Немой набат

— Все! Все! — горячо поддакнула Ряжская.

— И что будет после объявления результатов? — в своей спокойной манере продолжил Донцов. — Путин все равно победит, объективно. Никакого второго тура! Но Грудинин взял верную тактику: вместо пустых дебатов — чёс по крупным городам, где его принимают на ура. А ЦИК нарисует ему восемь процентов, под них сейчас цифру и шлифуют. — Забавно пошутил: — Стыдоужас! Шкандаль! Ведь в Сибири, на Урале люди знают, за кого голосовали, особенно заводской народ. Да и независимые экзитполы могут другие цифры дать. Может буча пойти, а то и протестный шторм. КПРФ, левые тоже возьмут власть за ноздри. Зачем все это Путину, если он все равно победит? Да, это кремлевские чиновники во главе с Кириенко мудруют, чтобы отличиться. Сигнальную систему, оповещающую власть об опасности, отключили, про шахтерскую канарейку забыли, напропалую жмут. А Путину, на мой взгляд, очень был бы полезен Грудинин с тридцатью процентами голосов.

— С чего это? — не выдержал Подлевский, которого все сильнее раздражал этот прозренец, по всему видать, накачанный патриотическими стероидами, слишком заливисто поет. И славно изощренный по части риторических упражнений. Издевательски пояснил: — Он же кентавр: голова коммунячья, от мумии основоположника, а туловище олигархическое. Скандальное политическое ню!

Катерина из вежливости в ответ на удачную шутку изобразила муляж улыбки. Но Донцов ответил серьезно:

— Опираясь на мнение большой части избирателей, президент мог бы увереннее менять макроэкономический курс, убавив влияние прозападных либералов.

— Если он вообще хочет этого, — сумрачно заметил Простов. — Он Ключевского любит читать, но, видимо, не насквозь. У Ключевского сказано об опасности логики полумыслей и политики полумер. В отличие от внешнего контура, он внутри страны к половинчатости тяготеет.

— А дело, Петр Демидыч, не в хотеть или не хотеть, выхода иного нет, — пояснил Донцов. — Если помазанник ограничится «улучшением и совершенствованием» нынешней внутренней политики — не только экономической! — года не пройдет, как начнут вылазить нестыковки. Да, чуть не забыл! Запад, уязвленный нашим новым оружием, понимающий, что извне на Россию давить бесполезно, с удвоенной энергией, удесятеренными деньгами ринется подтачивать нас изнутри, подкармливать пятую колонну. Удержать ситуацию нынешними кремлевскими методами будет трудно, можно потерять политическое равновесие.

— А кого вы подразумеваете под пятой колонной? — снова не выдержал Подлевский, стремясь поставить оппонента в неловкое положение.

Но остроумный ответ Донцова вызвал дружный хохот:

— Это разговор особый и долгий. А если кратко и образно, то для пятой колонны уже и формула сложилась: «Три Маши — Гессен, Слоним и Гайдар, плюс Дуня Чубайс и Ксюша Собчак». Кстати, на западе кандидата в президенты Собчак окрестили «red herring» — красная селедка, что на сетевом жаргоне у англосаксов служит синонимом отвлекающего маневра. На мой-то взгляд, выдвижение Собчак опустило общество. Вы понимаете, что я имею в виду.

Когда отсмеялись, Шубин вернулся к предвыборной теме:

— А знаете, Виктор, о чем я подумал?.. Пока Грудинин кружит по сибирским заводам, Владимир Владимирович собрал грандиозный митинг в Лужниках, что само по себе нормально. Но кто его окружал на подиуме посреди стадиона? Сплошь звезды шоу-бизнеса да знатные спортсмены, словно индустрию люкса показывали, ни одного рабочего человека. И как на это смотрят заводские после встреч с Грудининым? На прошлых-то выборах было наоборот: Путин за поддержкой полетел в Нижний Тагил. Не-ет, тут что-то не так. Мощь во внешней политике не стыкуется с неясностями во внутренней. Как бы пучина раздора с народом не открылась, политический дефолт не вышел.

Донцов согласно кивнул головой, но комментировать не стал. За столом становилось горячо, а переходить двойную сплошную в критике власти, заглядывать за край было незачем.

Вера, как принято изъясняться на банальном жаргоне, вся ушла во внимание. Никогда ей не доводилось слышать таких глубоких и простых разъяснений. Этот Власыч держался не мелких вермишельных дел, а главных вызовов эпохи. Мнения Аркадия на этом фоне измельчали до размеров муравья, штурмующего пирамиду Хеопса, — независимо от их политической сути, которую она еще на Урале интуитивно подвергла сомнению.

Но Ряжская, чутко следившая за ходом застольных прений и помнившая наставления Виктора, поняла, что первый раунд пора заканчивать. Гонг! И громко возвестила:

— Мужики! Мужчины! Мы на Катин юбилей собрались, а вы, как всегда, про политику. А ну-ка, наполнили бокалы, рюмки... Танцуют все! У меня тост, Веруня, за тебя! Ты у нас бриллиант чистой воды, незамутненный. Ничего я тебе сейчас желать не буду, кроме одного: чтоб оставалась ты такая, какая есть! Поняла меня? Чтоб вихри враждебные тебя миновали. Чтобы там, в небесах, предки радовались твоей верности их заветам.

По неписаному правилу богодуховского дома, а вдобавок по предварительному напоминанию Катерины, Ряжская ни словом не обмолвилась о верином отце, однако намек дала. И все поняли Нину — кроме не знавшего о былой трагедии Аркадия. Он поднялся для алаверды, но Ряжская, не желавшая его спича, моментально хлопнула свою рюмку водки и громко выдохнула:

— Всё! Тост закрыт...

Подлевский понимал, что не вписывается в застольную компанию, связанную давними отношениями, а вдобавок настроенную антилиберально. Он самоопределился на роль хозяина, но она не пошла. Он уступал по очкам этому заядлому Донцову, который явно первенствовал, направляя разговор в удобное для него русло. И, воспользовавшись паузой при смене блюд, Аркадий напряженно искал его слабые, уязвимые точки, ибо, не приподнявшись над ним, не послав его хотя бы в нокдаун, нечего и думать о лидерстве.

Перебирая в уме различные варианты, пришел к выводу, что развивать политические темы бессмысленно: это чужое поле. Но если уйти в сферу искусства, в театральную жизнь? Он, Подлевский, кое-что смыслит в ней, потому что вынужден посещать модные спектакли. Эта публика наверняка далека от художественной сферы.

Обратился к Вере:

— Кстати, забыл сказать. Я заказал два билета на «Барышникова» в Большой. Обещают всего три спектакля, ажиотаж немыслимый, но я, кажется, успел вовремя.

На самом-то деле никаких билетов Аркадий не заказывал, однако не сомневался, что при надобности достанет их у спекулянтов. У него на этот случай был нужный человечек.

— На «Барышникова»? Интересно! Хотя у меня к Серебренникову отношение двойственное. По многим причинам.

— У меня тоже, — подыграл Аркадий. — Тем более желательно быть в курсе дела, составить личное впечатление о его творчестве. Спектакль громкий!

И к Донцову:

— Вы, наверное, Серебренникова осуждаете? Судя по вашим взглядам.

Виктор уточнил:

— Если вы о режиссере, то я, к сожалению, не театрал, имею о нем, возможно, искаженное мнение, навязанное газетно-интернетным мародерством. У нас, увы, любят сплетничать. Если же вы о подследственном, то я целиком полагаюсь на прокурорских.

— По части уголовного дела я не принадлежу ни к его адвокатам, ни к хулителям. Но в художественном смысле это, конечно, явление, крупнейший режиссер. В театральных кругах распространено суждение, что придет время, когда будут говорить: это было в эпоху Серебренникова.

— Мы не на венчании, чтоб кричать «Исайя, ликуй!» — встряла неугомонная и неприятная Ряжская. — А мне он не нравится. Не нравится, что обнаженку на сцену тащит. А еще покоробило, как наши корифеи бросились его защищать. Миронов аж публично вручил Путину петицию. И надо же, президент взял!

Ее поддержал супруг:

— Мне вообще не по душе, что президент заигрывает с художественной элитой, со звездами шоу-бизнеса. Это же в нос бьет. Словно робеет перед ней, словно льстит ему общение с богемой. Не могу забыть, как он в кремлевском кабинете обнимался-целовался с отставным Хазановым, давно вышедшим в тираж.

Аркадий чувствовал, что завладел вниманием собравшихся. Веско ответил:

— Когда глава государства проявляет повышенное внимание к художественной жизни страны, это благотворно. Кстати, — не к ночи будь помянут, — Сталин, как вы знаете, тоже в этом смысле держал руку на пульсе. правда, с иными целями.

Простов и Донцов помалкивали. «Значит, я угадал, слабы они по этой части», — подумал Аркадий и развил тему:

— Не говорю о музыкальном искусстве, этом эсперанто, которое понятно всему миру. Но Художник с большой буквы занял очень достойное положение в нашем обществе. Во многом — благодаря позиции власти, которая его ценит и уважает. Случайно ли среди доверенных лиц Путина столько ярких артистов, режиссеров?

— Пожалуй, вы правы, — наконец заговорил Донцов. — Судя по вашему замечанию и множеству других фактов, наша политическая элита не просто состоит в дружбе с художественной, а хочет ей нравиться, — это бросается в глаза. Но знаете, существует историческая закономерность: как вы говорите, Художник с большой буквы, чувствуя заигрывание с ним, понимает, что эта политическая элита — слабая элита. Только слабый политик жаждет нравиться художественной элите. А значит, допустимо ему и на шею сесть. В наших условиях это оборачивается завышенным влиянием на общественное мнение, щедрыми грантами. Можно жить безбедно, не связывать свою судьбу с судьбою народа, а это всегда было свойственно русской художественной интеллигенции. В этом плане достаточно сравнить отца и сына Райкиных. Мне кажется, развод людей простого звания с артистической богемой, с пребывающими в ереси пастырями из креативной элиты уже входит в стадию раздела духовного наследства. Чтобы не допустить ее полной победы над русской жизнью.

— Достала уже эта театральная гомосятина с эротическими фантазиями и генитальными романами. Одно слово: СРИ — самопровозглашенная российская интеллигенция! — не сдерживая эмоций после третьей рюмки, шумнула Ряжская.

— Вы хотите сказать, что Путин, власть в целом должны отвернуться от художественного мира? — игнорируя этот вопль, язвительно спросил Подлевский.

Донцов несколько секунд помедлил, потом ответил:

— Вопрос тонкий, и я подбираю слова, чтобы меня верно поняли. Пожалуй, так: слабый политик хочет нравиться художественной элите, потакая ей, а сильный политик ее использует в государственных целях. Если это правило применить к нашим временам, мы получим не очень радостный результат: представители художественной богемы слишком часто становятся источником громких скандалов, будоражащих общество. Выводы из сказанного делайте сами.

— Я заметил, все, о чем бы здесь ни говорили, вы упаковываете в политическую обертку. Занимаетесь политикой?

— Вовсе нет, я предприниматель, меня больше интересует экономика. Но осознаю, что в нашем отечестве она стала заложницей политики. Вот мы любим сравнивать Америку и Россию. А знаете, в чем различие?

— Да их мильён! — экспансивно воскликнула Ряжская.

— Я имею в виду экономику и политику. Так вот, в США у кого ресурсы — природные, промышленные и прочие, — у того и власть. В России наоборот — у кого власть, у того и ресурсы.

— Да-а, далече вы уехали от искусства, — процедил Аркадий.

— Я лишь ответил на ваш вопрос относительно рода моих занятий. А если по существу, то отношения искусства и власти также произрастают на политической почве. И если сократить должность садовника, может вырасти что угодно, а скорее всего, репей и чертополох.

Вера от восхищения едва сдержала одобрительную улыбку, а Подлевский, снова упуская инициативу, резво перекинулся на другую тему:

— По поводу садовника вы хорошо сказали. Но ведь это имеет значение не только в искусстве. Вот прошла очень мощная акция по части социальных лифтов — «Новые лидеры». Слышали, наверное. Десятки тысяч перспективных управленцев приняли участие. И лучших будут выращивать опытные садовники. Целая эпопея!

— О-о-о! Не эпопея, а опупея! — охнул Простов, взмахнув рукой.

— Что вас не устраивает? Опять недовольны? — раздраженно откликнулся Подлевский.

— Эту тему лучше не бередить, — тяжело вздохнул Петр Демидыч. — Все уже давным-давно обговорено.

— Что обговорено?

— Ну, объясни ему, Власыч. У меня сил нету про эту кириенковскую авантюру талдычить.

— Понимаете ли, — начал Виктор в настороженной тишине, — растить новых лидеров — идея замечательная. Но позвольте спросить: кому поручена роль садовников? Грефу, Кудрину, Мау — иначе говоря, записным либералам, ведущим родословную от Гайдара. Неужели вы думаете, что этот либеральный заградотряд пропустит в свою среду хотя бы одного руководителя, не разделяющего их взгляды? Речь просто идет о подготовке сменщиков по лекалам Чубайса. Для этих рукопожатных попаданцев в элиту уже и прейскурант должностей готов. А Кириенко, придумавший этот фокус, считает, будто всех обхитрил. Один дефолт он в конце прошлого века устроил, теперь, выращивая новое либеральное поголовье управленцев, готовит почву для другого дефолта.

— Видимо, Чубайс вам совсем уж не по нраву.

— Что вы! Чубайс — находка для сочинителя детективов. Не жизнь, а авантюрный роман. Инфернальная личность.

«Хватит! Второй раунд закончен нокдауном, — подумала Ряжская. — Пожалуй, третий-то и не понадобится. Виктор победил вчистую. Да, пора закруглять эти дебаты». Она в очередной раз наполнила свою рюмку водкой и громко, укоризненно сказала, обращаясь к Донцову:

— Вот что, Виктор, тебя хлебом не корми, а дай порассуждать. Ты же у нас философ на завалинке. Всех забил! Слова сказать не даешь. Давайте-ка, люди добрые, подымем тост, который у нас с Дмитрием обязательный. — И, набрав в грудь воздуха, громко выдохнула: — За Россию!

