17

Мы встали рано и приехали в коттедж, когда не было еще девяти. До приезда Кемп-Лоура предстояло много работы.

Я спрятал машину в кустах позади дома, мы внесли ковер и другие вещи в холл. Баттонхук прекрасно себя чувствовала и, когда мы открыли дверь, встретила нас восторженным ржанием. Пока я набросал ей свежей соломы и принес сена и воды, Джоанна решила вымыть окна с фасада.

Свежепокрашенные рамы, занавески, ковер и картина, видные сквозь полуоткрытую дверь, создавали впечатление ухоженного, обжитого дома. Закончив работу, мы вместе стояли в воротах и любовались своим мастерством.

Я обнял ее за талию. Она не отодвинулась.

– Ты ведь будешь осторожен, правда?

– Конечно, – заверил я и посмотрел на часы. Двадцать минут одиннадцатого. – Нам лучше войти в дом, вдруг он приедет немного раньше.

Мы закрыли дверь и сели на сено в комнате с окном на ворота. Минута или две прошли в молчании. Джоанна вздрогнула.

– Тебе холодно? – озабоченно спросил я. Ночью опять был мороз. – Надо было бы затопить плиту.

– Это от нервов, не от холода, – проговорила она и снова вздрогнула.

Я обнял ее за плечи, она уютно прижалась ко мне, и поцеловал ее в щеку. Темные глаза мрачно и тревожно глядели в мои.

– Это не кровосмешение, – пояснил я.

Глаза у нее расширились, как от удара, но она не отодвинулась.

– Правда, наши отцы братья, но между нашими матерями нет никакой родственной связи.

Она ничего не ответила. У меня вдруг возникло чувство, что, если я упущу этот момент, я потеряю ее навсегда, и свинцовый холод отчаяния сдавил мне желудок.

– Никто не запрещает браки между кузенами, – мед ленно начал я. – Закон разрешает, и церковь разрешает. Если в этом было бы что-то аморальное, разве бы они разрешали? И в таких случаях, как наш, медики тоже не видят никаких препятствий. Если бы были убедительны! генетические основания, разумеется, мы бы не поженились. Но ведь их нет. И ты знаешь, что их нет. – Я замолчал, она мрачно смотрела на меня и ничего не говорила. – Я не понимаю, – потеряв надежду, продолжал я, – откуда у тебя это чувство?

– Инстинкт, – ответила она. – Я сама не понимаю. Но я всегда думала, что для кузенов брак невозможен…

Наступило молчание.

– Наверное, сегодня мне лучше ночевать в моей берлоге, в деревне, и завтра утром начать тренировки. Я пренебрегаю работой уже целую неделю.

Она высвободилась из моих рук.

– Нет, – резко сказала она. – Возвращайся на квартиру.

– Я не могу. Я больше не могу.

Она встала и подошла к окну. Прошло несколько минут. Она повернулась, оперлась спиной на подоконник, загородив свет, и я не мог видеть выражение ее лица.

– Это ультиматум? – спросила она дрожащим голосом. – Или я выйду замуж за тебя, или ты опять исчезнешь? И больше у нас не будет таких дней, как на этой неделе…

– Это вовсе не ультиматум, – запротестовал я. – Но мы не можем остаться навсегда так, как сейчас. По крайней мере, я не могу. Не могу, если у тебя нет сомнений, что ты когда-нибудь переменишь свои взгляды.

– До конца прошлой недели не было никаких проблем, вернее, они меня не трогали. Ты был чем-то запретным для меня., вроде устриц, от которых у меня несварение… что-то приятное, но запрещенное. И теперь, – она попробовала засмеяться, – и теперь будто я жить не могу без устриц. И я как раз посередине…

– Иди сюда, – требовательно сказал я.

Она подошла и снова села рядом на сено. Я взял ее руку.

– Если бы мы не были кузенами, ты бы вышла за меня замуж? – Я затаил дыхание.

– Да, – просто ответила она. – Без колебаний.

Я обнял ее голову и повернул лицо к себе. В глазах на этот раз не было паники. Я поцеловал ее. Нежно, с любовью.

Губы у нее дрожали, но в теле не было ни сопротивления, ни слепого, инстинктивного страха, как неделю назад. Я подумал: если за семь дней такие изменения, то что же сделают семь недель?

