Нерон. Родовое проклятие

XII

А моя повседневная жизнь и после триумфа ощущалась как настоящее приключение. Я с нетерпением ждал тренировок с Аполлонием – и во многом потому, что организовал их втайне от других, и это никак не было связано с превращением в благородного римлянина. Скорее наоборот: борцовские стойки, приемы и захваты приближали меня к Греции, к земле богов и полубогов. Бег сближал меня с теми, кто соревновался в Олимпии и Дельфах. Замерить скорость забега по его окончании не представлялось возможным, поэтому каждый был как первый, и так до бесконечности. Я бегал быстрее большинства моих ровесников и, пересекая финишную черту первым, неизменно получал огромное удовольствие. Да, больше всего мне нравилось побеждать. На тренировках по прыжкам в длину Аполлоний научил меня перемещать собственный вес и направлять – то есть устремлять – тело как можно дальше. Я не обладал этим умением от природы, но, проявив упорство и терпение, со временем смог им овладеть.

Никто на площадках для тренировок не знал, кто я такой. Я назвался Марком и взял фамилию, которая никак не была связана с кем-то из важных римлян. Мне нравилась свобода, нравилось быть неузнанным, быть никем. Думаю, все дети хотят такой свободы. Но это не значит, что она всегда будет их устраивать.

Аполлонию было сорок лет, а в Риме он жил с тридцати. Приехал из окрестностей Афин; последние состязания, в которых участвовал, проходили в Немее, и тогда ему было лет двадцать пять. Он состязался в забегах на стадий[12] и на двойной стадий и в обоих победил.

– Это был самый волнующий день в моей жизни. Оглядываясь назад, могу с уверенностью сказать, что в тот день я достиг высочайшего предела своих возможностей. Очень немногие могут это утверждать. Я помню имена всех участников того состязания; помню, где они были на старте и на середине дистанции… – Аполлоний вздохнул, как будто ему стало неловко. – Это помнит любой атлет. На каком-то отрезке дистанция словно размыта, на других ты все видишь очень четко. В момент финиша мы ощущаем близость к богам, такую, о которой и мечтать никогда не могли… А потом опускаемся… нет, падаем обратно на землю…

– Победить в забеге на стадий – значит стать чемпионом чемпионов! – с нескрываемым восхищением воскликнул я.

Стадий – настоящее событие в Олимпии, забег на короткую дистанцию – всего на два или три вдоха. Одержавший победу в таком забеге атлет может смело называть себя самым быстрым человеком в мире… На день победы.

– Да, это был самый волнующий день в моей жизни и самый подходящий, чтобы оставить состязания, – говорил Аполлоний. – На старт следующего забега выйдут новые атлеты. За спиной всегда появляются те, кто моложе и быстрее тебя. Быть побежденным – к этому трудно привыкнуть, и я решил довольствоваться наблюдением за состязаниями. А раз уж я перестал в них участвовать, то теперь мог следить за ними более внимательно и подмечать, кто что делает правильно, а кто – ошибается. Так я начал тренировать, стал учить молодых атлетов тому, чему научился сам. В беге техника, безусловно, важна – то, какую ты выбираешь длину шага, как двигаешь руками, как держишь голову… Но скорость – скорость дается от рождения. Сила даруется тренировками, а скорость… Скорость – это тайна, и никто не знает, почему один человек быстрый, а другой – нет. Я вижу, что в тебе это есть. Будь внимателен и осторожен, не растрать свой дар почем зря.

Слова Аполлония меня озадачили.

– Как я могу его растратить?

– Растратишь, если не будешь использовать; если станешь им пренебрегать или решишь скрывать от других.

– За пределами трека для состязаний у меня крайне мало возможностей использовать этот свой дар.

К тому же, как только узнают, кто я, у меня вообще пропадут такие возможности. Аполлоний не стал спорить, наоборот, выказал мне сочувствие:

– Очень жаль. Но правила в Риме все же меняются, иначе я не был бы так востребован. – Он указал в сторону тренировавшихся на палестре[13] ребят. – А теперь о борьбе. Тут ты тоже наделен особым даром, ведь в борьбе не меньше физической силы важно умение сохранять баланс и чувствовать время, а это, как и в беге, либо дано от рождения, либо нет. Геркулес – покровитель борьбы, Гермес – покровитель бега, так что оба этих таланта – дар божий.

Но не для благородных римлян.

– Аристократам Рима никогда этого не вкусить, – сказал я. – Они не в силах встряхнуться, только и знают, что возлежать в банях. Лишь солдаты способны напрячь силы, да так, чтобы пот заструился по лбу. Римляне так глупы.

