Неоконченный пасьянс

6

Товарищ прокурора Александр Борисович Эггле поставил сыщикам задачу обязательно отыскать и опросить племянника погибшей Барклай, устроившего скандал в её квартире за месяц до гибели Александры Васильевны, доверительного управляющего Штромма, а также обязательно побывать на похоронах жертв двойного убийства. Впрочем, благодаря стечению обстоятельств неизвестного племянника не пришлось особо разыскивать — он сам явился на похороны тётушки, состоявшиеся во второй половине дня двадцать седьмого апреля.

Женщин хоронили почти одновременно на разных кладбищах: Мелешевич — на Смоленском православном, а Толпыгину — на Волковом. Это объяснялось тем, что первая была весьма богата, а вторая бедна. На Смоленском присутствовал Владислав Гаевский с нарядом полицейских в форме. Не церемонясь, он переписал всех, явившихся отдать последний поклон Александре Васильевне; задача его облегчилась тем, что во время обряда отпевания церковь Смоленской Божией матери закрыли для посторонних, поэтому все лица, представлявшие интерес для сыщика были вынуждены о себе заявить. Тут-то искомый племянник себя и назвал — им оказался некий Деревягин Фёдор Савельевич, по виду типичный студент в чёрном пальто, широких полотняных штанах, с копной всклокоченных нечёсаных волос. Впрочем, несмотря на высокий рост и диковатый вид, молодой человек показался Гаевскому вполне воспитанным и доброжелательным человеком.

Вообще, посещение похорон жертвы убийства традиционно признавалось весьма важным элементом сыскной работы. Хотя траурная церемония была чрезвычайно тягостная для всех её участников — и полицейских в том числе — она, как правило, давала обильную пищу для размышлений, поскольку сводила воедино людей весьма близких жертве преступления. Сыщик мог сразу увидеть и познакомиться с большим количеством лиц, представляющих для него интерес, а кроме того, понаблюдать за их взаимоотношениями. Кроме того, полицейская практика свидетельствовала, что весьма часто убийца приходил на похороны своей жертвы, либо являлся сразу после похорон. Это наблюдение особенно часто срабатывало в тех случаях, когда убийцу и жертву связывало знакомство, пусть даже и неблизкое.

Весьма тонким моментом было само погребение, поскольку убийца мог присоединиться к процессии уже после выноса гроба из храма. Гаевский самым внимательным образом осматривал посторонних людей, сновавших по кладбищу, пытаясь определить, не проявит ли кто-либо из них интерес к похоронам Александры Васильевны. Но ничего подозрительного он не заметил. Полицейские в форме, соответствующим образом проинструктированные Владиславом, двигались справа и слева от процессии на всём пути её движения от церкви к могиле, но и они не сообщили о попытках посторонних лиц пристроиться к вытянувшейся колонне.

Пожалуй, кульминационным моментом всей траурной церемонии явилось прощание с убитой. Гаевский наблюдал эту сцену, не отрывая глаз. Практически у всех европейских народов — от англосаксов до вотяков — в той или иной степени сохранялись предания о разного рода мистических знаках, посредством которых жертва может указать на убийцу в момент прощания. Считалось, например, что у преступника в момент прикосновения к трупу убитого им человека открывается носовое кровотечение. В средневековой юридической практике многих стран Европы даже было такое понятие, как "представление подозреваемого трупу" и результаты такого «представления» принимались судами как достоверные улики. Гаевский не верил в такого рода предания, почитая их мрачными мифами; весь его опыт свидетельствовал о том, что труп никак не может «указать» на убийцу. Однако силу суеверий не следовало преуменьшать: убийца вполне мог знать о подобных народных преданиях и данное обстоятельство, безусловно, могло усилить его вполне объяснимый трепет. Поэтому в момент прощания он мог себя как-то выдать: упасть, скажем, в обморок, либо вообще отказаться подойди к гробу.

Однако ничего такого не случилось. Все присутствовавшие вели себя подобающим образом, и похороны Александры Васильевны Мелешевич прошли безо всяких эксцессов.

На некотором удалении от могилы была оставлена до вечера пара полицейских, которой было вменено в обязанность наблюдать за захоронением издалека. Стражи порядка должны были установить личность любого лица, которое проявит интерес к могиле Мелешевич, например, задержится перед нею или положит цветы. Но шестое чувство почему-то подсказывало Гаевскому бесполезность этой затеи. По большому счёту ничто не мешало убийце явиться на могилу своей жертвы в любой другой день.

В воротах Смоленского кладбища Владислав остановил племянника убитой для разговора.

— Меня зовут Владислав Гаевский, — представился сыщик. — Я агент Сыскной полиции. Знаете, зачем вы нам понадобились?

— Н-нет, — в замешательстве ответил Федор. — Даже не догадываюсь.

— Расскажите мне, пожалуйста, когда и при каких обстоятельствах вы виделись с Александрой Васильевной Мелешевич в последний раз, — попросил Гаевский.

— Она всегда просила называть себя Барклай. Страшно не любила фамилию Мелешевич, — задумчиво пробормотал Деревягин, словно не расслышавший обращённый к нему вопрос. — А виделся я с нею… н-ну… с месяц назад.

— Это всё, что вы можете сказать в ответ на мой вопрос?

Племянник молчал, и Гаевский, выдержав паузу, продолжил:

— Ну, хорошо, давайте я вам помогу. У вас с нею вышла ссора.

— А кто вам рассказал? — напрягся Фёдор.

— Неважно, кто рассказал. Важно как вы это расскажете.

Сыщик увидел, как лоб студента внезапно вспотел, и на верхней губе, там, где только-только начали пробиваться усы, появились крошечные бисеринки пота. "Кажется, в самую точку попал", — подумал Гаевский.

— Ну, ссора — это слишком громко сказано. Я просто высказал ей накипевшее…

— Продолжайте, молодой человек, не делайте таких пауз. Они ничуть не придают вашей речи убедительности. Просто рассказывайте, как было! — требовательно заявил сыскной агент.

— Видите ли, Александра Васильевна не сдержала данного слова, поступила просто подло и даже вероломно. И всё это привело к трагической гибели одного человека.

— Этим человеком была ваша матушка?

— Да, — Федор опустил глаза, руки его задрожали и он сунул их в карманы пальто.

— Федор Савельевич, расскажите всё по порядку, а то говорите какими-то обрывками.

— Ну, если по порядку… Видите ли, моя матушка была младшим ребенком в семье. Кроме своих пятерых детей её родители воспитывали ещё приёмную дочь — осиротевшую племянницу, ею-то и была Александра Васильевна. В семье был культ Николаши, как раз этого моего дядюшки, который сделался в дальнейшем великим географом. Но тогда он не был никаким великим, а был просто мальчика-шалопай. Знаете, я всегда удивлялся маминым рассказам: как это — родители больше всего любят именно то чадо, которое доставляет им больше всего хлопот! Спокойных и тихих детей как бы и не замечают, они растут сами по себе, без особенного родительского внимания. Отчего это так случается? В общем, в их семье всё так и было: Николаша куролесил, его исключили сначала из гимназии, потом он поступил в Университет, его и оттуда выперли, причём даже без права быть вольнослушателем.

— Надо же, я этого не знал, — Гаевский покачал головой. — Что же, он так плохо учился?

— Нет, просто в нём был какой-то дух противоречия, такая авантюрная жилка, что если происходили какие-либо студенческие волнения, он непременно в них участвовал, и непременно на первых ролях. Собственно, за это и поплатился. Так вот, после отчисления из университета Николай всеми правдами и неправдами вырвался из России — а разрешение на выезд он долго не мог получить как неблагонадёжный — и отправился за образованием в европейских университетах. Там мыкался по разным городам и слал матери, то есть моей бабушке, жалостливые письма — дескать, совсем денег нет, обнищал, хожу голодный. А здесь, надо сказать, тоже несладко было: отец — мой дедушка — умер, не выслужив пенсии, и бабушка Екатерина Семёновна осталась с детьми на руках. На что они жили — толком не знаю. А только знаю, что для Николаши деньги всегда находились. Остальным детям — что придётся, а Николаше к каждому празднику посылочка. Матушка моя была тогда девочкой, гимназисткой, так рассказывала мне, что в рваных чулках ходила, и одежду после братьев на неё перешивали. Вы можете себе представить, что это такое для девочки из потомственной дворянской семьи, с длинной родословной? Чтоб апельсин на Новый год, или пирожные там — это вообще неслыханно. Ну и, сами понимаете, подрастая, она всё отчётливее убеждалась в том, что жизни ей в этом доме не будет. Мамаша всё чаще говорила, что приданого нет, значит придется ей мамашину старость хранить и в девках век свой доживать. Хороша перспектива для молодой девушки, нечего сказать!

— Ну не может же быть, чтобы всё было так печально, — заметил Гаевский. — Всё-таки дворянские семьи обычно не от жалованья мужа живут.

— На самом деле у бабушки были средства — и ценные бумаги, и драгоценности фамильные, которые по женской линии в семье передавались — но бабушка не желала расставаться ни с тем, ни с другим. Кроме того, было именьице, но доходов от него почти не было, и я этому верю. В семье не было человека способного организовать работу в имении должным образом, а управляющий делать этого не хотел, потому как воровал. Как скупой рыцарь, бабушка тряслась над своими накоплениями. И кто, скажите мне по совести, кто упрекнет мою матушку в том, что она при первой же возможности попыталась вырваться из этих предначертанных ей тисков? Когда ей было семнадцать лет, она встретила моего отца, они друг другу очень понравились. Это был вполне развитой человек, коммерческое училище закончил. Но бабушка как узнала, что он купеческого сословия, так даже не познакомившись с ним, запретила матушке и думать о нём — дескать, он тебе не пара. И благословления своего на свадьбу не дала.

