Несколько бесполезных соображений

Попутчик

Пока гаагский поезд стоял на Центральном вокзале, я занимал купе один. Но перед самым отправлением появился попутчик. Типичный голландец — здоровенный, неуклюжий, основательно укутанный, на вид лет шестидесяти.

— Добрый день, — сказал я.

Не отвечая, он с видимым отвращением начал стаскивать с себя перчатки, шляпу, шарф, пальто. Да, попутчик явно не из приятных. Шляпу он забросил в багажную сетку, пальто повесил на крючок возле окна. Затем плюхнулся на сиденье напротив меня. При этом он ухитрился подмять под себя полы пальто, вешалка оборвалась, и пальто упало ему на голову.

Я засмеялся.

В поездах частенько видишь подобные казусы, и мышцы моего лица совершенно не способны противиться соблазну — я не могу удержаться от смеха. Попутчик сидел как изваяние, с плотно сомкнутыми губами, стремясь испепелить меня пронзительным взглядом черных глаз.

— Неужели вам так смешно? — спросил он.

Воротник пальто все еще нависал над его свирепым лицом, точно капюшон монаха.

— Прошу прощения, — извинился я.

Попутчик медленно встал и произнес, укладывая пальто в багажную сетку:

— Забавно, не правда ли? Вешалка оборвалась, и вы, взрослый человек, над этим смеетесь.

— Ничего не могу с собой поделать. В таких случаях меня всегда смех разбирает, — сказал я.

Он снова сел, сложил руки на коленях и заметил:

— Странная особенность.

На этот раз я молча кивнул.

Отвернувшись к окну, чтобы окончательно исчерпать инцидент, я чувствовал, что он по-прежнему не сводит с меня колючего взгляда.

В купе вошел официант с подносом, и попутчик взял чашку кофе. От напряженного глядения в окно у меня устала шея, и я снова повернулся к попутчику. Взгляд его был направлен уже не на меня, а на чашку, поставленную на откидной столик. Бросив в чашку сахар, он понес ее ко рту.

Но поезд штука коварная.

То он в течение долгого времени плавно катится по рельсам, то ни с того ни с сего начинает вибрировать, трястись и качаться из стороны в сторону.

Почему так происходит, я не знаю.

Наш поезд вдруг тоже судорожно затрясся, как раз когда попутчик поднес чашку ко рту, и на его галстук и жилет выплеснулась солидная порция кофе.

Я опять засмеялся. Как можно тише.

И снова попутчик некоторое время сидел как изваяние, с рорестно сомкнутыми губами, устремив на меня полный презрения взгляд.

— Вам и это забавно? — спросил он наконец.

— Прошу прощения, — сказал я.

Он достал носовой платок и, продолжая свирепо глядеть на меня, стал тереть им свой запачканный живот.

— Кто-то запачкал одежду, ах, как весело, — добавил он.

Я вновь отвернулся и до самого Лейдена смотрел в окно. Там попутчику, видимо, нужно было выходить, потому что он вновь надел шарф, пальто и шляпу. Уже почти у двери он ядовито завершил наш диалог:

— Я выхожу. Может быть, вам и это покажется смешным?

Так как говорил он на ходу, глядя не вперед, а на меня, то сильно стукнулся головой о дверь и, вскрикнув от боли, исчез из виду.

Я и в самом деле опять засмеялся. Прошу прощения. Ничего не могу с собой поделать.

Письмо подруге

Дорогие Элли и Фриц!

Наша сладкая жизнь кончилась, и мы опять дома. Ах, как быстро он пролетел, трехнедельный отпуск. Но на юге было просто здорово. Мы отлично провели время. Жаль вот только, что желудок у Хенка плохо переносит растительное масло, на котором там готовят. Первую неделю Хенка все время тошнило, но потом, к счастью, стало получше. Он понемножку привык к этому маслу. Надеемся, что и вы хорошо отдохнули в нашем доме эти три недели. Погода в Нидерландах была, как мы слышали, вполне сносной, так что дети могли вдоволь порезвиться в нашем саду. (Гномика Хенк склеит заново.) А у нас там три дня лил дождь. Сами знаете, какие в южных странах бывают ливни. Хорошо, что я взяла с собой «Не горячись».[45] Было во что поиграть. К сожалению, Хенк не умеет проигрывать. Как проиграет, так дуется и твердит: «Неужели стоило ехать в такую даль и тратить столько денег, чтобы сидеть тут и играть в эту дурацкую игру?» Как будто я виновата, что идет дождь. Да, в этих вещах он сущий ребенок. Кстати, насчет езды «в такую даль»: когда мы вернулись, то немного расстроились, потому что вы не убрали постели. Честное слово, Элли, мы охотно пустили вас к себе в дом, но надеялись, что, когда вернемся, там будет полный порядок. А грязная посуда! На следующий день я три часа мыла ее вместе с Хенком. Хорошо, что у него оставался еще день от отпуска.

