Ненасытность

2

Сын Малин Кристоффер шел в жизни своим собственным путем.

Его дед Кристер умер в 1893 году, и его вдова Магдалена унаследовала фамильное предприятие, доставшееся им от деда Молина. Государство позаботилось о том, чтобы превратить империю Молина в обычную фирму, но даже при этом кошелек Кристера был туго набит. Когда в 1895 году Магдалена умерла, все, согласно ее завещанию, перешло в руки ее внука Кристоффера, которому в то время исполнился двадцать один год.

Это было значительное наследство, но у юноши были иные планы в жизни. Он не хотел становиться предпринимателем и перебираться в Швецию. Его интересы лежали совершенно в иной сфере.

Он мечтал стать врачом, и родители поддерживали его в этом. Они понимали, в чем было его призвание, и он уже принялся за учебу.

На семейном совете было решено, что отец Кристоффера, Пер Вольден, займется наследством. Ни он, ни Малин не хотели уезжать в Швецию, поэтому они поручили надежным людям управлять предприятием. Со временем они продали все солидному покупателю. Это дало им возможность построить себе новый дом и вложить деньги в другие проекты в Норвегии. У Пера Вольдена появился в жизни новый интерес, для которого он, как он сам полагал, вполне созрел.

Из Швеции к ним пришел объемистый багаж — целый железнодорожный вагон. Это была последняя шведская собственность Людей Льда, и вещей оказалось немало. И еще один сюрприз ожидал их: покидая Швецию, Сага передала все свое имущество Кристеру. В одном из банков имелся счет на ее имя, и этот капитал приносил солидные проценты. Все это, вместе с вещами, переходило в руки ее единственной внучки Ваньи, дочери Ульвара. Разумеется, Марко тоже получил бы свою долю. Но где он теперь? Никто ничего об этом не знал.

Ванья с восторгом приняла наследство. Она была в это время кокетливой одиннадцатилетней девочкой и просто не могла оторвать глаз от красивой мебели и других вещей из бабушкиного дома. Хеннинг позаботился о том, чтобы поставить кое-что из вещей в ее комнату, а остальное положил на хранение. После того, как в 1899 году умер Вильяр, а годом позже — Белинда, Ванья унаследовала их часть дома и смогла обставить ее по своему вкусу. Ей было тогда шестнадцать, и ее пристрастие к покупкам предметов роскоши и одежды превратилось в настоящую манию. В конце концов Хеннингу и Агнете пришлось немного одернуть ее, и она со вздохом призналась, что накупила платьев на несколько лет вперед. Но ей этого было мало, ей хотелось покупать еще и еще!

К этому времени Кристоффер Вольден закончил свое образование.

Теперь он искал себе место в большой больнице в норвежской провинции, считая, что сможет принести там больше пользы, чем находясь в Кристиании, где оседало большинство врачей.

Дела у Кристоффера шли хорошо. Он отправлялся на работу, ощущая в себе стремление помочь людям, и это естественно влекло за собой основательность, серьезность и настойчивость во всем. Он находил время, чтобы разговаривать с пациентами, считая это весомым фактором их выздоровления.

Имя доктора Вольдена произносили с благоговением одинокие старушки, совершенно сбитые с толку в огромном и чуждом им больничном мире, застенчивые юноши со сломанными ногами, стыдящиеся мочиться в банку, знатные господа и дамы, готовые обсуждать собственные истории болезни со всяким, кто желал их слушать.

Что касается личной жизни, то не все у Кристоффера было так просто. Несмотря на то, что он считал самого себя на редкость счастливым человеком, что-то такое заставляло его проводить отпуск в одиночестве на берегу горной речки.

Все началось превосходно. Уже в первый год своего пребывания в Лиллехаммере — там находилась больница — он встретил Лизу-Мерету, молодую даму, сразу очаровавшую его. У нее была прекрасная золотисто-смуглая кожа, чистая и гладкая, словно полированное дерево. Чтобы подчеркнуть открытость лица, она убирала со лба волосы и делала высокую прическу по самой последней моде. Дамы делали из волос валик, лежащий вокруг головы и укрепляли прическу с помощью проволоки или, в случае нужды, с помощью хлебных корок, но мужчины об этом, разумеется, не знали. Все уважающие себя женщины носили тогда такой валик на голове, а шляпу прикалывали специальными булавками. Многие мужчины полагали, что такой булавкой можно заколоть человека.

