Вступление

Пятничным вечером 24 ноября 2017 года в полицию Лондона поступил вызов со станции метрополитена Оксфорд-серкус. Причина вызова была описана словами: «Похоже на теракт». Со станции началась эвакуация, в толпе рвавшихся к выходам людей возникла давка. В новостях замелькали упоминания о якобы прозвучавших где-то выстрелах. В сети стали появляться фото и видео, на которых были видны люди, убегающие в одну сторону, и сотрудники полиции в полной экипировке, продвигающиеся в другую.

Свидетели рассказывали о криках и хаосе, о том, как люди набивались в ближайшие магазины, чтобы спрятаться. Посреди всей этой паники не было ясно, откуда именно исходила угроза, и идет ли речь сразу о нескольких терактах одновременно (как это случилось в Париже двумя годами ранее).

Полиция готовилась к штурму универмага «Селфриджес», а тем временем покупателям велели покинуть здание. В числе покупателей оказалась и знаменитость – поп-музыкант и актер Олли Мерс, тут же оповестивший восемь миллионов подписчиков своего Twitter: «Всем срочно бегом из “Селфриджес”. Тут стреляют!»

Смартфоны с доступом в социальные сети означают, что все случившееся записывалось, распространялось и обсуждалось в реальном времени. Полиция попыталась бороться с паникой, размещая заявления в социальных сетях, но это скорее усиливало волнение, охватившее других обозревателей. Экс-лидер ультраправой «Лиги английской обороны» Томми Робинсон сообщил в Twitter, что происходящее «похоже на очередную атаку джихадистов на Лондон». Журналисты газеты «The Daily Mail» раскопали в той же социальной сети сообщение 10-дневной давности, где говорилось, что «на Оксфорд-стрит автофургон заехал на тротуар». Когда вооруженные сотрудники полиции окружили станцию Оксфорд-серкус, издание лишь на этом основании друг за другом разместило в своем Twitter сообщения «Автофургон давит пешеходов» и «Началась стрельба». Газета не столько сообщала о фактах, как она это делала в лучшие свои годы, сколько еще больше нагнетала панику.

Где-то через час после начала эвакуации людей со станции метро полиция выпустила следующее заявление: «На данный момент не обнаружено никаких следов подозреваемых, улик, признаков стрельбы или жертв». Впоследствии стало известно о том, что девяти пассажирам потребовалась госпитализация из-за полученных в панике травм, но не более того. Несколько минут спустя администрация лондонского метрополитена сообщила в Twitter, что станции снова открыты, а движение поездов продолжается по графику. Еще чуть позже экстренные службы формально завершили работу. Никакого теракта и никакой стрельбы не было.

Но что же было? Получив целый ряд вызовов от встревоженных граждан по поводу стрельбы на улицах и под землей, силы полиции прибыли на место уже через шесть минут, полностью готовые к действию. Но единственным публичным актом насилия оказалась потасовка на забитой людьми в час пик платформе метрополитена, где случайно столкнулись и обменялись тумаками двое мужчин. И хотя причина, по которой кто-то решил, что началась стрельба, осталась неизвестна, паника оказалась достаточной для того, чтобы толпа в страхе стала разбегаться. Создавшаяся в результате волна резких движений распространялась по переполненной платформе и станции в целом, становясь лишь сильнее. Ранее, в этом же году, в Лондоне уже произошли два теракта, а еще шесть, согласно сводкам новостей, были предотвращены благодаря действиям полиции. Принимая все это во внимание, нетрудно понять, почему паника так быстро распространилась по замкнутому пространству станции.

Подобные «ложные тревоги» случались и раньше. Годом раньше в нью-йоркском аэропорту имени Джона Ф. Кеннеди имела место похожая ситуация. В том случае давка возникла в нескольких терминалах комплекса, когда в Twitter начались сообщения о находящемся где-то рядом «активном стрелке». В одном из объяснений произошедшего говорилось, что толпа начала опрокидывать столбики ограждений, используемых для организации очередей. Сложившиеся вместе звуки удара металла по полу получились похожими на выстрелы. Благодаря сочетанию социальных сетей и воображения параноиков мелкое недоразумение очень быстро оказалось сильно преувеличено.

