Необратимость

ГЛАВА 18

Я понимаю, что совершил ошибку, как только слова покидают мой рот.

Я бьюсь головой о стену.

Хорошая работа, Портер. Это совсем не разожжет ее любопытство.

— Айзек…

Да, я это сделал.

— Забудь, что я сказал.

— Зачем кому-то… — Она придвигается к стене, и я слышу боль, которую она пытается скрыть. Эта процедура выбила ее из колеи. — Ты действительно так думаешь? Это…

— Я ничего такого не имел в виду. Давай забудем об этом. — Я говорю это резче, чем хотел. Огрызаюсь.

— Хорошо.

Она молчит несколько минут, и я прекрасно понимаю, что это не потому, что она согласилась оставить все как есть. Если женщину чем-то заинтересовать, она будет упорствовать до тех пор, пока ее пытливый ум не будет удовлетворен. Но поскольку она пока не настаивает, я закрываю глаза и жду.

Вскоре я представляю, что преодолеваю стену позади себя. Иногда я так делаю. Особенно после того, как Ник и Хлоя отлично повеселились ночью. Наши отношения изменились — и не только в сексуальном, флиртующем смысле. Это другой уровень близости, которого я обычно не допускаю. Возможно, это связано с тем, что я вынужден полагаться на слова, а не на… части тела.

Меня это бесит не так сильно, как я ожидал.

Но сейчас то, что я бы сделал, оказавшись в соседней комнате, не имеет ничего общего с нашими похотливыми альтер эго. Мы оба ранены и измучены. Неимоверно устали. Чтобы сохранить рассудок, я с головой ушел в подготовку к побегу, придумывая креативные способы убить человека, который держит нас в плену.

Но чем дольше тянутся дни, тем сложнее поверить, что наши жизни закончатся иначе, чем у других, оказавшихся здесь.

Умственное и эмоциональное напряжение реально.

В конце концов, я всего лишь человек. Моя жизнь оборвется так же легко, как и у всех остальных.

Я слышу, как она пытается найти положение, которое не будет ей напоминать, что какой-то незнакомец только что копался в ее внутренностях. Если бы я мог прямо сейчас проникнуть через эту стену, я бы обнял Эверли и просто прижал ее к себе.

А потом мы бы уснули.

Я уже почти засыпаю, когда она снова начинает говорить.

— Знаешь, о чем я все время думаю?

О том же, о чем и я?

Скорее всего, нет.

Зная ее, я думаю, что она волшебным образом поняла все, что я держал в тайне, просто по нескольким фразам, которые я позволил себе. В этом она хороша. Я редко встречал людей с лучшими природными инстинктами… чем у меня.

Может быть, Таннер, но я никогда в этом не признаюсь. Полезно держать парня в напряжении.

Я жду, что она выложит всю историю моей жизни до мельчайших подробностей, когда она говорит:

— О чае с шариками.

Вот уж чего я не ожидал.

— Эта слишком сладкая штука с твердыми шариками, которые поднимаются через соломинку, так что приходится жевать напиток, чтобы не подавиться? — Я никогда не понимал ее привлекательности.

— Ты ведь не пробовал его, правда?

— Боже, нет.

— Тебе стоит когда-нибудь.

В этом утверждении есть какая-то тяжесть. Та же, что и в словах — скоро увидимся. Она все еще пытается убедить себя, что «когда-нибудь» или «скоро» наступит. В конце концов, именно так она и выжила.

Я просто не уверен, что кто-то из нас до сих пор в это верит.

— Звучит ужасно. По чему еще ты скучаешь?

— По шоколаду. Я очень люблю сладкое. А ты?

Я рассматриваю этот разговор как передышку, которой он и является. Мы начали углубляться в тяжелые темы, и, как обычно, сработал мой непроизвольный рефлекс, и я стал грубым. Это мой выход. Шанс сохранить нашу связь, не зацикливаясь на тяжелых вещах.