Лиза-Мерета была дочерью одного из знатных господ города. Если не считать кожи, в ней мало что было красивого, зато в ней был необыкновенный шарм, ослепляющий мужчин. У нее было множество поклонников, но, встретив Кристоффера Вольдена, она ни на кого, кроме него, уже не смотрела.

И Кристоффер был просто счастлив. Лиза-Мерета казалась ему совершенством. Мягкая, приветливая, внимательная, обходительная со всеми, интеллигентная и сообразительная, обладающая чувством юмора и стиля.

У Лизы-Мереты не было нужды использовать в прическе хлебные корки, ей никогда не приходило в голову пользоваться такими негигиеничными средствами. В каждом ее движении чувствовалось достоинство, к тому же мода требовала, чтобы спина у женщин была прямой и стройной. Ей нравилось таскать с собой Кристоффера на вечеринки, часто устраиваемые среди знатной молодежи, и она всегда вела себя безупречно, своей улыбкой очаровывая всех.

В течение восьми месяцев Кристоффер был бесконечно счастлив. Они строили планы на будущее, они встречались, как только у него бывало свободное время. Но это бывало не слишком часто, потому что больница поглощала его целиком и ни о каком нормированном рабочем дне не могло быть и речи.

Но пока он не получил письмо от Ваньи, он не мог понять, что заставляло его временами чувствовать себя не в своей тарелке. Это было самое обычное письмо, в котором говорилось о мелких новостях из дома, — само по себе это письмо ничего для него не значило.

Но Лиза-Мерета настороженно спросила:

— Кто такая Ванья?

И тогда, вспомнив о прошедших месяцах, он начал кое о чем догадываться.

Лиза-Мерета всегда говорила: «Только ты и я». В самом начале ему это нравилось. Ее робкие попытки помешать ему отправиться на вечеринку к коллегам по работе, ее вечерние трапезы с цветами и свечами, тактичные расспросы о сестрах милосердия, работающих с ним. Когда они бывали в гостях у ее знакомых, настроение у нее всегда было приподнятым — до тех пор, пока он был занят ею. Но стоило ему заговорить с кем-то… это мог быть какой-то мужчина или коллега по работе — и Лиза-Мерета неизменно брала его под руку и уводила в другой конец гостиной. Если же он заговаривал с какой-то женщиной…

Господи, почему он не понял это раньше? В таких случаях Лиза-Мерета неизменно жаловалась на головную боль и просила проводить ее домой. Он поддразнивал ее, говоря, что это проклятая прическа вызывает у нее головную боль, но она слушать его не хотела.

Она молча стояла на своем до тех пор, пока он не принимался возиться с ней, как со своим пациентом-фаворитом. И тогда все снова становилось прекрасно, и он мог отправляться домой. Он никогда не оставался ночевать у нее, это казалось ему просто немыслимым! Лиза-Мерета должна была выйти замуж девственницей, и оба знали, что сватовство было делом чисто формальным и могло состояться очень скоро.

Восемь месяцев…

Очнувшись от своих мыслей, он сказал:

— Ванья? Но ведь ты же знаешь, кто такая Ванья!

— В самом деле, — мягко ответила она. — Она твоя родственница. Но какие у тебя с ней отношения? Как она выглядит? А твоя вторая сводная сестра, как ты ее называешь, Бенедикте? Как она выглядит? Она красива? В твоем голосе всегда появляется теплый отзвук, когда ты говоришь о ней.

Кристоффер рассмеялся.

— Бенедикте? Да, для меня она на редкость красива!

Улыбка угасла на лице Лизы-Мереты. Поэтому он поспешил добавить:

— Но все остальные считают ее дурнушкой. Она очень крупного сложения, почти такого же роста, как и я, и у нее есть сын, которого она родила вне брака.

— Это Андре, о котором ты говорил? — сдвинув брови, спросила Лиза-Мерета. — Если она выглядит так, как ты описываешь ее, как ей удалось обзавестись незаконнорожденным ребенком? Ведь не ты же…

— Не называй Андре незаконнорожденным, будь добра! В самом деле отцом ребенка являюсь не я! И я никогда не знал, кто отец ребенка, потому что в то время я был еще мал и дома никогда о нем не упоминали. Нет, Бенедикте для меня как старшая сестра. Ванья же, наоборот, необычайно красива.