Когда табельное торжество подошло к концу и был выпит чай с пирожными — большое блюдо с набором миниатюрных наполеонов, картошек, эклеров, которые когда-то были полновесными, о чем не преминул напомнить Петр Демидович, — первыми поднялись Простов и Донцов. Хозяева вышли в прихожую проводить их, и Виктор с душевным трепетом впервые пожал протянутую Верой руку, глянув ей в глаза. Возможно, ему показалось, но их рукопожатие на осколок секунды длилось дольше дежурного, и, как бы оправдывая эту заминку, сказал:

— У меня к вам просьба. Шепните, пожалуйста, Нине, пусть ждет моего звонка. Им далеко, я подвезу их.

— Обязательно! Будьте спокойны, — улыбнулась она. И эти неформальности — «шепните», «будьте спокойны», стали для Виктора добрым предвестием.

— Ну что? — с подтекстом спросил его Простов, когда они поднялись в его квартиру.

— Что «что»? — словно не понял Донцов.

— Не придуривайся, все ты понимаешь, — хрипло хохотнул Простов. — Разглядел Веру? Это тебе не датская русалочка в хиджабе. Точно было сказано: чистый бриллиант! Жаль, супруга моя сейчас в больнице подлечивается, она бы тебе про Веру Богодухову мно-о-го доброго сказала.

Размягченный происшедшим, бесконечно благодарный Простову, Виктор обнял старика за плечи:

— Спасибо, Петр Демидыч, от всего сердца. Давно хотел с Верой познакомиться, да подходов найти не мог.

— Погоди, погоди, — отстранился Простов. — Ты что же, ее раньше знал?

— Не знал, но видел. И мечтал о встрече.

— И ничего мне не сказал? Я тебя в дом Богодуховых звал, а ты мне: «Зачем я там нужен?» Ну, Донцов! Я давно понял, мужик ты крепкий. А выходит, кремень. — Дружески похлопал Виктора по плечу. — Такой ей и нужен. Но ответь по правде: намерения серьезные?

— Хоть завтра под венец. Но под венцом ликуют вдвоем.

Петр Демидыч ответил не раздумывая:

— Ты этого фасонистого обалдуя в ботинках-зеркалах обыграл с крупным счетом и всухую. Чтобы скабрезно не выражаться, я таких называю унитазом без слива. Этот — до краев полон. Липкий малый. Все-таки невозможный народ эти либералы. А он на нее тоже нацелился. Катерина нам по дружбе говорила: юбилей ради него затеяла, пора, мол, дочери определяться, к тридцати катит. Я его раньше не видел, но сегодня он себя объявил: антинаш, тут и говорить нечего. Зная Веру, голову на отрез: не ее романа, душа у нее свободна, от тебя будет много зависеть. Я, конечно, с Катериной агентурную работу проведу. В общем, диспозиция ясна. Ты уж извини старика, но с учетом литража белокапельной выпивки могу себе позволить панибратство. Тем более ментально я застрял в прошлом веке. — И троекратно облобызал Виктора.

Спускаясь на лифте, Донцов позвонил Ряжской:

— Жду в машине.

Они втроем затолкались на заднее сиденье «мерседеса», и взбудораженная Нина заверещала:

— Победа нокаутом! Я ж видела, когда ты говорил, она с тебя глаз не сводила. А я? Все делала, как ты наставлял?

— Четко сработала, до деталей. Но теперь самое сложное предстоит.

— Да чего сложного-то? У него что — пять тузов в колоде? Я с Катериной поработаю, и хоть сватов засылай. Отошьем мы этого Подлевского, ты его дураком выставил, он на запятках оказался.

Дмитрий с сомнением покачал головой:

— После застолья у тебя легкость мыслей необыкновенная. Вопрос не в том, чтоб его отшить. Я глядел внимательно, у Веры к нему интереса нет. Но это же Подлевский! Токсичная фамилия. Даже Катерина ее впервые слышит. Откуда ей знать, что отец этого ухажера вынудил Серегу из окна выкинуться?

— Не знает и знать не будет. Ты, что ль, скажешь? — продолжала хорохориться Нина.

Но Донцова опасения Шубина резанули. Интуитивно он осознал, что жуткая опасность может угрожать Вере. Каким образом? Об этом он в сей миг не думал. Радость сегодняшней встречи испарилась, он строго сказал Ряжской:

— Нина, тут не до веселья. Дмитрий в корень глядит. Еще неизвестно, как с этим Подлевским повернется, он на все способен. Давай так: прежняя договоренность в силе, ничего без согласования не предпринимать. На Катерину не дави. Полюбопытствуй, конечно, о Верином настроении — тут тебя не учить. Но вот что: если Вера в нем разочаровалась, насоветуй Катерине, чтобы резко не рвала. Не могу избавиться от мысли, что все непросто пойдет. Про меня пару слов кинь, но не педалируй. Время нам требуется — поглядеть, что, как да куда покатится.

Ряжская вмиг протрезвела:

— Поняла, поняла, мне повторюшки в натугу. Подлевский он и есть Подлевский. «Черный квадрат» — что так, что вверх ногами. Яблоко от яблони... Вдобавок мы не знаем, что ему известно, — сделала ударение на слове «что», подразумевая давнюю трагическую историю с квартирой Богодуховых. — Знает ли о том окаянстве?

Аркадий, задержавшись за столом, пока не ушли все гости, попросил у Веры еще чаю и ждал, когда женщины унесут на кухню грязную посуду. Когда остались втроем, обратился к Катерине:

— Очень рад, Екатерина Дмитриевна, знакомству с вами.

— Маму зовут Катерина, по паспорту, — поправила Вера.

— Красивое имя, необычное. Я думал, просто сокращение... Кстати, Вера, а как «Барышников»? Идем? Что бы кто ни говорил, а Серебренников ныне назначен культовой фигурой. Как у Евтушенко: «Пришли иные времена, взошли иные имена».

Предварительное намерение именно сегодня намекнуть Аркадию о разрыве по ходу застолья сложилось у Веры в твердое решение, которое теперь не только было связано с их нестыковками, но и опиралось на какое-то другое неясное чувство, к Аркадию отношения не имевшее, но мешавшее общению с ним. Зная себя, Вера понимала: ей предстоит бессонная ночь с обдумыванием и осмыслением того, что случилось сегодня. И в этих ночных мыслях для Аркадия с его лайфхаками, как в Инете называют житейские хитрости, не найдется места. От слова «совсем». Она готова была прямо сейчас дать ему понять, что между ними все кончено. Она продумывала подходящую фразу во время застольных дебатов, потому и попросила его немного задержаться. Но что-то непонятное и внезапное, не из глубин характера, а словно откуда-то свыше, вдруг остановило ее. Сознание слишком быстро превращало этого случайного Донцова в необходимость, мысли путались. В голове некстати мелькнула давняя, со студенческих лет сбивавшая с толку загадка: «Почему Брехт считал Дон Кихота и Швейка духовными родственниками?» И неожиданно для себя ответила:

— Конечно, идем! Это же очень интересно.

12

В Вильнюс Дмитрий Соснин прилетел вечерним рейсом. На такси добрался до отеля «Амбертон», где заказал номер, наскоро перекусил в ресторане и завалился спать. Устал.

Намереваясь перебраться в Литву, он изучил Вильнюс по интернет-картам, но не определился, где снять квартиру — в центре, на арене главных публичных событий, или в квартале Ужупис, мекке местной богемы, маленьком Парижике. Выбор рассчитывал сделать на месте. Но — завтра. Сейчас — спать!

Усталость не связана с суетой уходящего дня — она копилась исподволь. Уже давно его мучила бессонница, неотступно думал о переезде, перебирая варианты. И только здесь, в четырехзвездочном «Амбертоне», отключился от терзавших его дум, погрузившись в обвальный сон.

Проснулся Соснин бодрым, готовым к бурной деятельности по обустройству на новом месте жительства. Выглянув из окна и оценив достоинства Старого города, понял, что Ужупис — по-русски просто Заречье — прекрасен для отдыха, однако селиться ему следует здесь, близ башни Гедимина. Киевский Крещатик многому научил.

Киев ему рекомендовали незадолго до Майдана, и он видел, в том числе из окна съемной квартиры на Крещатике, как украинская замятня полыхнула кровью, смертями и сменой власти. Со временем прижился, обзавелся множеством связей, вошел в курс текущих дел, готовя политические обзоры, и по старой памяти начал фэйсбучить. Но после первого серьезного блога из Москвы позвонил Тэд Кронфильд и пробросом, как бы между прочим сказал:

— Кстати, у меня впечатление, что в Киеве тебе уже нечего делать.

Соснин понял намек, ибо давно привык к такой форме указаний. Вдобавок это «кстати»... Самое важное они почему-то говорят именно кстати. видимо, так их учат, считая, что такой оборот речи скрывает подспудную суть разговора. С того момента Дмитрий стал размышлять о переезде. Разумеется, лучше бы вернуться домой, в московскую квартирку с окном на небольшой обновленный парк. Но Тэд не упомянул о Москве. Да и что Соснину делать в столице? Речь шла только об отъезде из Киева. В итоге Дмитрий смотался в Престольную и, как не раз бывало, откушал с Тэдом в итальянском кафе на Старом Арбате.

Он долго рассказывал о постмайданных событиях, разбавлял речь шутками о киевской колбасе развратных размеров и кренделях с похоронный венок. Но Тэд слушал лениво. Он держался классической тактики: вести переговоры так, словно вы слегка выпили и никуда не спешите. В какой-то момент Соснин скомандовал себе: «Брейк! Надо переключать канал».

Этот долговязый, сухопарый американец-экспат обладал странной особенностью: он вслушивался только в то, что касалось его в данный момент, и пропускал мимо ушей все, что не относилось к текущим делам. И когда Дмитрий умолк, Кронфельд сказал кратко:

— В Киеве тебе делать нечего. А начнешь активничать по журналистской линии, существует опасность... Как у вас говорят? Да, опасность спалиться, кажется, так. Привлечешь внимание майданными настроениями.

Соснин густо покраснел, поняв намек Тэда, но оценил его деликатность: Кронфельд не напомнил об ошибке давних дней. Через паузу ответил:

— Да-а, в Киеве нельзя в стороне от событий. Я подумываю временно перебраться в Прибалтику.

Это было ходатайство, просьба о разрешении, и Тэд, потягивавший капучино, кивнул головой.

Дмитрий выбрал Вильнюс.

Утром, не щадя отельных запасов шведского стола, он позавтракал, превзойдя легендарный аппетит принца Уэльского, затем по знакомой партитуре подошел к ресепшен, положил на стойку пять евро. Обратился к портье:

— Хочу снять квартирку. Гаупт — в центре, на проспекте Гедиминаса.

Портье, постного вида, средних лет, сухощавый, с козлиной бородкой и до отлива выбеленной перекисью гладкой прической, оценил немецкое «гаупт» и передвинул рекламный буклет, накрыв купюру. Спросил:

— На какой срок?

— На полгода, а там видно будет.

Брови у портье многозначительно приподнялись, и он на тугом русском, с акцентом сказал:

— Если подойдете через полчаса, думаю, дам вам помощь.

И верно, через полчаса после приятного секса с портье, получив адрес квартиры, Соснин уже стоял перед добротной дверью с накладными украшениями под орех, на втором этаже старого дома. Хозяйка показала квартиру — похоже, часть большого помещения на весь этаж, — и Соснину понравилось. Привлекла и старая канапешка с высоким изголовьем, обитая красным бархатом, напротив телевизора. Ему захотелось немедля лечь на нее. И когда через час он вселился сюда, сразу скинул обувь и с наслаждением растянулся на канапе. Мысли окончательно успокоились. обращаясь к себе, произнес:

— Вот я и залег на дно. Неплохое местечко для паузы. Комфортабельное дно.

Перебравшись из майданного мочилова в прибалтийский мирняк, он подумал о «спящих» террористах, которых страшится Европа. Где-то вот так же залегли на дно люди, ждущие приказа взрывать. Но они вечно боятся разоблачений, их ищут. А Соснину опасаться нечего — он просто ушел в тень. И мысль о том, что его берегут, не позволяя «спалиться» в Киеве, тешила самолюбие, напоминая о сопричастности к грядущим событиям мирового масштаба.

Окрыленный мечтаниями, он не сомневался, что жизнь сделана. Эту формулу Дмитрий услышал от первого начальника — Вадима Горохова, ответсекретаря городской газеты, который взял Дмитрия в штат. Громыхала перестройка, местные газетчики, перетряхнув свои духовные активы, не чтя отцов и не щадя дедов, переходя грань приличия, с ржачным стёбом, даже с глумом по делу и без дела громили неприкасаемую прежде партийную власть. В далекий сибирский город начали звонить из Европы, из-за океана, подбадривая смелых журналистов. Вадим, хорошо владевший английским, весело потирал руки:

— Заметили, заметили! Говорят: маленькая газетенка, да удаленькая. Димка, еще чуть-чуть — и жизнь сделана!

С тех пор прошло немало бурных лет. Торопыга Горохов после крушения коммунизма принялся неумеренно пользоваться благами новой жизни, в разгар сибирской зимы укатил в Арабские Эмираты, но из-за крутого климатического перепада его хватил инфаркт — прямо в море, — и он утонул. Соснин искренне считал: на его долю выпало то, что предназначалось Вадиму. Но ничего не поделаешь — судьба!

Соснину жаловаться на судьбу не приходилось. Он родился в секретном городе Томск-7 с нестандартным атомным реактором для оборонных нужд, готовился к инженерной карьере. Но взошла заря перестройки, и Дмитрий учуял запах перемен: как в остановленном реакторе, у власти началась остывающая фаза, на местном сленге — осенний режим. Стало ясно: он не вправе запираться в закрытом городе с грифом носителя гостайны.

В семье разыгралась драма. Но сын был непреклонен, поступив на журфак. Он не чувствовал в себе мощных творческих сил, однако жизнь свела его с молодым журналистом Вадимом Гороховым, который тоже не славился талантом, а делал карьеру как организатор газетного дела — готовил верстку. Вплоть до своей нелепой гибели он опекал Дмитрия.

После трагедии ответсекретарем назначили вчерашнего студента Соснина. По его инициативе редакция приняла участие в конкурсе оформления печатных изданий, который затеяла какая-то американская фирма. Из-за океана названивали все чаще, и переговоры вел Соснин, срочно подтянувший английский частными уроками.

