Неоконченный пасьянс

4

По окончании обыска, товарищ прокурора, сыскные агенты и их начальник закрылись в комнате, служившей Александре Васильевне спальней, и устроили "летучее совещание", совсем как днём ранее.

— У нас появляется традиция собираться вместе после обнаружения очередного трупа, — не удержался от ёрнического замечания Путилин. — Причём, каждый день. Прямо скажем, традиция скверная. Давайте подведём предварительный итог, благо события сегодняшнего дня дали богатую пищу для размышлений. Александр Борисович, вы у нас за прокурорскую власть, так что начинайте.

Эггле опустил глаза в блокнот, восстанавливая в памяти свои записи, и заговорил:

— Полагаю, картину преступления можно считать ясной. Сначала была убита хозяйка квартиры. Произошло это примерно в половине десятого утра. Преступник располагал временем и принял меры к сокрытию следов убийства. Труп Александры Васильевны Мелешевич был завёрнут им в ковёр, лежавший на полу в гостиной, и спрятан в кладовке. Пол под ковром был замыт и на место исчезнувшего ковра был положен другой, взятый в той же самой кладовке. Замена ковра не бросилась в глаза ни отставному полковнику Волкову, ни домоправителю, ни дворникам, хотя все они побывали вчера в квартире. Ничего подозрительного я в этом не вижу, по-человечески можно объяснить такое невнимание общей суматошной обстановкой, царившей здесь вчера. Манипуляции с коврами указывают на то, что убийц, возможно, было двое: оба ковра достаточно велики, тяжелы и неудобны для переноски в одиночку.

Товарищ прокурора сделал паузу, сверяясь с записями, а Иванов, откашлявшись, заметил:

— Ну, люди разные бывают. Вообще-то, преступник мог и в одиночку всё это провернуть, это смотря какой силы был человек.

— В общем, да, — согласился Эггле. — Я не настаиваю на том, что сказанное мною — истина в последней инстанции. Я говорю лишь предположительно, всё-таки два человека, перетаскивающие ковёр с трупом — это как-то более реалистично… Далее. В момент нападения на госпожу Мелешевич она была в квартире одна. Полагаю, это очевидно. Но затем появилась Толпыгина. Преступник или преступники впустили её; видимо, их присутствие в квартире не вызвало насторожённости горничной, иначе она просто-напросто не вошла бы. Однако Толпыгина вошла и была убита. При этом что-то помешало преступнику спрятать её тело подобно тому, как получасом прежде он спрятал тело Мелешевич.

— В десять часов десять минут пришёл Волков, — закончил мысль товарища прокурора Гаевский.

— Именно. Полагаю, убийца услышал из-за двери разговор Волкова с дворником Филимоном Прохоровым, из чего заключил, что Волков в скором времени непременно вернётся. Так и не спрятав труп Толпыгиной, убийца поспешил покинуть место преступления. Однако, свою задачу, о которой пока мы можем только догадываться, преступник так и не выполнил. Это побудило его явиться сюда этой ночью. Он отклеил «маячок», установленный на двери чёрного хода в квартиру, открыл имевшимся в его распоряжении ключом наружную дверь, и… понял, что в квартиру ему попасть не удастся из-за установленного сыскной полицией на внутренней двери нового замка. Преступник отказался от своего плана; он закрыл наружную дверь, приклеил «маячок» на место и скрылся. Что из этого мы можем заключить?

— Во-первых, то, что идея с установкой полицией своего замка оказалась весьма хороша, — живо отозвался Гаевский. — А во-вторых, то, что убийца имеет свои ключи.

— Вот именно! Хотя хозяйские ключи на месте.

— Секундочку, — подал голос Путилин. — На самом деле мы не знаем, сколько именно комплектов ключей было в распоряжении Мелешевич. В квартире найдены два, но это не значит, что не было третьего или четвёртого!

— Нам нужен человек, который бы внёс ясность в этот вопрос, — согласился Эггле. — Нам вообще пора определиться с кругом общения покойной. Давайте присмотримся к тем, кто был рядом с жертвой на протяжении последнего времени. Кого-то из этих людей я уже видел и даже снял первые их показания. Я веду речь об отставном полковнике Волкове и сыне погибшей Дмитрии Мелешевиче. Однако в этом деле возникли и иные персонажи: двоюродный брат погибшей Иван Николаевич Барклай, капитан второго ранга, проживающий в Санкт-Петербурге, и Алексей Иванович Шумилов. Последнего, полагаю, особо представлять вам не надо. Хотелось бы, чтобы оба были разысканы.

— Был еще некто Штромм, доверительное лицо по финансовым вопросам, — вставил Путилин.