И он тут же понял, что не должен был произносить такие слова. Лиза-Мерета резко встала, и в течение всего следующего часа в ее обычно теплом голосе звучали холодные нотки, и до него дошло, что он и раньше не раз слышал такие интонации. Он вспомнил, как однажды коллега-врач со смехом рассказывал ему, что Лиза-Мерета спрашивала его о поведении Кристоффера в больнице, о его отношении к женскому персоналу и тому подобных вещах. В тот раз Кристоффер почувствовал себя польщенным. Теперь же у него появилось иное отношение к этому.

Он решил проделать один эксперимент. Спустя некоторое время, как обычно, Лиза-Мерета перестала дуться, и Кристоффер извинился, сказав, что сходит на кухню приготовить для них обоих кофе. Но он тут же вернулся к дверям гостиной и увидел через щель, что она стоит возле его письменного стола. Она вынула письмо Ваньи и, стоя, принялась читать.

Весьма озабоченный, он отправился на кухню.

Учитывая длительную, ненормированную работу в больнице, он попросил несколько дней отпуска, решив обдумать свою жизнь.

Он очень любил ее. Она превратила его жизнь в сказочное приключение. Но разговор начистоту был неизбежен. Он понимал, что она не была уверена в нем, бедняжка, поэтому он и решил на время уехать. Ему следовало обдумать, как вызвать у неё доверие к себе. Ведь он знал, что хочет жениться на Лизе-Мерете, это была женщина в его вкусе, без нее он не хотел жить!

Но когда он увидел отблеск подозрительности в ее глазах, сообщив ей, что намерен порыбачить в долине, он снова был удивлен. Он обнаружил, что она проверяла его билет, желая удостовериться в том, что он действительно едет на север, а не на юг, где находился его дом, и призадумался. Так больше жить нельзя, ему следует найти самые прекрасные слова, может быть, сочинить стихи, чтобы она наконец поняла, что он любит ее и только ее.

Но в стихосложении Кристоффер был несилен. Собственные попытки стихоплетства вызывали у него смех.

И он никак не мог понять, почему такая молодая девушка, у которой столько поклонников, настолько не уверена в себе!

Бедное, любимое дитя!

В последний день своего пребывания в деревне он придумал очень красивую речь, с которой собирался обратиться к Лизе-Мерете. Он нашел тактичные, убедительные слова. После произнесения этой речи она больше никогда уже не будет сомневаться в его любви.

В этот день он собирался совершить небольшую прогулку к реке. Ревностным рыбаком он не был; собственно говоря, он вообще не занимался рыбной ловлей. Ему не хотелось никого лишать жизни, даже рыбу. Он просто раскладывал на берегу удочки и ходил туда-сюда, предаваясь размышлениям, а то и просто сидел на пеньке. Здесь было так привольно, шум горной реки заглушал все звуки, доносившиеся из деревни, здесь он был наедине с рекой и светлым березовым лесом. Он мог в мире и покое обдумывать свои отношения с Лизой-Меретой, болезненно тоскуя о ней. Утром он снова увидит ее, она обещала встретить его на вокзале, он представил себе, какой она будет и…

Он почти уже закончил обедать и был готов отправиться к реке, когда вошел какой-то паренек и, держа в руках картуз, спросил, не сходит ли с ними доктор на вершину холма.

Едва услышав, в чем дело, Кристоффер тут же согласился. У него и мысли не было отказаться; он всегда помогал людям. Река прекрасно проживет и без него этот последний день, а рыба — тем более.

Он подошел к небольшой группе людей, собравшихся возле лавки. Двое детей… Господи, насколько бедны норвежские крестьяне! Кристоффер принялся расспрашивать детей о найденной ими старухе. На ее теле были какие-нибудь раны? Или телесные повреждения? Нет, не было, но она была почти мертвой, пояснил мальчик. И ужасно худой.

«Не более худой, чем ты, дитя, — печально подумал он. — Как мне хотелось бы взять тебя и твою маленькую сестру с собой, в дом, где я сейчас живу, чтобы вы смогли досыта поесть! Ведь о вкусной пище вам остается только мечтать».

Но времени на размышления у него не было. Он пошел в лавку и купил несколько больших белых булок, мягких и сдобных. Он раздал эти булки тем, кто собирался идти с ним наверх. Кроме этого он купил ведерко молока, чтобы было куда окунать хлеб. Никто не отказался, тем более — дети.

