Несколько месяцев — целая жизнь

Дорогие ребята! Эта книга познакомит вас с творчеством известной современной польской писательницы Эвы Новацкой, автора многих книг для детей. Главный герой повести мальчик Петрек за небольшой срок испытал и пережил очень многое, многое понял. Узнал цену подлинной доброте и злу, на собственном опыте понял, что означает стяжательство и мещанство. За эту повесть писательница награждена Международной премией имени А. М. Горького, учрежденной польской секцией Международной ассоциации детской и юношеской книги. Мы надеемся, что книга эта вызовет у вас интерес и натолкнет на какие-то раздумья.

— Не огорчай дедушку. — Отец предостерегающе поднял палец. — Если что-нибудь узнаю, шкуру спущу. — И, обращаясь к дедушке, добавил: — Он обещает слушаться.

Во время ритуала передачи Петрека в дедовы руки мальчику полагалось стоять молча, низко опустив голову.

Мама выбирала из груды бледно-розовых черешен самые крупные, румяные и, прежде чем поднести ко рту, вертела в пальцах.

— На рынке таких не найдешь, — похваливала она. — У папочки действительно восхитительная черешня, прямо хоть на выставку. И такая сочная! Прелесть.

— Прелесть, — вторил ей отец и снова принимался за свои нотации: — Учти, если набедокуришь, дедушка мне все расскажет. Я же, как ты, надеюсь, знаешь, шутить не люблю.

Отец мог и не говорить этого. Он повторял одно и то же каждый год, когда привозил Петруся на каникулы к дедушке. Тогда на столе появлялась миска с отборной черешней, лохматый Муцек робко помахивал хвостом у забора в надежде, что старая дружба не забывается, дедушка помалкивал, а мама похваливала черешню. Известно было так же, что она получит полное лукошко крупной клубники, а у калитки скажет:

— Извиняемся за беспокойство, папочка. Вы же понимаете, что мальчика нельзя отправить второй раз в лагерь.

Но прежде чем наступит минута прощания у калитки, когда мама извиняется за беспокойство и берет лукошко с клубникой, должен еще состояться, длинный диалог между мамой и отцом.

— Такая туристическая поездка на автобусе — исключительный случай. — Отец постучал по столу, как бы подчеркивая совершенную исключительность этого случая. — И цена прямо-таки смехотворная, профсоюз доплачивает. Я думал, что нас обойдут, но как-то уладилось, Кароляк поддержал.

— А у нас на работе ничего не устраивают, — дополняет мама, уплетая черешни. — Только раз была экскурсия на ярмарку, в Лейпциг. Прямо с поезда на выставку, как на пожар, люди ног под собой не чуяли от усталости, побегали, поглядели и назад. Спасибо за такую поездку. Это не для меня.

— Организация, тьфу-тьфу не сглазить, четкая. Гостиницу заказывают, обеды вовремя, всё как часы. Погоди, когда это было… Кажется, три года назад, в Венгрии. У нас еще тогда автобус сломался…

— Два года назад.

— Два года, — поправляется отец. — Запоздали на пару часов — и обед пропал. Пошумели, но ничего не помогло. Хозяева были по-своему правы. Ведь мы их не предупредили. А как предупредишь, если застряли в чистом поле?

Как в прошлом и позапрошлом годах, отец и мать говорили без умолку, взволнованные близким отъездом, праздничные, их яркие наряды гармонировали с деревянным столом под сенью черешен и летним днем. Дедушка, не слишком разговорчивый, молча выслушивал рассказы о дальних дорогах и стремительных голубых автобусах, не перебивал, не задавал вопросов. Впрочем, в этом не было необходимости, отец и мама говорили и говорили без остановки.

— Конечно, если намечается зарубежная поездка, в первую очередь записывают работников дирекции. Но я всегда как-нибудь пристроюсь. С Кароляком я на короткой ноге. Бывало, скажет при встрече так, знаете ли, запросто: «Пан Генек, вы тоже едете в этом году?» — и вопрос решен.

— Очень симпатичный человек. Был у нас несколько раз в гостях, подарил Петрусю книжку.

«Петрусь» тоже ради праздника, каникул и предстоящего отъезда. В будни он Петрек или Петр.

— Кароляка уважают на предприятии, третий раз выбрали в профком. Это кое-что значит. Другой, как только добьется кабинета с ковром, сразу же перестает людей замечать, а он — нет. Мы работали вместе в цехе, он всегда был свой парень.

— В нашем учреждении одна особа до выборов в профком золотые горы сулила: и ясли, и столовую на высшем уровне, и порядок в доме отдыха, а то смотреть было жутко — пол проваливается, кругом намусорено. А как выбрали, все забыла, некогда, говорит.

Из-под забора подымается Муцек, бочком, робко подходит к Петреку. Обнюхивает его опущенную руку, чтобы удостовериться, действительно ли это старый знакомый, и, убедившись, радостно машет хвостом. Ведь если это действительно Петрек, то, значит, начинаются настоящие каникулы и для него, Муцека, старого пса, легкомысленного по натуре и со склонностью к бродяжничеству, которую не в силах охладить быстротечное время.

— Хорош чай. — Ложечка тихо позвякивает о стакан. — В городе вода карболкой припахивает, а из колодца — совсем другое дело. Заварка настаивается, как положено. Помнится, заказал я стакан чаю в Болгарии, так официант на меня глаза вытаращил. А когда принес, я не знал, то ли плакать, то ли смеяться. Ни цвета, ни запаха, самые настоящие помои.

— Зато кофе там превосходный, ты сам это признаёшь, Генек.

— Кофе — разумеется. Но пирожные на говяжьем сале и слишком сладкие.

— Что ни страна, то свои обычаи.

Прежде чем родители встанут и направятся к калитке, прихватив лукошко, которое уже наверняка приготовлено в сенях, они должны сказать еще очень многое.

— Представьте себе, папочка, мы купили новый холодильник.

— Старый был уже никуда. Без конца ремонтировался.

— С новым никакого сравнения.

— Если вы, папочка, не возражаете, мы подбросим вам старый после возвращения. Держать его негде, подвал тесный, а холодильник вам пригодится, особенно летом. Ну как, подбросить?

Пока не захлопнется калитка, надо смирно стоять под черешней, иначе прозвучит голос отца: «Петрусь, мы еще не закончили. Как ты себя ведешь! Уж я с тобой потолкую, когда вернусь». А мама добавит: «Расстаемся почти на месяц, а тебе не терпится бежать. Я этого не ожидала».

А Муцек поглядывает на друга, словно говоря: «Сперва сбегаем к колодцу. Заскрипит цепь, ведро звонко ударит в глубине о поблескивающую воду, ты вытащишь его, а я слизну прозрачные капли с холодной жести. Потом заглянем в тайник на краю фруктового сада, в кусты сирени, оттуда — в кладовку, проверим велосипед. Он давно тебя ждет, и надо с ним поздороваться. Садись на велосипед, а я побегу сзади, только не гони как сумасшедший, помни, что я стал старше на год и быстрей устаю, но добежать до прудов наверняка смогу. Надеюсь, найдется подходящая палка, не слишком легкая и не слишком тяжелая, чтобы было удобно держать в зубах. Ты бросишь ее на середину пруда, и мы поплывем…»

Желтые глаза Муцека и взмахи хвоста торопят: пошли, не теряй времени, я ждал целый год, разве не видишь, как я заждался? Петр видит, но уйти еще нельзя, ибо сейчас последует самое главное.

— Никаких выездов на шоссе. По проселкам — пожалуйста, но осторожно. И не балуйся с «поджигалкой», как в прошлом году! Помни, что тебе запрещено купаться в котлованах. Вернемся, будешь ходить в бассейн. Я взываю к твоему рассудку. От Лесневских держись подальше, надеюсь, тебя не тянет к этим хулиганам. Не рассчитывай, что от меня удастся что-нибудь скрыть. Слушайся дедушку, его слово — закон. Понял?

— Да.

— Не вертись, разве трудно побыть с нами несколько минут?

Согласно установленному ритуалу, отец уведомляет дедушку:

— Успеваемость у Петра так себе, поведение удовлетворительное. Оказывается, выбил футбольным мячом стекло и еще отнекивался — мол, нечаянно. Последнее время стал ужасно заносчив, я ему слово, он мне десять. Будьте с ним построже.

— Я даже удивляюсь. — Черешни уже съедены, на дне глубокой миски осталась лишь горстка косточек. — Мальчику созданы все условия, а в школе постараться — лень.

— Разве у меня была своя собственная комната? Велосипед? Разве я посещал кружки в доме культуры? Ездил в лагеря? Нет, а как учился! Одни пятерки сверху донизу, и поведение было отличное.

— Да, ты хорошо учился. — Дедушка берет миску из-под черешен и уходит в сени. Исчезает за дверью и возвращается с лукошком. — Вот сладкая клубника.

— Спасибо, но зачем же, папочка…

— Берите, берите. Специально для вас собрал. Ягодки сухонькие. Сорваны, когда роса уже обсохла. Дня три не заплесневеют.

Первой подымается мама, солнце золотит ей волосы сквозь листву черешни, мама высока, стройна, светловолоса.

— Нам пора. Извините за беспокойство. Ровно через три недели мы приедем за нашим отпрыском. Петрусь, помни об уговоре.

Следом за мамой подымается отец.

— Ну, давай простимся. — Он обменивается с дедушкой рукопожатием. — Желаю тебе доброго здоровья и выдержки. Чтобы сладить с Петром, нужны железные нервы, это факт.

Вблизи видно, что мама растрогана и взволнована расставанием, у нее дрожит верхняя губа.

— Будь осторожен. Ты же не хочешь меня огорчить и испортить мне весь отпуск?

— Не хочу.

— Вот и прекрасно. Три недели пролетят стрелой, и мы снова увидимся.

Отец пожимает ему руку, как взрослому.

— Держись. Кое-что постараемся привезти. Но учти, если возникнут какие-либо сложности, не будет и речи о подарках.

Скрипит калитка. Муцек негромко тявкает. Родители ушли, не оглядываясь, лишь у шоссе мама обернулась и помахала рукой им обоим, стоящим у калитки, дедушке и Петреку. Издали не было слышно, что сказал отец, но наверняка он сказал, как и в прошлом году, что опаздывают на автобус и что прощальные жесты излишни, ведь они вернутся сюда через три недели.

— Что мне с тобой делать? — Только теперь дедушка внимательно присмотрелся к Петреку. — Ты вырос, можно сказать, добрый молодец. В седьмой перешел?

— В седьмой.

— Ну ладно, не чужой, порядок знаешь. Ужинаю в восемь. — В чуть прищуренных глазах дедушки замельтешила рыжая искорка и тут же погасла. — Отец перечислил, что тебе запрещено, я повторять не стану. Жаль, что ты без часов, тут и опоздать недолго, но язык имеется и можешь у людей узнать время. Валяй, внучек, а то, я вижу, не терпится, тебе осмотреть свои владения.

…Тяжелый вал колодезного ворота ободран до белой рыхлой древесины. Петрек отпустил ручку, и она закрутилась сама, застонала цепь, увлекаемая вглубь тяжестью ведра, серебряный кружок воды где-то далеко внизу помутнел и разбился вдребезги, как зеркало. Но так нельзя, ведро надо опускать боком, чтобы погружалось целиком, набирало до краев, и не плавало, как сейчас, поверху с каплей воды на жестяном донышке. Вытащим и еще раз опустим, как положено. Цепь, побрякивая, накручивается на ворот, серебряные брызги летят вниз, навстречу таинственно поблескивающему в недрах колодца зеркальцу воды.

Напились оба колодезной студеной, Петрек и Муцек, напились основательно, до боли в зубах.

Тайник выглядел, как в прошлые каникулы и позапрошлые, как в тот день, когда впервые стал тайником. Под навесом густой листвы есть где удобно расположиться, пробивающийся сквозь зелень солнечный свет необычных оттенков — зеленоватый, голубоватый, золотистый. Надо выбросить ломаный хворост и прелую листву, настелить пружинистых веток, притащить охапку хрустящего сена, и тогда тайник будет что надо. На высокой липе — качели, не какое-нибудь железное креслице со спинкой, как у них в микрорайоне, а настоящие: обломок истертой доски и пеньковые стропы. Удивительно, но на этих качелях думается обо всем по-другому и мысли приходят сами собой, непрошеные.

— Дедушка…

Дедушка возился в крольчатнике, задавал корм своим питомцам.

— Чего тебе?

— Я хотел бы посмотреть сад.

— Сад? Первым номером всегда был велосипед.

— А сегодня не будет. Пойдем со мной, дедушка.

— Раз надо, никуда не денешься. Погоди немножко. Я постою возле них, они к этому привыкли.

Дедушка вытащил за уши из клетки громадного кролика, буровато-серого, как заяц, неуклюжего, с двойным подбородком.

— Видал когда-нибудь такого? Бельгийская порода.

Дедушкины пальцы ласкали шерстку, кролик быстро шевелил носом и тревожно косился на Петрека, явно побаиваясь чужого.

— Ангорских ты знаешь. — За сеткой сновали вприпрыжку белые, красноглазые и пушистые кролики. — И венских тоже знаешь. Я уже третий год венских держу.

В прошлом году Петрек помогал дедушке сооружать высокую многоэтажную клетку, разделенную на отсеки — кроличьи жилища. Они вдвоем прилаживали дверцы, натягивали сетку на рамы, мастерили кормушки и поилки. Тогда он даже не слышал призывного свиста Лесневских у калитки, так увлекла работа. Еще в сентябре слезал отбитый ноготь на большом пальце, память о неловком ударе молотком. Петрек старался все делать быстро, наскоком, а дедушка работал неторопливо, вдумчиво. Планка у него подгонялась к планке впритирку — лезвие ножа меж ними не просунешь, гвозди вбивались ровненько, там, где следовало, легко навешивались дверцы, сетка плотно облегала рамки. Приятно было смотреть на дедушку, колдующего с желтым складным метром в руке и плотницким карандашом за ухом.

— На глазок, внучек, только неряхи делают или мастера, большие искусники. А мы будем мерить и думать. Все надо обмозговать, бездумно только мух ловят. Да и то нет. Паутину видал?

Раскладывая метр, дедушка добавил строго:

— Чтобы паутину смастерить, тоже голова требуется, да еще какая. И знать надобно, где ее развесить, и какого она должна быть размера, большая или маленькая, и что в нее будет ловиться: мушка, комар или слепень. И как устроить, чтобы освобождались осы и пчелы. Ведь пчела гудит, если в сеть попадется, и паук ее отпускает. Не подойдет, только издали за ниточку дернет: лети, мол, подобру-поздорову и больше не попадайся.