Жить в гостинице на юге потому и приятно, что за тебя все делают. Это очень удобно. Даже пальцем шевелить не нужно. Мне, правда, пришлось как следует убраться в номере, потому что Хенку стало плохо от местного вина. Я пила его с удовольствием и чувствовала себя отлично. Хенк же после этого три дня провалялся в постели с температурой 38,4. А туалет был очень далеко от номера. Приходил врач, но мы не смогли его понять. Он прописал Хенку таблетки, но у Хенка от них стало звенеть в ушах, и он бросил их принимать.

Из нашего номера был прекрасный вид на море. А вечером мы слушали веселую музыку, потому что внизу стоял музыкальный автомат. К сожалению, молодежь заводила все время одну и ту же пластинку. По-моему, «Битлз». Ты знаешь, неплохо, но после двадцати раз ее можно выучить наизусть.

Да, по поводу музыки: что случилось с проигрывателем? Может быть, его трогали дети? Я же говорила, Элли: «Не подпускай их ни к проигрывателю, ни к телевизору, ни к золотым рыбкам». Дети у вас прелестные, но чересчур шаловливые, ты и сама знаешь. Про телевизор я молчу. Он работает превосходно. И что одна рыбка подохла, нестрашно. Хенк говорит, ей так и так недолго оставалось жить. Но почему остановились часы? С тех пор как я получила их от матери, они ни разу не ломались. Может, вы перекрутили пружину?

На пляже было восхитительно, только полно народу, прямо ступить некуда. Особенно много немцев. Они любят ездить. Но в солнечные дни мы наслаждались вовсю. По крайней мере я. Хенк плохо загорает и очень неосторожен. Я предостерегала его, но он уже на второй день спалил плечи. После этого он ложился в тени с интересной книгой.

Скажи, вы забрали Макса Дендермонде[46] с собой? Я как раз начала его перед отъездом, а теперь нигде не могу найти. Когда кончите, пришли.

Вот и весь листок исписан, дорогие мои. Шлем вам сердечный привет.

Если на будущий год захотите снова провести отпуск в нашем доме, напишите. До свидания!

У нас в Амстердаме

Я хотел бы жить не в Амстердаме,

Я тогда проводил бы там отпуск.

К. Схипперс[47]

Двое долго беседовали у буфетной стойки. Беседа их была оживленной, обильно политой пивом и сопровождалась частыми взрывами смеха, а также похлопыванием по плечам и спинам в знак взаимной симпатии. В Нидерландах мужчины обычно обнимают друг друга у всех на виду только в баре после первой стопки, да еще на футбольном поле после гола, забитого в ворота соперников.

Когда часы пробили шесть, один из собеседников сказал:

— Мне пора, не то будет худо.

— Пит, дружище, погоди! — воскликнул второй, сияя от полноты чувств.

Однако Пит настоял на своем и после нескольких крепких рукопожатий и размашистых ударов по плечам направился к выходу. Как только дверь за ним закрылась, оставшийся обратился к низенькому старику, стоявшему рядом:

— Пит — колоссальный мужик!

При этом он поднял кверху большой палец. Старик пробормотал что-то невразумительное.

— Скажешь, нет? — грозно продолжал приятель Пита.

— Я сказал «да», — поспешно ответил старик.

— То-то. — Друг Пита легким жестом заказал стопку можжевеловой. — Кто обидит Пита, обидит меня. Пусть все знают. Пит — мой лучший друг, и кто вякнет против него, тот у меня полы башкой подметет. Пит тоже бы заступился за меня, как я сейчас за него. Понял?

Стопку он выпил залпом, и в его прежде сиявших глазах мелькнула угроза.

— А я разве что говорю? — боязливо промямлил старик.