После инцидента на Оксфорд-стрит владельцы близлежащих магазинов потребовали установить на окружающих улицах систему громкоговорителей «в стиле Токио». Это дало бы полиции возможность обращаться ко всем скоплениям людей сразу. Идея не получила значительного развития, но обозначила проблему. Когда события происходят быстро, а эмоции бьют через край, резко ощущается нехватка разъяснения ситуации сверху. В цифровую эпоху появляющийся в отсутствие четких указаний вакуум моментально заполняется слухами, фантазиями и догадками, часть из которых быстро извращается и преувеличивается в угоду мейнстриму. Страх перед насилием может быть силой столь же разрушительной, как само насилие, и сдержать ее, когда она уже разошлась, бывает сложно.

Согласно статистике, реальный шанс погибнуть во время теракта или стрельбы по толпе в Лондоне или Нью-Йорке крайне мал. Однако столь хладнокровное восприятие подобных событий недоступно – да и не особо полезно – тому, кто прямо сейчас испытывает страх за свою жизнь. После того как паника улеглась, попытаться определить и объяснить, что же фактически произошло, входит в обязанности властей, газетных репортеров и экспертов. Но никто не должен ожидать от людей, что те станут действовать исходя из фактов в момент, когда вокруг них мечется и ревет толпа. Когда моментальная реакция необходима, во главу встают телесные инстинкты.

Подобные события в какой-то мере характеризуют времена, в которые мы живем. Скорость реакции все чаще берет верх над неторопливыми и осторожными оценками. По мере того как мы все больше настраиваемся на информационные потоки «в реальном времени», это неизбежно приводит к вере больше в эмоции и ощущения, нежели прямые свидетельства. Знание начинает цениться за его скорость и эффективность, а не холодную объективность. Порожденные эмоциями заблуждения часто распространяются быстрее фактов. Когда имеет место опасность для жизни и каждая секунда на счету, моментальная реакция оправданна. Но теперь влияние данных «в реальном времени» распространяется далеко за пределы вопросов безопасности. Новости, финансовые рынки, друзья и работа помещают нас в постоянный поток информации, не позволяя остановиться и подумать над более правильным их восприятием. Скрытая здесь угроза заключается в том, что обычно мирные ситуации начинают казаться опасными и впоследствии превращаются в таковые на самом деле.

Современный мир зиждется на двух фундаментальных противоположностях, обе из которых были сформулированы в середине XVII века: между разумом и телом и между войной и миром. Уже более ста лет эти отношения становятся все более размытыми. Как мы увидим далее, развитие психологии и психиатрии в конце XIX века существенно сблизило понятия тела и разума, продемонстрировав, как наши мысли зависят от нервных импульсов и чувств. В начале XX века воздушные бомбардировки принесли в войны практику запугивания мирного населения далеко за пределами линии фронта.

Обе эти противоположности – между разумом и телом, миром и войной – теперь потеряли свой очевидный смысл. Результат этого выражается в том, как ныне мы подвергаемся вторжению вражды в повседневную жизнь. Начиная с 1990-х годов быстрое развитие науки в части изучения нервной системы значительно возвысило понятие мозга как органа над понятием разума, продемонстрировав важность физиологии и эмоций во всех аспектах принятия решений. Тем временем насилие стало приобретать новые формы: государства подвергаются атакам негосударственных группировок, международные конфликты ведутся невоенными средствами (к примеру, кибератаками), а разница между политическим давлением и вооруженным вторжением все больше размывается. С тех пор, как общественную жизнь наводнили цифровые технологии, становится все сложнее понять, что присуще разуму, а что инстинктам; имеет ли место мирная беседа или перепалка. В мутных водах между разумом и телом, миром и войной таятся нервные состояния: отдельные личности и целые правительства живут в постоянной тревоге, все больше полагаясь на ощущения, а не на факты. Разобраться с их происхождением, их природой и является целью данной книги.

