Немой набат

Суховей намеренно использовал надуманный предлог, чтобы оттянуть знакомство со свалившимся на его голову Подлевским почти на неделю. Открытая, не принятая среди админов ссылка на рекомендацию иностранщика выдавала несолидность клиента. Проходной, в игру не посвящен, и Винтропу его личные проблемы неинтересны. Подлевский понадобился американцу для другой цели: прощупать его, Суховея. Подумал: «Возможно, хотят подкинуть какой-то мелкосклочный компромат, чтобы зацепить покрепче».

Неспроста неделю назад, как всегда с нового номера, — видимо, у него набор безымянных симок, — звонил Винтроп, по договоренности представившись Игорем Игоревичем Блохиным, и по-дружески сообщил, что открылась неплохая вакансия в аппарате полномочного представителя президента по Центральному округу; не заинтересует ли она Суховея? Быстро, однако, двигают! Всего-то год отбарабанил в Красногорске, — правда, старательно, без ошибок, скромно, не строптиво, в придворных интригах не участвовал, — и сразу в Москву! Должность наверняка не выше нынешней — но зато какой ранг! О Подлевском Боб даже не заикнулся, хотя заманчивое предложение и визит этого деятеля, несомненно, связаны. Значит, речь и впрямь о проверке перед новым назначением.

Эти соображения молнией сверкнули в мозгу Суховея за ту полусекундную паузу, после которой он отказался от безволокитной, немедленной встречи. Предстояло кое-что обдумать, подобрать верный тон общения с «посылочкой» от Винтропа. Похоже, речь не о служебных делах, даже не о гешефте. Видимо, Подлевский случайно подвернулся Бобу с личной просьбой и Винтроп решил скинуть ее на Суховея, убив двух зайцев. Но какого рода проблема? Тут возможны каверзы.

В конце дня позвонил Глаше — им так полюбилось это ласковое имя, ставшее как бы оберегом в трудные месяцы литовской инсценировки, что они решили оставить его для межсобоя. Тем более по телефону иногда объявлялся Сурнин, застрявший в Вильнюсе. Недавно сообщил, что «шпроты» поставили памятник небезызвестному Павленскому, сидящему в парижской тюрьме. Валентин предложил:

— Я подъеду к «Пятерочке», жди у входа. Слегка затоваримся продуктами и прогуляемся к дому. Ливняки кончились, погода славная.

Глаша, разумеется, признала этот вариант разумным, похвалив Валентина за внимание к домашним заботам. Но на самом деле звонок был шифрованным, он означал, что возникли проблемы, требующие срочного обсуждения.

Нелегальная работа в родной стране требовала соблюдать не меньше предосторожностей, чем за рубежом. В домашнем обиходе они говорили обо всем — о служебных, бытовых, иногда политических вопросах, — кроме упоминаний о том, что так или иначе, пусть косвенно, касалось Винтропа. Такие темы обсуждали исключительно на прогулках, считая предостережения Сноудена отнюдь не пустым делом.

— И чего именно ты опасаешься? — спросила Глаша, выслушав размышления Валентина о предстоящем визите некоего Подлевского. — То, что это подсадная утка, сомнению не подлежит. Ты прав, втянут в какое-нибудь мелкоскандалье, всерьез-то портить твое реноме им невыгодно. А предложение карьерного роста не только для стимула, а чтоб знал: ничего даром не дается.

— Все так. Но, думаю, после моей встречи с Подлевским тебе придется совершить поход к маникюрше. Наверняка потребуются кое-какие уточнения. Не люблю я внезапных неучтенцев. Если он именем Винтропа козыряет, сама понимаешь, — инициативный обалдуй, либеральный мусор, если не гонус. Боб простых, элементарных задачек не подбрасывает — обязательно с ловушкой. У него даже поговорка на этот счет есть: дьявол тем и силен, что в него никто не верит. В общем, записывайся к маникюрше на следующую среду, узнай ее рабочий график.

— Мнение по поводу визитера — это твое вероятностное суждение или категорический вывод? — робко спросила Глаша.

— Пока неизвестна суть вопроса, наверняка не скажу. Но есть же опыт, анализ, есть понимание логики Винтропа. Вдруг Боб какого-нибудь умопомрачительного гомика подсунет? С него станет! Наконец, не отправляй в утиль интуицию. Глашка! Чую, для нас с тобой будет трудное дело, нестандартное. Ты учти наш статус. Формально работать мы должны на Винтропа, то есть против совести. Лукавить нельзя — сразу вычислят. Позиция древняя: что бы ни случилось, не сторож я брату своему. Ну прям израильские двоеверы. А у нас с тобой какой девиз?

Глаша обняла его за талию, шепнула на ухо:

— Как у Атоса из «Трех мушкетеров»: я ничего не желаю для себя, но многое хотел бы для Франции.

— Кстати, я тебе рассказывал, как Боб меня на должность благословлял? Нет? Странно, мне кажется, я тебе все повторяю, а тут из головы вылетело. Он говорит: в Америке законы жизни берут из природы. Вот известно, что стадо бизонов бежит со скоростью самого медленного быка. И если его валят хищники, идет отсев слабых и скорость стада соответственно возрастает.

— Крепкий намек.

— Вот и нам не до ошибок. Слабых отсеивают сразу.

Подлевский появился в приемной ровно в шестнадцать часов и пробыл в ожидальне не больше минуты: Света пригласила его в кабинет. Суховей поднялся из-за стола, шагнул навстречу и после крепких взаимных рукопожатий они сели лицом к лицу за приставным столиком. Хозяин кабинета учтиво предложил:

— Аркадий Михайлович, для знакомства хотел бы предложить по рюмочке коньяка. Вы, насколько я понимаю, не за рулем.

Аркадий был польщен свойским началом, снова предположив, что его визит не обошелся без уведомительного звонка Винтропа. Этот Суховей, не поражавший брутальной внешностью, видимо, грамотно ведает вверенными чиновникам источниками обогащения, не опасается ни встречи в служебном кабинете, ни нарушений этикета. Значит, сюрпризов не ждет, Винтроп — гарантия надежная.

Впрочем, к удивлению Подлевского, коньяк озадачил: не «Хеннесси», не «Мартель», а лишь армянский. Но Суховей, словно угадав ход мыслей респектабельного, лощеного гостя без недочетов ни во внешности, ни в одежде, в туфлях от Кристиана Лабутена с фирменной ало-красной подошвой, наполняя до трети бокалы, словоохотливо объяснил:

— В нашей сатрапии свои порядки. Во-первых, не принято колоть глаз чрезмерностями, а во-вторых, армянский считается более патриотичным. — Пошутил: — А вообще-то ждать рая на земле не заповедано.

Атмосфера сразу сложилась непринужденная, и Аркадий счел нужным подчеркнуть доверительность своих отношений с Винтропом, памятуя, что без паблисити не будет просперити.

— Я благодарен Бобу, что он вывел меня на вас. Боб человек очень отзывчивый, мы знакомы много лет, общаемся регулярно, хотя не при каждом его визите. — Улыбнулся и дал понять, что хотя бы частично в курсе деловых забот Боба. — Он прилетает в Москву слишком часто.

Суховей понимающе кивнул. Чокнувшись «за встречу», они для приличия пригубили, и хозяин кабинета перешел к содержательной части:

— Аркадий Михайлович, итак, с максимальным вниманием слушаю вас. Все сегодняшние дела раскиданы, во времени я не ограничен.

Подлевский вновь отметил благожелательный тон Суховея, но все же решил не приступать к делу с ходу, а слегка размяться на общих темах, чтобы органично ввинтить этого чиновника в свой вопрос. Сказал:

— Признаться, никогда не бывал в Красногорске, а областная столица недурна. Понаехи в глаза не бросаются, как в иных местах. — он не использовал слова «мигранты» и «гастарбайтеры», на жаргоне светской тусовки, столичного полусвета их называли «понаехи». — Наверное, из Москвы у вас нередко хантят сотрудников.

— Да, Аркадий Михайлович, переманивают, и нередко, тут вы в десятку попали. — Суховей легко перешел на канцелярит. — Некоторых хэдхантеров в лицо знаем. Мелькнул — жди утечки персонала. За планктоном охотятся усердно, особенно за теми, кто связан с программным обеспечением.

— Я этих хэдхантеров считаю разложенцами. Стимулируют амбиции, а на деле... Мне, Валентин Николаевич, именно с такой публикой пришлось столкнуться. — Он в очередной раз поправил галстук.

— В какой сфере?

— Чтобы прояснить ситуацию, необходимо коснуться случайностей, увы, нередко дирижирующих нашей жизнью, — красиво перешел к делу Подлевский.

Суховей понял, положил перед собой лист бумаги, гарантируя максимум внимания.

— Да, да, Валентин Николаевич, все началось с дурацких домашних затруднений. Я семьей не обременен, живу по-холостяцки, и на майские праздники дернула меня нечистая заняться приборкой антресолей, где пылятся отцовские бумаги. И что же я обнаружил среди них? Оказывается, папаша мой, царство ему небесное, в середине девяностых затеял покупку трехкомнатной квартиры в центре и отдал задаток, на что имеется расписка некоего Сергея Михайловича Богодухова. Но глубока житейская колея! Богодухов скоропостижно помер, батюшка мой слег и вскоре тоже скончался. А четверть века спустя я натыкаюсь на расписку, после чего узнаю, что в квартире бывшего владельца безбедно проживают его наследники, простите, фуфлыжничают за чужой счет по принципу «Кому должен, всем пр-рощаю».

Суховей практически не отрывал взгляда от лица рассказчика, но периодически делал пометки на бумаге.

— Представляете мое положение? Обескураж! От этих житейских попечений моль в голове завелась! — пафосно воскликнул Аркадий.

— Еще как представляю, дорогой мой! — откликнулся Валентин. — Пожалуй, спустя четверть века и в суд не обратишься.

— Да в том-то и дело! Вдобавок расписка фиксирует лишь наличие долга, без адреса квартиры. Кроме того, стоимость жилья с тех пор заметно возросла, и я веду речь только об одной комнате.

— А миром не вытанцовывается?

— Куда там! Извините за жаргон, меня на катере да к такой-то матери! Попытался привлечь адвокатов, но попались как раз те скобленые рыла, с кого мы разговор начинали. Опущенцы! И плюнуть нельзя: вход — по рублю, а выход-то — за червонец! До одури замучили, но вывод один: стерильно, по закону проблема не решается, знаете, мол, как у нас дела стряпаются. Еле-еле от этих супостатов отбился.

— Да-а, — сочувственно покачал головой Суховей. — Вопрос не мой, однако я дал слово вам помочь. Подскажите, Аркадий Михайлович, — чем? Чего вы от меня ждете? — В своей шутливой манере, но явно с подтекстом сказал: — Что под жернов насыпят, то он и перемелет. Впрочем, в современном мире эта старая формула звучит иначе: каким софтом железо загрузят, в таком ключе программа и результат выдаст. — И тоже подчеркнул свою близость к Винтропу: — Как говорит наш с вами общий друг, кстати великий реалист, у него на родине любят держаться такого принципа: надеяться на лучшее, готовиться к худшему и соглашаться на среднее. Кстати, я его для себя как бы окрестил словом «SOS».

— SOS? Сигналом тревоги? — удивился Подлевский.

— Не-ет, Аркадий Михалыч. В нашей среде это слово расшифровывают иначе, по смыслу букв. В переводе на русский это значит «медленнее, старше, умнее».

— Надо взять на заметку, — улыбнулся Подлевский, а сам напряженно думал, как вести себя с этим опытным человеком.

Именно вопрос, что просить у Суховея, был для него самым трудным, уже несколько недель он ломал над ним голову. Сопоставляя новую политическую ситуацию в стране с той мерой вседозволенности, какая допустима теперь лично для него, Аркадий все более утверждался во мнении, что формат наступающей эпохи, неконцептуальной, чреватой идейным тупиком, позволяет действовать дерзко. Как в девяностые, вновь замелькал впереди призрак солженицынского «разграба», засветила заветная жизнь во весь размах рук. Богодуховы перестали для него быть Верой и Катериной Сергевной, превратившись в безымянных наследников умершего владельца квартиры, должника его отца. Он уже не задумывался о происхождении долга. какое это имеет значение? Долг был! И пусть теперь он тянет только на стоимость одной комнаты, это неважно. Но комната по праву должна принадлежать ему, за нее уплачено четверть века назад. А дальнейшее — дело техники. Не зря говорят, что стыд уходит вместе со снимаемой одеждой, а совесть испаряется с вожделениями стяжательства. В конце концов, незыблемый принцип Парето гласит: богатство всегда находится в руках немногих.

