Нервы

IV.

-- Ну, скажите сами, Ксения Михайловна, разве это жизнь? Вы поглядите кругом, поглядите на воду, на берега, на деревья, на небо... Везде какой-то сон, тупое спокойствие, лень...

Лодка медленно подвигалась вперед, чуть слышно и плавно -- навстречу луне, меланхолически улыбавшейся на ясном небе. Деревья казались черными, не шевелились: ветра совсем не было. Окна домов красными четырехугольниками вырезывались среди листвы. Пейзаж был написан двумя или тремя красками, не более. Отражение луны в воде почти не колебалось. Черные тени... вдали силуэт моста... Кругом ни звука...

-- Вы видите, все спит, -- повторил Барсов, -- и днем спало, и так до конца веков будет спать.

-- Чего же вы, наконец, хотите, Владимир Иванович, бури, вакханалий, плясок?

-- Не вакханалий и не плясок. Я жизни хочу, Ксения Михайловна, такой жизни, чтобы все спешило, горело нетерпением, стремилось вперед с энтузиазмом, а не с развальцем и через пень-колоду, как мы живем. Если бы вы знали, чего мы можем достигнуть; только бы нам встряхнуться! Поймите: мы ползем черепашьим шагом. Работают только в столицах и в некоторых больших городах. Провинция спит.

-- Нет, вы клевещете на свою родину, Владимир Иванович, теперь только и говорят о том, как мы быстро идем вперед.

-- Кто говорит? Кто? Скажите на милость. Да мы в десять раз скорее шли бы, кабы не лень, порочная, проклятая лень... В ней наша погибель!

Он оборвал речь. Они оба замолчали надолго. Барсов сидел как на горячих угольях. После того, что он наговорил в этот день, ему было не по себе, почти стыдно. "И чего я подпрыгиваю, -- злобно думал он, -- чего я рвусь, как голодная собака на цепи. Утром слова путного не сказал, тут опять... Когда это кончится?.. Нет, я положительно сумасшедший!"

-- Ксения Михайловна! Запретите мне раз навсегда говорить чушь! -- внезапно раздражившись, вскрикнул он и направил лодку на берег.

Девушка опустила весла, но лодка по инерции мягко врезалась в песок.

-- Что с вами?.. -- испуганно спросила она.

Лодка стояла в тени, недалеко от моста. Под мостом было темно и мрачно, и воды не было видно. А по ту сторону она сверкала белизной, переливалась, как расплавленное серебро. Было слегка сыро и сильно пахло тополем.

-- Что с вами? -- повторила Ксения Михайловна.

Барсов неровными шагами перешел через несколько скамеек, покачнулся и сел рядом.

-- Господи! -- взволнованно сказал он. -- Разве вы не видите, как я кривляюсь, как я неестествен! Ну, что я вам говорю сегодня целый день? Мне просто стыдно. Куда девались наши славные разговоры, простые, последовательные? Неужели я вам не кажусь сумасшедшим? Я устал, -- произнес он упавшим голосом, -- экзамены меня подкузьмили. Я рисуюсь перед вами и самим собою. Когда я шел от вас, я приказал себе бросить эти глупые мысли. Ну, живут люди и живут себе. Все так и надо. И я живу как все. Чего я бросаюсь?

Он уже смеялся, успокоенный, что сознался перед Ксенией Михайловной в своей болезни, что теперь уже не посмеет вернуться к "проклятым вопросам" и будет говорить просто.

Девушка дотронулась до его руки и сказала с кокетливой улыбкой:

-- Вы странный: я вас не узнаю... Разве теперь об этом нужно думать?

-- О чем же?

-- О поэзии, о красоте, о чем угодно, наконец, только не об уголовном праве.

-- Вы смеетесь надо мной -- спасибо, так меня, хорошенько!

Ксения Михайловна пересела на весла, и лодка поплыла обратно. Луна была позади Барсова. Блестящая полоса исчезла. Красные четырехугольники казались ярче. Отражения фонарей дробились в воде. Ксения Михайловна говорила:

-- Вы нервный, -- она растянула это слово, -- приходите к нам почаще, я вас отучу, мы будем беседовать, как раньше...

-- Да, раньше, бывало... -- задумчиво сказал Барсов.

-- Ну, вот и теперь.

-- Эх, Ксения Михайловна, трудно вернуть прошедшее. Когда-то я был не такой. Вы, надеюсь, помните того мечтательного юношу, немного помешанного на красоте и поэзии? Ведь он вам надоедал? Признавайтесь.

-- Нет, зачем же? Добрые друзья не надоедают. Вот что, Владимир Иванович, в самом деле бросимте наши скучные темы, расскажите-ка лучше о своей жизни, да побольше и поподробней.

-- С начала или с конца? -- с улыбкой спросил он.

-- Как хотите.

Она сильно гребнула веслами раза два, потом опустила руки. Ее лицо было освещено луной. Газовая косынка слегка прикрывала одну щеку и серебрилась. И Барсову вдруг захотелось говорить спокойно, ровно и непременно много, так, чтобы речь лилась без остановок, чтобы ум почти не следил за течением фраз, не напрягался.

Он начал говорить о жизни в Петербурге, об университете. Ксения Михайловна слушала внимательно, старалась грести неслышно, а он смотрел ей в лицо и говорил все более и более мечтательно и мягко. Звук его голоса, отражаясь от водной поверхности, принимал музыкальный оттенок. Барсов незаметно перешел с университета на гимназические времена. Он вел постепенную летопись воспоминаний от последней зимы до детского возраста. Он говорил о чистом и безмятежном спокойствии отроческой души, о теплой вере и сладких мечтах, о свежих чувствах, и ему казалось, что он и сам становится мальчиком. Глаза Ксении Михайловны блестели. Барсову хотелось говорить, говорить, только бы она слушала его без конца. В его сердце вместе с воспоминаниями вливалось какое-то особенное чувство. Это чувство как будто ласкало его. Он смотрел ей в глаза и вспоминал, как он любил ее; так же, как и сейчас, ездил с ней на лодке, дрожал от волнения, изнемогал от любви. И ему казалось, что вместе с Ксенией Михайловной ему внимают и лунный свет, и мрачные, сонные деревья, и легкие постройки, задернутые зеленой дымкой. Ему стало хорошо, и голос его звенел...