Взяв еще стопку можжевеловой, друг Пита заговорил снова:

— Да, ты ничего не сказал. А что подумал? Я и сам знаю, что Пит — лопух в бильярде, приходится давать ему фору, чтоб не проигрывал слишком позорно. Я знаю, а другие пусть помалкивают, не то я ими займусь. Понял?

Старик молчал.

После основательного глотка монолог возобновился:

— Уж этот Пит! С ним не соскучишься! Говорит, ему надо домой, а то будет худо. Думаешь, правда? Как бы не так. Чтоб он боялся своей бабы! Попробуй она вякнуть, он из нее котлету сделает. Ладно, мое дело — сторона. Я лично женщин не трогаю. Хотя все семьи разные. Нет, он сбежал не из-за жены. Он сбежал потому, что сперва за все платил я, а потом пришла его очередь. А платить-то он не любитель. Можешь биться об заклад, что Пит, уже без меня, сидит в другом кабаке. Такой он человек…

Старик пробормотал что-то вроде «жмот». Друг Пита предостерегающе поднял ручищу.

— Слушай, друга надо принимать со всеми недостатками. У тебя их, что ли, нет? Или у меня? У всех они есть. Я тоже не ангел. Могу признаться. Вот только в смысле денег я всегда честен. А вот Пит… Конечно, говорят, будто он нагрел Голубого Ринуса на двенадцать тысчонок. Только это вранье. Наглое вранье. Понял?

— Я этого и не говорил, — сказал старикашка.

— Разумеется, но слухи-то ползут. Хотя все вранье. Не было двенадцати тысяч. Было только четыре. И Ринус сам виноват. Зачем одалживал Питу деньги? Ведь брать Пит горазд. Деньги берет, вино, все на свете. Удержу не знает. Только вот словечко «отдавать» школьный учитель не сумел вбить ему в голову. Я не говорю, что Пит нечист на руку. Кто такое скажет, может и схлопотать. Но я бы не оставил его наедине с моим бумажником. Ладно, я об этом знаю. И все знают. Недавно он отсидел за кражу шесть месяцев, но мне это без разницы. Пит для меня все равно останется Питом, а кто за его спиной, когда он защитить себя не может, скажет о нем плохое, будет иметь дело со мной.

Осушив стопку, он мрачно подытожил:

— Пит — колоссальный мужик.

Несколько бесполезных соображений

Сегодня утром я снова увидел такую пачку сигарет.

Знаете, ту, запечатанную в целлофан с красной ленточкой; за ленточку нужно дернуть, чтобы пачка раскрылась.

Очень удобно.

Но мне-то известно, что красная ленточка часто не помогает, и тогда, чтобы добраться до сигарет, нужна стамеска.

Вероятно, это один из деликатных способов отучать от курения.

Тем самым я просто хочу сказать, что не всякое усовершенствование меня устраивает.

Вскоре после войны я видел в витрине магазина дамскую сумочку. Рядом красовалась гордая надпись: «Пластик!»

Несколько лет спустя в той же витрине лежала другая дамская сумочка с надписью: «Это не пластик!» Вот вам пример прогресса на уровне ореховой скорлупы, а заодно и ядро моих соображений.

С крупными изобретениями последних лет бороться бесполезно. Слишком они крупны. Но не стоит ли объявить войну мелким?

Я готов составить длинный список ненужных усовершенствований, которых раньше не было и которые я бы с удовольствием перечеркнул, так как они особенно раздражают.

Возьмем, например, прозрачную клейкую ленту. Потребителю приходится отмотать почти четверть ролика, чтобы найти место, где начинается клей. Пока он будет проделывать данную операцию, лента наверняка прилипнет к его пальцам. Я с тоской вспоминаю обычную бечевку каждый раз, когда сражаюсь с роликом или пытаюсь вскрыть бандероль, присланную человеком, который щедрой рукой тратит этот необычайно цепкий материал. Добраться до содержания бандероли можно, лишь напрягая все свои силы.

В список новинок, от каких, на мой взгляд, лучше отказаться, входят и забавные салфеточки, которые часто кладут теперь в ресторанах возле вашей тарелки.

Размером они с дамский носовой платок, то есть чересчур малы и одежду от пятен не защищают. Можете положить их на колени. Однако в девяти случаях из десяти они незаметно соскользнут на пол. Поэтому я за возвращение к большим, настоящим салфеткам, которые повязывались на шею.