Во всяком случае, я не потерял ее. Холодок в желудке растаял. Мы сидели на тюке сена, я держал руку Джоанны и улыбался.

– Все будет хорошо, – заверил я ее. – Пройдет немного времени, и тебе не будет мешать, что мы кузены.

Она удивленно поглядела на меня и потом неожиданно засмеялась.

– Я верю тебе, – сказала она, – потому что я в жизни не встречала такого упорного человека. Ты во всем такой. Ты не останавливаешься перед неприятностями, лишь бы добиться чего хочешь… вроде участия в скачках в прошлую субботу или ловушки в этом коттедже… и когда ты жил эту неделю у меня, инстинкт против родственных браков стал во мне замирать, я привыкаю к мысли, что не права… как Клаудиус Меллит проводит психоанализ и очищает мозги от ненужных идей, или что-то в таком роде, так и ты действуешь на меня… Я постараюсь, – закончила она уже серьезно, – не заставлять тебя ждать слишком долго.

– В таком случае, – начал я, подхватывая ее шутливый тон, – я буду приходить ночевать на твою софу как можно чаще, чтобы быть под рукой, когда случится прорыв обороны.

Она весело засмеялась:

– И начнешь с нынешней ночи?

– Хорошо бы, – согласился я. – Берлога никогда мне не нравилась.

– Уф! – с ироническим облегчением вздохнула она. – Но все равно я должен вернуться сюда в воскресенье вечером. Раз Джеймс снова берет меня на работу, должен же я проявить интерес к его лошадям.

Мы сидели на тюке с сеном и спокойно разговаривали, будто ничего не случилось, и ничего не случилось, подумал я, кроме чуда, от которого зависит вся моя жизнь, чуда, что рука Джоанны нежно прижалась к моей, и у нее нет желания отодвинуться.

Минуты проходили, и время близилось к одиннадцати.

– А если он не приедет? – спросила Джоанна.

– Он приедет.

– Я почти хочу, чтоб он не приехал, – выдала она себя. – Хватит и тех писем.

– Не забудь бросить их в почтовый ящик, когда вернешься.

– Конечно. Но почему ты не хочешь, чтоб я осталась? Я покачал головой. Мы сидели и смотрели на ворота.

Минутная стрелка на моих часах подошла к двенадцати и пересекла цифру.

– Он опаздывает, – заметила она.

Пять минут двенадцатого. Десять минут двенадцатого.

Двадцать минут двенадцатого.

Джоанна вздохнула и пошевелилась. Минут десять мы не говорили ни слова. В полдвенадцатого она опять сказала:

– Он не приедет. Я не ответил.

В одиннадцать тридцать три гладкий кремовый нос «астон-мартина» затормозил перед воротами, и Морис Кемп-Лоур вышел из машины. Он потянулся и оглядел коттедж. Уверенность и грация сквозили в каждом его движении.

– Какой он красивый, – выдохнула Джоанна мне в ухо. – Какие черты! Какие краски! Телевидение делает его хуже. Трудно подумать, что человек, который так благородно выглядит, может делать гадости.

– Ему тридцать три, – заметил я. – А Нерон умер в двадцать девять.

– Ты знаешь такие неожиданные вещи, – пробормотала она.

Кемп-Лоур отодвинул задвижку в воротах, прошел по короткой дорожке и постучал в дверь.

Мы встали, Джоанна отряхнула сено с юбки, сглотнула, чуть улыбнулась, и не спеша пошла к входной двери, я последовал за ней и встал у стены, где меня не будет видно, когда откроется дверь.

Джоанна облизала губы.

– Иди, – шепнул я. Она открыла дверь.

– Миссис Джонс? – проговорил медовый голос. – Простите меня, что я немного опоздал.

– Вы не войдете, мистер Кемп-Лоур? – сказала Джоанна с выговором кокни. – Такая радость видеть вас не на экране.

– Спасибо. – И он переступил порог. Джоанна сделала два шага назад, и Кемп-Лоур вошел, за ней в холл.

Захлопнув ногой дверь, я схватил его сзади за локти, скрутил их за спину и вынудил его дернуться вперед, в это время Джоанна открыла дверь в комнату Баттонхук, и я ногой дал такой пинок Кемп-Лоуру, что он влетел в дверь и упал лицом на солому. В ту же минуту я закрыл дверь и повесил замок.