– Греки не так благородны, как ты себе представляешь, – рассмеялся Аполлоний. – Да, на четырех главных играх в Олимпии, Немее, Истмии или в Дельфах победителю вручали лишь венок, пальмовую ветвь и уверенность в том, что его имя выгравируют в числе имен других победителей. Но в Греции полно состязаний, где наградой служат деньги, причем награждают даже тех, кто занял пятое место. В Греции вообще полно самых разных зрелищ, таких, например, как бега с факелами, гонки на гребных лодках или даже на запряженных ослами повозках. Есть состязания в музыке и поэзии.

– Состязания в музыке!

– О да. Среди трубачей и глашатаев, но самые престижные – состязания играющих на кифаре певцов, кифаредов. Обычно они проходят в Дельфах, но музыканты выступают и на менее значительных фестивалях, где зарабатывают просто огромные деньги!

На меня накатила волна воспоминаний о сладостных звуках кифары, которые я слышал во дворце Клавдия.

– Как было бы хорошо, если бы у нас в Риме устраивались такие фестивали вместо этих гладиаторских боев и зрелищ с дикими зверями.

– Не принижай Рим, – сказал Аполлоний. – Ничто не сравнится с гонками колесниц в Большом цирке.

А я их до того дня так и не видел. Надо было как-то уговорить Аникета сводить меня, раз уж Клавдий не собирался выслать мне приглашение.

– Ладно, хватит прохлаждаться, юный Марк! Иди в раздевалку и смажь тело маслом. Готовься к тренировке, сегодня займемся прыжками. Кстати, у меня припасены новые медные гири…

День шел за днем, и моя жизнь казалась чередой повторяющихся событий: тренировки в гимнасии, обследование садов вокруг виллы и бесцельные прогулки по заросшим камышом берегам Тибра.

Там, на его берегах, я часто думал о младенцах, которых сажали в корзину и отправляли по воде навстречу судьбе. Обычно так поступали, потому что они появились на свет после соития кого-то из богов и человека, как, например, Ромул с Ремом и Персей. Порой я ловил себя на том, что заглядываю в заросли камыша, как будто надеясь найти такую корзину. Я понимал, что это мифы, но все равно хотел, чтобы в моей жизни появилось что-то сродни чуду.

Никто не заявлял себя как сына или дочь бога, но боги присутствовали в родословных многих династий. В моем роду сотни лет назад была Венера. Но каково это – быть полубогом, а не каким-то далеким его отпрыском?

В камышовых зарослях я не находил ничего, кроме птичьих гнезд или плавающих на воде веток и листьев. Чудо пришло в мою жизнь совсем с другой стороны.

В один из дней после наших занятий Аникет сказал:

– Он еще жив. Осмелюсь утверждать: визит к этому древнему старику – единственное, что способно заставить тебя забыть о тренировках с Аполлонием.

Мне это не понравилось. В тот день я должен был отрабатывать трахелезеин – захват шеи в борьбе – и уже был близок к совершенству в этом приеме.

– Что за старик? – спросил я, изображая, будто мне интересно.

– Очень древний старик. Его зовут Александр Гелиос.

«Александр Гелиос… Александр Гелиос», – мысленно повторял я, но все без толку; наверное, какой-то грек.

– Древний философ?

– Ну же, Луций, ты не так глуп, чтобы не знать, кто это!

Гелиос…

– Жрец Аполлона?

– Думай, мальчик. Вспомни обо всех браках Марка Антония. Он был женат на Октавии и Клеопатре одновременно, я уж не говорю о двух его женах до них. От каждой у него были дети. Ну еще бы, Антоний не был бы Антонием, не оставь он после себя потомков. Ты происходишь от Октавии. Александр…

У меня перехватило дыхание.

– Тот мальчик с триумфа? Сын Клеопатры?

– Он самый. Мы ведь им интересовались? Так вот, я его нашел.

– Где он?

– Вообще-то, не так уж далеко отсюда. Если не будем медлить, увидим его сегодня же.

– Как думаешь, если он был там, на триумфе Августа, сколько ему сейчас лет?

– Он старый, это точно. – Аникет рассмеялся, а потом уже серьезнее добавил: – Думаю, ему восемьдесят пять или около того.

Я не решился спросить Аникета, как он нашел Александра. Как говорят – это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Но при этом я знал, что у него есть связи и свои подходы. В общем, мне очень повезло с учителем!

Нам предстояли переправа через Тибр и довольно утомительный подъем на Целийский холм, где жил старик, но ради встречи с ним я бы прошел путь в десять раз длиннее.

