Неправильное воспитание Кэмерон Пост

Глава 5

На каникулах перед девятым классом, как-то раз, вернувшись домой с плавания, я застала тетю Рут посреди гостиной. Она стояла спиной ко мне и что-то мурлыкала себе под нос, то ли Лесли Гор, то ли еще какую-то песенку времен своей молодости, а вокруг все было розовым: розовые коробки на полу, на столе, вся комната усыпана розовыми шариками пенопласта.

Я с шумом бросила рюкзак на пол, так как знала, что это ее напугает. До старшей школы оставалось всего-то пятьдесят дней с небольшим, а я еще дурачилась, словно ребенок.

Тетя Рут не подвела: подскочила с видом «ну-нельзя-же-так-пугать», а потом повернулась ко мне. В руке у нее был молоток с розовой рукояткой.

– Кэмерон, ты меня до смерти напугала, – сказала она. Вид у нее был как у героини мыльной оперы, которую только что застукали копающейся в чужом столе.

Я кивком указала на инструмент:

– Это что, розовый молоток?

В ее глазах блеснул огонь – так бывает, когда подожжешь дымовую бомбу. Сначала все заволочет туманом, а потом ка-а-ак полыхнет.

– Это молоток из набора инструментов «Салли-Кью: активная домохозяйка». Познакомься с первым официальным представителем «Инструментов Салли-Кью» в Майлс-сити.

Рут игриво улыбнулась этой своей улыбочкой подиумной красотки, точно она была ведущей «магазина на диване», а я – ее зрительницей. Она подлетела к ближайшей коробке и, роняя розовые шарики пенопласта на пол, извлекла из нее маленькую розовую дрель на батарейках. Тетя Рут нажала на кнопку «Вкл», и дрель зажужжала, как ей и полагалось. Ни дать ни взять механический пересмешник: совсем крошка, а шуму-то…

– По правде говоря, я единственный торговый представитель «Салли-Кью» во всей восточной Монтане. База, так сказать. – Дрель пожужжала еще несколько секунд, и тетя Рут ее выключила.

Я тут же представила себе встречи «Салли-Кью» в нашей гостиной: пирог со шпинатом, лимонад с веточками мяты и рекламный слоган – «Два в одном: практичный и симпатичный. Теперь и у женщин есть свой инструмент».

Она протянула мне дрель, чтобы я могла ею полюбоваться.

– Сделано в Огайо, – сказала она, – все по науке: сначала проводились исследования, потом испытания опытных образцов. Эти инструменты созданы специально для женщин. – Рут, видимо, заметила, что я поморщилась с видом «а-я-и-не-знала-что-другие-инструменты-предназначены-исключительно-для-мужчин», потому что тут же быстро добавила: – У них рукоятки короче и кнопка переключения ближе. Даже у тебя маленькие руки, Кэмми. Пальцы длинные, но руки изящные.

– Скорее костлявые, – заметила я и вернула дрель.

– Точно такие же, как у меня, – сказала Рут. Я даже не успела ухмыльнуться, глядя на ее безупречный маникюр, как она добавила: – И у твоей мамы.

Я вспомнила, что с мамой у нас и впрямь были одинаковые руки. Раньше я прижимала свои ладошки к ее, гадая, когда же мои пальцы вырастут и догонят ее, а она обеими руками втирала мне в кожу вишнево-миндальный лосьон, который казался совсем холодным по сравнению с теплотой ее прикосновений.

– Да, – согласилась я. Было приятно разделить это воспоминание о маме с ее сестрой, однако вокруг нас повсюду валялись розовые коробки и дурацкое конфетти из розового пенопласта, а потому я не позволила себе грустить слишком долго.

Я пошла на кухню за батончиком мюслей. Рут продолжила распаковывать и сверять товар с накладной, напевая себе под нос ту же песню, что и раньше (или очень похожую). Я стояла в дверях, жевала свой батончик и разглядывала инструменты, все это розовое море. Дурацкие? Ну и пусть. Меня радовало, что тетя нашла себе занятие, – по крайней мере, теперь ей будет не до меня, а это мне только на руку. У меня свои планы на каникулы (во всяком случае, так я тогда думала), так что, если Рут будет работать, я только за – мои намерения она определенно не одобрила бы.

В мае на бывшем пастбище построили огромный медицинский центр, а здание старой больницы в центре города так и осталось стоять заброшенным. Почти все дети Майлс-сити там родились и лечились у педиатра доктора Дэвиса (каждому второму доводилось ставить здесь розовый или зеленый гипс на сломанную конечность, лечить простуженное ухо или накладывать швы), но несмотря на это опустевшая больница Святого Розария очень быстро приобрела обычную славу «дома с привидениями».

В здании были девять этажей бесхозных смотровых, операционных, физиотерапевтических кабинетов и приемных, а также кафетерий и кухня, где до сих пор блестела и переливалась безупречная сталь столов и полок. Все это соединялось лабиринтом бесконечных коридоров – что может быть лучше для компании подростков, не лишенных духа авантюризма?

Но конечной целью, настоящей миссией для храбрых духом, была старая часть больницы – постройка 1800-х годов, к которой позже, в 1920-х и в 1950-х, присоединили два крыла. Снаружи здание выглядело довольно жутко: темная кирпичная кладка фасада в испанском стиле осыпалась от времени, окна выбиты, а наверху – видавший виды каменный крест. Ну, знаете, такой черный-пречерный дом на черной-пречерной улице. Однако любой подросток вам скажет, что внутри все наверняка еще хуже, чем снаружи.

В первый раз попасть внутрь оказалось проще простого: Джейми Лори умудрился стащить болторез у школьного уборщика. Кроме того, он захватил с собой большую бутылку мятного шнапса «Доктор Макгилликади» и пальчиковый фонарик, которые закинул в свою спортивную сумку под пропитанные потом шорты и паховую ракушку. Поскольку, как обычно, других девчонок не позвали, я не стала говорить, что мятный шнапс и без того отвратителен и не стоит ему болтаться в чьих-то вонючих штанах.

Мы впятером (все бегуны) смылись с вечеринки по случаю окончания учебного года еще до того, как Хоббс проделал свой коронный трюк: сожрал остатки пиццы до последней крошки, включая недоеденные корочки, – в общем все, что грустило в лужицах оранжевого жира. Он запихивал в себя ломти и корки, заливая это «Маунтин Дью», а потом прыгал вразножку, пока его не затошнило. В любом случае я уже все это видела год назад.

Джейми как-то раз уже забирался в больницу Святого Розария вместе со старшим братом, так что это, плюс болторез, придавало ему некий вес в наших глазах, что ему очень нравилось.

– Далеко мы не заходили, – сказал он по дороге. – Там внутри мрак – хоть глаза выколи, а мы пришли почти затемно, солнце уже село. Но то, что мы успели увидеть, – просто улёт.

– И что там? – спросил его кто-то. Скорее всего, Майкл – он не горел желанием идти, но то и дело соглашался на подобные вылазки, лишь бы его не перестали звать совсем.

– Погоди, чувак, скоро сам все увидишь, – сказал Джейми. – Я не шучу. Это просто капец.

Джейми про все говорил «просто капец», от фильмов про зомби и родительских перепалок до новой энчилады с острой мясной начинкой в «Тако Джонс», так что это ничего не проясняло.

Подобравшись через тенистый двор, заросший виноградом, к зданию старой больницы, мы влили в себя столько шнапса, сколько смогли. Учитывая отвратительный вкус нагревшейся жидкости и количество съеденной за несколько часов до этого пиццы, вышло неплохо.

– Ну что, оторвемся по полной! – воскликнул Джейми, вытаскивая болторез. – Мы с братом разбили окно с другой стороны, но его уже заколотили. – Он подвел нас к люку в метре от земли. – Здесь раньше разгружали товары. Он ведет прямо в подвал.

Замок поддался на удивление легко, стоило лишь Джейми ухватиться за одну рукоятку, а Майклу поднажать на другую. Однако, когда за деревянной крышкой показались узкие ступеньки лестницы, Майкл струхнул и заторопился домой.

– Сраный трус, – фыркнул Джейми и отхлебнул шнапса с видом Джона Уэйна, словно выполняя неписаный закон Дикого Запада: после того как ругнешься, обязательно глотни из фляги. Впрочем, сказано это было лишь тогда, когда Майкл уже ушел. Джейми, наверное, чувствовал себя нереально крутым.

Я не стала пить, когда шнапс снова пустили по кругу.

– Ты тоже хочешь уйти, Кэмерон? – спросил меня Джейми.

Я просто взвилась. Он никогда бы не стал так говорить ни с кем из парней – спросил бы с издевочкой, наигранно-детским тоном. Но нет, вопрос прозвучал искренне: Джейми Лори, сама доброта, не удивился бы, реши я сбежать, ведь я всего лишь девчонка – что с меня взять?

