменьше, а главное — пропитание доставали в огородах возле селений. Много попадалось разбитых деревень, где прятаться было легко. Попали в английскую зону. Сначала искали лагеря, где бы пристроиться, но, дойдя до Трира, увидели объявление о наборе в Легион. От одного русского, сбежавшего в Марселе и пробиравшегося назад, к знакомому немцу, узнали, что советчики вылавливают всех русских в Марселе».

Михаил кончил. Мы долго сидели молча.

Потом заговорил Андрей-власовец, с давно накопившейся горечью: — «Да, союзники нам лепят ярлык коллаборантов и охотятся за нами, как за дикими зверями! Не хотят понять, что мы боролись за свободу России, а может быть и всего мира. Только мы! И у нас не было выбора в союзниках. Нас преследуют те, кто сам пошел на коллаборацию с тираном покрупнее Гитлера. Забрали Польшу у Гитлера и отдали ее Сталину, и это имея в кармане атомную бомбу!

Как же все это понять и объяснить? Скажу вам, что дурят они народ, объясняя все подлостью Сталина и своей наивностью. Они знали, что делали. Берегли кровь своих солдат и меняли свободу чужих государств на русскую кровь! А зачем русскому народу Польша и другие страны? Они нужны коммунистам, чтобы надеть ярмо на всю Европу! Торговали — веселились, подсчитали — прослезились!

Вот против всех этих сил и встал Власов!

А наша задача сказать правду русскому народу, что нет у него союзников на Западе, чтобы впредь не заблуждался, как мы до войны: „Европа-де знает, как мы страдаем, Европа нам поможет!“ Никто нам, кроме нас самих, не поможет!»

Условия жизни в лагере легионеров были несравнимы со всеми другими лагерями, в которых мне приходилось бывать. Кормили отлично. В воскресенье и на праздники полагался черпак белого вина. Муштровкой пока не утруждали. Песен не пели: неизвестно какие петь. Кое-кто ходил в солдатские дома терпимости. Развлекались еще страданиями часового у входа в лагерь, где висел французский флаг. Каждый проходивший мимо флага должен был отдать честь знамени: военный козырял, а гражданский снимал головной убор. Улица была довольно оживленная, проходившие мимо немцы норовили шляпы не снять. Они брались рукой за край головного убора и ускоряли шаг. Немцы французов не считали победителями Германии, не боялись и не уважали. Экспансивный француз-часовой метал громы и молнии, угрожал винтовкой, пытался бежать за нарушителем приказа, но, как известно, поста покидать не велено. Через час часовой совершенно выдыхался, начинал спотыкаться и из груди у него вырывался только хрип.

Ко всем моим болячкам прибавилась еще и малярия. Где я ее мог подхватить — не могу себе представить. Ровно в 12 часов меня начинало трясти как осиновый лист. Полчаса помаюсь, потом отпускает. Отпросился я к доктору в город. Доктор сразу же положил меня на операционный стол. Под наркозом вырезали дикое мясо на левой руке. От малярии дали желтые таблетки.

Решили мы с Григорием из Легиона уходить. Можно это было сделать как законным, так и незаконным путем: просто перелезть через проволоку позади нашего барака и исчезнуть. Сначала я попытался уйти законным путем. Ближайшим нашим начальником был тот самый сержант, который нас привез из Трира. С ним происходили метаморфозы. В подвыпившем состоянии, которое выпадало довольно часто, это был душа-человек. Но в трезвом он был придирчив и зол. В одно из его лучших настроений я пошел к нему просить уволить меня из Легиона по болезни. Сержант очень смеялся, узнав, что у меня малярия. Порядочные легионеры возвращаются из Индо-Китая с малярией, а этот заболел, еще не доехав. Кончив смеяться, сержант сказал: — «Я добрый человек, так и быть, иди в контору, тебе выпишут увольнительную». — Но я продолжал: — «Я знаю, что ты добрый человек, отпусти и моего товарища. Видишь, я совсем болен и за мной некому смотреть!» — Сержант потер щеку и махнул рукой. В канцелярии нам выписали справки об увольнении. После этого мы с Григорием отправились прощаться с земляками. Михаил обещал написать письмо из Франции о своих там похождениях. Слово свое он сдержал. Я просил чеха позаботиться о наших друзьях, тот также свое слово «сдержал».

Когда собирали вещи, я обнаружил, что меня обокрали. Забрали несколько пачек хорошего французского табаку, который выдавался в Легионе. Табак в то время представлял большую ценность. Я прятал пачки под матрас. Григорий был осторожнее, он носил табак с собой.

18. Снова в Ламмерсдорфе

По выписанной увольнительной мы у немцев получили продукты на дорогу: по буханке хлеба и немного кровяной колбасы. В Ландау был польский лагерь, и мы прежде всего отправились туда попытать счастья. Но снова получили отказ. Я чувствовал себя очень плохо физически и морально и решил, что если мне станет хуже, то уйду в свой лес, чтобы не быть никому в тягость, и там окончу свои дни.

Обратная дорога в Ламмерсдорф не запечатлелась в моей памяти. Согласно кратким записям в дневнике, из Ландау мы ехали железной дорогой через Майнц, Кобленц, Кельн. В Ахене сели на автобус и приехали в Ламмерсдорф. Деньги на проезд выручили, продав одну пачку табаку.

В деревню мы прибыли 22 ноября, пропутешествовав только три недели. Поселились на старом месте. Плохо было то, что Евгений сообщил о нашем уходе в Легион и нас сняли с учета. А это теперь означало несколько недель без продуктовых карточек. На поляка мы даром грешили. Никому он на нас не донес и никто не приезжал нас искать.

Я все еще чувствовал себя очень плохо. По-прежнему болели руки. Малейшая царапина вела к нарывам. Но приступы малярии, благодаря таблеткам, становились все слабее. Подрабатывали мы с Григорием случайными работами у немцев. Я пилил дрова. В свободное время, если позволяла погода, уходил в лес. Но там уже побывали немцы и редко попадались полезные вещи. Оружия, впрочем, все еще было много и можно было забавляться стрельбой изо всех родов винтовок.

