10

В тот же понедельник поздно вечером Джеймс позвонил мне и сказал, что я могу работать с его собственной лошадью, Тэрниптопом, которая в следующий четверг участвует в стипль-чезе для новичков в Стрэтфорде-на-Эйвоне. Я начал благодарить, но он перебил:

– Вы должны знать, он не победит, он никогда не брал серьезных препятствий, только легкие заборы, я хочу, чтобы он привыкал к большим скачкам, и вы без напряжения должны просто пройти дистанцию. Хорошо?

– Да, – согласился я. – Хорошо. – И он повесил трубку. Не было сказано ни слова о том, ждет ли он или не ждет фокусов с кусками сахара.

Я устал. Весь день я провел в дороге. Я посетил в Девоне красивую вдову Арта Метьюза, снежную королеву. Бесплодная поездка. Она была точно замороженная. Как и раньше. Вдовство так же не прибавило ей теплоты, как и супружеская жизнь. Светловолосая, выхоленная и холодная, она отвечала на мои вопросы с ледяным спокойствием, без любопытства и заинтересованности. Арт погиб четыре месяца назад. Она говорила о нем так, будто едва помнила, как он выглядел. Нет, она не знает, почему Арт постоянно ссорился с Корином. Нет, она не знает, почему Арту пришла мысль покончить с собой. Нет, Арт не говорил о хороших отношениях с мистером Джоном Боллертоном. Да, Арт однажды появился на экране в передаче «Скачки недели». Нет, это не был успех, сказала она, и воспоминание о старой обиде прозвучало в ее голосе. Ар-та выставили в передаче дураком. Арт, чье щепетильное чувство чести и любовь к порядку завоевали ему уважение всех, кто связан со скачками, на экране был представлен как сварливый, ограниченный недоумок. Нет, она не может вспомнить, как шла передача, но она помнит, и даже слишком хорошо, какой эффект она произвела на ее семью и друзей. После передачи все жалели ее, что она выбрала такого мужа.

Я слушал ее и в глубине души жалел бедного покойного Арта за такой выбор.

На следующий день, во вторник, к негодованию Тик-Тока, я снова присвоил «мини-купер». На этот раз я поехал через Челтнем и навестил аккуратное новое бунгало Питера Клуни, свернув с шоссе на узкую извилистую дорогу к деревне среди холмов.

Жена Питера открыла дверь и с напряженной улыбкой пригласила зайти. Она больше не выглядела счастливой, цветущей и довольной. Прямые волосы небрежно заколоты на затылке. В доме чуть ли не холоднее, чем на улице. И на ней порванные меховые тапочки, толстые носки, несколько теплых кофт и перчатки. Без помады на губах и жизни в глазах она едва ли напоминала ту счастливую женщину, дом которой я посетил четыре месяца назад.

– Заходите, – пригласила она, – но боюсь, что Питер будет не скоро. Он поехал на Бирмингемские скачки… возможно, он получит работу как запасной жокей… – Ее голос звучал безнадежно.

– Конечно, получит, – заверил я. – Он хороший жокей.

– Наверное, тренеры так не думают, – в отчаянии возразила она. – С тех пор как он потерял регулярную работу, он участвует самое большее в одной скачке за неделю. Мы не можем жить на это, как можно жить на десять фунтов? Если положение в ближайшее время не изменится, ему придется бросить стипль-чез и поискать что-то другое… Но его интересуют только лошади и скачки… если он не вернется в спорт… для него это будет катастрофа.

Она провела меня в гостиную, которая стала еще более пустой, чем раньше. Разоренной. Исчез купленный в рассрочку телевизор. На его месте стояла детская кровать – картонный ящик на металлической подставке. Я подошел и посмотрел на малыша, маленький сверток под горой одеял. Он спал. Я выразил восхищение, что наконец увидел сына Питера, и лицо матери моментально ожило от удовольствия.

Она настояла на том, что приготовит чай, я подождал, пока она наконец села, сказав, что нет ни молока, ни сахара, ни печенья, и тут я задал самый важный для меня вопрос:

– Тот «ягуар», перегородивший дорогу, из-за чего Питер опоздал, кому он принадлежал?