Разговаривая, Гаевский и Деревягин двигались по Шестнадцатой линии вниз, в сторону Большой Невы.

— Ой, простите, вам в какую сторону? — спохватился Фёдор. — А то я в Академию двигаюсь, а вам, может, и не надо в сторону набережной Большой Невы?

Вопрос был по-детски наивен, и свидетельствовал о том, что молодой человек, похоже, не понимал, что его разговор с сыскным агентом имеет вовсе неслучайный характер. Поэтому направление их движения для продолжения разговора не имело ни малейшего значения.

— Набережную Большой Невы в прошлом году переименовали, — поправил своего собеседника Гаевский. — Теперь она именуется Николаевской. Мне надо поехать на Горохову, так что нам по пути.

— Хорошо, — успокоенно кивнул Фёдор и безо всяких понуканий вернулся к прерванному рассказу. — Надобно было знать бабушку Екатерину Семёновну. Ей удобнее было оставить свою дочь в вечных девках, чем признаться знакомым, что дочь стала купчихой. Неприлично-с! Знаете, такое снобистское мышление… И когда матушка всё же решилась идти замуж, вышел колоссальный скандал. Более всех неистовствовала бабушка, дескать, ежели ослушаешься, то и не дщерь ты мне более. Её, кстати, поддержал дядя Иван, тот, что сейчас на флоте, вы его сегодня видели (Гаевский кивнул), и особенно Александра Васильевна… — рассказчик запнулся, — … покойная. Она вообще как лиса вокруг вороны с сыром увивалась возле бабушки, преданность изображала.

— Очень интересно. Что же было потом?

— Потом мой отец, купец, значит, увёз матушку в Рязань и они там обвенчались. Отец, между прочим, был хорошим человеком — неглупым, театр любил, журналы литературные из Москвы выписывал. Это только Островский купцов русских скупыми тугодумами изображает, а на самом деле, я полагаю — уж извините, коли вам не понравится! — Россия на купцах стоит и купечеством богатеет. Созидательное начало в государственных масштабах именно в купечестве персонифицируется, уж простите, если слова мои вам не по нраву пришлись.

— Ничего, нормальные слова, — пожал плечами Гаевский. — Никакой крамолы я в них не вижу.

— Два года назад отец неудачно вложил деньги и потерял почти всё. Глупо вышло, ну да что ж теперь-то, после драки… Э-эх, ужасно он переживал случившееся и вскоре умер. Матушка так и говорила: "Не вынес огорчения". Она попыталась тогда восстановить отношения с семьей — думала, за давностью лет забылись обиды. Написала бабушке письмо с покаянием, как положено. И бабушка вроде бы на встречу согласилась, но… Когда матушка приехала в Петербург, вместо бабушки встретила Александру Васильевну. Оказалось, что бабушку предусмотрительно отправили на дачу к семье дяди Ивана — «погостить». И Александра Васильевна окатила матушку таким холодом, что стало понятно — обиды не забыты, и её, "купчиху с купчатами" видеть здесь не желают. Так и не состоялось это примирение. А год назад у матушки открылась чахотка. Врачи в один голос сказали — надо везти в Италию, на солнышко. А где взять денег? Хочешь не хочешь, а всё равно пришлось идти на поклон к «любящим» родственникам. Теперь уж пошёл я как старший в семье. К этому времени бабушка умерла, дядя Иван Николаевич был в морском походе, дядя Николай Николаевич, прославивший фамилию на весь мир путешественник, только что вернулся из Сингапура. Он сам был тяжело болен, уже не вставал с постели. Честно говоря, я просто не решился обращаться к нему, он ведь никогда вообще не имел денег. Ещё два брата матушки жили вне Петербурга: Сергей Николаевич в Москве, но у него самого большая семья — шестеро девочек! — до помощи ли тут, Лев Николаевич — за границей. Кто остаётся? Только Александра Васильевна. Матушка говорила, что она, по совести, не должна была бы отказать — ведь помимо того, что достаток имела более чем приличный, ещё и все семейные драгоценности после бабушки получила, хотя родной кровной дочкой была именно моя матушка, а Александра Васильевна — племянница усыновленная. В общем, в начале осени я отправился к ней и добился встречи. Рассказал все как есть, думал, что поступит по совести… Да только совести — то у нее и не оказалось.

— Что, не помогла?

— Хуже. Если бы сразу просто сказала, что, дескать, денег не дам, я бы стал в другие двери стучаться.

— Куда, например?

— Сам не знаю… По знакомым стал бы искать, к ректору бы обратился, у нас несостоятельным, но талантливым помогают, а я талантливым считаюсь… Что-то бы предпринял. А она — нет, прямо не отказала, сказала, что понимает всю затруднительность нашего положения и найдёт способ помочь. Ну, мы и стали ждать. Кончилась осень, наступила зима, матушке становилось всё хуже. Доктора правильно сказали, что нельзя её было в зиму в Петербурге оставлять… Эх, да что теперь-то сожалеть, — голос Фёдора задрожал, и предательские слезы блеснули под опущенными ресницами. — Я ещё ходил к Александре Васильевне два раза и оба раза встречал мягкое сочувствие, обещание помочь; совала пятерку мне в кулак "на фрукты" — и всё, гуляй, Вася. Всё какие-то важные причины находились, что вот сейчас, дескать, помочь не могу, а через месяцок — другой что-то там решится и уж тогда… Лицемерная гадина!

— Ну, ясно, — кивнул Гаевский. — Расскажите, как прошел у вас день двадцать четвёртого апреля.

— Тут и думать особенно нечего, — сразу же отозвался Фёдор Деревягин. — Также как, скажем, двадцать третье или двадцать пятое апреля: с утра лекции — по анатомии и истории искусств, а потом, с часа пополудни до шести вечера — мастерская. В мастерской у нас вёл ваяние профессор Легенгольд.

— А поточнее расскажите в котором часу вы пришли на лекции, что делали до того? Только ничего не фантазируйте, мы ваши слова обязательно будем проверять, — предупредил Гаевский.

Фёдор весь как-то подобрался, уяснил, наконец, для чего вёлся весь этот разговор и заговорил чётко, максимально собранно:

— Встал в половину восьмого утра. Собрался в Академию, позавтракал, стакан молоко с белой булкой и чаю. Без пяти минут восемь с приятелем, Анатолием Твеличем, с которым вместе стоим на квартире, вышли на лекции.

— А где живёте?

— В Коломне, у Поцелуева моста. Старый дом Синицына, знаете? Холодный, зато окна большие, нам нравится.

— Ходите пешком?

— Разумеется, пешком. Если спокойным шагом, то, как раз к началу лекций, к половине девятого успеваем. Пришли. До полудня две лекции, четыре академических часа с перерывами.

— А кто может подтвердить ваши слова? — тут же задал уточняющий Гаевский.

— Да кто угодно: прислуга в доме, Палашка, мы с Анатолием кипяток у неё брали, чтоб чай попить перед выходом. Потом, сам же Анатолий Твелич, потому как мы с ним весь день, почитай, вместе были. Ну, и многие сокурсники: Фарятьев Михаил, Кремницкий Петр, Шапиро Михаил. Они меня на лекциях и в зале ваяния весь остаток дня наблюдали. Опять же журнал, журнал посещаемости лекций ведётся, вы можете по нему справиться. Прямо сейчас можете пойти вместе со мною в Академию и всё сразу проверить. Легче лёгкого!

Гаевский записывал названные Деревягиным фамилии в блокнот, а молодой человек убеждённо добавил:

— Я не убивал Александру Васильевну, тут совесть моя чиста, а душа спокойна. Ищите убийцу в другом месте.

Утром двадцать восьмого апреля 1888 года действительный тайный советник Путилин пребывал на удивление в хорошем расположении духа. С вечера он выпил несколько капель настойки опийного мака и мучившие его уже несколько дней боли в суставах ушли; Иван Дмитриевич прекрасно выспался и был полон энергии, совсем как в дни своей полицейской молодости.

— А-а, пропащие души! — встретил Иванова и Гаевского Начальник Сыскной полиции. — Заходите, садитесь к столу.

В кабинете Путилина воздух был напоен светом весеннего солнца и, возможно, ещё и поэтому сам Иван Дмитриевич выглядел заметно повеселевшим.

— Вы же, Иван Дмитриевич, сами разрешили не являться на утренние доклады, — поспешил объяснить своё утреннее отсутствие Гаевский. — Вот мы и воспользовались вашим любезным разрешением.

— Расскажите старику, чем вас порадовал Эггле, — сказал Путилин. — Он мне телефонировал и упомянул, кстати, что вы у него были.

— Товарищ прокурора сообщил, что, по мнению патологоанатомов, Толпыгина и Барклай зарезаны одним ножом, — начал рассказывать Иванов. — Первая получила три удара, все пришлись в шею, вторая два: в грудь и шею. Кроме того, руки Толпыгиной имели множественные порезы, появление которых обусловлено попытками погибшей ухватиться за нож во время борьбы с нападавшим. Из того, что в преступлении использован один нож, господин Эггле делает вывод, что нападавший действовал в одиночку.

— Пожалуй, скоропалительный вывод, — прокомментировал Путилин. — В одиночку ковёр с трупом тащить в чулан неудобно. Ну-ну, не буду перебивать, продолжайте.

— Кроме того, следствие в лице товарища прокурора клонится к тому, что убийца ставил своей целью обнаружение тайников в мебели, и поэтому его не интересовали те ценности, что лежали на виду. Именно этим, по мнению Эггле, и объясняется тот факт, что из квартиры Барклай фактически ничего не пропало.

— Логично, — кивнул Путилин. — Вполне возможно, что именно для того, чтобы спокойно покопаться в пустой квартире, убийца сделал попытку вернуться на место преступления ночью, да наш замок его остановил.