Подлевский уже давно раздумывал над атакующим вариантом — никаких адвокатов он, разумеется, не привлекал, все выдумка. На самом деле он ставил на Горбоноса, за хорошие деньги тот займется этим делом, взыграет ретивое, в девяностые перебивался подобным. «Вообще-то в этом вопросе мне никакой Суховей не нужен!» — думал Аркадий поначалу. Но, анализируя ситуацию глубже, понял, что без прикрытия не обойтись. Богодуховы могут кинуться в полицию. И хотя с полицейской низовкой Подлевскому игра по карману, барсетка пухлая, жалобы лягут под сукно, однако та публика, на юбилее Катерины, полезет и повыше. Тут-то и поможет Суховей. Но тогда придется выложить ему все начистоту.

А следует ли быть полностью откровенным? Отступать поздно, надо идти до конца, но последний шаг всегда самый трудный. У Аркадия даже начали покалывать кончики пальцев. Он колебался, а сомневансы обычно склоняли его к осторожности. Раскрыться при первой встрече? Да, залогом служит Боб! Но Винтропу он изложил совсем другую версию, и в случае нестыковки... Нет, надо повременить, сойтись с Суховеем ближе. Понять, кто он — расФасовщик или расПасовщик? Исполнитель конкретных дел или мастер широких договоренностей? Но так или иначе, к нему с обнимашками не полезешь.

— Чего я от вас жду? — задумчиво повторил вопрос Аркадий. — Ну, прежде всего доброго совета. Боб рекомендовал вас как весьма опытного чиновника, знающего все ходы-выходы. Кроме того, речь может идти о содействии в решении какой-то части моих устроительных задач, этой утомительной мозгомойки, миль пардон. — Не выдержал и как бы мимоходом заметил: — Ну, скажем, взаимодействие с полицейскими чинами, обожающими совать нос в имущественные сделки.

— Аркадий Михайлович, я начинаю проникаться и даже — не удивляйтесь — увлекаться вашей проблемой. — Суховей по-прежнему был полон доброжелательности. — Но пока мне трудно прикинуть свою роль в ее решении. Знаете, чиновное племя особый подвид людей, мы не вправе совершать действия до уяснения сути дела. Нельзя! Как нельзя пить пиво после водки. Может быть, мы с вами возьмем тайм-аут на обдумывание? Как говорится, расчехлим мозги. Но затягивать повторную встречу не будем. как только вы созреете, сразу найду время, не такой уж я раб календаря, сиесту всегда устроим. Кстати, о полиции. Это ближе к моим профинтересам.

Подлевский внутренне вспыхнул и был готов продолжить разговор на важнейшую для него тему. Однако Суховей явно настроился на завершение встречи, и Аркадию оставалось лишь согласиться. Впрочем, по пути в Москву он пришел к выводу, что Суховей, пожалуй, человек действительно весьма опытный. Он почувствовал в рассказе Аркадия криминальный привкус и не хотел говорить начистоту при первой встрече. Вдруг Подлевского осенило: он не хотел идти на глубину в служебном кабинете! Интересно, где он назначит второй раунд? Если не в кабинете, значит, все о’кей!

Он снова с теплотой подумал о Винтропе.

Выехав на своей «весте» из Красногорска в субботу утром, к полудню Валентин и Глаша свернули с трассы и припарковались у спрятанной в лесной чащобе гостиницы — четырехэтажной, вполне современной. Номер заказали заранее, а потому, в спешке побросав стрень-брень — скудные дорожные пожитки — и наскоро перекусив в местном ресторанчике, снова заторопились к машине и минут через десять были у Ясной поляны.

В музей, в домашние покои заходить не стали, бывали здесь так много раз, что наизусть знали проповеди местных экскурсоводов. Купив цветы, двинулись по главной аллее в глубину усадьбы, к могиле Льва Николаевича, долго молча стояли около пышного, словно огромная клумба, захоронения.

Для них это был давний ритуал. В переломные дни жизни, в минуты колебаний они ехали именно в Ясную Поляну, много часов гуляли по аллеям толстовского парка, обсуждая жгучие в тот период головоломки. Наверное, у каждого есть на земле особое место притяжения, реальных сновидений, где ему лучше думается, где ум просветляется, где отлетают сиюминутные частности и на передний план выходят глубины бытия. Для Суховеев, — а Глаша уже двенадцать лет носила эту фамилию, еще со времен минской разведшколы, — таким местом притяжения стала Ясная поляна. Дух великого провидца, витавший над усадьбой, над вековой лесной чащей, как бы осенял их, рождая смелые думы, позволяя находить ответы на самые тонкие, деликатные вопросы. Но что еще важнее — угадывать не распознанные при обычном анализе опасности, а они, по образному мнению Валентина, могут таиться в самой обычной с виду придорожной пыли, которая, по народному присловью, небо не коптит.

В Ясной Поляне у них, словно в стране чудес, проявлялись особые способности по части смысловых исканий. Валентин в шутку называл себя тренированным охотничьим псом, чей незаурядный нюх помогал устойчиво идти по следу зверя. А Глаша отличалась верхним чутьем, которое среди охотничьей братии ценится выше низового нюха, позволяя издали «видеть» дичь. «Да-а, желтизна в хрустале породистее синевы», — говорил по этому поводу Валентин, искренне признавая Глашино превосходство в глубокомыслии.

Для него главным смыслом жизни были бесконечные и, увы, абстрактные поиски эльдорадо, где нужды государства можно было бы согласовать с народной психологией.

Она неуклонно держалась основного посыла философии — соизмеряй и сравнивай.

Эти различия позволяли им идеально дополнять друг друга. Особенно в Ясной поляне, которая давала полный простор самовыражению. Святое русское место — космодром мысли, творчества и великого самостояния — открывало их души как штопором, говоря словами яснополянского гения мафусаиловых сроков жизни.

— Валя, сперва я тебя хочу выслушать, — сказала Глаша, когда улеглись привычные восторги от очередного общения с яснополянской духовной аурой. — Клара слишком быстро вызвала меня на очередной сеанс маникюрной магии: какие-то жутко модные наклейки появились. Я отказалась: и без того меняю ногти как перчатки. Но флакон с высохшим лаком она вернула. Что там?

— Видимо, этот Подлевский, считая, что у него непроницаемое прошлое, задумал серьезную аферу. Бывший владелец квартиры Богодухов не умер, а выкинулся из окна. За какой-то долг его поставили на бабки — мы с тобой девяностые изучали — и требовали расплатиться квартирой. Происхождение долга неизвестно. Дело закрыли за отсутствием улик, хотя были указания на попытки насильственного захвата квартиры. Подлевский, не подозревая о моих возможностях поднять старые дела, по сути, открытым текстом признал, что кашу четвертьвековой давности заварил его отец. Формально этот «достойный» в кавычках отпрыск качает гражданские права, но я убежден, что сын вознамерился пойти отцовским путем. Нехорошая квартира! Булгаков.

— И на кого наезд?

— Там живут вдова и незамужняя дочь в возрасте, как говорится, «божья невеста», умученная жизнью. Он угрозами намерен требовать у них одну комнату, чтобы зацепиться и потом вышвырнуть бедолаг на улицу. Дятлы с ТВ каждый вечер бубнят о таких историях.

— Отцовский промысел! — с негодованием фыркнула Глаша. — Мы обязаны сорвать аферу, предупредить.

Валентин нахмурился:

— Ты с ума сошла! Это совсем не в кассу. Войти в дело не на стороне Подлевского — на сто процентов раскрыться. Пойми, Глашка, я не знаком с богодуховским кругом, малейшее движение — и меня засекут. Винтропу плевать на Подлевского, ему надо, чтобы в любой ситуации я его прикрыл. Говорил же тебе: он обязательно расставит ловушки.

— Проклятье! Опять клинч между совестью и служебными надобностями! — Глаша остановилась, долго разглядывала гигантские ели, словно ища ответ среди их разлапистых крыльев.

Валентин попытался разрядить обстановку:

— У тебя такой вид, будто ты мучительно вспоминаешь, выключила утюг перед отъездом из дома или позабыла.

Но Глаша не желала отвлекаться от темы:

— Картина ясна: некий Богодухов принял мученическую смерть, чтобы сохранить родовое гнездо от посягательств Подлевского. И вот второй наезд. От кого? От сына все того же Подлевского! Кто он такой?

— Через Клару я этот вопрос задал. Ничего интересного, фрилансер, трется в деловых и биржевых кругах, подрабатывает решалой. Из протечек — грехи по неуплате налогов. Проходная фигура. Для Винтропа — служебная. Грохочет, как пустое ведро, брошенное на лестницу.

— И отдать приличных людей на растерзание этому аллигатору? Обречь на нецензурные мытарства? — Глаша не могла успокоиться. — Неужели нельзя сделать косвенное предупреждение?

— Нельзя, Глаша, нельзя. Мы с тобой отрабатываем важную задачу, очень близко подошли к Винтропу. Чувствую, у него на меня виды. Побочные маневры у нас даже не будут рассматривать, я не вправе ставить такие вопросы, мы с тобой люди опогоненные. Моя задача — так отлайкать Подлевского, чтобы он пришел в восторг.

— Ты вторично говоришь о прикрытии Подлевского.

— Похоже, этот наглец склоняется к авантюрному варианту. Но Богодуховы не в вакууме, у них друзья, близкие. Они будут защищаться. Вот Подлевскому и нужна моя помощь — выйти сухим из воды. Хочет ремнем безопасности пристегнуться, как в самолете. А главное — ни в коем случае не публичить дело, не вляпаться в информационный навоз.

— Валя, ты же понимаешь, что лично он в афере участвовать не будет. Формально комнату запишут не на него.

— В этом сложность. Мне надо узнавать о развитии ситуации раньше самого Подлевского, чтобы сразу включиться в игру. На его стороне. Но как туда влезть?

— Я тебя слишком хорошо знаю. Ты на сто процентов уверен, что замысел Подлевского лопнет.

— Не будем об этом. чего загадывать? Па-асмотрим! Важнее вопрос, который меня тревожит. Видеокамеру установить, что ли? Шутка! Он сам обозначил, что ему понадобится полицейское прикрытие. Но, пожалуй, его прикрытие, — сделал акцент на слове «его», словно на компьютерную клавишу Caps Lock нажал, — мне нужнее, чем ему.

Суховей мысленно продолжал обдумывать узловой вопрос операции, и постепенно в голове сложился вывод, которым можно было поделиться с Глашей. Разъяснил:

— В общем, так. В любом варианте мне надо выходить на полицейское начальство районного звена. Самому, без нашей помощи. Все должно быть предельно чисто.

Но Глашу продолжало волновать чужое, дальнее горе, и она зашла на проблему с другого бока:

— Как ты думаешь, почему Подлевский, если ты его верно раскусил, так осмелел именно сейчас? Интуиция подсказывает, что на эту квартиру он запал давно. А к решительным действиям приступает только сейчас. С чего бы это?

— Вот оно, твое верховое чутье! Я пашу носом на земле, меня не интересует ничего, кроме конкретной проблемы. И кажется, удалось нащупать след — через подполковника полиции. А ты вопрос ставишь по-крупному. Действительно, почему Подлевский именно сейчас и почему так явно, безбоязненно готовится к повторению криминального отцовского маневра? Я над этим вопросом не задумывался, а ответ на него — ключ не только к делу Богодуховых, но и к отношениям с Винтропом, которые могут увести нас с тобой далеко, в том числе территориально.

— Об этом и не думай! — резко повернулась Глаша. — На следующий год буду рожать. Исходите из этой данности. Возраст у предела.

Валентин нежно обнял ее, но Глаша отстранилась:

— Нахал! Здесь же люди ходят, а мы не малолетки.

Впереди как раз обозначился переполненный тестостероном пунцоворожий качок, истый бодипозитив, горой нависавший над идущей рядом худенькой девушкой модельной внешности.

— «Нахал!» не значит «Прекратите!», — отшутился Валентин. — Дорогая, ты же знаешь, я об этом тоже мечтаю. Кстати, с Кириллычем была договоренность: таллинская инсценировка, которую заранее ограничили по срокам, считалась в некоем смысле последней. После нее нас с тобой ждала пауза для решения семейных проблем. — Успокоил еще крепче: — Да ведь так и получается: если с Подлевским разберусь удачно, Винтроп переведет меня в Москву. А на новом месте минимум года три пахать. Вот тебе и пауза. Что завещал архимандрит Иоанн Крестьянкин? У Бога все бывает вовремя для тех, кто умеет ждать.

Глаша глубоко вздохнула:

— Вот жизнь! За решение своих проблем приходится расплачиваться чужой трагедией. Так под луной устроено.

— Почему под луной, а не под солнцем?

— Да потому что это невидимые миру слезы. Несчастная у нас, Валь, профессия: знаем то, о чем лучше не знать, видим оборотную сторону жизни. Я от этого страдаю. Сегодня слабому лучше не жить.