Сын Клеопатры! На его глазах разворачивалась история Рима, которая для меня была именно историей, и ничем больше. Когда его увозили на корабле из Александрии, он смотрел, как маяк становится все меньше и наконец исчезает за горизонтом. Он видел живого Августа. Служил под командованием Друза, когда тот, форсировав Рейн, вторгся в дикие земли Германии.

Мы подошли к основанию холма и принялись подниматься по пологому склону. Вдоль улицы стояли большие дома; крашеные стены без окон не давали даже краем глаза взглянуть, что происходит внутри. Верхушки стройных кипарисов указывали на частные сады. Наконец, уже почти у самой вершины, Аникет остановился напротив небольшого дома, который на фоне соседних казался здесь лишним.

– Зонтичная сосна на углу, дом цвета охры, – сказал он и, чуть ли не на цыпочках подойдя к двери, постучал.

Раб, открывший дверь, подтвердил, что это дом Александра Антония. Ну конечно! В Риме он должен был носить имя отца, а иностранное имя Гелиос наверняка давно отбросил.

Аникет заговорил, жестикулируя в своей обезоруживающей манере, и вскоре раб закивал и открыл для нас дверь.

– Пожалуйста, скажи своему господину, что его хочет увидеть кузен. – Тут Аникет взял меня за плечи и повернул лицом к рабу. – Это Луций Домиций Агенобарб, внук Антонии Старшей и правнук Антонии Младшей, единокровных сестер твоего господина.

Вскоре мы стояли в атриуме и ждали появления хозяина дома. Ждать пришлось долго, так что я успел осмотреться. Дом и обстановка были скромными. Слишком уж скромными для сына царицы. С другой стороны, царица давно умерла и потеряла свое царство.

– Не задавай слишком много вопросов, – шепотом посоветовал Аникет. – Позволь ему говорить. Это может оказаться для него утомительным делом, так что нам не следует донимать его расспросами.

Наконец в конце атриума появился старик, опирающийся на раба. Он был худой, но слабым мне не показался. Как и полагается истинному римлянину, перед встречей с незнакомыми гостями он облачился в тогу.

Подойдя к нам, Александр протянул руки и обратился ко мне:

– Добро пожаловать, кузен, – потом повернулся к Аникету. – Как ты меня нашел? Мне казалось, в Риме меня давно позабыли. Полагаю, если спросить обо мне горожанина, любой наверняка ответит, что я умер.

Я ожидал, что у него будет дрожащий, скрипучий, как у всех старикашек, голос, но он говорил внятно и уверенно.

– Некоторые так и отвечали, – признал Аникет, – но я проявил настойчивость.

Нас сопроводили в комнату для приема гостей, и Александр приказал принести освежающие напитки.

– Для особых гостей, – сказал он и подмигнул рабу.

Устроившись на диване, Александр посмотрел на меня. Я при этом продолжал стоять прямо перед ним.

– Ты любишь историю? – спросил он и только после этого предложил: – Садись, возьми вон тот табурет.

– Да, люблю, и это к лучшему, ведь, будучи тем, кто я есть, я обязан знать историю.

– И кто же ты? И кто он?

Аникет посмотрел на меня, и я прочитал в его взгляде: «Расскажи ему, что знаешь; то, чему тебя учили».

– Во мне две части крови Марка Антония: от прадеда и прапрадеда; и одна – Октавиана Августа, от прапрадеда. А еще часть крови благородного Британника и…

– Хватит-хватит, – рассмеялся Александр. – Удивляюсь, как твоя кровь еще течет и вены не засорились от всех этих частей.

– Да, – с почтением в голосе согласился я, – порой у меня возникает именно такое ощущение.

Раб принес высокие кубки с соком из граната и яблок, а потом – выложенный перламутром поднос с темным виноградом.

– Тебе не помешает почистить кровь, – посоветовал Александр. – Отфильтруй всех призраков и оставь только то, что ты есть сам.

– Боюсь, отфильтровать кровь предков никому не под силу.

Александр вздохнул и поставил кубок на трехногий стол с мраморной в прожилках столешницей.

– А ты умен не по годам. Просто постарайся, чтобы твои потомки гордились частью твоей крови в своих венах. Смотри вперед, а не назад.

Последняя фраза старика меня совсем не порадовала. Что он хотел этим сказать? Что стер из памяти все, о чем я так хотел услышать? Я отпил глоток сока и опустил глаза.

– Да, в мои годы только и остается, что оглядываться назад, – заключил Александр. – Но бо́льшую часть своей жизни я старался этого не делать.

Какое облегчение! Он готов поделиться воспоминаниями!