Очень действует на нервы, по-моему, и такое новшество, как бильярдные таймеры, так полюбившиеся владельцам кафе.

Они тоже очень удобны.

В верхней их части лежат три бильярдных шара. Опустив в щель десять центов, можно снять шары и играть им пятнадцать минут. По истечении этого времени тайме подает сигнал тревоги, в сравнении с которым самы: истошный звон будильника кажется песней жаворонка. Прекратить этот адский, вызывающий мурашки звук можно, лишь положив шары на место или опустив в щель еще десяг центов. А так как любители бильярда зачастую не могут сразу договориться, кому бросить монету, таймер непре рывно сигналит, пока партнеры спорят между собой.

Нет, не нравится мне бильярдный таймер.

А что вы думаете по поводу «молнии»?

Тоже удобная штучка, а?

Однако иной раз на полпути ее вдруг так «заедает», что даже чемпион мира по дзюдо не сумеет сдвинуть замок с места. Случается такое, правда, не часто. Примерно раз в восемь месяцев. Но уж зато случается в самый неподходящий момент, и тогда я думаю: до чего же удобны были пуговицы.

В полдень я отнес на почту спешное письмо. Полагаю, что опытный психолог, внимательно наблюдал за моим поведением в отделениях связи, сумел бы написать прелюбопытную статью о недостатках моего характера.

Количество рассылаемых мною спешных писем ясно показывает мою неспособность организовать жизнь так, чтобы не откладывать всех дел на последний момент. Ценным материалом для статьи является также привычка отсылать рукописи в газету из-за города, наклеивая на конверт куда больше марок, чем нужно. Иногда я переплачиваю ни много ни мало двадцать центов, надеясь таким способом поднять настроение у почтовых работников и тем обеспечить своевременную доставку корреспонденции. А причиной всему, по-видимому, панический страх.

Времени для подобных размышлений у меня было достаточно, ибо я стоял в очереди.

И был уже почти у цели.

До меня оставался лишь один человек, но в руках он держал одиннадцать спешных писем. Тяжелый случай.

Пока почтовый работник взвешивал и штемпелевал письма, мне пришла в голову новая мысль, а это случается со мной настолько редко, что я должен как можно скорее поделиться ею с вами.

Почему, спрашивается, главы государств ничтоже сумнящееся помещают свои портреты на почтовых марках собственных стран? Ведь что с такими портретами происходит? Уже в том, что любой подданный, даже самый последний мерзавец, предварительно плюет на оборотную сторону этих портретов, я не вижу должного почтения. А наблюдая, как почтовый работник изо всех сил лупит штемпелем по каждому из одиннадцати портретов, я, по сути, являюсь очевидцем действия, граничащего с оскорблением королевского величества.

— Ах, все зависит от того, с какой стороны посмотреть, — произнес кто-то возле меня.

Фраза так точно совпала с ходом моей мысли, что я, ошеломленный, оглянулся. Однако говоривший обращался к своему приятелю, который в ответ пробурчал:

— Брось, Кеес. Денег у него куры не клюют, но жадюга — ни гроша у него не вырвешь.

Очередь дошла до меня. Штемпель ударил по моему конверту.

Никак я к этому не привыкну.

Розовые розы

Весь вечер старик с букетом роз прохаживался возле Центрального вокзала. И лишь после полуночи, потеряв всякую надежду, поехал домой на последнем трамвае.

Опять не пришла. Как и прежде не приходила.

Зачем же она каждый раз обещала прийти? Неужели он чего-то не понял? Ведь вчера он ясно видел по телевизору вечерний вокзал. Значит, она должна быть здесь. Или ее поезд пришел еще раньше? Тогда, наверное, она ждет дома, уютно сидя за чашкой чая.

Улыбаясь, старик направился к выходу: трамвай подъезжал к его остановке.

— Вы забыли цветы, — окликнула его какая-то девушка.

Цветы остались на сиденье, он вернулся за ними.

— Спасибо, — сказал он. — Хорошо, что вы меня окликнули. А то бы я пришел домой с пустыми руками. Розовые розы. Это для жены. Она очень любит розовый цвет.

— О-о, — произнесла девушка.

Сняв перед девушкой шляпу, он вышел из трамвая в прекрасном настроении, уверенный, что дома его ждут. Конечно, она пожурит его, ведь он такой недотепа, вновь не сумел понять ее.