Однажды я наткнулся на дом лесничего. В конце войны здесь стояли американцы. Библиотеку лесника они выбросили в сарай. Книги сильно пострадали от сырости, но все же я набрал целый рюкзак исторических произведений. Попался мне и учебник английского языка. Кроме этих книг, немка, у которой я пилил дрова, давала читать книги из своей библиотеки. Длинными вечерами, при свете коптилки, я перечитал Гамсуна. Его тематика была во многом созвучна с нашей жизнью. Остальные книги, написанные в духе «национал-социалистического реализма», оказались невообразимой дрянью.

Распорядок дня у меня был таков: вставал я в 6 часов утра, затапливал печь, делал физзарядку, чтобы согреться, и садился учить английский язык, попивая эрзац-чай или кофе. Григорий продолжал крепко спать. Разбудить его было не так легко. Помню, как в рабочей команде в Дене он проспал налет самолетов. Его разбудили мы, когда вернулись из бункера в простреленный пулеметной очередью барак.

Свободного времени у меня было достаточно, и я решил, по примеру нашего хозяина Зиберца, заняться рисованием. Хозяин любезно поделился красками, дал также вареного масла и прессованного картона, заменявшего полотно. Рисовал я цветы и ландшафты. Сначала дело шло медленно, но постепенно я набил руку. Таланта у меня особого не было и картины были любительские, как и у Зиберца. Но местные крестьяне картины покупали. За картину я обычно получал фунт масла, а то и просто что дадут. Помню даже, содрал с Евгения 70 марок за цветы. Он мне после припоминал мою алчность. Постепенно рынок сбыта картин расширился и стал включать бельгийских солдат. Еще до нашего поселения в деревне англичане передали часть пограничной с Бельгией территории бельгийцам. Образовалась бельгийская оккупационная зона. В крупных селениях стояли небольшие бельгийские гарнизоны. Григорий отправлялся в деревню, где стоял гарнизон и, дождавшись вечера, шел к солдатам продавать картины. Дело в том, что при свете фонарика, в полутемноте, картина очень выигрывала и бельгийцы брали картины охотно. Платили по фунту кофе, а иногда и больше. Однако во второй раз в этом селении появляться не рекомендовалось…

На местном рынке фунт кофе в зернах равнялся фунту масла или же бутылке водки-самогонки. В городах соотношение было несколько иным. Нам было нелегко понять, почему немцы, даже в эти трудные времена, не могут обойтись без настоящего кофе, но это их национальная особенность.

Немецкое Рождество встретили тоскливо. В праздники, как никогда, досаждают думы о родных. В Сочельник кто-то оставил у наших дверей кулек с пряниками. Впрочем, я знаю кто. Это сестра Зиберца — старая дева. С ее лица не сходит заговорщицкое выражение, и я сердечно благодарю ее. На Новый год ветер рвет и хлопает полуоторванной ставней. Снова одолевают грустные мысли. В 12 часов за селом стрельба. Стреляет Доменик из своей винтовки. Немцы оружия боятся. Им за хранение положена суровая кара вплоть до расстрела.

Зима в 1945-46 выдалась теплая. Топлива у нас нет, но мы потихоньку ломаем сарай Зиберца. Сарай скоро завалится. В конце января снова приезжает поляк, так напугавший нас недавно. Зовут его Николай. У него связь с местной немкой, но ночует он у нас, и мы даже становимся приятелями. В конце концов, поляк, напившись и вспомнив старые обиды, избивает бургомистра и бесследно исчезает с нашего горизонта.

Евгений и Доменик закончили конструкцию самогонного аппарата и гонят водку из бураков. Водка крепкая, но вонючая. В водочную компанию вступает Григорий, и у нас появляется запас спиртного. Водку иногда удается менять на продукты, что является большим подспорьем для нашего стола. Водка также хорошее средство для поддержания духа и приема гостей.

Наш полуразрушенный дом привлекает внимание жителей деревни. По вечерам в единственном окне виден колеблющийся язычок коптилки. Ночным прохожим вероятно немного жутко, они долго оглядываются на слабо освещенное окно.

С некоторыми жителями у нас устанавливаются вполне приятельские отношения. Большинство же поприсмотрелось к нам и проявляет полное равнодушие, кое-кто настроен враждебно. Лучше всего относятся бывшие нацисты, у которых рыльце в пушку. Наиболее частый гость — сынишка Зиберцев Ганс-Юрген. Чуть его оденут утром — он уже летит через улицу к нам и требует сказку. Воспринимает он русские сказочные персонажи иначе, чем русские дети. Я бы сказал, более реалистично. Нас посещают также вернувшиеся из плена солдаты. Их привлекает наше гостеприимство и конечно водка. Взаимопритяжение образуется на почве общих переживаний в плену. Теперь всем известно, что лучше всего было в американском плену на территории Соединенных Штатов, затем у англичан. У французов было тяжело и голодно. Англичане отпускали в первую очередь антифашистов и «перевоспитавшихся». Конечно, многие приспосабливались к требованию момента. Надо, впрочем, сказать, что немецкий солдат давно потерял нацистский дух, если он у него и был. Воевал солдат, и воевал хорошо, в конце войны только потому, что союзники дали Гитлеру в руки пропагандное оружие о предстоящем закабалении немцев, превращении Германии в аграрную страну и тому подобные прелести, объединившие народ с обанкротившейся нацистской властью и затянувшие войну, — политика, игравшая на руку как Гитлеру, так и Сталину.

В американских лагерях военнопленных на территории Германии условия жизни были значительно хуже, чем в лагерях в Америке. Пример: лагерь в Ремагене и ряд других.