– Я просто не хочу больше пить эту гадость. Давайте уже займемся делом.

– Слово дамы – закон, – сказал Джейми и начал спускаться в подвал.

Фонарик едва светил. Проку от него было мало – всего-то тонкий лучик, а минуты через четыре он и вовсе приказал долго жить. Май выдался на редкость дождливым, и оттого помещение еще больше походило на склеп: в дверных проемах повисла паутина, поджидая, кому бы накрыть лицо призрачной вуалью, в спертом воздухе пахло сыростью и гнилью, и все вокруг поглощала тьма, беспроглядная тьма. Нет, конечно, через дальнее окно пробивался тусклый свет с улицы, но этот одинокий светлый квадрат на полу ничуть не помогал нам ориентироваться в пространстве. Чье-то горячее дыхание обжигало мне шею (это был то ли Мёрфи, то ли Пол), и я чувствовала мятную вонь шнапса, но была даже рада. Приятно знать, что следом за мной кто-то идет.

Теперь мы, четыре звезды юношеской команды по легкой атлетике, двигались с черепашьей скоростью. Несмотря на пиццу, которая должна была ослабить действие алкоголя, я постепенно пьянела: руки, ноги и все тело наливались тяжестью, словно на меня навалили мешки с песком, зато чувства обострились до предела. В голове крутились кадры из кровавых ужастиков, которые я когда-то брала в видеопрокате.

Пол тем временем без остановки молол всякую чушь:

– Не люблю я монахинь, никогда не любил. Жесть какие жуткие. Честно – жуть! Невесты Христовы? Что за бред? Психушкой попахивает…

Не знаю, к кому из нас он обращался, но ему никто не отвечал.

Время от времени моя рука тянулась вперед, к Джейми. Можно было подумать, у нее своя жизнь, отдельная от остальной меня. Я цеплялась за его влажную от пота хлопчатобумажную футболку и туго сжимала ее в кулак, точно так же как сжимала свою штанину, когда однажды каталась на карусели в парке развлечений. Джейми не возражал и даже не смеялся, а молча позволял мне держаться за него, пока мы, спотыкаясь и чуть не падая, пробирались через подвал.

Старая лестница, ведшая к выходу из подвала, слегка прогибалась под нашим весом, зато лестничный пролет заливал мутный свет из открытой двери, которая вела на следующий этаж.

– Фигасе! – воскликнул Джейми, оказавшись на площадке, и Пол и Мерфи дружно ему вторили. Мы наконец-то выбрались, и от этого нас охватил головокружительный восторг.

После закрытия больницы прошло не так много времени, и кое-где (по крайней мере на верхних этажах) все еще горел свет, а потому в конце коридора, словно лампочка рождественской гирлянды, мерцала ярко-красная табличка «Выход». И, хотя она казалась слишком современной в окружающей обстановке, было в ней что-то нормальное, отчего мне делалось спокойнее, поскольку больше в этой больнице ничего нормального не было.

В тот день мы успели осмотреть только старое крыло больницы, но и этого нам хватило с головой. Высокие арки, стены, обклеенные золотистыми металлизированными обоями, старинные зеленые кушетки и даже кабинетный рояль – вся эта неподходящая для больницы декадентская роскошь, сильно отличавшаяся от того, что запомнилось нам по ежегодным медосмотрам в детстве. Едва завидев рояль, Мерфи сразу же плюхнулся на банкетку перед ним и неуклюже, с постоянными остановками, отбарабанил песню «Сердце и душа». Джейми и Пол тем временем подняли возню, как это принято у мальчишек, когда они оказываются в местах, где от них ждут приличного поведения (во всяком случае, раньше точно ждали), а они слишком взбудоражены, чтобы держать себя в руках. Сверху, с огромной картины в позолоченной раме, за нашим вторжением наблюдали суровые монахини в накрахмаленных белоснежных чепцах.

Когда Джейми произнес тост за «божьих подружек», я следом за парнями подняла бутылку и, глядя на картину, сделала глоток шнапса. В этот раз он обжег мне нёбо и горло, отчего я неловко закашлялась.

После ребята продолжили мутузить друг друга, и на этот раз к ним присоединился Мерфи, а я присела на подлокотник одного из диванчиков и наблюдала за ними, задаваясь вопросом, что мне следует чувствовать. Не то чтобы это представление предназначалось специально для меня, никаких вам брачных игр самцов перед самкой, как у тигров, которые красуются и демонстрируют свою силу перед тигрицей, – хоть и раньше я такое видела: парни специально выделывались перед Андреа Харрис и Сью Нокс. Нет, это другое, сейчас они вели себя как обычно. В мужской компании парни позволяли себе полную свободу, и я им жутко завидовала. Вели они себя гораздо грубее и громче, чем девчонки, и в такие минуты я всегда оставалась в стороне. Казалось, все у них было просто и легко, однако я только и могла что наблюдать.

– Эй, Кэмстер! – проорал Джейми из этой кучи-малы. – Спаси меня!

– Отвали! – крикнула я в ответ.

– Говоришь, что хочешь мне навалять?

– Да-да, ты не ослышался.

Мама Джейми была прихожанкой «Ворот славы», и, хотя отец его не ходил в церковь, самому Джейми редко удавалось отвертеться. Тусоваться мы с ним стали еще в прошлом году: все началось с болтовни во время разминки до и после забегов. Как выяснилось, я видела еще больше фильмов, чем Джейми, и он меня зауважал. А остальные просто последовали его примеру.

– Эй, Кэмерон, – снова позвал меня Джейми и, отделавшись от Пола и Мерфи, подбежал к роялю, – давай разыграем сцену из «Красотки».

Мерфи и Пол заржали.

– Конечно, – сказала я. – Кто будет за Джулию? Пол? Или, может, Мерф? У него рыжие волосы.

Свет, пробивавшийся снаружи через кое-как заколоченные окна, ложился на пол странными полосками и преломлялся под причудливыми углами. Густая пыль, которую мальчишки подняли своей возней, медленно оседала на свое законное место, подсвеченная лучами, словно золотой дождь, словно снежинки, отчего все вокруг казалось каким-то волшебным и сказочным.

Думаю, шнапс сыграл в этом не последнюю роль. Мы точно нашли дверь в другой мир – дверь, которую никто не должен был отыскать. И мне это нравилось.

Тем летом мы с Линдси Ллойд попеременно брали призовые места в соревнованиях по плаванью среди юниорок среднего дивизиона восточной Монтаны. То она в последний момент обгонит меня в стометровке свободным стилем, то я вырву у нее победу в индивидуальном комплексном; в конечном счете судьям приходилось по нескольку раз перепроверять показания секундомеров после каждой нашей стометровки баттерфляем. Обычно Линдси проводила каникулы с отцом, работавшим на стройке неподалеку от Раундапа, а учебный год с матерью и отчимом в Сиэтле. Наше соперничество началось еще до смерти моих родителей, но у Линдси всегда было преимущество: в ее школе в Сиэтле был крытый бассейн, у меня же – только озеро Сканлан и три летних месяца.

Мы всегда хорошо друг к другу относились – болтали о пустяках, сидя на скамейках, и иногда вместе ходили в палатку за «стогом» – любимым блюдом всех монтанских пловчих (говяжья котлета, сыр, сметана, помидоры, оливки и высыпанная сверху пачка кукурузных чипсов «Фритос» – все это с непременной вилкой, торчащей из кулька). Линдси его обожала. Она могла съесть все это минут за двадцать до начала заплыва и все равно выигрывала, положив на дурацкое правило, предписывавшее подождать два часа после еды, прежде чем лезть в воду.

Линдси Ллойд всегда была рядом, всегда была частью летних соревнований. Помнится, на первом заплыве после похорон она единственная среди соперниц не приставала ко мне с нелепыми объятиями. Вместо этого она одними губами прошептала «мне очень жаль», когда мы встретились взглядом во время исполнения государственного гимна (он всегда гремел из динамиков перед началом соревнований). Мы все, еще мокрые после разминки, стояли у бортика, прижав руку к сердцу, хотя даже не знали, где в этом бассейне флаг. И мне тогда показалось, что «мне очень жаль» – лучшее, что можно сказать человеку в моем положении.

Тем летом Линдси изменилась: сильно подросла, обрезала хвостик, который обычно заправляла под шапочку для плавания, и перекрасила волосы в пепельный блонд. Перед каждым заплывом она наносила на них кондиционер, чтобы они не позеленели от хлорки. Еще она проколола бровь и носила в ней маленькое серебряное колечко, которое судьи заставляли ее снимать перед соревнованиями. Тренер Тед говорил, что плечи у нее просто созданы для баттерфляя, а мне с моими небаттерфляйными плечами уже ничего не сделать – остается только тренироваться еще усерднее.