— Согласен. Итак, прежде всего, меня интересует возможность получения от них сведений о пропавшем имуществе Мелешевич, если таковое было. Пока нельзя сбрасывать со счетов версию ограбления. Мы не можем с абсолютной уверенностью утверждать, что из квартиры пропали какие-то ценности или важные документы, как не можем утверждать и обратного: одного свидетельства сына в разрешении этого вопроса слишком недостаточно; судя по всему, он слишком мало и недоверительно общался со своей матерью.

— Сомнительно, чтобы двоюродный брат наперечёт знал драгоценности и гардероб Александры Васильевны — шубы, меха и прочие женские штучки, — кисло вставил Гаевский.

— Согласен, шанс не большой, но спросить вам всё же его придётся.

— Полагаю, полковник Волков был более всех остальных в курсе того, что она носила и что прятала в тайниках покойная. Видимо, отношения у них были вполне доверительными. Да и сам он говорил, что был её самым близким другом, — высказал свое мнение Иванов.

— Ну-у, он говорил не совсем так, — замялся товарищ прокурора. — Но я дождусь его сегодня в этой квартире и добьюсь, чтобы он внимательно осмотрел найденные вещи.

— Александра Борисович, я так понимаю, что вы исходите из того, что целью убийцы была именно госпожа Мелешевич, а горничная просто оказалась лишним свидетелем, и потому была убита, — продолжил Иванов. — Но ведь возможно и другое: злоумышленник изначально намеревался убить именно горничную, а хозяйка пошла "паровозом".

Эггле нервно постучал пальцами по коленке.

— Что толку гадать на кофейной гуще? Я не удивлюсь, если окажется, что преступник вообще не планировал убийства. Возможно, он шёл в квартиру, уверенный, что хозяйка в отъезде; напомню, у него были свои ключи! Что он там планировал, мы узнаем только после его ареста, — примирительно сказал он.

Путилин, не вмешивавшийся в общение своих подчинённых с товарищем прокурора, поднял руку, привлекая внимание:

— Господа, давайте не будем мудрствовать лукаво. Больше конкретики. У нас есть любопытный нож с буковой ручкой, очевидно, явившийся орудием убийства. Надо отработать нож. Следует потолковать с Шумиловым, он, конечно, хитрован, всего не скажет никогда, но дельную мысль подкинуть может. Кроме того, у нас есть ряд персон, с которыми следует познакомиться поближе, меня, например, весьма заинтересовал биржевой брокер Штромм. Давайте отработаем его. Будем реалистами: убийца вовсе не человек с улицы. При жизни госпожи Мелешевич он должен был быть где-то рядом с нею. Хватит ходить кругами по квартире и собирать-разбирать мебель, давайте начинать работать!

Алексей Иванович Шумилов уже много лет квартировал на набережной реки Фонтанки, неподалёку от Лештукова моста, в большом доходном доме, владелица которого, госпожа Раухвельд, была вдовой жандармского офицера. И она сама, и её сын Александр, служивший полицейским врачом, считали себя в известной степени коллегами своему проверенному временем постояльцу, к которому относились не только с теплотой, но и с известной долей почтения. По рассказам госпожи Раухвельд в дни своей молодости она держала конспиративную квартиру в охваченном антирусскими беспорядками Вильно; квартира эта использовалась её мужем для конфиденциальных встреч с жандармскими информаторами. Наверное, именно из тех далёких уже шестидесятых годов, она вынесла странный для женщины её круга интерес к разного рода криминальным загадкам. Она живо интересовалась газетной хроникой, подробно освещавшей преступления, обожала репортажи из зала суда, всякие тайны и больше всего на свете любила строить предположения относительно развития событий в громких расследованиях. В этом смысле Алексей Шумилов, занимавший две комнаты в её огромной квартире, был для Марты Иоганновны сущей находкой, настоящим кладезем разнообразной информации, поскольку всегда знал о громких преступлениях больше того, что писали газеты.

Немка чрезвычайно дорожила своим необычным квартирантом, которого периодически навещали весьма известные в столице люди. Самым любимым её времяпровождением были вечера, когда сидя перед камином с рюмочкой рябиновой наливки она могла обсудить с сыном Александром и любимым квартирантом Алексеем Ивановичем последние газетные новости. Шумилов, в общем-то, не тяготился интересом домовладелицы к своей персоне, благодаря которому, по его собственным словам, снимал самое дешёвое жильё в Петербурге, но в иные минуты уставал от него.

Вечер двадцать пятого апреля был как раз тем временем, когда Шумилов чувствовал усталость от людей и хотел побыть в одиночестве. Закрывшись в комнате, служившей ему кабинетом, он перечитывал Семевского, находя удовольствие в отрешённом от будней погружении в историю России. Однако уединение Алексея Ивановича было прервано появлением на пороге кабинета двух колоритных фигур — сыскных агентов Владислава Гаевского и Агафона Иванова.

