Немые и проклятые

17

Суббота, 27 июля 2002 года

По дороге в тюрьму, которая находилась в Алькале под Севильей, Фалькон позвонил ее директору, которого хорошо знал, и объяснил ситуацию. Директор был дома, но сказал, что позвонит кому надо. Фалькон с Алисией Агуадо могут повидать заключенного сразу же, как приедут. Единственное условие — обязательное присутствие тюремного психолога и санитара на тот случай, если Себастьяну Ортеге потребуется укол успокоительного.

Тюрьма на выжженном участке земли по дороге в Антекерру была похожа на мираж в потоках горячего воздуха, восходящих от земли. Они миновали ворота в ограде с колючей проволокой наверху, подъехали к стенам тюрьмы и там остановились.

После немилосердной уличной жары проверка сотрудниками службы безопасности в холодных казенных коридорах показалась облегчением. В той части, где держали заключенных, гораздо сильнее ощущался жуткий запах людей, сидящих в камерах. В воздухе будто пульсировала тоска живых существ, стремящихся спрессовать время, выдыхающих крепкий коктейль концентрированного отчаяния. Фалькона и Алисию отвели в комнату, где единственное окно под потолком было зарешечено снаружи. В комнате стоял стол и четыре стула. Они расселись. Через десять минут вошел и представился дежурный тюремный психолог.

Психолог знал Себастьяна Ортегу и считал его неопасным. Он сказал, что заключенный не все время молчит, просто говорит редко и разве что самое необходимое. Санитар должен был вот-вот прийти, тогда они будут готовы к любым последствиям, включая насилие, хотя психолог не думает, что до этого дойдет.

Двое охранников привели Себастьяна Ортегу и усадили за стол. До этой встречи Фалькон не видел фотографий Себастьяна и не ожидал, что он так красив. В нем не было ничего от отца. Стройный, метр восемьдесят пять, светлые волосы, глаза табачного цвета. Он двигался плавно и грациозно и сел, положив руки с длинными пальцами перед собой на стол. Тюремный психолог представил присутствующих. Себастьян Ортега ни на секунду не отводил глаз от Алисии Агуадо, и когда психолог умолк, он слегка подался вперед.

— Простите, — обратился он к ней высоким, почти девичьим голосом. — Вы слепы?

— Да, — ответила она.

— Против такой болезни я бы не возражал, — сказал он.

— Почему?

— Мы слишком доверяем своим глазам, — ответил он, — а потом нас поджидают чудовищные разочарования.

Тюремный психолог объяснил, что Фалькон приехал сообщить кое-какие новости. Ортега не ответил, но кивнул и откинулся на спинку стула, не убирая со стола постоянно двигающихся рук: пальцами одной руки Себастьян нервно поглаживал пальцы другой.

— Себастьян, мне очень жаль, но твой отец умер сегодня в три часа утра, — сказал Фалькон. — Покончил с собой.

Реакции не было. Прошло больше минуты, красивое лицо оставалось неподвижным.

— Ты слышал, что сказал инспектор? — задал вопрос тюремный психолог.

Короткий кивок, у Себастьяна чуть дрогнули веки. Сотрудники тюремного ведомства переглянулись.

— У тебя есть вопросы к инспектору? — спросил психолог.

Себастьян вздохнул и отрицательно покачал головой.

— Он написал тебе письмо, — сказал Фалькон, выкладывая конверт на стол.

Рука Себастьяна, прекратив неосознанные движения, метнулась, чтобы сбросить письмо на пол. Когда оно скользнуло на плитки пола, тело Себастьяна напряглось, на руках вздулись вены. Он схватился за край стола, как будто пытался не упасть навзничь. Мышцы закаменели, лицо исказилось, как от страшной боли: глаза зажмурены, зубы оскалены. Он отбросил стул и упал на колени. Алисия Агуадо протянула к нему руки, ощупывая воздух перед собой. Тело Себастьяна содрогнулось, он упал на пол.

Только теперь мужчины в комнате опомнились. Отодвинули стол и стулья, встали вокруг Себастьяна: он лежал в позе эмбриона, обхватив себя руками, голова запрокинута. Юноша давился беззвучными рыданиями, как будто в его груди застряли осколки стекла. Санитар присел, открыл сумку и достал шприц. Охранники стояли рядом. Алисия на ощупь обошла вокруг стола и нашла бьющееся на полу тело Себастьяна.

— Осторожно, не трогайте его, — предупредил один из охранников.