Между предварительными заплывами мы с Линдси сидели на пляжных полотенцах, играли в «Уно» и закусывали холодным виноградом, выуженным со дна розового холодильника «Салли-Кью», который тетя Рут уже успела получить за преданность компании. Линдси рассказывала всякие истории о Сиэтле, где все, по ее словам, было нереально крутое, о концертах и вечеринках, на которых побывала, обо всех своих сумасшедших друзьях. А я рассказывала ей о больнице и о тайном мире, который мы обнаружили, взломав дверь в старое крыло. Мы сидели на полотенцах, подставив спины солнцу восточной Монтаны, слушали песни групп, о которых я до того и знать не знала, и, почти соприкасаясь головами, с двух сторон прижимались к ее черным наушникам.

Через несколько недель после начала соревнований мы приехали на заплыв в бассейн Раундапа – «домашнюю воду» Линдси, где она занималась летом. Я втирала лосьон для загара в ее созданные для баттерфляя плечи и чувствовала ее нежную разгоряченную кожу под своей ладонью. Она пользовалась тем же жирным кремом с экстрактом кокоса, что и тренер Тед, хотя средство для загара ей не было нужно. Как и у всех нас, кожа у нее была шоколадной. За это бабуля нежно называла нас маленькими индианками. Каждый день мы часами тренировались под палящим летним солнцем, и мазать друг друга лосьоном было для нас делом обычным, однако с Линдси все было не так. Стоило мне дотронуться до нее, и я чувствовала легкую дрожь, какую-то тревогу, и все равно всегда с нетерпением ждала, когда Линдси попросит ее намазать.

Пока я жирными от крема руками пыталась добраться до кожи у нее под лямками, она неожиданно сказала:

– Будь я сейчас в Сиэтле, на выходных пошла бы на прайд. Там будет охрененно. Хотя сама я там еще не бывала… – Она говорила с деланым безразличием, но было видно, что это всего лишь притворство.

Линдси вечно болтала о всяких мероприятиях в Сиэтле, о которых я раньше и слыхом не слыхивала, так что этот неизвестный мне прайд ничуть меня не заинтересовал.

Я опустилась ниже, туда, где, согласно правилам, заканчивался глубокий вырез купальника, и продолжила втирать лосьон в нежную кожу ее поясницы.

– А почему не бывала? – спросила я.

– Потому что месяц прайда – это июнь, а в июне я всегда в Монтане, – ответила она, отодвигая бретельки, чтобы мне было удобнее. – И хрен тебе, а не прайд, в занюханном Раундапе, штат Монтана.

– Да, куда уж нам, – пробормотала я, продолжая растирать ей спину.

Она повернулась ко мне, безуспешно пытаясь стереть ухмылку с лица.

– Ты вообще не въезжаешь, о чем речь, да?

По лицу Линдси, по ноткам в ее голосе я поняла, что опять попала впросак, не уловила в ее словах что-то важное и выставила себя полной деревенщиной, коей частенько себя рядом с ней ощущала. Я сделала вид, что мне наплевать.

– Я же не идиотка, я поняла, что ты говоришь о каком-то фестивале, который пропускаешь каждый год.

– Да, но что это за фестиваль? – Она подалась вперед, и ее лицо почти коснулось моего.

– Не знаю, – фыркнула я, но едва произнесла эти слова, как вдруг на меня снизошло озарение; возможно, где-то в глубине души я всегда знала, о чем она говорит. Мои щеки залились глупым румянцем – именно так мое тело подсказывало мне, что я угадала. Но я не собиралась говорить ничего вслух.

Вместо этого я сказала:

– Какой-нибудь музыкальный фестиваль?

– Кэм, ты прелесть! – сказала она, и лицо ее было все еще так близко, что я чувствовала запах ее фруктового «Геторейда».

То, что подразумевалось под «прелестью», мне не сильно понравилось.

– Не нужно так выделываться, чтобы убедить меня в своей крутости, – сказала я и, встав, схватила очки и шапочку. – Я поняла: ты нереально крута. Самая клевая девчонка, которую я когда-либо встречала.

Две девчонки из моей команды подошли к нам сообщить, что только что объявили стометровку свободным стилем. Я пошла за ними, не дожидаясь Линдси, хотя это была и ее дистанция.

Она догнала меня у стойки с напитками, на которой выстроились рядком пятнадцать огромных кувшинов холодного чая, теперь уже разных оттенков коричневого. Едва мы миновали их, как Линдси схватила меня за руку чуть выше локтя, притянула к себе и прошептала прямо в ухо:

– Не сердись на меня. – Ее голос звучал не так как обычно. – Прайд – это гей-парад.

Видимо, ее слова должны были стать для меня откровением, но не стали. Не совсем.

– Я вроде как уже поняла, – сказала я. – Догадалась.

Мы пробирались сквозь толпы родителей и пловцов, и на битком забитых лужайках стоял шум и гам. Здесь нас никто не слышал, и все же я беспокоилась, размышляя, к чему она ведет, что скажет дальше и что скажу я, если не буду осторожна.

– Живи мы в идеальном мире и будь у меня частный самолет, на котором мы с тобой могли бы полететь в Сиэтл, я бы сводила тебя на прайд. Ты бы пошла со мной? – спросила Линдси, продолжая крепко сжимать мою руку.

– А сахарная вата будет? – неловко увильнула я от ответа, потому что мы были в Раундапе и до старта оставалось несколько минут – не самое подходящее время для подобных разговоров.

Но Линдси хотелось услышать совсем другое.

– Ладно, – фыркнула она и взяла свою стартовую карточку. В Раундапе, сколько себя помню, за них всегда отвечала девушка с рыжими волосами, собранными в хвостики, и белой панамой, которую она носила до самого вечера. – Проехали.

Возле скамеек сгрудились пловцы, и обстановка была, как обычно, нервная. Кто-то делал растяжку, кто-то натягивал тугую силиконовую шапочку, под которой немедленно образовывался забавный лиловый или серебристый бугор, у кого – на макушке, у кого – на затылке. Стайка девчонок помахала нам рукой. Мы соревновались с ними на протяжении многих лет, почти что целую вечность. Линдси шла передо мной, но наша очередь была еще не скоро, заплывов через пять.

Мы нашли местечко на задней скамейке и уселись. Пришлось потесниться, но там иначе никак. Когда наши голые коленки поневоле соприкоснулись (места и правда было мало), я сразу вспомнила об Ирен в кабинке на колесе обозрения, и меня словно крапивой обожгло: я резко отпрянула от Линдси и стукнулась о коленку соседки слева. Линдси не могла этого не заметить.

– Боже мой, я не хотела травмировать твою нежную психику, – сказала она нарочито громко.

– Ничего не нежную. Я просто не хочу об этом разговаривать за две минуты до заплыва. – Я понизила голос и огляделась по сторонам, хотя в этом не было никакой необходимости – все болтали каждый о своем или готовились к старту.

– То есть попозже ты не прочь это обсудить? – спросила она, снова наклонившись совсем близко и дохнув на меня «Геторейдом» и чем-то коричным. Видимо, жевательной резинкой.

– Ты должна выплюнуть жвачку перед заплывом, – сказала я, снова вспомнив об Ирен.

– Мисс Ллойд, я не ослышалась? У вас жвачка во рту? – Недремлющая Белая Панама сделала несколько шагов в нашу сторону и протянула сложенную лодочкой ладонь.

– Мне сплюнуть вам в руку? – проворчала Линдси, хотя было очевидно, что именно этого от нее и ждали.

– Иначе я обнаружу ее под скамейкой, когда мы начнем уборку. Ну давай же. – Панама щелкнула пальцами и снова протянула ладонь. – Чем бы ты ни болела, твоя зараза вряд ли меня убьет.

– Я бы не была в этом так уверена, – сказала я, когда Линдси сплюнула жвачку.

– Пожалуй, я рискну. – Панама внимательно осмотрела маленький комочек красного цвета, а затем отправилась на поиски мусорного бака.

– И что, по-твоему, она может от меня подцепить?! – Линдси попыталась принять оскорбленный вид, но я подмигнула ей, и она рассмеялась.

– Ну… если подумать… – протянула я.

Линдси немного помолчала, а потом, вдруг посерьезнев, повторила свой вопрос:

– Но ты ведь пошла бы со мной на парад, да? Ты бы хотела туда попасть? Просто скажи «да».

Я знала, что мой ответ значит нечто большее, но все равно кивнула:

– Да, пошла бы. С тобой я бы пошла.

Она широко улыбнулась и больше ни о чем не спрашивала. Вскоре после этого объявили ее имя, и я осталась сидеть на скамейке, ожидая, когда объявят и мое.

У нас в распоряжении было всего два дня на то, чтобы заново узнать друг друга: на полуфинальных заплывах, которые назначили на субботу, и финальных – в воскресенье, где мы снова друг с другом соревновались. Пришлось мне схватывать на лету. Линдси уже целовалась с пятью девушками и с тремя из них занималась кое-чем посерьезнее (правда, я слабо представляла чем). Мама Линдси знавала одного дрэг-квина по имени Чак, который выступал под сценическим псевдонимом Честити Сент-Клер, и Линдси однажды даже видела его номер на благотворительном вечере. Линдси собиралась присоединиться к группе ЛГБН в своей школе. «Н» означало «неопределившихся», о существовании которых я раньше даже не подозревала.