— Я ничего не имею против Сыскной полиции, но только в том случае, когда она не является самочинно в мой дом, — поприветствовал явившихся Шумилов.

— И вам не болеть зубами, Алексей Иванович, — в тон ему отозвался Гаевский. — Со мной, как видите, Агафон. Так что если вы не угостите его коньяком, мы будем разговаривать с вами в два голоса, так сказать, дуэтом. Как вы относитесь к полицейскому дуэту?

— Как и прежде сугубо отрицательно. Мы с вами видимся раз в три месяца, а то и реже, — развил мысль Шумилов. — И хоть бы раз вы пришли и сказали что-нибудь хорошее. С днём рождения, что ли, поздравили.

— Что ж, поздравляем с днём рождения и даже от чистого сердца.

— Так сейчас-то не надо, надо же в день рождения! — Шумилов со вздохом отложил книгу и, поднявшись, направился к горке, стоявшей между книжными шкафами. Гаевский тут же взял книгу, выпущенную хозяином из рук, пролистал её и обратился к Иванову:

— Агафон, ты известен в рядах столичной полиции как человек широкой образованности и даже — не побоюсь этого слова — неслыханной эрудиции. А как давно ты в последний раз перечитывал стихи Семевского?

Иванов пошевелил бровями, наморщил лоб и облизал губы. Не спуская глаз с Шумилова, доставшего из горки три крошечных рюмки богемского стекла и полуштоф с жидкостью чайного цвета (коньяк, стало быть, будет!), Агафон переспросил:

— Поэта Семевского, что ли?

— Ну да, конечно, поэта. Лирика. Он романсы прекрасные пишет. Ты же любишь романс "Как умру, так закопайте…"

— "Как умру, так закопайте…"? — переспросил Агафон; он заподозрил подвох, но не мог понять его сути. — Что-то я не помню такого романса.

— Да как это ты не помнишь, Агафон? Тебе сейчас хозяин коньяка не нальёт за твою плохую память. Что ж ты Сыскную полицию позоришь-то? Семевский — любимый поэт Шумилова, вот видишь, он даже книгу его перечитывает вечерами. Видишь надпись на форзаце "Се-мев-ский"? — Владислав показал Иванову книгу.

— Ах, Семевский! — Агафон радостно заулыбался. — Так ты бы сразу и сказал, а то всё путаешь меня! Да, это вообще мой любимый поэт…

— Я это знал, — Гаевский отложил книгу в сторону. — Но только я перепутал, Семевский не писал романса "Как умру, так закопайте…"

— Правда?

— Конечно, правда. Разве я тебя когда-либо обманывал, Агафон? Признаюсь тебе, как на духу, Семевский написал совсем другой романс — "Как оживу, так откопайте…"

— Ну, ясно, — Агафон махнул рукой. — Ты всё шуткуешь, брат. Я узнаю у господина Шумилова, какой романс на самом деле сочинил Семевский.

— Семевский — писатель-историк, он вообще не сочинял романсов, — объяснил Агафону Шумилов. — Владислав Гаевский совершенно не знает русской литературы.

Он переставил на письменный стол коньяк, стопочки, блюдечко с нарезанным лимоном.

— Агафон, обрати внимание: всякий раз, как мы являемся в гости к господину Шумилову, он достаёт из своей горки коньяк и уже нарезанный лимон, — продолжал ёрничать Гаевский. — Что бы ты сказал об этом, рассуждая как сыскной агент?

— Очень просто: в этом доме есть человек, который всякий раз ставит туда блюдечко с лимоном, — не задумываясь, ответил Иванов. — Но для чего он это делает, я не знаю, возможно, от кого-то прячет.

— А может, господин Шумилов знает о нашем визите загодя и успевает приготовиться?

— Если бы я загодя знал о вашем визите, господа, то просто-напросто ушёл бы из дому, — вмешался Шумилов и с самым серьёзным выражением лица добавил. — Дабы лишний раз не видеть ваши свободные от всякой мысли глаза. Отвечу как на духу: лимон стоит с вашего прошлого посещения…

— Неужели четыре месяца? А выглядит таким свежим!

— Господин Гаевский, мало того, что вы намереваетесь выпить мой коньяк, так вы ещё рассчитываете закусить свежим лимоном?

— В самом деле, Владислав, нескромно как-то, — поддакнул Иванов.

Коньяк был разлит по рюмкам, а рюмки подняты на столом. Все трое быстро переглянулись.