Зная глубокие Глашкины миноры, Валентин вернул ее к прежнему вопросу: почему Подлевский именно сейчас так осмелел? Она ответила не сразу. Предложила:

— Давай-ка снова к могиле Льва Николаевича сходим. Около него думается масштабно, промыслительно. Священноначалием не обласканный, он думы даровитых людей России на новые высоты поднимает, такие дали прозрения открывает, что в бинокли не увидишь, — только сердцем, интуицией можно узреть. Помнишь ладью из его «Записок»? Гребцы-молодцы во всю силу на весла налегают, только сидят-то спиной по движению, куда ладья рвется, не видят. Курс подсказывает тот, кто на корме, кто в лица гребцов вглядывается и вперед глядит. А он увлекся, сам за весла сел, ладья еще быстрее полетела, в глазах гребцов горох и звездочки. Но некому теперь понять, что летит ладья на рифы, на камни.

— Гений! — негромко сказал Суховей. — Нынешний день предвидел.

— Гений-то гений. Но не все, что Толстым писано, — читано, лень в чащобу его языка лезть. А если читано, то не понято. Или понято совсем не так. Кстати, помнишь цитацию: «Внутри горы бездействует кумир»? Это Мандельштам, конечно, не про Толстого, о Ленине в Мавзолее. Но здесь, у могилы Льва Николаевича с его бессмертными провидениями будущего, эти строки тоже на ум приходят. По-крупному он сегодня бездействует. Чтут, но не читают, не понимают. И именно те, для кого его творчество — кладезь государственной мудрости. Какова ладья, а! Толстой-то увековечен, а творчество его изувечено, заслонено испражнениями креаклов, интернетным сором, литературным холопством, гламурной хренью. Цирк лилипутов, мечтающих о новой, европейской России — с вывозом сырья, но без культурного величия.

Они снова пришли к могиле великого яснополянца, долго стояли там в окружении могучего русского леса, вкушая духмяный запах трав, словно заряжаясь мысленной энергией, сгущенной в этом особом месте, где не угасает величья русского заря. Наконец заговорила Глаша:

— Вот я чистопородная татарка. Ты же знаешь, иногда в мечети хожу, халяльным побаловаться непрочь, нацию свою уважаю. Но для меня, как для тебя, жизнь — это Россия, только Россией оба живем, это и для любви нашей основа прочная, все вкупе и влюбе, строй души единый, чувства никогда не никнут. Такие великие символы, как Лев Толстой, Ясная Поляна, — я их воспринимаю своими, родными.

Но неожиданно, как часто с ней бывало, сменила тему, вернувшись к предыдущему разговору:

— Вот ты, Валя, задал вопрос: с чего это Подлевский вдруг осмелел, почему именно сейчас решил повторить криминальный маневр папаши, который, по всему, в девяностые крупно ураганил, крысятничал, скорее всего, мошенничеством? Подлевского твоего я в глаза не видела, личного впечатления не имею, хотя полагаю его подлецом расподлейшим. Вообще, этот тип с орнаментами новояза неинтересен, как говорится, не пёсий благотворитель с сорока парами штанов. Вот его жертвы — их жалко. Но их я тоже не знаю, это дело мимо меня плывет, а нас, как ты помнишь, учили в чужие передряги нос не совать. Здесь я только связная. Сперва, правда, погорячилась — как людям помочь? — сунулась было в реальный поток жизни, а теперь мысли на другой круг ушли. Лев Николаевич помогает над фактами возвыситься, весь небосклон взглядом окинуть, всю историческую ситуацию умом охватить. Ведь и верно, отчего Подлевский так обнаглел, что торопится повторить аферу девяностых? И тут как раз важно, что я ни его не знаю, ни бедолаг из нехорошей квартиры. Поэтому мысли не о нем, не о них, а о днях наших бренных. В голове крутится: почему сейчас? почему почти буквальный повтор? почему так схожи нюансы? Как писал Леонардо, «постигни причину!».

Глашей опять овладело раздумье.

— Нет, эта нехорошая квартира меня не щекочет, не в ней дело. Да ведь и Булгаков не жилищным вопросом увлекался, он выше глядел, до самых Истоков добрался. Вот это замах! И я сейчас дальше смотрю: замысел Подлевского — словно символ! А символ чего? Эта неразгаданность меня тревожит. Помнишь, во время пира мифологического на стене зажглись огненные слова: «Мене, текел, фарес»? Никто предостережению не внял, и все погибли. Подлевский с нехорошей квартирой — тоже «Мене, текел, фарес». Как разгадать предупреждение?

— Твоя сила в логике, начинай по пунктам, — подбодрил Валентин.

— Не-ет, Валя, сегодня так не пойдет, — грустно улыбнулась Глаша. — Хотя для разгону начать можно по пунктам. Первый: почему именно сейчас? Не до марта, не до выборов, а после? Кажется, какое отношение его афера имеет к выборам? Формально вроде никакого.

— Что означает «вроде»?

— А тут, дорогой мой, собака и зарыта. Что после выборов изменилось?

Валентин наморщил лоб, пожал плечами:

— Выборы прошли по плану. Ничего не изменилось.

— Стоп! В том-то и дело, что ничего. Ни-че-го! Все ждали перемен, чуть ли не кадровой революции, но основные фигуры на местах. Стабильность! Или застой, фальшивый ренессанс? А Подлевский парень мышлявый, крепко врос в прежнюю систему, он верняк перемен страшился. Но выяснилось, все кореша — при деле, живут в свою задницу! Даже легкой контузии не получил. Вот он себя увереннее и почувствовал, на Винтропа основательнее облокотился. Все можно!

— Та-ак. Что дальше?

— А дальше, Валя, логический тупик. Потому что мысли утекают от Подлевского. Говорю же, не в нем дело. Он заставляет о другом думать. — Вдруг зажглась, перешла на скороговорку: — Смотри, перед выборами Путин на голубом глазу твердил: теперь главное — внутренние проблемы. Но пресс-секретарем оставил международника! Сделай его послом, замминистра, кем угодно, ясно же, Песков во внутренних проблемах — нуль! Президент меняет главный вектор, значит, голос, который доносит народу, миру его мнение, должен стать другим, нужен человек, владеющий новой тематикой. Если этого не случилось, одно из двух: либо обман — крутого приоритета внутренних дел не будет, либо президент не свободен, подмят окружением. Ну, мне Песков, как говорится, на зуб попался, таких примеров невпроворот.

После паузы продолжила:

— И тут мысля моя берет новый разгон. Говоришь, ничего не изменилось. Но так не бывает, ничего не меняться не может. Жизнь всегда движется вперед — должна двигаться! И если сие не происходит, ее неизбежно сносит назад. А куда назад? Здесь-то Подлевский очень в подмогу. В девяностые! Об этом уж в очередях поговаривают, я же по магазинам хожу, с людьми общаюсь, в транспорте. Даже многописец Быков завыл, что атмосфера жизни тревожнее, чем в 90-х. Да что разговоры! Много сору накопилось в государстве, уборка нужна. Народ чувствует, что пришло время дать оценку временам Ельцина, а вместо этого ельцинский клан, Семья публично набирают силу. В Кремле советниками обосновались, в Москве еще один шикарный Ельцин-центр громоздят. Девяностыми отовсюду веет, в воздусях запахи витают. Тень Ельцина, словно солнечное затмение, на страну наползает. Опять все можно! Днем с огнем не сыщешь высокого чиновника, у которого дети без западного гражданства. В Кремле австрийские подданные сидят. Сыновья высших сановников за границей вступают друг с другом в однополые браки — мадам, бриться! Россию эти люди ненавидят глухо, исподтишка, она им мешает. Живут по принципу: после нас хоть опять Ельцин. В соцсетях по этому поводу хайп чудовищный — и никакого эффекта! В ответ сплошная развлекуха, бренчат хиточки с хохоточками и присвистом, отовсюду фэйкомёты торчат, балагурное юродство, в одичании тягаются, кунштюки ловкие предъявляют. В девяностые, при ваучеризаторе Чубайсе, американцы распоясались в России, как при Бироне. А сегодня Винтропы опять в чести. Наглый вызов национальному чувству, нравственной дряблости добиваются. Зато соловьи нового времени на семь колен щелкают, воспевая обещанный прорыв. А ведь ныне каждый понимает: если должно стать лучше, значит, должно быть по-иному.

Валентин хорошо знал Глашу, чувствовал, что этот набор — нечто вроде гарнира, ее мысль прорывается выше. Сейчас она зарядит главный калибр.

— Но ты же, Валька, не можешь не понимать, что на западе этот новый — после духоподъемного Крыма и всенародного ликования — стиль прекрасно просчитывают. В девяностые американцы дали маху, не дожали Россию, — сама догниет. А сейчас-то шанс упустить не хотят. Винтропы, агенты влияния на разных этажах государственного управления, в духовной индустрии захватывают власть, люборусов с вольтерьянцами стравливают, ждут, когда снова наступят в стране темные годы идейных блужданий. Мне порой страшное мыслепреступление темяшется: а мы-то с тобой на кого работаем? Мы, в чистом виде слуги народа! Слишком размашисты стали шатания между твердой властью и неограниченной свободой. Ладья Льва Николаевича, по недосмотру плывущая на рифы, из головы нейдет. А еще, еще... — вдруг встрепенулась. — Помнишь, в Россию Обама приезжал? Как его тогдашний премьер Путин встретил? Это же потрясающий спектакль был, Обама аж очумел. Владимир Владимирович принял его на веранде, с русским самоваром, который раздувал сапогом — сапогом! — мужик в красной косоворотке. Тысячей слов не выскажешь, что Путин в истинно русском, царском стиле предъявил американцу. Но способен ли на подобный сильный политический шаг полированный западными манерами президент? В 2013-м он валдайскую речь о России сказал, а в 2018-м заговорил о «дремучем охранительстве». Дураков же нет, эту «дремучесть» ему неспроста подсунули. И сравни послекрымские настроения народа с нынешними: был взлет духа, теперь — депрессуха. Историческая мигрень одолела.

— Тут ты перебираешь, — остановил Валентин. — Если встать на твою точку зрения, народ опасается предательства государственной элиты, которая припарковала за рубежом свои богатства, в любой момент может туда рвануть — на чемоданах сидит! — мечтает сдаться на любых условиях, а в качестве заслуг перед западом системно тормозит развитие русской экономики. Предположим — так! Но ты же не можешь отрицать, что есть человек на вершине государства, которого никогда не примут на западе.

— Во-первых, никогда не говори «никогда». Во-вторых, мы же с тобой не тертые ашкеназские спорщики, с полуслова друг друга понимаем. Загадка здесь действительно неразрешимая, для меня, во всяком случае. Но вопрос о главной плите нации — для иного разговора, других размышлений. А мне-то после твоих слов главное приоткрылось. Квартира, гнусный Подлевский, нагло, с жаром, пылком на нее претендующий, — это образы России и Запада. Снова, как в девяностые, пошла атака на Россию, а курс — разрушение государства. Опять изнутри! Why not? Вот, Валя, что меня растревожило в твоем Подлевском, вот смысл нового «Мени, текел, фарес». Как писал Ильин, заразить нас хотят «духовной чумой», чтобы не допустить русского успеха, чтобы погрязли мы в серенькой суете выживания. Вот в чем опасность новых времен. Перекрестись, чтоб сбереглась Россия. А я всемогущего Аллаха молить буду, чтоб политику не разменяли на аппаратные интриги.

Валентин с чувством перекрестился. Повернулся к усыпальнице Толстого:

— Спасибо Льву Николаевичу! Нет, не напрасно мы, Глашка, мчимся сюда, когда на душе смутно. За советом к Толстому! Здесь и вправду мысли возвышаются, философические битвы в мозгах гремят. А еще спасибо ему, что здесь мы позволяем себе быть предельно откровенными. При нашей-то судьбе, нашей профессии это редкие минуты настоящего счастья, раскрепощения чувств.

— И для меня счастье. Знаешь, во Франции есть гаражное виноделие, в очень малых объемах. На лозе оставляют по шесть гроздьев, зато в них весь вкус, вино редкостное, рафинированное, немногим удается его пригубить. Вот и у нас с тобой счастье как бы рафинированное, в Ясной поляне я это особо чувствую. И особо ценю. Мы ведь, Валюша, угодили в сэндвич-поколение: дети пойдут, их предстоит на ноги ставить, а к тому времени уход понадобится нашим старшим. Это и есть сэндвич-поколение — так его окрестили — среднее, стержневое, зажатое между детьми и престарелыми родителями. Двойная тяга на нас ляжет в будущем.

И вдруг рывком, как обычно, перескочила на другую тему:

— Расслабились мы на все сто. А пора как казакам: добро в охапку — и на «линию». Давай-ка о деле покумекаем. Как ты Подлевского прикрывать намерен?

Но Валентин разомчался, вдруг не осадишь. Зло ответил:

— Абракадабра! Нет чтоб своих поддержать, так вынужден врагам акафисты петь.

Но у Глаши настроение улучшилось, теперь она вела мелодию:

— А я тебе вот что, Валя, скажу. Нам надо свое дело во имя России делать, как бы оно с виду, снаружи ни выглядело. Говорю: мы-то настоящие слуги народа. А что касается этих... как ты сказал? Богодуховых? Хорошая фамилия! Во мне надежда живет, что они от Подлевского сами отобьются. Россию просто так не возьмешь. когда очень трудно, народ всегда вспоминает о моральном предводительстве и ряды смыкает. До неприступности!