В те времена электронная почта еще не вошла в моду, а между Массачусетсом и Томском разница почти двенадцать часов. Дмитрию в ожидании звонка приходилось являться в редакцию задолго до начала рабочего дня. Зато он был в одиночестве и мог болтать на отвлеченные темы — о настроениях людей, их отношении к власти.

Телефонные знакомства быстро упрочились. В них начал угадываться легкий ман. И однажды Соснину сообщили суперскую новость: их газетка — призер медийного американского конкурса.

Призовую грамоту прислали в роскошном цветастом конверте, с вручением главному редактору. Авторитет Соснина, усилиями которого удалось придать газете современный вид, вырос до небес. Но то были сущие пустяки в сравнении с новым потрясающим известием.

Неким ранним утром — Соснин продолжал приходить в редакцию затемно, интуитивно чувствуя, что новые американские друзья его не забудут, — ему позвонили и сказали:

— В Чикаго открывается вакансия на обучение специалиста по газетному делу. — В душе Соснина прыгнул зайчик. — Если есть желание, могли бы похлопотать о тебе.

Выслушав горячие благодарности, на том конце провода спросили:

— Кто формальный учредитель газеты?

Соснин поспешно крикнул:

— Газета официально стала независимой!

— Тогда все о’кей. Через неделю вышлем анкеты.

Соснин был на седьмом небе от счастья: абитура в Америке! Эта мысль сверлила мозг, он не ходил, а летал по улицам. Однако ничего не сказал коллегам: сглазят, свинью подсунут. И когда пришел пакет с документами, равнодушно объяснил редактору:

— Наверное, это обобщенные данные по конкурсу.

Он отослал заполненные анкеты, сделав приписку, чтобы впредь корреспонденция на его имя шла на дом, указав, разумеется, адрес съемной квартиры, а не Томск-7. Если в секретный город поступит почта из США, спецслужбы поднимут скандал.

Обживаясь в вильнюсской берлоге, лежа на канапе, Соснин вспоминал, как долго ждал заветного вызова из Америки, чтобы, по Мандельштаму, «разорвать расстояний холстину». На полную включив журналистские связи, отканителился с загранпаспортом. Но в памяти сохранились ошарашенно-завистливые глаза коллег, этой сибирской ссыли, половозрелых лузеров в стоптанных кедах, чье место у параши жизни, когда он предъявил авиабилет в Нью-Йорк с пересадкой на Чикаго. В те дни он часто вспоминал Наполеона: «У каждого должен быть свой Тулон!» Битва при Тулоне сделала капитана артиллерии генералом. Теперь у Соснина появился свой Тулон.

О слезах матери и отцовских укорах предпочитал не думать, не видел родителей много лет, не летал в Томск, где наверняка попал бы в поле зрения спецслужб.

В Вильнюсе Соснина ждала праздность — временная. Он не сомневался, что вскоре вновь окажется на юру. Никакого запора мысли! Чуть ли не физически он ощущал незыблемую прочность и перспективность стартовой позиции, какую занял к тридцати годам, на огневой скорости поднявшись вверх. Он знал свой завтрашний час, готовясь играть вдолгую, и чуть не ударился в детерминизм: все предопределено! Вуаля!

Вечерами, лежа на удобной канапешке, играя телеканалами, Дмитрий расслаблялся, сладкие воспоминания уносили его в прежние годы, когда он настолько преуспел, что превратился в «кадровую ценность», сберегаемую для будущих дел.

В Америку он прилетел восторженным юношей. Чикаго потряс его красотой, овеянный легендами город на Великих озерах был привлекательнее ущелий Манхэттена. Здесь тучерезы стояли вразброс, позволяя рассматривать их. Вдобавок гангстерский флёр тридцатых прошлого века... Его окружили сверстники, называвшие себя мыслящим авангардом, щеголявшие в статусных, по правилам стиля топсайдерах соклесс, на босу ногу, со шнуровкой вокруг пятки, с подвернутыми брюками. Они наперебой рвались показать памятные места хиппарей семидесятых, изюминки города, начиная с громадного бобового зерна из нержавейки — в честь Миллениума. Только здесь Дмитрий узнал, что расщепление атома началось в местном университете, лишь потом был удаленный Лос-Аламос.

Впрочем, Соснин интуитивно чувствовал, что интерес к его персоне служит своего рода гарниром для каких-то других блюд. И верно, их преподносили люди постарше. Особенно запомнился случай с Анн Скинер, девицей модельной фигуры, но ртом в куриную гузку. Она взяла на себя роль экскурсовода, обещая отвезти в университетский квартал, к дому Барака Обамы, о котором она знала, кажется, все, даже летала на Гавайи, где Обама родился, окончил школу, заглянула в павильон «Баскин Роббинс» — там юный Барак продавал мороженое.

Это был, на взгляд Соснина, «добродушный критинизм американцев», о котором писал Вертинский, назвавший США «страной консервов», — здесь и впрямь, загружая память, консервировали все подряд, включая рецептуру коктейлей. При этом Дмитрий обратил внимание на особенность американского восприятия: почти нет восторга перед красотой, зато избыток преклонения перед фактом; образно говоря, звезды на небесах — это всего лишь числа.

Подогрев интерес Дмитрия и назначив день поездки, Анн преподнесла сюрприз: прикатила не одна, а передала Соснина на попечение своего дяди — Боба Винтропа, поскольку у нее возникли неотложные дела.

— Боб знает Чикаго лучше всех, — проворковала Анн.

Боб Винтроп, солидный, с залысинами, по комплекции, как говорят американцы, плюс сайз, производил приятное впечатление мягкой улыбкой.

— Пожалуй, сначала поедем в университетский квартал, — предложил он. — Анн просила показать вам дом Барака и Мишель Обама... Кстати, в свое время я работал в Москве представителем «Вестингауза» и выучил русский.

Соснин пропустил мимо ушей биографические подробности, но обрадовался, что можно перейти на русский, ответил:

— Являясь неофитом, я понятия не имею о Бараке Обаме. Кто это?

— Обама? — усмехнулся Винтроп. — Это конгрессмен от штата Массачусетс, афроамериканец, восходящая политическая звезда. Поверьте, вам еще доведется хвастать, что вы видели чикагский дом Обамы.

Лежа на канапешке в вильнюсской берлоге, Дмитрий улыбнулся. Боб оказался прав: впоследствии Соснину не раз приходилось рассказывать, что он видел в Чикаго скромный двухэтажный кирпичный дом президента США Обамы.

Потом мысли снова перекинулись к памятному разговору с Винтропом. Этот дядя Анн Скинер излагал очень веско, ни одно слово не выскакивало у него просто так, заставляло вслушиваться, запоминать. Боб объяснял:

— Вам повезло, вы попали в Америку в очень интересные годы, когда здесь по-новому звучит симфония бизнеса и государства. В Москве я тоже угодил на период перестройки. О, это было захватывающее время!

Дмитрий ощущал, что знакомство с Винтропом — вовсе не случайное! — может стать знаковым, и старался произвести на дядюшку Анн Скинер благоприятное впечатление. Пустил в ход козырную карту:

— Я рос в закрытом сибирском атомном городе, а там перемены ощущались по-особенному.

К удивлению Соснина, Винтроп не клюнул на «атомный город», и, анализируя ту встречу, Дмитрий пришел к выводу, что Боб знал о нем все, а потому вел разговор в своем ключе, спросив:

— Какие у вас планы? Вы намерены закрепиться в Америке или вернетесь в Россию?

— Трудно сказать, — дипломатично отозвался Соснин, хотя еще с томских времен страстно мечтал врасти в американскую почву, наивно восхищаясь «саквояжниками», которые мигрировали с севера на юг США. Хотя они были собратьями русских мешочников, но как звучало слово! Саквояжники! И речь шла об Америке!

— Разумный ответ, — похвалил Боб. — Но мне кажется, что в нынешнюю эпоху такому медиаменеджеру, как вы, изучив наш опыт, можно сделать большую карьеру в России.

И снова Соснин ощутил, что за каждым словом Винтропа кроется особый смысл.

За три года в Америке таких встреч было немало. Быстро матеревший Соснин вскоре осознал, что он постепенно становится заправским лютером, начал усваивать протестантскую этику — сберегать деньги, много работать, быть ответственным, происходила как бы реновация его воззрений, а главное — его осторожно и тщательно прощупывают на предмет истинных убеждений, стремятся распознать, нет ли у него «второго дна». И чего греха таить, ждал предложения о серьезной работе.

Однако время шло, но никаких перспектив не открывалось. Зато все отчетливей проступал план, как бы случайно изложенный Винтропом на первой встрече: Соснину надлежало вернуться в Россию, где его ждут великие дела. Эти настроения взращивали в нем люди, работавшие над его восприятием жизни, внушая, что он должен ощущать себя преобразователем отечества во имя его процветания.

Потом память уносила ко временам возвращения в Россию. О Томске речи уже не шло. Блестящий молодой человек, окончивший магистратуру по медиаменеджменту, в совершенстве владевший английским, в Москве был приглашен содиректором американского фонда поддержки независимых СМИ, а вскоре возглавил отдел в русском офисе Агентства США по международному развитию, которым руководила непосредственно Госсекретарь США Клинтон. Дмитрий вел семинары для молодых журналистов, которых рекрутировали из российской глубинки, создал школу тренинга. И у агентства нашлись средства, чтобы купить ценному сотруднику однокомнатную квартирку в спальном районе столицы.

Позднее он получил ослепительное предложение: возглавить независимую газету столичного масштаба, которую основал — формально! — норвежский издательский концерн «Шибстед». Соснин стал распорядителем серьезных ресурсов, обзавелся служебной машиной с водителем, секретаршей, незаметно для себя превратившись в «спящего» активиста протестного медиакласса России, по-простецки — неполживого журналья, которое заботливо выращивали винтропы.

Но через несколько лет его внезапно перебросили в Киев, где созревал Майдан.

Через три месяца размеренной жизни в Вильнюсе Дмитрия охватила тоска. Ничегонеделанье вступило в конфликт с темпераментом, и он озаботился, чем себя занять. Учить еще один иностранный? Скучно, да и незачем. Перебраться в интеллектуальное гетто Ужуписа с его рок-туснёй и прочими модными кренделями? Тоже не манит... Почирикать в твиттере, все-таки пофейсбучить и початиться со старыми московскими знакомыми? Но, перебрав в уме список бывших единомышленников, понял, что попытки орать в никуда или обновить знакомства будут выглядеть нелепо. Как объяснить, почему он тихо сидит в Вильнюсе?

Столичным кураторам не звонил, ими кружит лишь свой интерес. Ему аккуратно высылают денежное довольствие, и это означает, что они просят их не беспокоить, все идет по плану. Это успокаивало, заставляя свыкаться с пустым существованием.

И вдруг в один из острых приступов тоски позвонил Боб Винтроп.

Боже, как Соснин обрадовался появлению старого знакомого! Вдобавок Боб звонил с сюрпризом: по пути из Москвы в Штаты он залетит в Вильнюс.

Соснин ждал его с нетерпением, однако и с опаской: какие известия привезет? Но встреча вышла замечательной. Дмитрий, разумеется, не жаловался на житье-бытье, скорее хорохорился, а мудрый Винтроп, понимая состояние подопечного, рассказал о сползании России в тупик, завязав в один узел внешнеполитические авантюры Путина, кризисное падение производства и растущее недовольство населения. Но когда эта часть беседы завершилась, Винтроп объявил, что прибыл в Литву неспроста.

— В Вильнюсе, — рассказывал он, — намечен очередной съезд лидеров российской оппозиции. Приглашены все ведущие антипутинские фигуры. Тебе полезно быть там.

— Выступить? — со сверкнувшей в глазах надеждой спросил Дмитрий.

— Ни в коем случае! Просто присутствовать для понимания ситуации. Перед отлетом встречусь кое с кем, похлопочу о твоем приглашении.

На форуме Соснина потрясла степень откровенности ораторов, клеймивших и гвоздивших российские порядки. Никакого эзопояза — прямой наводкой! Даже на Майдане Дмитрий не слышал столь острых суждений. Впрочем, когда Кох заявил, что скорый крах кремлевской власти из соображений гуманности и здравого смысла требует от нее добровольной передачи полномочий европейскому парламенту и перевода Вооруженных сил России под командование НАТО, Дмитрий невольно произнес вполголоса:

— Ну, загнул...

— Считаете, перебрал? — тихо спросил сидевший рядом мужчина.

— Кох боится бояться, — скаламбурил Соснин. — Не те люди в Кремле, чтобы добровольно отдать власть.

— Да, в буквальном смысле это маловероятно. Но кто думал, что Горбачев легко сдаст ГДР, а при Ельцине Россия встанет на задние лапки перед Америкой? В истории невозможное часто становится неизбежным.

Дмитрий повернулся к соседу. Это был неприметный мужчина лет сорока, в очках, в потертом сером пиджачке, из-под которого выглядывал не первой свежести пуловер. В руках маленький диктофон. Судя по тому, что вместе с Сосниным ему досталось место в предпоследнем ряду, он не принадлежал к числу токсичных участников форума, скорее наблюдатель. «А я, дурень, не включил диктофон в телефоне», — подумал Дмитрий.

При выходе, в толкотне они случайно вновь оказались рядом, и Соснин спросил:

— Вы из Москвы?

— Что вы! — вяло удивился человек в очках. — Живу в Вильнюсе. Из Москвы мне помогли раздобыть приглашение.

— В Вильнюсе? Тогда давайте знакомиться. Дмитрий Соснин, журналист-фрилансер. Тоже квартирую здесь.

— Валентин Суховей, — кратко представился он.

Совместное пребывание на форуме делало их единомышленниками, предполагая доверительность. И Соснин, обрадованный первым в новых краях знакомством, зацепился за этого невзрачного человечка. Возможно, через него удастся выйти на более интересные общения. Сказал:

— Вообще, я москвич. Но потом уехал в Киев, на майдан. Здесь отлеживаюсь, зализываю раны.

— О, у вас богатая биография, — почтительно покачал головой Валентин. — У меня все проще. Уже почти сорок, лысею, седею, а в дохлой провинции жизнь не устроишь. Попытался в Москве припарковаться, да не случилось. Пришлось сюда эмигрировать, здесь жилье дешевле. А вообще-то я из Сибири, из Томска.

— Из Томска?! — обалдел от удивления Соснин. — Где учились?