– Оказалось, все очень легко, – удовлетворенно констатировал я. – Спасибо за помощь.

Кемп-Лоур начал бить ногами в дверь.

– Выпустите меня, – кричал он. – Что вы собираетесь делать?

– Он не видел тебя? – мягко спросила Джоанна.

– Не видел, – подтвердил я, – наверное, лучше оставить его в неведении, пока я отвезу тебя в Ньюбери и посажу в поезд.

– Это безопасно? – Она выглядела озабоченной.

– Я скоро вернусь, – пообещал я. – Пойдем. Прежде чем отвезти Джоанну в Ньюбери, я поставил

машину Кемп-Лоура к кустам, где ее не было видно. Меньше всего мне хотелось, чтобы какой-нибудь местный житель из любопытства решил обследовать коттедж. Я отвез Джоанну на станцию, минут через двадцать вернулся и опять спрятал машину в кустах.

Я спокойно обошел дом и подошел к окну.

Кемп-Лоур ухватился за трубы и яростно тряс их. Крепко зацементированные, они не дрогнули.

Когда он заметил меня, он тут же замер, и злость на его лице сменилась явным удивлением.

– Кого вы ожидали увидеть? – спросил я.

– Я не понимаю, что происходит, – начал он. – Какая-то проклятая дура заперла меня здесь около часа назад, а сама уехала. Выпустите меня быстро. – Дыхание с хрипом вырывалось из горла. – Тут лошадь, – продолжал он, – от нее у меня астма.

– Да, – спокойно согласился я. – Знаю. Это поразило его.

– Так это были вы…

– Да.

Он стоял и смотрел на меня через решетку из труб.

– Вы намеренно заперли меня с лошадью? – Он возвысил голос.

– Да, – подтвердил я.

– Почему? – закричал он. Должно быть, он догадался, но я не отвечал, и он спросил еще раз почти шепотом: – Почему?

– Даю вам полчаса подумать над ответом, – сказал я, повернулся и пошел.

– Нет, – воскликнул он. – Мне плохо, у меня астма. Выпустите меня. – Я вернулся и подошел ближе. Дыхание со свистом вырывалось из груди, но он даже не расслабил галстук и не расстегнул воротник. Опасности не было.

– Стойте у окна и дышите свежим воздухом, – посоветовал я.

– Холодно. Тут просто ледяной дом.

– Может быть, – улыбнулся я. – Но вы счастливчик… вы можете двигаться, чтобы согреться, на вас теплый пиджак… и я не вылил три ведра холодной воды вам на голову.

Он открыл рот и быстро задышал. Наконец-то, подумал я, он начал понимать, что ему так запросто не выбраться из своей тюрьмы.

Я вернулся, посидев на сене полчаса и слушая, как он попеременно то пинал дверь, то звал на помощь. Кемп-Лоур отталкивал Баттонхук, которая ласково положила голову ему на плечо. Я рассмеялся, и он чуть не лопнул от злости.

– Заберите ее, – застонал он. – Она не отходит от меня. Я не могу дышать.

Он схватился за трубу одной рукой, а другой отталкивал Баттонхук.

– Если вы не будете так шуметь, она вернется в угол к сену.

Он посмотрел на меня через барьер из труб, и лицо его исказилось от злости, ненависти и страха. Астматический приступ усиливался. Он расстегнул рубашку и бросил на пол галстук, я заметил, как тяжело он дышит.

Я положил коробку с сахаром на подоконник и быстро отдернул руку, которую он попытался схватить.

– Положите немного сахара ей на сено. Ну кладите же, – добавил я, видя, что он колеблется. – Он без допинга.

Его голова резко дернулась. Я с горечью посмотрел в его испуганные глаза.

– Двадцать восемь лошадей, начиная с Шантитауна. Двадцать восемь сонных лошадей съели сахар из ваших рук перед скачкой.

Он схватил коробку, нервно разорвал ее и высыпал кубики на сено в другом углу комнаты. Баттонхук последовала за ним и, опустив голову, начала хрупать сахар. Он подошел к окну.

– Вы так не отделаетесь. Вы пойдете в тюрьму. Я увижу, как вас пригвоздят к позорному столбу.