* * *

Говоря об ощущении чего-то, мы можем подразумевать два разных проявления. Первое – это физические чувства, такие как боль или удовольствие, которые необходимы для нашей ориентации в окружающей обстановке. Наша нервная система получает сигналы из внешнего мира, которые использует для координации тела и инстинктов. Гениальность нейронной сети нашего организма выражается в том, как мгновенно она формирует реакцию на новую информацию, не важно, поступила та извне или от внутренних органов. Человеческий мозг способен обрабатывать физические ощущения невероятно быстро, что играет, кроме прочего, ключевую роль в защите от внешних угроз[1]. Он сам по себе является очень сложным органом чувств, способным со временем сортировать полученные впечатления и строить закономерности их появления. Сами по себе такие ощущения можно не считать знанием. Но это необходимый источник данных, на который мы полагаемся практически постоянно.

Второе – это чувства в смысле ощущения эмоций. Они представляют собой впечатления, которые мы можем осознать и выразить вслух. Наш запас слов для их именования и выражения весьма широк. Мы можем демонстрировать их и физически, используя выражения лица и язык тела. Они сообщают нам важную информацию о наших взаимоотношениях, образе жизни, желаниях и самовосприятии. Подобные чувства появляются в нашем сознании, таким образом позволяя их заметить, даже если у нас нет над ними власти. Сегодня эмоции могут быть опознаны и алгоритмически проанализированы («анализ настроения») благодаря поведенческим данным, собираемым с помощью цифровых технологий. В общественной жизни обвинение в «эмоциональности» традиционно подразумевает, что кто-то утратил объективность и поддался иррациональным порывам.

Чувства позволяют нам направлять себя, в то же время напоминая о нашей общей человеческой природе. Способность ощущать боль и симпатию играют основополагающую роль в том, как и почему мы заботимся друг о друге. Но, как показывают истории массовой паники, случившиеся на станции Оксфорд-серкус и в аэропорту имени Кеннеди, инстинкты выживания и нервные реакции не всегда надежны. Информация, даваемая сиюминутными ощущениями, может разительно расходиться впоследствии с установленными фактическими обстоятельствами. Важнейшее их качество – мгновенность – оборачивается недостатком, который может вести к заблуждениям, неадекватным реакциям и страху. Ушлые дельцы и политики давно эксплуатируют наши эмоции и инстинкты, чтобы заставлять во что-то поверить или приобрести, как окажется при более трезвом подходе, ненужную вещь. Потоковое мультимедийное содержимое, приносимое технологиями мобильной связи, еще больше расширяет потенциал подобного воздействия. Оно позволяет нам проводить все больше времени в постоянном потоке образов и чувств, все меньше оставляя для осознания и бесстрастного анализа.

В XVII веке ряд европейских мыслителей выдвигали идеи, предполагавшие необходимость управлять чувствами, исходя из того, что те недостойны доверия и возможно даже опасны. Французский философ Рене Декарт относился к физическим ощущениям с большим подозрением, как к противоположности рациональным принципам, присущим разуму. Английский политический теоретик Томас Гоббс утверждал, что основная цель государства заключается в устранении взаимного страха, который в ином случае служил бы поводом для насилия. В ту же эпоху продвинутые круги среди купцов и аристократии выработали новые строгие правила того, как их впечатления должны фиксироваться и упоминаться с целью избежать преувеличений и искажений, в том числе с использованием численных представлений и публичной отчетности. Впоследствии они станут известны под именем «эксперты», чья способность разделять личные чувства и объективные наблюдения окажется для них знаковой.

Этот исторический период породил интеллектуальные основы современной эпохи. Знакомые нам сегодня понятия об истине, научном познании, государственном управлении, экспериментальном подходе и прогрессе – все они являются наследием XVII столетия. Возвышение рассудка над чувствами дало огромные плоды, в прямом смысле перевернув мир своими практическими приложениями. И тем не менее не к одному лишь познанию было то стремление; это также был поиск согласия. По сей день немалая доля значения объективности (будь та выражена в статистике или в экономике) в общественной жизни заключается в основе для консенсуса между людьми, при прочих равных имеющих между собой мало общего. Немецкий философ Ханна Арендт отмечала, что присущая Западу «любопытная страсть к объективности» уходит своими корнями еще к стилю изложения Гомера. Древний сказитель описывал истории военных конфликтов с весьма необычной тогда позиции непричастного ни к одной из сторон наблюдателя[2]. Кроме того, обществу, что признает верховенство фактов, надлежит иметь определенные институты и направления деятельности, которые должны быть выше политики, чувств или личных мнений.