– Однако Ификрат сказал однажды: «Мой род начинается с меня, а твой кончается тобой!»[14] Неплохой, кстати, получился бы девиз.

– Расскажи про Августа! – попросил я.

Такая просьба была самой безопасной: она не могла оскорбить, вызвать подозрения или помешать говорить свободно.

– Август…

Александр чуть вскинул голову и задумался, словно бы перебирая в уме воспоминания. У него было приятное лицо – тонкий прямой нос, высокие скулы и четко очерченный рот. Я бы легко представил, каким красивым он был в молодости. Я не видел ничего общего с бюстом Антония, с этой его мощной шеей, его я всегда представлял мускулистым и коренастым. Александр, судя по всему, пошел в Клеопатру. Какие у него были волосы – вьющиеся, прямые, густые или жидкие, – догадаться было невозможно: они превратились в несколько желтоватых клочков возле ушей.

– Август… Сначала я видел в нем только врага – человека, который убил моих родителей, украл мою страну, взял меня в плен и отвез в Рим, будто военный трофей. Мне тогда исполнилось всего десять лет, и, хотя он сам был довольно молод, мне он казался чудовищем. Я не знал, что он с нами сделает… с моей сестрой, с братом и со мной… Но я и мысли не допускал, что он оставит нас в живых. Мы обретались на охраняемой вилле недалеко от Рима и месяцами ждали своей участи.

Александр умолк и отщипнул от грозди очередную виноградину. Очевидно, эти воспоминания были столь далекими, что, проживая их в настоящем времени, он не чувствовал угрозы – напротив, получал удовольствие и будто подавал их мне как изысканное угощение.

Перебивать было бы невежливо, я терпеливо молчал.

– Стояла середина лета, – рассказывал Александр, – самое жаркое время года. Нас призвали участвовать в триумфе; его подручные заковали нас в тяжелые золотые цепи. Приказали медленно идти перед его колесницей. Это тянулось много часов. Мы шли мимо стен из людей; они глазели на нас, словно укрытых за холстами с изображением нашей матери. Они не насмехались, не глумились над нами, они приветствовали Августа, а нас просто не замечали. Когда процессия дошла до подножия Капитолийского холма, я сделал глубокий вдох и постарался взять себя в руки. Теперь нас должны были разделить, отправить в заточение и убить, как всех императорских пленников из триумфальной процессии.

Александр говорил спокойно. Вероятно, сопутствовавший тем событиям ужас с годами поблек и выветрился, как и сама память об ужасе.

– У меня было такое чувство, будто мать и отец наблюдают за нами. Я молил всех богов, чтобы они дали мне сил не опозорить их, не заплакать, не повести себя как трус. А потом Август спустился со своей колесницы, подошел к нам и взял нас за руки. Он провел нас к храму Юпитера на Капитолийском холме и позволил возложить на алтарь его лавровый венок триумфатора. После он приказал одному из своих рабов: «Отведи их домой». Он положил мне на плечи руки, у него были очень мягкие руки, и сказал: «Теперь у тебя новый дом». – Александр отщипнул еще одну виноградину и откинулся на спинку дивана. – Так мы стали жить с Октавией, его сестрой, в доме, полном его родственников. Мы с Селеной и нашей единокровной сестрой Антонией Старшей были примерно одного возраста. Нам было по десять, Антонии Младшей – восемь. Маленькому Птолемею, насколько я помню, было шесть.

Александр отпил большой глоток сока из кубка.

– Мы пятеро легко сблизились, Октавия была самой доброй мачехой, какую только можно себе представить. Она приняла нас и, хотя мы и были для нее постоянным напоминанием о бегстве мужа, не делала разницы между нами и родными детьми.

– А какими они были, мои бабки? – спросил я, ведь я происходил от обеих Антоний.

Александр улыбнулся:

– Обе достойны восхищения. Особенно Антония Младшая, от нее было просто глаз не оторвать. Жаль, что ты ее не знал. Кажется, она умерла в тот год, когда ты родился. – Александр посмотрел на Аникета. – Не ты ли сказал мне, что он родился в год, когда Калигула стал императором?

– Так все и было, – подтвердил Аникет. – В декабре.

– Антония умерла в сентябре, – сказал Александр.

При этом он тактично не упомянул о том, как именно она умерла – покончила с собой, хотя некоторые говорили, что ее отравил Калигула. В любом случае она испытывала такое отвращение к деградации, набиравшей силу вокруг нее, что с радостью покинула этот мир, чтобы встретиться с любимым супругом после разлуки в почти пять десятков лет.

– А что было со всеми вами потом? – спросил я.