– Мы не знаем, – ответила она. – Очень странно. Никто не приехал забрать его, и он стоял поперек дороги все утро. Потом полиция отогнала его. Питер спрашивал у полицейских, чья это машина, потому что Питер хотел сказать этому человеку, чего стоила ему блокированная дорога, но полицейские ответили, что они еще не выяснили.

– Вы случайно не знаете, где «ягуар» сейчас?

– Не знаю, там ли он сейчас, но прежде стоял во дворе большого гаража возле станции Тимберли.

Я поблагодарил и встал, она проводила меня до машины. Я знал, что Питер почти не занят в скачках, и понимал, как мало он зарабатывает. Поэтому я привез большой ящик разных продуктов, масла, яиц и тому подобного и пластмассовые игрушки для малыша. Я занес коробку в бунгало и поставил ее на кухонный стол, не обращая внимания на удивленный протест жены Питера.

– Он слишком тяжелый, чтоб везти назад, – усмехнулся я. – Вы найдете ему лучшее применение.

Она заплакала.

– Держитесь, – ^ сказал я. – Скоро дела пойдут лучше. А вам не кажется, что в бунгало слишком холодно для ребенка? Я где-то прочел, что некоторые дети умирают зимой из-за того, что дышат холодным воздухом, даже если они так тепло закутаны, как ваш.

– Но я не могу топить, – всхлипывая, проговорила она. – Плата за бунгало забирает почти все, что у нас есть… мы топим только по вечерам. Это правда, что дети умирают? – испугалась она.

– Да, абсолютная правда, – подтвердил я, вынул из кармана конверт и протянул ей. – Тут подарок малышу. Тепло. Это не состояние, но вы сможете заплатить за электричество и купить уголь, если захотите. Похоже, что наступает морозная погода, и вы должны пообещать мне, что потратите деньги на тепло для малыша.

– Обещаю, – тихо сказала она. -

Гараж возле станции Тимберли был недавно отремонтирован и с фасада сиял белоснежной штукатуркой, но когда я обошел его вокруг, сзади открылась плохо побеленная кирпичная стена. Рядом с ней стоял старый, брошенный «ягуар» в окружении кучи старых шин. Я вернулся к входу в гараж и спросил мужчину, работавшего там, могу ли я купить машину.

– К сожалению, нет, сэр, – весело сообщил он.

– Почему? – удивился я. – На вид она никуда не годится, разве что в металлолом.

– Я не могу продать ее, – с сожалением объяснил он, – потому что не знаю, кому она принадлежит, но, – его лицо просветлело, – она уже так долго стоит здесь, что, можно считать, стала моей… как невостребованная утерянная собственность. Я спрошу в полиции.

Без всяких понуканий с моей стороны он рассказал о «ягуаре», как его бросили поперек дороги и как фирма забрала машину сюда.

– Но кто-то ведь мог видеть, как водитель выходил из машины?

– Полиция думает, что его занесло в кювет, и он решил: мол, машина не стоит того, чтобы вытаскивать.

– Сколько вы за нее хотите?

– Вам, сэр, – он широко улыбнулся, – я бы отдал ее за сто фунтов.

Сто фунтов. Я попрощался с ним и пошел к «мини-куперу». Хотел бы я знать, неужели Кемп-Лоуру стоило сто фунтов сломать Питера Клуни? Неужели его одержимость, его ненависть к жокеям настолько сильны? Но ведь сто фунтов для Кемп-Лоура, размышлял я, наверно, значительно меньше, чем для меня.

Станция Тимберли находится почти в четырех милях от поворота на дорогу, ведущую к деревне Питера, то есть в часе быстрой ходьбы. Питер наткнулся на «ягуар» в одиннадцать часов, машину бросили поперек дороги за несколько секунд до того, как Питер поднялся на холм. Перед моим мысленным взором живо возникла картина, как Кемп-Лоур останавливается у поворота, где дорога, извиваясь, идет вниз, как в бинокль наблюдает за домом Питера, вот он увидел, что Питер вышел, сел в машину и отправился на скачки. У Кемп-Лоура оставалось мало времени, чтобы поставить машину на задуманную позицию, запереть дверь и исчезнуть. Времени немного, но достаточно.

И потом, было одно важное обстоятельство не в пользу Кемп-Лоура. Слава. Его лицо так хорошо знакомо почти всему населению Британии, что он не мог надеяться уехать отсюда незамеченным. Наверняка в этом малонаселенном районе, подумал я, можно найти человека, который его видел.