17

После встречи с Донцовым Вера переменилась. Жизнь, ковылявшая вяло и буднично, наполнилась смыслом, события обрели логику, и все упиралось лишь в некую невнятную «субстанцию», которую ныне принято величать политкорректностью: нельзя же в тридцать лет мчаться в ЗАГС через неделю после близкого знакомства. Приличия требовали респектабельной паузы.

От мамы, которая не могла не заметить перемен, Вера не таилась, сказала о твердом намерении выйти замуж, чему Катерина Сергеевна была рада несказанно. Но именно она, исходя из своих ветхозаветных представлений, назначила сроки: после Нового года.

Внешне жизнь Богодуховых катилась по прежней колее, но, по сути, преобразилась ожиданиями давно чаемого счастья. Донцов стал в доме частым гостем. Нередко заглядывал на чаепитие Петр Демидович Простов, готовившийся к роли особо торжественной персоны свадебного обряда. Своим долгом он считал назидательно расписывать небывалые добродетели Виктора Донцова, хотя в этом никакой нужды не было.

Но иногда посиделки превращались в дебаты. Петр Демидович однажды рассказал о письме в Думу по поводу традиционной новогодней кинокомедии.

— Люди совсем иначе мыслить стали. Вот возьмите «С легким паром!». Казалось бы, сюжет — люкс, актеры замечательные. А один пишет: чего вы, господа депутаты, радуетесь «Иронии судьбы»? Фильм этот теперь народу — как серпом по причинному месту. Да, квартиры были стандартные, но — бесплатные! Народ по этому поводу слезы льет, а не шуточками наслаждается. Вредный фильм! Люди теперь другую чашу жизни пьют, видят то, чего раньше не замечали. Идет эрозия режима. Так и написал. И ведь не скажешь, что пустяк, дешевая патетика. Какая-то внутренняя поломка в людях произошла. Я от удивления вставную челюсть чуть не проглотил.

Но случилось так, что именно во время одного из соседских чаепитий в квартире Богодуховых раздался странный телефонный звонок.

— Это Екатерина Сергеевна?

— С кем я говорю? — ответила она вопросом на вопрос.

— В данном случае важнее не с кем, а по поводу чего. Речь идет о вашей квартире.

Катерина Сергеевна, зажав ладонью микрофон, с ужасом прошептала:

— Кто-то звонит по поводу нашей квартиры.

Вера решительно взяла трубку:

— Слушаю. Кто это?

— А вы кто?

— Вера Богодухова. Что вам надо?

— Я звоню по поводу вашей квартиры, — нагло, внятно, отрепетированно начал незнакомец. — Ваш покойный папаша, уходя в мир иной, не рассчитался по долгам, на что имеется его собственноручная расписка. Долг он обязался вернуть квартирой. Не буду тратить время попусту. Суть вот в чем. С тех пор цена жилья заметно возросла, и, не мелочась процентами по долгу, наследники Богодухова обязаны в счет расплаты вернуть одну комнату вашей квартиры. Какую именно — результат переговоров. Считайте мой звонок ультиматумом. Это вопрос принципиальный, корысти — по гривеннику с тыщи. Подумайте. Если дело примет добровольный оборот, я приду лично, представлюсь по всей форме. Если проявите упрямство, с вами будут беседовать другие люди и совсем по-другому. Советую не путать пиво с мадерой. На раздумья — неделю. Хотелось бы попрощаться до деловой встречи. Кстати, не забывайте о судьбе своего отца.

В трубке зазвучали короткие гудки.

Когда Вера пересказала разговор, Простов, воскликнув: «Кудревато витийствует!» — сразу набрал номер Донцова.

— Ты где? Бросай все дела и мчись к Богодуховым. Я у них. Немедля!

Донцов позвонил в дверь уже через двадцать минут. Все это время на богодуховской кухне стояла мертвая тишина. А Вера думала вовсе не о страшном телефонном звонке, но лишь о том, как сказать Виктору правду об отцовском самоубийстве, которое она тщательно скрывала. Попросила Простова:

— Петр Демидович, с Виктором разговор начну я.

Сев за стол у приготовленной для него чашки, Донцов сразу понял: случилось что-то ужасное. Но не успел задать вопрос, как Вера глухим, деревянным голосом обратилась к нему:

— Виктор, прежде всего хочу просить у тебя извинение за обман.

Он не понял, в чем дело, а она торопливо продолжала:

— Я всегда говорила, что мой отец скоропостижно скончался. Это неправда. Он покончил самоубийством, выкинувшись из этого окна.

За осколок секунды Донцов понял, что произошло, и жестко перебил:

— Я все знаю, Вера! Знаю больше, чем ты. Для нас с тобой это не имеет абсолютно никакого значения. Давай конкретно: что стряслось?

Пораженная Вера онемела, потом громко, словно дитя, разрыдалась и без стеснений с благодарностью бросилась на шею Донцову, как бы ища у него защиты, повторяя снова и снова:

— Все знал! Все знал и терпел мое вранье!

Простов и Катерина Сергеевна от избытка чувств приложили к глазам салфетки. Сцена и впрямь была достойна взрослой слезы. Когда слегка успокоились, Простов сказал:

— Теперь слово беру я. Вера, не лезь в мужской разговор. Тут хитропланить придется.

Донцов сидел молча, не прерывая, не переспрашивая, не пытаясь что-то уточнять. На самом-то деле он и не вслушивался во взволнованную речь Простова, потому что многое понимал лучше Петра Демидовича и думал уже о вариантах отпора. Он ясно осознавал, что за атакой стоит не отвязная шпана, а Подлевский, что речь идет о юридической фикции, криминальном наезде, о готовности к злодейству, но сразу решил эту тему не затрагивать — да и смысла нет, сам Подлевский в аферу не сунется, укроется за подставными игроками, позаботится о камуфляже. Но делать, делать-то что? Он так углубился в раздумья, что прозевал заключительные слова Простова, обращенные к нему:

— Виктор, что делать-то будем? Угроза не шуточная.

Спохватился, извинился за молчание, напугавшее всех, ответил:

— Петр Демидыч, во-первых, будем сопротивляться. Вера, без согласования с нами ни единого слова этим бандюкам не говори. Когда он должен звонить?

— Через неделю.

— Та-ак. Значит, неделя у нас на разработку ответных мер имеется. Но одно для меня уже сейчас очевидно: через неделю вам, Катерина Сергеевна, и тебе, Вера, придется потесниться и одну комнату освободить.

— Освободить?! — хором ахнуло застолье, а Простов, задрав брови, вытаращив глаза, зашелся от возмущения.

— Ты что, не понимаешь, если они одну комнату отхватят, в нее взвод арендаторов с рынка заедет и заставит распроститься с квартирой? Льстивый ход в кредит, афера известная, по ящику о ней ежедень твердят. Тебе психиатра пригласить?

Донцов, не обратив ни малейшего внимания на этот вопль, ровным голосом продолжал:

— В освободившуюся комнату мы временно поселим моего телохранителя Вову, которому официально разрешено ношение огнестрельного оружия. — На миг повернулся к Простову. — Кому-то может понадобиться не психиатр, а патологоанатом. А вы, дорогие женщины, в санаторном режиме кормите телохранителя Вову завтраками, обедами и ужинами. Денег подброшу торовато, чтоб на себе не экономили. Он здесь будет неотлучно в качестве охраны. Телевизором его обеспечьте. С этого мы начнем.

Стремясь разрядить общую напряженность, неудачно, грубовато, забористо пошутил:

— Эх, катай-валяй! Под дулом пистолета заставим эту гопоту изящные развлечения исполнять — от легкого порно до эротического шоу.

Ни смешков, ни улыбок не последовало, и Донцов вернулся к делу.

— А мы, Петр Демидович, уже вдвоем, без женщин все детали довообразим.

Вера как завороженная глядела на него и впервые по-настоящему осознавала, что она теперь не одна, а под крылом надежного, любимого человека. Изначальный страх проходил, на пару с Донцовым она тоже была готова к бою с внезапными порчаками. В голове мелькнуло: «Нет, просто так нас не возьмешь. если опасность, мы смыкаем ряды».

Когда мужчины ушли, мать объяснила ей, что Донцов, вероятно, все узнал от Нины Ряжской — ведь бандиты девяностых годов поживились Нинкиной квартирой.

— Ряжская наверняка знает больше, чем рассказала мне, — заключила Катерина Сергеевна. Потом добавила: — А нам с тобой, Верка, надо готовиться к испытаниям, сохранять силу духа. Стихи недавно прочитала: «Был барак, стал бардак». Несуразные времена, всех колбасит. Когда уже схлынет эта пена переломной эпохи, эта плесень русской жизни?

Вера, поглощенная мыслями о происшедшем, грустно, задумчиво произнесла:

— Вот они и вылезли наружу, эти «темпи пассати», дела давно минувших дней.

Свой разговор шел и на восьмом этаже, в квартире Простова.

— Не могу избавиться от подозрений, что за этой аферой стоит тот хлюст Подлевский, — говорил Петр Демидович.

— Незачем вдаваться в детали, наверняка знаю, что он, — ответил Донцов. — А что толку от моего знания? За руку не схватишь, этот диспетчер лжи сам не полезет, бандитов наймет — плетку при большом кнуте.

Простов горько вздохнул:

— Серега Богодухов собой пожертвовал, чтобы семью спасти, а теперь и на нее наезжают. Виктор, ты должен Веру отстоять во что бы то ни стало. Я таскаюсь уже помаленьку, от погоды колено мозжит, но тоже в стороне не останусь. А главная сила — ты, Вера для тебя уже родной человек. Ты должен, обязан!

На лице Донцова появилось такое возмущенное выражение, что Простов заткнулся, поняв, что калякает глупости, ибо «должен», «обязан» были совсем уж некстати, понукания выглядели грубой бестактностью. Евнух брался учить Потемкина. Однако и на молчание у Простова не было сил.

— Верушка на моих глазах росла, без отца, сама на ноги вставала. Я тебя неспроста с ней познакомил: бриллиант чистой воды. И знаешь, Витя, что я тебе скажу... За свою долгую жизнь, — а она вся состояла из общений, — я людей повидал очень много, в личностях разбираюсь, вот тебя разглядел. И могу точно сказать: все, что есть чистого, русского, все это, как по воле Божьей, в Верушке собрано. Она для меня словно образ России. Да ты глянь на ее осанку, на поступь: идет — будто на голове корону несет. Ее не защитить — что родину продать. Думай, Чапай, думай. Кстати — нотабене! — дров не наломай, не накосолапь. Ты телохранителя — как его? Вова? — через неделю к Богодуховым хошь заселить, да не рановато ли? Хотя говорят, что лучше на год раньше, чем на час позже, все же горячку пороть незачем. События галопом не поскачут. Сразу видно: ведьмаки эти, блудодеи не лапотники, не кромешные идиоты, «Капитал» от «Майн кампф» отличают, за ними серьезные люди стоят. Сперва давление начнется, угрозы телефонные, подтанцовку применят вроде бы случайную, чтобы запугать, по ошибке в дверь начнут ломиться. Мы в полицию постучимся, из Думы нажмем, дабы внимание проявили. Хотя я сыскным на грош не верю, они норовят штрафами вразумлять, а в дела не лезут, являются всегда после беды, для расследований. Сигналы профилактики игнорируют — обычно за мзду. Но так или иначе, а река эта с перехватами, с узиной, времени на подготовку решительных действий этим меринам, боевым унитазникам понадобится немало, похоже, через толпу напродёр рваться не станут. Но телохранитель Вова с оружием для них сюрпризом должен оказаться. Тут конспирация нужна.

Глаза у Донцова стали жесткими, внимательными. Перебил:

— Тут, Петр Демидыч, ты прав стопроцентно. Вовремя Господь вразумление послал. Поторопился я, хотел Веру и Катерину Сергеевну успокоить. А по сути-то полезно выждать — пусть начнут чудить. Понять надо их логику. В таких делах бывают важны случайные указания текущей минуты. И по ходу битте-дритте — сплошного «выканья», тайком поселить к Богодуховым телохранителя Вову в самый нужный момент, когда жареным запахнет. Ну и нам с тобой в горячку придется подежурить. Для меня раскладушечку найдешь? А вообще, за этот разговор спасибо. Сдается мне, Подлевский часы для своей авантюры уже завел, да время не сверил. Другие мы сегодня. Не те, что в девяностые, когда папаша его в малиновое безвременье крысятничал.

— Значит, фамильный промысел?

— Это люди темной судьбы, как-нибудь в другой раз скажу. А вот за Веру спасибо сто крат. С первого взгляда ее обожаю. Для меня она — именно то, что ты сказал. Я не мог сформулировать, робел, а ты ясно объяснил ее притягательность. Без нее мне жизни нет. И вправду — словно образ самой России. — По-дружески обнял старика за плечи. — Разве мы, Петр Демидыч, силы свои ради России пожалеем? Сломим этому Подлевскому хребет. Веришь?