— Вдобавок я чуть не забыл твои розы в трамвае, — сказал он вслух.

Ох и посмеется она над этим.

Когда, завернув за угол, он увидел свой дом, надежда исчезла. Окно не светилось.

Он вдруг почувствовал смертельную усталость, поднялся по лестнице и, войдя в квартиру, плюхнулся на стул у камина. Искать ее уже не было сил.

Он только крикнул несколько раз: «Анна!» Но ответа не получил.

Старик прикрыл веки, и вот он уже вновь прохаживается у вокзала — совсем молодой. И вместо пасмурного вечера солнечный полдень. Долго ждать ее не пришлось.

— А где же цветы? — спросила она разочарованно.

— Розовых роз я не нашел, — ответил он. — Давай поищем их вместе.

— Нет, тогда это уже не будет знаком твоего внимания.

Проснувшись, он с трудом встал со стула и поплелся в спальню.

Розы остались лежать на полу у камина.

Утром он выкинул их в помойное ведро. За ночь цветы увяли.

Вечером он внимательно смотрел все программы по телевизору, однако известий от нее не было. И следующим вечером — тоже. Зато на третий вечер передавали телеспектакль, и он услышал ее слова: «Завтра днем, в парке».

Правда, на экране она играла юную маркизу, но он лишь улыбнулся, легко узнав ее в новой роли.

Конечно, на скамейке в парке Вондела, где последние годы, с тех пор как он вышел на пенсию, они любили посидеть на солнышке.

«Только бы погода завтра не испортилась», — подумал старик, ложась в постель, и заснул в радужном настроении.

На другой день, ровно в двенадцать, он вошел в цветочный магазин на своей улице.

— Двадцать самых красивых роз, — обратился он к седой продавщице, — как всегда, розовых. Жене такие нравятся больше всего.

С радостным нетерпением он следил, как продавщица заворачивает цветы, потом положил на прилавок деньги. А в дверях обернулся и добавил:

— В полдень она придет в парк Вондела.

— Я очень рада, — произнесла седая продавщица, с грустью глядя ему вслед.

В лесу

Мы сидели на грубо сколоченной скамье, в незапамятны времена поставленной на пересечении трех лесных тропинок и, как ни странно, уцелевшей до сих пор. Тут мы обычно делаем первый привал, совершая дневные прогулки по лесу. Пока мы наслаждались абсолютной, целительной тишиной, к нам подошла супружеская пара примерно наших лет. Они были явно рады встретить себе подобных, ибо, заметив нас, ускорили шаги и подошли к скамье.

— Простите, мы так выйдем на дорогу к мостику? — спросил мужчина.

— Нет, — ответил я. — Вы идете не в ту сторону.

— Вот видишь, — воскликнула его жена, — я так знала.

Он жестом дирижера заставил ее замолчать и попросил объяснить, как надо идти:

— Ведь, понимаете, там осталась наша машина.

Я сказал:

— Найти мостик довольно просто. Сверните вон на ту тропинку и идите по ней до дерева, которое разбито молнией. Затем поверните налево и идите до густых зарослей черники. Потом сверните направо и идите, пока не увидите три сросшихся дерева. Свернув там налево, вы выйдете к мостику.

Закончив, я глянул на лица супружеской пары и тотчас же вспомнил, как трудно было бы нам с женой запомнить подобные объяснения пять лет назад, когда мы еще частенько умудрялись заблудиться в этом лесу. Я повторил все сначала, после чего мужчина заметил:

— По крайней мере идти надо в эту сторону. Спасибо.

Мы проводили их взглядом, испытывая немалые сомнения.

Через некоторое время мы пошли дальше по узенькой тропинке, которую открыли для себя только в прошлом году. Минут через сорок пять тропинка привела нас к холму, где тоже стояла грубая скамья. Едва мы присели отдохнуть, как услышали возбужденные голоса и вскоре увидели ту же самую пару, уже явно напуганную.

— Это опять вы? — удивленно спросил мужчина.

— Да, — ответил я.

— Мы окончательно заблудились, — сказала его жена, — и я просто вне себя.

— Должно быть, вы плохо запомнили мои объяснения и свернули где-то не там, — заметил я. — В другую сторону пошли. Ну да это легко поправить. Значит, так: идите прямо, до низины, где растут одни буки. За буковой рощей вы увидите налево узенькую тропинку, она выведет вас к прогалине. Не доходя до прогалины, вы должны свернуть направо — и тогда по тропинке, которая, петляя, спускается вниз, придете в нужное вам место.