И я решил найти его. Я начал со станции. Касса была закрыта, я нашел кассира в багажном отделении дремавшим возле горячей плиты с расписанием скачек в руках. Когда я вошел, кассир сразу проснулся и сказал, что следующий поезд в час десять.

Мы поговорили о стипль-чезе, но я ничего не узнал. Морис Кемп-Лоур никогда (к большому сожалению, сказал кассир) не садился в поезд на станции Тимберли. Если бы такое случилось не в его смену, утверждал кассир, он бы все равно узнал. А он как раз дежурил в тот день, когда сюда притащили «ягуар». Отвратительная история. Разве можно разрешать людям быть такими богатыми, чтобы бросать старую машину в кювет, будто окурок.

Я спросил кассира, много ли пассажиров садилось в поезд на станции в тот полдень.

– Много ли пассажиров? – грустно повторил он. – Здесь никогда не бывает больше трех или четырех, кроме тех дней, когда в Челтнеме скачки…

– Интересно, – равнодушно заметил я, – мог ли тот тип, что бросил «ягуар», уехать в то утро с этой станции поездом.

– С этой – не мог, – уверенно сказал кассир. – Потому что, как и всегда, все пассажиры, садившиеся в поезд, были леди.

: – Леди?

– Да, женщины. Они ездят в Челтнем за покупками. В рабочее время у нас здесь не садится ни один мужчина, конечно за исключением дней скачек.

Я сообщил ему свежую информацию о скачках в Бирмингеме, и, когда уходил, он за государственный счет звонил своему букмекеру (как я потом с. удовольствием узнал, он выиграл).

В деревенском пабе в Тимберли мне сказали, что Кемп-Лоур никогда не осчастливливал их своим присутствием.

В двух кафе для водителей вдоль главной дороги никогда не слышали от своих ребят, чтоб они подсаживали его.

В гаражах в округе диаметром в десять миль никогда не видели его.

Местная служба такси никогда не возила его. Он никогда не садился в местный автобус.

Куда бы я ни приходил, мне легко удавалось перевести разговор на Кемп-Лоура, но это требовало времени. К тому моменту, когда дружелюбно настроенный водитель автобуса рассказывал мне на автовокзале в Челтнеме, что ни один из его товарищей никогда не возил такого знаменитого человека, было уже семь часов.

Если бы не моя твердая, необоснованная уверенность, что именно Кемп-Лоур бросил «ягуар», мне пришлось бы сдаться перед фактом, что, если никто не видел его, значит, он тут не был. И хотя я потерпел неудачу, но не считал, что мои розыски напрасны.

Военная цистерна, перегородившая дорогу, оказалась там случайно, это ясно. Но у Питера было столько неприятностей из-за опоздания, что оружие само шло в руки врага. Достаточно всего лишь заставить Питера опоздать еще раз, полунамеками распространить слухи о его ненадежности, и дело сделано. Ни доверия, ни работы, ни карьеры.

Подумав, я решил, что не асе потеряно и мне удастся раскопать что-нибудь еще, поэтому я снял номер в челтнемской гостинице и провел вечер в кино, чтобы отвлечь внимание от еды.

Тик-Ток, когда узнал, что я оставляю его без машины еще на день, по телефону показался мне более сочувствующим, чем сердитым. Он спросил, какие у меня успехи, я сообщил, что никаких. Он сказал: «Если вы правы насчет нашего друга, то он очень коварный и хитрый. Вам не удастся легко найти его следы».

Без особой надежды утром я пошел на вокзал в Челтнеме. Используя как пропуск фунтовую купюру, я вышел на человека, проверявшего билеты у пассажиров, приехавших из Тимберли в тот день, когда был брошен «ягуар».

Мы с ним немного поболтали, и оказалось, он никогда не видел Кемп-Лоура, кроме как по телевидению. Хотя он словно бы сомневался, когда это говорил.

– Что вас смущает? – спросил я.

– Понимаете, сэр, я его никогда не видел, но, мне кажется, я видел его сестру.

– Как она выглядела?

– Она очень похожа на него, сэр, конечно, иначе как бы я узнал, что это она. И одета она была как жокей. Такие узкие брюки, не знаю, как они называются. И шарф на голове. Хорошенькая, очень хорошенькая. Сначала я не мог вспомнить, кого она мне напоминает. И только потом до меня дошло. Я не разговаривал с ней, понимаете? Я только взял у нее билет, когда она проходила. Вот и все. Я хорошо помню, как взял у нее билет.