— Эггле вознамерился было отыскать мастера, изготовившего для погибшей Барклай мебель с тайниками, но мы его отговорили от этого, — вмешался Гаевский. — Доказали, что установление мебельного мастера на данном этапе ничего следствию не даст. Убийца не знал, где именно находятся тайники, а сие означает, что сведения о них разгласил отнюдь не изготовитель мебели.

— Согласен, — вторично кивнул начальник Сыскной полиции. — Изготовитель мебели — пока не самое интересное направление розысков. Гораздо интереснее для нас разобраться с тем, как в руки убийцы попали ключи от квартиры погибшей.

— Извините, Иван Дмитриевич, но в этом я вообще никакой загадки не вижу, — заметил Агафон Иванов. — Убийца, хорошо знакомый обеим жертвам спокойно звонит в дверь — заметьте, без ключей! — и ему открывают. Он тянет время, дожидается ухода Толпыгиной, потом убивает Барклай. Спокойно, без суеты прячет её тело, на место залитого кровью ковра кладёт другой, взятый из чулана. Возвращается Толпыгина; она не видит и не слышит хозяйку, но сие её не настораживает, поскольку следов крови из прихожей не видно. Их вообще не видно. Толпыгина снимает верхнюю одежду, ничего не подозревая, уходит из прихожей и тем самым лишается путей отхода. Убийца убивает её, но тело спрятать не успевает — в дверь звонит Волков. Убийца выжидает, прислушиваясь. Он слышит, что Волков разговаривает с дворником, оставляет тому записку для вручения Барклай, затем уходит. Убийца понимает, что к квартире уже привлечено внимание, поэтому лучше пока её покинуть. Он бросает нож на месте преступления, дабы не выдать себя с потрохами в случае неожиданного задержания, забирает один из комплектов ключей, висевших на кухне, и выходит через парадную дверь. Он вынужденно оставил за собою дверь открытой, поскольку услышал, как в дворницкой копается дворник Филимон, занявшийся мелкой починкой. В такой ситуации убийца почёл за благо не греметь дверным замком. Он тихонько притворил входную дверь и пошёл вон. Таким образом, он явился в квартиру Барклай без ключей, а ушёл с ключами, которыми и воспользовался ночью при попытке войти через дверь чёрного хода. Да только там уже висел наш замок. А наших «прихваток» он не знал и к появлению замка оказался не готов, потому в квартиру попасть не смог.

В кабинете повисла тишина. Путилин некоторое время обдумывал слова подчинённого, потом хитро посмотрел на него.

— Что ж, Агафон Порфирьевич, дело сказал. Верю каждому слову. Если всё так и было — а звучат твои слова правдоподобно — то ключи действительно никуда нас не поведут. Ладно, ключи пока отложим, не думаем о них, — резюмировал Путилин. — А что с сыном погибшей Александры Васильевны Мелешевич?

Гаевский обстоятельно изложил всю собранную о Дмитрии Мелешевиче информацию.

— В принципе, он остаётся под подозрением, — подвёл итог сказанному Владислав. — Теоретически он вполне мог совершить двойное убийство. Но по нашему с Агафоном мнению уж больно он рафинирован, Иван Дмитриевич, уж больно жидковат для такого преступления.

— Э-э, добры молодцы, не скажите. — Путилин забарабанил пальцами по столу. — Не надо делать из дворянских детишек тряпичных кукол. Дело Карла Ландсберга забыли?

Начальник Сыскной полиции упомянул скандальное убийство в мае 1879 года двух человек в помещении ссудной кассы в Санкт-Петербурге, совершённое прапорщиком гвардейской артиллерии Карлом Ландсбергом. Тогда от руки блестящего молодого человека погибли владелец кассы и прислуживавшая там женщина. Нападавший с таким остервенением колол и рубил артиллерийским тесаком с 40-сантиметровым лезвием тела своих жертв, что в запальчивости рассёк собственную руку. Саморанение оказалось столь серьёзным, что покинув место преступления, Ландсберг был вынужден обратиться за медицинской помощью в ближайшую аптеку; там его запомнили и это, в конечном итоге, предопределило его последующее разоблачение. Особую скандальность данному делу придало то обстоятельство, что Карл Ландсберг был героем только что окончившейся Балканской войны. За личную храбрость, неоднократно проявленную им за четыре месяца непрерывных боёв с турками, он получил из рук Государя Императора два ордена. Потомственный дворянин, боевой гвардейский офицер, чья репутация считалась безупречной, был принят в лучших домах столицы и готовился к свадьбе. Собственно, именно угроза предъявления ростовщиком накануне свадьбы векселей Ландсберга на общую сумму пять тысяч рублей, толкнула последнего на убийство.

— Ландсберг всё-таки был боевым офицером, воевал, видел кровь, — заметил Агафон Иванов. — Здесь другое… Дмитрий Мелешевич не таков.

— Ты не можешь знать, каков он, — возразил Путилин. — Пока его alibi не доказано с абсолютной надёжностью, он должен рассматриваться как возможный убийца. Что там у нас с племянником, ругавшимся с убитой Александрой Васильевной? С ним кто-то работал?

— Я поработал, — Гаевский откашлялся. — Племянник много чего интересного сообщил, полагаю, вам следует знать.

Владислав обстоятельно повторил рассказ Деревягина и, коснувшись вопроса об alibi племянника погибшей, заявил:

— С абсолютной надёжностью считаю Фёдора Деревягина непричастным к убийству тётушки и её горничной. Неприсутствие подозреваемого на месте преступления подтверждено в личной беседе его сокурсниками, а также записями в журнале посещения занятий в Академии художеств и заявлением преподавателя, проводившем занятия двадцать четвёртого апреля.

— Как ведётся журнал учёта посещений? — полюбопытствовал Путилин. — Его записи могут быть фальсифицированы?

— Сфальсифицировать можно всё что угодно, даже Императорский указ или ассигнационный билет, — ответил Гаевский. — Но в данном случае, я уверен, что никакого покрывательства Деревягина нет и в помине. Деревягину, чтобы искусственно создать себе alibi, пришлось бы взять в сообщиники всю учебную группу, а вы понимаете, что это равносильно саморазоблачению.

— Ладно, давайте «отложим» племянника в сторону, — согласился Путилин. — Что там с биржевым маклером? Он, кстати, был на похоронах Барклай?

— Нет-с, не был. И мы с ним пока не познакомились, — сказал Гаевский.

— Не тяните, уже четвёртые сутки пошли. Прямо сегодня навестите! — распорядился начальник Сыскной полиции. — Как прошли похороны? Что-то обратило на себя внимание?

Иванов и Гаевский ответили по очереди. Их сообщения оказались практически идентичны: никаких эксцессов, представляющих интерес с точки зрения установления личности убийцы, во время похорон Мелешевич и Толпыгиной зафиксировано не было.

— Вот что, господа агенты, я могу вам сказать, — выслушав подчинённых, подвёл итог Путилин, — в преступной среде Петербурга, насколько я могу судить из заслуживающих доверия источников, ничего о событиях в квартире Александры Васильевны Мелешевич не знают. Данное обстоятельство укрепляет мою уверенность в том, что убийство было совершено не профессиональным грабителем, а дилетантом. Или человеком, так скажем, без налаженных связей с преступной средой города. Насколько я понимаю, этой же точки зрения придерживается и господин Эггле. До сих пор мы не знаем, пропало ли что-либо из квартиры Мелешевич, и если пропало, то что именно. Это ограничивает наши возможности по розыску, ведь вне пределов нашего внимания остаются скупщики краденого, а вы сами знаете, как может помочь расследованию вещь, взятая убийцей на месте преступления. В своих розысках мы продолжаем пока исходить из того, что преступник — это человек из достаточно близкого окружения Александры Васильевны Мелешевич, поэтому необходимо методично проверить это окружение. Если совсем ничего не найдём, то начнём думать в какую сторону повернуть розыск, но пока продолжаем методично «чесать» родню и знакомых. Сынка погибшей пока оставим под подозрением, но трогать его более не будем, пусть думает, что к нему вопросов у нас нет. Давайте, возьмитесь как следует за биржевого торговца!

Роскошное здание Фондовой Биржи с великолепными дорическими колоннами располагалось в одном из самых живописных мест столицы. Фронтон его выходил на стрелку Васильевского острова, рассекавшую Неву на два широких рукава — Большую Неву и Малую. Встав подле биржевой колоннады, можно было сполна насладиться прекрасным видом на шпиль Петропавловской крепости, что так ослепительно сиял в голубом, чистом весеннем небе, Зимний дворец и захватывающую дух перспективу широкой речной глади.

Иванов и Гаевский ориентировались в здании Биржи достаточно хорошо, если не сказать отлично. По служебным делам каждому из них уже не раз доводилось бывать в этом весьма своеобразном месте. Трудно было найти в столице Российской Империи заведение более капиталистическое по своему духу, обстановка и сам дух которого в точности повторяли передовые английские и немецкие образцы. Торги на столичной бирже традиционно велись по двум большим секциям: фондам (или ценным бумагам) и товарам. Торговцы, действовавшие на собственные деньги, назывались дилерами, те же, кто оперировал деньгами чужими деньгами по доверенности, брокерами. Попечительский Совет биржи, состоявший из крупнейших и наиболее авторитетных столичных купцов и фабрикантов, практически ежегодно разрабатывал правила допуска к торгам тех и других. Высокая стоимость допуска отсекала от биржевого рынка разного рода мелких коммерсантов, предоставляя возможность крупным игрокам делать игру в спокойной обстановке. Крупнейшие отечественные и иностранные банки держали на бирже своих дилеров, которые, выполняя поручения клиентов банка, одновременно выступали и в роли брокеров. Хотя по объёму торгов крупнейшая российская биржа заметно уступала лондонской и берлинской — флагманам мирового фондового рынка того времени — всё же в её котировальном листе значились акции и облигации более четырёхсот российских эмитентов, из которых примерно две трети торговались более или менее активно.

