Нерон. Родовое проклятие

XIX

Я был вполне готов к урокам греческого с Аникетом. Он мне сочувствовал, но предупредил, что не стоит выражать свое недовольство за стенами комнаты. Опять притворство! Снова ложь! Для меня это было просто невыносимо.

– Ты должен все выдержать, – сказал Аникет. – Таково твое предназначение.

– Каково? Лгать и притворяться?

– Скрывать свои истинные чувства. Человек высокого положения не может позволить себе открытость. В твоей семье не должно демонстрировать искренние чувства.

Аникет с присущим ему тактом не стал говорить, что подобная открытость неминуемо приведет к фатальным последствиям.

– Знаешь, Аникет, клянусь тебе, наступят времена, когда я буду волен говорить то, что пожелаю, и не стану ни перед кем притворяться.

– Даже императору это не по силам, – улыбнулся моим словам учитель. – И мне кажется, что император менее других может себе это позволить.

– Тогда какой смысл быть императором?

И в этот момент на пороге появилась тень. Мать. Я не видел ее неделю, с того жуткого вечера в императорском дворце.

– Аникет, чему ты учишь моего сына? То, что я услышала, – крамола и глупые идеи.

– Это мои идеи, – сказал я, повернувшись к матери и глядя ей в глаза.

– Но он тебе их внушает.

– Я способен мыслить сам. И вот тебе одна из моих последних идей – я не женюсь на Октавии. – (У матери глаза полезли на лоб.) – В следующий раз посоветуйся со мной, если надумаешь принимать решение, влияющее на всю мою жизнь.

– Как я могла с тобой посоветоваться? Тебя не было рядом, когда Клавдий это предложил. Он способен за час изменить свое решение, я просто не могла тянуть с ответом. Дорогой, не расстраивайся. Сколько еще времени пройдет, прежде чем все это случится!

– Она мне не нравится! И никогда не понравится!

Я видел, что мать искренне меня не понимает.

– При чем здесь это?

– При всем! Как я буду с ней жить? Обнимать ее? Целовать? – Тут меня чуть не стошнило. – И всякое другое?

Мать рассмеялась: после моих слов ей явно стало легче.

– И это все? Чушь, даже не думай об этом. Тебе не придется терпеть ее рядом. Для всего другого найдется девушка, которую ты сам для себя выберешь, а с Октавией будешь видеться в редких случаях, на приемах и тому подобное.

– Я не стану так жить!

– Что за глупые идеи! Где ты их набрался? Скажи, какую жену ты воображаешь в своих фантазиях?

– Я ничего не воображаю и не придумываю себе жену. Мне, вообще-то, одиннадцать. Но будь моя воля, я бы хотел встретить ту, которую полюбил бы до безумия. Ту, которая будет похожа на меня, но только лучше; ту, на которую я смотрел бы и не мог насмотреться.

Мать выслушала все это и надменно усмехнулась:

– Ты, я вижу, начитался мифов. – Она недобро глянула на Аникета. – Всякой греческой чуши. Ясон и Медея, Орфей и Эвридика. И что с ними стало? А Парис и Елена? Их любовь привела к падению Трои! Мы ведь не хотим, чтобы подобное случилось с Римом?

– Я на ней не женюсь!

– Поживем – увидим. Время еще есть, через несколько лет твое отношение к браку может кардинально измениться. Завтра я пошлю на виллу за твоими вещами. Теперь императорский дворец – твой дом.

Мне следовало уже привыкнуть к внезапным переменам – слишком много их случалось в моей жизни. Но всегда приходится выбирать: либо ты не привязываешься ни к чему вокруг, понимая, что связь эту неминуемо придется разорвать, либо делаешь все, чтобы укрепить эту связь и не дать ее разорвать. Мне ближе второй вариант.

Я много гулял по вилле Криспа, научился ценить росписи на красном фоне стен и вид с балкона. Все это стало дорого мне – все, даже шорох веток сосны, которые касались моего окна ветреными ночами. Императорский дворец манил, пугал и, казалось, был наполнен эхом самых разных воспоминаний, по большей части плохих. Я словно переправлялся через пучину, вот только на берегу меня не ждал Харон со своей лодкой.

Но хотя бы близкие люди переезжали вместе со мной: Аникет и Берилл, Александра и Эклога, мои кормилицы с рождения, а ныне – спутницы. И конечно, еще множество слуг, которые полагались мне в соответствии с моим новым статусом.

Жизнь большинства людей меняется медленно и потому незаметно: она – как извивающаяся лента дороги, повороты которой можно оценить, только оглянувшись назад. Но я переступил порог дворца не как гость, а как его обитатель по праву и сразу понял, какой значимой была эта перемена в моей жизни.

У меня теперь было две комнаты: из одной открывался вид на Форум, окна второй выходили в сад. Пол из черно-белой мозаики остался в прошлом, теперь я ступал по красному и зеленому мрамору. Узкая кровать с простыми покрывалами тоже осталась в прошлом, меня ожидало широкое ложе на ножках из черного дерева, выложенное подушками с лебяжьим пухом.

На круглом столе из цитрусового дерева стояли серебряный кувшин и поднос. Стены цвета светлой охры являли прекрасные, исполненные в сине-зеленых тонах росписи – сады и морские пейзажи, – а на дальней стене, той, что освещалась с юга, было три мозаики, на которых в мельчайших деталях изобразили голубей, лавр и розы.