Ненасытность

9

Когда Бенедикте вошла, Сандер уже лежал в постели. Он по-прежнему был в изоляторе один, поскольку крестьянина перевели в большой зал, он был уже почти здоров. То же самое можно было сказать и о Сандере, но Кристоффер специально оставил его в отдельном помещении — ради Бенедикте.

По ее глазам Сандер понял, что она ждет от него приговора и что она не боится негативного впечатления.

— Бенедикте, — собрав все свое тепло, сказал он, протягивая к ней руки. — Какой прекрасный мальчик! И он мой!

Она просияла от радости.

— Но ты не должна была… Он вытер глаза и начал снова:

— Да, я плакал, должен признаться. Но я был так расстроен! Все эти годы я ничего не знал о своем сыне!

— Я понимаю, — тихо ответила она. — Я тоже очень печалилась об этом, пока Андре рос. Меня печалило то, что я не могу делить с тобой радость и гордость за него. Но что я могла поделать? Было слишком поздно, я уже повернулась к тебе спиной, а ты женился на другой. Давай забудем прошлое и будем думать о будущем!

— Давай. Но где он теперь?

— У медсестер.

— Мне хочется снова увидеть его. И как можно скорее! Как ты думаешь, сколько я еще пролежу здесь?

— На этот вопрос я не могу тебе ответить, — с улыбкой сказала она. — Но ты скоро поправишься. Как твоя рана на руке?

— Не знаю, уже не болит так, как раньше.

Во время лечебного сеанса он оживленно говорил о том миге, когда он сможет поговорить со своим сыном, рассказать ему о себе — и, как он выразился: основательно заняться своей семьей.

Они посмотрели друг другу в глаза. Оба понимали, что к этому ведет долгий путь. Развод. Привыкание друг к другу. Возможно, у них вообще ничего не получится, возможно все просто уйдет в песок.

Но так они не думали. Они снова ощущали общность, как это было в Фергеосете. У них были большие надежды на будущее. И у них был Андре — а это важный фактор, самый важный.

Закончив лечебный сеанс в палате Сандера — а сеанс этот длился дольше, чем все предыдущие вместе взятые — она приступила к поискам источника инфекции.

Это было все равно, что искать иголку в стоге сена, и Бенедикте не была уверена в том, что ее специфические способности помогут ей определить местонахождение крошечных бацилл — миллионов бацилл, если быть точным.

Сначала ей нужно было поговорить с теми, кто давно безуспешно пытался напасть на след этой инфекции. Это был лаборант и его ассистентка. Бенедикте было нелегко объяснить, кто она такая и что ей нужно, но когда она упомянула имя Кристоффера Вольдена они согласились ее выслушать. Оба были настроены весьма скептически. Они слышать не хотели ни о каком шарлатанстве. Бенедикте пришлось показать им, что она мастер своего дела. Они сидели за столом в лаборатории, весьма бедной, и она попросила дать ей карандаш, торчащий из кармана лаборанта.

Взяв карандаш в руку, она сказала:

— У тебя тяжелый характер, ты долго помнишь обиды. Но у тебя светлая голова, хотя ты и не добьешься того, о чем мечтаешь: стать хирургом. Ты женат, но не особенно удачно, и в этом твоя вина, потому что ты приносишь домой все свои обиды и бываешь несносен за столом. Твоими положительными чертами являются любовь и забота по отношению к… двум… нет, к трем детям…

Когда Бенедикте зашла уже так далеко, он вырвал из ее рук карандаш. Он был просто в гневе!

— Благодарю, с меня хватит! — сказал лаборант. — Что же ты хочешь узнать? Похоже, ты знаешь и так слишком много!

— Я хочу знать, как далеко вы зашли уже в ваших поисках, чтобы исключить пройденные этапы и не терять зря время.

— Хорошо, мы основательно проверили все, что поступает с кухни, но ничего не обнаружили. Там чистота и порядок, меню — обычное для всех больниц, количество бактерий в пределах нормы.

— Дальше!

— Потом мы, разумеется, обследовали персонал, стараясь выявить носителя заболевания. Но все здесь выполняют правила гигиены и никогда не ходят из одного павильона в другой, предварительно не вымывшись.

Медсестра сдержанно заметила:

— До нас дошли слухи о твоих лечебных сеансах. Говорят, результат потрясающий. Все зараженные уже выздоравливают.