— В двадцать восьмой. Вы тоже из наших краев?

— А как же! Томск-семь.

— А-а, — понимающе протянул Валентин, — как у нас говорили, из аристократов. А встретились в Литве! Неисповедимы судьбы людские.

С совещания земляки вышли вместе. И Дмитрий задал главный вопрос:

— Извините за бестактность, как удалось сюда проникнуть?

Суховей пожал плечами, словоохотливо ответил:

— Сам не понимаю. Я человек маленький, на подхвате у знатного московского блогера, монтирую для него кое-что на «ютюбе», шлю увеселительные штучки из Ужуписа. У него сотни тысяч подписчиков, он на рекламе прилично зарабатывает. Мне в евро слегка подкидывает, чтоб не сдох с голоду. А тут вдруг пишет: будет форум свободной России, сходи, с пропуском все устрою, дашь мне отчет. Вот и вся недолга. Кстати, мне было интересно, даже удовольствие получил, дома будет что рассказать. Я не один — с прицепом.

— С женой?

— Она бы хотела! Но куда мне жениться, на жизнь едва наскребаю. Она из-под Владимира, деревенская. Куда, говорит, без тебя? Пропаду. Вот и пришлось с собой взять.

Прощаясь, Соснин и Суховей обменялись имэйлами, сговорились поддерживать связь. Негоже землякам расходиться, как в море корабли.

Поужинав домашними заготовками, — с американским продуктовым быстроделом, с субкультурой фастфуда туго, — Соснин растянулся на любимой канапешке и, против обыкновения, не включил телевизор. Мысли вернулись к форуму. У него была цепкая память, он помнил спичи не только пафосного Каспарова, но и полинявшего финансового оракула Илларионова, реплики ботоксной секси в стразах и лабутенах, светской львицы Божены, которая возбужденным неадекватом работала на публику, глубокомысленные замечания фатоватого Макаревича с красной шерстяной нитью каббалы на левом запястье. Он, конечно, получал удовольствие от этого пиршества оппозиционных воплей на празднике свободомыслия, от раскованности этой пестрой среды напыщенных «интелликонов», однако найти общий знаменатель форума не удавалось. Даже намеков на единую программу действий не звучало — лишь подзаводка политических эмоций. Сходнячок подгламуренной тусовочной образованщины, избыточно засоряющей русскую речь иностранными словами. Псевдополитическая буффонада. «Одно важно, — подвел он итог размышлениям, — общим для спичей было “Рашка фсё!”, говорили о скором крахе путинской России, о революции, которую прочит Ходорковский, переставший скрывать, что готов заменить Путина. Даже сами эти люди, некоторые с радикально-альтернативной внешностью, кое-кто в сигнальных коротких приталенных коричнево-кожаных курточках (наверное, с баночкой вазелина в кармане, как говорится, нос в кокаине, губы в сперме), — все это наводит на мысль, что под напором кризиса, санкций и военных авантюр кремлевский режим близок к распаду».

Потом мысли вернулись к новому знакомому. Этот персонаж со странной фамилией Суховей произвел на него впечатление странное. Не глуп, склонен к размышлениям на серьезные темы — но какой-то жалкий, неприкаянный, без прошлого и без будущего. Соснин таких презирал. Он сразу почувствовал себя гораздо выше Валентина, и тот безропотно признал его первенство. Это Соснина устраивало, он любил верховодить. А потому решил ближе сойтись с Суховеем. Общение с земляком, во-первых, слегка скрасит тоскливые будни, во-вторых, суждения Валентина, не исключено, можно брать на вооружение.

Через пару дней Дмитрий послал Суховею электронку: «М.б., встретимся, посидим в кафешке?» Ответ пришел быстро, однако неопределенный: житейские заботы затрудняют отлучку из дома. А в ответ на следующее предложение Валентин сообщил, что вынужден домоседствовать, и если у Дмитрия есть настроение, милости просим в гости. И адрес — в пригороде Вильнюса.

Соснин сообразил, в чем дело. Во-первых, он с подругой. А главное, кафешка не укладывается в его бюджетный расклад. И, сговорившись через электронную почту, поехал на такси к Валентину, купив по пути скромный тортик.

Обосновался Суховей в двухэтажном частном доме, занимая небольшую, бедно прибранную комнатушку внизу. Стол уже накрыт для чаепития, его украшение — тарелка с овсяным печеньем, на фоне которой тортик «Пиккалино» казался сказочным угощением.

— Вы нас балуете, — представившись Глашей, уничижительно сказала хозяйка, насупленная, неулыбчивая женщина, одетая по-кухонному. «Да, баба, видать, деревенская, — отметил Соснин. — Этот маломочный Суховей, видимо, еще и подкаблучник, попал под первую попавшуюся электричку».

Это была шутка давних лет, но, как ни странно, она оказалась кстати. Выяснилось, что Валентин, квартировавший в Подмосковье, познакомился с Глашей в электричке.

— Да я сама к нему пристала, — не стесняясь, грубоватым голосом говорила эта святая простота. — Я деревенская, Москву не знаю, поехала на разведку. А куда идти, с кем советоваться? Кругом простая людва. Вдруг гляжу, рядом мужичонка аккуратненький сидит, один-распроединственный. Думаю: «Верняк, москвич тертый. Дай расспрошу». А он сам работу ищет... Вот так и познакомились. Шо? Не так шукаю? — повернулась она к Валентину.

— Так, так, — отмахнулся он, не желая продолжать домашнюю тему, предпочитая вопросы, интересные гостю. — Ты в соцсетях комментирующую публику читал?

— Это те, кто там не был. Выдергивают жареное и мусолят. Ничего интересного. А у тебя какое мнение?

Суховей немного подумал, потом сказал:

— Я на частности внимания не обращал. А если взять общую тональность, то удивила оторванность лидеров оппозиции от реальных процессов в России. Сразу видно, спикеры за границей живут. Бормотологи. Наполеоны мысли.

— Да ведь и мы за границей, — вставил Дмитрий.

— Во-первых, я свалил из Рашки недавно. Но главное, можно жить за рубежом и улавливать российские процессы. А они верхами скачут. С выводами я согласен: Рассеюшка путинская к пропасти несется. Только их-то доводы об этом не говорят.

— А что об этом говорит? — направил разговор в нужное русло Соснин.

— Это я пожалуйста! — обрадовался Валентин, который, видать, истосковался по серьезным разговорам. — Я бы с чего начал? — спросил сам себя. — Главная нынешняя беда России не в спаде экономики, на что жмет оппозиция, даже не в путинском режиме — на защите режима от народа и переворотов стоит Росгвардия. Путин не озаботился создать государственную элиту, похоже, об этом даже не задумывается. А без государственно мыслящего слоя наступает паралич национальной идеи, государство — колосс на глиняных ногах. Может рухнуть от слабого толчка, даже под собственным весом.

Для Соснина такой ход мыслей был внове. Хотя сразу возникли вопросы.

— О чем ты говоришь! Та же Росгвардия, оборонка! Они на страже государства.

— Не государства, а власти! Есть еще бизнес-элита, научная, культурная богема, и каждая решает свои проблемы. А вспомни, кто начал рушить государство сто лет назад?

— Ты и большевиков в элиту записываешь?

— При чем тут большевики? Я об отречении царя. Кто его с трона попросил, нанеся смертельный удар по государству? Элитарный Шульгин! Человек, представлявший высшие слои общества. Подобные Шульгину считали, что государство — данность, воздух, которым дышат, твердыня незыблемая, что власть можно менять сколь угодно, а к распаду государства это отношения не имеет.

Соснин удивлялся глубине этого взгляда. Вопрос не в том, прав Валентин или его заносит. Сам подход говорит об особом мышлении этого бесперспективного и неприметного человечка. Вот что интересовало Дмитрия, которому незачем было дискутировать о наличии или отсутствии в России государственно мыслящей элиты.

— Ну ладно, — примирительно сказал он. — А еще какие мысли в связи с оппозиционной говорильней?

— Хосподи! Он вам счас сорок сороков наговорит, — угрюмо буркнула Глаша, без стеснений за обе щеки трескавшая торт. — Свезло ему, нашел слушателя. Мне-то его хфилософия на фига? Начнет трындеть, я и засыпаю.

— А на черта запад России санкции учинил? Оппозиция рада: жми на Путина, дави! И опять в корень не смотрят. Вспомни, как начиналось. Гайдар с головой нырнул в рыночную стихию. Задрав штаны, мчался встреч глобальной экономике, подписывал десятки обязывающих договоров, сотни соглашений. Задача была одна: скорее влиться в мировую систему. Так говорю?

Соснин понимал, что Валентин сейчас выдаст резкий разворот мысли, и напряженно, однако впустую пытался предугадать его. А Суховей и впрямь выдал:

— И по гайдаровской глупости глобальный рынок, где хозяева — трансконтинентальные корпорации, втянул в себя Россию. Никакой интеграции — нас просто поглотили! Вернее, проглотили и начали переваривать в чреве гигантского кита.

— К чему гнешь? — не выдержал Соснин.

— Погоди. Глянь на Украину, Молдавию. Ассоциируясь с ЕС, они что, выиграли? Обнищали! Все соки из них тянут, таков закон глобализации: выигрывает сильный!

— Охолонь, Валь, чайку с тортом хлебни, пока я его весь не умяла, — грубовато хохотнула Глаша. — Он у нас с воды пьян, а с квасу и вовсе бесится.

Но Суховея уже не остановить. Сказанное было лишь диспозицией.

— Так вот, мил человек, мы сами, по своей дурацкой воле, влезли в пасть к глобальному монстру. Словно насекомое, сели на нефтяную иглу, уронили экономику, и западу оставалось лишь ждать, когда он нас окончательно переварит. И хотя Путин пытался вырваться из тисков глобализма, дальше новых вооружений двинуться не удалось. Нефтяные цены рухнули, экономика дала течь, падение России стало неизбежным. Как говорится, резинка у рогатки внатяг, вот-вот лопнет. Эпоха сумерек на носу.

— Это я и без твоих проповедей знаю, — вставил Соснин, дабы не выглядеть студентом на профессорской лекции.

— Эх! — всем телом всколыхнулся Валентин, даже привстал со стула. — Тогда на кой черт запад ввел санкции? К чему они привели? Вроде упадок России усилился, зато она по разрешению самого запада начала вырываться из объятий глобализма. Его мертвая хватка ослабла, Путин воспользовался — возьми аграрный сектор! России только дай чуть вздохнуть, отпусти вожжи, она и воспрянет, самородные начала жизни проклюнутся. Вот что дурацкие санкции наделали, понял? Ни запад, ни оппозиция об этом не думают. Надо было только финансы зажать, инвестиции, и все.

Валентин выдохся, умолк, занявшись чаем с овсяным печеньем, к торту не притронулся.

В комнате повисла тишина. И снова Соснин ощутил интеллектуальное превосходство этого невзрачного человечка. Ему опять было неважно, верны ли его суждения. Главное — уровень мышления!

Глаша извинительно сказала:

— Сегодня чтой-то он особенно заболтался. Аж горит!

— Да обидно, понимаешь, обидно! — воскликнул Валентин. — Путина глобалисты спеленали, после падения нефтянки ему каюк засветил. А тут запад санкциями дает свободу маневра. Зачем? Политики не додумали, а оппозиции нашей такой расклад и вовсе невдомек, она узник собственных концепций.

— А чего ж ты на трибуну не вылез?

— Да я-то каким там боком, чтобы учить высоколобых попаданцев в высший свет? У меня подтяжки без штанов, биография не рукопожатная. Мне и слова бы не дали. Атмосфера ругательная, поносительная, не аналитическая, сплошь апокалипсические грёзы. Серьезный анализ пошел бы против общего настроения. Тебе спасибо, что выслушал.

Разговор переходил в будничную плоскость, и Дмитрий спросил:

— А как ты вообще оказался в Вильнюсе?

— Да я вроде говорил. В Москве работу не нашел, жилье, даже за городом, дорогое, Глашка некстати приклеилась. Хотел в настоящую заграницу рвануть, уже на заборе сидел, ногу на ту сторону перекинул. А потом сообразил: там совсем пропаду. Что умею-то? Только в соцсетях свободно шурую.

— Я ему говорю, — влезла Глаша, — хоть бы язык иностранный учил.

— А-а, — махнул рукой Валентин. — Зачем мне иностранный?

— Земляк, образование у тебя какое? — Соснин, встречаясь с новыми людьми, всегда думал о том, как пристроить их с пользой для себя. Валентин в этом смысле был удачной кандидатурой. Дмитрий чувствовал, что этот человечек невульгарного ума ему пригодится, а потому желательно узнать о нем побольше.

— Да какое образование! — опять махнул рукой Валентин. — После школы устроился в электротехникум, может, знаешь — на углу бывшей Октябрьской. Но бросил: скучно. Помыкался несколько лет в Томске, родителей-то потерял.

— Умерли, — покачала головой Глаша.

— Осталась престарелая тетушка. Ну не сидеть же у нее на шее, вот и рванул в Москву. А там жизнь ка-ак начала мять-бросать, света белого не взвидел. Все опостылело. А Вильнюс?.. Меня тот блогер надоумил: езжай, говорит, в Литву, будешь картинки с выставки слать.

Слушая исповедь, Соснин думал не о Суховее, — о вопросах, возникших после форума. Сегодня представился хороший случай получить ответ на один из них.

— Слушай, — бесцеремонно перебил он, — оппозиция, весь запад прямой наводкой бьют по Путину. Он на выборах победил с разгромным счетом, а по нему еще больше лупят. Снаружи Скрипали, изнутри Кемерово. На что расчет?

— На что расчет? — переспросил Валентин. — Ну все ведь ясно. Если Путина скинут или заставят отречься, как Николая Второго, Россия ослабнет, ее можно подмять. Она только на Путине держится, рядом — никого. По Конституции в Кремль придет Медведев, а это наш человек. Лидерское одиночество Путина — его крупнейшая историческая ошибка. Пока он внешней политикой и оружием занимался, внутренняя жизнь страны развалилась, управленческая воля сосредоточена в одном человеке — у президента, настал позднепутинский период застоя. И посыпалось — то пожар в Кемерове, то мусорные бунты в Подмосковье. Как пел Тальков, народ отмечает победу над собой! Пошел эмоциональный откат. Позолота осыпается. В одиночку воз не вытянуть, «великие мелочи бытия» ку-у-да сложнее внешней политики. Захлебнется! Путин вынужден решать местные вопросы, из-за чего размывается сакральность власти. Вот его уязвимое место! — Вдруг завелся: — Не-е, не понимает Путин, что под таким давлением он шесть лет не протянет. А ведь есть у него элементарный способ давление сбросить.