– А когда вы видели ее?

– О, я не могу сказать. Просто не знаю. До Рождества. Незадолго до Рождества. В этом я уверен.

В четверг утром я одевался и брился с особенной тщательностью, потому что предвидел, какой прием меня ожидает. Шесть дней как я не участвовал в скачках. Шесть дней, за которые клочки моей репутации были окончательно растоптаны и выброшены за ненадобностью.

Жизнь в раздевалке шла быстро: важно то, что сегодня, еще важнее, что будет завтра, но вчера – мертво. Я принадлежал к вчерашним событиям и стал устаревшей новостью

Даже мой гардеробщик удивился, увидев меня, хотя я написал, что приеду.

– Вы сегодня работаете? – спросил он. – А я хотел узнать, не продадите ли вы седло… тут есть парень, он только начинает, и ему нужно седло.

– Пока я его сохраню, – заметил я. – Я работаю с Тэрниптопом в четвертом заезде. Цвета мистера Эксминстера.

Странный день. Хотя у меня не было чувства, что я заслуживаю сочувствующих взглядов, которые меня сопровождали, я обнаружил, что меня все еще жалеют, но, к великому облегчению, это больше не огорчало, более того, я хладнокровно воспринял успех бывших моих лошадей в двух первых заездах. Единственное, что меня занимало, как поступит Джеймс с сахаром и что у него на сердце.

Он давал инструкции участникам других заездов, и за всю первую половину дня мы обменялись лишь несколькими словами. Когда я вышел на парадный круг, он стоял один возле Тэрниптопа и задумчиво глядел вдаль.

– Морис Кемп-Лоур тут, – коротко бросил он.

– Да, знаю. Я видел его.

– Он уже дал сахар нескольким лошадям.

– Что? – воскликнул я.

– Я спрашивал у многих… Морис в прошедшие несколько недель скармливал сахар большинству лошадей, не только тем, с которыми работали вы.

– О, – тихо выдохнул я. Хитер, как дьявол, Тик-Ток правильно предсказывал.

– Ни одна из лошадей, с которыми вы работали, не проходила обычную проверку на допинг, – продолжал Джеймс. – Но другие лошади, которым Морис давал сахар, проходили. Результаты у всех отрицательные.

– Он давал сахар с допингом только моим лошадям. Остальным – для камуфляжа. Так что ему чертовски повезло, что ни одна из моих лошадей не проходила проверку, – сказал я.

Джеймс покачал головой.

– Вы… – начал я, не надеясь. – Он… Кемп-Лоур… пытался дать Тэрниптопу сахар?

Джеймс сжал губы и смотрел на меня. Я затаил дыхание.

– Он пришел в бокс, где седлают, – ворчливо проговорил Джеймс, – и восхищался линиями лошади.

Тэрниптоп прошел иноходью, излучая великолепное здоровье, но Джеймс не успел договорить, как к нему подошел один из распорядителей, и я так и не узнал, чем кончилось дело с сахаром, потому что пора было выходить на старт.

Уже у второго препятствия я знал, что Кемп-Лоур не давал лошади сахар. Свинцовые гири, которые замедляли движение моих последних двадцати восьми лошадей и которые, как я вынужден был поверить, появились в результате моего неумения, исчезли.

Тэрниптоп взлетал, и прыгал, и мчался вперед, будто несущийся поезд, он рвался к финишу, почти не нуждаясь в поощрении. Мне хотелось громко кричать от облегчения. Тэрниптоп прыгал небрежно, скорее с энтузиазмом, чем с расчетом, такой стиль не грозил особыми неприятностями, когда он имел дело с заборами, но сейчас, на своем первом стипль-чезе, он с таким же пренебрежением относился и к серьезным препятствиям. Есть огромная разница между легко падающим от ударов копыт забором толщиной в одну доску и препятствием шириной в три фута, прочно построенным из березовых бревен, да если еще за ним ров с водой. Но молодой, горячий и неосторожный Тэрниптоп не хотел ее замечать.

Обстоятельства сложились так, что в этой скачке мне надо было убедить Джеймса, и мое настроение, должен признаться, будто передалось Тэрниптопу. Мы заражали друг друга безрассудством и неоправданно рисковали, но нам удавалось избегать опасности.