– «Личный рекорд» – конечно, классный фильм, но ты обязана посмотреть «Неприкаянные сердца», – сказала мне Линдси.

– Я почти уверена, что в нашем видеопрокате его нет, – скептически заметила я, после того как она пересказала мне сюжет.

Когда тренер Тед раздавал регистрационные формы желающим поселить у себя пловцов во время домашних для нас соревнований, я так разволновалась, что даже не стала убирать листок в сумку. Вместо этого я прижимала его к рулю велосипеда всю дорогу домой. Тетя Рут утверждала, что, если разложить диван, у нас можно спокойно разместить четырех человек, но я все равно поставила галочку напротив числа один. Это значило, что «мы готовы предоставить стол и кров одному пловцу». Во время выездных соревнований Линдси либо оставалась у кого-то с ночевкой, либо жила в отцовском трейлере. Шансы у меня были пятьдесят на пятьдесят. Я попыталась как бы невзначай разведать что к чему на выходных, когда мы сидели на скамейке перед очередными предварительными заплывами, но страшно трусила.

– Ты ведь приедешь к нам? – Я теребила лямку очков. Я уже дважды плюнула на стекла и протерла их указательным пальцем, но не удержалась и сделала это в третий раз.

– Ага, а как еще? – спросила она. От нее не укрылись ни моя скованность, ни очевидное желание оказаться где угодно, лишь бы не смотреть на нее, не вести этот разговор.

– Ну, не знаю, – выдавила я из себя. – Озеро у нас такое мерзкое, что к нам почти никто никогда не ездит.

Инструктор велел нам готовиться, и мы пересели поближе к старту. Я сильно ударилась пальцем о цементный край бассейна, и под ногтем немедленно набряк кровавый пузырь.

Линдси заметила, как я поморщилась, и, дотронувшись до моего колена, задержала руку дольше, чем требовалось, чтобы удостовериться, не сильно ли я пострадала.

– Мне нравится ваше озеро, – сказала она. – Неплохо для разнообразия.

– Ага, – пробормотала я, не зная, что еще сказать, и плохо понимая, почему слова застревают в горле. А потом Линдси сама начала возиться с очками. Так мы молча и сидели на скамейке, которую какой-то идиот выкрасил глянцевой синей краской. Краска эта мгновенно раскалялась на солнце, как капот машины, и, стоило только опустить на нее свой зад в купальнике, тут же его поджаривала.

Я подождала до тех пор, пока не пришло время идти к стартовым тумбам (тренер Тед говорит, что в это время мы должны представлять себе дистанцию, сосредотачиваться на длине гребка, на движениях ног, представлять все погружения и перевороты, прокручивать все это в голове), и только тогда спросила ее:

– Твой отец ведь не приедет?

Линдси уже надела свою плотную силиконовую шапочку, поэтому ей пришлось слегка приподнять ее с одной стороны. Она посмотрела на меня так, словно была рада, что я хоть что-то сказала, пускай она и не поняла, что именно.

– Я про Майлс-сити. Он приедет? Тебе есть где остановиться?

– Я остановлюсь у тебя, идет? – Она сказала это так просто, что я вдруг задумалась, не угодила ли в ловушку, из которой потом не сумею выкарабкаться. Секунд через пятнадцать прозвучало: «Всем занять исходную позицию». Хуже результата в том сезоне я еще не показывала…

Дейв Хэммонд вернулся из Техаса, где жила его мама. Он был еще более чокнутым, чем Джейми, и вечно искал приключений на свою голову. Летом он жил в трейлере возле фруктового ларька своего отца, а две недели в году – незадолго до и на время празднования четвертого июля – подрабатывал в будке «Фейерверки от Дейва», раскрашенной в цвета национального флага. В начале июля вряд ли найдется кто-то популярнее четырнадцатилетнего подростка, в чьей власти оказалась куча дешевой ерунды, созданной для того, чтобы ее взрывать. И самое классное было то, что даже после Дня независимости, когда продажа пиротехники запрещена, Хаммонды продолжали держать свои запасы в сарае рядом с «Дейри Квин». Так что мы убивали двух зайцев разом: заезжали за мороженым с печеньем и карамелью, а потом заглядывали в сарай за ракетами, римскими свечами, хлопушками и петардами, отчего в эту пору от меня все время пахло серой и солнцезащитным кремом.

Я хотела разделить этот летний мир с Линдси, когда она приедет, показать все лучшее, что есть в Майлс-сити в июле, поднести ей все на блюдечке с голубой каемочкой. Для меня эти соревнования были чистой формальностью – причем впервые. Раньше я действительно выкладывалась на все сто. Но в полуфинале в субботу я обыграла Линдси во всех заплывах, даже свободным стилем. Другие команды не привыкли к плотности озерной воды, к водорослям, щекочущим ноги, к тому, что пальцы соскальзывают с самодельных поворотных стенок, которые покрывал слизкий зеленый налет, и это стоило им драгоценных секунд. Хуже всего были наши стартовые тумбы, но именно их, пожалуй, мы должны благодарить за полученное преимущество. С сентября по май они хранились в сыром сарае рядом с парковкой у озера Сканлан, составленные одна на другую, где любили гнездиться пауки и куда частенько заглядывали крысы или любопытные садовые ужики. Наши самодельные тумбы представляли собой тяжелые фанерные конструкции с отполированными поручнями по бокам (для стартов на спине), противоскользящим покрытием в виде кусков ковра тошнотно-зеленого цвета, который явно знавал лучшие дни в чьем-то подвале, и номерами дорожек, выведенными на подставках с помощью баллончика оранжевой краски. Их смастерили наши отцы, мой папа в том числе.

Перед эстафетой вольным стилем Рут принесла нам с Линдси тарелки с апельсиновым и лаймовым желе, которое было вырезано формочкой для печенья в виде звезды. Оно было холодным и сладким, и мы обе сошлись во мнении, что такого вкусного желе нам еще не доводилось пробовать. Когда Линдси уронила свою порцию в песок, я поделилась с ней остатками своего, но, как обычно, покраснела. Линдси, напротив, ничуть не смутилась.

Бабуля тоже пришла за нас поболеть. На ней были огромная причудливая шляпа и очки со специальными темными накладками, какие обычно носят старушки, которые берегут глаза от солнца. Она сидела в шезлонге под тентом нашей команды, ела сахарное печенье и читала свои журналы с детективными историями, пока не наставало время моего заплыва. Тогда она подходила к краю бассейна и наблюдала за мной, а когда я вылезала из воды, крепко меня обнимала, хотя я была вся мокрая.

– Твоя бабушка просто прелесть, – шепнула мне Линдси после того, как бабуля сказала, что во мне определенно течет русалочья кровь, ну или кровь гуппи. Слова Линдси снова напомнили мне об Ирен, и мои нервы натянулись до предела из-за того, что могло произойти между нами и, я чувствовала, рано или поздно произойдет.

К трем все было кончено, и нас ждало еще целых шесть дневных часов, шесть с половиной – с учетом сумерек (правда, если глядеть из заброшенной больницы, их сложно отнести к светлому времени суток). Мы заскочили перекусить в пиццерию «Пицца Пит», где Рут постоянно меня одергивала, говорила не торопиться, просила жевать как леди, перестать хрустеть костяшками пальцев и грызть соломинку. Но стоило Рут отвернуться, Линдси тут же закатывала глаза и гримасничала, так что обед я пережила благополучно. Мы сидели на тесном диване с обивкой из красного кожзама, обе в шортах, и сиденье охлаждало наши разогретые на солнце ноги. То рукой, то ногой мы все время друг друга задевали, и, когда соприкоснулись наши бедра, меня словно пронзило молнией, будто я нечаянно дотронулась до электрической ограды на ранчо Клоусонов, и в ощущении этом было обещание чего-то большего.

– Мы встретимся с Дейвом у его палатки, купим мороженого, а потом пойдем в кино на сеанс в шесть тридцать, – сказала я Рут, когда она доела второй кусок пиццы. К своему собственному удивлению, я вдруг схватила Линдси за руку и стащила ее с дивана. Кажется, Линдси тоже удивилась.

– А что показывают? Надеюсь, это детский фильм? А то понапишут «фильм для подростков», а окажется, что его и взрослым-то лучше не смотреть. Я не хочу, чтобы вы, девочки, забивали себе голову всякой ерундой. – Рут промокнула рот салфеткой. Даже на фоне лязга и пищания игровых автоматов в соседнем зале она умудрялась выглядеть утонченно и изысканно.