— Какой?

— Да простой! Примитивный! Имитировать консервативный маневр — назначить премьером такого деятеля, чтоб все вздрогнули и поняли: уйдет Путин — и западу и оппозиции мало не покажется, войну развяжет, пятую колонну прихлопнет. Ну нельзя же все время быть на острие, надо рядышком волкодава держать, чтоб на его фоне овечкой выглядеть. А он сменщиком Медведева ставит. И нет человека, который подсказывал бы такие элементарные вещи. Идеолога нет, каким Яковлев при Горбачеве был. — Валентин рассмеялся, после чего совсем сник. — Как-нибудь потом об этом поговорим.

Он явно устал от горячих спичей, и Соснин счел за благо откланяться. Поймав такси, ехал в центр и думал, что Суховей на сто процентов прав по Путину. Пожары, мусорные бунты, ЖКХ, беспредел полиции — тысячи частностей загонят его. Это намного сложнее, чем громоздить Крымский мост. Систему управления страной не выстроил, все упирается в его решения... Потом думал, как ловчее использовать этого неприкаянного человечка с нестандартными мыслями.

В результате Соснин и Суховей начали ежедневно переписываться, а затем Дмитрий пригласил Валентина в гости. Он рассчитывал стол на троих, но Суховей прибыл без сопровождения. Пояснил:

— Она стесняется. Баба-то деревенская. Хотя не глупая, смекает, что будет мешать нашим разговорам.

— Как получилось, что она за тобой в Вильнюс увязалась?

— Просила на панель не толкать. Она все время панелью грозит, иного выхода у нее, мол, нет. Возьми с собой, — говорит, — буду верой и правдой служить, одному в чужих краях тоже не сладко. Ну, мне жалко ее стало. Вот и весь сказ. Понял что-нибудь?

— А чем ее здесь можно занять? — участливо спросил Дмитрий.

— Профессии нет, за скотиной ходила. Хотела домработницей, но спроса нет. Языка не знает. Ни литовского, — засмеялся — ни французского. Вот так и живем-тянем. Словно калифорнийские «выживальщики» в противоатомных бункерах. В сердце пустота, в душе усталость. Таких, как мы, рафинированная гопота вроде Божены называет генетическим мусором. А чего да как будет, я не задумываюсь. Но она очень с ребенком пристает.

— Какой еще ребенок?

— Вот и я говорю. Какой ребенок в нашем положении? А она точит и точит. Но тут уж слабины не дам.

Полная безысходность ситуации, в какой оказался Валентин, мотивировала Соснина размышлять, как использовать его аналитический ум. Суховей был его единомышленником, но, в отличие от каспаровской тусовки, которая просто кляла Путина, умел смотреть в суть проблем. Это привлекало. Изворотливый, искушенный ум Соснина, привыкший комбинировать, поместил Суховея в центр размышлений, выдав на-гора интересную мысль: хорошо бы сделать Валентина негласным консультантом, чтобы доить его тягу к осмыслению российских неурядиц. Задача была поставлена, и по жизненному опыту Дмитрий знал, что случай для ее реализации подвернется.

Общаясь с Винтропом, Дмитрий понял, что у Боба появились дела в Литве и после Москвы он будет на сутки-двое приземляться в Вильнюсе. Так и получилось. Примерно через месяц они снова сидели в кафе, и Боб спросил мимоходом:

— Как тебе оппозиционный форум?

По равнодушному тону было ясно, что Винтроп знает о тусовке ровно столько, сколько ему нужно. И Дмитрий решил не обременять его своими оценками, ограничившись общим скептицизмом. Но когда начал излагать то, от чего ушли лидеры оппозиции, — а это были мысли Суховея, — глаза Боба стали внимательными, он ни разу не прервал.

Винтроп был опытным разведчиком и прекрасно понимал Соснина. В долгосрочных планах Дмитрий давно занял предназначенное ему место, где могли пригодиться его сильные качества. Так бывало всегда: вербуя агента влияния, хорошо изучив его, Боб отводил ему подобающий ранг в своей иерархии. Речь не шла о должности — эти вопросы решает жизнь, — скорее о «специализации».

Между тем мысли об отсутствии в России государственной элиты, спорные, но любопытные соображения о санкционных просчетах не укладывались в образ Соснина. И, глядя ему в глаза, Боб спросил:

— Это твои выводы?

Соснин покраснел, но сумел выкрутиться:

— Забавно, на тусовке я встретил земляка, рядом сидели. Потом вместе обсуждали, и это плод общих размышлений.

— Что за парень? Что у него между ушами?

— Да уж не парень, под сорок. Головастый, но недотепа, неустроенный, перекати-поле.

— Подробнее, подробнее. Как звать?

— Валентин Суховей, окончил в Томске двадцать восьмую школу, учился в техникуме. Без толку мотался, уехал в Москву, а там и вовсе потерялся.

— На что живет?

— Студенческий бюджет. Батрачит на блогера, который его послал в Вильнюс, достал пропуск на форум.

Винтроп потерял интерес к Суховею, переключился на общую ситуацию в России. По его мнению, она сползает к катастрофе. На эту тему он мог говорить часами. «Раньше я его фактурой снабжал, — с грустью подумал Дмитрий, — теперь он меня просвещает».

Когда вышли из кафе, Боб вдруг спросил:

— Говоришь, земляк двадцать восьмую школу окончил? В каком году?

— Точно не скажу. Где-то в конце девяностых... Да! Он не один. Мало того, что гол как сокол, за ним баба увязалась. Деревня деревней, из-под Владимира. Познакомились в электричке, она его на жалость берет, пугает, что на панель пойдет. В общем, странный человек. Убогий, тихоня, тонет в будничной суете. А башка варит.

Винтроп не комментировал, а на прощание сказал:

— Такие дела, что каждый месяц буду залетать.

Пребывая на политическом мелководье, в томительном ожидании славных дел, когда путинский режим рухнет, Соснин все более увлекался общением с Суховеем.

Матерый Винтроп, обкатав Соснина в Москве, хорошо изучил его, отведя ему должную роль в будущей российской игре. Но и Дмитрий, немало покрутившийся среди людей из американского «аналитического» сообщества, неплохо их понял. А потому оценил потаенный смысл вопросов о Суховее. Винтропа заинтересовал бедствующий русский эмигрант со свежими мозгами. Однако Боб свято блюдет заповеди своей службы: сперва проверь, с кем имеешь дело. «Они поднимут списки выпускников двадцать восьмой школы», — подумал Дмитрий.

Между тем Валентин стал чаще заглядывать к Дмитрию — с пустыми руками и вечными извинениями за нарушение этикета. От угощений отказывался, но в избытке пил чай, громко прихлебывая и отдуваясь. Говорили прежде всего о России. Валентин стойко утверждал, что в девяностые запад втянул страну во всемирную экономическую паутину, и в чужой игре России ничего не светило.

— Политика снова взяла верх над экономикой, — сокрушался он. — Эти чертовы санкции заставили Россию рваться из мертвой хватки глобальщиков, начать свою игру. Как запад не просчитал этот вариант, ума не приложу!

— И что будет? — допытывался Дмитрий.

— Да все будет о’кей, запад дожмет. Но теперь это сложнее, появился китайский фактор. Россия попытается продать себя дороже.

— Не понял.

— А чего не понять? Олбрайт требовала расчленения России на полсотни кусков, ибо несправедливо, что огромные природные богатства принадлежат одной стране. А теперь ее позиция неприемлема. Что означал бы распад России? Отпадение земель за Уралом? Они войдут в орбиту Китая! Отсюда усложнение игры: сменить власть в Кремле, взять Россию под внешнее управление, но не допустить распада страны.

После таких бесед Дмитрий задумывался. Он был человеком дела и не обладал аналитическим даром. Но уж что-что, а извлекать выводы из услышанного умел прекрасно. И, прикладывая их к своей судьбе, искал выход из комфортного вильнюсского заточения. Его деятельная натура жаждала событийных эмоций.

Однажды Валентин пришел в неурочное время, утром.

— Плохие новости, Дима. Вчера звонит тетушка, говорит, приезжай, дорогой, у меня инфаркт, может, последний раз свидимся. А на какие шиши я в Томск полечу? По телефону позвонить не могу — роуминг дорогой, а партнер плату задерживает. Мобильный счет пустой.

В башке Соснина сразу щелкнуло, — на такие дела он был мастак! — предложил:

— Звони с моего мобильника.

Суховей благодарно кивнул. Видимо, на помощь и рассчитывал, потому зашел утром, чтобы в Томске не наступила ночь. Медленно, с расстановкой продиктовал номер, и Дмитрий услышал старческий женский голос:

— Аллё...

— С вами будет говорить Валентин. — Соснин быстро передал телефон.

— Бабуня, ты что меня огорчаешь? — ласково сказал Валентин. — Все будет в норме, держись. Сейчас прилететь не могу, я в Вильнюсе. Ну, в Прибалтике. Что врачи говорят? Почему в больницу не взяли? Ты отлеживайся, перемогайся. Я еще позвоню. Держись, дорогая, держись.

Отдав мобильник, тяжело вздохнул:

— Неужто не придется с тетушкой увидеться? Единственная родня. Эх, жизнь! Удручающе все это. Сижу здесь как в зиндане.

Говорить было не о чем, не то настроение, и Валентин, поблагодарив за помощь, умотал. А Соснин подошел к зеркалу и хитро подмигнул себе: двух зайцев убил: и Валентину порадел, и в своем телефоне сохранил номер его тетушки. Будет о чем доложить Винтропу.

Для Боба томский телефон действительно стал приятным сюрпризом. Он переписал его на одну из маленьких бумажек, которые носил в верхнем кармане пиджака. Вечером они распрощались до следующих встреч, но утром неожиданно раздался звонок:

— Слушай, возникли обстоятельства, которые требуют задержаться в Вильнюсе. На что тут можно убить пару дней простоя?

Дмитрий лихорадочно перебрал в уме здешние прелести и, зная нелюбовь Боба к осмотру музеев, посоветовал:

— Единственный нестандарт — район Ужупис с местной богемой.

— Ладно, годится, — сказал Винтроп и попрощался. Но вдруг словно вспомнил: — Да! А как поживает твой Сухой? Так, кажется, фамилия?

— Вы имеете в виду Суховея?

— Да, да, Суховей.

— Все так же. Тетушка сильно хворает.

— Слушай, а может, ты меня с ним сведешь? Кстати, что он о тебе знает?

— Пожалуй, ничего. Вопросов не задавал, а мне зачем заплывать за буйки?

— Та-ак... Значит, скажи ему, что стажировался в Штатах, а я был преподавателем. И должен пролетом быть в Вильнюсе. Встречу организуй в нашем кафе, и чтоб он был со своей бабой. Но предупреди, что могу не прилететь. Если все пойдет по плану, Суховею сообщишь послезавтра днем.

Звонок Винтропа застал Соснина за домашним завтраком: он перешел на самообслуживание. Но, нажав «отбой», отвлекся от кофе и, скрестив руки под головой, улегся на канапешку. Его не мог не встревожить повышенный интерес к Суховею, и первой эмоцией была ревность. Но он осознавал: к Валентину интерес совершенно иной, чем к нему, Соснину. Выстраивая цепь событий, понимал, что номер томского телефона сыграл решающую роль в вильнюсской задержке Боба и в желании познакомиться с Валентином. Видимо, по школе двадцать восемь все сошлось, однако этого мало. Вот телефон тетушки — это да! Можно быстро проверить, есть ли тетушка, больна ли? Соснин уверенно отгадывал действия другой стороны. И вместе с отгадкой пришло успокоение: Валентин не конкурент, он нужен для чего-то иного. Более того, при удачном раскладе землякам придется работать в паре, где у каждого своя роль. Винтроп слишком важный человек, чтоб терять время впустую.

Допив холодный кофе с сырной булочкой, Дмитрий снова растянулся на канапешке. Теперь предстояло обдумать, как ловчее уговорить Суховея на поход в кафе, да еще с его тёхой-матёхой. Глаша может взбрыкнуть, а они нужны вдвоем. Не выполнить поручение Соснин не мог.

Все тщательно взвесив, написал Валентину: «Намечаются неожиданные события. Удобно, если через час заеду?»

Суховей, разумеется, согласился, и Дмитрий, по традиции, с маленьким тортиком, на такси помчался по знакомому адресу. Войдя в скудную комнатушку, не здороваясь, громко воскликнул:

— К нам едет ревизор!

Валентин побелел от неведомой опасности, а Глаша вылупила глаза, с ужасом повторила:

— Ревизор?

Дмитрий рассмеялся, разрядив напряженную атмосферу, попросил чаю, удобно устроился на хлипком стуле и начал заготовленную заранее сагу:

— Валентин, у тебя, насколько я понял, биография короткая, а у меня уже набралось кое-что. Я не говорил, что три года стажировался журналистом в Америке.

— В Америке?! — изумленно ахнула Глаша.

— Ну ты даешь! — восхищенно поддакнул Валентин. — И молчал!

— А ты не спрашивал, чего я буду тебе Америкой тыкать. Но сейчас не обо мне речь. Как ни странно — о вас.

Нагнетая нетерпение Валентина, положил в рот кусочек торта, глотнул чаю и только тогда начал:

— В Томске я работал в городской газете, помнишь такую?

— А как же! — торопливо откликнулся Суховей. — Еженедельник. Знатно обком бомбил.

— Так вот, газета выиграла американский конкурс по оформлению, и меня пригласили в Штаты. Три года там мыкался. Магистратуру окончил.

Глаша, подавленная новостью, помалкивала, а Валентин не спускал с Дмитрия глаз, гадая, куда повернет разговор.

— Так вот, — продолжал Соснин, — в университете был преподаватель с русским языком, Боб Винтроп. Потом я узнал, что в годы перестройки он работал в московском офисе «Вестингауза». В общем, сложились у меня с Бобом добрые отношения. Отменный мужик и уважает Россию.

Соснин сделал паузу, снова хлебнул чаю.