Я постоянно держал его с краю скаковой дорожки, проскальзывая вперед в любой открывавшийся проход, и он прыгал и брал все препятствия, встречавшиеся на пути. Если он подходил к препятствию в правильной позиции, он легко перелетал через него, если в неправильной – переползал и опускался где придется. Наш стиль напоминал скорее спуск с американских горок, чем благоразумную, хорошо рассчитанную скачку, предписанную Джеймсом. Но такой стиль учил упрямого Тэрниптопа избегать неприятностей даже больше, чем спокойная проездка в стороне от препятствий. Подходя к предпоследнему препятствию, я больше всего боялся, что мы победим. Боялся, потому что знал: Джеймс хочет продать лошадь, и если она выиграет стипль-чез для новичков, то будет стоить меньше. Несомненный парадокс: слишком ранняя победа помешает ему войти в группу лучших новичков стипль-чеза в будущем сезоне.

Я знал: гораздо лучше прийти вторым. Если он покажет, на что способен, но не выиграет, это прибавит к цене за него сотни фунтов. Но мы начали скачку на слишком высокой скорости, и у предпоследнего препятствия наша ненужная победа казалась неизбежной. Где-то вблизи шла одна уставшая лошадь, и я не слышал других за спиной.

Тэрниптоп прыгнул или, вернее, упал случайно. Несмотря на мое понуждение сделать еще шаг, он оттолкнулся слишком далеко и приземлился, безнадежно увязнув задними ногами во рву, его передние ноги подогнулись от напряжения, и он упал на колени. Мой подбородок уперся в его правое ухо, а руки сомкнулись вокруг шеи. Даже тут упрямое чувство равновесия спасло его, и он встал на ноги, мощным броском плеч швырнул меня снова в седло и, покачивая головой, будто от отвращения, устремился вперед. Теперь впереди была лошадь, что шла рядом, и еще две, которые брали препятствие, пока мы там барахтались, так что к последнему препятствию мы подошли четвертыми.

Во время падения я потерял стремена, и мне не удалось вдеть в них ноги к моменту прыжка, так что мы взлетели, звякая и лязгая железом в воздухе. Я обхватил его круп ногами и слегка поощрял, и Тэрниптоп довел игру до конца, он обогнал двух лошадей и финишировал вторым.

Джеймс ждал в боксе, где расседлывают лошадей. С его лица было старательно стерто всякое выражение. Лицо игрока в покер. Я спрыгнул с седла.

– Вы никогда не будете так работать для меня, как сегодня, – сказал он.

– Не буду, – согласился я, отстегнул пряжки подпруги, снял седло, взял его под мышку и, наконец, посмотрел ему в глаза. Они непроницаемо поблескивали из-под сощуренных век.

– Вы доказали, нерв есть, – проворчал он. – Но вы могли погубить мою лошадь, доказывая свою правоту.

Я молчал.

– И себя, – добавил он, подразумевая, что это менее важно.

Я покачал головой, слабо улыбнувшись:

– Не было шанса.

– Гм. – Он окинул меня тяжелым взглядом. – Лучше приходите вечером в конюшни. Мы не можем говорить о… о том, о чем надо… здесь. Тут слишком много народу.

И, словно ставя точку под этой фразой, владелец победителя наклонился через разделяющий барьер и стал восхищаться Тэрниптопом, а я поднял шлем и пошел в весовую, так и не зная, что же случилось перед скачкой в боксе, где седлают лошадей.

Тик-Ток стоял в раздевалке возле моей вешалки. Он изящно поставил ногу на скамейку и сдвинул тирольскую шляпу на затылок.

– В следующий раз, когда вы отправитесь на такую скачку, оставьте завещание на вашу половину машины, – вместо приветствия сказал он. – Это избавит меня от сложностей с законом.

– 0, заткнитесь, – проговорил я и пошел в душ.

– Некоторые люди, – громко продолжал Тик-Ток в раздевалке, – прекрасно проводят время: они глотают слова, что говорили о вас. Надеюсь, у них начнется несварение желудка. – Он пошел за мной в душевую и, небрежно прислонившись к стене, наблюдал, как я моюсь. – Наверное, вы догадываетесь, что ваши сегодняшние подвиги ясно видели несколько миллионов домохозяек, инвалидов, сторожей и бездомных, которые вечно торчат у витрин телемагазинов.