Простов расчувствовался и тоже полез обниматься, приговаривая:

— Утверди нас, Господи, в решимости!

Когда Подлевский позвонил Суховею для повторной встречи, тот радостно отозвался:

— Замечательно! Бывают же, Аркадий Михайлович, совпадения! Завтра утром я по делам мчусь в столицу, освобождаюсь к трем часам. Как раз сиеста. Было бы неплохо где-нибудь отобедать.

Подлевский ликовал, — его предположения подтвердились, — и решил принять Суховея по первому разряду, как когда-то потчевал его Хитрук: в ресторане «Пушкин», на втором этаже, в «Библиотеке», заказав стерлядь. Грёзы гурмана!

По косвенным признакам Аркадий понял, что Суховей в этом шикарном ресторане бывал, а значит, человек свой, «правильного» круга, и после краткой дежурной разминки относительно особых гастрономических достоинств здешних стерляжьих деликатесов перешел к делу. Этот чиновник с легкостью согласился на ресторанную встречу для щекотливого разговора, и сие избавляло от долгого, утомительного прощупывания, позволяя взять быка за рога. Так поступают в разминочных партиях опытные шахматисты, начиная сразу с шестнадцатого хода, ибо все дебюты им известны наизусть. Подлевский тоже начал с «шестнадцатого».

— Валентин Николаевич, любезнейший, я уже приступил к подготовке акта восстановления исторической справедливости. Да, базар житейской суеты, но с зароком был вклад-то отца. Вечная ему память! И дело, скажу я вам, пошло более гладко, нежели я мыслил. Разумеется, сначала должникам был предложен вариант мирного, на добровольных основах решения застарелого спора и дано время на обдумывание, чем они в настоящее время и занимаются. Как говорится, где грешил, там и кайся. Но поскольку веры в их здравомыслие, откровенно говоря, мало, я наметил параллельные пути. Через надежного человека — разумеется, за солидный гонорар — удалось подобрать двух, по его терминологии, лосей, изрядно искушенных в коллекторских процедурах истребования долгов по микрозаймам. В общем, резкие пацаны, умственные калеки, долбонавты, рубилово! Умеют кошмарить жизнь, загоняя клиентов, как бильярдный шар, в лузу, до «ходячей комы» доводят. Вы ведь знаете, Валентин Николаевич, эпоха сортирует людей. Таким образом, дело, что называется, на мази. Да, кстати! На носу третий четверг ноября, праздник Божоле-нуво. Думаю, мы распробуем молодое вино. Извините за этот смолл-ток эраунд — маленький разговор вокруг темы.

Суховей одобрительно, в такт словам собеседника покачивал головой, а когда пришла его очередь, подбодрил:

— Что ж, Аркадий Михайлович, приветствую ваши рациональные усилия. В суть дела, в конкретику мне вдаваться незачем. Но вы весьма интеллигентно, даже не упоминая о ней формально, четко определили задачу, которую предстоит решать мне. Говоря кратко — это безопасный выход из ситуации после ее завершения. Она в свою очередь разветвляется на два русла — при позитивном ходе событий, на что я надеюсь, и при неудаче, которую исключать не вправе, ибо в любом случае — подчеркиваю, в любом! — обязан обеспечить для вас идеальное общественно-политическое алиби. Именно так я понял поручение нашего общего друга. Для меня главное — ваша абсолютная неуязвимость. Вот такие у меня пироги.

По согласованному с Глашей плану Суховей импровизировал, создавая иллюзию того, что получил задание лично от Винтропа. Впрочем, так или иначе, а вопрос-то действительно упирался в спасение Подлевского. Предстояло вытащить его из беды, если авантюра потерпит крах, на что надеялся Валентин на самом деле.

— Я вас правильно понял, Аркадий Михайлович?

Подлевский высокомерно улыбнулся, кивнул головой. Он окончательно уверовал в то, что Суховей приставлен к нему Бобом в качестве ангела-хранителя. Это как бы возвышало Аркадия в собственных глазах, наполняло значимостью, позволяя купаться в тщеславии. У нынешнего времени он за пазухой! Оставалось лишь по-ямщицки гикать и свистать кнутом, поторапливая исполнителей замысла.

Конечно, Аркадий не мог полностью исключать негативный исход, поэтому никаких контактов с нанятыми для вышибания долга «лосями» у него не было, заказчиком выступал Горбонос, неожиданно легко согласившийся на предложенные условия, — а Аркадий на посулы не поскупился, оплату «лосей» тоже взял на себя, причем по высокому прайсу. Несколько смущало Подлевского лишь то, что при договоренностях с Горбоносом он заметно упростил ситуацию, сведя ее лишь к старухе матери и перезрелой дочери, которые живут, по сути, раздельно — как мухи и пчелы, потому что дочь — что-то вроде горничной, обманутой лакеем. Но умолчал о связях Богодуховых, вылезших на юбилее. Впрочем, наличие Суховея, взявшего на себя отношения с полицией, по мнению Аркадия, как бы компенсировало недосказанности Горбоносу. Тем не менее он решил уточнить задачу, стоящую перед Суховеем:

— Да, Валентин Николаевич, все верно. Хотелось бы только вновь напомнить, что в данном случае не исключаются разного рода предварительные жалобы в полицейские инстанции, во всяком случае на уровне районного звена.

— Для меня это главный вопрос, — деловито ответил Суховей. — Самый главный. Его не решить с ходу, с кондачка. Необходимо время, чтобы нащупать человека с правильными убеждениями, затем довести контакты с ним хотя бы вот до такого прекрасного обеда. Вы меня понимаете...

— Конечно, конечно, Валентин Николаевич. — Упоминание о «человеке с правильными убеждениями» в среде, где общался Подлевский, служило своего рода паролем и закрепляло мысль о том, что Винтроп рекомендовал Аркадия очень опытному чиновнику.

— Поэтому сроки завершающего этапа, — продолжил Суховей, — для меня, подчеркиваю: для меня! — возможно, наиболее важны. Я бы поставил проблему так: когда начинать операцию, какими способами и методами ее проводить, — это полностью ваш приоритет, меня это не касается. Но к решающему этапу можно приступать только по согласованию со мной — с точки зрения сроков. Таковы, Аркадий Михайлович, правила планирования подобных операций. Опасно и ждать, и торопиться. Традиции здесь незыблемы. К традициям вообще надо относиться трепетно. Лорд-спикер британского парламента по сей день восседает на церемониальном мешке, набитом шерстью, которая в прошлом была национальным богатством Англии. — Улыбнулся. — И еще. Случилось раз услышать, что советский деятель Анастас Микоян сказал: «Когда я вхожу в комнату, то прежде всего изучаю, как из нее выйти». Возможно, это байка, но в мудрости ей не откажешь.

— Но хотелось бы, пусть приблизительно, понять ваши представления о сроках. У меня-то, как я говорил, все на мази.

— Не думаю, что мне понадобится слишком много времени. Однако речь все же идет не о неделях — о месяцах, нужны серьезные подвязки. Исходя из этого, и придется планировать наращивание давления, чтобы чрезмерно не ускорять события. Но в этой связи возникает еще один важный вопрос, я бы сказал, финальный. Даже при позитивном исходе у вас и твердых контактах с должностным лицом у меня в момент «икс» я должен немедленно получить информацию о результатах, чтобы, говоря по-пацански, дать нужную команду. А момент «икс» обещает быть острым — скажем, силовой захват одной из комнат, — и нижние полицейские чины обязаны знать, как им реагировать. Давайте заранее решим эту важнейшую для исхода дела проблему.

Подлевский слушал сосредоточенно, иногда хмурясь. Чувствовалось, в нем нарастает утробное раздражение, он о чем-то усиленно размышляет. После некоторого молчания сказал:

— Понимаете, Валентин Николаевич... Аткравенно! — Для доверительности он перешел на интернетный новояз. — Только сейчас, анализируя ваше мнение, я начинаю сознавать, что моя комбинация с отовариванием старого отцовского долга — сложная процедура. Неистовый век! Я относительно легко решил вопросы, связанные с процессом изъятия у Богодуховых комнаты, оплаченной моим отцом четверть века назад, но не уделил должного внимания последствиям этого акта справедливости. И дело не просто в неких чинах, способных замять скандал. За пыльными полицейскими кулисами черт знает что творится. Вдруг этот случай станет достоянием дурналистов?

Он намеренно исказил «ж» на «д». От волнения у него даже выступила смага на губах, которую он торопливо отёр сложенным вчетверо элегантным носовым платком.

— Дорогой мой, — поспешил успокоить Суховей, — неужели вы полагаете, что я не учитываю этот фактор? Известно, лист лучше всего прятать в лесу, где много ему подобных. А можно поднять немыслимый хайп вокруг какой-нибудь нелепой административки — как было с задержанием мальчишки на Арбате. Всю страну на уши поставили! А под шумок совсем другие дела проходили незаметно. Торговля общественными эмоциями — современное импортное искусство, надо тонко учитывать интересы и свойства среды в данный момент времени. Для того мне и нужны плотные контакты с погонниками, чтобы они, помимо прочего, перекрыли утечку в СМИ, обошлись без медийного присутствия. Финальная стадия операции, так называемый отход, — всегда самая сложная. В решающий момент мы с вами должны быть на связи. При любом повороте событий мне — снова подчеркиваю, не вам, а именно мне! — предстоит действовать мгновенно.

— Валентин Николаевич, голубчик, я безмерно рад, что судьба в лице Боба свела меня с таким вдумчивым человеком, как вы. Я шел к вам, поначалу не понимая, чем вы можете помочь, поскольку основательно подготовился к делу. Но вы повернули его совсем иной стороной. Верно! Самое главное — стратегия выхода из ситуации. Этот Микоян глядел в корень. Объективно получается, что главной фигурой в успешной реализации моего замысла становитесь вы. — Подлевский явно намекал на материальную благодарность.

— Вынужден вас огорчить, — ответил Суховей. — Если, не приведи Господь, по каким-то причинам реализация вашего замысла сорвется, моя роль возрастет многократно. Я обязан — именно обязан! — обеспечить вашу общественную безопасность, любой ценой выдернуть вас из этого дела. Хочу быть предельно откровенным: я слишком дорожу доверием нашего общего друга и не могу не выполнить его указание. Сделаю все, что необходимо. Но, повторюсь, нужна ваша помощь. Первое: дождаться моего сигнала о возможности приступать к решающему этапу. Второе: моментально информировать меня о ходе этого решающего этапа.

— Слушаюсь, товарищ командующий! — повеселел Подлевский. — Сегодня вы вправили мне мозги, особенно по части сроков. Кавалерийская атака, которую я планировал, отменяется. Мы же не какие-нибудь свирепые японские якудзе. И чайку с полонием подавать не будем. Но давить, постепенно нагревая ситуацию, нервы вымотаем до ментальной травмы, как советует некий актер, усердно пьющий сын своего великого отца. Еще разок предложим очиститься от исторической коррозии, вернуть взятые в долг безгрешные деньги, как говорится, натурой. Подключим некую дщерь оккультных наук — есть у меня на примете одна томная, экзальтированная дамочка, селедка под шубой, а не женщина, своего рода метресса для инфанта, способная производить внушения. Эти маневры дадут время для ваших стремлений. Все ясно, Валентин Николаевич! Да-а, сегодняшняя стерляжка была великолепна.

Он расплатился банковской картой, держа фасон, щедро накинул чаевых. Посетовал:

— Греф заявляет, что наличие кэша в кармане — это анахронизм. А как быть с чаевыми? Правда, в Америке их автоматически вписывают в счет...

18

В один из свободных субботних дней предзимья, когда в душе запутанным клубком переплелись радость от общений с Донцовым и тревоги о наползающих квартирных бедах, Вера отправилась в пешее путешествие по Москве, чтобы «причесать мысли». На прогулочном шаге ей всегда думалось лучше, полярные эмоции как бы туманились, размывались воспоминаниями о знакомых местах.

Ну бывают же в Москве неудобные маршруты! Вроде бы недалеко, а транспортом не доберешься. На метрянке нет близких станций, автобусом — уйма пересадок с длительными субботними ожиданиями. Вот и решила пойти пешком с Полянки на Палиху. Выйти на Садовое, через Крымский мост до Зубовской, а за ней нырнуть в переулки на задах огромного здания Академии Фрунзе. Она не помнила адреса, который был ей нужен, зато безошибочно знала, какую и зачем избрала конечную цель.

Дом Палибина!

Отчасти — чтобы вновь восхититься изумительным и скромным творением послепожарного деревянного старомосковского зодчества, чудом выжившего среди бетонных нагромождений новых веков. Но главное — углубиться в душеполезные воспоминания об этом удивительном доме, которые, по ее разумению, должны навести порядок в растрепанных чувствах. Ей казалось, — нет, она была абсолютно уверена! — что Дом Палибина, возвышавшийся в сознании над повседневным бытием, формально никак не причастный к нынешним печальным обстоятельствам жизни, укрепит ее духовные тылы.