К нам однажды зашел молодой солдат, выпущенный из лагеря в Ремагене. Пережив голод, он совершенно опустился. Когда я зачем-то вышел на минуту, он убежал, прихватив мою авторучку и топор. Пришлось его разыскивать. Топор я отнял, а ручка так и пропала.

Особенно памятная встреча произошла с вернувшимся из английского плена солдатом, родственником владельцев местной пекарни — Гюнтером. Он зашел к нам на огонек. После хорошей выпивки, как водится, расчувствовались и начали жаловаться на судьбу. Проводил я его домой за полночь. Выпивки он не забыл…

Солдат, отпущенных из советского плена, еще не было.

Судьба немецких солдат, не хотевших возвращаться в советскую зону, была на первых порах незавидна. Некоторые женились на местных женщинах, но были на правах украинских «примаков» времен войны. Другие шли в батраки. Это подводит меня к вопросу о наших успехах на женском фронте. Они были малы. Женского общества, несмотря на переизбыток женщин в деревнях, нам не хватало. Объяснялось это нашей бедностью и традиционным немецким отношением к иностранцам. Как известно, немецкие женщины весьма практичны, хотя и бывают исключения. Кроме того, о вкусах вообще трудно спорить.

Особенно страдали Григорий и Евгений. Они посещали все танцульки. Девушки охотно с ними танцевали. Григорий всегда отличался остроумием. Теперь, быстро научившись местному, довольно варварскому наречию, смешил женский пол до слез, рассказывая истории на «плят-дойч». Но дальше этого не шло, хотя намерения у обоих были самые благородные — жениться и осесть в Германии. Первому повезло Евгению. Но было это уже в 1947. На одной из танцулек он познакомился с девицей из Ахена, из хорошей семьи. Звали ее Бэтти. Ее жених, как она утверждала, погиб на фронте. Красавицей ее нельзя было назвать, но молодость многое скрашивает. Кроме того, у Бэтти оказался ангельский характер. Роман закончился женитьбой и переездом Евгения в Ахен. У меня, несмотря на дикую застенчивость, а может быть именно потому, была возможность остаться в деревне. Но настроения были чемоданные. Казалось, что Ламмерсдорф — только полустанок на жизненном пути.

На кладбище при церкви похоронены два русских «остарбайтера». Но не вместе с немцами, а отдельно, у забора. Могилки ухоженные. На праздники кто-то кладет несколько свежих цветочков. На белых крестах надписи. «Генри Марныков (?). Умер 50 лет от роду от какой-то болезни». «Мария Роденко (Руденко?). Погибла при бомбежке». Почему бы репатриационным офицерам, несколько лет околачивавшимся в Германии, не собрать имена погибших и не сообщить родным? Это очередное непростительное преступление власти перед народом. Теперь уже поздно, могилы уничтожены, а останки перенесены в общую могилу, чтобы освободить место для нового пополнения. Для сравнения вспомним, сколько усилий предпринимают Соединенные Штаты для нахождения останков своих солдат, погибших во Вьетнаме.

О событиях в мире мы узнавали из газет. Вначале, еще в конце 1945, мы получали две ахенские газеты. Они стоили буквально копейки. Но затем нам одну срезали. Оставшиеся «Ахенские Известия» давали достаточную информацию о мировых событиях и местной жизни, чтобы не чувствовать себя совершенно отрезанными от всех и вся. Долгое время мы были уверены, что в Германии не осталось русских людей за исключением нас и, может быть, немногих других. Казалось, что репатриационные миссии всех выловили. Но в середине 1946 мы поехали в Кельн. Каково было наше удивление, когда в газетном киоске обнаружили журнал «Посев». С тех пор мы стали его регулярными подписчиками. У нас глаза открылись на существование в Германии многочисленных и многолюдных лагерей невозвращенцев — «дипистов» — в Мюнхене, в Гамбурге, в Ганновере и других местах.

В апреле 1946 мы попытались найти работу через «Бюро работ» (Арбайтсамт) в районном городке Моншау. Нам повезло, мы получили направление на работу в самом Ламмерсдорфе. Открывалась фирма по вырубке леса, шедшего в счет репараций в Бельгию. Мы немедленно записались у подрядчика Йозефа Штолленберга — мужика хитрого и оборотистого. Так снова пригодилась пленная профессия.

Большие трудности у нас возникли с инструментом — топорами и пилами. Только ценою больших усилий и постепенно удалось все приобрести, включая необходимые для больших расстояний велосипеды. Работал я в паре с Евгением. Григорий наотрез отказался иметь с ним дело из-за его неопытности и малосильности. Платили нам сдельно за кубометр. В день мы валили около 20 елок, что составляло примерно 5–7 кубометров. Деревья надо было не только свалить, но обрубить ветви и очистить от коры. Один день в неделю посвящали погрузке леса на машины. Работали неравномерно. Иногда так увлекались рассказами, что бросали работу и целый день проводили у огня. К концу недели уставали и еле тащили ноги. Кроме тяжелой работы сказывалась малокалорийность питания.

Платили нам немецкими марками, имевшими малую ценность, иногда бельгийскими франками и «промтоварами» — велосипедными шинами, покрышками и другим дефицитным товаром. Кроме этого, мы стали ожидать продуктовые карточки, положенные сверхтяжело работающим (около 2300 калорий в день). Постепенно наше питание стало улучшаться. Приходя домой, я начинал варить суп, обычно из овсянки с картошкой, на обед, а также на следующий день на работу. Хлеба было мало, его хватало только на бутерброды на работу.

Однажды сестра Зиберца подарила нам черного котенка. Это было очень забавное и милое существо. Котенок дожидался нас в кухне, через которую был вход в нашу комнату, и встречал нас громким мяуканьем. Он был голоден. Чтобы не получить шлепка, он забивался под стол и оттуда подавал голос, пока варился суп. Котенку полагалась первая мисочка супа, съедаемая им с жадностью. Наевшись, лез на колени, мурлыкал и играл. Сколько радости и теплоты может дать вот такое малое существо! Как-то позже, уже став почти взрослым котом, он съел отравленную мышь и тяжело заболел. Целую неделю его не было. Однажды вечером мы услышали слабое мяуканье под дверью. Это был наш котенок. Задние ноги его были парализованы. Он приполз умирать. Никогда не забуду его взгляда, обращенного ко мне.