– Детский-детский, – солгала я, зная, что Рут может проверить рейтинг фильма на афише, когда будет проезжать мимо кинотеатра по пути домой (как выяснилось, так она и сделала). Но к тому времени мы, по ее предположениям, уже будем внутри, смотреть самый что ни на есть взрослый фильм «Тельма и Луиза». Позже, разумеется, Рут не упустит случая побеседовать со мной об этой лжи – и поделом мне. Пускай тем вечером мы с Линдси и не собирались на «Тельму и Луизу», едва он вышел на кассете – я засмотрела его до дыр.

Дейв и Джейми встретили нас во дворе больницы с рюкзаком, полным дымовых шашек и бенгальских огней. Дейв долго приглядывался к Линдси, будто знавал таких девчонок прежде, ну или собирался познакомиться поближе. Мне показалось, что его серьга в виде черепа выглядит по-дурацки, особенно в сочетании с крысиным хвостиком, который он себе отрастил. Парни уже успели хлебнуть чего-то из термоса, который, по словам Дейва, его отец пронес через Вьетнам. Как выяснилось, они смешали в нем джин с апельсиновым соком и выпили уже половину. Жидкость напоминала детскую микстуру от кашля со вкусом апельсина.

В рюкзаке я принесла кое-что из отцовских инструментов (ручную пилу и топорик), и какое-то время мы пытались вырубить гнилую деревянную раму подвального окна, но потом сдались и, попросту высадив его, окропили осколками пол. Когда мы по очереди спрыгнули в подвал, Линдси порезала плечо о разбитое стекло, и кровь просочилась сквозь ее белую футболку, образуя карту какого-то неизвестного континента.

– Не больно? – Я беспокоилась, не накроется ли из-за этого вся наша затея, не решит ли она, что такие приключения слишком опасны и лучше пойти в кино, где нам и полагается быть, или, что еще хуже, вернуться домой, прямо в лапы тети Рут, поджидающей нас с попкорном и настольными играми.

Однако Линдси, которую я знала, ничего такого и в голову прийти не могло.

– Ерунда, всего-то царапина, – фыркнула она. Но, когда она убрала руку с футболки, ее пальцы были липкими и красными от крови. Линдси облизала их, а я покраснела и ужасно из-за этого смутилась, хотя в темноте меня не было видно.

– Плесни немного джина для дезинфекции. – Дейв втиснулся между нами, протягивая термос.

– Не будь идиотом, – сказала она, забирая у него бутыль. – Я не собираюсь тратить наши драгоценные запасы на этот пустяк. – Она сделала большой глоток и передала термос мне. Я последовала ее примеру, а сама думала лишь о том, что к горлышку только что прижимались ее губы, и мне хотелось знать, думает ли об этом и она.

Полчаса мы шатались по старой части больницы, старательно пуская пыль в глаза нашим гостям, что было несложно. Когда больницу закрывали, пациентов, по крайней мере тяжелобольных, переводили в другие помещения, но делалось все в ужасной спешке. «Майлс-сити Стар», наша местная газета, писала об этом во всех подробностях – о транспортировке и всяком таком, мол, перевозить больных людей через весь город – это вам не картошку грузить. Однако то, что осталось в этих помещениях, вещи, никак не предназначавшиеся для чужих глаз, для нас, подростков, были загадочными и жуткими.

На верхнем этаже, там, где, по нашим предположениям, жили монахини, ухаживавшие за пациентами, мы нашли сундук. Он был доверху набит куклами, старыми-престарыми куклами, сшитыми из потрескавшейся от времени кожи. Когда мы достали одну из них, на пол посыпался какой-то черный песок, которым она была набита. У каждой куклы имелась аккуратно пришитая бирка, а на ней черными чернилами было старательно выведено старомодное имя: Вивьен, Лилиан, Марджори, Юнис – и название болезни ребенка. На большинстве бирок значились лихорадка или грипп – ничего серьезного, однако в самом низу стояла дата с припиской: «Узрела Создателя».

– Жесть какая-то, – сказала Линдси и потянулась за одной из кукол. Игрушка тут же развалилась на две части, и в руке у Линдси осталась горстка черного песка. – Черт! – Она бросила то, что осталось, обратно в коробку, после чего у куклы отвалилась и голова.

– Страшно? – с ухмылкой спросил Дейв, хватая ее за плечо, хотя, судя по голосу, его тоже проняло.

– Да пофиг, – буркнула Линдси, стряхивая с себя его ладонь. – Я хочу посмотреть что-нибудь еще. – Она взяла меня за руку и притянула к себе. – Покажи мне комнату с ключами в новом корпусе.

Постройки 1800-х и 1950-х годов соединялись чем-то вроде туннеля шириной примерно в пять с половиной метров и длиной в половину футбольного поля. Кроме цемента и линолеума там не было ничего: лишь голые стены, потолок да пол – вот и представьте, какое там стояло эхо. Когда мы добрались до противоположного конца этого туннеля, Джейми и Дейв заявили, что собираются запустить ракеты прямо здесь. Те самые ракеты, которые Дейв, конечно же, совершенно случайно забыл нам показать еще во дворе больницы.

– Шум поднимешь, Дейв, – сказала я. – Полиция здесь ездит туда-сюда по сто раз на дню.

– Они не услышат нас снаружи. – Он достал тонкие желтые цилиндры с красными головками и яркими надписями, внимательно их осмотрел, а затем протянул одну Джейми, который как раз сказал Линдси что-то такое, от чего она едва заметно улыбнулась.

– Они ведь могут и зайти, – сказала я. – Если ты, блин, хочешь устроить салют, то давай найдем другое место. Не обязательно делать это внутри.

– Так в этом весь смысл. Только не уходи́те, вдруг и правда придется сваливать. – Говорил он так, словно он главный, а я пытаюсь испортить ему все веселье. – Лучше держаться вместе. – Дейв протянул Линдси ракету, словно мы уже согласились: – Хочешь такую?

– Нет, – ответила она. – Я хочу, чтобы Кэм показала мне комнату с ключами. Встретимся здесь после.

– Разделяться – тупая идея, – повторил Дейв.

Но Линдси снова взяла меня за руку и потащила за собой, хотя понятия не имела, куда идти. Я не сопротивлялась. То, что она не выпустила мою ладонь, даже когда нас отделяло от мальчишек шесть этажей, меня очень обрадовало. Приглушенный перекрытиями грохот эхом разносился по комнате с ключами, напоминая о сценах первого поцелуя в романтических фильмах, когда губы главных героев наконец встречаются, а на заднем фоне слышатся раскаты салюта.

Эту комнату обнаружили мы с Джейми. Она была заполнена грудами всевозможных коробок, образовывавших ступенчатые, наклонные, а кое-где и вовсе падающие башни. И в каждой из этих коробок хранились ключи: большие и маленькие, отдельные и плотно нанизанные на кольца, все с острыми металлическими засечками на концах, которые больно царапали кожу, когда Джейми в меня ими тыкал. Коробок было так много, словно кто-то решил собрать здесь ключи от каждого помещения больницы, заставил всех врачей, медсестер и прочий персонал вернуть их, перед тем как покинуть здание. И так они и лежали в отсыревших картонках, забытые в безымянной комнате на шестом этаже.

– Вот она, – сказал я, когда мы огляделись по сторонам. – Нереально, правда?

– Ага, – прошептала Линдси. – Не то слово.

Мы все еще держались за руки, но я чувствовала, что, если мы сейчас не решимся, момент будет упущен. Линдси тоже это понимала.

– А теперь я хочу поцеловать тебя, – сказала она.

– Ладно, – согласилась я.

Этого, а также джина с тоником и темноты нам хватило, чтобы наконец-то решиться на тот шаг, который мы не осмеливались сделать все лето. Из нас двоих именно Линдси была экспертом, а потому я позволила ей вести меня за собой. Ее поцелуи обжигали, а блеск для губ на вкус был как апельсин. Несколькими резкими движениями она стянула с меня майку, а потом – в один миг – и свою футболку. Ее кожа была теплой и гладкой. Она притянула меня к себе, так что между нами не осталось пространства, а затем прижала к стене, впечатав спиной в выключатель. Руки, шея, грудь – ее влажный рот не упускал ничего, но неожиданно она отстранилась.

– Слушай, если честно, я ни разу еще… ну… не делала ничего больше, – сказала она.

– Что? – Я с трудом переводила дыхание; все мое существо желало ее. Я и не подозревала, что мое тело способно на такое.

– Я имею в виду… целовалась лежа, понимаешь, но ничем другим не занималась.

– Хорошо. – Я притянула Линдси обратно.

– Точно?

– Да, – прошептала я, потому что так оно и было. Просто прекрасно.