– Что? – воскликнул я.

– Факт. А вы не знали? Последние три заезда показывали одновременно с «Сексом шестью способами». Работа Великолепного. Хотел бы я знать, что он сделает, когда услышит, какой грохот вы подняли из-за сахара, – закончил почти мрачно Тик-Ток.

– Он может не узнать, – заметил я, вытирая грудь и плечи. – Он подумает, что случайно…

– Как бы то ни было, – тихо проговорил Тик-Ток, – кампания против вас закрыта. Он не рискнет продолжать после сегодняшнего.

Я согласился. И это показало, как мало мы понимаем, что такое одержимость.

Джеймс ждал меня в кабинете, погруженный в бумаги, В камине жарко горел огонь, и его блики пробегали по бокалам, стоявшим наготове рядом с бутылкой виски.

Когда я вошел, он перестал писать, встал и налил виски в оба бокала. Я сел к огню в видавшее виды кресло, и он возвышался надо мной, будто башня, с двумя бокалами в руках. Его сильное, тяжелое лицо казалось озабоченным.

– Приношу свои извинения, – отрывисто бросил он.

– Не за что, – смутился я.

– Я чуть не позволил Морису дать Тэрниптопу этот проклятый сахар, – начал он. – Я не мог поверить, что он способен на такой фантастический шаг: давать допинг каждой лошади, на которой вы участвуете в скачках. По-моему… просто нелепо.

– А что случилось в боксе? Он отпил из бокала:

– Я дал Сиду инструкции, чтобы никто, абсолютно никто, какой бы важной персоной человек ни был, не давал Тэрниптопу ничего ни выпить, ни съесть. Когда я пришел с вашим седлом, Морис был у дверей соседнего бокса, я видел, как он дал лошади немного сахара. Сид сказал, что никто ничего не давал Тэрниптопу. – Джеймс замолчал и сделал еще глоток. – Я поставил ваш номер, надел седло и начал затягивать подпругу. Морис подошел и поздоровался. И такая заразительная улыбка… Я не мог удержаться и тоже улыбнулся и подумал, что вы сошли с ума. Он довольно сильно хрипел из-за этой астмы… и потом он достал из кармана три куска сахара, так естественно, так небрежно, и протянул их Тэрниптопу. У меня руки были заняты подпругой, и я подумал, что вы неправы… но… не знаю, что-то меня смутило в том, как он стоял с вытянутой рукой, почти с отвращением, и сахар на его ладони был какой-то странный. Люди, которые любят лошадей, гладят их, радуются, когда дают им сахар, они не стоят как можно дальше от них. Й если Морис не любит лошадей, зачем он приходит? В любом случае, решил я, не будет вреда, если Тэрниптоп не съест сахар, я уронил подпругу, притворился, что падаю, и схватил Мориса за руку, будто для равновесия. Сахар упал в солому, и я словно случайно наступил на него, когда старался не упасть.

– Что он сказал? – восхищенно спросил я.

– Ничего, Я извинился, что толкнул его, но он ничего не ответил. Лишь долю секунды он выглядел совершенно взбешенным. Потом он опять улыбался и, – глаза Джеймса сверкнули, – сказал, как он восхищен мною, что я дал бедному Финну последний шанс.

– Как мило с его стороны, – пробормотал я.

– Я объяснил ему, что вообще-то это не последний шанс, потому что вы будете работать с Темплейтом в субботу. Он только воскликнул: «Неужели?» – пожелал мне удачи и ушел.

– Так что сахар оказался растоптанным и перемешанным с соломой? – спросил я.

– Да, – подтвердил он.

– Ничего не осталось для анализа? Никаких доказательств? – У меня в голосе звучала досада.

– Если бы я не наступил, Морис мог бы поднять и снова предложить Тэрниптопу. У меня не было сахара при себе. Ничего не было… Я не верил, что он мне понадобится.

Я знал – он не любил брать на себя лишние заботы. Но он взял. И я всегда буду ему благодарен. Мы молча пили виски. Джеймс вдруг сказал:

– Почему? Не могу понять, почему он идет на все, лишь бы дискредитировать вас. Что он имеет против вас?

– Я жокей, а он нет, – прямо объяснил я. – Вот и все.