Для Германии зима 1945-46 была очень тяжела. Не хватало продуктов. Но никто с голоду не умер. В деревне, конечно, голода не чувствовалось. Немцы, во всяком случае в нашей и окружающих деревнях, быстро возвращались к своим старым обычаям, нарушенным поражением. Уже осенью 1946 каждая деревня устраивала традиционный праздник «Кермес», продолжавшийся две недели. Для детей ставились качели и устраивались игры. Взрослые танцевали, пели, пили пиво, рассказывали очень смешные истории и просто веселились. Для нас Кермес оказался также большим развлечением. Григорий и Евгений посещали празднества и в соседних деревнях. Надо отдать немцам справедливость — веселиться они умеют!

С другой стороны, меня возмущало отношение к деревенским дурачкам. В Ламмерсдорфе был такой. Он ходил в потрепанной унтер-офицерской форме. Вся его грудь была украшена орденами и бляшками. Даже взрослым доставляло большое удовольствие сделать этому несчастному пакость. При этом они заливались смехом. Русские, хотя и безалаберные, более сердечный и открытый народ.

Мы открыли, что в ближайшей деревне Паустенбахе живет русская женщина, замужем за немцем. Звали ее Тоня, по мужу Германнс. Она была из Харькова. Тоня и ее муж Грегор иногда в воскресенье, ради приличия, ходили в церковь. Это была удивительно красивая пара, обращавшая на себя всеобщее внимание. Она — шатенка со слегка вьющимися волосами. Он — тип белокурого арийца. Мы познакомились с ними ближе, когда эта чета зашла к нам посмотреть картины.

История замужества Тони очень необычна. Грегор — немецкий военный летчик, познакомился с Тоней в 1942 г. в Харькове. Любовь была взаимной. Разрешение жениться пришлось получать через Геринга у самого фюрера. После занятия Харькова советскими войсками зимой 1943 Тоня с сотней других «коллаборантов» была арестована. Когда ее уже вели в тюрьму или на расстрел — навстречу попался ее одноклассник по десятилетке, работавший следователем в НКВД. Он ее и спас. Вскоре немцы отбили Харьков, и вся семья уехала в Германию. При капитуляции Германии семья выдавала Грегора за сына. Так он избежал плена. Достав лошадей и подводу, семья, со многими приключениями, проехав всю Германию, прибыла в родную деревню Грегора. Грегор вместе с сестрой Иоганной владели небольшим хозяйством. Все мечты Грегора, однако, были обращены на авиацию.

Тоня — дама не только интересная, но и бойкая. Она вошла в чужую немецкую семью, как в свой дом. Ее злого язычка побаивались не только родственники, но и соседи.

Отец и мать Тони уже при нас благополучно вернулись домой, и Тоня переписывалась с ними. Через Тоню я первый раз послал письмо домой и месяца через два получил ответ. О том, что я жив, родные узнали от кого-то из товарищей, бывших со мною в лесу. Им мог быть только Григорий. Он также написал родным, как в лесу я спасал товарищей, что, конечно, чистая фантазия. Но я навек буду благодарен Григорию за все.

Брат Тони, военный врач, был в плену в восточной части Германии. После освобождения лагеря советскими войсками следы брата затерялись.

С Тоней, Грегором и маленьким их сынишкой Зигфридом мы познакомились совсем близко, когда переехали из дома Зиберца на квартиру, недалеко от дома Германнсов.

28 октября 1946, после долгих и мучительных колебаний, уехал домой Доменик. Мы устроили большие проводы. Жаль было расставаться с человеком, сделавшим столько добра нам! Доменик обещал написать нам из Польши. Но так и не собрался. Пришла только открытка из Гамбурга. Думаю, что он просто окунулся с головой в новую жизнь и резко порвал с прошлым.

Вскоре после отъезда Доменика пришло подробное письмо от Михаила, а затем каждый из нас получил от него по фунту сала. Писал он из Парижа. Не одинаково отвешивает судьба испытания людям. Жизнь Михаила на новом этапе складывалась так же нелегко, как и в прошлом.

Как и предполагалось, два друга спрыгнули на ходу из поезда, не доезжая Марселя. Но перед этим их обокрал тот самый чех-переводчик, которого я просил позаботиться о друзьях. Во Франции попали наши земляки из огня да в полымя. После войны советчики там распоясались еще больше, чем в Германии. Все же друзьям удалось благополучно добраться до своей цели — русской церкви в Париже. Там их взяли к себе добрые люди из старых эмигрантов. Михаил оказался в семье эмигранта с громкой фамилией. Жил он в каморке возле кухни. Ночью иногда пробирался во двор, а оттуда на улицу. Так прожил месяц. Дальше передаю словами Михаила: «И сейчас не могу себе представить, как советчики выследили меня. Вышел я в ту ночь, как и раньше, на улицу размять ноги и поглядеть на ночной город. Вдруг, из-за угла дома, выскакивают две черные фигуры. Один сует мне в бок дуло пистолета, а другой заламывает руки. Но счастливая звезда меня не покинула. Дальше все происходило, как в фильме. Появились два жандарма. Моментально сообразили, что происходит. Обезоружили советчиков и повели всех в жандармерию, а оттуда еще куда-то, вероятно, в контрразведку. Там выяснилось то, что знал и сам, — нападавшие были советские офицеры-смершевцы. Меня посадили в камеру, а смершевцев отпустили.

На следующее утро состоялся допрос. Допрашивали смершевцы в присутствии французского офицера и переводчика. Тут на меня вдруг напали усталость и безразличие. Решил я перед этой дрянью не оправдываться и не врать.

Смершевец спрашивает, как звать? — Я сказал.

— Был ли в немецкой армии?