Глава 6

Из бесконечных просмотров фильма «Бриолин» я уяснила следующее: во-первых, и слепому ясно, что Оливия Ньютон-Джон в юбке (до преображения) куда круче, чем Оливия Ньютон-Джон в кожаных штанах и с перманентом на голове (после), и, во-вторых, что начало учебного года может положить конец даже самому страстному летнему роману. Особенно если твоя вторая половинка учится в школе за тысячу миль от тебя, где-то в городке на Тихом океане, битком набитом лесбиянками, гордо щеголяющими во фланелевых рубахах и «мартенсах».

Семичасовая поездка на машине через всю Монтану на соревнования штата в Кат Бэнке дала мне достаточно времени, чтобы подумать о нас с Линдси. Всю дорогу Рут крутила какую-то музыку времен своей молодости и вместе со мной жевала лакрицу и высматривала машины с номерными знаками других штатов. На душе скребли кошки, поскольку впереди меня ждала прощальная встреча с Линдси, а еще – окончание лета и старшая школа.

То, что я не влюблена в Линдси, а она в меня, стало для меня откровением. Несмотря на то что с каждым разом наши поцелуи становились все более страстными; несмотря на ее руки, блуждавшие у меня под майкой, а мои – у нее, когда мы прятались в голубом туннеле на детской площадке возле бассейна в Мальте; несмотря на возбуждающие поцелуи с языком за какой-то забегаловкой ровно через пять минут после моей победы на юниорских соревнованиях в Скоби; несмотря на наши прижатые друг к другу тела в стянутых по пояс купальниках со свисающими, точно подтяжки, лямками, когда мы с Линдси сушились в трейлере ее отца во время грозы, из-за которой пришлось почти на час прервать заплывы в Глазго, – несмотря на все это, мы не любили друг друга. Но, честно говоря, никто не был в обиде. Нам даже нравилось, что это лишь увлечение.

Почему-то наше с Линдси лето не оставило на мне такого серьезного следа, как лето, проведенное с Ирен, хотя тогда мы были младше. С Ирен то, что мы делали и чувствовали, не было частью чего-то большего и касалось лишь нас двоих. С Линдси же все оказалось иначе. Она научила меня выражениям, которыми пользовались геи и лесбиянки, а иногда принималась говорить, что любовь между двумя женщинами имеет политическое значение, что это протест, бросающий вызов устоявшейся морали. А мне и в голову не приходило, что я должна знать все эти слова, разбираться в них и подобных вещах, в которых и сама Линдси тоже мало что понимала, хотя никогда бы в этом не призналась. Я и думать не думала о подобном. Мне просто нравились девочки, и я ничего не могла с этим поделать. И, уж конечно, я никогда не задумывалась о том, что мои чувства могут однажды открыть мне доступ в клуб единомышленниц. Если уж на то пошло, воскресные службы в «Воротах славы» убедили меня в обратном. Как верить словам Линдси о том, что две женщины могут жить вместе как муж и жена и даже быть принятыми обществом, когда пастор Кроуфорд называет гомосексуальность не иначе как порочным извращением? Правда, он никогда не произносил слова «секс», даже если оно было частью другого слова, а потому вместо «гомосексуальности» у него получалось что-то вроде «гомо-се-суальность», хотя чаще я слышала просто «болезнь» или «грех».

– Бог недвусмысленно выказал свою волю на этот счет, – сообщил он своей пастве как-то раз во время утренней службы. Кажется, на одном из побережий что-то случилось – что-то связанное с борьбой за права гомосексуалов, – и это событие нашло отражение на страницах «Биллингс Газетт». – Не обманывайтесь новостями об этом нечестивом и противоестественном движении в некоторых частях нашей страны, которые вы можете увидеть по телевизору. Не единожды четко и без всяких двусмысленностей сказано в Библии – в Левите и в Послании к Римлянам: гомо-се-суальность – это осквернение Господа. – Затем он объяснял, что люди, увлекшиеся этим нездоровым образом жизни, отчаянно нуждаются в любви Христа. Обычно это наркоманы, проститутки, психически больные люди или подростки, сбежавшие из дома, вроде тех, в рваных джинсовых куртках и с грязными волосами, которых поздно вечером показывают в рекламных роликах единой горячей линии Службы поддержки «Бойз Таун». Почему бы не добавить сирот в эту чудесную компанию?

Во время таких проповедей я старалась слиться с серой обивкой скамьи. Тетя Рут всегда сидела рядом. По воскресеньям она одевалась с особенным тщанием и выглядела благочестиво, но в то же время очень привлекательно: изящная цепочка с крестиком, поблескивающим на веснушчатой коже, элегантный костюм темно-синего или сливового цвета, предназначенный специально для походов в церковь, и маникюр – всегда безупречный. В такие моменты мое лицо начинало пылать, кожа – зудеть, и меня охватывал ужас: как бы она не посмотрела на меня, не обернулась ободряюще кивнуть или предложить мне мятную конфетку «Брэч», пакетик с которыми она держала у себя в сумочке.

Раз или два я даже задумалась, не следует ли мне хотя бы попытаться спасти свою душу, однако эти робкие мысли были вызваны лишь тем, что я находилась в церкви. Иногда, кривя душой, я пробовала представить Линдси искусительницей, которая воспользовалась моей невинностью. Но если это и позволяло мне почувствовать себя менее виноватой, то лишь на мгновение. Как я могла строить из себя жертву, когда сама так охотно грешила? Да и вообще – от Бога, если он, конечно, существует, я ничего и не скрывала.

После нашего финального заплыва баттерфляем в муниципальном бассейне Кат Бэнка мы с Линдси целовались за грязной занавеской в раздевалке. Густой пар, запах хлорки и фруктового шампуня клубились в воздухе. Когда мы насытились поцелуями, она написала мой адрес на обложке дневника блестящей фиолетовой ручкой.

– Ты должна свалить из сраной Монтаны. – Линдси села на узкую деревянную скамейку, притянула меня к себе, подняла мою майку и нарисовала блестящее фиолетовое сердечко у меня на животе. – Сиэтл рулит, когда дело доходит до девушек, которым нравятся девушки.

– Я знаю, ты это уже сто раз говорила. Что, хочешь взять меня с собой? – спросила я то ли в шутку, то ли всерьез.

– Если б я могла… – Она начала закрашивать сердечко, и ручка приятно щекотала кожу. – Но я буду писать тебе.

– Только не открытки, если не хочешь, чтобы Рут их читала, – предупредила я, когда она закончила мою новую и, к счастью, временную татуировку.

Она подписала под ней свое имя. Потом вытащила фотоаппарат, который подарил ей отец, как можно дальше отставила руку и, прицелившись, сделала несколько снимков, как целует меня в щеку, а я просто смотрю в объектив, точно на модных когда-то снимках из фотобудок. Потом она сказала:

– Ты меня поцелуешь или как?

И я ее поцеловала. Щелчок, вспышка озаряет нашу кабинку, и вот, готово: теперь мои близкие отношения с девушкой зафиксированы на пленку. Линдси убрала фотоаппарат в сумку, а я все думала о том, что у него внутри, что он носит в себе нашу тайну, появление которой на свет неизбежно.

– Тебе, наверное, глаз будет не поднять со стыда, когда пойдешь в проявку за фотографиями? – спросила я, пытаясь представить, как сама забираю подобные снимки у бородатого Джима Фишмэна в его фотосалоне: как он протягивает мне конверт через прилавок, дает сдачу, а его большой лоб краснеет от тщетных попыток притвориться, что он не видит, как я целую девушку на фото в его дрожащей руке.

– С дуба рухнула? Да есть куча мест, где мне будут аплодировать стоя, приговаривая: «Так держать, лесбияночка!»

Линдси снова принялась втирать про гордое племя лесбиянок, и если в начале лета я слушала затаив дыхание, то теперь мне были известны все слабые места в ее теориях. (А еще она постоянно повторяла фразу «с дуба рухнула» – невероятно глупую, но ужасно заразную.)

Когда мы вышли из кабинки, стайка девушек из старшего дивизиона стояла у раковин и наблюдала за нами, скрестив руки на груди, причем некоторые из них до сих пор не сняли мокрые купальники. Никого из моей команды я не увидела, зато заметила несколько девчонок из команды Линдси. Они ехидно ухмылялись и щурили глаза, всем своим видом выражая крайнее неодобрение. Мне сперва показалось, что они смотрят на что-то за нашими спинами и сейчас поделятся, какую же мерзость там углядели. Мы с Линдси были первоклассными пловчихами, часто побеждали, и это давало нам особый статус в обществе. Однако, мельком обернувшись, я поняла, что заблуждалась.

– Ну все, теперь я не пойду переодеваться, – сказала одна девушка из команды Линдси, крикливая Мэри-Энн-Как-ее-там. – Не хочу, чтобы меня снова изнасиловали взглядом.

Остальные фыркнули, выразив ей свою солидарность, отвернулись, словно не могли больше выносить нашего присутствия, и стали перешептываться достаточно громко, чтобы мы расслышали слова «лесбухи» и «ужас».