Я рассказал о своем визите к Клаудиусу Меллиту и что он ответил мне.

– Нет никакого случайного стечения обстоятельств в том, что вы и многие другие тренеры с трудом находили жокеев и потом вынуждены были расставаться с ними. Вы все попадали под влияние Кемп-Лоура, он или сам действовал, или через своих подручных, Боллертона и Корина Келлара. Эти двое как губки впитывают яд и капают им в каждое подставленное ухо. Они нашептывали и вам. Вы сами потом повторяли их слова: Питер Клуни всегда опаздывает, Тик-Ток не старается, Дэнни Хиггс слишком много спорит. Грант продает информацию. Финн потерял нерв…

Пораженный, он смотрел на меня. Я продолжал:

– Вы же верили, Джеймс, правда ведь? Даже вы? Действительно, почему бы не поверить? У них такое солидное положение. И так мало надо, чтобы владелец или тренер потерял доверие к жокею. Стоит только незаметно подкинуть мысль, и она уже понеслась: один всегда опаздывает, другой нечестный, третий боится, и скоро, в самом деле очень скоро, он уже остается без работы… Арт, Арт покончил с собой, потому что Корин уволил его. У Гранта нервное расстройство. Питер Клуни сломлен, его жена голодает в промерзшем насквозь доме. Тик-Ток паясничает…

– А вы? – перебил меня Джеймс.

– Я? Да… у меня тоже не много радостей было в последние три недели.

– Да, – задумчиво протянул он, будто в первый раз увидел последние события с моей точки зрения. – Полагаю, не много радостей.

– Все прекрасно рассчитано, – продолжал я. – Каждую пятницу в передаче «Скачки недели», вспомните сами, обязательно пачкали грязью того или другого жокея. Меня он представил как жокея-неудачника, неумелого наездника, и он предполагал, что таким я и останусь. Вы помните, какие позорные кадры он показал? Вы бы никогда не взяли меня после этих кадров, если бы не видели раньше, как я работал для вас. Ведь не взяли бы?

Он покачал головой, сильно встревоженный. Я продолжал:

– При каждом удобном случае, например, когда Темплейт выиграл Королевские скачки, он напоминал телезрителям, что я только заменяю Пипа и что мне не видать побед как своих ушей, как только Пип вернется. Безусловно, я выполняю работу Пипа, и он должен обязательно получить ее назад, когда у него срастется перелом, но покровительственные нотки в голосе Кемп-Лоура рассчитаны именно на то, чтобы каждый понял: мой короткий взлет к успеху совершенно не заслужен. И пожалуй, все так и считали. Больше того, думаю, что многие владельцы скорей бы поверили вашему мнению и не поспешили бы выбросить меня за борт, если бы не постоянные шпильки Кемп-Лоура в мой адрес, которые он пускал под видом сочувствия направо и налево. А в прошлую пятницу… – Я постарался, правда, не очень успешно, чтобы голос звучал спокойно: В прошлую пятницу он подтолкнул Корина и Дженкинсона, чтобы те прямо сказали, что я как жокей кончен. Вы смотрели?

Он кивнул и налил в бокалы виски.

– Этим делом должен заняться Национальный охотничий комитет, – убежденно проговорил он.

– Нет, – возразил я. – Его отец – член комитета.

– Да, я и забыл, – Джеймс глубоко вздохнул.

– Весь комитет настроен в пользу Кемп-Лоура. Все они под влиянием Мориса. Я был бы очень благодарен, если вы никому из них ничего не скажете. Их будет еще труднее убедить, чем вас, и нет фактов, которые Кемп-Лоур не мог бы объяснить нормальным ходом событий. Но я буду копать. Придет день.

– Неожиданно для меня вы выглядите бодрым, – заметил он.

– О боже, Джеймс. – Я решительно встал. – На прошлой неделе я хотел покончить самоубийством. Я рад, что не сделал этого. И потому я чувствую бодрость.

Он так удивленно смотрел на меня, что я рассмеялся, напряжение спало.

– Все нормально, – сказал я, – но поймите, вряд ли Национальный охотничий комитет воспримет этот случай с доверием. Они слишком воспитаны. Я надеюсь на более горькое лекарство для дорогого Мориса.

Но я пока не придумал эффективного плана, а у дорогого Мориса были острые зубы, очень острые.

Загрузка...