— Не исключено, что им просто пришло время выздоравливать, — сухо заметил лаборант.

— Да, конечно, — с нарочитым смирением сказала Бенедикте.

Тот, кто действительно силен, может позволить себе смирение.

— Но не той, у которой было воспаление слепой кишки, — заметила медсестра. — Она уже умирала и не могла просто так прийти в себя. Забыла, как ее зовут…

— Марит из Свельтена, — сказала Бенедикте.

— Да, она. Я слышала, как главный врач сказал, что просто уму непостижимо, как она пришла в себя.

У лаборанта был скучающий вид, и Бенедикте поспешила спросить:

— Где впервые была обнаружена инфекция?

— Пойдем, я покажу тебе, — сказала медсестра и повела ее за собой.

Она показала ей, какой путь прошла эпидемия, с чего она началась и во что вылилась. Бенедикте поблагодарила за помощь и дальше стала действовать самостоятельно.

Дольше всего она пробыла у того пациента, с которого все началось. Она попросила, чтобы ей дали что-нибудь из его одежды, и потом долго сидела неподвижно, держа вещь в руке. Сила Бенедикте заключалась в том, что она могла получать массу информации от предметов. После этого она направилась в другие корпуса и через три часа после того, как она покинула лабораторию, она снова вернулась туда. Она считала, что они первыми должны были получить известие.

— Источника инфекции больше не существует, — сказала она. — Один из посетителей, пришедший к первому пациенту, занес сюда бактерии стафилококка, скорее всего, они были у него в горле и могли передаться через кашель или прикосновения рук, потому что все больные очень восприимчивы к инфекции. После этого бактерии очень быстро разнеслись персоналом, еще ничего не знавшем о бактериях. Потом стали применять меры предосторожности, но было уже поздно. Ведь действие бактерий становится заметным не сразу.

— Откуда тебе известно все это о бактериях и о больничном распорядке? — сердито спросил лаборант.

— Сегодня я разговаривала здесь со многими людьми, — с улыбкой ответила Бенедикте. — В том числе и с врачами. Они вовсе не превозносили меня до небес, мягко говоря, и приняли меня скрепя сердце, да и то благодаря моему родственнику Кристофферу Вольдену. Но теперь бактерии уничтожены, и родственницу первого пациента уведомят о том, чтобы она обратилась к врачу, иначе она заразит еще многих.

— Здоровым людям это не принесет никакого вреда, — пробормотал лаборант. — Это опасно только для больных и ослабленных…

Они расстались почти друзьями. Хотя улыбка лаборанта была несколько натянутой. Он был не особенно восхищен тем, что Бенедикте в присутствии его ассистентки раскрыла его тайну относительно третьего ребенка.

Марит из Свельтена казалось, что она попала в какой-то глубокий колодец и теперь медленно карабкается к свету.

Она не в силах была открыть глаза. Но по мере прояснения сознания к ней возвращались мысли.

Ей приятно было о ком-то думать. И она очнулась в лучезарном настроении, преисполненная надежд.

Она ощущала необычную легкость в теле. Сначала не понимала, почему это происходит, но потом до нее дошло, что боли уже нет. Но, конечно, при малейшем движении у нее болел оставшийся после операции шов. Зато температуры не было и она чувствовала себя… Как же она чувствовала себя? Она чувствовала себя красивой?

Как приятно было лежать на больничной кровати! В последние месяцы она чувствовала себя совершенно разбитой, неухоженной, никчемной, сколько ни старалась она чинить и стирать свою одежду. Неотступная боль, страх за свое будущее, страх одиночества… Ей самой жутко было смотреть на свои худые, как щепки, руки.

Истощение. Голод и усталость.

Она чувствовала усталость в каждой клеточке тела. Она чувствовала усталость и теперь, но в этой усталости было что-то положительное, был покой, неведомый ей прежде.

Что же вызывало у нее такое приятное чувство? Что звучало в ее душе, подобно чудесной, нежной мелодии? Воспоминание? То, что когда-то произошло? Или то, что должно произойти?

Да, конечно, она должна увидеть своего обожаемого доктора Вольдена, если он по-прежнему в больнице…

Доктор Вольден?