— Как там у кавалергардов положено? Линия «рюмка-локоть» должна быть параллельна линии нафабренных усов, так кажется? — уточнил Гаевский, поднимая локоть и располагая его над столом.

— За что выпьем, господа? — полюбопытствовал Иванов.

— Как всегда… за климат! — провозгласил Гаевский.

Коньяк был выпит, рюмки отставлены, все, сидевшие за столом, расслабленно откинулись на спинки кресел.

— Да, я замечал странную особенность нашего климата, — хитро посматривая на гостей, заговорил Шумилов. — Как только случается в городе какое-нибудь из ряда вон выходящее дело, так сразу мне начинают попадаться на пути сыскные агенты: и прогулки их мимо моего дома пролегают, и в гости неожиданно заходят, и натыкаются на меня чуть ли не на каждом углу. Я полагаю, сие напрямую связано с нашим отвратительным климатом.

— А я вот тоже замечал нечто похожее, — в тон ему парировал Агафон, — как ни придётся копнуть по какому-нибудь серьёзному делу, обязательно на Шумилова наткнешься. И как это у вас получается, Алексей Иванович?

— Что именно?

— Да я про убийство Александры Васильевны Мелешевич. Или Барклай, как она сама хотела, чтобы её величали.

— Первый раз слышу, — Шумилов выглядел озадаченным.

— Сегодня около полудня нашли в собственной квартире.

— Ничего об этом не знаю.

— В бумагах убитой оказался документик с вашей визиткой. Нам он показался любопытным.

— Это не документик, — поправил Шумилов, — это выражение моих дружеских чувств, скажем так.

— То есть к Александре Васильевне вы испытывали дружеские чувства? — уточнил Гаевский.

— Кто такая Александра Васильевна? — в свою очередь спросил Шумилов. — Я имел в виду вовсе не Александру Васильевну, кстати, совершенно незнакомую мне. Я говорил о Дмитрии Николаевиче Мелешевиче, который обратился ко мне с просьбой сделать заключение о коммерческой ценности его имения: земельных угодий, надворных построек и тому подобном, вплоть до инвентаря. Речь шла об усадьбе Мелешевича близ села Рождественское Новгородской губернии. Я не земельный оценщик, но представление о правилах оценки недвижимости имею, а кроме того, владею той нормативной базой, что регулирует оборот земель и недвижимости в России. Как я понял, интерес Дмитрия Мелешевича объяснялся возможной продажей поместья. Самая обычная просьба, я бы сказал, рядовая. Ничего из ряда вон. Если хотите, могу провести оценку вашей недвижимости или объяснить, как это сделать самому.

— Агафон, скажи пожалуйста, у тебя есть поместье? — спросил Гаевский своего напарника.

— Нету, — со вздохом ответил Иванов.

— Жаль. А то бы Алексей Иванович тебе его оценил.

Шумилов стал опять разливать коньяк по рюмкам. Гаевский, подмигнув Иванову, затянул на манер колядки:

— Выпил рюмку коньяку — стало лучше дураку…

— … а испивши пару рюмок поумнеет недоумок, — закончил со вздохом Иванов. — Так Вы, господин Шумилов, утверждаете, будто Дмитрий Мелешевич говорил об имении в Рождественском как о своём?

— Ну да, — подтвердил Шумилов. — Как я понял, он планировал его продавать и потому пожелал узнать оценочную стоимость.

— Хм… любопытно. Вообще-то имение принадлежало его матери, ныне убитой. И документ, написанный вашей рукой, и вашу визитку мы нашли именно в её квартире. Любопытно… Не прокомментируете?

— Я не газетный комментатор. Как сам Дмитрий Мелешевич объясняет сей любопытный факт?

— Да пока никак не объясняет. Мы думали, что это его мамаша документик у вас запросила, потому как именно она являлась законной владелицей поместья. А когда же он к вам за справочкой обратился? — уточнил Иванов.

— Дайте припомнить… — Шумилов на миг задумался, затем принялся листать перекидной календарь, стоявший перед ним на столе. — Да, точно, это было десятого апреля. Он приехал в «Общество», там мы с ним потолковали, я объяснил, какие мне понадобятся документы: кадастровая выписка, справка межевого комитета. Он привёз их на другой день. Но поговорить толком мы с ним тогда не успели, он очень спешил. Ещё раз Дмитрий Мелешевич навестил меня двадцатого апреля или… стоп, девятнадцатого апреля. Тогда-то я ему и произвёл расчёт ориентировочной стоимости.

Все трое подняли рюмки с коньком.

— Возможно, это вовсе ничего не значит, — поразмыслив немного, предположил Иванов. — Сама же мамаша и поручила сынку всё выяснить. Ведь такое происходит сплошь и рядом, я имею в виду, когда взрослый сын фактически управляет семейным имуществом, формальным владельцем которого является мать.