Белые комки оленьего мха указывали им дорогу. Один из крестьян взял с собой лошадь и телегу, чтобы отвезти больную вниз. Не всегда было легко провезти телегу по узкой тропинке, и тогда все приходили на помощь, обрубали топором ветки, расчищали путь.

Все четверо взрослых мужчин помогали детям собрать рассыпавшийся мох, чтобы те не вернулись домой с пустыми корзинками.

Дети были явно напуганы. И не потому, что не знали дороги, ведь мох указывал им путь. Нет, они опасались, что на том самом месте никого не окажется. Что, если они просто одурачили всех этих людей и этого доброго доктора? Что, если это была не старуха, а какая-то нечисть? Ведьма, кикимора или еще какая-то гадость?

Наконец они взобрались на холм, всем стало сразу легче. Комочки мха по-прежнему указывали им путь и привели прямо к скалам.

Они поднимались уже около двух часов, день шел на убыль, в это время года начинало рано темнеть.

«Что скажут отец с матерью?» — думали дети. Ведь они не явились домой вовремя. Неужели их опять ждет порка?

Но пока еще было светло, вопрос был только в том, успеют ли они вернуться домой до наступления темноты.

Они шли неуверенно вдоль скал.

Мужчины, с лошадью и телегой, следовали за ними. Слышался только жалобный скрип колес.

Шаги детей становились все медленнее и медленнее.

Наконец они остановились. Белых комочков мха уже не было видно.

— Это было здесь… — сказал мальчик, не осмеливаясь поднять глаза на взрослых.

Трава в этом месте была примята, ее не покрывал серебристый слой инея.

Один из мужчин сухо заметил:

— Все ясно. Теперь ее здесь нет. Может быть, она просто заснула? А потом встала и пошла? На лицах детей появился румянец стыда.

— Она была очень больна, — смиренно произнес мальчик.

Его маленькая сестра кивнула. Мужчины огляделись по сторонам. Перед ними возвышалась скала. Двое из них отправились на поиски. — Вот! — крикнул один из них. — Она лежит здесь, среди деревьев!

— Значит, она смогла перебраться туда… — пробормотал другой.

— Не такая уж она и беспомощная. Но ему пришлось взять свои слова обратно, как только он подошел к ней.

— Бедняга… — произнес один из них.

У Кристоффера защемило сердце. Конечно, он видел много несчастных в больнице, но он не мог себе представить, что человек может быть таким истощенным, как эта женщина.

— Настоящий скелет, — сказал один из мужчин.

— Но она вовсе не старая, — заметил другой. — Это же совсем молодая женщина!

— Уж не Марит ли это из Свельтена? — предположил третий. — Я ни за что не узнал бы ее, если бы не эти светлые, вьющиеся волосы. Да, в самом деле, это Марит из Свельтена. Но, Господи, что же случилось с ней?

Опустившись на колени возле лежащей женщины, Кристоффер констатировал, что она еще жива. И он не мог понять, как это было возможно.

— Кто такая Марит из Свельтена? — спросил он, желая получить разъяснения.

Человек, узнавший ее, произнес извиняющимся тоном:

— Просто женщина с ближайшего хутора. Она с детства ухаживала за своим злобным отцом. Все остальные подались на запад, в Америку. Она нелюдима, я видел ее в деревне только пару раз, она и слова-то сказать как следует не может, шарахается от всех. Но грех на нее сердиться.

— Что теперь говорить об этом… — произнес Крис-тоффер сквозь зубы.

— Она была хороша собой, — продолжал крестьянин. — Но никто не хотел жениться на ней из-за ее мерзкого отца. Да и сама она была немного странной.

Кристоффер с ужасом произнес:

— У нее во рту пучки травы!

— Листья морошки, — уточнил мужчина, сидящий рядом с ней на корточках. — Неужели она ела их?

— Нет, похоже, она тут же выплюнула их, — заметил Кристоффер, совершенно потрясенный увиденным.

— Ее мучил голод, — сказал один из мужчин. — Она просто умирала от истощения. Думаю, она еще не умерла, но…

— И не только это, — сказал Кристоффер. — Когда я дотронулся до нее, она вся сжалась, словно при сильной боли.

— Разве это не взаимосвязано? Голод и боль.