Это было во время прошлогодних каникул. Теперь уже стоит огромная клетка, а в ней живут кролики, занимавшие прежде тот чулан, где ныне дремлет запыленный велосипед.

Наконец дедушка отошел от клетки, кивнул Петреку. Никто, кроме дедушки, не имел права открывать расписную калитку.

Сперва был цветник масса цветов, голубых, пунцовых, желтых, оранжевых, розовых, белых, одни льнули к земле, другие устремлялись вверх, третьи распахивались пышными веерами. За цветником тянулись грядки светло-зеленого салата, тугих кочанов капусты, моркови с ажурной, нежной ботвой, помидоров, словно карабкающихся на свежевыструганные колышки, усатой фасоли, называемой «Иванушка-дурачок», робкого гороха с грустно поникшими молоденькими стручками.

Были и деревья с побеленными известью стволами, несущие на ветках твердые яблочки и кислые груши, и раскидистая черешня, чья крона содрогалась от птичьего гомона.

— От скворцов нет спасения, последнюю черешенку высмотрят, да ладно, пусть клюют на здоровье.

Дедушка подтолкнул Петрека к грядкам клубники, побуревшей от летнего солнца.

— Собирай, я тебя знаю.

— Неохота.

— Живот болит?

— Нет. Не болит.

— Тогда зачем просился в сад?

Трудно было бы Петреку объяснить, почему его влекло сюда, это вообще было почти необъяснимо. Собственно, дедушка без этого сада вроде бы не воспринимался. А когда увидишь, что сад цветет и плодоносит, как и в прежние годы, дед становился самим собой. Но об этом нельзя было говорить ни громко, ни шепотом.

— Была бы честь предложена. Утром наберешь лукошко, пани Михалина возьмет. Она за морковкой должна прийти.

Итак, все было, как всегда, и пани Михалина, и морковка, и эта сладчайшая клубника. Теперь с чистой совестью можно было взять велосипед и выехать на песчаную дорогу.

…У велосипеда тугие камеры, рама вытерта, легко ходит цепь, видимо совсем недавно смазанная.

— Дедушка, твоя работа?

— Может, моя, может, нет. Кто знает?

В легком облачке пыли затрусил у заднего колеса Муцек, высунув розовый язык и усердно помахивая хвостом. Узкая тропа сама стелется под колесо. Вот это настоящая езда! Разве сравнишь ее с петлянием по тротуарам родного микрорайона — среди прогуливающихся старушек, теток с тяжелыми авоськами и снующей повсюду мелюзги. Отец не велит выезжать на мостовую. Вместе с ним — пожалуйста, но этого «с ним» еще ни разу не было, хотя постоянно велись разговоры о покупке складной модели и о том, что при сидячем образе жизни поездки на велосипеде весьма желательны. До сих пор у отца не нашлось для этого времени. Может, на будущей неделе, может, через месяц, отговаривался он, велосипед не заяц, в лес не убежит. Вот добьем план, вот Михальский вернется из отпуска, вот голова будет посвежее…

Тут можно ездить без рук. Петрек складывает руки на груди, педали крутятся легко, зазевавшаяся курица с громким кудахтаньем бросается прочь.

— Эй, ты! Надолго?

Ребята дожидались его на обычном месте: Мариан, Славек и трое братьев Лесневских, которых все называли: Лесняк-старшой, Лесняк-средний и Лесняк-меньшой.

Шаркнув колесом, Петр залихватски притормозил возле них.

— Почти на месяц.

— Здорово, — сказал старшой и поинтересовался: — Куда едешь?

— На котлованы.

— Мы уже купались. Жарковато, верно?

— Да.

— Комиксы привез?

— О капитане Рысе и Клоссе.

— Порядок, заглянем к тебе вечером. Сейчас не выйдет. Отец велел его дождаться, будем собирать черешни. И ты нам поможешь.

— Ладно, — соглашается Петрек и прислоняет велосипед к бревенчатой стене домика Лесневских.

Он совершенно забыл родительский запрет, но если бы и помнил, не отказался бы помочь Лесневским. Ведь это его друзья, закадычные друзья.

— Глядите, Петрусь приехал. — На крыльце появилась пани Лесневская и, как всегда, спросила: — Наверно, на одни пятерки сдал? — И, показывая на сыновей, добавила: — Сплошные тройки, даже совестно. Только по физкультуре «отлично».

— У меня есть заграничный комикс, — похвастался Петрек то ли пани Лесневской, то ли старым друзьям. — О Туроке, сыне Утеса.

— Привез?

— Привез. И марки. Целый альбом на обмен.

— Какие?

— Польские и весь мир.

— Космические есть?

— Есть.

— Тогда будем меняться, — решил Лесняк-средний и, подбросив на ладони харцерскую финку, предложил: — Сыграем в «ножички», пока отец не приехал?

Мариан, Славек и братья Лесневские играли красиво, намеренно усложняя, на уровне мастеров. Ни у кого, кроме Славека, не получалась «вилочка» при броске острием к себе, ибо острием от себя мог метать любой профан, а вы попробуйте, как Славек — виртуоз.

— Теперь ты. У меня перекосило.

Первый бросок — «мать» (нож на ладони, острием к себе), после «матери» — «отец» (нож на тыльной стороне кисти, острием от себя), после «отца» — «кулич», после «кулича» — «вилочки», после «вилочек» — хитроумные «пальчики», только после «пальчиков» — самое главное — «стежки».

— Жульничаешь! Не вонзился!

Вонзить надо было без помарок, чтобы лезвие вошло в землю, а черенок не наклонялся. Славек наметанным глазом определял положение ножа и выносил приговор окончательный и бесповоротный:

— Перекос. Отдай следующему!

Кто-то взбежал по ступенькам крыльца… ага, Эля. Только ее не хватало, но вот и она явилась, как всегда.

Ей бы присесть на корточки, полюбоваться турниром, а она лишь остановилась возле них с гордым видом.

— Как поживает Варшава?

— Нормально.

— Перешел без помех?

— Ага.

— А я с похвальной грамотой, — не преминула прихвастнуть Эля, поскольку была трудолюбивой сестрой ленивых братьев и факт этот доставлял ей огромное удовлетворение.

Тут Петрек поднял глаза и обомлел: вместо рыжей, худющей девчонки в трех шагах от него стоял кто-то почти незнакомый. Пожалуй, он не узнал бы Элю на улице: она как-то повзрослела, выросла, ее волосы, которым была обязана своим прозвищем — «Морковка», отливали золотом на солнце.

Лесняк-меньшой, дожидавшийся своей очереди, не понял, почему Петрек медлит, и рассердился:

— Чего ждешь? Бросай!

— Перекос!

Ясно, что перекос. Нож выскользнул из пальцев и шлепнулся плашмя о землю.

Муцек, растянувшийся на солнцепеке, взглянул с упреком, как бы говоря: не берись за игру, недотепа, ведь мы собирались на котлованы, видишь же, что мне скучно. Валяться под забором можно и дома…

— Отец сегодня в первую смену, — сообщила Эля, не заметив произведенного ею впечатления. — Он говорил, что оборвет до конца черешню, когда вернется.

— Петрек уже знает, — перебил сестру старший Лесневский, который перешел в восьмой класс. — А тебя никто не просит стоять у нас над душой. Мешаешь.

— Пожалуйста.

Она обиделась и ушла, деревянное крыльцо загремело от ее быстрых шагов, хлопнула дверь.

— Шуток не понимает. — Сказав это, Лесняк-старшой старательно примерился и метнул нож с вывертом, наверняка, так, что лезвие по рукоятку вонзилось в землю. — Вот как надо бросать. Учитесь, дети.

— Почему же она не понимает шуток? — Петрек не мог удержаться от этого вопроса. С исчезновением золотоволосой мир и игра уже не казались столь увлекательными, как минуту назад.

— Да потому, — загадочно ответил Лесняк-старшой.

— Зачем ее прогнал? — ни с того ни с сего возмутился Мариан. — Мешала тебе?

— Мешала. А ты не лезь. Знаем мы, почему ты ее защищаешь.

— Много ты знаешь.

— А кто вчера вечером играл с девчонками в вышибалу? — В голосе Лесняка-старшого было столько презренья, что уши Мариана запылали. — Раскусили они тебя, не волнуйся.

После этого заявления воцарилась мертвая тишина.

— Чья очередь?

Петрек с минуту повертел финку. Он чувствовал, что мог бы метнуть удачно, если бы золотоволосая смотрела на него, а теперь ничего не выйдет. И действительно, финка упала боком на землю.

— Перекос, — объявил с удовлетворением Лесняк-старшой. — Лопух ты, Петрек.

На крыльце снова появилась пани Лесневская, поставила на ступеньку кошелку, ведро и скомандовала:

— Кончай игру. Принимайтесь за картошку, только потоньше срезайте кожуру.

Без особого энтузиазма, но и без возражений братья обступили кошелку.

— Можете поиграть одни, — разрешил старшой друзьям. — Мы поработаем. В два счета управимся.

Как это ни странно, но в семействе Лесневских Эля по-прежнему пользовалась особыми правами. Домашнюю работу выполняли ее братья, — вероятно потому, что она была одна, а их было как-никак трое.

— Твои родители снова порхают по белу свету? — поинтересовалась пани Лесневская.

— Уехали на экскурсию.

— Живут же люди. Кто бы подумал, что из Генека такая персона получится.

Тут она сделала паузу, чтобы минуту спустя добавить:

— Твой отец великолепно учился, всегда получал похвальные грамоты. В школе его называли «профессор», но он этого не любил, сердился. Вот и вышел в люди, даже на экскурсии ездит. — Тут она обратилась к сыновьям: — Учеба — первое дело. Кто хорошо учится, тот далеко пойдет.

— Вечно ты свое, — недовольно фыркнул Лесняк-старшой. — Учеба да учеба.

С громким плеском падали в ведро очищенные картофелины, работа у братьев спорилась. Чик-чик — картофелина словно выскакивала из серой одежки и, белая, чистенькая, плюхалась в воду, сталкиваясь округлым брюшком с другими картофелинами.

— Оставайся, Петрусь, обедать, — предложила пани Лесневская. — Простокваша будет, ты ее любишь.

Муцек заскулил под забором. Он явно был глубоко разочарован поведением Петрека: вместо котлованов, купания, погонь за брошенной палкой приходится скучать под чужим забором.

— Спасибо. Я хотел искупаться.

— Как хочешь, я не принуждаю.

— Оставайся. — На крыльцо вышла Эля. — Потом будем вместе снимать черешню.

Петрек уже открыл рот, чтобы отказаться, но вдруг неожиданно для самого себя согласился. Конечно, он останется. И будет рвать черешню вместе со всеми. Между тем, услыхав это приглашение и выраженное Петреком согласие, Мариан почему-то помрачнел как туча и подбросил на руке финку.

— Так играешь или нет? Надоело ждать.

— Играй, кто тебе запрещает, — посоветовал другу Лесняк-старшой. — Мы сыграем, когда наработаемся.

— Нет, — отрезала пани Лесневская. — Надо нарубить и принести дров. Где это видано, чтобы такие добрые молодцы все играли да играли.

— Ох, мама, вечно ты…

— Не ворчи. Обижают вас, что ли?

Видимо, братья рассудили, что никакой обиды нет, так как протесты утихли.

Ведро исчезло в недрах дома, крыльцо тоже опустело. Солнце забралось на самую верхушку неба, выжигая последние остатки тени.

— Играем?

— Э, нет. Слишком жарко.

— Какие же вы, право! Хотели закончить игру, сами говорили.

— Некогда нам.

— Надо было сразу сказать.

Претензия Мариана как бы повисла в раскаленном воздухе и осталась без ответа. Во всяком случае, братья Лесневские не собирались объяснять свое поведение.

— Тогда я пошел.

— Никто тебя не держит.

— Но я в самом деле уйду, — пригрозил Мариан. — И Славек со мной уйдет. И Петрек.

— Ступай себе. Скатертью дорога.

После столь жесткой отповеди Лесняк-меньшой захихикал и как бы между прочим заметил, кивнув в сторону забора:

— Сегодня девчонки тоже играют в вышибалу.

— Заткнись, — осудили его братья. — Много ты понимаешь. Не вмешивайся в дела старших.

Свидетель этих довольно непонятных препирательств (все-таки это походило на ссору) оказался в трудном положении. С одной стороны, Эля пригласила его на обед, а он это приглашение принял, с другой стороны, был обижен Лесняками, меньшим, средним и старшим, как и Мариан, поскольку братья недвусмысленно заявили, что никого не держат и предпочли бы избавиться от непрошеных гостей. Только вот Эля…

— Мне, что ли, дрова колоть? — крикнула откуда-то из глубины дома невидимая пани Лесневская. — Топить нечем!

— Сейчас, сейчас! — Лесняк-старшой подошел к колоде и вырвал торчащий в ней топор. — Я буду колоть, вы — таскайте.

Коренастые чурбачки разлетались от его точных ударов. Колоть следовало с таким расчетом, чтобы поленца получались не слишком тонкими, не слишком толстыми. Жара нарастала.

— Если поедешь на котлованы, я с тобой, — сказал Мариан, который, несмотря на обещание уйти, вовсе не ушел, а топтался на месте, вертя финку в руке.

— Пожалуй, поеду, — согласился Петрек, хоть и знал, что никуда не поедет, пока еще раз не увидит Элю. Если Эля выйдет на крыльцо, он сможет покинуть свой пост у забора, если не выйдет, ничего не поделаешь, — останется, ведь она пригласила его на обед.

— Собирайся, — командует Мариан.

— Сейчас. Сейчас буду собираться.

С умышленной медлительностью Петрек встает, подходит к велосипеду. Резко пахнут разогретая резина и лак. Краем глаза он посматривает на крыльцо, в дверях пусто.

— Переднее колесо спустило.

До известной степени это соответствует истине, но не так уж спустило, чтобы нельзя было сесть на велосипед.

— Так подкачай, — советует Лесняк-средний, нагруженный охапкой поленьев. — Насос возьми в сенях, висит на стене.

Дверь из сеней приоткрыта на кухню, где пани Лесневская встряхивает дымящийся чугун с картошкой и Эля, привстав на цыпочки, что-то достает из буфета.

Пани Лесневская, очевидно, услыхала незнакомые шаги.

— Кто там? — спросила. — Славек?

— Нет, это я.

— Ах, Петрек. Зови ребят. Обед на столе.

Оказалось, что обедать должны были все, включая Мариана и Славека.