— Эх, Агафон, бывать-то бывает, да только это не наш случай, — возразил Гаевский. — Посмотри, Дмитрий Мелешевич не сказал, что действует по поручению матери, а сам назвался владельцем, ведь так, господин Шумилов?

— Честно признаюсь, у меня как-то не отложилось в памяти, чтобы этот нюанс выяснялся в ходе разговора. Но насколько я понял Дмитрия Николаевича, он сам распоряжался имением. И матушку свою не упоминал вовсе. А что же там, у его матери, ограбление произошло или что другое? — полюбопытствовал Шумилов.

— Пока не ясно. Читайте газеты, господин Шумилов, — с позабавившей Алексея Ивановича снисходительной интонацией в голосе ответил Агафон.

— Эвона как! Ну-ну… Придёт момент и я вам, господин сыскной агент, отвечу также: "Читайте газеты!"

Впрочем, Шумилов обижаться не стал; сыскных агентов он знал уже более десятка лет, так что можно было без преувеличения назвать их отношения свойскими. Колкость Агафона Иванова вовсе не была проявлением неуважения или недоброжелательности, а свидетельствовала лишь о том, что он не знал точного ответа на заданный вопрос. Для Шумилова это было совершенно очевидно.

— Ладно, господа, считайте, что я убедился в вашей беспомощности, — позволил себе отпустить колкость Алексей Иванович. — Давайте выпьем по третьем рюмашке коньяку, и вы пойдёте в белую ночь, а я, наконец-то, лягу спать и отдохну от ваших скучных тайн.

Между тем, в квартиру убитой Александры Васильевны Мелешевич полицейские привезли отставного полковника Волкова. Товарищ прокурора окружного суда Эггле ждал его с нетерпением, поскольку Волков представлялся ему человеком, способным многое рассказать о жизни убитой. При всём том, полковник не казался даже косвенно причастным преступлению, поскольку он был первым, кто поднял тревогу вокруг факта отсутствия хозяйки. Очевидно, что тревога эта полностью разрушила планы преступника, заставив его покинуть квартиру днём, а затем попытаться проникнуть туда ночью.

На полковника, когда он появился в квартире Александры Васильевны, было тяжело смотреть. Ещё вчера это был бодрый, молодцеватый мужчина, подвижный и энергичный. Теперь же он выглядел потерянным, мрачным, постаревшим на два десятка лет. Глаза казались потухшими, вокруг опущенных уголков рта залегли скорбные складки, вмиг придавшие лицу страдальческое выражение. Сама походка полковника изменилась, сделавшись странно нерешительной, словно он был неуверен в своей способности сделать шаг.

— Присаживайтесь, господин полковник. — Эггле указал ему на стул подле себя. — Вчера мы имели с вами недолгий разговор, но обстоятельства сложились так, что нам пришлось ещё раз побеспокоить вас. Повод к тому трагичный, крайне неприятный, но он делает наше общение совершенно необходимым.

Они сидели в кабинете Александры Васильевны, в котором после обыска уже был наведён порядок: разобранная мебель обратно свинчена, бумаги убраны в стол и книжные шкафы. Рядом сидел ещё один человек в синем кителе министерства юстиции с карандашом и пачкой чистых листов бумаги — это был делопроизводитель прокуратуры, которому надлежало записать предстоящий разговор. Напольные часы показывали половину девятого вечера, но рабочий день товарища прокурора вовсе не заканчивался.

— Простите, не могли бы вы ещё раз представиться, — попросил Волков. — У меня не отложилось в памяти ваше звание… Извините.

— Фамилия моя Эггле. Эггле Александр Борисович, товарищ прокурора Санкт-Петербургского окружного суда. По факту убийств в квартире Александры Васильевны Мелешевич возбуждено уголовное дело, расследование оного буду вести я. Полиция занимает по отношению ко мне подчинённое положение и выполняет мои поручения.

— Благодарю вас, думаю, я понял.

— Сергей Викентьевич, вы официально допрашиваетесь в качестве свидетеля по делу о двойном убийстве Мелешевич-Толпыгиной. Я официально сообщаю вам, что статья 443 "Устава уголовного судопроизводства Российской империи" подразумевает неприведение вас к присяге в качестве свидетеля при допросе судебным следователем. Однако я ставлю вас в известность, что в суде вы будете спрошены по сути сделанных вами в ходе допроса заявлений под присягой. Это означает, что вы не должны сейчас скрывать относящиеся к этому делу сведения, а также сообщать ложные сведения.

— Это понятно, — кивнул отставной полковник.