На Крымском мосту она вспомнила, что за ним, в старом корпусе Института международных отношений, ей, еще школьнице, по случаю, а вернее, по знакомству довелось попасть на громкую по тем временам лекцию о «макиавеллиевском кентавре»: государственная власть должна базироваться не только на силе, что закономерно, но также на согласии с гражданами.

И сразу поток мыслей умчал в сегодняшние дни, когда, по ее твердому убеждению, сила русского государства являет себя лишь во внешней сфере, а внутри страны власть стала дряблой. Не к добру все более размашистые шатания между чрезмерными вольностями под лейблом «демократии», этим американским мессионизмом, символом и кнутом всемирного влияния, — ну точно как коммунизм в СССР! — и отрицанием национальной идейной доктрины. Уличные строгости стали важнее согласия, тупой напильник власти начал подгонять жизнь под режим, заглушая общественные течения.

Уже в студенчестве она снова наткнулась на формулу Макиавелли, но в совсем ином смысле — в георгий-федоровском: о различиях между свободой и волей в русском сознании. Свобода личности немыслима без соотнесения со средой, а русская воля всегда только для себя. Но, в отличие от «мессианства демократических свобод», — на деле только для элиты, — которыми по чужому наущению чрезмерно увлечены властвующие, русская воля спрятана в глубоких тайниках народной души, никак не проявляя себя. Однако случается в истории, когда свободу слишком неуемно эксплуатируют одни, беспощадно ущемляя других, когда чаша несправедливости становится с краями полна и, не приведи Господь, воля вырывается наружу. Подумав об этом, Вера поймала себя на мысли: куда ни кинь, везде упрешься в нынешний день. Время сгущается.

Увидела издали красно-белую пряничную церковь в начале Комсомольского проспекта, в народе нареченную Капельской, и припомнила выступление отца Дмитрия Смирнова в Доме литераторов, куда тоже попала по случаю. Не обремененная домашними хлопотами, она любила общественные диспуты, хотя не всегда понимала их суть. О многом в тот раз говорил священник: о борьбе числа со словом, денег с нравственностью, об угрозе утилизации русского исторического наследия, о попытках размыть добро и зло, о деградации норм приличия, популяризации пороков, дабы заменить образ России как «Третьего Рима» хештегом развратного Вавилона. По словам Смирнова, самоизмышленной ереси служит проект «Страна на перепутье», финансируемый Соросом, извергающий на нас лавины информационного навоза. Коснулся и политики, подняв новую и очень острую для вождей тему о совести приватной и публичной.

Впрочем, на сей раз Вера понимала, почему именно эти мысли все более одолевают ее, она приближалась к Дому Палибина.

Этот старый бревенчатый особняк в стиле ампир с длинной боковой прихожей, где гостей встречал ласковый «дворянин» Тёма, словно обнюхивая их на чистоту помыслов, навсегда врезался в память Веры, повлияв и на ее мировосприятие. Оказавшись в реставрационных мастерских Дома Палибина по институтским делам, она познакомилась с тогдашним их главой — Саввой Васильевичем Ямщиковым, великим подвижником русской культуры, отважно радевшим за отечественную культуру, презирая неприятельскую фэйсбучную канонаду.

Впервые она увидела этого огромного добролицего человека утопающим в глубоком старом кожаном диване в заглавной комнате и поразилась исходившему от него обаянию. Несмотря на тучность — следствие долгой болезни, — манеры Саввы Васильевича были не просто энергичными, а стремительными. Его мобильники не утихали, а он еще успевал задавать Вере точные вопросы, выслушивать ответы и принимать наилучшие решения. Она много славного слышала о Ямщикове, читала его статьи, и он заочно выглядел в ее глазах незаурядной фигурой русской культуры. Но личное общение потрясло. Это действительно был великий человек, из тех особых, Богом отмеченных, чьи имена навсегда остаются в национальной истории. Благолепие!

А как он говорил!

Помнится, возник вопрос о главной и боковой линиях заказанной институтом работы. Савва хитровато глянул на Веру и сказал:

— К Петру Первому однажды пришли как раз с такой проблемой, конечно по другому поводу. Но спросили, спросили-то как? Скажи: отрубать ветви или положить топор на корни? Точнее суть не обозначишь, а мы мнемся вокруг да около.

И очень уж точно этот прямой, царский образный ответ отражал речестрой самого Саввы.

Вера была счастлива, что ей приходилось бывать в Доме Палибина и, пусть накоротке, общаться с Саввой Ямщиковым. Журфиксов здесь отродясь не было, люди, даже незнакомые, приходили в любой день, в любой час. Позднее Богодухова познакомилась с дочерью Саввы Васильевича — Марфой, своей сверстницей, женщиной не менее примечательной, чем ее великий отец, которая осталась на своем посту и после создания мемориального кабинета. Но не думала не гадала, что в Доме Палибина судьба преподнесет ей редкостный, исключительный, памятный подарок.

Однажды она пришла в реставрационные мастерские часа в три пополудни, и Марфа обрадовалась:

— Какая удача! Очень вовремя! Отец просил тебя спуститься вниз.

Из заглавной комнаты со знаменитым проваленным диваном, в котором, принимая гостей, утопал Савва, куда-то вниз вела темная крутая лестница, прикрытая шалашным козырьком, — обычно так обустраивают вход в подвалы. Вера осторожно спускалась по узким, едва освещенным ступеням, внизу повернула направо, и перед ней, словно в сказочном видении, открылась небольшая горенка. Горенка в подвале! Но так умно, искусно освещенная, что Вере от неожиданности показалось, будто это не подпол, а мезонин. В дальнем углу потрескивала поленьями печь-каменка, наверное, отапливая полдома, а остальное пространство занимал небогато накрытый стол с тесно сдвинутыми стульями. Во главе стола восседал Савва Ямщиков, а по сторонам — несколько буднично одетых мужчин в возрасте, приветливо кивнувших Вере.

— Прошу любить и жаловать! — громко произнес Савва, указал ей на единственное свободное место в конце стола. — Наш человек.

Вера испытывала глубокое потрясение. Первым из сидящих за столом, на кого она сразу обратила внимание, был великий русский писатель Валентин Григорьевич Распутин. В другом мужчине она, слегка приглядевшись, опознала великого русского танцовщика Владимира Васильева. Рядом сидел знаменитый литературный критик из Пскова Валентин Яковлевич Курбатов, близкий друг Ямщикова, — его статьи, смелые, нестандартные, она всегда читала с интересом, а лично познакомилась здесь, в Доме Палибина.

Первая невольная ассоциация, мелькнувшая в голове при виде этого удивительного созвездия талантов, банально уперлась в библейскую «тайную вечерю». Но, во-первых, был разгар дня, а во-вторых, ничего тайного, кроме этой подвальной комнатки, не указанной ни в одном путеводителе, здесь не было. Чувствовалось, эти великие люди не впервые собираются у Ямщикова и в этом необычном для современного обывателя старорусском печном уюте — в самом центре Москвы! — ведут беседы на волнующие их темы. Вера поняла: ей несказанно повезло, каким-то чудом, не чая этого, она оказалась за общим столом с выдающимися людьми современной эпохи, составляющими славу и гордость нашей культуры.

Кто-то вежливо положил на ее тарелку пару кругов любительской колбасы, кусок какой-то рыбы, однако она, душевно поблагодарив, не прикоснулась к еде. Ее внимание сполна поглотила застольная беседа, ее мозги, словно магнитофон, работали «на запись», пытаясь уловить каждое слово.

— Да, не в силе Бог, а в правде, — видимо, продолжая начатый разговор, говорил Курбатов. — Александр Невский словно сегодня вещает.

— А у нас Асахару в Кремль выступить позвали! — с негодованием воскликнул Васильев. — В Кре-емль! Шантрапа сектантская, в токийском метро людей погубил, осужден пожизненно. А его в Кремль! Вот оно, роковое отсутствие национальной идеологии. Не могли шарлатана вычислить.

Курбатов поддержал:

— Не только в Кремле выступал, но и в МГУ, перед студентами. Да о чем говорить, если Джек Алтаузен, которого ныне превозносят в качестве поэтического гения, в свое время писал... Дай Бог памяти... Ага! Слушайте: «Я предлагаю Минина расплавить, Пожарского. Зачем им пьедестал? Довольно нам двух лавочников славить, их за прилавками Октябрь застал. Случайно им мы не свернули шею, я знаю, это было бы под стать. подумаешь, они спасли Расею! А может, лучше было б не спасать?» Каково?

За столом возмущенно загудели. Кто-то сказал:

— Эти вирши я недавно по телевизору слышал, кафешантанные куплеты какого-то шутника-баламута. Нет, не могут наверху понять, что народ к таким словоизлияниям относится с омерзением. Отсюда, между прочим, — на мой взгляд, конечно, — и феномен наших дней: при популярности лидера отношение к государственной власти кислое, рейтинг ее низковат.

Ямщиков сердито хлопнул ладонью по столу:

— Россия приняла наследие Византии, через нее древнеапостольские традиции, первозданное христианство. Потому и ввели запрет на государственную идеологию, чтобы под шумок духовно разоружить и правдами-неправдами втащить к нам Лютера. Гляньте, кого финансируют с запада, деньжищами одаривают. Перечни известны, все организации русофобские.

— У нас на Псковщине Центру социального проектирования «Возрождение» — названия-то какие придумывают! — подкинули пятьдесят тысяч баксов. А чем он занимается? Если кратко — выполняет заповедь Алтаузена. И так по всей стране. Простое дело — раздачу списанных книг окрестили на чужесловии: «Бук-кроссинг». Чуждь всюду внедряют.

Долго молчавший Валентин Распутин перевел разговор в другое русло:

— Что большая политика стремится одержать победу над русской жизнью — факт общепризнанный. Но меня больше интересуют — и волнуют, конечно! — не политические ухватки, а состояние самого народа, который порой говорит одно — перед телекамерой или микрофоном, — а сам свою думу думает. Беспокоила меня проблема русской пассионарности. Что сие такое, известно, Гумилёв разъяснил. Но как раз пассионарность, на мой взгляд, в наименьшей степени подвержена политическим влияниям, эта русская стихия неподатлива. Ее вроде бы и нет — сегодня! А завтра, глядишь, из всех щелей прёт, из любого мужичонки, вчера, казалось, жизнью в пыль забитого. И представляете, попалась мне строго научная книга, где на исторических примерах показаны волны русской пассионарности. Оказывается, она циклическая! Внедряемая ныне в сознание мысль о стабильности парализует жизненные силы народа. Словно сеанс гипноза: бедлам информационного шума, торжествующий шоу-бизнес, подсчеты лайков, интернет-восторги, индустрия фэйков. Чуть ли не цифровой концлагерь городят. Но это дело временное, поверхностное, оно не затрагивает корней. Потому что народ наш пришел издалека и идет далеко. А с точки зрения исторической цикличности пассионарность русская, если судить по периодическим волнам, должна отчетливо проявиться в 2020–2021 годах.

— Но как она проявится? — подал голос Савва.

— А вот в том и вопрос, — оживился Валентин Григорьевич. — За или против? По моим наблюдениям, власть этим вопросом не заморачивается. Видимо, считает, что русская пассионарность не более чем экспонат истории. Но народ — как природа, которая уступчива лишь тогда, когда слаба. А шторма, потопы, землетрясения — они земным человеческим силам неподвластны.

— Спит, спит народ! — воскликнул Владимир Васильев. — В свете нашего разговора как не вспомнить вещего простачка, юродивого из «Бориса Годунова», который озарением понимает то, что умным невдомек. Нельзя молиться за царя Ирода! Такие вещие простачки на Руси и сейчас не перевелись, но слышно их только в особые минуты истории. Они как будильник, вернее, словно колокол вечевой. Все просыпаются. Миг — и нет пространства безгласия.

— А может, Илья Муромец, на печи своего срока ждущий? — задумчиво произнес Распутин. — Россия играет вдолгую. Созреть должны сроки.

— Да-а, — тоже задумчиво начал Курбатов. — Сегодня-то впору Тютчева вспоминать: «Не плоть, а дух растлился в наши дни».

Савва перебил:

— А мне Иван Ильин ближе: «Бог в сердце, царь в голове и вожак впереди». Правда, с вожаком неясности — пока только вождь в наличии.

Курбатов ответил в форме вопроса:

— А вот мне не ясно, мы новый фундамент возводим или углубляем «Котлован»?

Это был очень мудрый, глубокий вопрос, все поняли, что речь о «Котловане» Платонова, и задумались. А Вера, на которую внезапно свалилось счастье оказаться в столь звездном, высоколобом обществе, возгордилась еще пуще.

В это время по поводу едкого замечания Курбатова кто-то пошутил:

— Ну, это полный Кафка.

Все рассмеялись.