Сердце Марит забилось в экстазе. Кристоффер! Она имеет право называть его Кристоффером! И он…

Нет, воспоминания ускользали от нее. Все было как в тумане, словно какой-то давний сон, смысл которого уже невозможно было уловить.

Но все это было так прекрасно. Он что-нибудь говорил ей? Что-то всплывало в ее памяти и снова угасало. Она пыталась удержать в памяти обрывки воспоминаний.

И тут ей стало намного легче.

Кто-то сидел рядом с ней. Женский голос взывал к глубинным волевым ресурсам Марит. Этот голос говорил ей о воле к жизни, о будущем, о том, что она нужна другим.

Нужна другим? Кому нужна Марит из Свельтена? Никому!

Или…

Может быть, все же кто-то нуждается в ней. Разве Кристоффер не говорил ей…

Нет, она ничего не могла вспомнить.

Чьи-то теплые руки. Она помнила это. Это были руки женщины с тем проникновенным голосом. Эти руки прикоснулись к Марит, ее ладонь оказалась между этими двумя ладонями, и она почувствовала, как в нее вливается фантастическая сила. Сила, побеждающая болезнь и немощь в теле Марит, очищающая ее тело, подобно тому, как потоки дождя смывают пыль с камней и деревьев. Эта сила давала Марит новую, неведомую ей раньше волю к жизни.

И не только это.

Эта сила говорила ей что-то о Кристоффере Вольдене.

Ах, если бы только она могла вспомнить! Ей казалось, что она продирается сквозь густую пелену тумана, но никак не может продвинуться вперед, туда, где ее что-то манило.

Он что-то сказал ей, и она была несказанно рада, так рада, что могла бы заплакать, если бы у нее были на это силы. Нечто подобное она ощущала в себе теперь.

«Марит! Ты слышишь меня?»

Да, он сказал так. А потом?..

Слово за словом она восстанавливала воспоминание. Она вспоминала все, что он сказал ей. Конечно, не дословно, но смысл того, что он сказал, она уловила. И по мере того, как к ней возвращалась память, дыхание ее становилось все более и более учащенным, едва не переходя в плач, а сердце билось так тяжело, что ей самой становилось страшно, но то, что она вспомнила, было просто невероятным, потрясающим, ослепительно-чудесным!

Доктор Вольден, ее любимый доктор Кристоффер Вольден, которого она боготворила больше, чем саму жизнь, фактически сказал, что хочет жениться на ней. Самый лучший человек на свете хочет жениться на ней, Марит из Свельтена, полном ничтожестве, которой постоянно давали об этом понять. Не получившая никакого образования, не знающая, как вести себя на людях, неуклюжая и нищая!

Как это могло случиться?

Он говорил также о детях. При мысли об этом она почувствовала такое безграничное счастье, что ей стало дурно. Ее организм не выдерживал такого наплыва чувств.

И еще он сказал, что любит ее. И она знала, что он на самом деле, а не во сне, сказал ей это. Ведь он поцеловал ее в щеку, а так человек поступает только тогда, когда имеет серьезные намерения.

Марит никто никогда не целовал.

А тут Кристоффер Вольден!

Чем она заслужила подобное счастье?

Дверь открылась. Превозмогая слабость, Марит подняла веки глаз.

В комнату вошла незнакомая женщина.

Незнакомая ли? Стоило ей заговорить, как Марит тотчас же узнала этот низкий, хриплый голос, в котором было столько тепла.

— Марит, ты плачешь? Что случилось?

— Я не могу… ничего поделать. Я так счастлива! Так счастлива! Я не знала… что радость приносит такую боль!

«Да, — подумала Бенедикте. — Раньше ты никогда не испытывала радости. Ты вряд ли даже знала, что означает это слово: радость!»

— Она все знает.

Пристально посмотрев на Бенедикте, Кристоффер сказал:

— Что ты имеешь в виду?

— Марит из Свельтена помнит дословно все, что ты ей сказал. И если ты посмеешь убить ее несказанную радость, я убью тебя!

Кристоффер закрыл руками лицо, медленно опустился на стул в ординаторской.

— Но что же мне делать?

Она не отвечала. Но сердитое выражение ее лица говорило о многом.

Внезапно ему пришла в голову какая-то идея. Он схватил ее за руку.

— Бенедикте… Бенедикте, не могла бы ты…

— О чем ты пытаешься попросить меня?