– Поберегите дыхание, – перебил я его. – А если хотите пожаловаться полиции на то, как я обращаюсь с вами, ради бога.

– Вы так скоро попадете в тюрьму, что даже не догадаетесь, кто посадил вас, – грозил он, и дыхание со свистом прорывалось сквозь зубы. – Торопитесь, говорите, что вы хотели.

– Торопиться? – медленно повторил я. – Нет, спешить некуда.

– Вы должны выпустить меня не позже полвторого, – настороженно заявил он. – У меня в пять репетиция.

Я улыбнулся. По-видимому, это была неприятная улыбка.

– Вы очутились здесь в пятницу не случайно. У него отвисла челюсть.

– Программа… – пробормотал он.

– Придется обойтись без вас.

– Но вы не можете, – закричал он, хватая ртом воздух, – вы не можете так поступить.

– Почему? – кротко спросил я.

– Это же… Это же телевидение, – закричал он, как если бы я не знал. – Миллионы людей ждут передачу.

– И миллионы людей будут разочарованы, – равнодушно подтвердил я.

Он перестал кричать и со свистом набрал воздух.

– Я уверен, – начал он, с видимым усилием стараясь говорить спокойно, – вы не собираетесь держать меня здесь долго, чтобы я не смог вовремя попасть на передачу. Так и быть. – Он замолчал, чтобы сделать пару свистящих вдохов. – Если вы отпустите меня на репетицию, я не стану сообщать о вас в полицию. Я прощу вам эту ловушку.

– Вам лучше сохранять спокойствие и слушать, – сказал я. – Боюсь, вам трудно понять, что мне плевать на пьедестал, на который британская. публика вознесла вашу синтетическую личность. Они все обмануты. Под маской скрывается отвратительная смесь из зависти, отчаяния и злобы. Но я не стал бы разоблачать вас, если бы вы не дали допинг двадцати восьми лошадям, с которыми я работал, чтобы потом говорить каждому, будто я потерял нерв. И вам придется провести этот день, размышляя над тем, что вы не пропустили бы сегодняшнюю передачу, если бы не пытались помешать мне участвовать в скачках на Темплейте.

Теперь он стоял окаменев, его лицо побледнело и покрылось потом.

– Вы имеете в виду… – прошептал он.

– Да, именно это я имею в виду.

– Нет, – воскликнул он. У него начала дергаться щека. – Нет, вы не можете… Ведь вы же выиграли на Темплейте… вы должны отпустить меня на передачу.

– Вы больше никогда не будете делать передачи. Ни сегодня вечером, ни в какой другой вечер. Я позвал вас сюда не ради личной мести, хотя не стану отрицать: в прошлую пятницу ночью я готов был убить вас. Я позвал вас сюда от имени Арта Метьюза, и Питера Клуни, и Гранта Олдфилда. Я позвал вас сюда, потому что вы вредили Дэнни Хигсу, и Ингерсоллу, и любому жокею, кому только могли. Вы делали все, чтобы они потеряли работу, и теперь вы потеряете свою.

Первый раз он не нашел слов. Его губы двигались, но никаких звуков, кроме астматического свистящего дыхания, не издавали. Глаза у него запали, нижняя челюсть отвисла, и на щеках появились морщины. Он стал похож на карикатуру, где череп изображает красивого мужчину.

Я вынул из кармана большой конверт, адресованный ему, и протянул сквозь решетку. Он достал три листа ксерокса и прочел их. Прочел дважды, хотя по лицу было видно, что с первого раза понял: это катастрофа. Глаза ввалились еще больше.

– Как видите, это копии. Первые экземпляры по почте придут к старшему распорядителю, и к вашему боссу на «Юниверсл телекаст», и еще к некоторым лицам. Они получат их завтра утром и перестанут удивляться, почему вы не явились на передачу сегодня вечером.

Казалось, он потерял способность говорить, и его руки судорожно тряслись. Я просунул через решетку скатанный портрет, который нарисовала Джоанна. Он развернул его, и стало ясно – он получил еще один удар.

– Я принес его показать вам, чтобы вы наконец поняли, я знаю все о ваших делах. Однажды вы открыли, что иметь мгновенно узнаваемое лицо вовсе не преимущество, когда вы собираетесь сделать гадость, например перегородить старым «ягуаром» дорогу Питеру Клуни.