А Курбатов, чтобы усилить свое мнение, напомнил:

— История такие сальто-мортале устраивает, что диву даешься. Кто-нибудь слышал, как в воюющей Европе времен Первой мировой войны называли писательскую братию? Никто не слышал? Могу напомнить. Называли не очень почетно — «соловьи над кровью». Потому что с каждой из противостоящих сторон литераторы сеяли только ненависть, никто не осмеливался на осмысления. Сегодня соловьев русофобских тоже немало. К счастью, крови нет.

Затем разговор перекинулся на поиски идеи нравственного подъема страны, на русофобское умопомешательство пятой колонны, на заветы русской жизни. А ближе к концу обеда, затянувшегося из-за обилия мнений, снова Валентин Григорьевич поднял серьезную тему о необходимости культурного общения с западом и угрозе перерастания общения во влияние.

— По логике, это первейшая обязанность государственной власти, — размышлял Распутин, — бдительно следить, чтобы культурные связи с западом, пусть самые тесные, теснейшие, даже родственные, — что худого? сколько таких примеров! — не вели к признанию чужого превосходства, к нравственному подчинению чужеродной среде, к заимствованию чуждых обычаев. Если коротко — чтобы культурное общение не обернулось духовно-нравственным подчинением, гуманитарным игом. Вот в чем загвоздка. У нас чуть ли не пинками заталкивают в безобразность. — Он сделал сильное ударение на первую букву «О». — При нынешнем медийном нездоровье всякого ждать можно.

— Да уж! — проворчал Ямщиков. — К чему привели общечеловеческие ценности Горбачева, нам известно распрекрасно, общечеловеки оказались ягнятами в волчьих шкурах. Ты, Валентин, конечно, прав. Без обмена развитие культуры немыслимо. Но ведь это мы жаждем обмена, а они-то, муха-погремуха, хотят нашу самородность подавить, чтоб мы под седлом ходили. Высокие лицемеры, образованные мерзавцы. — Непонятно было, чьих, каких лицемеров и мерзавцев имел в виду Савва. — Тут, правда, есть некое правило, которое можно позаимствовать у православия. — Мудрый Савва заинтриговал небольшой паузой. — Церковь допускает случаи, когда позволительно отступать от канона в подробностях повседневного обихода. Нет в этом никакого отступничества. Мы вот сегодня за стол садились, а молитву не прочли. Или возьми мужичка, слегка хлебнувшего. Он в церкви щепотью себе в нос тычет, при крестном знамении до лба не дотягивает, да еще слева направо. Но что касается заповедной области верования, сферы, где господствуют высшие интересы, скажем доминирующая в русском сознании ценность справедливости — стихия, особо для нашего народа щепетильная, — то здесь человек верующий нипочем не уступит. Думаю, и в нравственной обрядовости, в культуре так же. Проблема в другом. Как писал Тонино Гуэрра, молодежь смотрит, а старость видит. И в какую сторону будут смотреть следующие поколения? Много залётного, безродного впаривают глобальщики. Но я верю и верую: не допустим слома цивилизации, под воду, как твоя Матёра, не уйдем.

После новой паузы продолжил:

— Но тут ведь как? Помните, Хорут и Морут, граждане Вавилона, предупреждали об опасности научных знаний, попавших к безумцам. Без-ум-цам! Так вот, безумцы-то и у нас завелись, вот в чем беда. Они-то и прибирают к рукам культуру, духовные ценности.

Распутин откликнулся:

— Когда-то один обманутый человек, еще в Сибири это было, сказал мне: грызите землю, но не возвращайтесь туда, где вас предали. Я эту заповедь переношу на отношения с западом. Сколько раз нас предавали, а мы снова лезем к ним с объятиями, любой благожелательный взгляд ловим, за чистую монету принимаем.

— «Лихая мода, наш тиран, недуг новейших россиян». Пушкин, — поддержал Курбатов.

А Савва вернулся к своей мысли:

— Вожди есть. Но вожак, вожак нужен!

Тот разговор Вера запомнила в деталях и, добравшись домой, для верности записала услышанное в тетрадь для заветных мыслей. Когда-то, по девичьей традиции, она намеревалась вести дневник, однако довольно скоро бросила это занятие, посчитав его бессмысленным. Через несколько лет она пожалела о скоропалительном решении: много интересных наблюдений забылось, навсегда канув в текучке жизни. Но сама тетрадь сохранилась, и Вера иногда делала в ней записи — не столько дневниковые, сколько с пометкой «нотабене», самые важные мысли.

Но запись той удивительной беседы в подвальной «горенке» Дома Палибина, у пыхтящей, уютной печи, Вера не перечитывала ни разу. В этом не было необходимости, ибо тот разговор вошел в нее прочно и навсегда, не нуждаясь в «реставрации памяти». Потому в трудные, неясные дни жизни она и отправилась к Дому Палибина, чтобы вновь проникнуться спокойной, несгибаемой волей, которая исходила от великих людей русской культуры. Конечно, на нее не могла эмоционально не повлиять сама обстановка задушевной, откровенной беседы, молчаливым участником которой она стала. В центре столицы, в подполе старомосковского бревенчатого дома, у русской печи собралась элита русской художественной интеллигенции, со своими ясными, твердыми убеждениями, отражавшими настроения народа. Она подумала: никакая это не судьбоносная тайная вечеря, а рядовое стечение обстоятельств. Замечательный Савва Ямщиков без всякого повода, без повестки дня собрал на дружеский обед своих друзей, чтобы раскрепощенно, не заморачиваясь, поговорить о текущем дне страны и родной культуры. Без подписания каких-то документов или решений, без принятия на себя обещаний. Просто так! Но именно в этом «просто так» таилась великая, неодолимая мощь русского взгляда на мир, та спящая до поры пассионарность, которая периодически проявляет себя духовным взлетом, расчищающим захламленное чужеродным мусором русло народной жизни.

Но не могла она не думать и о другом. По служебной надобности ей довелось в оригинале осилить для резюмирования солидный труд одного из профессоров Массачусетского технологического института, под названием «Десять способов манипуляций через СМИ». Много было наворочено в этой книге, уважаемый профессор, по мнению Веры, отбросил все условности и вел себя как буйный адмирал в состоянии полного шторма. Не будучи специалистом в теме, Вера не запомнила многие его советы, однако пункт № 7 почему-то остался в ее памяти и вылез именно сейчас, когда она размышляла о величии представителей русской национальной культурной элиты, с которыми ей повезло общаться. Тот злосчастный пункт № 7 гласил: один из важных элементов манипуляции сознанием людей через СМИ является побуждение их восторгаться посредственностями.

Боже мой, как предельно ясно предстала перед Верой политика нашего телевидения после встречи с Саввой Ямщиковым и его гостями, которых на телеэкране можно увидеть очень редко! Да, это была большая политика. Это были русские обстоятельства современной эпохи.

Вера долго стояла у Дома Палибина, на котором, по слухам, вскоре появится мемориальная доска в память работавшего здесь Саввы Ямщикова. Вновь и вновь вспоминала противоречащую космополитизму интернета атмосферу памятной встречи с гениями русской культуры. И в душе ее, на что она и надеялась, нарастала сила сопротивления надвигающимся бедам. Ей уже немало довелось перенести: грубые телефонные угрозы, напоминания об отцовской участи, льстивые предложения «решить дело миром», визиты незнакомых людей, склонявших к компромиссу, а затем зло твердивших, что квартира все равно будет куплена, продана и перепродана. Конечно, теперь она была не одна, ощущая крепкую поддержку Донцова. И все же моральный груз «квартирного вопроса» давил все сильнее. Повадки узурпаторов начали меняться, и это указывало на приближение развязки.

Путешествие к Дому Палибина заметно прибавило стойкости. Ямщиков и те, кто был с ним, — хотя некоторые, и сам Савва, уже на бунинском «мировом погосте», — все равно стояли как бы рядом с ней в надвигавшейся битве. Более того, она вдруг ощутила огромную ответственность перед ними: она обязана быть достойной их веры в будущее России, она должна не только выдержать все натиски, не только выстоять в жестком противостоянии, но и победить.

19

Тот морозный день навсегда врезался в ее память. Телефонные супостаты перестали делать секрет из своих намерений, открыто заявив, что вызывать полицию бесполезно — речь идет о споре хозяйствующих субъектов, о возврате старого долга — и что они сами предупредили участкового о предстоящем решительном выяснении отношений. Если упретесь, не откроете дверь, — взломаем замок, и за последствия будете отвечать вы. В последний раз советуем проявить благоразумие и во исполнение былых обязательств пожертвовать одной из комнат. Всё!

Наглый тройной звонок в дверь прозвучал около полудня. И Катерина, выждав полминуты, повернула замок. В квартиру без всяких «здрасьте» не вломились, а ломанулись два молодых «лося». Один — здоровенный гвоздила, выше среднего роста, в заячьей ушанке, другой — малорослый надутый пыжик, коротышка с «кормой», сильно выпирающим вперед подбородком, отчего выглядел он устрашающе, свирепо. Оба в дешевых мышастого цвета нейлоновых куртках до бедер.

— Ну все, мать, игрушки кончились, — с примирительным оттенком сказал длинный. — Давай показывай комнаты, выбирать будем. Мы с собой харчей прихватили, сегодня здесь заночуем, а завтра кредитор пожалует.

Катерина молча, с ужасом глядела на вторженцев, и низенький гаркнул:

— Кому говорят! Оглохла, старая? Показывай хату, не то все вверх дном перевернем.

Он сделал несколько тяжелых шагов по прихожей, направляясь к правой комнате, но внезапно ее дверь распахнулась изнутри, и в проеме появился телохранитель Вова с пистолетом, направленным на «лосей». Спокойно, не повышая голоса, сказал:

— Оружие боевое. Зарегистрировано. При необходимости имею право применять. — И, выждав секунду, но не позволив «лосям» оправиться от шока, наученно, взвинченным, почти на бабьем взвизге, криком приказал: — Оба к стене! При попытке неповиновения стреляю по ногам!

Мужики отпрянули к входной двери, но как раз в этот миг замок щелкнул и в квартиру ворвались Простов с Донцовым. Петр Демидович, не обращая внимания на «лосей», зычно крикнул:

— Вера!

Из кухни моментально выскочила Вера с «готовым к бою» профессиональным фотоаппаратом, несколько раз под вспышку, меняя ракурсы, щелкнула пришельцев и снова юркнула на кухню.

— Та-ак, — удовлетворенно произнес Простов и принялся внимательно рассматривать «лосей». — Полдела сделано, портреты есть. Все идет по плану.

— Руки за спину! — вдруг рявкнул телохранитель Вова, выдвинувшись в прихожую и вращая стволом чуть ниже пояса насмерть перепуганных, ставших жалкими супостатов.

Оба сразу вытянулись в струнку, и Донцов выполнил свою функцию, быстро нацепив на каждого из «лосей» пластиковые наручники.

— Та-ак, — снова с удовлетворением «такнул» Петр Демидович и крикнул: — Вера! А ну-ка, неси пару табуреток, гости устали на ногах топтаться.

Вера выставила в прихожую два круглых кухонных стульчика, Простов поставил их у вешалки и велел «лосям» располагаться. Еще раз внимательно осмотрел их, сказал:

— Ну вот, за этими ушлепками можно и полицию звать.

Но этот заранее продуманный план, включавший даже временный провод со звонком, который Простов через окно спустил с восьмого этажа на седьмой и которым Вера оповестила о появлении «лосей», неожиданно поломал телохранитель Вова.

— Нет, с полицией мы торопиться не будем, — командным голосом заявил он. — Оба они нам не нужны, одного отпустим. Которого? — Прищурившись, прощупал «лосей» взглядом. — Отпущу того, кто назовет имя заказчика.

Тут произошло нечто поразительное. И высокий, и «с кормой» в унисон дернулись, перебивая один другого, заверещали:

— Горбонос! Горбонос! Музыкант. Он послал, он все расписал, должен завтра здесь быть, звонка ждет.

— Телефон, адрес? — жестко спросил телохранитель Вова. — Говорить по очереди. Длинный, давай.

— Кличка Горбонос. Играет в кладбищенском оркестре. Тромбон. Живет на Чистых прудах, адреса не знаю, у него не был. Телефон в мобильнике, но он велел на дело мобилу не брать.

— Короткий? — повернулся телохранитель Вова к «кормовому».

— Так и есть, — прошамкал тот. — Горбонос заказал, дома у него не был, на Чистых прудах рядились. Сперва на июль сговаривались, теперь на зиму переехали.

— Да, сдвинул сроки, — подтвердил длинный.

— Откуда его знаешь? — подключился Простов.

Коротышка оказался словоохотливым, объяснил, что Горбонос из приблатненных, ходка за ним, вроде бугром был. Но не мокрушничал, на авторитета не тянет. Говорили, раньше на калечьем дворе, на живодёрне служил, потом мошенничал, а сейчас старый, стал наводчиком. Сказал, что дело простое, а бабла навалом. Задаток дал просто так, не в счет, на мышеядь.