На розыски Аркадия Венедиктовича Штромма у сыскных агентов ушло менее десяти минут. Как им сообщили в приёмной главноуправляющего, Штромм является аккредитованным представителем немецкого банкирского дома «Рейнхарт» и работает на бирже уже четвёртый год. Рабочее место Аркадия Венедиктовича представляло собой стеклянную выгородку в просторной зале, где за обычными канцелярскими столами работали трое молодых людей, облачённых в одинакового кроя чёрные сюртуки с шёлковыми галстуками.

— Простите, господа, где мы можем найти Штромма? — спросил Гаевский, когда сыщики вошли в стеклянную загородку.

— Штромм — это я, — заявил один из обладателей чёрного сюртука и галстука, имевший весьма примечательную наружность: светлые, слегка вьющиеся волосы, яркие карие глаза и чистая, свежая, румяная кожа лица делали его похожим на театрального артиста, привлекаемого обычно на роль героя-любовника. Одет молодой человек был с большим вкусом и изяществом: помимо безукоризненного сюртука обращали на себя внимание его золотые запонки с камеями и подобранная в тон галстучная булавка с каким-то полудрагоценным камнем. Выглядел Штромм в высшей степени солидно, под стать одежде был и одеколон, и остроносые лаковые туфли, выглядывавшие из-под стола. Несколько странно было встретить такого импозантного красавца среди пыльных фолиантов, конторских книг и бухгалтерских таблиц — словом, среди всего того вороха скучных бумаг, что согласно представлениям того времени должны были претить всякому мужчине благородного сословия.

— Мы агенты Сыскной полиции, — представился Гаевский. — Агафон Иванов и Владислав Гаевский. Где бы мы могли спокойно поговорить?

— Сейчас заканчивается утренняя сессия, буквально через десять минут. Пока же у нас самая горячая пора, половина всех сделок проходит в последние десять минут торгов. Соблаговолите подождать чуть-чуть и потом я буду в полном вашем распоряжении, — торопливо проговорил Штромм, быстро оглядев визитёров. — Пожалуйста, не стойте, сядьте на стулья, мне из-за вас не видно таблицы котировок.

Оказалось, что стены загородки, в которой сидел Штромм, вовсе неслучайно были сделаны стеклянными. Через них был прекрасно виден торговый зал с огромными чёрными досками, испещрёнными записями мелом, которые сообщали о выставленных на торги лотах и величине котировок. Два служителя в ливреях ходили с мелками и тряпками вдоль досок и вносили изменения, согласно распоряжениям, отдаваемым третьим служащим, принимавшим листочки с заявками, которые подавались клерками из зала.

Сыщики присели на стулья и не без любопытства принялись наблюдать за технологией торгов. Штромм, отслеживая изменения котировок на досках, на небольших листках с банковской печатью писал распоряжения, с которыми один из молодых людей, выполнявший роль своеобразного курьера, стремглав бежал в торговый зал и подавал распорядителю торгов. Если его никто не опережал, и сделка успешно проходила, Штромм уже на большом листе со всеми банковскими реквизитами записывал параметры совершённой операции, а именно — количество купленных бумаг, их стоимость, время совершения сделки, код поручителя — и отдавал документ другому молодому человеку, который выполнял функции секретаря, т. е. заверял его своей печатью, присваивал номер и вносил в реестр сделок. Контора работала подобно хорошо отлаженному часовому механизму, клерки трудились в почти полной тишине, понимая друг друга без слов. Лишь иногда Штромм, отдавая карточку-распоряжение, давал курьеру краткие пояснения: "Брянские рельсы лот в четыреста тридцать акций берём… Котировку лота в тысячу акций Франко-Русского завода поднимаем на десять копеек…".

В торговом зале, хорошо видимом из брокерской конторы, царило сосредоточенное оживление. Почти в полном молчании солидного вида мужчины подходили к распорядителю с листками-заявками, отдавали их и отходили в сторону, уступая место другим. Некоторые переговаривались, но на ходу, почти не задерживаясь. Люди выглядели солидно; каждый знал своё дело и не мешал другому.

За последние десять минут торгов Штромм провёл не меньше дюжины сделок, добросовестно трудясь, не разгибая спины над столом. Когда в торговом зале ударил гонг, чей звук оказался похож на звон корабельной рынды, Аркадий Венедиктович распрямил спину и удовлетворённо пробормотал:

— Что ж, очень даже ладненько поработали!

Он вышел из-за стола и, жестом указав сыщикам на выход, проговорил:

— Можем поговорить в нашем буфете.

— Давайте лучше пройдём на улицу, — предложил Гаевский. — Погода чудная, весна, солнце припекает, что может быть лучше?

Троица двинулась через торговый зал на выход, но уже в самых дверях какой-то представительный мужчина задержал Штромма:

— Аркаша, «Пароход» откатился на полтора процента за утреннюю сессию, я же просил меня поддержать!

А Штромм с неожиданным раздражением выдернул рукав и огрызнулся:

— Я же сказал тебе, что у меня на «Пароход» все заявки конкурентные, а из своих денег я его поддерживать не стану!

Гаевский и Иванов не без удивления переглянулись: темперамент брокера в этой мимолётной сцене проявился неожиданно ярко.

Сыщики в сопровождении Штромма вышли к колоннаде биржи. Подставив припекающему весеннему солнцу спины, все трое оборотились лицом к петроградской стороне, хорошо видимой в этот час.

— Аркадий Венедиктович, а что такое "конкурентная заявка"? — полюбопытствовал Агафон Иванов.

— Поручение на покупку или продажу ценных бумаг с ценой, оговоренной поручителем заранее, — ответил Штромм, не задумываясь. — Если цена в поручении не оговорена, то такая заявка именуется «неконкурентной». А что, господа полицейские, хотите поучаствовать в биржевых торгах?

— А какая минимальная сумма для этого потребна? — в свою очередь поинтересовался Гаевский.

— Ну-у… для вас от двадцати тысяч…

— Рублей? — уточнил Иванов.

— Разумеется, рублей, а не грецких орехов.

— Стало быть, у Александры Васильевны Мелешевич — или Барклай, как она себя называла — были двадцать тысяч рублей свободных денег?

Штромм помрачнел, поджал губы, но очень вежливо ответил:

— У Александры Васильевны было куда более двадцати тысяч рублей…

— Вы её консультировали… — продолжил Гаевский.

— Да, я действительно консультировал Александру Васильевну, — проговорил медленно и как бы нехотя Штромм.

— … осуществляли сделки по её поручениям…

— Да, был её брокером.

— …и были в курсе её финансовых дел, — закончил свою мысль Гаевский.

— В известной мере, — согласился Штромм.

— Тогда вы должны знать, держала ли Александра Васильевна в своей квартире крупные суммы денег и ценных бумаг на предъявителя.

Штромм молчал, явно не имея намерения давать быстрый ответ. Сыщики буравили его взглядами с обоих сторон, а брокер, словно не замечая этого, смотрел куда-то вдаль, в крыши домов Петроградской стороны. "Что-то уж больно долго он соображает", — с неожиданно возникшей острой подозрительностью подумал Иванов. Агафон не смог бы толком объяснить, откуда взялось вдруг это необъяснимое недоверие, но оно в эту минуту тревожно зацарапало ему душу. Наверное, это было сугубо интуитивное восприятие молчания Штромма, иррациональное, внерассудочное, но Агафон был склонен всегда верить душе более чем разуму.

— Что, очень трудный вопрос? — осведомился Иванов.

— Я просто вспоминаю, что мне говорила по этому поводу Александра Васильевна. Да, она держала дома и ценные бумаги, бумаги на предъявителя, и наличные деньги. Её интересовал не столько доход, сколько сохранение капитала. В этом отношении облигации наших крупнейших банков предпочтительнее акций. Я точно знаю, что у неё должны были быть банковские облигации. Я настоятельно советовал ей облигации на предъявителя перевести в именные, то есть с указанием фамилии владельца, поскольку так их безопаснее хранить. Но не у всех банков есть именные облигации. И потом, таковые облигации имеют меньшую доходность, так как менее ликвидны. Так что подобная конвертация требовала от владельца и затрат времени и определённых финансовых потерь, хотя и незначительных. Александра Васильевна сказала, что подумает над моими словами.

— Извините, господин Штромм, из ваших слов я так и не понял каковые суммы госпожа Барклай держала в своём доме, — заметил Гаевский.

— В точности я и сам не знаю. С её слов я могу предположить, что облигаций "Петербургского международного банка" у неё было, эдак, тысяч на девять рублей серебром, а "Учётно-ссудного банка" тысяч на пятнадцать серебром. Наверное, было что-то ещё. В любом случае сумма высоколиквидных ценных бумаг и наличных денег превышала двадцать пять — тридцать тысяч рублей. И полагаю, превышала намного.

— А расскажите нам, Аркадий Венедиктович, что Вы делали утром двадцать четвёртого апреля? — внушительно спросил Иванов.

— До какого часу?

— Скажем, до полудня.

— Меня не было в городе. Я возвращался из Ревеля на пароходе, прибыл в столицу в одиннадцать часов утра. Сразу же поехал на биржу и принял участие в торгах на послеобеденной сессии.

— Можете сообщить нам название парохода?

— "Александр Второй" — лучший корабль "Рижской пароходной компании". Номер каюты точно не скажу, но это был первый класс, с выходом на прогулочную палубу. Мою фамилию вы найдёте в росписи пассажиров.

— Благодарим вас за любезность, Аркадий Венедиктович. — Гаевский кивнул, записывая сообщённые Штроммом сведения в блокнотик.

— Ваше любопытство продиктовано событиями в доме Барклай? — уточнил брокер.