Спасибо за это, Эверли.

— Эх, — говорю я легкомысленно. — На самом деле я не…

— Прежде чем продолжишь развивать эту мысль, тебе следует знать, что я с сомнением отношусь к тем, кто не любит шоколад, тако или собак.

— Итак, два балла из трех дают мне около шестидесяти шести процентов сносности? — По правде говоря, я больше люблю кошек. Любое животное, которое может сказать тебе «отвали», просто моргнув, мне по душе. Как-то так. По крайней мере, с тако я в безопасности.

Кто не любит тако?

— Думаю, я не могу позволить себе быть слишком разборчивой. — Ее смех заканчивается болезненным стоном, который заставляет меня задуматься, может ее действительно выпотрошили.

— Теперь мы играем в игру «истекаем слюной по тому, чего не можем получить»?

— Ага. Давай посмотрим, ты любишь стейк с картошкой?

Я усмехаюсь.

— Для меня нет большой разницы. Еда есть еда. Надо есть, иначе умрешь. Что я действительно хочу, так это сигарету и бутылку виски. — Я держал в квартире бутылку своего любимого виски, просто чтобы доказать, что могу устоять перед ним.

— Значит, если бы повар-гурман предложил приготовить все, что угодно, ты попросил бы виски и сигареты?

— Только сигареты. Я больше не пью.

— Хорошо. — Она пропускает этот маленький лакомый кусочек без дальнейших вопросов. — Это решено. Ты можешь принести чай с пузырьками, а я принесу сигареты. — В ее словах слышна безнадежность, от которой у меня разрывается сердце.

Чтобы вытащить нас отсюда, потребуется гребаное чудо.

В наступившей тишине я не могу удержаться и слишком долго думаю о виски, пока не произношу нечто столь же опасное.

— Куриный пирог в горшочке.

— Что?

— Вот чего мне не хватает. — Заткнись, Портер, ты не хочешь начинать это… — Пирог с курицей, который готовила Сара.

И вот оно.

Я только что толкнул валун, который балансировал на краю горы, и пути назад нет.

— Сара. — Эверли подхватывает тему, но она явно не знает, что с ней делать. — Она… она была…

— Моей младшей сестрой. Сводной сестрой, технически, но так как она была единственным членом моей семьи, который признавал меня, это не имело значения.

И вот теперь я в деле.

Я почти слышу, как Эверли путается в мыслях. Перебирает, отбрасывает, хочет узнать больше, но понимает, что нужно делать это очень осторожно, чтобы я не замкнулся. Она слишком хорошо меня знает.

— Твоя сестра… Она любила готовить?

— Нет, она ужасно это делала. — Я смеюсь. — Но она научилась готовить куриный пирог в горшочке, и это был единственный вид пирога, который можно было есть. Это было первое, что она приготовила для меня, когда выросла и ушла из дома.

Он также был последним, но я этого не говорю.

— Итак, она пела, играла на гитаре и готовила куриный пирог.

— Это, пожалуй, и весь итог.

Я полон дерьма. Этого даже близко недостаточно, чтобы подвести итог.

— Может, ты расскажешь мне больше? Что еще она любила делать? — Отчаяние, прозвучавшее в этом вопросе, заставляет меня вспомнить, как одинока девушка за стеной. Иногда я забываю, что моя сестра была одной из ее подруг на несколько мимолетных мгновений. У нее не было времени узнать ее достаточно хорошо.

При других обстоятельствах, несомненно, они стали бы подругами.

Именно этого она хочет от меня сейчас — спасательного круга, связи с девушкой, которая пела ей с той стороны стены.

— Она спасла меня. — Это чистая правда, правда. — Она спасла мне жизнь.

— Что она сделала? — В этих словах слышно благоговение, и внезапно я не могу вспомнить, почему я молчал о ней так долго. Почему я отказывался говорить о ней. Может быть, я не хотел приносить ее память в это место тьмы и смерти. Но дело в том, что она уже была здесь.