— Я не знаю всех твоих способностей. Но не могла бы ты сделать так, чтобы Марит все это забыла? Загипнотизировать ее или что-то в этом роде?

Некоторое время она молча смотрела на него, и лицо ее было таким же сердитым. Потом повернулась и ушла.

— Я не могу опуститься до такого, — сухо произнесла она напоследок.

Кристоффер так и остался сидеть, не зная, что ему делать. Он был совершенно уничтожен ее словами.

Но его слова навели Бенедикте на одну мысль.

Теперь она знала, что ей нужно сделать.

Сначала ей нужно было попрощаться с Сандером Бринком. Это был ее последний день в больнице, на следующий день они с Андре уезжали домой.

Сандер не хотел отпускать ее. Ему хотелось, чтобы они остались до его выздоровления, чтобы он мог поговорить с Андре, найти контакт с собственным сыном. Но пока это было невозможно, мальчику не следовало входить в комнату, где совсем еще недавно свирепствовала инфекция.

Бенедикте же не могла долго ждать, ей нужно было домой. И он обещал писать как можно чаще и уладить дело с разводом сразу после возвращения домой. На этот раз он не намеревался выслушивать истерические вопли, у него не было пути назад!

На прощание он притянул Бенедикте к себе и держал ее так целую минуту, прежде чем окончательно отпустить.

— Передай привет Андре, — прошептал он. — Передай ему привет от человека, который больше всех на свете любит его, от его отца. О, Господи, как нам будет хорошо вместе, Бенедикте!

Полежав рядом с ним минуту, она встала и вышла из палаты с сияющим от счастья лицом.

Бенедикте пришлось ждать до позднего вечера, пока Кристоффер заснет на своем неудобном диване. Ему было явно не по себе, и она молча наблюдала все это. Любого мучили бы угрызения совести в такой ситуации, в которую он сам втянул себя.

Но наконец его дыхание стало спокойным и глубоким. Она осторожно, чтобы не разбудить Андре, встала с постели и остановилась в дверях гостиной. Свет уличного фонаря проникал в комнату, так что она видела лицо Кристоффера. С предельной осторожностью она подошла к дивану, села возле него и положила свои руки в нескольких сантиметрах от головы Кристоффера — по обеих сторонам от нее.

«Дорогой Кристоффер, прости меня за это, но ты сам подал мне эту идею, — еле слышно шептала она, стараясь проникнуть в его подсознание. — Ты знаешь, что я могу передавать свою волю другим, и теперь я делаю это на благо всем. Всем!

Обрати свое сердце к Марит! Это сделать совсем не трудно, фактически, твое сердце уже обращено к ней, просто ты об этом не знаешь. Ты ослеплен блестящей картинкой, совершенно ненужной тебе, мой друг и родственник. Открой свои глаза на истинное «я» Лизы-Мереты: у нее жуткие родственники, да и сама она ничем не лучше их, скорее даже хуже. Поверхностная, пустая, лицемерная, расчетливая — ты все это увидишь, стоит тебе только открыть глаза. Кстати, мне кажется, кое-что из этого ты уже увидел. Ты теперь находишься на пути от нее к Марит, но ты движешься слишком медленно, проклятый слепой козел!»

Она заметила, что в самом тоне ее внушения есть какая-то угрюмость, и прекратила гипноз. Слова ее должны были возыметь действие.

Ее последняя раздраженная фраза заставила Кристоффера беспокойно заворочаться на диване — и она тут же поспешила к себе в постель, пока он не проснулся и не застал ее за этим странным занятием.

Она сделала все, что было в ее силах. Остальное же было во власти провидения.

Кристоффер проснулся с головной болью. Неважное начало для трудного дня.

У него вырвался тяжкий вздох сожаления. Бенедикте должна была уехать. Ему же предстоял разговор с Марит. Как у него это получится? Но сначала он обещал Лизе-Мерете осмотреть с ней один дом, предназначенный для продажи.

Дом, предназначенный для продажи? Что она надумала? Она считает, что у молодого врача есть на это средства? Но она сказала, что ее отец добавит денег, если цена окажется не слишком высокой.

При мысли об этом Кристофферу стало не по себе.

Его планы изменились после того, как главный врач попросил его взглянуть на чудесным образом выздоравливающую Марит из Свельтена. Было самое время сделать перевязку и посмотреть, не затянулся ли на этот раз шов.