Разлив холодную, густую простоквашу с толстой прослойкой розоватой сметаны, пани Лесневская изложила свою точку зрения на обед.

— Мы садимся за стол вшестером, так и для девяти хватит. Знаю я вас. Носитесь с утра до ночи как оглашенные и о еде не вспомните.

Напротив Петрека сидела Эля. Ничто не мешало смотреть на нее, и он смотрел и изумлялся. В чем, собственно, дело? Это верно, что она изменилась, но, право, ничего особенного. Девчонка как девчонка, даже немного похожа на Ельку со второй парты в среднем ряду, а Елька, как известно, ябеда и ревет из-за пустяков. Это, видимо, из-за жары Петрек что-то напутал, ведь очень жарко, дышать нечем, особенно здесь, в доме. Только мухи чувствуют себя превосходно, жужжат и неустанно кружатся над столом целым роем.

Когда сотрапезники доедали простоквашу с картошкой (оставив шкварки на десерт), прибыл пан Лесневский, ни с кем не здороваясь, подсел к столу и энергично заработал ложкой.

— Какие новости? — осведомился он, закончив трапезу.

— Ничего особенного, — ответствовал старший сын. — Петрек приехал на каникулы.

— Это я сам вижу. Помогали матери?

— Помогали, — воздает должное сыновьям пани Лесневская. — Без них бы не справилась.

От этого известия угрюмый лик пана Лесневского просветлел.

— О черешне помните? Пани Михалина просила, чтобы к вечеру была готова. Сказала, что возьмет.

Черешни всего три, но не каких-нибудь, деревья высокие, раскидистые, на потрескавшейся коре прозрачные затеки желтого клея. Под листьями прячутся ягоды, темно-красные, почти черные, с розовыми прожилками.

Дерева — три, лестница — одна, поэтому на ней величественно возвышается пан Лесневский. Остальные попросту карабкаются по сучьям, подтягивают к себе упругие ветки, наполняют лукошки, подвешенные на веревочках. Черешня очень сладкая, с едва уловимой горчинкой.

— Я мог бы съесть всё, — объявляет сверху Лесняк-меньшой, обрывая ягоды с макушки. Он самый легкий и может взбираться на тонкие ветки.

— Я тебе съем! — басит с лестницы пан Лесневский. — На что я тебе, умнику, куплю обувку?

— На зарплату.

— Ишь ты, хватит нам зарплаты на шестерых!

Подобные разговоры тоже давно знакомы Петреку. Однажды он слышал, как отец, беседуя с дедушкой, весьма критически отозвался о житье-бытье Лесневских.

— Посуди сам, что же получается? У Лесневского нет никакой специальности, а он уже столько лет скитается по стройкам и запустил хозяйство.

— Невелико хозяйство. Два морга[1].

— Два морга под Варшавой — это кое-что. С двумя моргами под стеклом можно жить припеваючи.

— Под каким стеклом?

Речь идет о теплицах. Огурцы, помидоры, салат, цветы, особенно зимой. Дело прибыльное.

— Возможно.

— Зарабатывает гроши на стройках, а приусадебное хозяйство наладить не желает. Это, право, какой-то анахронизм по нынешним временам. Средневековье. Явная отсталость.

— Ты помнишь, сынок, что Лесневский ушел из шестого класса?

— Это только подтверждает мою теорию.

— Как знать? — Дедушка с минуту раздумывает. — Лесневский потерял отца во время войны и, как самый старший в семье, был вынужден работать.

— У него нет специальности, — продолжал возмущаться отец. — Это, наконец, обыкновеннейшее разгильдяйство. Есть же курсы, вечерние школы, всяческие льготы.

— У него четверо детей и два морга земли.

— Так что же?

— Кто-то должен возделывать землю.

— У него жена, дети, и ты сам сказал, что только два морга, значит…

— У кого четверо детей, тому и дома работы хватает. Пани Лесневская, ничего не скажешь, сложа рук не сидит. Вкалывает вовсю.

— Вкалывает, говоришь, но это работа для простофиль. Если бы от меня зависело, я запретил бы крестьянам работать по совместительству в промышленности. Они нигде не работают хорошо. Ни у себя, ни на заводе. Теперь важны образование, технические знания, квалификация, желание продвинуться. А это, извини, какая-то кустарщина, как при царе Горохе. Такие нам только мешают.

Из этого разговора Петрек запомнил, что пан Лесневский живет не так, как следовало бы, но запамятовал, в чем это «не так», собственно, заключалось. Между тем пан Лесневский внушал Петреку уважение — он умел разобрать и снова собрать двигатель мопеда, насос, электрический утюг и множество других вещей, умел класть печи, смолить крышу, не говоря уже о том, что превосходно плавал. Он проныривал котлован от берега до берега, возил на спине младшего сына, заплывал дальше силача Ромуальда, который (как гласила местная легенда), отбывая срочную службу, участвовал в настоящих состязаниях и даже (согласно той же легенде) завоевал первое место в заплыве на сто метров вольным стилем.

Пан Лесневский почему-то не жаловал Петрека и однажды заметил:

— Чего он тут постоянно торчит? Такие важные персоны могли бы отправлять парнишку в Крыницу и не сажать каждый год деду на шею.

Особенно язвительно прозвучала это Крыница, словно не название курорта, а что-то очень обидное: Кррыница…

И теперь пан Лесневский покрикивал на Петрека:

— Не ломай ветки! Ветка годами растет, а ты тяп-ляп — и сломал. Если не умеешь, слезай с дерева, сами управимся.

Наконец, черешня была собрана, две большие корзины, килограмм тридцать, по мнению пани Лесневской, отборная, ягодка к ягодке, такой сорт в цене, а пани Михалина, разумеется, не обидит, с ней можно иметь дело.

Сделав изящный пируэт, Эля бросила гостям, что отправилась бы на котлованы. До вечера она свободна, одной не разрешают, а с ними наверняка отпустят. Она только отпросится у мамы и может идти.

— Братья должны остаться дома, — сообщила она, возвратясь и пробуя педаль носком туфли. С самого начала было ясно, что поедет на велосипеде Эля, а Мариан, Славек и Петрек пойдут пешком. Она завладела велосипедом, словно это было в порядке вещей. — Мамочка не велела мне плавать.

Лишь отправляясь в прерванное путешествие на котлованы, Петрек вспомнил о Муцеке, но того нигде не было. Тщетно звал и свистел, пес растаял как дым. Это показалось странным — ведь всякий год с момента появления Петрека Муцек не отходил от него ни на шаг.

Петрек почувствовал себя виноватым — предал друга, забыл о собаке, охваченный нелепым желанием еще раз взглянуть на Элю. Ну и взглянул, чтобы убедиться, что ничего в ней нет особенного, похожа на Ельку, которую недолюбливал. А пока занимался этими наблюдениями, пропал Муцек, возможно навсегда.

— Я с вами не пойду.

— Ты что? Почему?

— Должен найти Муцека.

— Муцек давно уже дома. Есть чем огорчаться! Не ломайся, пошли.

Петрек поддался уговорам, что можно пренебречь поисками. Как-никак, он собирался на котлованы, когда черт дернул заглянуть к Лесневским. В такую жару стоит искупаться.

Велосипед уже лежал на берегу, а Эля плескалась с девчонками на мелководье. Разбрызгивая воду, они пронзительно визжали и кричали.

— Я рядом с девчонками не купаюсь, — заявил Славек. — Вы как хотите, а я не купаюсь.

— Я тоже.

— И я, — поддержал их не сразу Мариан, которому явно хотелось улечься поближе к велосипеду.

У берега было очень глубоко. Глубина ощущалась всем телом, холодила, и вода тут была словно бы гуще и темнее, чем в других местах. Лишь сделав несколько сильных рывков, пловец выбирался на простор, прогретый солнцем, светлый и благодатный.

— Ребята, давайте наперегонки?

— Давайте.

Вперед вырывается Славек, Мариан, отставая, отчаянно баламутит воду.

Девчонки прекращают возню и смотрят на плывущих. Петрек нажимает, надо отличиться, раз уж они состязаются.

Неизвестно, почему финиш оказался на мелководье, где купались девчонки. Славек — первый, Петрек — второй, Мариан — третий.

— Слабак, — замечает кто-то из подруг Эли.

Мариан бледнеет.

— Сама плавает как бревно, животом по песку, а с замечаниями лезет. Сперва научись, а потом болтай.

— Спортсмен! Смотри, как бы тебя не взяли на Олимпийские игры.

Мариан вроде бы препирается с девчонками, но Петрек чувствует, что это вовсе не перебранка и что Мариан ждет случая, чтобы сказать нечто важное.

И он оказался прав.

— Ну как? Будешь сегодня учиться плавать или нет?

Вопрос повис в воздухе, но немного погодя ответила Эля:

— Буду, но не с тобой. Славек меня научит. Или Петрусь.

На что Мариан ответил каким-то не своим, утробным голосом:

— Хорошо. Но смотри, чтобы не пожалела.

Потом они сидели втроем на берегу. К котлованам стекались целые орды купальщиков, мамаши с детьми, парни, съезжавшиеся со всех сторон света на рокочущих мотоциклах, девицы в убийственно ярких купальниках, наконец, почтенные отцы семейств, вооруженные на всякий случай удочками и ведерками (здешняя легенда гласила, что кто-то когда-то поймал в котлованах такую громадную рыбину, что удочку тащили шестеро мужчин и едва вытащили). Время было послеобеденное, когда обитатели поселка позволяли себе короткую передышку перед вечерними хлопотами со скотиной.

— Были бы карты, сыграли бы в шестьдесят шесть.

— Лучше в тысячу.

— Можно в тысячу. Но я бы сыграл в подкидного.

— Во что?

— В подкидного.

— Детская забава, — зевнул Мариан. — Еще окунемся?

Почти вся поверхность котлована кишит купающимися, не найдешь свободного места.

— Надо подождать.

Возле них остановился железнодорожник и, поразмыслив, размотал леску с удилища.

— Чур, не буянить, молодые люди, — предупредил он. — Рыба любит тишину.

Ребята засмотрелись на поплавки. Когда кто-нибудь подплывал слишком близко, железнодорожник вскрикивал:

— Не пугайте рыбу!

Поплавок неподвижно маячил на воде, наконец, мелко задрожал, подпрыгнул.

— Подсекайте, — зашептал Славек.

Не горит, — тоже шепотом ответил рыболов, но подсек, на крючке затрепетала рыбешка, уклейка, с палец. Железнодорожник отцепил ее, бросил в сетку и снова поплавок заколыхался на воде.

— На пшеницу ловите?

— Да, а что?

— А мой дядя только на тесто.

— Надо знать, когда на тесто, когда на пшеницу, — назидательно проговорил железнодорожник. — Рыбу надо удить умеючи, сама не поймается. Сноровка нужна.

Поскольку рыбы почему-то обходили крючок, терпеливо мокнущий в воде, мальчишки начали подталкивать друг друга, понарошку, шутя, потом все больше, уже всерьез.

— Тихо, ребята, иначе удилищем попотчую!

Наконец Мариан отошел и словно невзначай остановился возле девчонок. Они подбрасывали пригоршни гальки так ловко, что камешки почти нельзя было разглядеть.

Мариан, видимо, что-то сказал, так как девчонки завизжали от возмущения, но вскоре утихомирились, и он присел рядом с ними на корточки, то ли как зритель, то ли как участник игры.

— Пойдем к нему?

— Ты что? Стал бы я играть с девчонками! — вполне искренне возмутился Петрек. Теперь, после купания, золотоволосая (какая там золотоволосая — рыжая!) была ему совершенно безразлична и ее пискливые подружки также. Просто удивительно, что Мариан любой ценой хочет втереться в эту визгливую компанию, охота ему тратить время впустую. — Мне пора домой.

Когда Петрек взялся за велосипед, Эля, не глядя, бросила через плечо:

— Мог бы и оставить. Мне неохота топать пешком.

Она сказала это так, словно ничуть не сомневалась, что Петрек оставит ей велосипед, и даже не взглянула, подчинился ли он ее требованию или нет.

Крутя руль, он долго петлял среди отдыхающих на траве вокруг котлована, объезжал аккуратно сложенную одежду и сумки, невесть чем набитые, пока наконец не выбрался из хаоса и ощутил под колесами гладко вытоптанную дорожку.

— Где ты был?

Какую-то секунду Петрека подмывало малодушно солгать, поведать дедушке удивительную историю о встрече с новым таинственным другом, круглым отличником, самой подходящей для него компанией на время каникул, но вопреки себе чистосердечно признался:

— Был у Лесневских, потом на котлованах.

Брови дедушки вытянулись в одну линию, необыкновенные брови, клочковатые, совсем белые, похожие на птичьи перья.

— Забыл о разговоре с отцом? Он запретил тебе ходить на котлованы и к Лесневским.

— А ты, дедушка?

— Я это я.

— Запрещаешь?

— Не то чтобы запрещаю, а не одобряю, вот что. Отца надо слушаться. Отец знает, что запрещать.

— А чтобы я делал, если нельзя ни к Лесневским, ни на котлованы?

— Всегда бы что-нибудь нашлось. — Мелкие морщинки лучисто и весело сбежались у глаз. — Скучает только глупец или плохой человек. — Тут дедушка вздохнул и добавил: — Ведь я тебя ни привязывать, ни запирать в чулане не стану.

Дедушка явно одобрял в душе дружбу Петрека с семейством Лесневских и, кроме того, считал, что купание в котлованах не угрожает никакими страшными последствиями. Но это вовсе не означало, что кто-либо мог высказать вслух мнение, противоречащее мнению отца.

— Когда Муцек вернулся, я сразу понял, что ты засиделся у Лесневских. Впрочем, он сказал мне это.

Неизвестно — в шутку или всерьез рассказывает дедушка о разговорах с Муцеком, лучики морщинок дрожат от сдерживаемого смеха.

— Он сердится. Ведь ты обещал ему купание. Наверняка вовсе к тебе не подойдет. Упрямый пес, разве что извинишься перед ним.

И действительно, Муцек залез под дедову кровать, виднелся только кончик рыжего хвоста.

— Ну, проси прощения, коли сумеешь.

Тщетно гладил Петрек пушистую шерстку и обещал Муцеку поход с утра на котлованы, пес каменел от гнева и возмущенно отворачивался.

— Оставь его, внучек, уж если заупрямился, то — напрочь. Мой руки и садись к столу. Как-нибудь поладите.

Крупными каплями сочится мед на пальцы, благоухает солнцем, светлый, почти прозрачный.