— Именно.

— Я невиновен.

— Разумеется. Было бы очень странно, если бы вы сейчас признались в убийстве, — пробормотал Иванов.

— Что Вы хотите этим сказать? — Штромм с негодованием уставился на сыщика.

— Решительно ничего. Если бы Вы знали, сколько раз нам приходилось слышать от самых закоренелых негодяев слова об их полной невиновности, вы бы поостереглись произносить то, что сейчас сказали.

— Я сказал всего лишь, что невиновен. Почему я должен этого не говорить, ежели это на самом деле так?!

— Для людей нашей профессии эта фраза пустой звук. Кстати, где вы живёте? — Иванов, задавая этот вопрос слукавил: в действительности место проживания Штромма было известно сыщикам из справки адресного стола. Но Агафон специально спросил брокера о месте его жительства дабы подразнить его, заставить немного понервничать. Штромм, однако, никакого беспокойства не выказал и просто ответил:

— На Офицерской улице в доме госпожи Самохиной.

— А откуда вы узнали о смерти Александры Васильевны? — продолжал спрашивать Иванов.

— Прочитал некролог. Насколько я понимаю, её убийство тайны не составляло.

— Ну да, разумеется, — вмешался Гаевский. — А почему не явились на похороны?

— Это не моя обязанность. У меня обслуживаются десятки клиентов. При всём моём внимании к их персонам, я не могу посещать их дни рождения, крестины, годовщины свадеб и похороны. Как ни странно, я вынужден зарабатывать для них деньги, чем и занимаюсь с десяти утра до шести пополудни. Надеюсь, я удовлетворил ваше любопытство? Признаюсь, я ещё хотел бы успеть отобедать… — в интонации Штромма явственно прозвучали нотки раздражения.

— Да, разумеется. Всего наилучшего… — сыщики синхронно кивнули на прощание и двинулись по ступеням вниз, в сторону стрелки Васильевского острова.

Штромм же, развернувшись, отправился внутрь здания, очевидно, в биржевой буфет.

— По-моему, Владислав, он тебя здорово отбрил, — не без сарказма заметил Иванов.

— Да уж, — ухмыльнулся Гаевский. — "Это не моя обязанность!" Каков фрукт! Отменное самообладание, на всё готов ответ. Ни одной оговорки, ни одного лишнего слова!

— И шикарное alibi…

— Не то слово. Корабль в море, как и тюремная камера — наилучшие места для всякого, желающего иметь alibi. Прям как на заказ постарался.

— Ну-с, Владислав, с чего начнём: с порта или квартиры?

Сыскные агенты начали с Офицерской улицы. Дом госпожи Самохиной оказался трёхэтажным, в меру ухоженным; кованый узорчатый козырёк над парадным крыльцом и массивная дубовая дверь с латунной ручкой придавали ему вид неброской респектабельности. Арка, украшенная резным камнем, вела во внутренний двор, чисто выметенный и прекрасно ухоженный. До блеска намытые оконные стекла в бельэтаже свидетельствовали о внимании домоправителя к мелочам.

Пока сыщики в сопровождении урядника искали местного дворника, тот выскочил им навстречу из подъезда с большой маслёнкой в руках. Увидев полицейских, он встал навытяжку и стащил с головы картуз.

— Вот, Силантий, господа из сыскной полиции пожаловали, — представил сыщиков квартальный. — Дело до тебя имеют. Веди-ка, брат, в дворницкую.

Силантий с готовностью повёл незваных гостей во двор и через небольшую дверку впустил их в низкую, ушедшую в землю пристройку, которая оказалась занята одной-единственной комнатой со сводчатым потолком. В ней было парко от пыхтящих в углу двух ведёрных самоваров. На табурете у слепого оконца сидел мальчик и мастерил что-то из желудей и спичек. Увидев среди вошедших синий мундир полицейского, мальчонка моментально ретировался за печку, прихватив свои нехитрые игрушки, однако, дворник велел ему идти во двор.

Оставшись без лишних ушей, дворник представился:

— Силантий Глушкин, села Мотовилина Псковской губернии. Служу дворником у госпожи Самохиной уже пять лет. До этого был в солдатах. Шишнадцатый гренадерский в память Кегскольмского сражения полк.

— Скажи-ка, Силантий, а Штромм Аркадий Венедиктович давно ли в этом доме живет? — спросил без обиняков Иванов.

— Давненько. Я приступил к службе, а он уж здесь жил.

— Один живёт?

— Один. Но не всегда. Брат его родной наезжает временами.

— И каков он жилец? порядок соблюдает ли?

— Насчёт оплаты или чего такого — это я не знаю, это пусть Анна Марковна вам расскажет, я только знаю, что никогда ни скандалов каких, ни происшествий с ним не случалось. Порядочный господин. Впервые вот слышу, что полиция им интересуется. Вот только больно уж поздно возвращается иной раз. Да оно и понятно — дело молодое, холостое, так сказать.

— Так, интересно… Что ещё можешь о нём сказать? Что-нибудь подозрительное замечал? — продолжал расспрашивать Иванов.

— Не понимаю, господин сыскной агент, об чём это вы? — Силантий захлопал глазами.

— Может, кредиторы к нему приходили, его искали, а он от них прятался, может, в карты господин Штромм тайно играет, может в ломбард вещи носит, а может, женщина к нему приезжает секретно… — Иванов спокойно стал перебирать примеры подозрительного поведения.

— Кредиторы — к Штромму? Хм, нет… у него денег выше крыши. А вот в ломбард, да, вещи носит постоянно. Недавно, например, заложил часы старинные, золотые, с малиновым звоном и пару дорогих дуэльных пистолетов. Знаете, такие… в коробке плюшевой. И ещё на пистолетах чеканка такая… очень старинная и надпись не по-нашему.

— Молодец, Силантий, только откуда ты всё это знаешь?

— Моя невестка у того держателя ломбарда в поломойках служит. А недавно брат и она были у меня на именинах, она увидала Штромма через окошко и говорит, вот, значит, наш лучший клиент. Ну, и рассказала историю, как он с очередным закладом приходил.

— А где этот ломбард и кто держатель? Расскажи поподробнее, — попросил Агафон.

— Да тут же, недалеко, сразу за Императорскам театром, на Никольской набережной, в доме Хвостова. Держатель — господин Махалин. А сноху мою зовут Прасковья Глушкина. Да не сумлевайтесь, она врать не станет. Обстоятельная баба, аккуратная…

Иванов покосился на Гаевского, торопливо записывавшего в свой блокнотик прозвучавшие фамилии.

— А скажи-ка, Силантий, был ли дома Штромм, скажем, двадцать третьего апреля? Наморщи ум.

— Нет, не было, — уверенно ответил дворник. — Он ещё двадцатого уехал на родину свою, в Эстляндскую губернию, стало быть.

— А приехал?

— Возвратился ввечеру двадцать четвёртого.

— Почему ты так уверен? — задал уточняющий вопрос Иванов. — А может, двадцать пятого?

— Никак нет, двадцать четвёртого. Я в тот день машинное масло покупал, чтоб петли, значит, смазывать. Хозяйка дала полтинник, я десять копеек зажал, потому день этот запомнил. Только вы ей не говорите.

— Молодец, Силантий, — похвалил Агафон. — Хозяйке лишнего не скажем, а тебе за хорошую память большое спасибо! А теперь веди-ка нас к хозяйке дома или к домоправителю… кто вас тут всем заведует?

— Сама же госпожа Самохина и заведует, — ответил квартальный. — Дом принадлежит ей, она в нём и живёт.

Анна Марковна Самохина оказалась дородной дамой с высокой причёской и черными усиками над верхней губой. Вдова коллежского асессора, прагматичная и очень деятельная по своей натуре, она после смерти мужа уволила управляющего, беззастенчиво запускавшего руку в её карман, и сама энергично впряглась в управление непростым домовладением. Эта "обязанность поневоле" со временем стала ее подлинной страстью. Женщина не только самостоятельно постигла все тонкости коммунального быта, связанные с текущей кровлей, засоряющимися дымоходами, регулярной помывкой окон, дворов и лестниц, но и провела на свои деньги центральный водопровод и канализацию, что было самым последним словом в городском хозяйстве того времени. Домовладелица доподлинно знала не только о занятиях своих квартирантов и их финансовом положении, но даже о том, какое белье — шелковое или батистовое — предпочитает бывшая прима Александринки мадам Филиппова из одиннадцатой квартиры и сколько платит полковник Маркелов из квартиры номер шесть на содержание своего внебрачного сына.

Анна Марковна неспешно выплыла навстречу полицейским и выслушала аккредитацию сыскных агентов, данную квартальным. Сообразив, что к ней явилась серьёзная полицейская власть "из ведомства Его Высокопревосходительства господина Путилина", она пригласила Гаевского и Иванова в просторную гостиную и распорядилась служанке "поднести коньяку". Через минуту коньяк был подан всем, в том числе и квартальному.

— Госпожа Самохина, мы интересуемся Вашим квартирантом Аркадием Венедиктовичем Штроммом. Он ведь проживает в вашем и доме и даже арендует часть вашей квартиры? — перешёл к деловой части разговора Иванов.

— Да, это так. Но его нет сейчас дома, он на службе, он брокером банкирского дома при бирже служит.

— Мы это знаем. Но мы явились поговорить не с ним, а именно с Вами. Что вы можете сказать о нём?