Данная книга рассматривает историю того, как этот проект XVII века развивался от начала до результатов, что мы можем наблюдать сегодня. Эксперты и факты больше не кажутся способными решать противоречия столь же эффективно, как раньше. Объективные утверждения в том, что касается экономики, общественной жизни, человеческого организма и природы в целом, более не могут быть полностью отделены от эмоций. 82 % всех государств мира сталкиваются с тем, что лишь малая часть населения верит СМИ, обстоятельством, из которого прямо вытекает растущий цинизм в отношении правительства[3]. Властные структуры Евросоюза и США воспринимаются как центры привилегированных элит, обслуживающие больше себя, чем общество. Подобные впечатления оказывают наибольший эффект на те сообщества, что также получают от действий правительства экономическую выгоду.

Некоторые чувства имеют больший политический потенциал, чем другие. Ностальгия, неприязнь, злость и страх уже нарушили статус-кво. Симптомами этого являются такие популистские поползновения, как победа Дональда Трампа, кампания по Брекзиту и волна националистических движений по всей Европе. Последние получили массу критики за отказ от объективности и ориентацию на эмоциональный дискомфорт. Но это – лишь симптомы проблемы, а не причина. Отдельные лидеры, политические кампании приходят и уходят, но условия, давшие им дорогу, остаются.

Мы можем ответить на это либо попытками погасить волнения усиленным потоком фактов, либо диагностировать их внутренние движущие силы. Данная книга идет вторым путем, ставя предметом изучения историю идей, что и поныне не покидают этот безумный мир в надежде суметь лучше их понять. Приводимые по ходу повествования факты и описания лишь играют роль отправной точки для обзора и интерпретации исторических событий, но никак не истины в последней инстанции. Моя аргументация делится на две части. Первая часть будет посвящена анализу того, как идея экспертизы из XVII столетия зародилась и почему она стала терять свое влияние, особенно начиная с 1990-х годов. В частности, растущее на Западе неравенство в какой-то мере означает, что факты, приводимые экспертами и технократами, попросту не отражают житейскую реальность многих людей. Объективные показатели прогресса, такие как рост ВВП, скрывают за собой зияющие бреши в общественной жизни. Более того, эти разрывы не просто являются отражением экономических показателей, но и имеют эмоциональное и телесное измерение: образ жизни множества людей оказывается под влиянием расхождений в здравоохранении, продолжительности жизни и частоте столкновений с физическими и психологическими страданиями. Наибольший пессимизм исходит от тех, кто стареет раньше и страдает больше.

Собственно, на этом рассказ можно было бы и закончить, после чего просто скорбеть о том, как предан сегодня здравый смысл и как цитадель истины пала перед эмоциями словно ордой варваров. Наиболее горячие защитники научного рационализма твердят, что враждебные силы в лице лгунов, демагогов, троллей кремлевских и просто неучей совсем распоясались и снова должны быть беспощадно искоренены из политики. Подобная реакция не учитывает дальнейшее историческое развитие, не в меньшей степени определяющее современный мир, которому и посвящена вторая часть изысканий данной книги.

Желание направлять эмоции и телесные инстинкты в политических целях тоже далеко не ново и имеет свои центры элитарного контроля. Но есть существенное отличие: оно ведомо скорее враждой, нежели желанием мира. На пике эпохи Просвещения, когда разум, казалось бы, окончательно восторжествовал, Французская революция продемонстрировала великую силу общественного мнения. Возможность повести за собой большие массы простого народа предстала откровением, что вскоре оказалось поставлено на службу амбициям Наполеона.

Современные военные противостояния распространяют миазмы эмоций, подробностей, дезинформации, обмана и секретности. Они мобилизуют инфраструктуру, гражданское население, промышленность и службы разведки новыми способами. Рост значимости военно-воздушных сил привел к тому, что проблемы гражданской морали и быстрого принятия решений получили намного большее значение, дав ход развитию новых техник управления общественным мнением и распознания возможных угроз. Именно паранойя привела к изобретению электронных вычислительных машин, а потом и сети Интернет. Война наделяет чувства стратегической значимостью в обоих смыслах этого слова: возбуждению подлежат лишь нужные эмоции, а движения и планы противника скорейшему осознанию. Информация начинает цениться за скорость в той же степени, как и за публичное доверие к ней. Все это выливается в совершенно новый подход к определению истины, часто прямо противоречащий прежним, научным идеалам здравого смысла и экспертизы.