Пока я говорил, мужчина стоял с закрытыми глазами, чтобы не отвлекаться. Когда я замолчал, он открыл их снова и поблагодарил.

Его жена хотела что-то сказать, но он прошипел «тссс!», опасаясь запамятовать хоть одно мое слово, и решительно ступил на указанную тропинку.

Немного погодя мы последовали за ними.

Довольно долго мы шагали среди высоких папоротников и дошли наконец до третьей скамьи, на которой обычно выкуривали первую за день сигарету.

Только мы успели закурить, как моя жена воскликнула:

— Опять они!

В самом деле, из папоротников вынырнула знакомая пара, потная и сердитая. Увидев нас, оба еще больше помрачнели. Конечно, жутковато в огромном густом лесу встречать на каждой скамье одних и тех же людей. На сей раз о том, как пройти к мостику, они спрашивать не стали, а, дружно повернув направо, чуть не бегом вновь скрылись в зарослях папоротника.

— Туда-то им и надо идти, — сказала моя жена.

Отец

В деревне, где мы иногда отдыхаем, на боковой улочке расположена маленькая парикмахерская, в которой я стригусь, поскольку там не бывает очередей и не приходится подолгу ждать мастера.

Раньше там работал высокий, худой человек, ставший сутулым от необходимости каждый раз наклоняться над клиентом. Но вот уже несколько лет ему помогает сын и наследник, веселый, ловкий парень с черными вьющимися волосами. Дипломы сына красуются на стене.

У отца таких дипломов нет.

Он унаследовал парикмахерскую от своего родителя еще в те времена, когда никаких бумажек не требовалось. Просто в один прекрасный день надо было сказать: «Я парикмахер» — и все, ты им становился.

Он так и сказал, но не стал парикмахером. И никогда не станет.

В этом деле нужен талант, а у него таланта не было, ни на грош. Поэтому даже многолетний опыт не научил его стричь как следует, не оставляя на голове торчащих клочков, постепенно исчезавших естественным путем лишь через недельку-другую.

Гручо Маркс[48] в воспоминаниях пишет о своем отце, который вырос в бедном квартале и получил там прозвище Сэм Кое-Как, потому что он был никудышным портным и долгие годы люди, щеголявшие в его творениях, все как один смахивали на горбатых инвалидов.

Старик парикмахер сходным образом уродовал прически односельчан.

Они знали, что стричь он не умеет и никогда не научится, но терпели, ибо конкурентов у него не было. Кроме того, они любили слушать скромные комментарии к событиям дня, какими он сопровождал плохую стрижку и мучительное для клиента бритье, каждый раз распрямляя при этом сутулую спину и стараясь поймать в зеркале взгляд клиента.

Шли годы, покрывая серебром волосы клиентов, которые он сметал в кучку, изуродовав очередную голову.

Тем временем подрос и сынишка Вим, стал мастером Виллемом; окончив в соседнем городке школу парикмахеров, он получил диплом, занял почетное второе место на профессиональном конкурсе и умел причесать по последней моде даже молодых деревенских пижонов.

Пишу об этом потому, что и маленькая парикмахерская пережила события, известные с древнейших времен и много раз отраженные в мировой литературе.

Развивались они медленно, но неотвратимо. Поначалу, если кресло сына было занято, следующий клиент покорно садился в кресло отца. Потом люди все чаще стали говорить:

— Мне ведь не к спеху. Я лучше подожду твоего сына.

— Ну что ж.

Старику, конечно, нелегко было примириться со своим новым положением, но он понимал, что рано или поздно окончательно выйдет из игры. И замкнулся в себе.

Когда я недавно зашел в парикмахерскую, он в полном одиночестве подметал пол и, заметив меня, сказал:

— Виллем в задней комнате. Я его сейчас позову.

Пока его сын подравнивал мне волосы, вошел один из деревенских и сел, ожидая своей очереди. Отец пробормотал что-то о погоде, а потом нерешительно спросил, без всякой надежды:

— Может быть, я?

— Нет-нет, я лучше подожду…

Отец кивнул. В зеркале я увидел, как он подошел к окну и затуманенным взором поглядел на родную улицу, на которой в детстве так весело играл.