— По закону я должен разъяснить вам смысл упомянутой статьи до начала допроса. Вы не можете скрывать некие сведения, относящиеся к делу, отговариваясь тем, что считаете их несущественными. Таковая оценка производится лицом, отвечающим за порядок следствия, то есть мною. Наш с вами разговор будет записан присутствующим здесь делопроизводителем и оформлен в виде протокола, который вам будет предложено подписать. В том случае, если вы сочтёте передачу протоколом ваших слов неточной, закон даёт вам право сделать собственноручное пояснение ниже текста протокола и подписаться под этим пояснением. Вам это понятно?

— Да, вполне.

— Тогда начнём, — кивнул товарищ прокурора.

Далее последовали стандартные вопросы, необходимые для заполнения допросной анкеты — фамилия, имя, отчество, дата рождения, вероисповедание, сословная принадлежность. После этого Эггле принялся задавать вопросы по существу:

— Сергей Викентьевич, как давно вы знали Александру Васильевну Мелешевич и как часто бывали в её доме?

— Мы были знакомы, почитай лет пятнадцать. Я был в дружеских отношения с её мужем, ныне покойным. Статский советник Мелешевич работал в министерстве государственных имуществ, где курировал работу некоторых военных заводов. Я же служил в Главном штабе по линии воинского снабжения, так что сферы нашей деятельности пересекались. Последние два года, после того, как Александра Васильевна овдовела, я ближе познакомился с нею. Общались довольно часто. Я ведь тоже вдовец. Дочери замужем, живу бобылем, — проговорил с видимым трудом, не поднимая глаз, полковник. Голос звучал глухо, подавленно.

— Скажите, пожалуйста, по вашему суждению Александра Васильевна была состоятельной женщиной?

— В общем, да. Когда-то, правда, состояние было ещё больше, сейчас осталось только одно большое имение, это самое Рождественское под Боровичами. Были ещё ценные бумаги, государственные облигации — именные и на предъявителя, а также облигации частных банков. Александра Васильевна владела изрядным количеством фамильных драгоценностей. При рачительном ведении дел она могла жить очень прилично и не бояться за будущее, — обстоятельно ответил Волков.

— А скажите, Сергей Викентьевич, она не собиралась продавать имение? — последовал новый вопрос товарища прокурора.

— Продавать? Ни-ни! — всплеснул руками полковник. — Она собиралась устроить там музей своего брата, Николая. Ну, вы же знаете, того самого всемирно известного путешественника Николая Барклая! О, это целая семейная драма! — оживился он. — Рассказать вам — не поверите.

— Ну, почему же не поверю? Расскажите…

— Видите ли, чтобы понять весь клубок противоречий в этой семье, надо знать её родословную, — уже горячо заговорил полковник.

"Только бы он не начал от Рюриковичей", — с подспудным раздражением подумал Эггле.

— Так вот. У Александры Васильевны родители скончались от холеры в один год, и её в трёхлетнем возрасте взяли в свой дом дядюшка с женой, у которых своих детей было пятеро. Росла она вместе с ними. Именно так и получилось, что у Александры Васильевны четверо братьев и сестра, с которыми она по крови находится в двоюродном родстве, а по духу, почитай, самая что ни на есть родная. Один из братьев, Иван Николаевич, служит на флоте, если не ошибаюсь, в чине капитана второго ранга. Второй, Николай Николаевич был знаменитым географ. Потом Лев Николаевич — художник, живёт в Москве. Младший из братьев, Сергей, сейчас за границей, здоровье поправляет. Наконец, была ещё сестра, Анна Николаевна, она умерла в марте. Туберкулёз, знаете ли… Представляете, за два месяца троих не стало: в марте — Анна, в начале апреля — Николай, теперь вот Александра Васильевна, — сокрушённо воздохнул Волков. — Когда Николай умер, Александра Васильевна решилась отдать своё имение Географическому обществу под музей его имени. И не просто отдать, а переделать дом, снести ненужные хозяйственные постройки, кое-что переоборудовать под жильё музейных смотрителей. И даже более того, организовать что-то типа фонда, чтобы на проценты от банковского вклада, который она сама же и предполагала открыть, содержать этот музей и выплачивать зарплату его служащим. Хорошо было задумано. Заметьте, из всех братьев и сёстер она одна пошла на такой шаг. Не родные боратья, а она, всего лишь кузина!

Волков возвысил голос, подчёркивая важность сказанного.

— Она что же, была такой поклонницей Николая Николаевича Барклая? — уточнил Эггле.