— По какой-то причине она верила, что я чего-то стою. Бог знает почему — в большинстве случаев я был не слишком добр к ней, но, когда она принимала решение, ее было уже не переубедить. Однажды, когда ей было шесть лет, я побил хулигана на детской площадке, и после этого она была уверена, что мне суждено стать супергероем.

— Я буду твоим помощником, — объявила она, повиснув на коленях на перекладине. — У меня даже может быть прозвище. Какое, как ты думаешь?

— Мне не нужен помощник. Ты, наверное, описаешься при первом же взгляде на Джокера.

— Нет, не описаюсь. Я могу быть храброй, как ты. О, я знаю! — Она указала на гнездо, устроенное в ветвях осины. — Я могу быть синей птицей.

— Никто не боится синей птицы. — Я потянула за одну из косичек, свисающих вниз. — Кроме того, это имя уже занято.

Я проводил свои выходные, сидя на полу в местном магазине комиксов и читая. Я знал об этом.

— Почему? Если никто их не боится?

— Потому что… ты заноза в заднице. Вот почему.

На следующий день, когда она пошла в школу, она попросила свою учительницу в первом классе помочь ей придумать имя, вдохновленное птицами, и когда она вернулась, то объявила себя Голубой жемчужиной.

Конечно, мне это показалось смешным.

— После этого она несколько лет ходила за мной по пятам. Боялась, что упустит возможность помочь мне совершить что-то героическое. — Объективно говоря, мои кулаки имели склонность встревать в неприятности, но в воображении Сары я боролся за справедливость. Защищал беззащитных.

— Это самая милая вещь, которую я когда-либо слышала.

— В то время я так не думал.

— Звучит как типичные отношения старшего брата и младшей сестры.

Это было не так.

По правде говоря, у меня были очень сложные чувства к младшей сестре. Когда мы росли, к ней относились как к принцессе, как будто она была единственной, кто излучал весь свет и надежду в мире, в то время как я родился с тенью, окружавшей меня. От которой я никогда не мог избавиться.

Я хотел возненавидеть Сару за то, что она собой представляла.

И я пытался.

Но в конце концов в ней действительно было все то, что видели в ней родители, и, прислонившись спиной к спине, устремив взгляд на кровать, где она спала какое-то время, я позволил ее сущности ожить в моих словах.

Я возвращал ее к жизни, хотя бы в воспоминаниях.

— Когда я заканчивал школу и размышлял, какую карьеру выбрать, моя мать посмотрела мне прямо в глаза и сказала, что мне не стоит беспокоиться, потому что я все равно закончу свою жизнь в тюрьме.

— Как она могла сказать такое собственному ребенку?

— У нее были свои причины. — Моя мать была сложным человеком. Она была сломлена.

Думаю, когда-то она была полна надежд, но, когда жизнь подвела ее, она ожесточилась. К сожалению, я символизировал начало этого.

— Как бы то ни было, именно Сара нашла меня и сказала, что, по ее мнению, у меня другая судьба. Что я должен спасать людей.

Она верила в меня так сильно, что это стало казаться… возможным.

Ее мечты дарили мне проблеск света в конце туннеля — достаточно, чтобы не сдаваться. Я поступил в полицейскую академию благодаря сестре и ее дерзким мечтам, но это тайна, которую я храню по нескольким причинам.

На самом деле, теперь это неважно. Это была другая жизнь.

Теперь я пленник, как Эверли. Как Сара.

Наши жизни, сплетенные воедино двумя камерами. Лишенные света. Обреченные на один и тот же конец.

— Хорошо. — В голосе Эверли звучит та же твердая убежденность, что и у моей сестры. — Потому что ты чего-то стоишь. Ты стоишь гораздо большего, чем думаешь.

— Да. — Я улыбаюсь. — Вы двое во многом похожи.

Она размышляет над этим несколько минут, а ее неизбежный вопрос таится в тени.