— Это не настолько взаимосвязано, чтобы человек так реагировал в бессознательном состоянии. Смотрите!

Он осторожно коснулся ее истощенного тела, и все заметили гримасу боли на ее лице и попытку освободиться от этого прикосновения.

Кристоффер выпрямился и глубокомысленно вздохнул.

— Конечно, мы должны отправить ее в больницу. Но она совершенно истощена, ее нужно немного подкормить. Но если дело обстоит так, как я думаю, и у нее проблемы с пищеварением, то она вообще ничего не сможет есть.

— И тогда она умрет, — с находчивостью констатировал один из мужчин.

— Вот ведь дилемма!

— Давайте попробуем, — предложил Кристоффер. — У нас осталось немного молока?

Ему подали ведерко. Дети, осмелевшие после того, как нашли женщину, уже вели себя не так скованно. На лицах их было написано что-то вроде гордости. Может быть, они спасли человеку жизнь?

Но на это надеяться особенно не приходилось.

К большому облегчению Кристоффера женщина вдруг открыла глаза. Он дружелюбно улыбнулся ей, чтобы она не испугалась, ведь очнулась она в весьма необычной обстановке.

— Вот, — ласково произнес он. — Попробуй выпить немного молока! И скажи мне, что у тебя болит.

Несмотря на страшное истощение, несмотря на то, что лицо ее напоминало голову мумии, Кристоффер заметил, что женщина красива. И даже ее затуманенные смертью глаза несли на себе отпечаток трогательной, патетической красоты. Он почувствовал клубок в горле при мысли о том, как она страдала в одиночестве, и в улыбке его появилась неуверенность…

Марит очнулась для того, чтобы снова почувствовать страшную боль. Где она находится? Она чувствовала холод, она совершенно окоченела. Взгляд ее был затуманенным, но она различала вокруг себя множество людей.

Один из них что-то спрашивал у нее, но она не в состоянии была что-либо ответить ему.

В конце концов ей удалось остановить на нем взгляд. Какой красивый мужчина! И какой строгий! Нет, строгими были только черты его лица, сам же он был добрым.

Как он изящен! Ну прямо ангел небесный! Может быть, она уже в раю? Нет, ведь она терпеть не могла своего отца. Куда же она попала?

— Простите… — произнесла она и закрыла глаза.

Мольба о прощении была типичной для всего мировосприятия Марит.

Она снова услышала настойчивый голос. На этот раз она поняла, что ей предлагают выпить молока. Молоко? Уже столько месяцев…

Человек прикоснулся к ней. Как раз в том самом месте, где больше всего болело. Марит скорчилась от невыносимой боли и закричала… вернее, издала еле слышный писк.

— Так я и думал, — произнес человек. — Острое воспаление слепой кишки. Возможно, там произошел разрыв, и в этом случае мы ничего уже не сможем поделать. Ее немедленно следует доставить в больницу.

«В больницу? Там люди умирают. Воспаление слепой кишки?.. Ничего нельзя поделать?.. Я не хочу, не хочу…» — пыталась произнести она, но не могла.

Что-то приложили к ее губам.

— Ну, выпьешь немного?

И когда во рту у нее оказалась жидкость, она инстинктивно сделала глоток.

Молоко! Это было замечательно, ей хотелось пить еще и еще, но ведерко тут же убрали. Она проглотила всего несколько капель, это было жестоко, это было пыткой!

Желудок ее тут же среагировал, судорожно сжавшись. Но ей удалось подавить спазм и сохранить в себе то немногое, что она получила — ей казалось, что вместе с молоком в нее вошла капля жизни.

Человек сказал что-то стоящему рядом:

— Ей следует давать лишь несколько капель через равные промежутки времени. Иначе мы совершенно испортим дело. Но она должна получать пищу, ей нужно восстанавливать силы.

— Вы будете делать операцию, доктор? — почтительно спросил кто-то.

— Это будет ясно в больнице, — ответил человек. — Но я лично позабочусь о том, чтобы обеспечить ей наилучший уход.

— Мы в этом не сомневаемся, — с той же почтительностью произнес мужчина. — А вот ее корзинка, мы возьмем ее с собой.

«Доктор? Значит, этот красивый мужчина — доктор?..» Открыв глаза, Марит снова посмотрела на него. Да, то, что он был красавцем, она поняла сразу, но то, что он был доктором… В такой глуши!