— Аркадий Венедиктович действительно живёт в западном крыле моей квартиры уже восемь лет. Видите ли, в этой квартире я жила с мужем и детьми, но муж умер, дети выросли и зажили своими домами, а мне одной она слишком велика. Шесть комнат, ну куда мне столько? — взялась объяснять домовладелица. — Вот я и сдаю две смежные, они по правую руку от входной двери в передней. Но вы можете сказать, что случилось? Аркадий Венедиктович — образцовый молодой человек. Он очень… умный… дельный… разумный… — дама явно подыскивала самые лестные эпитеты. — Сразу видно — такой человек далеко пойдёт, карьеру сделает. А как воспитан! Настоящий comme il faut. Вы же прекрасно видите, как мельчает ныне молодое поколение — ни одеться не умеют, ни обращения не понимают. Эти нынешние «интеллигенты», потомки «нигилистов» времён Чернышевского, это же ужас: неглаженые сюртуки, немытые волосы, перхоть, уж извините, по плечам сыпется! Аркадий Венедиктович в этом смысле безупречен. Всегда! Манеры самые изысканные, вкус, изящество во всём…

— Скажите, Анна Марковна, а на какие доходы существует Ваш квартиросъемщик? — Иванов нарочито задал вопрос, ответ на который прекрасно знал; ему было важно услышать, что скажет по этому поводу женщина, осведомлённая о делах Штромма намного лучше.

— Он торгует на бирже и весьма прилично зарабатывает. Кроме того, у него есть своего рода частная практика: с ним советуются в важных делах по бухгалтерским и вообще финансовым делам. Его доход вполне законен.

— А наследство? Может, капитал какой или имение родительское, или от других родственников что-то досталось?

— Насколько я знаю — нет. От наследства он и его брат отказались в пользу младшей сестры. Да там и было только, чтоб только отцовские долги раздать. Он из эстляндских немцев: порода древняя, но обедневшая ещё столетие назад.

— Скажите, Анна Марковна, а не было ли у него в последнее время финансовых затруднений? — продолжал настойчиво выспрашивать Иванов.

Хозяйка повременила с ответом. Глаза сделались настороженными, между бровей залегла глубокая вертикальная складка.

— Ну… не знаю… Можно ли считать финансовыми затруднениями то, что он задержал последнюю квартплату? И задержка была пустяковая — всего неделя. Ничего страшного. Зато третьего дня сполна рассчитался и даже за месяц вперёд внёс.

— Удивительно вы рассуждаете для домовладелицы, Анна Марковна, — хитро прищурившись, прокомментировал услышанное Гаевский, до того в разговор не вмешивавшийся. — Своевременное получение квартплаты — это главная забота домовладельца. А вы Штромму не только прощаете задержки, но даже его как бы оправдываете?

— Ну, во-первых, не «задержки», а задержку, единственную за последние три года, — внушительно возразила домовладелица. — А во-вторых, я Аркадию Венедиктовичу верю: коль он обещает, что рассчитается, то непременно, слышите, непременно сдержит слово! — в голосе Самохиной послышался вызов. — В конце концов, могут же быть у человека причины личного свойства…

— Какие причины? — заинтересовался Иванов.

— Да очень просто. Дело молодое, горячее, кровь играет. Или вы не влюблялись никогда? — встречный вопрос прозвучал не без сарказма.

— Вы что же, намекаете на женщину?

— Да не намекаю, а прямо говорю, что Аркадий Венедиктович — человек большой душевной щедрости. Я, знаете ли, почитаю щедрость в мужчине одним из главнейших достоинств. Конечно, речь не идет о мотовстве… — принялась было рассуждать домовладелица, но Иванов, быстро переглянувшись с Гаевским, прервал её:

— И что же, Анна Марковна, много он тратит на женщин? Может, и долги делает?

— Послушайте, господин сыскной агент, не переиначивайте мои слова. Я не говорила, что он тратит "на женщин". Я уверена, что Аркадий Венедиктович не опускается до кафешантанных актрисок или белошвеек, как многие его сверстники. Нет, у него отменный вкус. А особенная женщина требует особенного подхода. Вот что я имела в виду.

— Иначе говоря, у него есть дама сердца, которая требует больших расходов. Возможно, он даже её содержит. И кто же она, Вы случайно не знаете?

Анна Марковна поморщилась:

— О, господин полицейский, как приземлённо работает Ваша мысль. Ну, почему обязательно содержанка? Почему Вы не допускаете возвышенных отношений, не окрашенных меркантильными соображениями?

— Гм, но Вы же сами только что сказали, что Штромм — человек большой щедрости. А это значит подарки и всё такое…

— Подарки, но не содержание! Нет, я имела в виду, что вряд ли она на содержании господина Штромма. Он тогда не ночевал бы дома каждую ночь, как Вы думаете? А подарки… Что ж, это знаки внимания и любви. И это вовсе не то же самое, что любовь за деньги.

— Так кто же эта дама?

Анна Марковна пожала плечами и загадочно посмотрела на полицейских:

— Уважающий себя мужчина не станет трепать имя возлюбленной. Так что я эту женщину не знаю, и имени её не слышала. То, что она есть в его жизни, для меня очевидно — стоит понаблюдать, как он собирается по вечерам. Так готовятся только ко встрече с обожаемой женщиной. А недели две назад он спросил моего совета, что лучше подарить женщине на день ангела. Я уточнила, что за женщина, насколько это близкий человек. Он говорит — близкий друг, но не родственница. Тут уж мне всё стало понятно. Говорю, подарите крестик нательный, она его будет носить на груди, подальше от посторонних взглядов. Вижу, глаза у него загорелись — это как раз то, о чём ему мечталось. А на другой день показал мне крестик женский, золотой, на цепочке. Необыкновенной красоты, скажу я вам, с изумрудом и бриллиантами в оконечностях.

— И дорогой?

— Помилуй Бог, о цене подарков в приличных домах не расспрашивают, — поджав губы ответствовала Анна Марковна, — Но уж поверьте моему опыту — не дешёвый. Я в этих делах знаю толк.

— Анна Марковна, а как ваш жилец относится к картам? Не игрок ли? — снова подал голос Гаевский.

— Ой, да что Вы, — замахала она руками. — Ну, по маленькой — это ведь все играют, даже мы с ним иной раз вечером в вистишко перекинемся, но ведь это же баловство только.

— А по-крупному?

— Нет, он не азартен. Вот муж мой покойный, тот подвержен был, упокой Господь… Глаза горят, руки ходуном ходят, аж вспотеет весь, рубашку после игры хоть выжимай… А Аркадий Венедиктович — нет. Играет, а по глазам вижу — только чтоб мне доставить удовольствие, а самому и скучно даже. Вообще, он как-то сказал, что тот, кто играет на бирже, в казино никогда не пойдёт.

— А скажите, кредиторы его не осаждали? Может, Штромм делал долги?

— Кредиторы? Фу… какая гадость. Нет, господа, он этого никогда не допустил бы. Он очень умный и предусмотрительный человек.

— А вы не слышали о том, что он вещи в ломбард носил?

— Хм, слышала, конечно! Это его обычная практика. Многие его клиенты хотят играть, особенно когда "рынок растёт" и практически все акции выходят "в плюс", да только денег свободных не имеют. Они ссужаются деньгами у Штромма, оставляя в залог ценности. Аркадий в свою очередь под их залог берёт бОльшие суммы у знакомых ростовщиков. Понятно, что большой заем он получает на более льготных условиях. Опять же, знает, у кого брать, а у кого никогда.

— То есть, ценные вещи потом к нему возвращаются?

— Конечно. Биржевой ажиотаж проходит, люди выходят из акций, из полученной прибыли расплачиваются с Аркадием и получают ценные вещи назад. Всё это прекрасно отработано и сбоев не даёт, — заверила домовладелица.

Иванов с Гаевским переглянулись и последний, приняв самый невинный вид, спросил извиняющимся полушепотом:

— Анна Марковна, уж извините за нескромность, а где у вас тут… клозет?

Домохозяйка отнеслась к возникшей проблеме с пониманием и любезно ответила:

— Из передней налево по коридору, вторая дверь.

Гаевский вышел почти беззвучно, стыдливо прикрыв за собой дверь. На его лице было конфузливое выражение, как у нашкодившего котенка. Словно бы он досадовал на себя, хотя на самом деле никакой досады не испытывал и в помине. Надо было совсем не знать сыскного агента, чтобы поверить в то, что такой человек может всерьёз переживать из-за такой мелочи.

А Иванов, между тем, переключил всё внимание Анны Марковны на себя. Сделав паузу, призванную подчеркнуть важность нового вопроса, он спросил:

— А скажите, пожалуйста, где находился Аркадий Венедиктович утром двадцать третьего апреля?

— Его не было в городе.

— А двадцать четвёртого?

— Господин Штромм уехал из Петербурга двадцатого апреля, а вернулся сюда, в свою квартиру, вечером двадцать четвёртого. Примерно в половине восьмого вечера. Его брат приехал чуть раньше, часам, эдак, к шести.

— Брат? — переспросил Агафон.

— Да, родной брат Александр. Младше Аркадия на полтора года. Во время своих приездов в Петербург останавливается здесь, мы ему стелем на диване в кабинете. Он переночевал здесь в ночь с двадцать четвёртого на двадцать пятое апреля и уехал из города.

— Благодарю за исчерпывающий ответ. А подскажите мне, пожалуйста, как часто Александр Штромм приезжает в Санкт-Петербург?

— Довольно часто. Регулярно. Может, раз в три месяца, может, даже чаще.

Агафон Иванов с важным видом поднялся и кивком поблагодарил домохозяйку:

— Я очень признателен вам за содействие в наших розысках…

— Да вы можете, наконец, объяснить что случилось? Что вы ищете, господа? — поинтересовалась Самохина.

— Единственное, что я могу вам сейчас сказать, так это только то, что Аркадий Венедиктович Штромм проходит по делу об убийстве госпожи Мелешевич, она же Барклай, как важный свидетель. Пока что как свидетель, — многозначительно подчеркнул Агафон, хотя, пожалуй, это был явный перебор.

Произнеся эту зловещую фразу, Иванов заметил, как обмерла Анна Марковна.