— Да, был! Вступил добровольно и прошел с немцами путь от Белоруссии до Москвы и обратно. В чинах не продвинулся, но награды имел!

— Значит, против своих воевал?

— Да, воевал! Но ты забыл меня спросить, почему я пошел в немецкую армию. Я тебе сам скажу!

Смершевец как закричит:

— Прекратить агитацию!

Но тут вмешался француз и говорит:

— Дайте ему сказать, пусть оправдывается!

Хотел я его поправить, что не оправдываться хочу, а обвинять, но пропустил. Говорю смершевцу:

— Может, ты припомнишь, что твоя власть сделала с крестьянами? Считал ли ты, сколько миллионов вы загнали на тот свет ни в чем не повинных людей? А что вы сделали с церковью? Сколько пролили невинной народной крови? Умылись вы кровью. Посмотри, гад, на свои руки. Ты говоришь, я стрелял в своих. Да, стрелял! Но как я мог достать тебя, когда ты прятался за спинами солдат по заградительным отрядам?

И тут первый раз в жизни случилась со мною падучая. Не помню, что было потом. Пришел я в себя в камере. Ну, думаю, теперь мне конец! Попросил я стражника привести ко мне православного священника. Привели. Говорю ему: „Благословите на смертоубийство и отпустите грехи!“ Посмотрел мне в глаза священник и ничего не сказал. Исповедал и причастил.

Решил я, что когда придут меня забирать, вцеплюсь одному в горло, да так отойдем вместе. Одним гадом в России меньше будет!

Но прошел день, другой. На третий день является тот французский офицер, что присутствовал при допросе, и говорит на чистом русском языке: „Нет вашей вины перед Францией. За нелегальный переход границы отсидите месяц в тюрьме. После получите документы и можете оставаться во Франции!“

У меня даже дух перехватило. Какой оборот дела! Поблагодарил я офицера. Пожал он мне руку и ушел.

Отсидел я в тюрьме месяц, вышел и устроился работать водопроводчиком. Собираюсь жениться, пока еще не все волосы вылезли. Через месяца два уезжаю в Аргентину».

На этом письме связь с Михаилом и оборвалась.

Зима 1946-47 была суровой, снежной, не в пример прошлой. На работу из-за заносов не ходили несколько недель. Рисовал картины, которые скупали, несмотря на мои предупреждения об их малой ценности, Грегор и его сестра Иоганна.

Водочный аппарат после отъезда Доменика перекочевал к нам в подвал, и водки поприбавилось, благодаря заботам Григория.

Весной 1947 я решил посетить редакцию «Посева». Посоветоваться и узнать, каково наше правовое положение. Редакция находилась в хорошо мне знакомом по плену городе Лимбурге. Но по адресу, указанному в «Посеве», разыскать помещение было невозможно. Редакция замаскировалась. Тогда я стал на улице и начал спрашивать прохожих. Одна женщина указала дом и этаж…

В редакции все переполошились и встретили меня с большим недоверием. Время было тяжелое для всех русских, тем более активных антикоммунистов. Познакомились. Пошел я в ресторан с представительным господином по фамилии Ольгович. Долго беседовали. Возможностей для меня никаких не предвиделось. Вся организация НТС переживала трудные времена. Я спросил — известно ли им, что в Лимбурге был большой лагерь советских военнопленных? Они знали. Но о судьбе переводчика ничего не могли сообщить. Познакомили меня и с легендарным Околовичем, ходившим еще до войны через границу в Советский Союз.

В редакции передали мне слухи о том, что Жукова сняли за дружбу с Власовым и что он будто бы готовил переворот. Подобными слухами тогда земля полнилась.

22 июля мы перебрались на новое место жительства. Зиберцы решили начать строительство дома и «гешефта». Домик мы сняли на отлете, за деревней, у ручья под названием «Геппенбах», или на местном наречии — «Геппела», что в переводе означает «Жабий ручей». Кроме нашего, у ручья стоял еще один домик, такой же бедный. Там жила странная семья — женщина по имени Франциска с незаконнорожденным сыном и не совсем нормальным братом. Черных, недобрых глаз Франциски побаивались в деревне…

Возле нашего домика росли две огромных ели, а наискось, через двор, шли надолбы линии Зигфрида. К домику примыкал сарай, в котором жила хозяйская рыжая корова. В особой загородке находился огород. Летом это было чудесное место. Но зимой Геппелу, расположенную в низине, по пояс заносило снегом и выбраться даже в магазин не было никакой возможности. Но здесь, вдали от чужих взглядов, нам было гораздо лучше и спокойней.

Устроились мы по-царски. В домике было три небольших комнатки, и у каждого теперь была не только отдельная кровать, но и помещение. В средней комнате мы устроили кухню и поставили купленную по случаю настоящую плитку, даже с духовкой. Мне досталось светлое помещение с двумя окошками, удобное для рисования. Вся эта роскошь стоила только 100 марок в месяц.

В гости к нам иногда приходил хозяин. Жил он в Паустенбахе. Вырывался от сварливой жены под предлогом ухода за коровой. Скупо и вдумчиво рассуждал о погоде и хозяйстве. На жену никогда не жаловался. У меня в то время была страсть мыть свои два окна. Они всегда были прозрачны как воздух. Хозяин сидел на стуле, курил трубку, и его разбирало непреодолимое любопытство — убедиться, есть ли в раме стекло или оно выбито? Не выдержав, подходил к окну и тыкал пальцем. Затем прощался и уходил.

За одну из картин я получил от Иоганны фунт масла, молодого петушка и котенка. Петушок сразу же подружился с коровой и водил ее по утрам пастись к надолбам. Петух удивлялся несообразительности коровы, когда она не шла на его зов. Спали корова и петух вместе в сарае. Но скоро о петухе проведала лиса из соседнего леса. Один раз, услышав страшный крик петуха, я его спас, прогнав большую лисицу. Но лиса нас все же перехитрила, и от бедного петушка я нашел только перья. Корова очень скучала по суетливому петушку. Надрывно мычала. Звала!