Длинный согласно кивал, потом сказал:

— Будто бы должник старый у нее. — Указал на стоявшую в стороне Катерину. — Надо выбить. Не баблом, а хатой.

Донцов и Простов быстро переглянулись. Наконец-то явственно мелькнула тень Подлевского.

— Кого отпустим? — нажимал телохранитель Вова.

— А на кой хрен отпускать? — огрызнулся Простов. — Я думал, ты для понта обещал. Грабеж чистой воды.

— Нет, одного отпустить надо, — настаивал телохранитель Вова.

И Донцов, хорошо знавший его, понял: значит, есть у телохранителя Вовы какая-то своя мысль, просто так он не стал бы нажимать, всегда знает, что делает.

— Согласен. Надо бы отпустить, — твердо сказал Виктор ничего не понимавшему Простову. — Которого?

Телохранитель Вова долгим взглядом снова принялся разглядывать «лосей». Спросил:

— В паре давно работаете?

— Первый раз, — ответил длинный. — Нас Горбонос спарил.

Телохранитель Вова твердо взял допрос в свои руки, обратился к коротышке:

— Тебя где подобрал?

— На кладбище. У входа на терезях стоял, торговать помогал.

— Терезях?

— Ну, весы базарные, коромысельные.

— Кто связь с Горбоносом держит?

Длинный кивнул.

— Где телефон?

— На вокзале, в ячейке.

Вера, слышавшая из кухни эти разговоры, не понимала, что происходит. Петр Демидович абсолютно прав: надо скорее вызывать полицию, чтобы забрали бандитов. Чего с ними церемониться? И почему помалкивает Виктор? А этот странноватый, своеобразный человек, называющий себя телохранителем Вовой, уже трое суток живет в их квартире, разговаривает мало, в основном сидит, вернее, лежит в отведенной ему комнате, у телевизора на тихом звуке. Доставляет хозяевам минимум хлопот, от попыток побеседовать во время совместных обедов вежливо и ловко уклоняется. Вера придумала ему кличку «Вещь в себе». Но почему в самый критический момент именно он стал верховодить?

Простов, и тот, видимо, не выдержал. Объявил:

— Чего с ними цацкаться? Сдать обоих в кутузку, а там с ними разберутся.

— Одного отпустим, — твердо стоял на своем телохранитель Вова. — Думаю, вот этого, длинного. — Обратился к Донцову: — Виктор Власыч, зачем полиции двое? Они коротышку будут неделю трясти, пока он Горбоноса не опознает. Если тот вообще на кладбище снова сунется. Исчезнет.

Донцов начинал понимать игру телохранителя Вовы. Горбонос — вовсе не заказчик захвата квартиры, а подрядчик, подыскавший «лосей». Если длинного отпустить, он верняк сообщит Горбоносу о неудаче. Тот поставит в известность истинного заказчика, — а мы знаем, о ком речь, — и рванет в бега, чтобы потом шантажировать Подлевского. Если же Горбоноса возьмут сразу, он Подлевского не сдаст, это его козырь. Да и будет ли полиция доискиваться? Там свои сыскные козни.

Телохранитель Вова навел пистолет на длинного:

— Сейчас тебе срежут наручники, но — без глупостей. Обоймы не пожалею. Лети на вокзал, звони Горбоносу — и пулей из Москвы. Виктор Власыч, сперва дверь приоткройте.

По-прежнему ничего не понимавший Петр Демидович крикнул Вере, чтобы подала острый нож, и длинный, чье имя кануло в историю, на ходу потеряв заячью ушанку, сиганул вниз по лестничным маршам.

Когда коротышка остался один, телохранитель Вова сказал:

— Давайте-ка пересадим его на стул со спинкой и привяжем покрепче. Посовещаться надо.

— Да-а, как писал Козьма Прутков, все мы люди, да не все человеки, — тяжело вздохнул Простов на кухне, когда мужчины остались втроем, предусмотрительно послав Веру в прихожую на дежурство. И телохранителю Вове: — Ты чего затеял?

— Если бы мы длинного сдали, — ответил телохранитель Вова, — Горбоноса уже в ночь взяли бы и заказчик стал бы его отмазывать. Заказчик с большими отмазками работает, сто процентов! После первого звонка почти полгода готовились, спроста ли? Не исключено, они сами Горбоноса грохнут, чтоб концы в воду. Нет, через полицию нам на заказчика не выйти.

— Тут ты, пожалуй, прав, — согласился Простов. — Сколько мы на них профилактически жали! Из Думы звонили, а все без толку. Где-то это дело схвачено. Мздомливая публика там засела.

— Ну вот, пусть с этим брандахлыстом, одаренным кретином, и работают. Он, кроме клички «Горбонос», Чистых прудов и кладбища, ничего не знает. Будет твердить: однажды шел дождь дважды.

Донцов по своей привычке молча обдумывал игру телохранителя Вовы и нутром чуял, что все попусту. Ничего не выйдет. Однако привлекал сам замысел. Передать обоих «лосей» в полицию слишком просто, ну не так сейчас сыскные работают, чтобы выйти на Подлевского. Тут — абсолютный нуль по фаренгейту. Если же Горбонос останется на свободе, он очухается и впрямь начнет теребить Подлевского. Тут другая комбинация может возникнуть. Но телохранитель Вова... Как смело взял игру на себя! Таким Донцов его еще не видел.

В тот день Глаша с утра позвонила маникюрше Кларе и попросила обязательно дождаться ее:

— Руки нужны сегодня комильфо, а когда освобожусь, неизвестно, дел по горло.

Суховей, предупрежденный Подлевским о «дне Икс», сказался слегка занедужившим и отпросился у начальства отлежаться дома — с обязательством отвечать на все деловые звонки и не выключать интернет, дабы при надобности быть в пределах досягаемости. У него уже были заготовлены варианты донесений при различном ходе дела. За полгода общений с Подлевским он неоднократно предупреждал его об осторожности, об отстраненности от роли заказчика, и однажды Аркадий Михайлович в порыве откровенности мимоходом упомянул имя кладбищенского музыканта Горбоноса, когда-то работавшего с его отцом. Этого было достаточно, чтобы смоделировать финальную стадию операции, задуманной Подлевским. Вопрос посчитали важным, доложили генералу, и он тоже ждал развития событий. В «день Икс» Подлевский был на связи постоянно, пока наконец не сообщил весело:

— Ну все, Валентин Николаевич. Горбонос звякнул, что ребята пошли. — Он настолько верил в успех, что совсем потерял бдительность и вновь назвал имя Горбоноса.

Затем настало долгое, слишком долгое молчание. И вдруг Подлевский чужим голосом, срываясь на крик, завопил по мобильнику:

— Все пропало! Горбонос говорит, что лоси нарвались на вооруженную засаду. Одному удалось бежать, другого замели. Горбонос ждет ареста. Валентин Николаевич, он же меня сдаст! Надо действовать немедленно. Включайте свои связи.

Суховей холодно, жестко ответил:

— Аркадий Михайлович, вы звоните очень не вовремя. Я сейчас предельно занят. Позвоните позднее. — И выключил мобильник.

Через пять минут Глаша отправилась в парикмахерскую обновлять маникюр, а уставший за последние дни Валентин завалился спать — конечно, не выключая интернет.

О, как проклинал его Подлевский! «Кинул, подлюга! В самый горячий момент — занят. Врет, конечно. Динамо крутил. Ну, ничего, получит сполна. Бобу я расскажу все в самых мрачных тонах. Этот Суховей не заслуживает ни малейшего доверия. Падла! Горбонос вот-вот начнет давать показания, а этому Суховею, который морочил мне яйца, некогда. Не-ког-да!» У него однажды промелькнуло, что Боб готовит ему повышение, чуть ли не в Москву. «Как своих ушей не увидит он это повышение. Никакой лицензии на рост! Костьми лягу, чтобы дискредитировать его перед Винтропом». Даже Твардовского вспомнил: «Все у сердца на счету». В тот день он сто раз пытался дозвониться до Суховея, натыкаясь на «временно недоступен». И окончательно осознал, что проиграл, попал в ловушку. К вечеру, измаявшись от переживаний, впустую перебрав все возможности спасения, в том числе авантюрные, глупые, нереальные, он, словно побитый пес, пешком доплелся до своей домашней конуры, распечатал нетронутую бутылку «Хеннесси», не закусывая, сделал несколько больших глотков из горла и, не раздеваясь, замертво рухнул на постель.

Жизнь была проиграна.

В десять утра — он успел бросить взгляд на настенные часы — его разбудил звонок мобильного телефона.

— Аркадий Михайлович, — спокойным, деловым тоном сказал Суховей, — в одиннадцать часов я жду вас в кафе «Пушкин», но на первом этаже. Позавтракаем вместе.

Подлевский пружиной взлетел с постели. Голова гудела, мысли путались. Он понимал, что звонок Суховея означает что-то очень важное, однако склонялся к мысли — был уверен! — что его ждут самые искренние извинения за вчерашнее, новый водопад обещаний и клятвы о выполнении задачи, поставленной Винтропом. Новые планы в новых условиях — когда над Аркадием уже висит угроза преследований. Нет, на этот раз он не намерен просить, он будет требовать, угрожая подробным донесением Бобу, которое поставит крест на карьере Суховея.

Подлевский мчался к Пушкинской на такси, но все же опоздал минут на десять. Кубарем скатившись в подвальный гардероб, шагая через три ступени, быстро поднялся на первый этаж и слева, за маленьким столиком, сразу увидел Суховея, потягивавшего через пластиковую соломину какой-то сок. Аркадий плюхнулся на свободное место и, не здороваясь, зло уставился на Суховея. Спросил язвительно:

— Сегодня, Валентин Николаевич, вы не так заняты, как вчера?

Суховей спокойно выдержал ненавистный взгляд и, продолжая помешивать недопитый оранж, равнодушно начал:

— Понимаете ли, Аркадий Михайлович, я вынужден сообщить вам скорбное известие. Сегодня утром на кладбище нашли труп замерзшего человека, которого опознали как Горбоноса. Вчера, как вы помните, был хороший морозец, говорят, музыканты играли, не вынимая инструментов из чехлов и не снимая перчаток. А после траурной церемонии кто-то из погребальной команды предложил для сугреву немного водочки. Видимо, Горбонос не рассчитал, принял больше нормы, заблудился среди надгробий, прилег отдохнуть, да не заметил, что подыскал для себя вотчину в косую сажень, уснул так, что даже в морге не проснулся. По поверью, будет теперь на том свете каленые пятаки голыми руками считать. Нашли его утром, с тромбоном, с документами, без следов насилия. Единственное злокачественное добавление в полицейском рапорте: при нем не было мобильного телефона. Видимо, выронил спьяну.

Пока Суховей спокойным, ровным голосом рассказывал о печальном кладбищенском происшествии, в душе Подлевского бушевал вулкан эмоций. Он не заметил, как официант принес два заказанных кофе, он даже не видел лица Суховея — он слышал только размеренный голос, извещавший его, Подлевского, что он полностью свободен от любых подозрений. Полностью! Горбонос, и только Горбонос мог назвать его фамилию в связи с попыткой изъятия части богодуховской квартиры. Но теперь Горбоноса нет, и опасность не просто отступила — она испарилась! О том, как удалось Суховею провернуть этот наиважнейший вопрос, да и вообще, замешан ли в этом деле Суховей, может быть, речь просто о счастливой случайности, он в тот момент думать не мог.

— Валентин Николаевич, дорогой! — только и воскликнул Аркадий. — Я ваш вечный должник! Я в самых ярких красках перескажу Бобу, какую огромную роль вы сыграли в моей судьбе.

Но Суховей словно не слышал.

— Аркадий Михайлович, у меня, к сожалению, не слишком много времени, — сказал он, допивая кофе. — Вынужден мчаться в Красногорск. Надеюсь, вы расплатитесь за этот скромный завтрак. А я вам за это преподнесу небольшой презент.

Он вытащил из бокового кармана пиджака обшарпанный мобильник и положил перед Подлевским. Пошутил:

— Видимо, любопытная штуковина.

— Что это? — недоумевая, спросил Подлевский.

— Кто-то подобрал мобильный телефон Горбоноса. После прослушивания советую уничтожить.

Поднялся из-за стола и на прощание сказал:

— Вы абсолютно свободны, Аркадий Михайлович. Ничего не было. Можно не пристегиваться.

— Валентин Николаевич! — в избытке чувств снова воскликнул Подлевский, вскочив, обхватив ладонями руку Суховея и потряхивая ее с такой силой, что даже столик закачался. — Спасибо! Миллион раз спасибо! Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы вас перевели в Москву.

Суховей прервал:

— Это будет интересно не только для меня, но и для вас. Мы же с вами теперь в дружеских отношениях.

— О-о! — счастливо простонал Подлевский вдогонку Суховею, подозвал официанта и заказал двести коньяка.

Душа жаждала разгула.

Журнал "Москва", 2019, №№ 7-9