— С черешневого цвета собран, с яблонь, вишен и груш. Садовый мед у нас самый первый, но бывает и более ранний, лесной, с елового цвета, с весенних лесных цветов собранный. Только для такого меда лес нужен, а тут леса днем с огнем не найдешь. Несколько елок на пустоши — это не лес, а недоразумение. А знаешь, внучек, когда я в твоих годах был, то и здесь еще лес шумел.

Во время дедушкиного рассказа Муцек высунул из-под кровати лисью мордочку, внимательно прислушался к словам хозяина.

— Какой бы он ни был, а всё лес — сосны, березки, можжевельник. Еще твой отец по грибы ходил, особенно осенью, за маслятами и опятами, песчаными желтоножками.

Петреку бы спросить, куда девался этот лес, где отец собирал грибы, но он не спрашивает, слишком устал, ошеломлен жарой, купанием, первым днем взаправдашних каникул. И полон рот хлеба с медом.

— Старина-матушка. Ложись-ка спать, а то с ног валишься. Не тащить же мне такого добра молодца на руках в постель.

Но в тот момент, когда Петрек уронил голову на подушку, кто-то дважды постучал в дверь. Дедушка приосанивается, приглаживает седые волосы на лбу и звучным, глубоким голосом произносит:

— Войдите.

Вместе с ароматами летнего вечера входит пани Михалина, та самая пани Михалина, давно знакомая, тоже частица каникул, без которой чего-то не хватало бы в дедушкином мирке.

— Не угодно ли, молодец, хоть под венец, — свой восторг и изумление пани Михалина подчеркивает хлопком в ладоши. — До чего же вырос, прямо не узнать тебя, Петрусь!

Пани Михалина смешлива, невысока, румяна и быстра в движениях, словно боится чего-то не успеть, если не поторопится.

— Вылитый вы, пан Юзеф. Хенусь на вас не похож, весь в покойницу. Генек тоже ни в мать, ни в отца. А этот малец — точная ваша копия, просто на удивленье.

Словно это само собой разумелось, пани Михалина налила воды в миску и принялась мыть посуду.

— Оставьте, — возразил дедушка. — Сам вымою. К чему вам беспокоиться?

— Какое там беспокойство, в два счета перемою — и конец. А вы посидите, пан Юзеф, отдохните.

Дедушка ворчит на пани Михалину, но чувствуется, что отнюдь не сердится на нее. Муцек совсем вылезает из-под кровати и подобострастно машет хвостом.

— Молочка хочешь? — предполагает пани Михалина и оказывается права.

Муцек разбрызгивает белые капли по крашеному полу, и вот мисочка уже пуста и чисто вылизана розовым языком.

— Куда это Хенусь снова отправился? — любопытствует пани Михалина, заканчивая мытье посуды.

— В Румынию поехал.

— Интересно, в Румынии люди живут, как у нас, или иначе? Я бы хоть сию секунду по белу свету полетела, чтобы все увидеть.

— Вот и надо лететь, пока силы есть.

— Что вы, пан Юзеф! Есть ли у меня время по чужим краям разъезжать? Внуки, хозяйство и еще эта торговлишка, не знаешь, за что браться. И старовата я уже для таких поездок, старики должны на печке сидеть, косточки отогревать.

— Уж вы мне о старости не рассказывайте. Что же мне остается говорить?

— Мужчина, пан Юзеф, не то что женщина. Но чужими краями я интересуюсь. И какая она, Румыния? Горы там или море?

— И горы, и море. Взгляните-ка.

Шелестят страницы атласа. В прошлом году дедушка попросил невзначай:

— Оставил бы атлас, если есть ненужный.

В школьном атласе дедушка показывает теперь пани Михалине румынское море и горы.

— По телевизору все страны показывают, да неизвестно — взаправду или только артисты представляют. Пока своими глазами не убедишься, то словно бы и вовсе не видел. А вы, пан Юзеф, не собираетесь покупать телевизор?

— Не собираюсь.

— С телевизором веселее, иной раз всласть насмеешься, особенно над Клосовским, есть такой актер, очень забавный.

Под аккомпанемент приглушенного разговора глаза Петрека закрываются. Блещут рыжие волосы, лоснится темная вода, сверкает лезвие. «Перекос, передай следующему». Золотоволосая смеется, взбегает по ступенькам крыльца.

— Я не раз хаживал по берегу этого моря, а оно такое серое, вспененное, всклокоченное, шумит, шуршит волнами о берег, выносит то ящик, то буек, то обрывки сетей, всякую всячину. И утопленника, случалось, выбрасывало.

— Царство небесное, — шепчет голос пани Михалины.

— Что ж, война. Я всегда задумывался, откуда его вода несла, прежде чем на берег выбросить.

— Наверное, издалека.

— Может, и издалека.

Разговор этот врывается в сон Петрека, и неизвестно — всамделишный он или частица сна.

— Столько раз я доискивался, от страха этот немец такой человечный или сам по себе, да так и не доискался. Человечный был, харчей не жалел, полиции не бегал жаловаться, никого не ударил, а нас трое у него было: Бранко, из сербов, Джанни, итальянец, и я.

— Тот самый Бранко, что письма вам шлет, пан Юзеф?

— Тот самый.

Скрипит дверца шкафа, дедушка что-то ищет.

— К Девятому мая всегда открытку присылает. И я ему посылаю. Хороший был товарищ.

После минутного молчания он добавляет:

— У меня такой план: если Хенусь в Югославию выберется, то попрошу его к Бранко заехать. И сказать, что Юзеф старого друга помнит и до конца жизни не забудет.

Потом голоса расплываются, исчезают и остается только сон, а во сне лукошко со спелой черешней и цветастое платьице, они с Элей рвут черешни вдвоем, в пустом саду; невесть откуда возникает багровый закат, и Петрек уже отнюдь не всегдашний Петрек, а со шпорами, словно ковбой, в широкополой шляпе, и за изгородью фыркает заждавшийся конь.

«Я преследую Джерри Мак-Куина».

«Умоляю, береги себя».

«Не бойся. Я попадаю в пятидесятицентовую монету с закрытыми глазами».

«Неужели?»

Вместо ответа гремит выстрел.

Удивительно, но, прежде чем сон доснился до конца, пришлось вставать, так как наступило утро. День начался с визита трех Лесняков и Славека. Они извинялись, что не зашли вечером за комиксами и марками, но, сам понимаешь, Петрек, всякое бывает…

Самое прекрасное у дедушки то, что здесь не заставляют тщательно мыть уши и чистить зубы, пить горячее молоко, съедать четыре бутерброда и два яйца всмятку. На столе — хлеб и молоко, масло и баночка меда, сыр, а дедушка то ли в саду, то ли на пчельнике, то ли у кроликов. Действуй, внучек, сам, если охота, ты почти взрослый.

— Покажи Клосса, — неймется Леснякам. — И марки.

Пока Петрек стоя утоляет голод, гости обстоятельно знакомятся с приключениями аса польской разведки.

— По телевизору было интереснее, — заявляет Лесняк-средний, перевернув последнюю страницу.

Зато Турок, сын Утеса, возбуждает подлинный энтузиазм.

— Ой, гляди! Он влетел в пещеру, и Годила сейчас его схватит.

— Он удерет.

— Не удерет. Представляешь, какая у нее скорость? Всех догонит.

Но Туроку удалось избежать клыков ужасного чудовища, впрочем только для того, чтобы угодить в подземную реку, кишащую длинномордыми крокодилами.

— Ой, если бы у нас в котлованах такие водились?

— И что?

— Ты бы тоже струхнул, не задавайся.

— Милиционер бы застрелил, — высказал свое мнение Лесняк-меньшой.

— Для этого нужно специальное ружье, — строго одернул брата старшой, — которое пулями «дум-бум» стреляет. Если не знаешь, не мудри.

Лишь после того, как все вымыли руки, Петрек выкладывает кляссер. Вот СССР, полет «Союз — Аполлон», разумеется, целый блок, вот венгерская космическая серия, а тут Рос-Ал-Кхойям и Йемен, портреты астронавтов. При виде такого богатства Лесняки и Славек умолкают, глотают слюнки, делается так тихо, что слышен шелест папиросной бумаги и жужжание мух.

— Ой, как много. Наверное, весь магазин купил.

— У отца абонемент, — поясняет Петрек со сдержанной гордостью. Марки действительно очень красивые, не какой-нибудь брак, крупные, многоцветные полные серии.

Через несколько страниц марки образуют пеструю мозаику: собаки, цветы, автомобили, пейзажи, портреты знаменитых людей, локомотивы, птицы — одним словом, материал для обмена.

Лесняки оживляются, старшой выкладывает свой собственный кляссер, заполненный такой же пестрой смесью.

— Я дал бы тебе Монако за эти два лимузина.

— Идет. Я бы взял еще Нигерию со змеей.

— Что даешь?

— Венгерский паровоз.

— Иди ты! За Нигерию одну Венгрию?

— А ты что бы хотел?

— Если дашь паровоз, и Парагвай с бананами, и еще ГДР, то буду меняться.

У крольчатника разговор продолжается, ушастики с любопытством поглядывают сквозь сетку.

— Как, по-твоему, Петрек, насчет марсиан — правда или нет? В газете писали, что неизвестный космический корабль похитил двух человек. Обмерили их, взвесили и отпустили.

— Я читал.

— Венера отпадает, — размышляет вслух Лесняк-старшой. — Там в атмосфере разные ядовитые газы. Зонды уже исследовали, а о Марсе еще ничего не известно.

— Они не обязательно прилетели с Марса.

— А откуда?

— Не знаю, но таких систем, как наша, очень много, и там есть свои солнца и свои планеты.

— Вот бы приняли меня в космонавты! — вмешивается ни с того ни с сего Лесняк-меньшой. — Я бы всюду долетел.

— Разревелся бы, если бы тебя для проверки пропустили через центрифугу.

— Вовсе нет, — протестует младший отпрыск рода Лесневских. — Я гожусь.

— Мух ловить годишься, — урезонивает его старшой. — От горшка два вершка, а задаешься.

Кроликам надоел этот разговор, и они убрались подальше от сетки. Стоят и болтают, а нет чтобы угостить морковкой.

Перед обедом дедушка позвал Петрека в сад — вдвоем им пара пустяков прополоть грядки с помидорами, а дедушке некогда, вечером надо отлучиться по важному делу.

Разгребая тяпкой пухлую землю и не поднимая головы, Петрек спрашивает (дедушка не признает разговоров во время работы: дело есть дело):

— О каком море ты говорил вчера?

— О Северном.

— Когда ты там был?

— В войну. На работах.

— Ты никогда не рассказывал, — замечает Петрек с досадой.

Он интересуется войной, читает книги, расспрашивает отца, но у того нет интересных воспоминаний о той поре.

— Слишком маленький был, не помню, — обрывает он расспросы.

А тут выясняется, что дедушка столько лет скрывал свои военные приключения!

— Рассказывать почти не о чем.

— Дедушка, как тебя схватили? Ты попадал в гестапо?

— Нет.

Разговор обрывается; дедушка пропалывает грядки, стоя на коленях; Петрек — сидя на корточках; жужжат пчелы над цветами; ссорятся скворцы из-за последних черешен, затаившихся под листьями.

— Почему не хочешь рассказать, дедушка?

Опираясь кулаками о землю, дед постепенно разгибает спину, выпрямляется.

— Ты, внучек, наверное, ждешь рассказа о том, как я прыгал с поезда, стрелял, немцев водил за нос, а со мной ничего такого не было. Лучше поторопись с прополкой, время не терпит.

— И ты не стрелял? За всю войну ни разу?

— Стрелял.

— Когда?

— В тридцать девятом. Так стрелял, что винтовка руки обжигала. Вот и сказка вся.

Когда смотришь снизу вверх, дедушка кажется очень высоким, заслоняет собой небо, облака и деревья.

— А ты был партизаном?

— Кондуктором был. Трамвайным.

Петреку не очень понятны воспоминания дедушки, но в голосе старика слышится нечто такое, что заставляет прекратить дальнейшие расспросы. И как-то трудно связать дедушку с памятными кадрами из кинофильмов и телевизионных сериалов: пригнувшиеся люди бегут под неумолчный треск пулеметов, внезапно гремит взрыв и вместе с султаном дыма высоко взлетают товарные вагоны, доски, мешки, стальные пролеты моста, искореженные рельсы. Или бегство по крышам, или форсирование реки вплавь, широкой как море, или скитания по темным канализационным каналам под городом. Строчат автоматы, немцы валятся рядами, крупным планом — лицо, перекошенное от боли, черт побери, ранен в плечо! Хитро прищуренные глаза гестаповца Бруннера, Herr Hauptmann, разрешите доложить, jawohl, у меня есть подозрения, по камере пыток бесшумно скользит стройная фигура в мундире feldgrau, ты снова проиграл, Бруннер! Мы еще встретимся, Клосс! Танк «Рыжий» разгоняет целые дивизии, Григорий, отколов несколько коленец лезгинки, аккуратно связывает хмурого генерала, из глаза которого выпадает монокль, пес Шарик находит по запаху завод Фау-2, тут же четыре танкиста обезвреживают грозные ракеты…

Только дедушка удивительно не вяжется с этими картинами, вообще, дедушку трудно представить себе без сада, пчел, кроликов, мотыги и выгоревшей шляпы. Преодолев робость, Петрек все же возвращается к первому вопросу.

— Как же тебя поймали?

— На улице. Втолкнули в автофургон, хоть и документы были хорошие.

— И что же?

— Сидел на Скарышевской. Один день.

Дедушка отвечает скупо, почти через силу.

— Ты мог бежать?

— Вот именно. И знаешь, внучек, — продолжает он словно бы с иронией. — Я попробовал выдолбить дырку в полу осколком стекла. Долбил-долбил, но не выдолбил, очень твердые доски попались.

Потом добавил уже по своей воле:

— Это был сорок третий год, может, поэтому они осторожничали, чуяли, что впереди у них не тысяча лет, а год или два. Уже опасались.

Петрек молча обдумывал слова дедушки. Его удивляло, что он до сих пор не слыхал об этом. Дома говорили, что у дедушки очень красивый сад и ему удается выращивать редчайшие сорта цветов и фруктов, что дедушкины помидоры, яблоки, сливы и клубника — отменны. И еще отмечалось, что для своих лет он хорошо сохранился.

Собственно, Петрек не слишком интересовался прошлым, но помнил наверняка, как отец обычно говаривал: «Папаша был работником транспорта». Неизвестно почему, Петрек всегда представлял себе дедушку с красным флажком, встречающим поезд, окутанный клубами пара. Это лучше всего гармонировало с определением: «работник транспорта». Вообще же речь о дедушке заходила нечасто, разве что приближались каникулы и очередной заграничный вояж, либо мама бросала за столом: «Стоило бы и в нынешнем году заготовить несколько банок повидла».