На миг боль отпустила ее, и она почувствовала себя в безопасности. Она поняла, что на этого человека можно положиться. Больница ее больше не пугала.

И впервые в жизни Марит почувствовала желание жить. Жить хотя бы ради того, чтобы не доставлять огорчений этому доктору. Она хотела теперь бороться за свою жизнь ради него. Чтобы его старания не были напрасными.

В этот миг Марит из Свельтена ощущала полную покорность судьбе. И благодарность! Она была так благодарна судьбе, что расплакалась бы, если бы у нее были на это силы.

— Попытаемся уложить ее в повозку, — сказал ее доктор. — Но очень осторожно! Малейшее движение причиняет ей невыносимую боль.

Как много ему было известно! Откуда он мог знать о ее боли?

Но когда они начали поднимать ее, у нее потемнело в глазах от боли. Это заняло много времени, но в конце концов ее положили на телегу, и доктор вместе с другим мужчиной сели рядом, чтобы поддерживать ее и смягчать толчки на неровной дороге.

Марит мало что запомнила об этой поездке, лишь какие-то обрывки.

Слабость. Страшные боли. Приятные капли молока на языке. Приветливый, сочувствующий взгляд доктоpa. Рука, за которую можно было ухватиться, когда было особенно плохо.

Она слышала разговор двух мужчин.

— Она по-прежнему красива, бедняга!

— Сколько ей может быть лет?

— Марит из Свельтена? Сейчас подумаю… Около тридцати. Да, думаю, ей теперь тридцать.

«Мне еще не исполнилось тридцать…» — хотела сказать она, но не смогла.

Мужчина продолжал:

— Видите ли, доктор, с ней невозможно общаться. Говорят, она малость не в своем уме. Боится разговаривать с людьми. Говорят, это папаша свел ее с ума. Это был настоящий мерзавец. Он набросился на одного парня, который хотел познакомиться с девушкой. Но все это было так давно…

Снова капли молока на языке. Теперь в желудке уже не было спазмов.

Неясные очертания деревни. Значит, они наконец-то спустились вниз. Она слышала разговоры о поездке, предстоящей на следующий день…

«Поездка в карете займет слишком много времени, — сказал доктор. — Нужно спешить!»

Она услышала слово «дрезина», не понимая, что оно означает.

Ее осторожно перенесли в другую повозку. Рядом с ней сел человек в униформе.

Все, в том числе и дети, пожелали ей счастливого пути. Марит через силу улыбнулась им и еле слышно поблагодарила.

Доктор что-то дал детям. Каждому — значительную сумму денег! Должно быть, он богат!

Так оно и было. Кристоффер Вольден был очень состоятельным человеком. И этот факт Лиза-Мерета не упускала из внимания.

Доктор тоже должен был ехать в этой странной повозке. Как чудесно! Теперь Марит была в безопасности. Ее корзинку и его багаж тоже погрузили, и он сказал, что уезжает из деревни.

Когда дрезина тронулась, Марит страшно перепугалась. Как быстро она неслась! И какой ровной была дорога! Впрочем, через равные промежутки времени она слегка сотрясалась — щелк, щелк! — и каждый такой щелчок болью отдавался в ее теле. Человек в униформе двигал рычаг — туда и обратно.

Значит, это и есть поезд? Нет, она однажды издалека видела поезд. Эта повозка была намного меньше и совершенно открыта.

Было уже совсем темно, но впереди повозки висел фонарь.

Она замерзла от такой быстрой езды. Доктор снял с себя куртку и укрыл ею жалкое, истощенное тело женщины. Край куртки надавил на правый бок, она вскрикнула.

— Больше всего болит справа, не так ли? — спросил доктор.

— Да, — прошептала она.

— Это хорошо.

Несмотря на то, что отец запрещал ей задавать какие-либо вопросы, она не удержалась и через силу произнесла:

— Что же в этом хорошего?

— Если бы ты чувствовала одинаковую боль по всему животу, это означало бы, что слепая кишка лопнула.

Она задумалась над его словами. Стала припоминать, не болел ли у нее весь живот. Нет, этого не было.

Казалось, к ней стали возвращаться силы, молоко пошло на пользу.

— Это наказание Господнее, — внезапно произнесла она.

Кристоффер вздрогнул от ее неожиданных слов.

— Чепуха, — сказал он. — За что ты должна была быть наказана?