Но она дотронулась до затылка Себастьяна, гладила его, шепотом звала по имени. Конвульсии стихли. Он чуть расслабился. До сих пор он рыдал без слез, но теперь слезы хлынули из глаз. Он пытался закрыть лицо руками, но казалось, у него на это не хватало сил. Охранники отошли, теперь они были не озабочены, а слегка смущены. Санитар убрал шприц в сумку. Психолог оценил ситуацию и решил не мешать.

Через десять минут сотрясающих тело рыданий Себастьян перекатился на колени и уткнулся лицом в руки, безвольно лежащие на полу. Его спина вздрагивала. Психолог решил, что его нужно отвести в камеру и все же дать успокоительное. Охранники пытались поднять Себастьяна, но казалось, ноги его не держали. В таком состоянии с ним ничего нельзя было поделать, они положили его на пол и пошли за каталкой. Фалькон поднял письмо и протянул психологу. Охранник вернулся с каталкой из тюремного госпиталя, и юношу увезли.

Психолог решил, что письмо стоит прочесть, вдруг его содержание еще больше расстроит Себастьяна. Фалькон увидел, что на странице всего несколько слов.

Дорогой Себастьян, Я сожалею сильнее, чем смогу когда-либо выразить. Пожалуйста, прости меня.

Твой любящий отец,

Пабло.

Фалькон с Алисией покинули блеклый тюремный пейзаж, чтобы вернуться в сокрушительную городскую жару. Алисия Агуадо отвернулась к окну, безжизненная местность мелькала перед ее невидящими глазами. Фалькона мучили вопросы, но он их не задавал. После такого проявления эмоций все казалось банальным.

— Вот уже много лет, — заговорила Алисия, — я поражаюсь ужасающей силе разума. Будто отдельное существо живет у нас в голове и, если мы позволим, может полностью уничтожить личность, мы никогда уже не станем прежними… И все же, оно — это мы и есть, это часть нас самих. Мы даже не представляем, что носим на плечах.

Фалькон ничего не сказал, да ей и не нужен был ответ.

— Сейчас мы наблюдали нечто подобное, — сказала она, махнув рукой в сторону тюрьмы, — но представить себе не можем, что произошло в голове этого человека. Что было у них с отцом. Казалось, известие о смерти отца попало ему в самое сердце, вспороло его и выпустило все эти невероятно мощные, безудержные, противоречивые эмоции. Возможно, он почти не жил, просто автоматически существовал. Он заточил себя в тюрьму, в одиночную камеру. Общение с людьми сведено почти к нулю. Себастьян, казалось бы, сознательно прекратил жить по-человечески, но разум все равно продолжал жить своей жизнью.

— Почему ты считаешь, что он был рад там оказаться, как говорил твой друг?

— Полагаю, он в какой-то момент испугался того, что может сделать его неконтролируемый разум.

— Думаешь, ты сможешь с ним поговорить?

— Я была рядом в кризисный для Себастьяна момент: он узнал, что его отец покончил с собой. Думаю, между нами возникла некая связь. Если тюремное начальство разрешит, уверена, я смогу ему помочь.

— Я хорошо знаком с директором тюрьмы, — сказал Фалькон. — Скажу ему, что твоя работа может оказаться ценной для расследования смерти Веги.

— А ты считаешь, что смерть Пабло и Веги как-то связаны? — спросила она.

— Да, но пока не уверен, как именно.

Фалькон завез домой Алисию Агуадо и снова попытался соединиться с Игнасио Ортегой, но его мобильный был все еще выключен. Позвонила Консуэло и спросила, не хочет ли он вместе с ней пообедать в таверне «Каса Рикардо», на полпути от ее ресторана до дома Фалькона. Он решил поставить машину в гараж и пройтись, остановился на аллее апельсиновых деревьев и пошел открывать ворота. Стоило достать ключи, как с другой стороны улицы его окликнула какая-то женщина. Мэдди Крагмэн только что вышла из магазинчика, торгующего расписанной вручную плиткой. Она перешла дорогу. Маделайн выглядела удивленной, но Фалькон не поверил, что встреча случайна.

— Значит, здесь вы и живете, — сказала Мэдди, поскольку они стояли между двух рядов апельсиновых деревьев, ведущих прямо к воротам. — Знаменитый дом.

— Печально знаменитый, — пробормотал Фалькон.

— Мой самый любимый магазин в Севилье, — сказала она, указывая на противоположную сторону улицы. — Кажется, я весь их склад вывезу с собой обратно в Нью-Йорк.

— Вы уезжаете?

— Не прямо сейчас. Но в конце концов мы ведь все возвращаемся к истокам.