Я знал, что Селена вышла замуж за Джубу Мавританского и стала царицей в тех землях. Но что случилось с остальными?

Александр припомнил брак Селены и продолжил рассказ:

– Из всех нас она больше всех старалась сохранить династию Птолемеев. Построила город, очень похожий на Александрию, и назвала его Кесарией; ввела в обращение монеты с изображением Клеопатры. Но, несмотря на все ее старания, род ее не продлился. Не осталось наследников Антония и Клеопатры. Мой брат Птолемей умер еще ребенком, а мне Август подыскал жену плебейского происхождения. Лучший способ лишить моих потомков звания благородных. В любом случае детей у нас не было. Я никогда не стремился найти себя в политике, вместо того я присоединился к армии Друза и служил под его началом в Германии. – Тут Александр снова выпрямился. – Я служил достойно, снискал славу, имел честь состоять в армии, которая форсировала Рейн. Правда, мы не смогли удержать территории на том берегу. – Он коротко рассмеялся. – И даже это было очень давно. В шестьдесят я ушел в отставку, тогда императором был Тиберий. А потом я и вовсе перестал принимать участие в жизни Рима, поэтому тебе и было так трудно меня найти.

– Ты столько всего видел! – не скрывая восхищения, сказал я.

– Да уж, процессия жизни, что проходила у меня перед глазами, оказалась весьма длинной. Я видел, как состарился и умер Август. То же и с Тиберием. Я пережил своих братьев и сестер и всех кузенов. Чувствую себя старым, как какая-нибудь мумия с моей родины. И выгляжу, наверное, так же.

– О нет, вовсе нет!

– Ты мне льстишь, кузен, но умение подольститься – не такой уж плохой дар. Что ж, я выжил и прожил достойную жизнь. Верю, что мать, если она меня видит, довольна сыном. – Александр посмотрел на потолок и сказал, словно бы обращаясь к Клеопатре: – Не каждый может стать правителем.

– Расскажи мне о ней! – не сдержавшись, выпалил я.

Мне так хотелось услышать о ней что-то личное. Александр прикрыл глаза и так долго молчал, что я начал опасаться, что он уснул.

– Лучше всего я помню ее голос, – произнес он наконец. – Низкий и мелодичный, словно арфа.

Старик рассказывал, а у меня в голове снова зазвучала чистая божественная мелодия кифары.

– Когда она говорила, мне хотелось задержать дыхание – таким волшебным был ее голос. – Александр слегка тряхнул головой. – Но ты ведь хочешь услышать что-то более конкретное? Что ж, она была не очень высокая. У нее была ручная обезьянка, и она ее просто обожала. Еще она хорошо считала, быстро складывала в уме разные числа. Легко смеялась, и смех был словно продолжением ее волшебного голоса.

Старик умолк, как будто больше не мог припомнить, что еще мне рассказать, но я хотел знать больше! Хотел выведать о ней все.

– Пожалуй, я дам тебе то, что поможет тебе лучше ее представить, – сказал Александр и жестом подозвал раба.

Тот быстро, чуть ли не бегом, вышел из комнаты и вскоре вернулся со шкатулкой из сандалового дерева. Александр передал шкатулку мне. Внутри я увидел горку серебряных монет.

– Возьми, – предложил Александр.

Я с готовностью схватил монету. Она была тяжелой, с чудесным профилем Клеопатры.

– Это тетрадрахма из Ашкелона, – пояснил Александр. – Такие чеканили, когда она была еще совсем молодой, до ее встречи с Цезарем, до встречи с Антонием. Теперь ты видишь, какой она тогда была. Монета твоя.

– Правда? – Я сжал ее в кулаке.

– Не думаю, что кто-то будет дорожить ею больше, чем ты. Себя я, ясное дело, не считаю, но у меня эта тетрадрахма не единственная.

– Почему ты так уверен, что я буду ею дорожить?

– Потому что ты меня отыскал. Потому что никто, кроме тебя, не задавал мне таких вопросов. Другие избегали разговоров на подобные темы, ты же захотел узнать как можно больше.

С этими словами старый Александр медленно поднялся на ноги. Стало понятно, что визит окончен; да и видно было, что наша беседа отняла у старика много сил.

– Прости, что утомил тебя расспросами, – сказал я.

– Совсем наоборот – ты вдохнул в меня новую жизнь. Давно я не чувствовал себя таким живым. – Александр положил руку мне на плечо. – Кузен, я рад, что узнал тебя.

Он раскрыл мою ладонь и надавил пальцем на монету с профилем Клеопатры.

– Береги ее. Передаю и доверяю тебе ее – ее мечты и амбиции.