Голова у него точно от удара откинулась назад.

– Контролер в Челтнеме, – спокойно добавил я, – сказал про вас: «Хорошенькая девушка».

Я слегка улыбнулся, в этот момент его вряд ли бы назвали хорошеньким.

– Ваши грязные слухи, – продолжал я, меняя тему, – вы распространяли через Корина Келлара и Джона Боллертона, вы поняли, что они тупо будут повторять" каждую мысль, которую вы вобьете им в голову. Надеюсь, вы хорошо знаете Корина и понимаете, что он никогда не стоит за своих друзей. Когда содержание письма, которое он завтра получит, дойдет до его крысиных мозгов, и он услышит, что и другие получили такие же письма, никто не будет изрыгать столько опасной для вас правды, как он. Например, он начнет каждому рассказывать, что это вы поссорили его с Артом Метьюзом. И ничто не остановит его. Возможно, – закончил я после паузы, – это всего лишь восстановление справедливости: вы испытываете страдания, на какие сами толкали других. Наконец он заговорил.

– Как вы узнали? – недоверчиво спросил он. – Вы не могли догадаться в прошлую пятницу, ведь вы ничего не видели…

– Я сразу же догадался, потому что знал, как далеко вы можете зайти, например, чтобы сломать карьеру Питеру Клуни. Я знал, что вы так ненавидите меня, что готовы страдать от астмы, давая снотворное моим лошадям. Я знал, что попытка с допингом не удалась с Тэрниптопом в Стрэтфорде. А вы не подумали, что Джеймс Эксминстер не случайно толкнул вашу руку и наступил на кусочки сахара. Это я попросил его так сделать. Я знал все о вашей ненормальной, одержимой ненависти к жокеям. Мне не нужно было видеть вас в прошлую пятницу, чтобы догадаться.

– Вы не можете все это знать, – тупо упорствовал он, будто, вцепившись в эти слова, мог изменить суть дела. – Когда я вас интервьюировал после скачек, вы ничего не знали…

– Не только вы умеете улыбаться и ненавидеть одновременно, – равнодушно заметил я. – Ваши уроки пошли мне на пользу.

Он издал звук, похожий на писклявый стон, повернулся спиной ко мне, обхватив руками голову, и раскачивался из стороны в сторону, словно в отчаянии. Может, подобное зрелище и вызывает сочувствие, но у меня не было жалости к нему.

Я отошел от окна, снова сел на тюк сена и посмотрел на часы. Четверть второго.

Кемп-Лоур снова стал звать на помощь, но никто не пришел; тогда он попробовал открыть дверь, но с его стороны не было ручки, да и сама она была очень прочной. Баттонхук встревожилась от шума и начала бить копытами по соломе.

Джоанна больше всего боялась, что астма разыграется и ему всерьез станет плохо, она несколько раз предупреждала меня, чтоб я был осторожен. Но я считал, если у него хватает дыхания так шуметь, опасности пока нет, и я сидел и слушал его крики, не испытывая никаких угрызений совести. Время медленно тянулось, заполненное взрывами ярости из комнаты с решеткой. Я удобно растянулся на сене и в полудреме мечтал о свадьбе с Джоанной.

Часов в пять он надолго успокоился. Я встал, обошел коттедж и заглянул в окно. Он лежал лицом вниз на соломе и не двигался.

Я понаблюдал за ним несколько минут и позвал по имени, но он не шелохнулся. Я встревожился и решил проверить, все ли с ним в порядке. Плотно закрыв входную дверь, я отпер замок, Баттонхук приветствовала меня тихим ржанием. Я опустился на одно колено, чтобы посмотреть, в каком он состоянии, и тут сильным ударом он повалил меня на солому и молнией кинулся к дверям. Я схватил его за ботинок, который мелькнул в трех дюймах от моего лица, и втащил назад. Он тяжело упал на меня, и мы покатились по полу к ногам Баттонхук, я пытался прижать его к полу, а он, как тигр, боролся, чтобы освободиться. Кобыла испугалась, она прижалась к стене, чтобы освободить нам пространство. Комната была маленькая, и мы дрались между ног лошади и у нее под животом. Она осторожно перешагнула через нас и вышла в открытую дверь.