— Отучился я в Штатах, но вернулся уже не в Томск, а искал работенку в Москве. У меня же английский в совершенстве! С языком, да аусвайсом магистра удалось устроиться на приличное место, и жизнь, хотя потряхивало на ухабах, покатилась вперед. Но это к делу не относится.

— К какому делу-то? — не выдержала Глаша.

— Вот нетерпеж! — хохотнул Дмитрий. — Не ставь телегу впереди лошади.

— Не поставлю, я деревенская.

— Так вот, живу в Москве, и вдруг звонок: «Привет, это Боб Винтроп, по делам в России. Может, свидимся?» Ну, я с радостью. И выяснилось, что Винтроп, владеющий русским, получил должность в каком-то московском офисе. Общались мы часто, стали друзьями, хотя он намного старше. Но в Америке это не имеет значения.

Дмитрий ждал, что Валентин начнет задавать вопросы, а тот молчал, не сводя глаз с рассказчика. «Разогрев прошел по плану, пора переходить к сути», — решил Соснин.

— Короче, братцы, мы с ним года два пивко попивали. Потом срок контракта вышел, он улетел. Но иногда по скайпу перемигивались, а во-вторых, изредка он по делам фирмы объявлялся в Москве. После Киева я в Вильнюс смотался, о чем Бобу сообщил. И представляете... — Дмитрий выдержал интригующую паузу. — вчера получаю известие, что он снова в Москве и на обратном пути в Штаты хочет навестить меня. Если без форс-мажора, будет здесь послезавтра.

И снова не выдержала Глаша:

— А нам-то чего? Ну, прилетит эта американщина, как его... Боб. А мы что?

Дмитрий откинулся на стуле и, глядя в глаза Валентину, сказал:

— Винтроп обзавелся в Москве большими связями. О себе говорит мало, но чувствую, стал крупной птицей. Посолиднел, богообразный, неторопливый. Удивляюсь, что про меня не забыл, американцы, они, знаешь, дружат по принципу «нужен — не нужен». А Боб, он в этом смысле нетипичный, это я еще в Штатах понял. Так вот, ребята, если ничего не сорвется, мы сговорились с ним поужинать. — И с пафосом завершил: — Хочу вас с ним познакомить! А потому приглашаю на ужин.

В комнате настала тишина. Первой опомнилась Глаша:

— А я там к чему? Мне чего там делать?

— Ну, как тебе объяснить? Если Валентин будет один, это как бы деловая встреча. А дела-то нет. Я просто хочу вас с Бобом свести, вдруг он поможет Валентину работу в Москве подыскать? Связи у него, говорю, огромные. А коли вы вдвоем, я вас представлю как своих друзей, земляков. Ты, Глаша, пожалуешься на житье-бытье. Он это любит и понимает. А я попрошу помочь. Мой замысел в том, чтоб знакомство вышло неофициальным. Глаша будет ныть. Ты, Валентин, по-крупному говорить умеешь. Чем черт не шутит... Валь, ну чего молчишь? Понимаю, шанс хилый. Но зачем от него отказываться?

— Спасибо, дорогой, — расчувствовался Валентин. — Но все это неожиданно, непривычно. Не знаю, как себя вести.

— Будь самим собой. Только с Глашей беседу проведи, чтоб не выскакивала со своими кричалками.

— А чего я? — отозвалась Глаша. — Какая есть, такая есть. А ежели лишняя, то не пойду, пусть один идет. Глядишь, чтой-то наклюнется. Пользы не будет, но вреда тоже нет.

— Всю игру ломаешь, — разозлился Дмитрий. — Валентин, уйми ее, серьезное дело намечается. Я гарантий дать не могу, но грешно шанс упускать.

— Ладно, поговорю с ней, — согласился Валентин. — Чтоб маслом кашу не портила. А вообще-то задачку ты задал сложную. Первый раз такое. И — с американцем! Да еще с Глашей. Мы вдвоем нигде не ходили.

— А куда ходить-то? По ресторанам, что ль? — процедила неугомонная Глаша, и Соснин понял, что у них будет «сурьезный» разговор. Сможет ли Валентин ее обломать? Характером она посильнее этого мямли.

Прощаясь, Дмитрий снова предупредил, что вопрос решен не окончательно. Вдруг Боб не прилетит? Поэтому он сообщит, состоится ли ужин.

Вернувшись домой, опять вытянулся на канапешке и стал соображать дальше. Это была его метода: он не продумывал задачу целиком, от начала до конца, а решал по частям, этапами, пошагово. Это помогало, не обмозговывая весь комплекс дел, сосредоточиться на одном эпизоде, зато мысленно репетировать его до мельчайших деталей.

Теперь, когда подготовительная часть завершена, предстояло выстроить план ужина. Лучше, если они с Бобом встретятся раньше, все обговорят, а потом появится Суховей. Правда, сразу выскочил побочный вопрос: а что, собственно, обговаривать? Задача поставлена четко: познакомить!

Дмитрий понимал: если встреча состоится, больная тетушка у Валентина и вправду есть. Но в чем интерес Винтропа? Валентин со своей светлой башкой в общественном смысле — абсолютный ноль. Чего же Боб вцепился в него и задействовал механизмы для проверки его биографии? На этот вопрос Соснин ответить не мог. Но застольный разговор придется вести ему. На чем сделать акцент?

Впрочем, этот вопрос был из легких — о бедственном положении Валентина. Хотя его вдохновляли вовсе не благородные земляческие чувства. Именно этот ракурс позволит Винтропу направить беседу в то русло, какое он считает нужным.

Еще раз мысленно «провернув» в башке предстоящий ужин, Соснин утвердился в своей проницательности и «отключился» — вернее, включил телевизор.

Боб позвонил в десять утра, сказал по-английски:

— У меня все о’кей. Что у тебя?

— Тоже о’кей. Остается согласовать время.

— Встретимся в кафе в пять часов.

Но Суховею Дмитрий написал лишь в три:

«Прилетел! Договариваемся так: в половине шестого ты с Глашей придешь в кафе у башни Гедимина. Там реклама мигающая, все знают. Мы будем вас ждать. Кстати, Глашу уговорил? Я предупредил Боба, что хочу познакомить со своим другом и его женой».

«Я не сторонник таких авантюр, — ответил Валентин. — Глаша будет. Но за жену выдавать не стану. Какая она мне жена? Как получится, так и получится. По формуле “Продается как есть”».

«Бывают же такие неудачники, как этот Суховей, — подумал Дмитрий. — Мало того, что у самого жизнь не сложилась, так еще и дуру на шею посадил».

Винтроп в очередной раз удивил Соснина.

Когда у Суховея и Глаши прошел шок от знакомства с вальяжным, крупным, солидным американцем — настоящий дядя Сэм! — когда были соблюдены протокольные требования по части обоюдных рекомендаций со стороны Соснина, Боб вдруг — именно вдруг! — сказал, обращаясь к Валентину:

— Знаете, чем американский менталитет отличается от русского? У русских личные отношения слишком зависят от совпадения взглядов. У нас этого нет. Мы с Дмитрием давние друзья, и хотя сегодня расходимся в оценках, это не сказывается на взаимных симпатиях. Пока вас не было, мы перекинулись мнениями, и выяснилось: он считает, что Россия Путина идет к краху, а я, наоборот, вижу признаки возрождения. Я профи в экономической сфере, мне виднее. — Добродушно улыбнулся. — Исходя из вашей с Дмитрием дружбы, бьюсь об заклад: вы единомышленники.

Суховей неопределенно пожал плечами, отмолчался.

— На президентских выборах ваше общество консолидировалось. Я люблю Россию, верю в ее будущее. Я прав, Валентин, что вы стоите на воззрениях Дмитрия?

— Понимаете ли, мои мозги так устроены, что не воспринимают постановку вопроса в общем виде, — не очень вежливо и снова уклончиво ответил Суховей. — Я мыслю конкретно и уж точно не готов кидаться в спор при первом знакомстве.

«Молодец! — мысленно похвалил его Соснин. — Я-то понимаю, что Боб его разводит, прощупывает, а Валентин принимает эти штучки за чистую монету, но тактично дал понять, что оптимизма не разделяет. Однако же пора и мне вступать».

— Боб, конечно, мы с Валентином единомышленники. И его судьба говорит, что мы более здраво оцениваем ситуацию. На работу устроиться невозможно.

— На какую работу?

— Да хоть какую! Вот мне бы серьги по пуду — работать не буду, — глуповато решила показать себя Глаша.

— Подождите, подождите, — покачал головой Винтроп. — Если вы, Валентин, скептически относитесь к власти, чему же удивляться? У русских протест иногда принимает изощренные формы. Я беседовал с человеком, который возмущался отсутствием в ваших суворовских училищах туалетов для трансгендеров. Согласитесь, для современной России это чересчур. Есть люди, готовые жаловаться по любому поводу. Вот власть и выбирает, кого брать на службу.

— Извините ради Бога, но мне на власть плевать. На любой службе я исполнял бы свои обязанности, и все. А что у меня в мозгах — хоть туалеты для трансгендеров! — кому какое дело? Мы по-русски — без закуски, потому и меры не знаем. Кстати, служба — дело государственное. А я-то к любой умственной работе готов, тщетное не замышляю.

— Пристроить бы его, скажем, в почтовое ведомство где-нибудь под Москвой, — взял быка за рога Соснин. — Главное, твердая зарплата, пусть небольшая. Он на стороне слегка приварит, как сейчас.

— Не-ет, друзья мои! — воскликнул Винтроп. — Так не пойдет. Это не мой уровень! Давайте серьезно. Я буду в Москве месяца через полтора и могу похлопотать о вас, Валентин. Но речь может идти только об относительно солидной должности, не исключено, с испытательным сроком. Я вас не знаю, но доверяю Дмитрию, который ручается за вашу деловитость.

Ничего не понимающие Валентин и Глаша, вытаращив глаза, глядели на американца, словно перед ними был волшебник Хоттаб. А Боб продолжал:

— Посоветуюсь с русскими друзьями, и, думаю, вопрос удастся решить. Возможно, не в Москве — в Подмосковье. Не знаю, правда, как быть с вашими настроениями. Или убеждениями? Я же говорил, что в России политические взгляды имеют неоправданно важное значение.

Суховей беспомощно развел руками, давая понять, что «в любви он не волен».

— Но надеюсь, вы не состоите в каких-то оппозиционных структурах?

— Нет, нет, на этот счет можете быть абсолютно спокойны, — торопливо ответил Суховей. — Свое ношу в себе. Мало ли какие застарелые неприязни есть. С Дмитрием мы и впрямь сошлись умозрениями, откровенны друг с другом. Но что до коллективных форм протеста, — это не для меня. Я на отшибе. Как говорится, никаких открыток.

Винтроп недоуменно поднял брови, и Валентин пояснил:

— Открыткой у нас называют «Открытую Россию» Ходорковского. И спорить не люблю. Не стану же я, заламывая руки, убеждать вас, что вы относительно оптимизма не правы, что в России пацаны у власти.

— Это американский подход к дискуссиям. У нас не спорят, а обмениваются мнениями. Мы считаем формат спора бесплодным. Суть спора в том, чтобы переубедить собеседника. А это при лобовом противостоянии невозможно, никто не признает своего поражения. Споры усиливают упрямство, ожесточение. И совсем иное — обмен мнениями. Спокойно выслушали друг друга и разошлись. А при домашнем анализе аргументы собеседника могут побудить к перемене точки зрения.

В тот день, поздно вечером, Соснин получил два важных сообщения. Сперва позвонил Боб, сказав, что «этот парень» ему понравился, умственная мускулатура у него в наличии и что он «возьмет его в работу». Так и сказал: не «на работу», а «в работу», что было гораздо интереснее. Потом пришло письмо от Суховея, который, по мнению Дмитрия, сегодня был в ударе. Валентин искренне благодарил, кланялся за дружеское содействие, но удивлялся оптимизму этого добродушного американца, слабо понимающего Россию, — ну прямо квасной патриот!

Внезапное «перевоплощение» Винтропа многому научило Соснина. Но главное, его замысел, кажется, тоже пойдет в работу.

Среди множества девятиэтажных, облицованных бледно-желтой плиткой домов вблизи Калужской заставы Суховей без труда отыскал нужный адрес, нажал на пульте домофона номер квартиры и, когда женский голос пригласил: «Пожалуйста, входите», — спросил, какой этаж.

Поднявшись на пятый, увидел в дверях справа средних лет женщину, пригласившую войти. Она провела в дальнюю комнату, где в углу был обеденный стол, сказала:

— Располагайтесь, пожалуйста. А я пойду.

Суховей сел в кресло, огляделся. Комната скромно обставлена казенной мебелью, стол, накрытый на двоих, тоже незатейливый: селедка с картошкой, немного красной рыбы, блюдо с мясной закуской, какие-то канапешки, ваза с пирожками, хрустальный штоф с водкой. «Классическая конспиративная квартира, — подумал Валентин. — В случае надобности можно и заночевать».

Щелкнул замок входных дверей, Суховей поднялся и, когда в комнату вошел среднего роста мужчина в темно-сером костюме, вытянулся по стойке смирно.

— Здравия желаю, товарищ генерал!

— Здравствуй, здравствуй, Валентин, рад тебя видеть. Редкий случай: удалось проскочить без пробок... Давай попроще, по-свойски, сегодня мы не при параде.

— Слушаюсь, Константин Васильевич.

— Ну что? Сразу к столу? Поднимем за встречу.

Когда наполнили рюмки, генерал добавил:

— За встречу и за удачу! Поздравляю. Подсаживая тебя к Соснину, не думали, что так быстро удастся выйти на Винтропа.

Когда выпили, закусили, спросил:

— И как вас теперь называть?

— Зам руководителя одного из подразделений Мособладминистрации. Название длинное, сам едва выговариваю. Базируюсь в Красногорске.

— Хор-рошо! Винтроп тебя пристроил с перспективой. Карьерный рост гарантирован. Как Гульнара?

— Сожалеет, Константин Васильевич, что не пошла в театральное училище. Открылся талант актрисы, так въехала в роль деревенской Глаши, что крепко думаем, как из этой роли ловчее выбираться. Классику вспомнили — «Моя прекрасная леди». Возможно, задействуем подобие такого варианта.

— Кстати, у тебя какой язык?

— Английский.