Котенок вырос и оказался привязчивым и благодарным существом. Питался он полевыми мышами, притом не забывал и нас. Бывало, принесет мышонка, положит посреди комнаты и отойдет в сторону с таким видом, как будто говорит: «Ешьте, это для вас, мне не жалко!»

В октябре отпраздновали свадьбу Евгения и Бэтти. Евгений переехал в Ахен. Он нашел разбитый дом, с разрешения хозяина отремонтировал маленькую квартирку на четвертом этаже и поселился там. Устроился на работу. Германия начала подниматься на ноги, и строительство развертывалось во все растущих масштабах. Работа у Евгения была тяжелая. Он штукатурил стены и потолки. Иногда целый день стоял с тяжелым грузом на руках и с поднятым кверху лицом. Позже у него получилось искривление позвоночника.

Евгений и Бэтти очень подошли друг к другу и были абсолютно счастливы в своей тесной квартирке. Не раз Бэтти спрашивала меня: «А правда Ойген очень хороший человек?» Я подтверждал. Бэтти для Евгения была смыслом жизни. Одно его мучило, что он не в состоянии так обеспечить ее, как обеспечивает ее сестру куда более богатый муж-чиновник.

Бэтти умерла в 1978 году от последствий повреждения челюсти при вырывании зуба. Евгений пережил ее на две недели. Он начал пить, чтобы забыться, и когда водка перестала помогать, стал принимать снотворные пилюли. Сердце не выдержало… Похоронены Бэтти и Евгений вместе на городском кладбище, на заранее выбранном ими месте.

Не упомянутой деятельностью некоторых жителей деревни было занятие контрабандой, по местному «шмугелем». Местность на юг от Ахена покрыта густым лесом, пересеченным многими ручьями и вкраплениями болотистых лужков. Некоторые участки были почти непроходимы. Это был тот самый Гюрткенский лес, так напугавший американских солдат. Природа создала идеальные условия для контрабанды, процветавшей здесь с незапамятных времен. Недаром это пограничье издавна носит название «дыры на западе».

В тяжелое послевоенное время шмугель быстро расцвел. Через границу шли наркотики, бриллианты и другие ценные предметы. Но особый размах и значение получила контрабанда натуральным кофе в зернах, так обожаемым немцами и имевшимся в избытке в Бельгии.

Занятие контрабандой, даже таким невинным товаром как кофе, не было безопасным делом. Шмуглеров в густых лесах и на лужайках подстерегали отдельные мины и целые минные поля. Бельгийцы не спешили с разминированием. Но главную опасность представляли не мины и природа, а организованная английскими оккупационными войсками пограничная охрана, состоявшая из вооруженных винтовками немцев. Пограничники имели право стрелять по шмуглерам с предупреждением, а на практике стреляли и без него. За время нашего пребывания в деревне было убито несколько человек. Когда пограничники застрелили только что вернувшегося из плена солдата, собиравшего средства на ремонт разрушенного дома, даже законопослушные немцы взбунтовались и осадили дом, где жили пограничники. Пришлось бельгийцам пограничников выручать.

На бельгийской стороне охраны практически не существовало. Время от времени жандармы и пограничники устраивали облавы по ближайшим к границе деревням, где шмуглеры покупали кофе. Ловили десятки неудачников. Потом на некоторое время снова наступало затишье.

Немецким пограничникам также иногда было несладко. Дело в том, что через границу ходили в одиночку и группами. Группы были большей частью невооруженные, но были и вооруженные. Винтовочные выстрелы и автоматные очереди нередко доносились со стороны близкой границы. Жертвами перестрелки бывали обе стороны.

Бельгийцы в обмен на кофе брали все ценные вещи, но предпочитали франки. Пойманному с франками шмуглеру грозила добавочная кара за перенос через границу валюты. Всех задержанных с поличным шмуглеров отправляли в тюрьму в Ахен. Из тюрьмы, через несколько дней, препровождали на суд. Сроки давали примерно от трех недель до трех месяцев. Рецидивисты и пойманные в групповом переходе границы получали до шести месяцев. Судили два английских чиновника. Один был построже, другой подобрее. На голодный желудок судьи склонны были увеличивать наказание. Но решающее значение имела легенда. Сердца судей неизменно трогала история со включением женитьбы: человек собрался жениться, а денег нет даже на цветы невесте! Изобретались и другие успешные сказки, продававшиеся тюремными старожилами новичкам. Иностранцы, как правило, получали немного урезанные сроки, по-видимому из-за бедности.

Мы от участия в шмугеле воздерживались, боялись попасть в руки английских властей и быть переданными Советам. Но когда в конце 1946 ловля невозвращенцев ослабела, а в 1947 разбойничьи гнезда советского шпионажа были ликвидированы — путь для нас был открыт.

Нам привелось ходить через границу как в одиночку, так и в составе невооруженной группы. Дорогу в Бельгию проложил Григорий еще зимой 46, когда нас послали рубить лес около большого селения Лосгейм, о котором речь уже была выше. Десять человек лесорубов спали и столовались в частном доме. За нами ухаживали в прямом и переносном смысле три женщины, варившие прекрасные обеды.

Деревня очень пострадала от военных действий. Обитатели практически жили на снарядах, минах и бомбах. Время от времени деревню потрясали взрывы, уносившие все новые жертвы. Лосгейм стоит на самой границе. На той стороне, километрах в двух расположена бельгийская деревня. Григорий, разузнав у местных жителей дорогу и магазинчик, решил выменять несколько фунтов кофе на подобранные в лесу латунные снарядные гильзы. Я ему очень не советовал рисковать: местность незнакомая, минированная, магазинчик в темноте можно и не найти, да и снег, хотя и неглубокий, также не располагал к путешествию без дорог. Но решения у Григория всегда были твердыми. На самой границе он упал в окоп и рассыпал гильзы. На его счастье, шум не привлек пограничников.