Кристоффер с трудом глотнул слюну. Он хотел взять с собой медсестру, но все медсестры были с утра заняты. И его последняя надежда на то, что в палате окажется медсестра, тоже пошла прахом.

Он оказался наедине с Марит. У него не было времени для того, чтобы хоть как-то обезопасить себя.

Конечно, он почти знал, что ему нужно сказать: правду! Сказать, что он просто хотел помочь ей, сделать ее счастливой перед смертью. Или же сказать, что он хотел ее просто подбодрить, вдохнуть в нее силы для дальнейшей борьбы (последнее было неверно, поскольку на ней явно уже лежала печать смерти).

Но как подобрать слова, чтобы донести до нее эту весть в наиболее безболезненном виде?

В особенности, когда навстречу тебе сияет с подушки чье-то лицо, когда чей-то робкий, застенчивый, смущенный взгляд — а видеть это уже само по себе является мукой — испуганно ищет твоего взгляда! Словно все, что он говорил ей, было всерьез, было правдой!

Она такая простодушная, эта Марит. Краем глаза он смотрел на ее худые руки, настолько истощенные, что жилы и вены просвечивали сквозь кожу. Несмотря на то, что она лежала здесь уже довольно долго, ее руки несли на себе отпечаток тяжелого повседневного труда. И он подумал о мягких ухоженных маленьких ручках Лизы-Мереты. Руки Марит были настолько худы, что выступали локти, а на шее просматривалась каждая жилка. Ее всклокоченные волосы рассыпались на подушке, но зубы по-прежнему сверкали белизной и в лице ее было нечто такое, что с самого начала заставляло его присматриваться к ней.

По сравнению с Лизой-Меретой она была такой беспомощно-смиренной!

Все эти мысли молниеносно пронеслись у него в голове. Так что же, Господи, он должен сказать ей?

«Если ты убьешь ее радость, я убью тебя».

Разумеется, Бенедикте собиралась это сделать не в буквальном смысле слова, и теперь он понял, что она имела в виду.

Нет, он не мог это сделать, видя трогательно-доверчивый взгляд, в котором таился страх с примесью душераздирающих сомнений. Разве он может вот так прямо сказать: «Марит, ты ведь не веришь в то, что я сказал?»

По крайней мере, не сейчас, когда она так слаба. Он должен подождать, пока она немного окрепнет.

Ему казалось, что он стоит в растерянности посреди палаты уже несколько лет, на самом же деле речь шла о считанных секундах. Сев на край ее постели, как он это делал уже много раз, Кристоффер приветливо улыбнулся ей.

— Привет, Марит! Как чудесно снова видеть тебя здоровой, я не могу тебе передать, как я рад этому!

И это было правдой, он говорил то, что думал. Но что же дальше?..

Он взял ее руку в свою.

— Теперь тебе нужно отдохнуть и набраться сил, а потом у нас с тобой будет долгий разговор.

Она прерывисто, благоговейно вздохнула.

Что он такое говорит? Да, у них должен состояться разговор, но результат этого разговора может оказаться для нее смертельным.

И, независимо от его воли, глаза его наполнились слезами. Неужели ему предстоит нанести ей этот смертельный удар?

Заметив его беспокойство, Марит подняла руку и погладила его по щеке — и эта рука могла осторожно ласкать телят или закалывать старых коз. Охваченный бесконечной грустью, Кристоффер прижал ее руку к своей щеке. И в этот миг он ощутил нечто неописуемое.

Может быть, ощущение близости с другим? Стремление сделать для другого добро? Последнее было вообще свойственно человеколюбивому Кристофферу, но так сильно, как теперь, он этого раньше никогда не чувствовал.

— Мне нужно идти, — прошептал он. — Мы поговорим позже. Я просто забежал взглянуть на тебя.

— Спасибо, — почти беззвучно произнесла она. Но в глазах ее по-прежнему таился страх. Он ничего не сказал ей об их прошлом разговоре…

Наклонившись, он поцеловал ее в щеку. При этом он не нашел, что сказать ей. Может быть, она это примет и так?

Да, она приняла это: взгляд ее был спокойным, когда он вышел.

А Кристоффер чувствовал себя еще более несчастным, чем прежде.

Среди дня он вдруг вспомнил, что совершенно забыл посмотреть ее шов, а тем более — сделать перевязку.