— Почему твоя мать была так жестока с тобой? Какое у нее могло быть оправдание?

— Это из-за того, каким образом я появился на свет, — говорю я ей, поскольку больше нет причин скрывать. — Я был постоянным, непреходящим символом всего, что шло не так.

— Это как-то связано с твоим отцом?

— Это имело к нему самое непосредственное отношение. — Валун продолжает катиться. Набирает скорость. Срывается с обрыва.

— Он был плохим человеком?

— Он был насильником, Эверли.

Тишина.

Секунды за секундами пустого воздуха.

И наконец:

— Айзек… Я не знаю, что…

— Что есть, то есть, Пчелка. Ты не должна ничего говорить. — Что можно сказать о человеке, который посвятил свою жизнь насилию? Который получал от этого удовольствие.

— Ты знал его?

— Только по имени. Судебные отчеты. Обвинительные приговоры. Он покончил с собой в тюрьме, отбывая наказание по тридцати пунктам обвинения в сексуальном насилии. Несомненно, жертв было больше, но это все, что они смогли доказать. — Я не говорю ей, что он был так печально известен, что, если бы я назвал его имя, она бы, скорее всего, его вспомнила. Я отказываюсь наделять властью это имя.

Я всегда представлял себе, что он отбывает вечное наказание, поедаемый личинками в адских ямах.

Его наследие должно уйти вместе с ним.

Когда я смотрю на цепь, приковывающую меня к полу, от меня не ускользает сходство с моими чувствами к человеку, который заставил меня прийти в этот мир. С той стороны стены нет ответа, да я его и не жду.

Я бы предпочел, чтобы его не было.

Мои ладони мокрые, затылок липкий. Но плитка холодная, даже сквозь джинсы. В этом месте всегда чертовски холодно, так что я не думаю, что дело в температуре воздуха. Скорее…

Черт, мне бы не помешала сигарета.

Впервые я произнес все это вслух. Таннер выяснил это, покопавшись, как это делают детективы, но, кроме краткого подтверждения, что ублюдок мертв, он оставил эту тему в покое.

Кроме него, были моя мать, отчим — который относился ко мне равнодушно, пока я не создавал проблем для семьи, — и Сара.

Теперь, когда я рассказал об этом, я чувствую… пустоту. Такую же, как в этой комнате.

— Поначалу я даже не знал, кто он такой, пока мама не сочла нужным объяснить, что со мной не так.

— Это ужасно. Ни один ребенок не должен проходить через это.

— Не должен. Но такова жизнь. Это игра в кости, и некоторым людям выпадают дерьмовые карты.

День, когда до меня наконец дошло, запечатлелся в моей памяти так, будто это случилось вчера. Меня впервые отстранили от занятий в школе за драку, и моя мать была в ярости. В отместку она дала мне понять, как сильно я разрушил ее жизнь. Какой ошибкой я был.

Раньше, когда я спрашивал о своем отце, она уклонялась от ответа.

Но не в тот день.

В тот день она привела меня в свою комнату, открыла самый нижний ящик комода, где были спрятаны улики, и разложила их на кровати. Судебные отчеты. Показания женщин, которые выступали в суде, когда он наконец предстал перед судом.

Фотографии…

Я слишком похож на него, чтобы она могла забыть об этом.

Когда я спросил ее, почему она вообще меня оставила, она объяснила, что была молода и наивна и думала, что так и должно быть. Ее семья была религиозной, они воспитывали ее в вере в святость жизни и говорили ей, что все происходит не просто так. В то время она была на грани срыва, пытаясь найти хоть что-то, во что можно было бы поверить, поэтому она убедила себя в том, что зачатие ребенка — новая жизнь, чистый лист — является символом искупления.

Она назвала меня Айзеком.

Затем ее семья решила, что иногда плохие вещи случаются из-за скрытого греха, и они отвергли ее.

А я остался.

Мы застряли друг с другом.