— Сразу поступай на платные английские курсы. Чтобы все знали, учишь инглиш с нуля. Сегодня трудно предвидеть отдаленное будущее. Игра идет вдолгую.

— Меня больше беспокоит завтрашний день. Адрес съемной квартиры я Соснину сообщил, он может в любой момент наведаться.

— Ради бога.

— И увидит, что деревенская Глаша круто осовременилась. До неузнаваемости.

— А это уж твоя забота. Пусть не спешит перевоплощаться. Зачисли ее на какие-нибудь курсы, где шлифуют на городской манер и на которые можно сослаться. А Соснин... Соснин не фигура, типичная пятая колонна. Он прокололся еще в 2011 году, когда слишком рьяно нападал на Путина. Организатор газетного дела он опытный, и его держат в резерве на случай изменения общей ситуации. В Вильнюсе он, как теперь шутят, словно гей на передержке. Хотя эротическими фантазиями не увлекается. Как человек дела, он от долгого безделья может эмоционально выгореть. У него карьерные галлюцинации неизлечимые. Будь к нему предельно внимателен.

— Не устаю благодарить.

— Да, Соснин не интересен. Мы использовали его для твоего томского варианта, вот, пожалуй, и все. Куда важнее Винтроп. Крупная птица! Занимается очень тонким делом. В секретные сферы не лезет, шпионов не вербует. Мы про него все знаем, а предъявить нечего. Ну, можно закрыть въезд в Россию. И что? Таких, как он, десятки... Давай-ка еще по маленькой, и я тебе изложу всю диспозицию. Надо четко понимать, что происходит.

Выпили, слегка закусили. И Константин Васильевич предложил передислоцироваться в кресла. Удобно устроившись нога на ногу, начал говорить:

— Перед такими, как Винтроп, стоит задача вербовать агентов влияния. Кто тебя в областную администрацию пристраивал? Те, кому Винтроп мог дать на этот счет указание. Мы, кстати, потихоньку их вычислим, не повредит. Однако это частности. Важнее сама проблема: насыщение российского управленческого слоя агентами влияния, не связанными в единую сеть, но готовыми выполнять предписания некоего центра. Не понимая общего замысла, они продвигают по карьерной лестнице друг друга и новичков вроде тебя. Они тихо саботируют исполнение властных решений, не в меру администрируют, нахлобучивая народ и вызывая ропот, они наказывают невиновных и награждают непричастных, раскачивают общество, чтобы, как в «Бесах», пустить судорогу. Одни делают это в расчете на будущий бурный карьерный рост, другие — из страха перед компроматом. Сегодня много шумят о цветных революциях, но они выдохлись, отработав свое. Это вчерашний день. На смену пришла новая концептуальная идея: насыщение руководящего звена стран-мишеней агентами влияния. Ущучил разницу? В странах-вассалах политическая верхушка такими агентами забита до краев. Отсюда и стратегический блеф типа сплочения вокруг дела Скрипалей. Это тоже скрытая интервенция, распознанная далеко не всеми. Как в цветных революциях протестующие не осознавали, что кто-то на их горбах въезжает в рай, так и многие агенты влияния не понимают, какая роль им отведена. Перестройка, увенчанная гибелью СССР, показала амерам, что в информационный век невиданно возросло значение «мягкой силы». Вспомнили Бисмарка: русским нужно привить ложные ценности, тогда они победят сами себя. И в 90-е не жалели средств на создание в России протестного медиасообщества. Сколько у нас Сосниных, пичкающих народ тухлым информационным продуктом! Прокололись единицы, а другие по-прежнему в деле, не осознавая, что ими дирижируют. Но теперь американская праведность требует пропитать агентами влияния административную прослойку, вплоть до верхов, чтобы создать хаос в управлении страной. Действуют в точности по Марксу: бюрократия сделала государство своей собственностью. Спроста ли мы столько лет не можем сформулировать стратегию развития, хотя закон, требующий ее разработки, принят в 2014 году? Тормозят! В этой среде много тайного ослушания. Обуздатели и укротители держат страну в плену мелких вопросов, библейский обряд омовения рук освоили в совершенстве, кругом засилье административных процедур. Все гуще льют елей вместо конкретных дел. Агенты влияния — мощнейшая разновидность «мягкой силы», вдвойне опасная, ибо их распознать сложнее, чем охотников за госсекретами. И амеры резко усилили вербовку агентов влияния, проверяют поверхностно — как тебя через Томск, — цепляют кого попало, кто на дор блю клюет. Известно, голодная акула и мелкую рыбешку замечать начинает. Эту серьезную опасность мы осознали не сразу. Зато теперь так: они вербуют, а мы им своих людей подсовываем. Показываем им агентурный эквивалент оскорбительного среднего пальца.

Рассмеялся:

— Есть притча об эзоповой девице, которую из кошки превратили в женщину. И все шло распрекрасно, пока мимо не пробежала мышь, тут ее кошачье нутро и вылезло. Вот мы порой «мышей» и запускаем, а они прокалываются.

Умолк, подумал о чем-то, потом начал снова:

— Что мы ждем от тебя, какие задачи ставим? Ну, раскрытие агентов влияния, попадающих в поле зрения, — само собой, в этой симфонии каждый звук важен. Но ты нужен прежде всего для того, чтобы отслеживать тематички — какие задачи будут ставить перед агентами влияния в связи с нашим политическим календарем. В экономической, административной сферах тоже — они цифровую колонизацию замыслили, а ее проталкивать надо через прозападное цифровое лобби. Нам необходимо понимать конфигурацию угроз. На данном этапе это главное. И еще. Самое трудное — осознать, что с Западом нельзя играть по русским правилам, запад по природе своей циничен, для него обман — это доблесть. К сожалению, даже на самом верху у нас это не понимают, пытаются взывать к благородству... О связи тебе сообщили — через Гульнару и маникюршу. Скажешь Соснину, что Глаше на курсах велели маникюриться. Нам пиши подробно, опасаться нечего. А в электронной почте не держи, там АНБ сторожит, никакие прокси не помогут сохранить анонимность, настало время боевого использования Инета. Переходим на дедовский способ донесений. Он сейчас безопаснее. Вопросы есть?

Суховей задумчиво пожамкал губами, сказал:

— Вопросов нет. Но чувствую, будет скучновато.

— А ты живи. По работе старайся, чтобы карьера скорее шла. Мы помогать не будем. Весь цимес в том, чтобы тебя вверх винтропы толкали. На подходе новая полоса жизни — в стране! Как в перестройку, нас попытаются разложить изнутри. Не в последнюю очередь через агентов влияния. А мы должны хитро ответить. Кстати, со временем подсунешь амерам нашего кандидата в агенты. Ты ведь и сейчас не один такой. Винтропы суетятся, но и мы проснулись, готовим асимметричный ответ. В такое время живем, что мыслить приходится не текучкой — масштабом десятилетий, поколений. — Посмотрел на часы. — Та-ак. Ну, главное мы с тобой обговорили. Когда увидимся снова, не знаю, частить незачем. Разве по обстоятельствам... Видишь, как получается: внутренние нелегалы в нашей службе появились. Так что живи, делай карьеру, овладевай чиновной эластичностью, трудовой перхотью, набирай аппаратный вес. Видимо, придется и на административную ренту подсесть — белой вороной быть негоже. Давай я тебя на прощанье обниму и двину к себе. Сергевна здесь приберет, а будешь уходить — просто защелкни дверной замок.

Они крепко, по-мужски обнялись.

13

Апрель в Сочи — скучная пора. Но этот апрель и в столице выдался незадачливым: жизнь словно остановилась. На исторической развилке начальники начальников жестоко грызлись на верхах за стратегические посты в правительстве, в Застенье. Чиновный люд замер в режиме ожидания, томительно гадая о дорожной карте Путина. На какой курс ляжет государственный корабль в последний президентский срок? Прежний, на что уповает облепившая местоблюстителя кремлевского трона либеральная рукопожать? Возобладают ли обновительные потребности, о чем мечтают отечественный капитал и большинство народа? Или же Кремль под видом национального компромисса ограничится фальшаком, рекламными обновлениями в стиле модного политического жеманства, вроде «стратегии лайт» Кудрина (без отказа от суверенитета), что убьет надежды на перемены, которыми беременна Россия? Искушенные бюрократы министерского звена, с которыми общался Донцов, ссылаясь на российские обыкновения, склонялись к третьему, отнюдь не лучезарному варианту, высказывая опасения, что дедлайн на носу.

Далекий от властных верхов и фаворитизма, непричастный к подковерной драке за будущее России, Виктор изнывал от штиля. Никто ничего не знал и ничему не верил. Ни практические, ни законодательные вопросы не решались, дела повисли, как говорится, яхта уронила паруса, сроки срывались, заикаться об инвестициях бессмысленно, несолидно. И он на две недели махнул в Сочи. Не лечиться, даже не отдыхать, а причесать мозги. Безмятежное санаторное безделье вдали от политического окаянства, обуявшего элиту, способствовало размышлениям о житье-бытье: сорокалетие накатывает.

Он привык колотиться в сутолоке бизнеса, преодолевая неизбежные преграды и обходя повседневные препоны, противостоя оппонентам или договариваясь с ними, постигнув дикую российскую коммерцию «по понятиям» и научившись не бояться ни пацанских наездов, ни коварной аудиторской любознательности. Заоблачных вершин не достиг, однако надежно укрепился в деловом мире. На двух станочных заводах — вернее бы сказать, заводиках — владел четвертными долями, на одном — контрольным пакетом. Коллеги неспроста признали его лидером. Донцов умел формулировать смыслы и на доступном бытовом примере объяснил партнерам плюсы быстрого перехода на цифру. Зачем, по традиции, покупать в семью второе авто, если теперь легко вызвать машину через Uber? На деле такой подход позволял выйти за отраслевые рамки, обрести свободу маневра по клиентской базе, по интересным инновациям «со стороны». Нет, в Сочи ему незачем обдумывать бизнес-планы, состав деловой жизни давно угнездился в башке, требуя действий, которым мешал чиновный штиль и неясности экономического завтра.

Под размеренный накат ленивых волн на пустынный галечный пляж он неторопливо вышагивал по аккуратной плитке из конца в конец набережной вдоль длинного десятиэтажного корпуса «Приморский». Вспомнился дощатый настил на Брайтон-бич: впервые прилетев в Нью-Йорк, он не только глазел на небоскребы Манхэттена, но заглянул в город и через заднюю калитку — навестил знаменитую иммигрантскую гавань. В отличие от суеты Брайтон-бич, санаторная сочинская тишь помогала раздумьям. Крики чаек служили звуковым обрамлением ритмичного шума волн.

Донцов пытался думать о Вере. Именно пытался, потому что мысли раз за разом соскальзывали в другую плоскость. Наверное, это был редкий, возможно, очень редкий случай: лишь однажды встретившись с ней взглядом, слегка коснувшись рука об руку, он твердо знал, что они будут вместе и можно загадывать имена их детям. На душе было тепло, спокойно. Как ни удивительно, не тянуло даже мечтать об устройстве личной жизни, без всяких фантазмов сердце подсказывало, что в их отношениях все образуется само собой и наилучшим образом.

Раздумья упрямо, невольно перескакивали на иную тему, тоже связанную с Верой, с будущей семейной жизнью, однако уносящую в сферы, где властвовали не радость и благодать, а озабоченности и тревоги.

Он видел Веру трижды — на похоронах Соколова-Ряжского, в «Черепахе», с Подлевским, и у нее дома, на юбилее. Как ни странно, особенно запомнилась она в «Черепахе». Одетая элегантно — все в меру и не напоказ, — в очень стильной цветовой гамме: юбка-карандаш синеватой берлинской лазури, почти белая шифоновая блуза с напуском, розово-красный платок, свободным узлом с широкими концами повязанный ниже шеи. Только здесь, почти в одиночестве прогуливаясь по приморской набережной, — прохладная погода не многих располагала к променаду, — Донцов вдруг понял, почему именно тот образ Веры так врезался в память. Ну конечно! Еще на кладбище его поразила и неудержимо привлекла ее одухотворенность. А тот наряд, в «Черепахе», — это же цвета российского флага!

Виктор как бы заново осознал глубину своих чувств: одухотворенным обликом и непростой судьбой Вера словно олицетворяла образ России, величественной, но еще не достроенной до совершенства Храмины. И только подумал, все встало на свои места. Вспомнил: после посиделок с Ряжской в «Воронеже», когда впервые узнал о трагедии Богодуховых, ему привиделось, будто борьба за Веру будет вписана в какой-то несравненно более широкий контекст, нежели просто сердечное влечение. Теперь он мгновенно, как в цифровом счете, сопоставил все, что знал о ней, включая «наличие» Подлевского, и его бомбило от загадочного итога: речь идет о поединке с Подлевским. В личном плане он уже взял верх. Но после дискуссий за юбилейным столом ему был брошен тонизирующий вызов. Подлевский не просто оппонент, это симптом, воплощение российской либеральной болезни. С этим спесивым бычком в томатном соусе, в коллекционных ботинках они не только политические антиподы. Как говорили в дворовом детстве, зуб даю, что их непримиримая ментальная схватка пойдет на уровне не домашних разговоров, а государственных проектов, затронет судьбы России. Если же трагедию Богодуховых, происшедшую по вине старшего Подлевского, хорошо ураганившего в 90-е годы, сопоставить с видами его наследника на Веру...

Виктор чуть ли не конвульсивно плюхнулся на ближайшую скамейку — они тут через каждые двадцать метров, — дыхание участилось, в голове сумбур, сквозь который, словно тонкий луч солнца, как раз в эту минуту ударивший через окно в пелене облаков, висевших над морем, пробилась догадка: ему изначально чудилось, что в истории с Верой будет много промыслительного, и сейчас эти предчувствия обрели четкую форму. Соперничество с Подлевским для Донцова становится как бы символом борьбы за будущее России.

Глянув на часы, Донцов заторопился в огромное, словно круизный лайнер, здание корпуса «Приморский», лифтом поднялся на десятый этаж и через просторный вестибюль вышел в ботанический парк. Здесь уже бушевала свежая зелень, крупными бело-розовыми лепестками цвела магнолия, белки метались вдоль прогулочных аллей, сторожа санаторных кормильцев с орехами.