Вернулся Григорий к полуночи, удачно. Его безрассудной смелости удивлялись даже местные жители. Второй раз Григорий пошел уже из нашей деревни в мае 1947. От нас до первой бельгийской деревни было километров пятнадцать. Но из-за пересеченной местности и обходов — приходилось идти целый день. У Григория путешествие заняло почти трое суток. Он принес 10 фунтов кофе, на которые смог на черном рынке купить материал и сшить дешевенький костюм. Больше чем на десять фунтов у него денег не хватило.

После Григория, разузнав у него дорогу и подсобрав франков, в том же месяце отправился в поход и я. Как и Григорий, я вернулся домой на третью ночь. Принес 15 фунтов кофе и несколько плиток шоколада. За этот товар я также купил себе дешевый коричневый костюм, очень долго служивший мне.

Как-то на улице в Ламмерсдорфе я встретил Гюнтера, с которым мы как-то выпивали, когда он вернулся из английского плена. Первые его слова были: — «Ты что, все еще работаешь в лесу?» — Я подтвердил. — «Приходи сегодня вечером ко мне, поговорим!» В назначенное время я был у Гюнтера. Он мне открыл, что организовал «банден-шмугель» (групповую контрабанду). Еженедельно, или даже чаще, он отправляет в ближайший бельгийский городок Ейпен десять человек. Каждый должен принести Гюнтеру 50 фунтов кофе. Деньгами снабжает сам хозяин. Если человек достаточно силен — разрешалось принести и себе кофе, сверх 50 фунтов, положенных хозяину. И еще одно условие: в случае поимки Гюнтера не выдавать. Он, со своей стороны, постарается выручить пострадавшего. В отношении пограничников беспокоиться не следует. Один из них подкупленный, и переход границы всегда происходит на его участке. Плата — немецкими деньгами. На предложение Гюнтера я сразу согласился, попросил только включить Григория.

В условленный день мы собрались в подвале Гюнтера. Все были молодые люди, ветераны всех фронтов. Ведущим был дальний родственник Гюнтера — красивый парень лет двадцати пяти. Хозяин каждому вручил, если память мне не изменяет, 2300 франков — плата за 50 фунтов кофе. Деньги тщательно прятались. Большей частью в резиновых сапогах. Отпарывалась внутренняя подкладка на голенище, и деньги вкладывались между подкладкой и резиной. Затем подкладка снова заклеивалась резиновым клеем.

Границу переходили поврозь. Вышли мы с Григорием вечером. У каждого из нас под пиджаком тело обмотано мешком и стянуто поясом. Границу перешли беспрепятственно. Даже не подкупленному пограничнику нас без товара задерживать нет смысла. Сам переход границы не считается даже проступком, так как у каждого из нас, живущих в приграничной зоне, есть справки, разрешающие ходить по самой границе. Как мы узнали впоследствии, у нашего хозяина были большие связи. В определенные дни недели через границу не ходили, так как в эти дни шла более крупная рыба — торговля драгоценными камнями и пр. Кто-то Гюнтера ставил в известность…

Рандеву было назначено у водопадика, откуда начиналась тропинка, протоптанная шмуглерами. Скоро все собрались, и мы гуськом последовали за старшим. Каждый понимал, что наибольшей опасности подвергается именно он. Идущие сзади в случае засады имеют шансы скрыться. Старший прекрасно знает дорогу и предупреждает, чтобы при переходе минного поля шагали след в след. Идем почти без остановки целую ночь. Под утро подходим к предместьям Ейпена. Здесь необходима двойная осторожность: часто выставляются полицейские посты. Долго лежим на лугу у проволоки. Старший куда-то уползает. Возвращается, и мы, пригнувшись, следуем за ним. Задворками пробираемся к хозяину магазина. Хозяин уже ждет нас. Собираемся в маленькой комнатке. На столе — бутылка коньяку и жареный на французский манер картофель. Пока мы отдыхаем и пьем коньяк, лавочник отвешивает каждому кофе. Я беру еще несколько фунтов себе.

Кончив дела и расплатившись, мы уходим в сарай, в глубине двора, и ложимся спать на целый день.

Вечером начинаем собираться в обратный путь. Перевязываем мешок с кофе посредине, так, что образуются две как бы груши, которые затем вешаются на шею и свисают на грудь. Я удивляюсь, как это я не додумался до такого способа сам. Идти гораздо легче и руки свободны.

Выходим затемно. С грузом идем гораздо медленнее. Каждый час делаем привалы. Все же под утро — мы недалеко от границы. Днюем в густом леске. Кто спит, кто, разложив небольшой костер, греется. Наш старший рассказывает истории из жизни шмуглеров: опасности, облавы, суд, тюрьма. Рассказывает интересно и со вкусом. Ночью переходим границу в месте, известном только старшему. За дорогой — темная фигура Гюнтера. Идем снова лесом. Немец рядом толкает под бок, указывая кивком головы в сторону, говорит: «Вон там сидит пограничник и считает нас. Ему положено десять процентов с каждого!» По задворкам пробираемся к дому Гюнтера. Расплачивается он деньгами или, по желанию, кофе. Не жадничает и не обманывает. Все радостны. Хозяин ставит бутылку коньяку. Выпив, все расходимся.

С бригадой Гюнтера мы еще раз ходили через границу, после этого он поставил нам ультиматум: постоянная работа или отказ. На этом мы и расстались. Стать профессиональными шмуглерами мы не были готовы.

Гюнтер разбогател и выстроил роскошный дом. За глаза его называли «шмуглер-кениг» — король контрабандистов.

В конце 1947 мы отправились в далекое путешествие — людей посмотреть и себя показать: навестить известные нам лагеря беженцев. На дорогу запаслись ценными подарками, открывавшими все двери, — хорошим бельгийским табаком и несколькими фунтами кофе.