Левая рука Кемп-Лоура вцепилась в мое правое запястье, и это сильно мешало мне. Я бил его в лицо и шею левой рукой, но на таком близком расстоянии не мог вложить весь свой вес в удар, и, кроме того, мне приходилось отражать его удары.

Когда он потерял преимущество неожиданности, он, наверно, решил, что сможет освободиться, если вцепится в волосы, и будет бить меня головой об стену. Это он и пытался сделать. Я бы никогда не поверил, что он такой сильный при его астме. Злость и отчаяние довели его до сумасшествия, и глаза у него горели, как огонь в топке.

Если бы у меня волосы были не такими короткими, может, ему и удалось бы послать меня в нокдаун, но его пальцы скользили, когда я вырывался, вертя головой. Наконец с третьего раза мне удалось порвать повязку на запястье, в которую он вцепился, и я высвободил правую руку. Прямой правой я ударил его под ребро, и воздух со свистом вырвался из легких, как из железнодорожного экспресса. Он стал серо-зеленым, и вяло свалился на меня.

Я подтащил его к окну, чтобы свежий воздух – обдувал лицо. Минуты через три-четыре цвет лица улучшился, тяжелое дыхание стало ритмичнее, и сила вернулась в подкашивавшиеся ноги. Он немного пошатывался, но пальцы крепко обхватили трубы. У меня немного кружилась голова, я вышел и запер дверь на замок.

Баттонхук нашла дорогу в комнату и теперь мирно жевала сено. А я прислонился к стене и, глядя на нее, ругал себя за глупость, из-за которой чуть не запер себя в самим же устроенную тюрьму. Мне было нехорошо не только из-за драки с Кемп-Лоуром, но главное – из-за последнего удара: надо бы знать, что против астматиков нельзя применять такие приемы.

Из комнаты не доносилось ни звука. Я снова пошел к окну. Он так и стоял, как я его поставил, и держался за трубу, слезы бежали у него по щекам.

Он дышал почти нормально, и я подумал, что ему не станет плохо, потому что Баттонхук больше не было в комнате.

– Будьте вы прокляты, – сказал он и еще сильнее заплакал. – Будьте прокляты. Будьте прокляты.

Мне нечего было сказать.

Я вернулся назад к Баттонхук, оседлал ее и вывел из дома. Мы поднялись на холм. Проехав с милю, я свернул с дороги, вскоре мы были возле ограды поля одного фермера, для которого я иногда работал. Я открыл ворота, завел ее и отпустил.

Она была очень милое существо, и я с сожалением расставался с ней, но я не мог держать ее в коттедже, не мог привести в конюшню для старых скакунов у Джеймса, не мог найти покупателя на нее в шесть часов вечера, и я откровенно не знал, что с ней делать. Я погладил ее по морде, потрепал по шее, дал целую пригоршню сахара. Потом я шлепнул ее по спине и смотрел, как мои восемьдесят пять фунтов взбрыкивают и несутся галопом, будто двухлетний жеребенок. Фермер, конечно, удивится, найдя на своем поле каурую кобылу, но не в первый раз так бросают лошадей, и, я не сомневаюсь, он приютит ее.

Когда я подошел к дому, стояла полная тишина, через сад я тихо приблизился к окну. Увидев меня, он спокойно сказал:

– Выпустите меня. Я покачал головой.

– Хорошо, тогда позвоните на телевидение и скажите, что я заболел. Вы не можете заставлять их ждать до последней минуты.

Я ничего не ответил.

– Идите и позвоните, – требовательно повторил он. Я молчал.

Он протянул руки сквозь решетку и прижался к оконной раме.

– Выпустите меня. Ради всего святого, выпустите меня.

Ради всего святого.

– Сколько времени вы намерены были держать меня в сбруйной? – спросил я.

Он отпрянул, будто я ударил его, втянул руки и ухватился за решетку.

– Я приехал, чтоб развязать вас, – начал он быстро, стараясь убедить меня. – Сразу же, как передача кончилась, я приехал, но вы уже ушли. По-видимому, кто-то быстро нашел и освободил вас, ведь на следующий день вы смогли участвовать в скачках.

– Вы вернулись, нашли сбруйную пустой и поняли, что со мной все в порядке. Так?

– Да, – страстно подтвердил он. – Да, именно так. Я бы не оставил вас там долго, потому что веревки мешали кровообращению.