— Я не любила отца. Лучше уж мне сейчас облегчить свою совесть, раз уж мне предстоит оказаться лицом к лицу со Всевышним.

— Если бы ты знала, сколько людей терпеть не могут кого-то из своих родителей, а то и обоих сразу, или не могут прийти с ними к общему согласию, ты бы так не говорила. Наверняка у тебя были причины относиться так к нему.

Она ощутила новый приступ боли. Она ощупью нашла его руку, как делала это уже много раз во время спуска с холма. Рука была всегда рядом.

На этот раз тоже. Это дало ей новые силы.

— Он не был добр к тебе? — спросил доктор.

— Я была не такой усердной, поэтому он иногда сердился на меня, — как бы извиняясь, ответила она.

— Могу себе представить… Значит, он не был добр к тебе.

— Не был… — с глубоким вздохом произнесла Марит. — Он… он любил мучить меня. Он делал все то, что мне не нравилось. Бил собаку. Запирал меня в доме. Дразнил меня уродиной. Говорил, что я дура.

Эта неожиданная тирада отняла у нее все силы. Закрыв глаза, она тяжело вздохнула.

— Простите… — с мольбой произнесла она.

— Ты не должна просить прощения за прегрешения других людей. Ты не уродина и не дура. И тебе не следует обременять свою совесть сознанием того, что ты не любила его. Ты делала для него все, что могла. Что он сделал для тебя?

Немного подумав, она ответила:

— Ничего.

Ах, как чудесно было рассказать кому-то обо всем!

Излить всю накопившуюся с годами горечь… Она в отчаянии пыталась побороть угрызения совести, ведь отец ее в самом деле был плохим! Конечно, она тоже была виновата, но…

— Я тоже думаю, что твой отец совершенно не заботился о тебе, — мягко произнес доктор. — Иначе ты не оказалась бы здесь и не говорила бы о наказании Господнем. Твоему отцу жилось с тобой не плохо, не так ли?

— Да. Во всяком случае…

Она не могла сразу подобрать нужные слова. Он пришел ей на помощь.

— Во всяком случае, чисто внешне. Что он сам думал по этому поводу, никто не знает. В то время, как тебе было с ним очень трудно, да? Собственно, о каком Боге ты говоришь? О том, который вознаграждает злых людей и наказывает беспомощных? Нет, так не годится!

Она пыталась осмыслить его слова, но мысли путались у нее в голове.

— Я думала уехать отсюда.

— К твоему отцу?

— Нет, нет. К моим братьям. В Америку. Но они мне не отвечают.

— Значит, твои братья там! И давно они уехали?

— Почти двадцать лет назад. Кристоффер призадумался.

— Ты была очень одинока, да?

Ему не следовало говорить этого! Не следовало говорить эти слова таким мягким, приветливым голосом! Из обледенелой души Марит вырвался плач, болью отозвавшись во всем ее измученном теле. Ее плач тут же перешел в крик, и Кристоффер Вольден испуганно пытался остановить то, что сам же и спровоцировал. Он готов был откусить свой собственный язык за такие необдуманные слова.

Он лихорадочно пытался направить ее мысли в другое русло, рассказывал ей о том, что ожидает ее в больнице, как она отдохнет там, какой за ней там будет уход, сказал, что ей нечего опасаться, он будет постоянно следить за ней.

Сознание ее превратилось в сплошную круговерть боли.

— Не покидайте меня! — прошептала она. — Я так боюсь, будьте рядом со мной!

Ей показалось, что он ответил ей: «Я не покину тебя!» Но она могла принять желаемое за действительное.

Темнота сгущалась, свет фонаря становился все более тусклым, боль окутывала ее со всех сторон, оглушала, парализовывала.

Кристоффер в бессилии закрыл глаза. Он понимал, что жизнь ее висит на волоске.

— Господи, — почти беззвучно прошептал он. — Если ты понимаешь, что такое справедливость, дай этой бедной женщине пожить еще немного! Пожить для себя, а не для других. Она не заслужила того, чтобы вот так умереть, не вкусив ничего от жизни.

В этом Кристоффер был не прав. В последние несколько часов Марит переживала нечто такое, в чем судьба ей до этого отказывала: общность с другим человеком. Она чувствовала заботу о себе, дружелюбие. Ее бессильная рука по-прежнему покоилась в его руке, и это давало ей ощущение надежности.