Виктор жил в полулюксе укрытого в парке от летнего зноя корпуса «Сочи» — трехэтажного, с колоннами, сталинской архитектуры, с фигурными балюстрадами, ограждавшими широкие лестницы, и фонтанами перед ними, с цветными мраморными полами. Здесь издавна лечилась советская знать; у одного из номеров Донцов видел латунную табличку, извещавшую о пребывании знаменитого полярника Ивана Папанина. Поднявшись на свой второй этаж, скинул ветровку — переобулся и по крытой галерее — портику классической архитектуры — пошел ужинать.

Ресторан «Белые росы», непосредственно в здании, работал по принципу шведского стола, хотя за каждым отдыхающим закрепляли место. Виктора подсадили за столик к пожилой паре, и, представившись, он услышал в ответ:

— Мы всегда отдыхаем здесь в мертвый сезон, — сказал мужчина с небольшой седеющей бородкой, с залысиной, в солидных роговых очках — облик ученого из старых советских фильмов, — который и впрямь оказался профессором «Курчатника».

— Нам купанья и загоранья уже не с руки. Наш рацион — процедуры и моцион, — добавила его супруга, не скрывающая косметикой возраста, одетая скромно, но со вкусом, с соблюдением правил санаторного дресс-кода.

Трижды в день встречаться за ресторанным столом и не разговориться по душам — такое возможно где угодно, только не в корпусе «Сочи», где лечатся люди одного круга. Тем более профессор с шутливой и, видимо, привычной оговоркой представился:

— Меня зовут Михаил Сергеевич. Извините за сходство с небезызвестным персонажем, трещавшим о ценностях общечеловеческого свойства, но оставившим неоднозначный след в русской истории. — И коснулся пальцами залысины, намекая на горбачевскую метку.

Донцову впервые довелось близко общаться с человеком ученого звания. К тому же выяснилось, что профессор, далекий от публичной политической жизни, чутко следит за властной ситуацией и его научное мышление позволяет глубоко, нестандартно оценивать происходящее в стране. Застольные соседи быстро нашли общий язык, жадно поглощая свежую информацию, ибо каждый говорил о том, что было внове для собеседника. Вращаясь в разных, непересекающихся слоях общества и по прихоти случая сойдясь за каждодневной санаторной трапезой, они обрушили друг на друга свое понимание жизни. Разумеется, им не хватало застольных бесед, после обеда, уже не обремененные посещением врачей и процедурами, они отправлялись бродить по обширному парку, продолжая беседы. Понятно, в сопровождении Лидии Петровны, которая, как быстро понял Виктор, в этой приятной паре играла роль направляющей силы.

Впрочем, откровенность пришла не сразу. Профессор был эрудитом, обладавшим познаниями в самых разных сферах, а бизнесмен Донцов представлял для него интерес как человек, варившийся в кипятке жизни. Но поначалу Михаил Сергеевич не шел на политическую глубину, проявляя осторожность и, видимо, желая лучше понять настроения нового знакомого. Блистал эрудицией — глубокой, явно не нагуглил, — но свой аналитический ум держал как бы в засаде.

Когда они прогуливались рядом с дачей Индиры Ганди — она тоже отдыхала здесь, — Лидия Петровна сказала:

— Миша, а напомни-ка, ведь очень умно ее отец изгнал англичан из Индии.

— Ну как же! — воскликнул профессор. — Величайшая в мировой истории гуманитарная акция! Виктор, вы знаете, что Махатме Ганди удалось избавить страну от британского владычества без единого выстрела?

— Ну откуда же бизнесмену, утопающему в деловой текучке, ворочать такими историческими пластами?

— Ну как же! Сатьяграха! Обет невзаимодействия! В Индии ткацкие фабрики, пошивочные, метизные — все принадлежало британцам. Как же избавиться от колонизаторов? Вы, надеюсь, помните полотно Верещагина о неслыханных скорбях восставших сипаев — их усмирили, привязывая к жерлам заряженных пушек. И что сделал великий Ганди? Он призвал народ не пользоваться английскими товарами, не взаимодействовать с колонизаторами. Как это удалось в доцифровую эпоху, ума не приложу. Но удалось! Англичане сперва посмеивались, но скоро их фабрики встали, бритиши не смогли справиться с тихим протестом и ушли из Индии.

— Потрясающе! — воскликнул Донцов. — А ведь неплохой пример для нас, один из ответов на американские санкции: отказаться от навязанной нам субкультуры бигмаков, не брать гамбургеры и колу, разорив жральни Макдоналдса, не смотреть голливудскую бредятину.

— Пустое! Для соблюдения обета Сатьяграха надо быть индусом, — сказала Лидия Петровна. — У нас народ такой, что не отказался даже от латышских шпротов, хотя свои теперь не хуже. И многовато оплаченных скептиков, особенно в соцсетях, нарочито празднующих непослушание, я бы даже сказала, очагов внутренней иммиграции.

Но профессор после паузы произнес как бы в никуда:

— А может быть, дело не в народе? Может быть, у нас нет своего Махатмы Ганди? — Снова через паузу, смягчая намек, добавил с коротким смешком: — Вообще-то у нас нечто подобное происходит, но иначе. Почти двести лет назад Вяземский писал: правительство производит беспорядки, а страна выправляет их способом непризнания. Эта константа и поныне сохранилась, как дважды два — четыре.

— Абсолютно точно! Сейчас у нас так же, — подхватил Донцов, но Лидия Петровна увела разговор в сторону:

— Вчера, как теперь говорят, в топе Яндекса было о начале стройки АЭС в Турции. Все-таки жаль, Миша, что ты с Курчатовым возрастом разошелся.

— Зато с академиком Александровым знался. Виктор, я вам такую веселую правду поведаю, что будете в компаниях рассказывать. Я ее услышал в Севастополе, в кают-компании штабной «Ангары», кстати, судна Гитлера, полученного по репарациям. Анатолий Петрович был великолепным рассказчиком, мыслил очень образно. Запомнилось, как он, вспоминая о великой Победе, упомянул майский визит маршала Жукова в Берлин в 1945 году. Так вот, Александров — творец атомного реактора для подводного флота, проект 613. И когда первую атомную подлодку спустили на воду, осмотреть чудище на север полетели секретарь ЦК Устинов, министр обороны Малиновский и главком флота Горшков. Александров повел их по лодке, а там светящиеся в темноте фосфорные буковки указывают номера боевых частей — БЧ-1 и т.д. Но дозиметристы так настроили приборы, что поймали даже мизер фосфорного излучения и приказали буковки отвинтить. Устинов одну тайком опустил в карман шинели Горшкова. И на пирсе все прошли контроль, а на Горшкове сирена взвыла так, будто при нем кобальт, в сотни раз усиливающий заражение. Схватил радиацию! Главком побелел как полотно, а Устинов говорит: «В карманах пошарь». Тот буковку нащупал, в сердцах ее в море швырнул, но в себя пришел не сразу. Вот она, можно сказать, онтология нашего атомного флота. История... — опять сделал паузу и шутливо: — не в изложении Сванидзе.

Посмеялись от души, а потом долго гуляли молча. Донцов чувствовал, что профессору хочется от воспоминаний перейти к суждениям о нынешних днях, но он ждет либо наводящих указаний супруги, либо удобного случая.

И такой случай представился уже за ужином.

В тот вечер несколько телефонных звонков из Москвы вынудили Донцова прийти на ужин позже обычного, когда профессор и его супруга заканчивали трапезу. Набирая в тарелку различную снедь у ресторанной стойки, он увидел забавную, миниатюрную, мохнатую собачонку — йоркширский терьер крутился около ног женщины, выбиравшей блюда. Бросил на нее взгляд — и остолбенел. Это же Людмила Путина, бывшая жена президента!

Вернувшись за столик, тихо сказал:

— Вы знаете, кто эта дама с собачкой? — кивнул в сторону ресторанной стойки.

Первой откликнулась Лидия Петровна:

— Лицо знакомое, но не могу вспомнить, где я ее видела.

Михаил Сергеевич, поправив очки для верности взгляда, изумленно шепнул жене:

— Лидуша, это же Людмила Путина!

— Что?!

Разглядывать Путину в упор было невежливо, и Лидия Петровна с любопытством украдкой наблюдала за ней, приговаривала вполголоса:

— Терьерчик у нее очаровательный, трогательная собачка, настоящий йоркшир. Его и на руках можно носить.

Когда выходили из ресторана, Донцов спросил у стройной красивой девушки, встречавшей отдыхающих и отвечавшей за постоянное пополнение шведского стола:

— Мы не ошиблись? Эта дама с собачкой...

— Нет, не ошиблись. Она у нас часто отдыхает. С мужем... Иногда обе дочери приезжают. Приятная женщина, простая в обращении. Обслуживает себя сама.

— А примерно в километре отсюда, если ехать дальше по Виноградной, в резиденции «Бочаров Ручей», работает ее бывший муж, — задумчиво сказал Михаил Сергеевич, когда прощались после ужина в мраморном вестибюле, где настенные панно изображали сцены прошлой советской жизни. — И что? Да ничего. Жизнь как жизнь. Люди как люди. На мой взгляд, все по-человечески. А в интернете фейерверк фейков, будто она в заграницах. Могла бы, если б хотела. Но зачем? Пользоваться благами свободы личной жизни — именно личной жизни, а не так называемыми земными благами — в Отечестве гораздо удобнее, чем за рубежом. Там русские — любой национальности — вроде бы и не совсем чужие, но и не вполне свои. Всегда! А мы дома чего-то опасаемся, по своей дурацкой воле живем с кляпом во рту. Как писал Тютчев, «Молчи, скрывайся и таи и чувства и мечты свои».

После того случая профессора словно подменили. Видимо, о чем-то он с Лидией Петровной посоветовался поздно вечером и на следующий день преобразился, а по мнению Донцова, стал самим собой, желая высказать в общем-то случайному собеседнику то, о чем думано-передумано, что тяготит душу.

— Вчера в вечернем ток-шоу обсуждали ответ на американские санкции... — Виктор хотел высказать свою точку зрения, но Лидия Петровна сразу перебила:

— Мы уже давно телевизионный смрад не смотрим.

— Ну как же! — поддержал профессор. — При советской власти были «глушилки» — мощные антенны работали на частотах радио «Свобода», других западных станций, заглушая их радиошумами. Нынешние ток-шоу — те же глушилки, архаика на новой технологической основе. Информационный шум, стратегия отвлечения внимания, чтобы люди не могли составить истинное представление о происходящем. Я, батенька, в силу научного статуса гурман по части восприятия реалий. В политическом смысле бесприютен, одинок, это мое агрегатное, то есть рабочее, состояние. Но мозги-то работают. Представьте, сомелье потчуют водкой. Ну, вкус и потерян. Вот и ток-шоу для меня чреваты. Шоу! Политический бурлеск! Все по законам жанра: один набор ораторов, заранее известно, кто что скажет, политклоуны, коверные, чья задача — молоть чепуху, отвлекая от серьезных обсуждений. Возьмите того же Бориса Надеждина: специально держат для разрушения дискуссий. Браться за столь позорную роль можно лишь при хорошем гонораре. Сплошной шмяк-бряк, воляпюк. Общество топят в текучке, не позволяя задуматься о новых смыслах, о главных вопросах развития. Английский юмор в таких случаях требует сказать, что все замечательно, хотя на сленге извращенной британской изысканности это означает, что хуже быть не может.

Донцов, разумеется, не мог не воспользоваться неожиданным приступом откровенности и спросил:

— А что вы считаете главным?

— Увы, во внешней политике — это одно, во внутренней — другое. Конечно, все «главные» взаимосвязаны, однако требуется в каждом случае их распознать. А без системного научного подхода сие невозможно.

— Но хотя бы один пример, — настаивал Виктор.

— Миша, расскажи про тридцатилетие, — явно по предварительному согласованию разрешила Лидия Петровна.

— Какое тридцатилетие? — удивился Донцов.

— Вот видите, вы даже не поняли, о чем речь, — назидательно сказала Лидия Петровна. — Расскажи, Миша, расскажи.

— Понимаете ли, — начал профессор, — анализ русской истории выявляет важную закономерность. Через три десятилетия после смерти Ленина был ХХ съезд партии, разоблачивший культ личности Сталина, началась новая эпоха, и в 60-е страна развивалась успешно. Но прошло еще тридцать лет, импульс развития затух, изменились исторические условия, и в СССР опять возникли противоречия, приведшие к застою. Их бы осознать, наметив новый курс, как сделал Дэн Сяопин. Но Горбачев затеял политический слом, развалил страну. И вот еще через тридцать лет в России снова накопилась уйма противоречий. Казалось, столетие Октября дает повод их осмыслить, консолидируя красных и белых. Но власть озаботилась лишь тем, чтобы «проскочить» дату без скандалов. Скажу больше! Когда начался предвыборный агитсериал, только и шумели о поисках образа будущего России. Но прошли выборы — и тема исчезла. Некогда! «Мелочи жизни», вроде пожаров, мусорных бунтов, чиновного произвола, заслонили поиски образа будущего, заменив их набором благих обещаний «улучшить и повысить». Но где новый курс? Усмотреть аналогию нетрудно, история диктует: каждые тридцать лет в России объективно накапливаются внутренние противоречия и просроченные ценности. Увы, пул экспертов не учитывает это, а руководящее сословие не осознает неизбежность перемен. Чье это попущение?

Помолчал, потом добавил:

— Я мечтаю об эпохе взлета русской мысли. А пока настоящие мужчины играют в хоккей. Беспутье.

— Очень интересно, Михал Сергеич. Но это опять про «кто виноват». А делать-то что?

Тут снова вступила Лидия Петровна, похоже закрепившая за собой в семье роль ЛПР — лица, принимающего решения:

— Господи! Да у него в голове кладези. Но слушать, слушать-то кто его будет? Где он, кроме науки, нужен?

— Погоди, Лидуша, — мягко остановил жену профессор. — Да, у меня есть некие соображения относительно устройства российской жизни. Но я — подданный его величества научного знания, которому служу верой, правдой и с наслаждением. А политические аспекты вынужден учитывать, ибо труды мои, о которых говорить не вправе, неотделимы от судеб Отечества. Но я, как сказано, в общественном смысле бесприютен и одинок. Ни площадки нет, где высказать мнение, ни времени для отвлеченных от науки дебатов. Варюсь в собственном соку и супругу своими измышлениями истязаю.