– Вы считали, что долго висеть на крюке опасно? – невинно спросил я.

– Да, конечно, очень опасно, потому я и приехал. Если бы кто-то не освободил вас почти сразу, я бы вовремя освободил вас. Мне нужна была небольшая травма, чтобы вы никогда больше не могли ездить верхом. – У него был такой обманчиво убедительный голос, как если бы он сообщал совершенно обычные вещи.

– Вы лжец, – холодно сказал я. – Вы не приезжали после передачи. Фактически я освободился только к полуночи. Потом я нашел телефон и вызвал машину. И к тому времени, когда машина нашла меня, было два часа ночи, а вы еще не возвращались. Когда на следующий день я приехал в Аскот, все удивлялись, увидев меня, и говорили, что прошел слух, будто я бросил скачки. Вы даже упомянули по телевидению, что мое имя на табло попало по ошибке. Хорошо… Ни у кого, кроме вас, не было никаких оснований считать, что я не приеду, и, когда я услышал эти разговоры, я понял, что даже утром вы не появились в сбруйной, чтобы развязать меня. Вы полагали, что я все еще болтаюсь там на крюке, бог знает, в каком состоянии… и, как я понял, вы собирались оставить меня там навсегда, пока кто-нибудь случайно не найдет меня… или пока я не умру.

– Нет, – слабо возразил он.

Я посмотрел на него, ничего не говоря, и пошел.

– Ладно, – закричал он и начал бить кулаками в решетку. – Ладно. Мне было наплевать, останетесь вы в живых или умрете. Это вас устраивает? Вы это хотели услышать? Меня не пугала ваша смерть. Я представлял, как вы висите там, как руки разбухают и чернеют… как агония длится и длится… и меня это не трогало. Я даже не страдал бессонницей. Я лег спать и сразу же уснул. Ваше состояние меня не интересовало… Надеюсь, вы довольны теперь?

Голос у него дрогнул, он сполз вниз, я мог видеть в свете поднимавшейся луны его светлую макушку и руки, вцепившиеся в решетку, с побелевшими суставами пальцев.

– Нет, не доволен. Ни капельки. Меня тошнит от ваших слов.

Я медленно отошел и снова сел на сено. Пятнадцать минут седьмого. Еще три часа ждать: три часа, за которые ужасная правда наконец дойдет до коллег Кемп-Лоура, три часа озабоченных предположений и срочная переделка программы: чем заполнить пустые пятнадцать минут и куда поместить рекламу.

Мороз стоял весь день, а в сумерках стены нежилого дома, казалось, испускали холод. Кемп-Лоур начал бить ногами в дверь.

– Мне холодно, – кричал он. – Мне холодно. Выпустите меня.

Я сидел на сене не двигаясь, запястье, в которое он вцепился в драке, неприятно саднило, и кровь снова показалась на повязке. Что скажет доктор, когда увидит? Три бородавки затрясутся от негодования, я улыбнулся, представив эту картину.

Кемп-Лоур пинал дверь довольно долго, хныкал и кричал, что он хочет есть, что ему холодно и чтобы я выпустил его. Через час крики и удары в дверь прекратились, он сел у дверей и зарыдал от отчаяния.

Я тихо сидел, и слушал его стоны и рыдания, и не испытывал ни малейшего сострадания: я тоже плакал в сбруйной.

Четверть десятого, когда уже ничего больше не могло спасти программу, и даже объясняющий его отсутствие звонок запоздал, Кемп-Лоур перестал стонать и рыдать, в коттедже наступила тишина.

Я вышел в сад с чувством облегчения, глубоко вдохнул свежего воздуха. Кончался трудный день, и звезды ярко горели в морозном небе. Красивая ночь. Я завел машину Кемп-Лоура, развернулся и поставил ее перед воротами. Последний раз я обошел дом, чтобы поговорить с ним через окно, его лицо уже белело там за оконной рамой.

– Моя машина, – истерически выкрикнул он. – Я слышал шум мотора. Вы хотите уехать на моей машине и оставить меня здесь.

Я засмеялся:

– Нет. Вы сами уедете на своей машине. На вашем месте я бы поехал в ближайший аэропорт и улетел куда-нибудь подальше.