Гаевский уже дожидался напарника в прихожей. Распрощавшись с хозяйкой, сыщики вышли из квартиры и направились вниз по лестнице.

— Ну-с, как получилось? — полюбопытствовал Иванов.

— По-моему, отлично, — ухмыльнулся Гаевский. — Сейчас отпустим квартального, сам посмотришь.

— Ты не наследил туфлями?

— Обижаешь, Агафон, я ведь сыскной агент. Я снял туфли и шмыгнул в комнатку Штромма как мышка. На кухне гремела посуда, так что никто ничего не заметил. И никаких следов ног.

На углу дома они простились с урядником, который маялся от безделья, будучи простым сопровождающим сыскных агентов и не принимая ни малейшего самостоятельного участия в чужом расследовании. Отойдя подалее от дома Самохиной, Владислав запустил под сюртук руку и извлёк на свет небольшой фотопортрет в рамке.

— Ты сейчас крякнешь, — сказал он не без толики самодовольства и протянул вещицу Иванову.

— Мать их ети… — Агафон, взглянув на фотопортрет, даже остановился посреди тротуара.

На хорошей, очень чёткой фотографии были изображены два молодых человека, стоявшие вполоборота друг к другу и склонившие навстречу головы. Было совершенно очевидно, что это братья, не близнецы, конечно, но очень похожие как чертами лиц, так и общим сложением. Один из них, тот, что выглядел постарше, был Аркадием Штроммом, второй, как нетрудно было догадаться, Александром.

— Ты только посмотри… — покачал головой Иванов. — Наверное, погодки.

— Ты знаешь, о чём я подумал?

— Владислав, мы с тобой думаем об одном и том же! Один братишка сделал alibi другому.

До «яковлевки» было рукой подать — всего-то пройти пару кварталов по Офицерской, а потом по набережной Екатерининского канала. Менее чем через четверть часа сыскные агенты уже разговаривали с Петром Кондратьевичем Анисимов, домоправителем "яковлевки".

— Нам нужны все дворники, которые работают в доме и находились здесь в первой половине дня двадцать четвёртого апреля, — поставил перед домоправителем задачу Владислав Гаевский. — И, разумеется, место, где мы могли бы спокойно поговорить с каждым.

— Вы можете расположиться прямо в моей конторе, — предложил Пётр Кондратьевич, указав на стулья возле своего стола. — Соблаговолите подождать десять минут, я покамест соберу дворников.

Домоправитель вышел, а Владислав принялся рассуждать вслух, анализируя захватившую его новую идею:

— Если бы убивал сынок, он бы прихватил египетскую коллекцию мамаши. Там ведь такие вещицы, что впору в Золотые кладовые Эрмитажа их сдавать! Места много они бы не заняли, да и весят всего ничего. Открыл саквояж, сгрёб с полки всю эту мелочёвку и уже, почитай, разбогател. Но Штромм ничего не знал о египетских древностях, ха-ха! Его интересовали те ценности, о существовании которых он был осведомлён наверняка, то есть банковские облигации и наличные деньги. Он же сам предложил Барклай конвертировать именные облигации в облигации на предъявителя.

Иванов, как человек более эмоционально сдержанный, урезонил коллегу:

— Владислав, ты ставишь телегу впереди лошади. Сначала надо разрушить alibi Штромма. Хотелось бы, конечно, чтобы дворники его вспомнили. Но нет никакой уверенности, что так случится. А без опознания все твои рассуждения писаны вилами по воде, пустое сотрясание воздуха.

Домоправитель сдержал слово: не прошло и десяти минут, как в конторе появились четверо дворников во главе с Петром Кондратьевичем.

— Вот что, братцы, — Иванов строго осмотрел явившихся, давая почувствовать важность того, что намеревался сказать. — Сейчас вам будет предложена для опознания фотографическая карточка. Вы будете рассматривать её по одному; пока один смотрит, остальные стоят на лестнице. Между собою не переговариваться, мнениями не обмениваться. Кто посмотрел — уходит, кто ещё не посмотрел — его не останавливает и вопросов не задаёт. Дело серьёзное, потому не дурковать! Всё ли ясно?

— Так точно, вашбродь! — по-военному чётко хором ответили дворники.

— Пётр Кондратьевич. — Иванов обратился к домоправителю. — Я попрошу вас побыть вместе с дворниками на лестнице, направлять их к нам по одному и проследить за точностью выполнения моего распоряжения.

Домоправитель вытянулся по стойке "смирно":

— Будет сделано в наилучшем виде, господин сыскной агент!

Однако с опознанием по фотографии ничего не вышло. Никто из дворников не мог припомнить факт появления Аркадия Штромма рядом с «яковлевкой» двадцать четвёртого апреля. Сыщики даже закрывали листом бумаги вторую фигуру на фотографии, дабы её присутствие не сбивало дворников с толку, но на конечном результате это никак не сказалось.

Распрощавшись с последним дворником, Иванов в расстроенных чувствах присел было к столу, но Гаевский предложил позвать домоправителя:

— Давай спросим у него…

— Домоправитель ничем помочь не сможет, если уж дворники Штромма не опознали, — возразил Агафон, но Владислав настоял на своём. Он пригласил домоправителя в контору и положил перед ним фотографию.

— Петр Кондратьевич, взгляните на этот фотопортрет. Постарайтесь припомнить, не встречали ли вы кого-либо из этих людей в утро убийства госпожи Барклай? Возможно, вы видели кого-то из них накануне? Быть может, кто-то из них попадался вам где-нибудь поблизости — около дома, на лестнице, во дворе? — пока домоправитель рассматривал карточку, Гаевский испытующе вглядывался ему в лицо.

Пётр Кондратьевич взял портрет в рамке двумя руками и, подойдя для надёжности поближе к окну, некоторое время его изучал. Затем поднял глаза и посмотрев куда-то вдаль, повыше крыш домов напротив, проговорил:

— Мне кажется, я его видел в то утро. Но было ещё довольно рано, ещё до девяти, водовозы только уехали со своими бричками, а они всегда примерно в половине девятого уезжают, редко задерживаются… Я вышел на Садовую, на тротуар, значит, надо было проверить, как дворники подмели, и увидел этого господина… Дай Бог памяти! Думаю, это был именно он, тот, что постарше. Этот человек за афишной тумбой стоял, на дом смотрел.

Сыщики переглянулись.

— А вы ничего не путаете? — строго спросил Иванов. — Именно тот, что постарше и именно в день убийства?

— Господа агенты, ну, не казните меня, если я чего не того сказал… Но кажись, он. Мужчины на этом фотопортрете весьма похожи, можно ведь и спутать! Пальто такое… длинное, чёрное, драповое, недорогое… Без всяких знаков чиновной принадлежности.

— И долго он за тумбой стоял?

— А кто ж его знает? Кабы я знал, что убийство будет и вы его искать станете, уж я бы проследил! Я вдоль дома прошёлся, тротуар осмотрел, да и к себе повернул.

— А дальше?

— В контору к себе пошёл, делами занимался. А отсюда, из окна, мне улица не видна. Сами полюбуйтесь.

Агафон подошёл к окну. Действительно, отсюда был виден только вход в подворотню, под арку. Другой же конец арки с выходом на Садовую улицу, был скрыт от глаз. Зато хорошо просматривалась ближайшая часть двора, куда выходили две черные лестницы от парадных подъездов и еще две лестницы внутриквартальной части обширного дома. Кроме этого двора «яковлевка» имела ещё три: у одного из них был свой отдельный выезд на улицу через арку, а два других связывались переходами с первыми дворами, но своих выездов на улицу не имели. Соединённые между собою, застроенные сараями и флигелями, эти дворы образовывали довольно сложную систему переходов со множеством проходных подъездов и тупичков, что делало их весьма привлекательными для всякого, кто хотел бы запутать след и оторваться от преследования.

— Н-да, — крякнул Иванов. — А это, часом, не окна ли барклаевской квартиры?

Он указал на окна в бельэтаже в той части «яковлевки», что стояла под прямым углом и хорошо просматривалась из конторы домоправителя.

— Так точно-с. Это кухня, там далее, где глухой простенок — чуланы, а это окно — спальня хозяйкина. Когда окно во двор — оно лучше, оно, знаете ли, всё же потише будет, чем на проезжую улицу.

Сыщики, покончив с опознанием по фотопортрету, помчались было в порт, но потом изменили решение и направились в главную контору "Рижской пароходной компании" на Невском проспекте. Рабочий день уже близился к концу, так что велик был риск не застать управляющего, однако, на удачу сыскарей тот оказался на месте. Пожилой седовласый немец Иоганн Кейтель немало разволновался при появлении полицейских, через минуту на его столе уже появились несколько толстых подшивок "судовых росписей" парохода "Александр Второй", которые управляющий бестолково перелистывал, сбивчиво отвечая на вопросы сыщиков.

— На маршруте Рига-Гапсаль-Ревель-Санкт-Петербург у нас ходят три корабля: «Леандр», "Адмирал" и "Александр Второй". Рейсы через день, — бормотал Кейтель. — Маршрут весьма популярен. Самый лучший из кораблей "Александр Второй", он как правило полон всегда.

— Вот что, господин Кейтель, нас интересует список лиц, перевезённых "Александром Вторым" рейсом, окончившимся двадцать четвёртого апреля сего года, — без долгих околичностей заявил Владислав Гаевский. — Таковой у вас есть?

— Безусловно, есть. После каждого рейса капитан сдаёт нам свою "судовую роспись", то есть сводную ведомость о всех грузах и лицах, находившихся на борту за время плавания на маршруте.

— Посмотрите, был ли на борту корабля некий Штромм?