Начиная со второй половины XIX столетия националисты пытались повести население за собой посредством обращения к памяти прежних войн и энтузиазму в отношении войн будущих. Однако недавно стало происходить нечто, что потихоньку вводило дух военного противостояния в гражданскую жизнь, делая нас все более воинственными. Фокусировка на сиюминутных знаниях, раньше характерная для войн, теперь стала частью мира бизнеса, в частности в Кремниевой долине. Скорость познания и принятия решений становится ключевым фактором, оттесняя в сторону консенсус. Чем доверять экспертам, полагаясь на их нейтралитет, мы все больше обращаемся к сервисам быстрым, но с сомнительной репутацией. К примеру, проведенный в 2017 году опрос показал, что все большее число людей доверяет в большей степени поисковым системам, чем живым редакторам новостей[4].

Обещание, которое впервые дала нам идея экспертного знания в XVII веке, предполагало дать такую интерпретацию реальности, с которой могли бы согласиться все. Перспектива цифровых вычислений, напротив, выражается в стремлении к максимальной чувствительности в отношении меняющегося окружения. Во главу угла встает своевременность. Эксперты дают факты; Google, Twitter и Facebook создают тренды. По мере того как объективное восприятие мира теряет вес, на его место приходит интуиция, к чему сейчас все и идет. Подобное «нервозное состояние» предполагает большую степень чувствительности и эмоциональной стимуляции, но по той же причине оно склонно вносить нарушения в мирное сосуществование. В некоторых обстоятельствах конфликты и волнения могут возникнуть на пустом месте. Тем временем самый важный вопрос заключается в том, кто стремится вызывать конкретные чувства и зачем.

Наибольшую опасность такой ситуации сформулировал Гоббс еще в XVII столетии. Если люди не ощущают безопасности, не важно, насколько они объективно защищены; так или иначе, они начнут брать инициативу в свои руки. Рассказывать населению, что опасности нет, малополезно, если оно ощущает себя в опасности. По этой причине мы должны воспринимать чувства людей столь же серьезно, как прочие факторы политической обстановки, а не отбрасывать как нечто иррациональное. Миры индивида и коллектива ныне захвачены чувствами. Нам не нужно переходить на язык «войны культур» или обращаться к воинственной риторике, чтобы понять, что политика все больше подается и воспринимается в квазивоенном ключе. Наша политическая задача заключена в том, чтобы проложить себе путь к менее параноидальным средствам коммуникации между собой.

Хотя популизм одновременно представляет собой и угрозу, есть у него и возможности. Какие? Согласно анализу, который мы проделаем в данной книге, многие из тех сил, что сегодня меняют облик демократий, берут начало в аспектах человеческого бытия, залегающих глубоко внутри наших душ и тел: физическая боль, страх перед будущим, осознание своей смертности, потребность в заботе и защите. Все это может звучать слегка мрачно, даже жутковато, но они же и объединяют нас. По мере того как все сложнее становится отыскать общепринятый консенсус через факты и мнения экспертов, нам следует глубже постигнуть себя физически и эмоционально, чтобы таким путем разыскать нечто общее. Если же люди, посвятившие себя поискам мира, не готовы взяться за подобные раскопки, то те, кто желает войны, будут рады сделать это вместо них.

Сила чувств привносит в демократические страны изменения, которые нельзя игнорировать или обратить вспять. Такова теперь жизнь. Мы не можем откатить историю назад, равно как и переписать ее; нынешняя историческая эпоха требует необычного подхода и заботы. Чем ругать влияние чувств на современное общество, нам следует научиться прислушиваться к ним, учиться у них. Чем оплакивать падение политических бастионов под натиском эмоций, нам следует ценить способность демократии дать отдушину для страха, боли и паники, которые в ином случае могли бы пойти в более деструктивном направлении. Чтобы достойно прожить новую эпоху и обнаружить за ее пределами что-то более стабильное, нам необходимо в первую очередь понять ее.

Загрузка...