Линдси шагнула к ним и сказала что-то, что начиналось словами:

– Держи карман шире, сучка…

Конца этого предложения я не помню, потому что рванула прямо к двери и вылетела на площадку перед бассейном, гулко шлепая по мокрому бетону. После темного сумрака цементных раздевалок яркое солнце слепило глаза, и я прищурилась, всматриваясь в размытые силуэты людей, стоявших на свету. Но щурилась я не только из-за солнца: мне еще никогда не было так стыдно. До этого момента мне не составляло труда убедить себя, что никто не знает обо мне, о нас с Линдси. Я думала, что если не буду говорить об этом вслух, то смогу сохранить нашу тайну от всех, кроме нас самих, Бога и моих родителей, которые, как мне иногда казалось, наблюдают за мной с небес.

Где-то секунд через двадцать появилась Линдси. Она попыталась взять меня за руку, но я отдернула свою и испуганно огляделась: не заметил ли кто? Никто не заметил. У бассейна царила обычная суета, которая следует за соревнованиями. Все наводили порядок; блестевшие от масла спасатели сматывали волногасители, стайка тренеров толпилась вокруг стола с наградами, раскладывая ленты девяти цветов по толстым коричневым конвертам. Тем летом Федерация добавила цвета, отмечающие седьмое, восьмое и девятое места: перламутрово-розовый, темно-фиолетовый и, как выражались пловцы, какашечно-коричневый.

Тренер Тед заметил меня и помахал рукой. Я пошла к нему и услышала тихий голос Линдси, которая двинулась следом:

– Не стоит так злиться. Они всего лишь тупые суки.

– Угу. Тому, кто сядет завтра в самолет и отвалит в свой Сиэтл, легко говорить. – Я пыталась разозлиться, но из-за этого чувствовала себя еще хуже.

– Можно подумать, в Сиэтле нет гомофобов.

– Судя по твоим рассказам, нет.

– Очнись, Кэм, – повысила она голос. – Это тебе не Сан-Франциско. Конечно, там несколько лучше, чем здесь, но и все.

– Вот именно, – пробормотала я себе под нос, когда мы приблизились к столу. Никогда еще я не завидовала никому так сильно, как Линдси.

Тед широко улыбался своей победоносной улыбкой, и я увидела свое отражение в его зеркальных солнцезащитных очках: волосы взъерошены, лицо перекошено после финального заплыва баттерфляем и поцелуев в раздевалке. Он обнял нас своими волосатыми ручищами. Пахло от него потом и пивом, которое он непринужденно потягивал из большого пластикового стакана, несмотря на таблички «Распивать алкогольные напитки воспрещается», развешанные на каждом шагу.

– Вам коричневых ленточек не досталось, да, девчонки?

– Не-а, – ответили мы в унисон.

– Ты почти обогнала ее, Сиэтл, – сказал Тед, тряся Линдси, словно собака понравившуюся игрушку. – Она смогла от тебя оторваться только на последнем круге. Это все ее гонки с протеями[7] в нашем озере.

– Да, пожалуй. – Линдси осторожно и как бы невзначай выскользнула из его объятий.

– Линдси надрала бы мне зад, если бы мы плыли короткую дистанцию, – заметила я, стараясь загладить свою вину.

– Возможно. – Он пожал плечами. – Но все сложилось удачно.

Тренер Линдси спросил что-то про эстафетную таблицу, а я стояла там, в медвежьих объятиях тренера Теда, и чувствовала, что он защитит меня от всего, даже от того, что могут наговорить эти злые девчонки. Пока он рядом – я в безопасности. Но тянула время я не только поэтому. Мне не хотелось оставаться с Линдси наедине, ведь это значило бы, что настала пора прощаться.

Я заметила тетю Рут: она сидела поодаль за забором из рабицы под синим навесом нашей команды. Она уже все собрала: полотенца, рюкзак, покрывало, шезлонги, – аккуратно сложила на розовый фирменный переносной холодильник «Салли-Кью» и терпеливо дожидалась меня, попивая купленный в палатке лимонад. Вот мама никогда не была терпеливой, скорее даже наоборот. Мне вдруг стало очень жаль Рут, такую одинокую, такую безответную, ведь все лето она безропотно возила меня на соревнования каждые выходные, а мне нечего ей сказать, и даже если и найдется, то в этом не будет ни слова правды.

– Эй, Сиэтл, приедешь следующим летом? – спросил Тед у Линдси, когда к столу подошла теперь уже одетая Мэри-Энн вместе с еще одной девчонкой из раздевалки.

– Скорее всего. Правда, папа может следующим летом укатить на Аляску, так что пока не знаю, – ответила Линдси, покосившись на Мэри-Энн, которой, видите ли, срочно нужно было что-то спросить у своего тренера (ясное дело, она просто-напросто хотела получше нас расслышать).

– На Аляску? – Тед удивленно покачал головой. – Если соберешься там поплавать, берегись айсбергов.

Тут Мэри-Энн не выдержала и повернулась к нам, как будто тоже участвовала в разговоре.

– Ты это серьезно, Линдси? Вот не повезет-то вам с Кэмерон. Вы же такие близкие подруги, да?

– Вашей команде не повезет куда больше, – заметил Тед. Его ответ был гораздо лучше всего, что могли сказать я или Линдси, и несколько тренеров, стоявших поблизости, даже ухмыльнулись. Однако тренер Тед на этом не остановился. Развернув лицом к себе, он взял меня за плечи и сказал: – Как думаешь, Кэм, сможешь ты плавать так же быстро, если Линдси не будет дышать тебе в затылок?

Я чувствовала, что все: Мэри-Энн, Тед, тренеры, которых я не знаю, и даже Линдси – уставились на меня в ожидании ответа. Возможно, он ни на что такое и не намекал, но мне все равно стало не по себе.

– Я всегда помню, чему учил Патрик Суэйзи: «Будь вежлив до тех пор, пока по-другому нельзя», – сказала я.

Тед шутливо пихнул меня в плечо и рассмеялся. Почти все тренеры последовали его примеру.

– Это Далтон говорит, а не Суэйзи. Далтон – крутой парень, а Суэйзи – болван. И я почти уверен, что тебе еще рановато смотреть «Дом у дороги».

– О, это вряд ли, – отшутилась я, и Мэри-Энн закатила глаза. Но этого оказалось достаточно, чтобы она забрала свои ленточки и убралась восвояси.

На стоянке у бассейна Линдси отдала сумку отцу, а потом помогла нам с Рут загрузить вещи в белый «Форд Бронко». Эту машину Рут выбрала в начале июня, чтобы легче было возить продукцию «Салли-Кью». Джейми тут же окрестил новое приобретение эмбриомобилем (сокращенно ЭМ), после того как Рут аккуратно прицепила несколько пролайферских наклеек на задний бампер: «Ты тоже – бывший эмбрион» и «Твой ребенок имеет право жить. Выбери жизнь, а не смерть». Рут предположила, что логичнее бы назвать его ЖМ (жизнемобиль), но это звучало уже не так забавно.

– Держи меня в курсе новинок бамперной галереи, – шепнула мне на ухо Линдси, пока Рут доставала лимонад и хлопала крышкой холодильника.

– Ну, дорогая, – обратилась тетя к Линдси, – надеюсь, тебя ждет просто замечательный учебный год. И не забывай звонить Кэмми.

– Я буду звонить ей все время, клянусь, – ответила Линдси и, когда Рут заключила ее в объятия, выразительно посигналила мне бровями.

На Линдси был крошечный топ на тонких бретельках, и она взвизгнула, когда ледяная бутылка лимонада коснулась ее спины.

– Ой, вы только поглядите на меня, – отпрянув, Рут неловко захихикала. – Я вовсе не собиралась отправлять в Сиэтл мороженое. – Когда тетя с кем-то любезничала, она вечно напускала на себя смущенный вид. – Веди себя хорошо, малыш. Кэмми, а ты напомни мне остановиться на заправке, прежде чем мы выедем на трассу. Ты же знаешь, я вечно забываю и проезжаю мимо. – Она открыла дверцу и принялась возиться со спинкой водительского кресла, лимонадом и свитером, в котором любила садиться за руль, а после наконец забралась внутрь и оставила нас в покое.

Как-то так незаметно для нас наше время подошло к концу, и теперь тетя Рут ждала меня, поглядывая в зеркало заднего вида, а отец Линдси – ее, прислонившись к пикапу и покуривая сигарету.

Стоял один из тех августовских вечеров, которые в Монтане по-особенному хороши. Тяжелые тучи наползли на еще недавно сиявшее голубизной небо, чувствовалось приближение ливня, что-то такое в воздухе, в том, как менялся свет. До начала бури оставалось минут двадцать, но пока, перед лицом надвигающейся стихии, колыхание разноцветных флажков над бассейном, блеск масляных луж на стоянке, запах жареной пищи, доносящийся из «Бургер Бокс» на углу, каким-то непонятным образом ощущались стократ ярче, словно все оживилось, наэлектризованное ожиданием грозы.