Петрек тоже не часто говорил вслух о дедушке, хоть частенько раздумывал о тайнике, колодце, крольчатнике, Лесневских и крупной клубнике, Муцеке и походах на котлованы, ибо трудно было разграничить, где кончается все это, а начинается дедушка, и наоборот.

Значит, дедушка был кондуктором, трамвайным кондуктором, хотя в трамваях нет никаких кондукторов, а только компостеры. Отец — инженер, дядя Эугениуш, который живет в Эльблонге, — техник. Они оба, отец и дядя, родились в этом доме, это Петреку известно. И тут выросли, но приезжать сюда не хотят, а если приедут, то прикидываются чужими, всячески подчеркивают свою принадлежность к иному миру, предпочитают распространяться о своей работе и никому не известных людях, о том, что купили или собираются покупать. Конечно, немного странно, но это уже не его, Петрека, дело.

— С чего это тебя разобрало любопытство? — спросил дедушка.

— Я слышал, как ты говорил пани Михалине…

— Наверное, не раз слышал, как я что-нибудь говорил?

— Ага.

— Но ни о чем не спрашивал.

— Не спрашивал.

— Я не знаю, что тебе рассказывал твой отец. Бог с ним, твой родитель еще мальчишкой горазд был на выдумки.

Пожалуй, впервые у дедушки вырвалось нечто такое об отце. Он всегда повторял: «Генек — это голова», или: «С отца бы брал пример, внучек», или: «Генек настойчивый, землю рыть будет, но своего добьется».

Но то, что было сказано сейчас, прозвучало совсем иначе, словно дедушка таил обиду на отца или считал, что не все так, как быть должно.

На каникулах у дедушки время летит слишком быстро. Проснешься на зорьке, глядь — уже вечер, небо подернулось нежным румянцем, Лесняки, Славек, Мариан, велосипед, кролики, Муцек, голуби (Славек держал голубей кудрявых, с растопыренными по-павлиньи хвостами, в махровых кринолинах над сизыми лапками), котлованы, удочка из ветки орешника, нагретая пыль на волшебных чердаках, загроможденных всевозможным хламом, тайны подвалов и боковушек, споры до хрипоты, турниры в ножички, горячие схватки в шестьдесят шесть и в тысячу, мистерии обмена марками и комиксами, — нет, определенно, день слишком короток, чтобы вместить все это. И была еще Эля; отсутствующая — представлялась героиней книг и боевиков, присутствующая — становилась обыкновенной, похожей на Ельку-ябеду, но что-то заставляло Петрека снова и снова проверять, какова она на самом деле, дожидаться с бьющимся сердцем, пока ее шаги не застучат по настилу крыльца.

— Сыграл бы с нами, Петрек, в вышибалу? — попросила она однажды. — А то из мальчиков с нами играет только Мариан. Придешь?

— Приду.

— Даешь слово?

— Даю.

— Тогда я скажу девочкам, что ты согласился играть.

Муцек, свидетель этого разговора, ткнулся носом в руку Петрека, что могло означать как предостережение: «Держи, брат, ухо востро, ничего не обещай, разве не знаешь девчонок?» — так и согласие: «Сыграй, покажи, как вышибают кручеными мячами, которые невозможно поймать». Муцек любил игры в мяч, он забывал тогда о своей седеющей морде и достоинстве, присущем солидному возрасту, гонялся с лаем за игроками, хватал за штаны, махал хвостом и мешал всем, путаясь под ногами.

Как всегда, девчонки начали с препирательств: кому быть матками. Когда наконец удалось найти соответствующих кандидатов на ответственные посты, страсти разгорелись вновь: матки начали подбирать себе команды.

— Марыся ко мне. И Лилька. И Петрек.

— Я не играю.

— Не играй. Обойдемся.

— Вы с Петрусем выиграете. Это не считается.

— Но ведь он и к вам не пойдет.

— Тогда пусть совсем не играет.

— Пусть не играет.

Наверняка дело кончилось бы изгнанием Петрека (Владя — большая подружка Эли — всерьез собиралась выставить предмет ненужных раздоров), если бы не Марыся, которая попросту предложила:

— Я сбегаю за Марианом. У Влади сыграет Петрек, у Эли — Мариан.

Мариан, который не замедлил явиться, заставил себя долго упрашивать, прежде чем согласился (больше всех его упрашивала Эля). Потом кивнул головой. Ладно, мол, сыграю. Только чтобы не дулись, если сильно ударит, и еще: чтобы Люся не бегала жаловаться, что он нарочно бросил в нее мяч. Игра это или нет?

— Ах, что ты!

Девочки были юркие и быстрые, выбить их удавалось с трудом. Они приседали, увертывались, высоко подпрыгивали, когда мяч ужом скользил по траве, визжали, среди них носился Муцек, размахивал флажком хвоста и лаял.

Пожалуй, никогда еще не играл Петрек так увлеченно. Безошибочно угадывал полет мяча, цепко принимал на грудь и тут же круто поворачивался, чтобы метнуть в стайку пятящихся девчонок. И попадал.

Все больше вылетевших грустно выстраивалось за площадкой, некоторые не желали уходить, отчаянно спорили, дескать, они вовсе не были выбиты, мяч проскочил мимо, совершенно их не коснулся, так бросать нельзя, слишком сильно, обманно и от земли не считается, и вообще какая игра с мальчишками.

Наконец остались лишь вчетвером: на кону Мариан и Влади, а на разных половинах площадки — Эля и Петрек.

Мячи Влади были высокие, слишком высокие, чтобы выбить Элю, но и поймать их было трудно. Все же золотоволосая несколько раз ловила мяч, бросала обманным движением, стараясь попасть в ноги. Петреку приходилось держать ухо востро, тем более что пропущенный мяч попадал к Мариану, а тот не шутил, знал толк в игре. Если поймать не удавалось (сухой, громкий шлепок), надо было спасаться бегством, увертываться, приседать, сбивать Мариана с толку. Кое-как это получалось, но на противоположном конце площадки все еще развевались рыжие волосы Эли и реяло ее цветастое платьице. Попадет в Элю — выиграет, никогда ему так не хотелось выиграть, он просто должен был победить.

Но и Эля очень хотела добиться победы, лицо ее под рассыпавшимися волосами изменилось до неузнаваемости. Она облизывала губы, пожалуй, тоже была утомлена.

Всплеск юбочки при резком повороте, — кто знает, задело ее мячом или нет, ладно, бог с тобой, играй дальше. Высокая свеча Влади, надо попасть в ноги, иначе она поймает, промах, снова взять высокий мяч. На этот раз Петрек пытается метнуть прямо и сильно, чтобы Эля выпустила мяч, ибо это тоже считается попаданием.

— Держись, Эля! — подбадривают ее девочки. — Лови, почему не ловишь?

Да, она действительно устала, бегает гораздо медленнее, чем сначала, вовсе не пытается перехватывать мячи Петрека, уже не столь внимательна, увертывается, запаздывая на какую-то долю секунды, еще три-четыре броска — и она будет выбита.

— Эля! Эля! Эля! — кричат девочки и рукоплещут, как на настоящем стадионе.

Неужели они не видят, что Эля готова расплакаться, поскольку поняла, что проигрывает и бессильна предотвратить проигрыш?

Они могут не видеть, а Петрек видит это прекрасно. Достаточно взглянуть на ее дрожащие губы, на растерянные глаза.

Внезапно он бросает мяч мягко и несильно, прямо ей в руки, даже трехлетний ребенок поймал бы. В то же самое мгновение Петрек спотыкается, чувствуя, как мяч с громким шлепком попадает ему в спину. Конец, он вылетел, Эля выиграла, девочки поднимают радостный визг.

— Ты умышленно, — обвинил его Мариан. Не было в этом обвинении особого упрека, Мариан поступил бы точно так же, если бы ему довелось играть против золотоволосой. — Ты умышленно дал ей выиграть.

— Я споткнулся.

— Ну да! Так я тебе и поверил.

…Впереди бежит Муцек, оглядывается, останавливается, поджидая их обоих, Мариана и Петрека, когда они по вечернему холодку возвращаются домой.

— Не говори ребятам, что я играл, — просит Петрек.

— И так узнают. — Мариан морщится с видом, который не сулит ничего утешительного. — Житья тебе не дадут. — И добавляет: — Хоть бы выиграл, а ты проиграл. Засмеют.

Вопреки этим устрашающим прогнозам, Петрек не жалеет, что подставился под удар Эли. Ночью ему снится, что он рыцарь, может, сам сэр Ланселот. Застонала земля под копытами стремительного скакуна, когда он погнался за мерзким негодяем, который похитил прекрасную даму. Дама зовет на помощь, ломает руки, и вот Петрек уже мчится с нацеленной пикой.

— Ты так кричал во сне, словно тебя обдирали заживо. — Дедушка режет хлеб, косой луч солнца падает на стену. — Что тебе снилось?

— Не помню.

Это неправда, Петрек отчетливо помнит свой сон, но как расскажешь дедушке, что снилась ему Эльжбета Лесневская, Эля, она же Морковка? Нечто подобное вообще никому не должно сниться.

Дедушка с утра принарядился по-праздничному — белая рубашка, галстук, черный пиджак.

— Куда собрался, дедушка?

— К бабушке иду.

Именно теперь, в июле, очередная годовщина смерти бабушки, и, как всякий год, дедушка отправляется на кладбище.

— Я пойду с тобой.

Обычно дедушка спрашивал Петрека, пойдет ли он, в этом году внук опередил вопрос.

— Тогда пошли. Подберем букет.

Скрипнув калиткой, они прошли в цветник, дедушка срезал самые красивые розы, бархатисто-пунцовые, пахнущие росой, темно-лиловые ирисы на высоких стеблях, восковой белизны лилии с вывернутыми лепестками, красоднев, похожий на узкие языки пламени, розоватые пуховки спирии и широкие зеленые листья папоротника. Букет получился огромный, почти с Петрека.

— Вот беда, георгины еще не цветут. Бабушка их любила.

Потом дедушка успокаивает себя:

— Она и розы любила. Особенно красные, которые потемнее, сорта «Дон-Жуан» или «Армстронг».

Петрек немного помнит бабушку. Она всегда лежала в постели, удивительно маленькая на взбитых подушках, после удара у нее отнялись ноги. В воспоминаниях образ бабушки неразрывно связан с разноцветными клубками шерсти, так как в ее руках неустанно сновали вязальные спицы. Когда нитка раскручивалась, по ватному одеялу катался клубок, красный, голубой или желтый. В день похорон лил дождь, только отец пошел на кладбище, мама и Петрек ждали в костеле. Еще не хватает, чтобы все получили воспаление легких, сказала мама. Это было давно, шесть лет назад.

На песчаных дюнах за поселком шумят черные сосны, под их сенью клонятся к земле деревянные кресты, кое-где можно разобрать полустертые надписи. Есть и другие могилы, обрамленные бровкой из блестящего камня, с золотыми надписями на мраморных надгробьях, фотографиями на фарфоре, огромными венками из жестяных листьев и зелеными скамейками, на которые садятся навещающие.

Бабушкину могилу не спутаешь ни с какой другой, хотя крест самый обыкновенный. Этот кусочек земли цветет, пестрит узкими лезвиями листьев в белых накрапах, отороченный ползучими камнеломками и заячьей капустой, вскипает ажурной зеленью папоротника. Дедушка наносил сюда корзиной земли, выгреб белый песок, выжженный солнцем и вымытый дождями, а вместо него рассыпал пухлый чернозем, оберегал саженцы от зноя, прикрывал еловым лапником на зиму.

— Положи цветы в ногах. — С минуту дедушка смотрел на крест. — Мне надо малость поговорить с бабушкой, подожди меня у ворот.

Слоняясь без определенной цели среди сосен, перекошенных крестов и полированного мрамора, Петрек исподтишка посматривал на деда. Тот недвижимо стоял над зеленым покровом бабушкиной могилы, уронив руки, словно окаменелый. Издали не было видно, шевелятся ли его губы, но Петрек мог бы поклясться, что дедушка молчит, ведя этот странный разговор.

Так продолжалось довольно долго. Потом старик наклонился, что-то поправил в охапке цветов, расправил лепестки роз, растрепал кружева папоротника, шире разложил лилии.

— Поскучал, внучек, но терпи, иногда приходится.

— Дедушка…

— Ну?

— О чем ты говорил?

— О чем-то важном.

— Но разве можно…

— Можно.

Они были уже далеко от дюн, сосен и крестов, старик шагал медленно, и Петреку невольно приходилось умерять пыл, хоть он и торопился. Лесняки пригласили его на совместную уборку чердака. Пан Лесневский имел обыкновение придумывать для своих сыновей полезные занятия даже во время каникул, а потом проверял, как выполняются его поручения.

— Я всегда советовался с бабушкой в серьезных случаях. Ты не помнишь, бабушка была умница, людей видела насквозь, все видела.

Петрек не помнит бабушкиной мудрости, а только разноцветные клубки шерсти, высоко взбитые подушки и дождь в день погребения.

— Наверное, бабушка не слышит, но я все равно поделился с ней тем, что у меня на сердце. — Вдруг дедушка остановился. — Интересно, что бы ты мне ответил, если бы я тебя спросил о том же?

— О чем?

— Погоди, сейчас узнаешь. Тебе нравится пани Михалина?

— Нравится.

— Хорошая женщина, мало таких. Добра к людям, бескорыстна.

— Мне нравится пани Михалина.

— Вот оно что. А что бы ты сказал, если бы я женился на пани Михалине?

— Что? — изумился Петрек.

— Бабушка наказывала: «Возьми Михасю в жены, когда меня не будет. Другой такой не найдешь. Она вдова, ты вдовец, у обоих дети, но на старости лет лучше вам жить вместе, чем с детьми. Возьми, — говорила она, — ни на кого не оглядывайся». И теперь надумал я бабушку послушаться. Об этом и говорил с ней. А ты что мне скажешь?

— Здорово придумано. — Петрек ничего не имел против пани Михалины, но ему не терпелось побыстрее закончить этот разговор. Чего доброго, Лесняки начнут убираться без него, а ведь известно, что захламленный чердак может хранить великолепные сокровища, которые ждут своего первооткрывателя. Не исключено также, что и Эля примет участие в уборке. Петрека разбирало любопытство, понимает ли она, что он нарочно дал ей выиграть, а если понимает, то в состоянии ли оценить его жертву?