— Да, была. И не только поклонницей, а горячей сторонницей и даже союзницей. Александра Васильевна считала брата выдающимся ученым и вообще могла часами говорить о нём: какой он молодец, что создал признанную в мире классификацию акул, открыл новый вид океанских губок, какие потрясающие коллекции были собраны им в экспедициях, сколько написал ценных научных работ… Но больше всего её восторгало мужество Николая Николаевича, проявленное им во время жизни среди новогвинейских дикарей и то, как остроумно он держал их всех в подчинении. Он там был бог и царь, пытался научить их важным вещам, познакомить с благами цивилизации, предотвращал войны враждующих племён. Александра Васильевна видела в кузене человека большого, поистине государственного ума. Когда он возвращался в Россию и пытался добиться организации зоологических станций на всех морях, омывающих Империю, Александра Васильевна принимала в этой идее самое горячее участие, знакомила его с нужными людьми, в своём кругу всячески пропагандировала этот проект.

— Но станций так и не открыли?

— Нет, не открыли. А кроме того, он имел ещё идею — создать русскую колонию на одном из незанятых пока островов Полинезии. Николай Николаевич набирал желающих ехать вместе с ним, чтобы основать там поселение. На его базе можно было бы создать пункт базирования русского флота. Разве помешал бы России военный форпост в южной части Тихого океана? Николай Николаевич пёкся о российских интересах…

— И что же, были желающие ехать на острова Тихого океана? — полюбопытствовал товарищ прокурора.

— Да, представьте себе! Он сотни писем получил! Барклай утверждал, что собрать партию в триста добровольцев не составило бы ни малейших затруднений, кроме одного — нехватки денег на экспедицию. Добровольцы не имели нужных средств к переселению, а правительство наше долго думало и в результате в этой интересной инициативе Николаю Николаевичу, в конце концов, было отказано.

— Понятно. Давайте вернёмся к имению.

— На девятый день после смерти Николая Николаевича, после панихиды, во время поминок в присутствии всех остальных родственников Александра Васильевна объявила о своём решении отдать имение под музей.

— И какова была реакция?

— Разная. Кто-то горячо одобрил, а вот у сыночка, Дмитрия, так просто рожа вытянулась. Вы уж простите старика, что так выражаюсь, но вы бы видели его в ту минуту! У него на это имение Александрой Васильевной была оформлена доверенность и хотя он не особенно интересовался хозяйственной частью, всё же, видимо, считал имение почти своим. Александра Васильевна возилась с поместьем, вкладывала в него деньги, устроила там запруды, поставила немецкую паровую пилораму, которая прекрасную доску на продажу гнала, не забывала контролировать управляющего, проживавшего там постоянно… Она регулярно ездила в имение, проверяла, как там идут дела, не пускала работу на самотёк. Одним словом, Александра Васильевна радела о деле, а сынок всё более чванился, да разговоры умные в Английском клубе разговаривал. Но когда на поминках услышал слова матери, полагаю, камень за пазухой припрятал.

— Что Вы имеете ввиду? — тут же уцепился за сказанное товарищ прокурора.

— Прошло дней десять, и тут Александра Васильевна совершенно случайно обнаружила отсутствие в своих бумагах каких-то документов, связанных с имением. Если не ошибаюсь, речь шла о справке уездного межевого комитета, знаете, есть такие, типа справки-формуляра: земли такой-то категории столько-то, леса строевого — столько, нестроевого вываленного — столько, водоёмы — такие-то. Может быть, исчезли и какие-то другие документы — того в точности не знаю, утверждать не стану. Как бы там ни было, Александра Васильевна заподозрила плутни сынка, ведь никому более документы эти не были нужны.

— И что было потом?

— Вышел скандал. Александра Васильевна отправилась к сыну на его квартиру за разъяснениями. Тот начал юлить, рака за камень заводить, дескать, курс рубля меняется, оценка двенадцатилетней давности устарела, надо бы имение переоценить. В общем, понёс лепет какой-то, ясно стало, что темнит. Александра Васильевна потребовала от него вернуть все бумаги по имению и тут же, в течение одного дня аннулировала свою доверенность. Произошло это… м-м… буквально за пару дней до… до… всех этих событий…

Волков так и не смог произнести страшные слова о смерти близкого человека. Голос его дрогнул, и он замолчал, стараясь взять себя в руки.

— Ничего, ничего, Сергей Викентьевич, не волнуйтесь, это очень нужный разговор, и он должен состояться, — пришёл ему на выручку Эггле. — То есть объяснение матери с сыном имело место примерно двадцать второго апреля?

— Именно двадцать второго. И в тот же день она попросила меня помочь ей с проверкой отчётности управляющего имением. Я-то, знаете ли, квартирмейстер, в делах хозяйственных толк знаю, именно по снабжению служил в Главном штабе, так что знаю все тонкости этого дела. Она мне частенько говорила: "Кто мне поможет лучше Вас, Сергей Викентьевич?"