Казалось, мы простояли так целую вечность. Стоило мне открыть рот, как Линдси тут же начала что-то говорить. Мы неловко рассмеялись и опять замолчали.

– Надеюсь, ты и впрямь будешь мне писать, – решилась наконец я и неуклюже обняла Линдси. Обняла так же быстро и неловко, как обнимала учителей в последний день учебного года, когда училась в начальной школе: позади меня выстраивалась целая очередь из учеников, которые тоже ждали своей порции объятий, и все мы страшно смущались и робели.

К счастью, Линдси пришла в себя и сказала с обычной самоуверенностью:

– Я запишу тебе песни на кассету, как только вернусь домой. – И притянула меня к себе для еще одного объятия, только в этот раз настоящего. – Можешь приехать ко мне в гости в Сиэтл. Будет круто.

– Ага, – сказала я, – может быть.

А потом она побежала к отцу. Я смотрела, как ее голова с ежиком светлых волос подпрыгивает в такт шлепанью ее вьетнамок. Облака уже совсем сгустились, и на стоянке потемнело.

Глава 7

После пикника, устроенного «Воротами славы» на День труда, Рэй Айслер и тетя Рут начали официально встречаться. На тех выходных Джейми Лори как раз гостил у своей мамы, так что вынужден был прийти на пикник вместе с ней. Именно он первым заметил, что Рэй оказывает Рут небольшие знаки внимания. Почти все ребята из церковного клуба «Сила духа» занимались тем, что заносили складные стулья обратно в церковь или подбирали липкие пластиковые стаканчики с лужайки, где мы провели большую часть дня. Однако Джейми перестал помогать и вместо этого уминал остатки обветренных пирогов, которые еще стояли на столе. Он складывал ломоть так, чтобы вся черничная, вишневая или яблочная начинка стекла в середину и хоть чуть-чуть подсластила жирную корку, а потом отправлял ее в рот и принимался за следующий кусок. Этим он развлекался минут десять, пока я не подошла к нему с огромным электрическим кофейником.

– Похоже, кто-то хочет набить морозильник Рут под завязку, – пробормотал он с полным ртом, дожевывая толстую корочку пирога, испеченного кем-то из прихожанок.

Я подумала, что ослышалась.

– Что ты мелешь? – переспросила я, прислонив кофейник к краю стола.

Не сводя глаз со следующего куска, Джейми принялся возиться с кокосовым кремом и неопределенно мотнул подбородком в сторону редеющей толпы вокруг угасающего костра.

– Рэй ходит вокруг нее кругами, что твой Мэверик в «Топ Гане».

Призрачное мерцание костра придавало силуэтам Рэя и Рут какие-то необычные очертания. Они сидели рядом на малюсенькой деревянной скамейке, на которой и одному-то трудно уместиться, совершенно поглощенные друг другом. Рэй относился к тем мужчинам Майлс-сити, которые хоть и не работали на ранчо, но все равно нет-нет да и натягивали ковбойский костюм: джинсы, ремень с огромной пряжкой, сапоги со скошенными каблуками и большую шляпу. Такого легко узнать: поджарый, с коротко стриженными темными волосами и густыми бровями, среднего возраста и роста (метр восемьдесят вместе с сапогами), с приятным мягким голосом и пикапом, отдраенным до блеска как снаружи, так и внутри. Я никогда не замечала Рэя, разве что когда он надевал синие брюки, синюю рубашку и синюю кепку – костюм, в котором он иногда щеголял, приходя в церковь прямо с работы. Но сегодня был другой случай.

– Эй, если Рэй начнет шпиговать Рут, может, раздобудешь нам апельсинового шербета? Он охрененный! – сказал Джейми и тут же поймал строгий взгляд матери; она стояла рядом, составляя формы, в которых принесла запеканки к общему столу.

Он намекал на работу Рэя, который был торговым представителем «Шван фудс» – компании, доставлявшей замороженные продукты по всей восточной Монтане. У родителей Ирен в подвале когда-то стоял огромный морозильник, доверху набитый всякой шванской едой: пиццей, блинчиками с начинкой, куриными наггетсами. Жесткие, побелевшие до синевы и законсервированные во времени, они ждали, пока их развернут и сунут в духовку, чтобы снова стать настоящими. Я сентиментально относилась к замороженным продуктам с тех пор, как взяла напрокат и пересмотрела (впервые, наверное, со второго класса) фильм «Заботливые мишки против профессора Ледышки». Там злой профессор Ледышка и его закадычный друг Замерзака пытаются сделать из всех детей города сосульки. Им даже удается превратить в ледяные глыбы парочку медведей, но сердечное тепло освобождает их из плена, и медведи снова становятся совершенно нормальными. То, что настоящий съедобный ужин можно приготовить из содержимого жесткой, словно асфальт, обжигающе холодной коробки куриных ножек или пирожков, завораживало меня.

– Не помню, чтобы раньше видела с ним Рут. – Я наблюдала за осторожными манипуляциями Джейми, который бережно макал особенно неаппетитный кусок пирога с клубникой и ревенем в остатки взбитых сливок.

– Ну, сегодня она наверстала упущенное. Она по нему сохнет, это факт.

В два счета он запихнул пирог в рот, прожевал все до последней крошки, забрал у матери один противень и, прежде чем направиться к машине, сказал:

– Пять тридцать, Джей-Джей-Кей.

Он называл меня Джей-Джей-Кей, в честь знаменитой американской легкоатлетки Джекки Джойнер-Керси, с тех пор как несколько недель назад мы вступили в команду старшей школы Кастер по кроссу. Я вообще-то не собиралась, но Джейми меня уговорил. Теперь, когда купальный сезон, а вместе с ним и мои отношения с Линдси завершились, бег и клуб «Сила духа» помогали мне освоиться в старшей школе. Некоторые ребята тренировались все лето, но форма, приобретенная мной на соревнованиях по плаванию, и мои, как тренер Россет их называла, легкие пловчихи обеспечили мне место среди бегунов.

Я отнесла кофейник на церковную кухню, где сытые прихожанки мыли посуду в глубоких металлических раковинах и смеялись над всякими пустяками. Если мне что и нравилось в «Воротах славы», то именно это время, когда все вот так вот собирались после службы, молитвы, собрания или занятия, посвященного изучению Библии. Тогда прекращались разговоры о нечистоте, грехе, стыде и прочих вещах, от которых мои щеки вечно полыхали огнем, и всех переполняли воодушевление и бодрость, вызванные, вероятно, некоторым излишком сахара в крови.

Я зашла в кладовую, вернула кофейник на место и позволила себе задержаться на несколько минут, прислушиваясь, как женщины гремят посудой и шлепают руками по воде, когда кто-нибудь передает над их головами кухонное полотенце. Мне нравилось стоять здесь невидимкой, присутствовать незримо. Возможно, дело было в истории, которую рассказала мне Марго, – истории, как ее брат поцеловал мою маму в церковной кладовой. А может, дело было не только в ней, а в аккуратно расставленной посуде на верхних полках, в хвойном аромате моющего средства. Среди этих уютных запахов и звуков я чувствовала себя в безопасности, чувствовала себя до странности нормальной. На маленькой доске объявлений висел календарь церковной жизни. Каждый день сентября был занят каким-то событием: «Детским часом», собранием «Клуба матерей», дополнительными уроками для детей прихожан, заседанием «Отцовского клуба» и так далее. Рядом с календарем кто-то прикрепил значок с изображением буханки хлеба, под которой значилось: «Хлеб жизни: не голодны ли вы?»

За несколько месяцев до аварии папа наконец-то купил хлебопечку «Хитачи» за 350 долларов, которую присмотрел в каталоге. Он давно о ней мечтал, хотя мама считала это приобретение нецелесообразным и нелепым. Они спорили и спорили, нужна ли она им, а потом папа взял да и купил ее без спросу. В течение первой недели он пек хлеб чуть ли не каждый день, чтобы доказать полезность нового приспособления. Ароматный ржаной хлеб и белый с хрустящей корочкой наполняли дом волнующим ноздри запахом, и папа жутко гордился собой. Он брал масленку и медвежонка, хранившего мед в своем пластмассовом брюшке, выносил все на террасу, и мы наслаждались свежеиспеченным хлебом с маслом и медом. Мама, насколько я помню, так ни разу к нам и не вышла и хлеб не пробовала. Но однажды папа испек хлеб с корицей, который пах гораздо вкуснее всех предыдущих, испек специально для мамы и привез ей на работу в качестве извинения. И она сдалась. После этого он, видимо, решил, что больше не обязан все время пользоваться хлебопечкой, и они засунули ее в один из шкафов, в котором даже пришлось специально освобождать под нее место. Я не вспоминала об этом с их похорон. Полагаю, она все еще там стоит.