— Здорово придумано, говоришь? А подумал ли, что придется называть пану Михалину бабушкой?

— Я могу.

— Вот и хорошо.

— Она и так почти каждый день приходит.

Дедушка подтвердил кивком: да, приходит.

— Так могла бы совсем поселиться.

— Не в квартире дело и не в посещениях.

— А в чем?

— Мы старые, я и она.

Неизвестно, почему Петрек никогда не думал о возрасте дедушки. Дедушка для него был без возраста и даже, что трудно объяснить, казался моложе отца, хоть отец носил яркие рубашки, коллекционировал марки и порывался совершать поездки на велосипеде, из которых ничего не получалось по недостатку времени и сотне тысяч иных причин.

— Ты вовсе не старый, дедушка.

— Вот порадовал-то, внучек.

— Ты не старый.

— Возможно. Ну, беги, а то я вижу, что тебе неймется. Я пойду потихоньку, хоть и такой молодой, что впору на одной ножке скакать.

Сокровища, извлеченные с чердака, были настолько разнообразны и интересны, что Петрек моментально забыл о разговоре с дедушкой.

— Что это такое?

— Откуда я знаю.

Они вертели на все стороны странный сосуд с цепочкой, почерневшие металлические звенья тихонько позвякивали.

— Красота!

— Ребята, глядите!

— Каска пожарника, чтоб я сдох! Дай мне.

— Держи карман шире! Я нашел. — Лесняк-меньшой запрыгал, блистая золотом каски. — Я буду ее носить!

Возможно, старшие братья и наказали бы строптивость меньшого, если бы что-то не отвлекло их внимания.

— По какому здесь написано? — Лесняк-старшой осмотрел со всех сторон почерневшую книгу. — Не разберешь.

— Дай взглянуть.

— Ты тоже ничего не поймешь.

Действительно, в этой книге даже буквы были какие-то чудные, словно скрюченные, но на картинках можно было разобрать корабль с поднятыми парусами среди волн (из пучины высовывалась какая-то страхолюдная морда и хвост дракона), чудовище — помесь черепахи со змеей, которое расклевывало куриное яйцо, человек на одной ноге с гигантской ступней и длинными ушами, окутывающими его как плащом.

— Наверное, такая старинная книга, что просто жуть.

— Отложи, покажем отцу, когда вернется. Эй, поосторожней с кошелкой, еще пригодится.

— Дырявая.

— Глядите, глядите! — снова завопил Лесняк-меньшой.

На сей раз он тащил огромную катушку, за которой следом сыпались какие-то бумаги, тряпки, грохотали бутылки, бренчали облупленные, дырявые кастрюли.

— Тележку из нее сделать, что ли? — прикинул Лесняк-старшой, осматривая находку. — Тележка получится. Это барабан от телефонного кабеля.

— Откуда он у вас?

— Не знаю.

— А это что такое?

— Тоже не знаю.

Они управились только с половиной чердака, а уже все четверо — трое Лесневских, четвертый Петрек — выглядели так, словно каждый из них вывалялся на самой грязной в мире свалке, а затем обсыпал себя пылью и облепил паутиной.

— Боже милостивый! — заломила руки пани Лесневская. — Не настираешься на вас! С ума, что ли, тронулись?

На крыльце появилась Эля, ослепительная, чистенькая, причесанная, и рассмеялась с издевкой.

— Ты, Петрек, настоящее пугало. Страх глядеть.

При виде сестры Лесняки вспомнили нечто такое, о чем они, ошеломленные находками, напрочь забыли, роясь в пропыленном хаосе чердака.

— Умойся, Петрек, а то девчонкам разонравишься, и они тебя больше не пригласят играть.

— И не переутомляйся, а то снова побьют, дружище.

— Беги, Петрек, к Владе… Там сегодня стирка, поможешь.

— Только сначала сделай предложение. Жених беспортошный.

— Девчачий король! — заорал во все горло Лесняк-меньшой. — С девчонками водится!

На сей раз старшой и средний не одернули меньшого, зато Эля оскорбилась не только за себя, но и за всех девчонок.

— А вам обидно, что мы с вами даже говорить не желаем.

— Это мы не желаем.

— Кто Владке воды налил в портфель? Не ты? Кто Марыську толкнул в крапиву? Знаем мы все, не бойтесь!

— Мы тебя тоже знаем. Ангелочек с рожками!

— Сам такой.

— Смотри, я такое скажу, что расплачешься.

— Будешь обзывать, отцу пожалуюсь.

— Язык без костей. Ябеда!

Собственно, Петреку была безразлична эта перебранка. Эля ссорилась с братьями, дело обычное, однако он счел своим долгом заступиться за золотоволосую.

— Чего обзываешься?

— А ты чего встреваешь? Просили тебя?

— Мое дело. Теперь понял?

— Сейчас увидишь, что я понял. — Лесняк-старшой грозно шагнул в сторону Петрека. — Девчачий король!

— Мама! — пронзительно взвизгнула Эля.

— Чуть отвернись — снова безобразничаете. Совсем очумели? Петрусь пришел вам помогать, а вы его бить собрались? — пристыдила сыновей пани Лесневская. — Кто гостя ударит, у того рука отсохнет. Стыд и срам!

Понурившись, Лесняки принялись за прерванную работу, пани Лесневская постояла еще с минуту на всякий случай.

— Эля, налей в таз горячей воды. Петрек, пойди сюда, умойся. Дай-ка я тебя почищу, а то дедушка меня живьем съест. Он ведь такой чистюля. Пусть эти бесенята немножко одни потрудятся.

Когда он был приведен в порядок, подошла Эля с гребешком.

— Хочешь, я тебя причешу?

— Причеши.

Причесывала она долго, укладывая волосы то так, то сяк, потом отступала на шаг и любовалась своим искусством, приговаривая:

— Так лучше.

Или:

— Так похож на девочку.

Или:

— А так смешной.

Петрек готов был сидеть до вечера, лишь бы она причесывала его, смотрела на него и говорила с ним. Пускай Лесняки найдут настоящую пушку или сундук с драгоценностями, ему безразлично, он остался бы здесь даже в том случае, если бы там, на дворе, творились чудеса.

— Петрусь не кукла. Что ты с ним выделываешь?

Теперь Эля покраснела, с силой, злобно дернула его за волосы.

— Ступай себе.

— Какая тебя муха укусила? — изумилась пани Лесневская. — С вами надо иметь ангельское терпение. На нее порой находит, Петрусь, не обращай внимания. Ты хороший мальчик.

Ведь пани Лесневская, будучи всевидящей, не понимала ничего, да и где ей догадаться, что, причесывая Петрека, Эля молчаливо благодарила его. Это была такая же награда, как перчатка, брошенная с балкона принцессой в высоком чепце рыцарю, одержавшему победу на турнире. Чтобы догадаться, надо снова стать тринадцатилетней, а такого не дано никому.

Это знали лишь они двое, Эля и Петрек. И хорошо, что никто не разгадал их тайны.

Перед домом Лесняки гоняли с оглушительным грохотом катушку от телефонного кабеля. За их деятельностью наблюдали Мариан и Славек, а также маленькая босоногая девчушка, два воробья и Муцек, явно недовольный излишним шумом.

— Петрек, собака за тобой прибежала, — сообщил Лесняк-старшой. Тон свидетельствовал о том, что ему охота примириться и предать забвению недавнюю ссору. — Непременно хотела в дом пробраться, но я не пустил, мама бы рассердилась.

Молча (он не обязан тут же мириться, пусть Лесневские немного подождут) Петрек присел на корточки возле Муцека, потрепал по шее, подергал шелковистые уши, пес перевернулся, выставив напоказ розоватое брюшко, покрытое редкой шерсткой, замахал передними лапами.

— Ну, чего тебе надо, старина? — спросил Петрек, хоть и было ясно, что Муцек отыскал его, движимый дружескими чувствами.

— Он искал тебя у нас. — Славек, казалось, чего-то ждал, совсем не обращал внимания на акробатику, которую демонстрировал Лесняк-старшой на быстро катившемся барабане, соскакивал, вскакивал, балансировал на одной ноге. — Жутко умный пес, нашему Боксу до него далеко.

Потом Славек объяснил, почему стоит возле дома Лесневских. В соседнем поселке парнишка-голубятник меняется, обещает дать за пару дутышей трех крымок, двух самцов и самочку. Мариан отказался сопровождать Славека — записан к зубному врачу; Лесняки тоже заняты, а дело такое, что идти надо вдвоем.

— Сходим, Петрек?

— Дедушка рассердится.

— Что ты! Не задержимся, даже говорить ему не стоит, куда ходили.

— Велосипед бы пригодился. Обернулись бы в два счета.

— Подумаешь, три километра в один конец.

— Жарко.

— Друг ты мне или нет?

— Он уже с девчонками стакнулся, — подлил масла в огонь Лесняк-старшой, проезжая мимо на барабане. Удивительно, что при таком грохоте и скрипе он расслышал, о чем они говорили. — Петрек друзей уже не признает, только девчонок.

Этого было достаточно, чтобы отбросить всякую щепетильность.

— Пошли.

За пазухой Славек нес пару дутышей, шелковистых, мягоньких и теплых, щуривших черные бусинки глаз в оранжевом ободке, если прикоснешься к их сложенным крыльям или синеватым перышкам на головках.

На шоссе тошнотворно пахло асфальтом и бензином, они шли в облаках пыли, которая скрипела на зубах, от одного до другого пятна тени, отбрасываемой придорожными деревьями, у ноги Петрека трусил Муцек, понурясь и чихая, он не любил асфальтово-бензинных ароматов.

— Жаль, что здесь не торгуют мороженым.

— Самое мое любимое «Бамбино» в шоколаде и сливочное в шоколаде.

— На ярмарке мороженщик торговал каким-то зеленым, не знаю названия.

От таких разговоров пересохло во рту и еще больше захотелось пить. Муцека тоже мучила жажда, он спустился с шоссе и похлебал мутной водицы из канавы, заросшей белокопытником и крапивой.

— Собаке-то хорошо.

— Напьемся у голубятника.

— Конечно. Ох, и греют же эти голуби, прямо как печка.

— Им тоже жарко.

Проехал голубой автобус с надписью на боку: «Служебный». Петрек неожиданно загрустил по родителям, маме и отцу. Где они? Что делают?

— В автобусе, наверное, очень душно.

— Откуда я знаю? Можно открыть окно. И еще люк в крыше. Отец говорил, что ездить хорошо.

— Почему ты с ними не ездишь? — Как все жители поселка, Славек знал маршруты ежегодных поездок родителей Петрека. — Не хочешь?

— Почему не хочу? — Возможность его поездки вместе с родителями никогда не обсуждалась. Откровенно говоря, он не был в этом слишком заинтересован, что вовсе не исключало его желания как-нибудь прокатиться по белу свету на голубом туристическом автобусе. — Но предпочитаю пожить у дедушки.

— Понятно. Я просто так спросил.

На какое-то мгновение Петрек представил себе зубчатую макушку горы, сверху видно море, необыкновенное, совсем черное, вздыбленное гривами белой пены, на пляже росли пальмы с шелестящими, жесткими листьями. На этой вершине вся экскурсия, мама сидит в середине, отец стоит во втором ряду, справа. Здорово было бы показать такую фотографию ребятам. Видите — впереди, на коленях, — это я. Узнаёте? А они закивали бы головами, дескать, узнают, а как же.

Но, если бы ради обладания такой фотографией пришлось поступиться каникулами у дедушки, он бы отверг пальмы, море, достопримечательности, персики, виноград. И все, что может быть за тридевять земель. Достаточно того, что есть.

— Хорошо бы переписываться с каким-нибудь мальчиком из другой страны, верно? — выдал свои мечты Славек. — Особенно с голубятником. Я бы с ним менялся.

— Как? Голубей по почте не пошлешь.

— Я бы поехал к нему или он ко мне.

— Разве что.

— Мне бы королевских выменять. Отец говорит, что в детстве видел королевских, теперь их никто не держит.

Трудно было разговаривать на жаре, поэтому беседа совершенно не клеилась. Муцек плелся, высунув язык, по шоссе катили грузовики, трактора с прицепами, мелькали мотоциклисты в ярких касках.

Наконец путники свернули в сторону и зашагали вдоль оград вишневых садов.

Кароль, владелец голубятни, не только угостил настоящим хлебным квасом (пробка выскочила из горлышка с громким хлопком, зашипела белая пена), не только согласился на обмен, полностью удовлетворивший Славека (две крымки и один почтовый), но и предложил отправиться на реку. Раз уж они здесь, то должны основательно искупаться, в настоящей реке, а не в какой-нибудь луже вроде котлована. Река почти рядом, потом Славек заберет голубей, и все дела.

Предложение было весьма соблазнительным, и они двинули напролом сквозь заросли конского щавеля, кукушкина цвета и ромашки. Пришлось долго свистеть Муцеку, пока тот не соблаговолил продолжить прогулку, ему больше улыбалось полежать на прохладных камнях у колодца, прижавшись спиной к бетонной трубе.

— Еще далеко?

— Близехонько. Рукой подать.

Вовсе не было так близко, они основательно запыхались, прежде чем достигли вереницы раскидистых верб, под которыми кудрявилась бархатистая травка. В образованном вербами коридоре текла река, узкая и темная, отражающая кроны деревьев. В одном-единственном месте, где течение нанесло песка, было полным-полно любителей купания, как на котлованах.

— Вот увидите, как здесь плавается! Вода сама несет.

Действительно, вода несла сама: окунись — и тебя подхватит стремительный поток, помчит, но не слишком далеко: несколькими метрами ниже река широко разливалась, образуя отмель, пловец начинал ерзать животом по песку, приходилось выскакивать на берег, бежать под вербами до глубокого места и снова нырять, вздымая серебряные брызги.

— Знаете, какие в этой яме сомы водятся? Дядя поймал тут одного зимой, башка была с ведро, ей-ей, не вру. Килограмм десять весил.

Муцек, уставший от купания, отряхнулся и лег, положив морду на лапы, а ребята ныряли, плавали, бегали и снова ныряли, плыли, бежали. Солнце скатывалось все ниже, тени от верб удлинялись, закрывали и без того темную воду, запахло травами, горькой мятой, илом.

— Будет нахлобучка.

— Чего ж пошел на реку?

— Тебе тоже хотелось.

Одевались в такой спешке, что Славек забыл носки, впрочем, жалеть не о чем, невелика потеря. Оставалось только прихватить голубей и идти домой, вечером прохладнее, через час, а то и раньше, они будут на месте.