Фалькон продумывал возможность пожелать ей удачных покупок и скрыться в доме, но такому прощанию мешало воспитание.

— Не хотите осмотреть печально известный дом изнутри? — спросил он. — Я мог бы предложить вам выпить.

— Это так мило с вашей стороны, инспектор, — прощебетала Мэдди. — Я долго ходила по магазинам. У меня уже нет сил.

Они вошли во двор. Он усадил ее в патио перед струящимся фонтаном и пошел за бутылкой «Ла Гиты» и оливками. Когда вернулся, она стояла у дверей и через стекло рассматривала виды Севильи, написанные Франсиско Фальконом.

— Это?..

— Его подлинные работы, — сказал Хавьер, протягивая ей бокал белого вина. — Здесь ему не приходилось мошенничать. Хотя он мог и лучше. Просто подсознательно себя недооценивал. Не пытайся он бороться, рисовал бы цыганок с голой грудью и глазастых детей, писающих в фонтаны.

— А где ваши работы?

— У меня их нет.

— Я читала, что вы фотограф.

— Меня интересовали фотографии как воспоминание, а не как искусство, — возразил он. — У меня нет таланта. А вы? Что такое для вас фотография? В чем видите смысл съемки встревоженных и страдающих людей?

— А раньше я вам какую чушь рассказывала?

— Не помню… кажется, что-то про пойманное мгновение, — сказал Фалькон, на самом деле он помнил, что это его собственная чушь.

Они вернулись к столу. Фалькон прислонился к колонне, Мэдди села, положила ногу на ногу и пригубила херес.

— Я сопереживаю, — начала она, и Фалькон понял, что не услышит ничего, что имело бы для него значение. — Видя таких людей, я вспоминаю себя в темнице собственных страданий и боль, которую причинила Марти. Это эмоциональный отклик. Я начала наблюдать и удивилась тому, сколько людей испытывали подобные чувства. На каждом снимке один человек, но если собрать все фотографии в одной комнате, — это производит впечатление! Они выражение подлинного человеческого состояния. Черт, как бы я ни старалась, это всегда напоминает светский треп. Вам не кажется? Слова имеют свойство все упрощать.

Фалькон кивнул, она его уже утомила. Он не понимал, что нашел в ней Кальдерон кроме голубых жилок под белой кожей, холодной как мрамор. Она жила, как будто программу выполняла. Фалькон подавил зевок.

— Вы меня не слушаете, — пожаловалась Мэдди.

Фалькон опомнился и увидел, что она стоит рядом, так близко, что он разглядел коричневые точки на зеленой радужке глаза. Она облизнула губы, придав им естественный блеск. Мэдди не сомневалась в силе своей сексуальности, мерцающей под шелком просторной блузки. Она повернула голову, слегка запрокинула, давая понять, что он может поцеловать ее, а глаза говорили, что будь у него желание, это могло бы обернуться безумием на мраморных плитах патио. Фалькон отвернулся. Она вызывала у него даже что-то вроде отвращения.

— Я слушал вполуха, — пробормотал он и попытался оправдаться: — Но мне есть о чем подумать, и я договорился кое с кем пообедать, так что мне в самом деле нужно идти.

— Мне тоже пора, — сказала она. — Я должна возвращаться.

Руки Мэдди дрожали от злости, когда она брала сумку с раскрашенной вручную плиткой. Фалькон подумал, что она могла бы запустить их ему в голову, одну за другой. Было в Мэдди что-то разрушительное. Она как избалованный ребенок, который ломает вещи, чтобы они не достались другим.

Путь к парадной двери был озвучен яростным стуком каблучков по мрамору. Мэдди шла впереди, и Фалькон не видел, как она, униженная, с трудом меняла выражение лица, изображая на нем презрение. Он открыл дверь, Маделайн пожала ему руку и двинулась в сторону отеля «Колон».

«Каса Рикардо» находилась на проспекте Эрнана Кортеса. Такую таверну можно найти только в Севилье, где постоянно сталкиваются религия и мирская жизнь. Каждый сантиметр стен в баре и в маленьком зале за ним был увешан фотографиями в рамках: Непорочная Дева, шествия верующих и прочая атрибутика SemanaSanta.[25] Из динамиков раздавались духовные песнопения Святой недели, а люди, облокотившись на стойку, пили пиво под хамон и оливки.

Консуэло ждала его за столиком в зале с маленькой бутылкой холодного хереса. Они поцеловались в губы, как будто уже давно были любовниками.

— Выглядишь как-то напряженно, — заметила она.