В довершение всего, меня было нелегко растить, и я никогда не оправдывал ее ожиданий. Со временем я стал символом события, которое разрушило ее жизнь. Плохое решение, из-за которого она оказалась не в том месте и не в то время.

Грех.

Она была океаном посттравматического стрессового расстройства и разрушенных мечтаний, а мое присутствие — токсичным нефтяным пятном. Мы не сочетались, и в детстве у меня не было ни единого шанса.

— Ну… — Я снова закрываю глаза и нажимаю пальцами на болевые точки прямо над бровями. — Теперь, когда я сбросил все свои…

— Это не передается генетически. Такое зло. Я в это не верю.

Меня не должно удивлять, что она так легко вскрыла страх, который преследовал меня всю жизнь, у меня такое чувство, словно она порылась в давно заархивированных файлах моего мозга.

— Хорошо.

— Я просто хотела убедиться, что ты знаешь.

Верю ли я в это — совсем другая история. Зависит от дня.

— Спасибо.

К счастью, она оставляет тему моего происхождения, потому что я уже превысил свою норму разговоров об этом дерьме. У меня такое чувство, будто на мою голову свалился пресловутый валун.

— Сара зарабатывала на жизнь музыкой?

— Вообще-то она работала бариста, но потому, что это позволяло ей быть поближе к соседнему кафе, где она любила играть.

— Я могу себе это представить. Она сидит на маленькой сцене в углу под прожектором. Все замолкают на полуслове, завороженные, когда она играет свою любимую песню, а потом бежит обратно за стойку, чтобы сделать кому-нибудь обезжиренный мокко со льдом и капелькой карамели без сахара.

— В точку.

— А эта история с придурком, из-за которого она на время перестала играть?

— Уверен, ты будешь шокирована, узнав, что это был я. — Конечно, я сказал это только для того, чтобы заставить ее отступить. Я впал в одну из стадий отвращения к себе, и ее невинный позитив только глубже вонзал нож в меня. Я переехал и должен был оставить свой детский багаж позади. — Но все закончилось хорошо. Она снова нашла меня, как только стала самостоятельной. Ворвалась в мою жизнь с прежним энтузиазмом и преследовала меня до тех пор, пока я не пришел посмотреть ее выступление.

— Приготовила тебе куриный пирог в горшочке.

— Это было настоящее дерьмо. — Вот теперь у меня во рту действительно собралась слюна. И, как ни странно, я чувствую себя легче, чем в тот день, когда она приготовила мне последний куриный пирог, вышла за дверь и больше не вернулась.

Даже когда я сижу здесь, прикованный к полу.

Спасибо и за это, Эверли.

— Айзек?

Я хмыкаю в ответ, не в силах справиться с комком, застрявшим в горле. Все эти воспоминания… Я не доверяю своему голосу сейчас.

— Спасибо, что поделился ею со мной. — Голос Эверли становится мягче, ближе, словно она вошла в какой-то священный храм. — Я знала, что она мне нравится. Мне просто хотелось бы узнать ее получше.

— Я рад, что ты была рядом и составила ей компанию… в конце.

Мне нужно отдохнуть. Побыть с моими призраками и подготовиться с боем выбраться отсюда. Потому что независимо от того, верю я или нет, что у меня есть шанс выбраться целым и невредимым, я все равно в долгу перед этим ублюдком за то, что он забрал мою сестру из этого мира раньше ее времени.

И еще Эверли…

Не знаю, почему я чувствую себя обязанным задать этот вопрос, когда уже знаю ответ. — Тот медиатор для гитары. Он голубой, да? Блестящий?

— Да.

Я представляю, как Эверли держит его в руках, словно это что-то бесценное. Ее любимый сувенир. Я сам купил его много лет назад. Он был особенным. Сара даже дала ему имя.

Джуэл¹⁰.

— Это ее.

Моей помощницы.

— Я знаю.

— Позаботься о нем ради нее, хорошо?

Ее ответ звучит не громче шепота.

— Всегда.