Между тем в доме у Кароля так вкусно пахло капустой, что у Петрека просто живот подвело. Друзья ничего не ели с утра, попросту забыли о существовании еды, лишь этот запах пробудил чувство голода. И потому они не заставили себя долго уговаривать, когда их пригласили к столу.

— А где Муцек? — спохватился Петрек, очистив тарелку.

— Ты же знаешь, что он всегда возвращается домой. Соскучился и убежал.

На всякий случай Петрек несколько раз свистнул, Муцека не было. Ну, ничего, он знает дорогу, только злополучное шоссе тревожило — Муцек не обращал внимания на машины, полагая, что они должны уступать дорогу спешащей собаке.

— Идем же.

Багровое солнце опускалось за горизонт, исчезало в лугах, воздух стал прозрачен и легок, в траве заскрипела деревянным голосом какая-то птица.

Им бы бежать — так было бы быстрее, но Славек побоялся из-за голубей, вдруг растрясет и заболеют. И без того с ними будет хлопот полон рот, пока привыкнут к новому гнезду.

Разумеется, Славек знал различные способы приручения птиц, да трудно за ними углядеть, чуть зазевался, и — фють! — полетели, ищи ветра в поле.

Было уже почти темно, когда добрались до дедушкиной калитки.

— Скажи, что был со мной. Я побежал, так и так достанется. Привет, Петрек.

Овеянный сладковатым ароматом ночной фиалки, Петрек переступил порог. В комнате царил сумрак.

— Дедушка!

Послышался скрип, шелест, с постели поднялся дедушка, яркий свет облил стены.

— Вернулся? А я весь изнервничался, у Лесневских о тебе справлялся. Куда тебя занесло?

— Извини. Я ходил со Славеком за голубями.

— Знаю.

— Собирался предупредить, да не успел.

— А обо мне подумал? Мне доверили тебя, это не шутка.

— Извини.

— Мне твои извинения ни к чему. Отцу скажу, вот что. Я думал, ты умнее. Вырос большой, а в голове ветер. Где бы я тебя искал, внучек, если бы что-нибудь случилось?

— Ничего бы не случилось.

— Это тебе известно, а не мне. Муцек с тобой вернулся?

— Убежал он, давно, еще до захода солнца.

Сказав это, Петрек похолодел от страха. Ему представилось темное шоссе, внезапно оборвавшийся вой, измятый комок рыжеватой шерсти на асфальте. Нет, это невозможно. Такого не могло случиться.

— Если бы Муцек возвратился один, я бы понял, что с тобой все в порядке. — На кухне зашумел чайник, дедушка налил кипятку в пузатую кружку, пододвинул Петреку миску с оладьями, посыпанными сахаром. — Ешь, сам жарил.

— Я сбегаю, покличу Муцека.

— Вдвоем сходим. Сначала поешь.

Низко, почти над кронами акаций, горела яркая звезда. Напрасно они свистели и звали, отвечали им лаем чужие собаки, но не Муцек. Время от времени дедушка останавливался и, приложив к уху ладонь, прислушивался.

Небо над ними заискрилось звездами, яркий серп луны поплыл по черному простору.

— Ну, пора возвращаться.

— Я найду его, дедушка. Ты возвращайся, а я поищу.

— Если он теперь сам не объявится, то нам его не найти, ни мне, ни тебе. Поворачиваем назад.

Больше не возникал разговор о том, что Петрусь пошел без спроса, расстроил дедушку, прошлялся целый день, и это молчание было во сто крат неприятнее любых упреков и наказаний.

— Дедушка, он сам убежал.

— Разве я тебя об этом спрашиваю, внучек? Спи.

— Я же не нарочно, честное слово, не нарочно.

— Чему быть, того не миновать. Уже поздно, спать надо.

В эту ночь, несмотря на усталость, Петрек не спал. Тихо ступая босыми ногами, он открывал дверь навстречу запахам ночной фиалки и лунному сиянию, прислушивался.

— Он сам заскребется в дверь, — раздался в темноте голос дедушки. — Я его услышу.

Муцек вернулся перед рассветом, но не лаял, не царапал дверь. Он лежал у калитки с окровавленным боком, истерзанными ушами и сломанной лапой.

— Чудом дотащился. — Дедушка обтирал мокрой тряпкой раны, качал головой. — Его чужие собаки потрепали. Ветеринара бы позвать. Беги, внучек, на пункт заготскота, нынче он там с утра. Попроси зайти. Скажи, моя просьба.

— Дедушка…

— Не хнычь, Петрусь. Беги.

Ветеринара пришлось долго ждать. То и дело подъезжали новые повозки и пристраивались в конце очереди. Выпущенные из клеток свиньи с громким, испуганным визгом трусили по длинному помосту к весам, какой-то человек подгонял их обрезком шланга, ударов не было слышно, только исполненное боли взвизгивание терзало слух. Со стороны весов слышалось грозное:

— Сто тридцать восемь килограммов.

— Двести два килограмма.

Весовщик заметил Петрека.

— Чего стоишь? Лучше помог бы, чем смотреть!

Петрек помогал подымать дверцы клеток и загонять свиней на наклонный помост и поэтому проглядел приезд ветеринара.

Подгоняя громоздких белотелых животных, он испытывал горькое чувство обиды за Муцека, который лежал пластом, за кричащих от боли свиней, за себя самого за то, что бежал вдоль кромки асфальта, обжигавшего сквозь подошвы сандалий, за то, что знал, зачем гонят хрюшек на весы, за Элю, которая расчесывала ему волосы, и еще за дедушку, который стоял, уронив руки, и задавал свои непостижимые вопросы над цветущим, зеленым холмиком. Потом почувствовал, что слезы щекочут глаза. Нет, он не заплачет…

— Чего пришел, если такой мягкосердечный? — Воспользовавшись перерывом, весовщик поднялся на помост и достал из кармана пачку сигарет. — Такова жизнь, паренек, ничего не поделаешь.

Петрек хотел возразить, но вместо этого кивнул головой.

— Ступай домой, это не для тебя. — В воздухе рассеялся голубоватый дым. — Думаешь, мне не жалко, ведь я люблю живность. Но так уж заведено.

— Я пришел к пану ветеринару…

— Беги во двор, только быстрее, доктор скоро уедет. Там его мотоцикл.

Но мотоцикл уже трогался с оглушительным ревом и проскочил бы в ворота, если бы переднее колесо не забуксовало в глубокой, никогда не просыхавшей луже. Одним прыжком Петрек догнал мотоциклиста и, не обращая внимания на грязь, перепачкавшую сандалии, изложил дедушкину и свою просьбу.

— Собака, говоришь? А я еду к корове. Посуди сам, кому подыхать: корове или собаке? Ну, говори.

Это было уже слишком, губы Петрека задрожали, он с трудом подавил отнюдь не мужское рыдание.

— Муцек по моей вине, по моей… — он не докончил.

Ветеринар тронул его за плечо.

— Не реви. Садись. Поедем к корове, потом к твоей собаке. Только не плачь, куртку мне измочишь. Мужчины не плачут.

— Я не плачу.

— Тогда порядок. Держись, поехали.

Огромная, словно вспухшая корова качалась на раскоряченных ногах и то ли мычала, то ли кричала. Этот звук, глухой и странный, не походил ни на что на свете.

— Делаем пункцию, — решил ветеринар и вдруг напустился на Петрека. — А ты выкатывайся, подожди у мотоцикла. Живо!

Петрек заткнул уши, чтобы не слышать. Устроившись на теплом, прогретом солнцем седле, он перебирал в памяти весь вчерашний день. Если бы не заглянул к Лесневским, не встретил Славека, не пошел бы меняться голубями… Хватит, хватит… Не надо об этом. Сейчас вернется ветеринар, они поедут к Муцеку, все будет хорошо.

Но «сейчас» оказалось не таким уж «сейчас», трудно сказать, сколько времени прождал Петрек того момента, когда ветеринар потянулся наконец к каске, висевшей на руле.

— Корова сырым клевером объелась.

— Но вы ее вылечили?

Из-под каски на него глянули темные, проницательные глаза.

— Сделал, что мог, — отрезал ветеринар и носком ботинка пнул педаль.

Тут из-за ограды показалась чья-то голова.

— Куда обратиться за страховкой? — прозвучал вопрос, а ветеринар пояснил:

— В волостном правлении скажут. Не потеряйте свидетельство. Это важно.

Мотоцикл рванулся с места.

— Я знаю твоего дедушку, — крикнул через плечо ветеринар. — Прекрасно знаю пана Юзефа.

Они уже были у дедушкиной калитки.

С появлением ветеринара все стало на свое место. Молодой человек достал из сумки и разложил на краю стола инструменты, шприц, ампулы. Занялся больным.

— Здорово потрепали, но мы его заштопаем. И укол сделаем. Завтра сделаете второй, я оставлю лекарство. Перевязывайте так, чтобы не сорвал бинта, когда очнется, либо соорудите воротник из картона. Через пару дней навещу пациента. Плохо, что много крови потерял.

Лишь вымыв окровавленные, руки, ветеринар обратился к дедушке:

— Как здоровье, пан Юзеф?

— Помаленьку. Выкарабкается?

— Старый пес?

— Двенадцать лет. Жалко его.

— Все будет хорошо. Поите отваром ромашки. И молоком. Есть он сейчас не будет, но можно растереть яичный желток с сахаром и дать несколько ложечек. Я еще заеду.

Потом они беседовали о яблонях и сливах, дедушка советовал прививать, дело несложное и такие молоденькие деревца всегда принимаются. И еще — несколько ульев поставить в сад, сборы гарантированы.

— До свиданья, пан Юзеф.

— До свиданья.

Осторожно, легонько трогал Петрек рыжую шерсть, тот единственный клок на шее, торчавший из-под бинтов. Муцек лежал по-прежнему недвижимый, только чуть вздымавшиеся бока свидетельствовали о том, что жизнь в нем еще теплилась.

— Петрек, принеси воды.

Спустя минуту:

— Сбегай в лавку, внучек. Купи хлеба. Если распродан, попроси отложить для нас буханку.

Когда ароматная овальная буханка исчезла за дверцей буфета, дедушка спросил:

— Пойдешь к ребятам?

— Нет. — Петрек покачал головой. — Я должен здесь оставаться.

Надев старую шляпу, дедушка побрел к дверям, но у порога обернулся и сказал:

— Я тебя, внучек, не виню. Не злой умысел тут причина, а случайность. И от меня Муцек часто убегал, бродяга этакий. Ну, раз уж все возможное сделано, будем жить дальше. Иду полоть.

И вышел, пронзительно скрипнув дверью.

Неизвестно, долго ли просидел Петрек над спеленутым бинтами Муцеком.

— Петрек, идешь на котлованы? — В дверном проеме теснились трое Лесняков, позади них торчала голова Мариана.

— Тихо.

— Что случилось?

— Муцек болеет.

— А мы думали, что ты обиделся, — вздохнул с облегчением Лесняк-старшой. — Не сердись, Петрек, мы же пошутили. Ты свой парень, но ведь посмеяться не грех, верно?

В другой раз его бы порадовали эти извинения. Сегодня он принял их равнодушно. Всё, кроме его беды, казалось мелким и неважным, всё, даже Эля. Да, даже приди она сюда, он и то не покинул бы своего поста возле забинтованного Муцека.

— Тогда мы пойдем.

Не дождавшись ответа, мальчики исчезли также тихо и внезапно, как появились. Во всяком случае, когда Петрек вторично глянул на дверь, то увидел лишь ветки сирени на фоне голубого неба.

Вдруг Муцека забил мелкий озноб, затряслись кончики ушей. Он застонал. С невероятным усилием поднялось одно веко и блеснул глаз, мутный, налитый кровью.

— Муцек…

Видимо, он не расслышал или не понял, веко опустилось.

— Дедушка! Дедушка!

— Что случилось?

— Муцек трясется. Стонет.

— Посмотрим, что творится.

Раздвинув сжатые зубы пса, дедушка просунул ему в пасть ложку молока и приподнял его лисью морду.

— Иначе захлебнется.

— Скажи, что надо делать, я все… — Петреку не терпелось сделать для четвероногого друга что-нибудь ощутимое, важное, вместо того чтобы сидеть да глядеть. Ведь должно быть такое дело, которое по плечу лишь ему одному, Петреку. — Пожалуйста, дедушка, скажи.

— Что же мне сказать?

— Ты должен сказать, дедушка.

— Не могу сказать того, чего не ведаю. Сам гадаю, что нужно.

— Я без дела не выдержу.

Дедушка снял с головы выгоревшую шляпу, присел к столу, положив перед собой руки, испачканные землей, покрытые сеткой фиолетовых жил, корявые. Да, именно корявые, точнее не скажешь.

— Наверняка ты впервые видишь вблизи страдания и кровь. Тебя старались держать подальше от чужих бед. Марки, комиксы, футбол. Так вас теперь воспитывают. И не удивительно, что ты себе места не находишь. — Дедушка покачал головой. — Расскажи я, что мне в твои годы повидать довелось, ты бы не поверил. Иное было время. Но горе частенько таится у порога и ждет, чтобы нагрянуть. От этого никто не застрахован. Ты, к примеру, хоть когда-нибудь побеспокоился о родителях?

— А чего о них беспокоиться, если известно, что они катаются на туристическом автобусе по дальним дорогам, в неведомых краях, посещают замки, костелы, музеи, едят персики и виноград, смеются и бросают в почтовые ящики открытки с приветами.

— Вот видишь, ты даже о них не подумал, а в дороге всякое бывает. Не дай бог, авария. Думать об этом слишком много не следует, но вспоминать их добрым словом, задать себе вопрос, как они там, порой следовало бы.

— Ведь маме и папе очень хорошо.

— Разумеется, хорошо, но стоит подумать, действительно ли им хорошо.

— Зачем?

— Глупый вопрос, внучек. А может, и не глупый. Твой отец сто раз мне втолковывал: довольствуйся сегодняшним днем, вперед не заглядывай, от этих мыслей человеку одна маета. Может быть, ты во всем пошел в него? — Дедушка с хрустом сплел пальцы. — Возьмем, к примеру, того же Муцека. Бегал в свое удовольствие, каждый вечер миску каши наворачивал, молоком запивал, лаял, махал хвостом, а теперь гляди, лежит чуть живой. Кто же знал, что станет ему поперек дороги злая собака, искусает, придушит, может еще и бешеная? Так оно бывает — утром яблонька в цвету, а вечером трухлявый ствол на земле лежит.

До вечера в пасть Муцека влили еще несколько ложек молока. Дедушка выходил и возвращался, задавал корм кроликам, носил полные лейки в огород; сновал колодезный ворот, бренчало о цемент ведро.