Ближайший крупный лагерь «дипистов» находился недалеко от Кельна, в городке Браувайлер. В лагере жили поляки, но было немало и наших людей, частично замаскировавшихся под поляков. Лагерь был расположен на территории бывшего францисканского монастыря. Но беженцы жили в современной многоэтажной тюрьме, выстроенной тут же при Гитлере. Тюрьма никак не гармонировала с монастырскими зданиями мавританского стиля. Все строения были обнесены высокой каменной стеной.

В лагере мы пробыли около недели, поселившись в пустой камере с железной дверью и решеткой на окне. Жить даже короткое время в таком помещении было неприятно.

Лагерь ди-пи в Браувайлере знаменит восстанием. Краткая история этого события такова. Английский комендант передал лагерь под надзор немецкой полиции. Случилось это, вероятно, из-за грабительских походов лагерников в окружающие деревни и недостатка собственно английского персонала. Но тем не менее, учитывая польско-немецкую вражду, комендант совершил непростительную ошибку. Полицейские нередко производили обыски в поисках украденной живности, при этом конфисковали даже плитки шоколада у детей. Когда особенно рьяный немец остановил польку на лагерном дворе и начал ее обыскивать, случилось неизбежное. Муж побежал за револьвером. Выстрел был фатальным и послужил сигналом к общему восстанию. Комендант бежал. Поляки подняли знамя над комендатурой, заперли ворота и начали готовиться к обороне: доставать запрятанное оружие и отковывать пики из железных прутьев монастырской ограды. Осада продолжалась около недели. Комендант, боясь чуть ли не международных осложнений, — пошел на уступки. С тех пор доступ в лагерь был закрыт. За убийство никого не наказали.

Из Браувайлера мы поехали в известный украинский лагерь в Ганновере. Ехали той же дорогой, что и при репатриации два года тому назад. Разрушения все еще поражали своей грандиозностью. Но вокруг руин уже копошились люди, собирая строительный материал. Кое-где уже вырастали новые постройки. Германия вставала на ноги.

Лагерь в Ганновере, как и многие другие, помещался в бывших военных казармах. Население состояло из восточных украинцев, галичан и немногих русских. Главенствовали, несмотря на малочисленность, галичане. Частично это объясняется легальностью пребывания галичан в Западной Германии. Они, как бывшие польские подданные, репатриации не подлежали. Имела, вероятно, значение и симпатия англичан к западным украинцам. Так, в Англию, значительно раньше начала общей эмиграции, были вывезены солдаты и офицеры дивизии «Галиция».

Против русских да и своих братьев восточных украинцев в ганноверском лагере был организован планомерный террор. Говорить по-русски в лагере никак не рекомендовалось. К инакомыслящим, т. е. не самостийникам, нередко применялись методы физического воздействия. Велась грубая и лживая антирусская пропаганда, смысл которой был прост: «бей москаля!» Программа галичан строилась на обмане и ненависти. Этими средствами они хотели построить независимую Украину.

Героически сопротивлялся насилию престарелый генерал первой эмиграции. Имени его, к сожалению, я не помню. Генерал организовывал собрания, на которых читал лекции о роли монархии в истории России. Приходилось видеть, как он, опираясь на палочку, расклеивал свои объявления на стенах казарм. Сзади следовала группа мальчишек, тут же срывавших объявления. Когда генерал возвращался к себе, в спину его летели камни.

Но и здесь произошла революция. В один прекрасный день восставшие лагерники сорвали «жовто-блакитный прапор» и изгнали всю «управу».

В 1950 г. я провел в этом лагере два месяца, посещая курсы каменщиков. Условия жизни были отвратительными. Политически лагерь был расколот на многие фракции.

Из Ганновера мы поехали в Гамбург. Там первым долгом отправились в «Комитет Православных Беженцев», единственную в те времена организацию, защищавшую интересы русских людей. Надо сказать, что и она была на полу птичьих правах. Встретили нас сердечно. Показали художественную мастерскую рядом. Позже я был представителем этой организации в Эссене. Ночевали мы в русском лагере в предместье Гамбурга — Фишбеке. Здесь еще были живы страхи репатриации. При посещении советских офицеров лагерники бежали прятаться в лес.

Из нашей поездки мы вынесли убеждение, что как ни трудна самостоятельная жизнь «на приватке», она все же лучше лагерного существования.

Радикальные изменения принесла денежная реформа 19 июня 1948 года. Постепенно стал исчезать черный рынок. Германия быстро восстанавливалась. Все стремились найти работу.

В начале марта 1949 года закрылась фирма Штолленберга. Мы остались без работы. Прожив некоторое время на пособие по безработице и не найдя ничего подходящего, мы покинули Ламмерсдорф. Позже я устроился на фирму по ремонту и прокладке газопровода в Эссене. Бил киркой тротуар. Прораб по знакомству продвинул меня в кузнецы. После мешал бетон на строительстве электростанции под Кельном. Как ни тяжела была работа, я ни разу не пожалел, что не вернулся под власть Советов.

В 1950 году мы записались на эмиграцию в Австралию, предварительно сбросив польские одежды и став тем, чем были раньше, — советскими военнопленными.

Все это принадлежит уже другому периоду жизни.

Добавлю только, что летом 1977 года мы с женой посетили Айфель, Арбрюк, Ден и место в лесу, где мы прятались в конце войны. В нашем и других бараках жили теперь беженцы из Восточной Германии. Вдоль течения речушки Ден, глубоко в лесу, были разбросаны цветные палатки курортников. Мы с женой с трудом взобрались по крутому склону к месту, где когда-то беглецы провели несколько месяцев. Крыша землянки провалилась. Вокруг стояли сухие ели — те, что мы посадили для маскировки. Валялось заржавленное ведро.

Я вспомнил всех товарищей. Что с ними? Живы ли? Затем сказал жене:

— Пойдем по дорожке, на ней должна лежать палка, указывающая место, где спрятана винтовка.

Действительно, палка лежала на месте. Винтовка немного заржавела. На память я взял один патрон.