Погрузившись в воспоминания, полковник моментально выключился из разговора. Он опустил глаза, ссутулился и в это мгновение приобрёл вдруг вид глубоко несчастного человека. "Вот кто действительно опечален гибелью Александры Васильевны", — поймал себя на мысли Эггле, внутренне поразившись тому контрасту, который бросался в глаза при сравнении поведения полковника Волкова и Дмитрия Мелешевича.

— Скажите, Сергей Викентьевич, а держала ли Александра Васильевна в квартире большие суммы денег? — товарищ прокурора вернул полковника в русло допроса.

Волков встрепенулся, подобрался и чётко ответил:

— Не могу сказать точно. То есть, деньги, конечно, наличные были, но вот сколько… Я ей присоветовал знакомого финансиста, Аркадия Венедиктовича Штромма, брокера на нашей Фондовой бирже. Насколько знаю, он и вёл её финансовые дела, консультировал при необходимости, куда и когда деньги вкладывать. Он Вам лучше всего скажет, сколько и чего у неё было.

— А живет он где, не знаете?

— На Офицерской, дом Самохиной, кажется.

— Припомните, пожалуйста, Сергей Викентьевич, а не жаловалась ли Александра Васильевна на прислугу или на кого-то из знакомых? Может, были какие-то ссоры, конфликты? Может, были враги?

— На прислугу? … Нет, не припомню, чтоб жаловалась. А вот примерно месяц назад вышел у неё один очень неприятный разговор. Я приехал по обыкновению и застал ее лежащей на оттоманке, она пила сердечные капли, а на голове держала салфетку с уксусом. Спрашиваю: "Что случилось?", отвечает: "Какие люди неблагодарные есть на свете!" Оказывается, перед этим приходил к ней племянник, кричал всякие дерзости, чуть ли не грозился убить, только непонятно кого — её или себя.

— Что за племянник?

— Видите ли, младшая из двоюродных братьев и сестёр Александры Васильевны — Анна Николаевна Барклай — в своё время вышла замуж против воли родителей. Мужем её стал молодой человек из купеческой среды, скажем так, лицо не их круга. По этой причине связь с родителями Анна Николаевна прервала. Потом купец разорился, умер, почти ничего не оставив жене и детям. Анна Николаевна пыталась примириться с семьёй, но что-то там у них опять не сложилось… в общем, её не приняли обратно. Она заболела чахоткой и в марте этого года, как я уже упоминал, скончалась. Вот её-то старший сын, студент Академии художеств, и приходил скандалить к Александре Васильевне. Ну, думаю, парень был просто не в себе после смерти матери.

— А как его имя и фамилия? — тут же спросил Эггле.

— Знаю, что зовут Фёдор, а фамилию… по-моему, Александра Васильевна и не называла.

Товарищ прокурора внимательно вслушивался в глухой голос полковника, время от времени кивая делопроизводителю, давая понять, какие именно детали надлежит записывать. Тот работал, не разгибая над столом спину.

— А в чём же, собственно, крылась причина скандала? Чем этот Фёдор был недоволен? — поинтересовался товарищ прокурора.

— Я не очень-то вдавался в подробности, согласитесь, меня это вовсе не касалось, но только со слов Александры Васильевны уяснил, что обида у него была крепкая.

— Сергей Викентьевич, я бы попросил Вас ещё раз самым тщательным образом осмотреть квартиру, на предмет обнаружения пропажи ценных вещей Александры Васильевны. А наш делопроизводитель покамест перепишет черновик и через четверть часа представит вам на подпись протокол.

Полковник пошёл по комнатам, открывая платяные и книжные шкафы, перебирая салопы, шубы, шляпные и обувные коробки, безделушки из металла и камня.

— Мне кажется, всё на месте. Но я плохой вам советчик, поскольку никогда не обращал внимания на то, что где стоит. Я и у себя-то дома на обстановку мало смотрю, — полковник примолк и дрогнувшим голосом добавил. — Боже мой, как ужасно случившееся с Александрой Васильевной! А как же так получилось, что я её не обнаружил в первый день? Я ведь по всем комнатам прошёл и даже за кровать заглянул? Где же был… куда они её спрятали?

Эггле, щадя старика, о завёрнутом в ковёр теле ничего не сказал, а дал по возможности обтекаемый ответ:

— Её спрятали в чулане, за старыми вещами, — и поспешил перевести разговор на другое. — Сергей Викентьевич, я попрошу вас не покидать в ближайшие дни город, поскольку вы можете понадобиться следствию. Если всё же у вас возникнет какая-то чрезвычайная необходимость выехать за пределы Санкт-Петербурга, оставьте у дворника точный адрес, где вас можно будет быстро отыскать.