Неопалимая купина

Скакать на красном параде

С кокардой на голове

В расплавленном Петрограде,

В революционной Москве.

В бреду и в хмельном азарте

Отдаться лихой игре,

Стоять за Родзянку в марте,

За большевиков в октябре.

Толпиться по коридорам

Таврического дворца,

Не видя буржуйным спорам

Ни выхода, ни конца.

Оборотиться к собранью,

Рукою поправить ус,

Хлестнуть площадною бранью,

На ухо заломив картуз.

И, показавшись толковым, —

Ввиду особых заслуг

Быть посланным с Муравьевым

Для пропаганды на юг.

Идти запущенным садом.

Щупать замок штыком.

Высаживать дверь прикладом.

Толпою врываться в дом.

У бочек выломав днища,

В подвал выпускать вино,

Потом подпалить горище

Да выбить плечом окно.

В Раздельной, под Красным Рогом

Громить поместья и прочь

В степях по грязным дорогам

Скакать в осеннюю ночь.

Забравши весь хлеб, о «свободах»

Размазывать мужикам.

Искать лошадей в комодах

Да пушек по коробкам.

Палить из пулеметов:

Кто? С кем? Да не всё ль равно?

Петлюра, Григорьев, Котов,

Таранов или Махно…

Слоняться буйной оравой.

Стать всем своим невтерпеж.

И умереть под канавой

Расстрелянным за грабеж.

Широколиц, скуласт, угрюм,

Голос осиплый, тяжкодум,

В кармане — браунинг и напилок,

Взгляд мутный, злой, как у дворняг,

Фуражка с лентою «Варяг»,

Сдвинутая на затылок.

Татуированный дракон

Под синей форменной рубашкой,

Браслеты, в перстне кабошон,

И красный бант с алмазной пряжкой.

При Керенском, как прочий флот,

Он был правительству оплот,

И Баткин был его оратор,

Его герой — Колчак. Когда ж

Весь черноморский экипаж

Сорвал приезжий агитатор,

Он стал большевиком, и сам

На мушку брал да ставил к стенке,

Топил, устраивал застенки,

Ходил к кавказским берегам

С «Пронзительным» и с «Фидониси»,

Ругал царя, грозил Алисе;

Входя на миноноске в порт,

Кидал небрежно через борт:

«Ну как? Буржуи ваши живы?»

Устроить был всегда непрочь

Варфоломеевскую ночь,

Громил дома, ища поживы,

Грабил награбленное, пил,

Швыряя керенки без счета,

И вместе с Саблиным топил

Последние остатки флота.

Так целый год прошел в бреду.

Теперь, вернувшись в Севастополь,

Он носит красную звезду

И, глядя вдаль на пыльный тополь,

На Инкерманский известняк,

На мертвый флот, на красный флаг,

На илистые водоросли

Судов, лежащих на боку,

Угрюмо цедит земляку:

«Возьмем Париж… весь мир… а после

Передадимся Колчаку».

Зверь зверем. С крученкой во рту.

За поясом два пистолета.

Был председателем «Совета»,

А раньше грузчиком в порту.

Когда матросы предлагали

Устроить к завтрашнему дню

Буржуев общую резню

И в город пушки направляли, —

Всем обращавшимся к нему

Он заявлял спокойно волю:

— «Буржуй здесь мой, и никому

Чужим их резать не позволю».

Гроза прошла на этот раз:

В нем было чувство человечье —

Как стадо он буржуев пас:

Хранил, но стриг руно овечье.

Когда же вражеская рать

Сдавила юг в германских кольцах,

Он убежал. Потом опять

Вернулся в Крым при добровольцах.

Был арестован. Целый год

Сидел в тюрьме без обвиненья

И наскоро «внесен в расход»

За два часа до отступленья.

Сей древний град — богоспасаем

(Ему же имя «Богом дан») —

В те дни был социальным раем.

Из дальних черноморских стран

Солдаты навезли товару

И бойко продавали тут

Орехи — сто рублей за пуд,

Турчанок — пятьдесят за пару —

На том же рынке, где рабов

Славянских продавал татарин.

Наш мир культурой не состарен,

И торг рабами вечно нов.