– Вы хотите сказать… Я могу уехать? Всего лишь уехать? – В его голосе звучало удивление.

– Всего лишь уехать, – кивнул я. – Если вы поторопитесь, вы сможете избежать расследования и обвинения, которое выдвинут против вас распорядители. Вы можете уехать в какую-нибудь далекую страну, где вас не знают, и, легко отделавшись, начать все снова.

– Думаю, у меня нет другого выхода, – пробормотал он. Приступ астмы почти прошел.

– И найдите страну, где нет стипль-чеза, – закончил я.

Он громко застонал и ударил кулаком по оконной раме.

Я вошел в коттедж и при свете фонаря Джоанны отпер дверь. Он неуверенно пошел по соломе ко мне, пряча опустошенное лицо от света. Не взглянув, он прошел мимо меня и, спотыкаясь, заспешил к машине. Я повесил фонарь на ворота, чтобы освободить руки на случай, если они понадобятся. Но, видимо, в нем не осталось воинственности.

Он сел в машину, помолчал и, не закрывая дверь, взглянул на меня.

– Вы не понимаете, – дрожащим голосом начал он. – Когда я был мальчиком, я хотел участвовать в Большом национальном кубке, как отец. И потом я упал… Я видел землю, которая взлетала под копытами лошади, и ужасная судорога свела мне все кишки, я весь покрылся потом. И с тех пор я заболел.

Он застонал, лицо сморщилось, и вдруг с неожиданной злобой он сказал:

– Я был горд, когда видел несчастные лица жокеев. Ничего, я многим из них перебил хребет. Я чувствовал себя великим.

Он посмотрел на меня с прежней яростью, и голос у него источал яд.

– Я ненавидел вас больше всех: вы слишком хорошо работали для новичка и слишком быстро шли в гору. Всё говорили: «Какую бы плохую лошадь вы ни дали Финну, он не знает, что такое страх». Такие разговоры бесили меня. Я пригласил вас на свою передачу, помните? Я собирался представить вас дураком. С Метьюзом получилось, а почему бы не получилось с вами? Но Эксминстер взял вас, когда Пэнкхерст сломал ногу… Я так хотел уничтожить вас, что не мог ни о чем другом думать. В вас чувствовалась такая спокойная уверенность, будто вам гарантированы сила и смелость… поговаривали даже, что в будущем вы обязательно станете чемпионом…

Я подождал, пока вы упадете, и людям покажется, что травма опасна. И тогда я применил сахар. Это сработало. Вы знаете, что сработало. Я почувствовал себя на десять футов выше, глядя на ваше бледное лицо и слушая, как все говорят, будто вы конченый жокей. Я ждал, как вы перенесете это, когда все будут вас жалеть, я хотел видеть, как вы будете корчиться от стыда, когда каждый говорит вам… как мой отец своим друзьям… такая жалость… такая жалость, что ты маленький хныкающий трус… такая жалость, что вы потеряли нерв…

Голос постепенно затих, глаза были широко раскрыты, смотрели куда-то вдаль, будто он заглянул назад, в невыносимое прошлое.

Я стоял и смотрел на осколки того, кто мог быть великим человеком. Такая жизненная сила, подумал я, такой великолепный талант растрачен на то, чтобы вредить людям, не сделавшим ему ничего плохого.

Клаудиус Меллит говорил: «Понять, лечить и простить».

Наверное, я мог понять, потому что сам в семье словно подкидыш. Но отец ласково забраковал меня, и я не испытывал необходимости причинять музыкантам страдания.

Лечить… Лечение, которое я провел сегодня, наверно, не излечило пациента, но теперь от его болезни не будут страдать другие, а мне больше ничего и не надо.

Не говоря ни слова, я захлопнул дверцу машины и махнул рукой, чтобы он уезжал. Я надеялся, что он поедет осторожно. Я хотел, чтобы он жил. Я хотел, чтобы он жил долгие годы, размышляя о том, что он оставил позади. Иначе он бы слишком легко отделался, подумал я.

Последний раз я увидел знаменитый профиль, потускневший отвергнутый профиль, и он исчез в темноте.

Я снял с ворот фонарь и пошел в тихий коттедж – привести его в порядок.

Простить, подумал я. Самое трудное.

Понадобится много времени, чтобы простить.

Загрузка...