Фалькон попытался придумать что-то в ответ, кроме правды. Говорить о Пабло он не мог.

— Это все расследование. Мы продолжаем получать информацию о Рафаэле Веге, он кажется более чем загадочным человеком.

— Мы все знали, что он скрытный, — сказала Консуэло. — Как-то я видела, что он уехал из дома на «мерседесе», он на нем ездил до покупки «ягуара». Через час я стояла в городе у светофора, а мимо тротуара проехал старый, пыльный «ситроен» или «пежо», и на месте водителя сидел Рафаэль. Будь это кто-нибудь другой, я бы постучала в окно и поздоровалась, но с Рафаэлем — не знаю… К Рафаэлю, например, нельзя было явиться без приглашения.

— Ты когда-нибудь его спрашивала об этом случае?

— Он никогда не отвечал на прямые вопросы, в любом случае — что такого, если он был в другой машине? Я решила, что это рабочий автомобиль для разъездов по стройкам.

— Возможно, ты права, и это пустяки. Наступает момент, когда каждая мелочь кажется значительной.

Они заказали на закуску моллюсков, потом — миску овощного супа, жаренные на гриле красные перчики, нашпигованные чесноком, и в качестве основного блюда — рыбу сибас. Консуэло наполнила бокалы. Фалькон успокоился.

— У меня просто произошла… стычка с Мэдди Крагмэн.

— Неужто эта laputaamericana вломилась к тебе домой в выходной день? — спросила Консуэло.

— Подкараулила меня на улице, — объяснил он. — Третий раз. Дважды она заявлялась, когда я был в доме Веги… предлагала кофе, хотела поговорить.

— Joder![26] Хавьер, на тебя идет охота.

— В ней есть что-то вампирское, разве что кровью она не питается.

— Бог мой, ты подпустил ее так близко?

— Думаю, она питается тем, чего сама не имеет, — сказал Фалькон. — В ее словах полно вычурных слов и фраз — «сострадание», «эмоциональный отклик», «темница собственных страданий», но она не понимает их значения. И когда видит, что люди страдают по-настоящему, она их фотографирует, пытаясь присвоить чувство. Когда я жил в Танжере, марокканцы верили, что фотографы крадут их души. Вот что делает Мэдди Крагмэн. Мне кажется, она предвещает беду.

— Ты так говоришь, будто она главная подозреваемая.

— Может быть. И я отправлю ее в «темницу собственных страданий».

Консуэло притянула его к себе и крепко поцеловала в губы.

— Это за что?

— Тебе ни к чему все знать.

— Я старший инспектор, у меня в крови — задавать вопросы.

Принесли заказ. Консуэло долила в бокалы хереса. Прежде чем начать есть, он, привстав, поманил ее к себе через стол, так что они оказались щека к щеке.

— Не могу здесь слишком громко это говорить, — сказал Фалькон, его губы легко касались ее уха. — Но у меня есть еще одна причина выглядеть напряженным. Просто… я в тебя влюбляюсь.

Она поцеловала его в щеку и взяла за руку.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что, когда я пришел и увидел, что ты меня ждешь, я был как никогда счастлив знать, что этот пустой стул — мой.

— А ты ничего, — улыбнулась Консуэло. — Можешь остаться.

Он сел, поднял за нее бокал и выпил.

— Прости, я забыла, — сказала она, роясь в сумочке. — Кто-то с твоей работы…

— С работы?

— Я решила, что он из управления. Он просил передать тебе вот это.

Она протянула конверт.

— Никто не знает, что я здесь, — сказал Фалькон. — Кроме тебя. Повтори, что он сказал.

— Он сказал: «Насколько я понял, вы ждете старшего инспектора Фалькона. Будьте добры передать ему это». И дал мне конверт.

— Он был испанец?

— Севилец.

Фалькон повертел в руках тонкий конверт. Он поднял его вверх и на свет увидел, что внутри только один листок. Он знал, что это скорее всего очередная угроза и конверт нельзя открывать при Консуэло. Кивнул и положил его в карман.

Фалькон поехал домой на такси и прошел прямо в кабинет, где хранил резиновые перчатки. Открыл конверт с помощью ножа для бумаг и вытряхнул фотографию, завернутую в листок бумаги.

Голое тело Нади Кузьмичевой казалось очень белым в свете вспышки. Она сидела с завязанными глазами, привязанная к стулу, руки заломлены назад. На грязной стене за ее спиной — единственный отпечаток руки ржавого цвета и надпись черным: «Еl precio de la carne es barato» — «Мясо стоит дешево».