Хмельные от лихой свободы

В те дни спасались здесь народы:

Затравленные пароходы

Врывались в порт, тушили свет,

Толкались в пристань, швартовались,

Спускали сходни, разгружались

И шли захватывать «Совет».

Мелькали бурки и халаты,

И пулеметы и штыки,

Румынские большевики

И трапезундские солдаты,

«Семерки», «Тройки», «Румчерод»,

И «Центрослух», и «Центрофлот»,

Толпы одесских анархистов,

И анархистов-коммунистов,

И анархистов-террористов:

Специалистов из громил.

В те дни понятья так смешались,

Что Господа буржуй молил,

Чтобы у власти продержались

Остатки болыпевицких сил.

В те дни пришел сюда посольством

Турецкий крейсер, и Совет

С широким русским хлебосольством

Дал политический банкет.

Сменял оратора оратор.

Красноречивый агитатор

Приветствовал, как брата брат,

Турецкий пролетариат,

И каждый с пафосом трибуна

Свой тост эффектно заключал:

— «Итак: да здравствует Коммуна

И Третий Интернационал!»

Оратор клал на стол окурок…

Тогда вставал почтенный турок —

В мундире, в феске, в орденах —

И отвечал в таких словах:

— «Я вижу…слышу…помнить стану…

И обо всем, что видел, — сам

С отменным чувством передам

Его Величеству — Султану».

Буржуя не было, но в нем была потребность:

Для революции необходим капиталист,

Чтоб одолеть его во имя пролетариата.

Его слепили наскоро: из лавочников, из купцов,

Помещиков, кадет и акушерок.

Его смешали с кровью офицеров,

Прожгли, сплавили в застенках Чрезвычаек,

Гражданская война дохнула в его уста…

Тогда он сам поверил в свое существованье

И начал быть.

Но бытие его сомнительно и призрачно,

Душа же негативна.

Из человечьих чувств ему доступны три:

Страх, жадность, ненависть.

Он воплощался на бегу

Меж Киевом, Одессой и Ростовом.

Сюда бежал он под защиту добровольцев,

Чья армия возникла лишь затем,

Чтоб защищать его.

Он ускользнул от всех ее наборов —

Зато стал сам героем, как они.

Из всех военных качеств он усвоил

Себе одно: спасаться от врагов.

И сделался жесток и беспощаден.

Он не может без гнева видеть

Предателей, что не бежали за границу

И, чтоб спасти какие-то лоскутья

Погибшей родины,

Пошли к большевикам на службу:

«Тем хуже, что они предотвращали

Убийства и спасали ценности культуры:

Они им помешали себя ославить до конца,

И жаль, что их самих еще не расстреляли».

Так мыслит каждый сознательный буржуй.

А те из них, что любят русское искусство,

Прибавляют, что, взяв Москву, они повесят сами

Максима Горького

И расстреляют Блока.

Кишмя кишеть в кафе у Робина,

Шнырять в Ростове, шмыгать по Одессе,

Кипеть на всех путях, вползать сквозь все затворы,

Менять все облики,

Все масти, все оттенки,

Быть торговцем, попом и офицером,

То русским, то германцем, то евреем,

При всех режимах быть неистребимым,

Всепроникающим, всеядным, вездесущим,

Жонглировать то совестью, то ситцем,

То спичками, то родиной, то мылом,

Творить известья, зажигать пожары,

Бунты и паники; одним прикосновеньем

Удорожать в четыре, в сорок, во сто,

Пускать под небо цены, как ракеты,

Сделать в три дня неуловимым,

Неосязаемым тучнейший урожай,

Владеть всей властью магии:

Играть на бирже

Землей и воздухом, водою и огнем;

Осуществить мечту о превращеньи

Веществ, страстей, программ, событий, слухов

В золото, а золото — в бумажки,

И замести страну их пестрою метелью,

Рождать из тучи град золотых монет,

Россию превратить в быка,

Везущего Европу по Босфору,

Осуществить воочью

Все россказни былых метаморфоз,

Все таинства божественных мистерий,

Пресуществлять за трапезой вино и хлеб

Мильонами пудов и тысячами бочек —

В озера крови, в груды смрадной плоти,

В два года распродать империю,

Замызгать, заплевать, загадить, опозорить,

Кишеть, как червь, в ее разверстом теле,

И расползтись, оставив в поле кости

Сухие, мертвые, ошмыганные ветром.