— Не надо всю ночь сидеть возле собаки. Ужинай, умывайся и марш в постель. Я сплю чутко, в случае чего, услышу.

Подушка твердая, пахнет свежестью, мятой. Петрек не хочет ложиться, но усталость уже влечет его во мрак, налагает пунцовые лепестки мака на глаза.

— Лежи, лежи, бедняга. Чего тебе не лежится? — Пани Михалина снова забежала вечером, гремит грязной посудой в тазике. — Худо, по-моему, этому бедняге. Даже к мясу не притронулся.

— Больному всегда не до еды.

— Это я и сама знаю, пан Юзеф. Сколько раз я над душой у вас стояла, поесть хотя бы молочной каши упрашивала. Как малого ребенка.

— Намучились вы со мной, пани Михася.

— Что это вас вспоминать потянуло, пан Юзеф? Меня только удивляет, что сына извещать не велите, когда больны. Подумаешь, хлопоты. Сел в автобус — и через час здесь. А вы вечно — нет и нет.

— Все очень просто. — Что-то легонько постукивает в такт дедушкиным словам. — Во-первых, Генеку некогда, а во-вторых, я для него человек здоровый, никогда не хвораю.

— Такой сын все равно что чужой. Хоть бы раз заехал бескорыстно! Поговорить, поинтересоваться вашим житьем-бытьем. За фруктами обязательно приедет, парня на месяц привезет, цветов вы ему нарежете, чтобы квартиру свою украсил, чаю напьется, посидит в холодке — и вся любовь.

— Ваши дети разве лучше? Если кто-нибудь заболеет: мама, посиди с ребенком, мама, дай денег в долг, мама, убери квартиру. Для этого мама хороша.

Ответ раздается не сразу:

— Некогда им.

— Моим тоже.

— Вот именно.

Утром оказывается, что Муцек малость окреп, — даже пытался шевельнуть хвостом, когда Петрек к нему наклонился.

Весь день Петрек еще хранит верность дому, правда, уже не сидит возле больного пса, осмеливается выйти во двор, постоять у клетки с кроликами, забежать на минутку в тайник, полюбоваться сквозь щель в заборе дедушкиным садом, но малейший шорох в доме заставлял его бросаться опрометью к Муцеку.

Укол больному сделала пани Михалина.

— Разве это мне в новинку? Сколько раз дедушку твоего колола? А уж других — не счесть. Только внутривенных вливаний не делаю, тут медсестра нужна.

— Ведь он же здоров (тут шевельнулось смутное воспоминание о грохоте посуды и голосе, который что-то говорил о болезни и о том, что дедушка не разрешает писать).

— Держится, но нездоров.

— Как это? Мне бы сказал, если бы болел.

— Сердце у него слабое. Ноги больные, видал ли ты когда-нибудь его ноги, Петрек? Прошлой и нынешней зимой воспаление легких было. Ты не знаешь, что такое зимой дрова рубить, печки топить, воду таскать из колодца. Летом здесь благодать, а зимой… — пани Михалина выплеснула содержимое разбитого яйца в кружку и начала размешивать с сахаром. — Гоголь-моголь для этого бедняги собью, глядишь, немножко поест, подкрепится — первое дело для больного. Кто ест, тот болезнь пересилит.

— А почему дедушка не говорит о своих болезнях?

— Кому говорить-то?

— Отцу. Или дяде.

— Огорчать не желает, такой уж характер. Твой отец и дядя тоже не часто сюда наведывались, когда бабушка хворала. Летом еще так-сяк, а зимой никто не приезжал. Все заботы о больной на дедушку свалились: постель перестилал, помогал умываться, причесываться. Много хлопот с больным, хоть твоя бабушка, вечная ей память, очень была терпеливая, ни разу не пожаловалась.

Пани Михалина рассказывала вполголоса, за ее словами крылась то ли обида, то ли сожаление, впрочем, это могло и показаться Петреку.

— Отругал бы меня пан Юзеф, если бы узнал, о чем мы с тобой толкуем, отругал бы не на шутку. Но ты уже не дитя, Петрек. Не мешает тебе знать правду.

В тот же вечер, предусмотрительно укрывшись с головой, Петрек рассмотрел в узкую щель между одеялом и подушкой дедушкины ноги. Опухшие, оплетенные синими жилами, кожа — шершавая, облупившаяся, серая. И невольно вздохнул.

— Чего тебе, внучек? — Дедушка укрылся и, откинувшись на высоко взбитые подушки, обеспокоенно глянул на Петрека. — Болит что-нибудь?

— Дедушка, у тебя больные ноги. — Почему-то прозвучало это как обвинение.

— К старости не здоровеешь, но еще носят меня и будут носить, сколько потребуется.

— Надо лечиться!

— Лечусь я, лечусь, но от старости еще никто никого не вылечил, нет таких докторов, которые бы старость вылечивали. — Дедушкина рука тянется к выключателю. — Обморозил я свои ноги в сорок третьем году. Зима суровая, студеная, а я в деревянных башмаках на босу ногу, только сенца малость подстелил. Портянок-то не было, не рвать же на них единственную рубаху. Это было у первого немца. Этот первый был хуже собаки, другой — куда лучше. Проверь-ка, внучек, есть ли у Муцека вода, раз уж о собаках заговорили.

Свежей воды было вполне достаточно.

— Когда меня продали первому хозяину, а нас действительно продавали за деньги, — то он мне в зубы заглянул, точно лошади, мускулы пощупал и, вроде бы довольный, залопотал: «Gut, gut». Мне деревенская работа знакома, но я и не думал надрываться ради немца, работал кое-как. Ведь и он обращался с нами хуже, чем со скотиной, питались мы баландой из щавеля с картофельными очистками, спали на полу, чуть присыпанном соломой. За любой пустяк избивал черенком вил или лопаты, а постоишь за себя, готов был мчаться на жандармский пост с жалобой. Тогда наверняка концлагерь, там не шутили.

— Почему ты не убегал, дедушка?

— Как бы я, не зная языка, всю Германию прошел? Кто бы мне помог?

— В кино показывали… — начал Петрек, но дедушка его перебивает.

— В кино все можно показать: и ангела, и черта, и ведьму, кому что нравится. По правде говоря, с каторги убегали, одного беглеца я знал, но он был одинокий, за него фашисты никого бы не арестовали. А я боялся за бабушку, за детей. Я бы сбежал, а с ними что бы случилось?

— А я бы сбежал!

— Конечно, ты у меня, внучек, боевой.

— Немцев обмануть легко, я читал.

— Тех, что по телевизору показывают, легко. Настоящих — трудно. Спи. Хорошо, что хоть Муцеку полегчало, было бы грустно закапывать его под яблонькой.

На третий день пес немного полакал молока из подставленной ему мисочки, уже открывал один глаз, жалобно посматривал на Петрека. «Видишь, что со мной случилось? — словно спрашивал он этим взглядом. — Я спокойно возвращался, и вдруг на меня напал какой-то разбойник, придушил, покусал, но я знал, что вы меня спасете, если доберусь до дома, вот и дополз кое-как».

— Дедушка не разрешает тебе водиться с нами? — осведомился Славек, на всякий случай обращаясь к Петреку через порог. Он сомневался, можно ли ему войти в дом.

— Нет, не дедушка.

— Так почему не приходишь? Держи, Лесняки тебе прислали, чтобы не серчал. — Славек подает ему каску пожарника, начищенную мелом до ослепительного блеска. — Жалеют они, что тебя обзывали.

— Ладно.

Славек не знает, что делать с каской, — положить ее на пороге или по-прежнему держать в руках, поскольку Петрек не торопится принять подарок.

— Бери же! Чего не берешь!

— Да так.

Трудно объяснить, почему Петрек отвергает великолепный дар. В другое время принял бы его с радостью. Но ведь в конечном счете к тому, что случилось, причастны и Лесняки, и Эля, и Славек. И кроме того, они — братья Эли. Если тебе дорога Эля, то не могут по-настоящему быть дороги ее братья, а если дороги все три Лесняка, то не может по-настоящему быть дорога Эля. Неизвестно почему, но так уже заведено.

— Что с тобой, Петрек?

Вдруг к Петреку возвращается все: слова дедушки, вечерний разговор с пани Михасей, погост под сенью грустных сосен, хрипящая корова, лисий хвост Муцека, вывалянный в пыли, и шерсть его, запятнанная кровью, насмешки Лесняков. Отчего эти каникулы не такие веселые и солнечные, как прежде? Что изменилось, окружающий мир или он сам, Петрек?

Если не получалось решение задачи на контрольной работе или стихотворение вылетело из головы именно в тот момент, когда вызывали к доске, если бывало скучно, плохо, тяжело, всегда можно было сказать себе, что впереди каникулы и поездка к дедушке. А у дедушки неизменно цвел и плодоносил сад, ждали друзья, рыжий Муцек бегал за велосипедом, тайник в кустах, качели, колодец, котлованы всё было к твоим услугам. Всё. У дедушки никогда не было ни скучно, ни плохо, ни тяжело. И большей беды, чем разодранная рубаха или испачканные сандалии, не случалось.

А теперь стало ясно, что стоит чуть иначе взглянуть вокруг — и увидишь, что на самом деле все совсем по-другому, чем представлялось эти годы. А может, так было всегда, только Петрек ничегошеньки не сумел увидеть и не понимал того, что видел и слышал?

Прихватив каску, Славек удалился, глубоко обиженный на Петрека, который даже не внял его рассказу о том, что мама велела отнести голубей назад. Тот, кто по ночам шляется, никаких крымок и почтарей держать не будет, так она сказала. Но Славек их не отнес, прячет в коробке с дырочками на чердаке Лесневских. Просто беда, как же их к голубятнику приучишь, ну как, если в коробке сидят на чужом чердаке? Обо всем этом Славек охотно бы поговорил с Петреком, но как говорить с человеком, который не желает и слова проронить.

Сквозь листву золотыми стрелами пробивались солнечные лучи. В тайнике лучше всего думается, благоухает сено.

До сих пор все было ясно. В центре знакомого ему мирка находился он один, Петрек, порой бывало ему весело, порой грустно, а вокруг него сновали его близкие, занятые разными делами. Отец, который постоянно жаловался на нехватку времени, грозил спустить шкуру Петреку, но никогда ее не спускал, отец, покупавший лыжи, хоккейные клюшки, велосипед, раскошеливающийся на карманные расходы и премии за пятерки («На, купи себе что хочешь»); отец, который уже в январе расстилал на столе карты и вычерчивал на них маршруты будущей поездки; отец, вскакивающий во время трансляций футбольного матча с криком: «Бей! Бей! Чего не бьешь по воротам!..» Мама, которая часто ворчит, что тетради не в порядке, почерк небрежный, тахта не застелена, одежда брошена на спинку стула; мама, не раз и не два совавшая ему в руку сложенный банкнот и ежемесячно выплачивающая взнос за него в жилищный кооператив. («Не будешь, как мы, по чужим людям скитаться, а сразу же после института вселишься в собственную квартиру»); мама, перед зеркалом прикладывающая к себе отрез ажурной ткани («Не знаю, как шить, теперь носят миди, а мне длина не идет, я предпочитала бы покороче»); мама, которая ужасно любит плакать в кино и стыдится своей плаксивости и которая при посторонних отца называет супругом, а сына — отпрыском. И дедушка в своем саду, улыбающийся, седовласый, среди всех этих цветов, лукошек с клубникой, твердых черешен с бледно-розовым румянцем; дедушка, любящий мастерить и возиться с лопоухими кроликами; дедушка, за которым преданно следует рыжий Муцек; дедушка, у которого в колодце самая вкусная питьевая вода и дом, оплетенный диким виноградом.

В этом мире всем было хорошо, каждый делал то, что хотел. Петрек тоже, и почему все должно было быть иначе? Дедушка говорил об отце: «Генек — это голова», отец о дедушке: «Таких фруктов, как у папаши, нигде не найдешь», а мама повторяла: «Угощайтесь, пожалуйста. Эти груши из сада свекра, садовода-любителя». Именно так говорили они, но каждому, вероятно, хотелось бы сказать нечто иное, пока не вполне осознанное, но определенно — другое.

Во всяком случае, дедушку наверняка тянуло потолковать не с одним Петреком, но и с его отцом на какую-нибудь необычную тему. Ведь иначе разве он рассказал бы о прошлом? Спросил бы, что думает Петрек о женитьбе на пани Михалине? Говорил бы о своей старости?

И вдобавок именно этим летом угораздило появиться Эле, да, появиться, хотя она была тут всегда и с самого начала, Эля Лесневская, Морковка, эдакая незаметная девчонка, которая играла в «классы», забавлялась скакалкой, всем мешала, без толку увязывалась за братьями и плаксиво добивалась права участвовать в их делах и играх.

Петреку снова захотелось увидеть Элю, он немедленно побежал бы к Лесневским, если бы знал, что ее встретит. Он мог бы рассказать ей о Муцеке, о дедушке и пани Михалине, о себе, вообще обо всем, не постыдился бы вслух думать при ней, она наверняка бы не высмеяла его.

Забинтованный Муцек привстал на передних лапах, заскулил. Это могло означать: «Возьми меня с собой» или: «Не оставляй меня одного».

— Я скоро вернусь, — Петрек наклонился над белым тюрбаном, из которого торчала лисья мордочка, и добавил шепотом: — Только взгляну на Элю и вернусь.

Вероятно, Муцек понял, так как улегся на прежнем месте и притих.

На ступеньках крыльца сидел меньшой Лесняк, дуя в самодельную пищалку, которая издавала душераздирающие звуки.

— Ребята с батей за ботинками поехали, — объявил он. — Возвратятся вечером.

— А Славек? А Мариан? — Петрека не так уж волновало, где обретаются Славек и Мариан, но не мог же он прямо спросить этого сопляка об Эле.

— Славек не знаю где. А Мариан учит плавать Эльку на котлованах. Уже давно ушли.

…Сама сказала, что Петрек будет ее учить, а вовсе не Мариан. Так вот какая она, эта Элька, Морковка, ни чуточки не лучше других девчонок. На берегу спросит Мариана: «Хочешь, причешу тебя?» И будет его причесывать, как тогда Петрека, и скажет, что Мариан смешно выглядит с пробором посередине головы. Нет, нельзя об этом думать!

— Мариан в Эльку втрескался. — Меньшой перестал пищать и счел целесообразным поделиться с Петреком этой тайной. — Батя обещает уши ему надрать, чтобы не увязывался повсюду за Элькой.