— Так-так… — управляющий развернул на весь стол длинную, склеенную из нескольких листов, «простыню» и углубился в её изучение. — Вот вижу! Каюта первого класса, палуба «А», третья по левому борту. Хорошая каюта, кстати, спальня, кабинет, уборная. Господин Штромм поднялся на борт в Гапсале в пять часов пополудни двадцать третьего апреля. Сошёл с корабля в пассажирской гавани Санкт-Петербурга в одиннадцать часов десять минут.

— Как имя-отчество господина Штромма? — поинтересовался Иванов.

— Э-э… тут только инициалы "А. В.", уж извините… Просто, видимо, вахтенный переписал фамилию с посадочного талона, обычное дело…

— Что значит "извините"? — повысил голос Иванов. — Вы должны требовать при посадке предъявление паспорта! Посадочный талон заполняется в кассе со слов покупателя. который может назвать любые имя и фамилию! А если в талоне будет написано "Государь Император", то вы так и запишите в своей "судовой росписи", что, дескать, Государь Император изволил плыть на вашем корабле? Бар-р-р-дак!

С досады Агафон ударил кулаком по столу. Лоб управляющего покрылся испариной, а щёки и подбородок пошли пятнами. Господин Кейтель не знал, что именно случилось, но уже понял, что над его компанией сгущаются тучи.

Сыщики поднялись со своих мест. Владислав Гаевский, свирепо покосившись на управляющего, мрачно проговорил:

— "Судовую роспись" беречь как зеницу ока. И упаси вас Бог что-то в ней исправить после нашего ухода! Скоро её затребует прокуратура окружного суда, так что будьте готовы предоставить по первому требованию…

Сыскные агенты вышли на улицу, синхронно посмотрели на небо, где собирались тучи первой весенней грозы.

— Куда поедем? К Путилину или Эггле? — спросил Гаевский.

В кабинете Ивана Дмитриевича Путилина явственно чувствовалось напряжение. Казалось, им заряжен сам воздух помещения; оно ощущалось в позах присутствующих, в том как они разговаривали. Начальник Сыскной полиции Путилин и товарищ прокурора окружного суда Эггле заслушивали рассказ сыскных агентов Иванова и Гаевского о результатах их розысков; то, что они говорили во многом меняло прежние выводы следствия.

— Аркадий Штромм действительно отсутствовал в Петербурге с двадцатого апреля, — говорил Гаевский. — И он на самом деле вернулся в город двадцать четвёртого числа. Но не в двенадцатом часу дня, а без десяти минут шесть утра. Он приехал ревельским поездом, спокойно позавтракал и уже около половины девятого находился возле «яковлевки». Он дождался ухода Толпыгиной, спокойно вошёл в квартиру Мелешевич. У хозяйки не было оснований его не пустить. Он убил сначала хозяйку, а затем и вернувшуюся прислугу, но появление Волкова смешало его планы. Штромм покинул квартиру, захватив одну из двух связок ключей, висевших там на гвозде на кухне. А в одиннадцать часов десять минут в Петербурге появился его младший брат Александр, приплывший на корабле "Рижской пароходной компании".

— Важно подчеркнуть, — вмешался Иванов, — что на судах "Рижской пароходной компании" весьма нестрого подходят к контролю документов при посадке: смотрят только билет, а ведомость заполняется лишь на основании данных посадочного талона. Инициалы братьев одинаковы — "Штромм А. В." — кроме того, они весьма схожи внешне, что очень хорошо видно по этому фотопортрету.

Иванов выложил перед Эггле карточку в рамке и товарищ прокурора принялся внимательно её рассматривать.

— Я, кажется, понимаю, — пробормотал он. — Младший брат сыграл на корабле роль старшего, фактически обеспечив тому железное alibi.

— Если при посадке паспорт Штромма не потребовали, — вмешался Путилин, — то сделать это было совсем несложно. Скорее всего, младший брат не ходил в ресторан, а заказывал еду в каюту, стало быть, в ресторане его не видели. Гулять он, скорее всего, тоже не выходил, так что и пассажиры его не заметили. При посадке и высадке вахтенный офицер его особенно не рассматривал и вряд ли очень уж хорошо запомнил. Так что никто с уверенностью нам не скажет, какой же именно из братьев плыл на пароходе — старший или младший.

— Но при этом, я уверен, Аркадия Штромма вахтенный на опознании твёрдо узнает, поскольку братья весьма схож, — заметил Гаевский. — Волосы светлые, нос прямой средней длины, усов и бороды нет, роста примерно одинакового… запросто спутать.

— Вот и я о том же! — вздохнул Путилин. — Но нас спасает опознание Штромма домоправителем.

— Да, опознание Штромма Анисимовым очень вАжно, но переоценивать его не следует, — заметил Эггле. — Надо искать улики, твёрдо привязывающие Аркадия Штромма к убийству по месту и времени. Хочу сообщить вам сведения, которых вы ещё, полагаю, не знаете. Изучением деловых записей убитой Александры Васильевны Мелешевич установлено, что на день смерти она имела на руках значительное число ценных бумаг. Записи Мелешевич весьма подробны и точны, она имела привычку фиксировать даже номера облигаций и крупных кредитных билетов. Привычка, конечно, весьма провинциальная, но в данном случае себя оправдавшая; благодаря этим записям мы точно знаем, что убийца добрался-таки до ценных бумаг Мелешевич, которые, видимо, хранились в письменном столе, а не в тайниках.

— И о каких же ценных бумагах идёт речь? — уточнил Путилин.

— Из дома покойной пропали двадцать восемь консолидированных казначейских облигации номиналом сто британских фунтов каждая. Также пропали сорок четыре облигации "Учётно-ссудного банка" номиналом пятьсот рублей каждая. Пропали и облигации "Петербургского международного банка" в количестве шестнадцать штук на тысячу рублей каждая. Суммарная стоимость этих бумаг простирается до семидесяти тысяч рублей серебром. Для нас важно следующее: во-первых, номера пропавших облигаций нам известны, во-вторых, все эти облигации являются купонными, а это значит, что преступник в какой-то момент времени предпримет попытку получить по ним доход, обратив купоны к погашению. Далее… Для разбора оставшейся после Александры Васильевны Мелешевич коллекции древнеегипетских драгоценностей и утвари я пригласил старших хранителей эрмитажной Галереи драгоценностей Кондакова и Кизерицкого. В своей работе они руководствовались описью, найденной в столе убитой. Так вот выяснилось, что исчез предмет, стоявший на полке в одном из двух шкафов с египетскими древностями.

— Что это за предмет? — спросил Путилин.

— Это статуэтка богини Таурт из чёрного диорита. Высота её два вершка с четвертью, она, по-видимому, изображала мифическое животное: гиппопотам с ногами льва и хвостом крокодила. Как сказали эксперты из Эрмитажа, часто это животное изображалось стоящим на задних лапах. О ценности статуэтки судить можно только предположительно. Но видимо, она всё же весьма ценна. Сейчас во всём мире интерес к Древнему Египту исключительно велик. В особенности к изделиям из диорита.

— Почему? — не понял Путилин.

— Совсем недавно английский исследователь Уильям Флиндерс Питри доказал, что египтяне использовали совершенно неведомую нам технику обработки каменных изделий вообще и изделий из диорита в частности. Сам я не специалист, как вы понимаете, но из рассказов Кондакова и Кизерицкого понял, что например, для изготовления гранитного саркофага египтяне пользовались цельной пилой с длиной полотна более девяти футов, причём вместо зубьев в пилу были вставлены алмазы. Даже сейчас, в последней четверти девятнадцатого века, таких пил не существует. А чёрный диорит, из которого была изготовлена украденная у Барклай статуэтка, вообще является одним из прочнейших минералов в мире, куда прочнее гранита и мрамора. Для его сверления требовалось приложить нагрузку на сверло более двухсот пудов. Вы можете представить себе такой камнерезный станок? А отшлифовать диорит при современном уровне техники вообще невозможно. Вот так-то! Так что вещица эта в высшей степени необычная и, скорее всего, весьма дорогая.

— Ну, об этом знаем мы, да старшие хранители эрмитажных коллекций, — резонно заметил Гаевский. — А преступник вряд ли слышал фамилию Питри, да и слово «диорит», уверен, ничего ему не скажет. Во всяком случае, очень странно, что преступник, похитив статуэтку из чёрного камня, не тронул предметы из золота и драгоценных камней, лежавшие рядом.

— Это точно? — тут же уточнил Иванов. — Может, всё же, что-то прихватил?

— Нет, из шкафов с египетскими древностями ничего более не исчезло, — ответил Эггле. — Кроме пропавшей статуэтки богини Таурт налицо полное совпадение содержимого шкафов с описью Александры Васильевны.

— Может, кто-то из полицейских похитил статуэтку при осмотре места преступления ещё до того, как шкафы были опечатаны? — задал вопрос Иванов. Он ни к кому конкретно не обращался, как бы предлагая каждому поразмыслить над этим.

— Нелогично, — тут же отозвался Гаевский. — Простой человек схватил бы вещицу из золота, а не из чёрного камня. Да и вес у неё, видимо, был совсем немаленький, фунта три, если не больше. Опять же, куда похититель мог её сунуть: в рукав шинели? под полу? в штаны? А потом на протяжении всего осмотра носить с собою? Нет, не может быть такого. Может, сама Барклай куда-то её отдала и не успела исправить собственную опись?

— Тоже как-то нелогично, — заметил товарищ прокурора. — Такая формалистка, педантично составившая опись на семи листах… нет, не думаю. Во всяком случае, и статуэтку и облигации из составленного мною списка следует поискать в вещах Аркадия Штромма.

Сыскные агенты переглянулись с Путилиным. Последний спокойно сказал:

— Так вам, Александр Борисович, и карты в руки: дайте нам ордер и мы пойдём поищем!

А Эггле, копируя манеру действительного тайного советника выражаться полушутливыми фразами, ответил:

— Так я, пожалуй, схожу вместе с вами!