Несколько месяцев — целая жизнь

— Мне это до лампочки.

— Мне тоже. — Сделав это заявление, Лесняк-меньшой прижал к губам зеленый листок и запищал еще громче и пронзительней.

Хорошо было бы пойти на котлованы, сесть на берегу и глядеть с ехидной улыбочкой на Элю, нескладно барахтающуюся в воде, и на Мариана, который наверняка корчит великого пловца, щеголяет разными стилями. Да, не проронить ни слова, только сидеть и усмехаться. И почему бы, собственно, не сходить туда Петреку?

Нет, он не пойдет. Достаточно того, что бегал к Лесневским. Меньшой, конечно же, расскажет братьям о его визите. То, что Петрек наведался к Лесневским, ничего не значит, а появление на котлованах уже кое-что значило бы, могло разоблачить его тайну.

— Чего ходишь как в воду опущенный, внучек?

Петрек отвечает невнятно. Ни с кем, даже с дедушкой, не смог бы он поделиться своими мыслями. Только с Элей, но Эля пошла на котлованы с Марианом.

— Гляжу я на тебя, Петрича, и, знаешь ли, диву даюсь. Еще год-два — и отца перерастешь. Тринадцать лет — это не пустяк.

— Отец не такой уж высокий.

— С чего ему быть высоким? Чтобы вверх тянуться, надо было есть пожирнее. Когда твой отец был в твоих годах, мы мясо только по праздникам видели. Кашей, лапшой, хлебом пробавлялись.

— Знаю. Во время войны.

— И после войны, внучек, и после. Тогда у нас даже сада не было, времени не было. С собрания на собрание, сверхурочная работа, там прореха, тут прорыв, приходилось оставаться и помогать. Куда ни глянь прорва работы. Такие бы ли времена, внучек, никто сложа рук не сидел, о себе не думал.

— Я это проходил в школе. Период восстановления.

— Ну, тогда все знаешь, — заключил дедушка, запихивая хрустящие капустные листья в кормушку. — Никуда не отлучайся, Петрусь, с минуты на минуту может приехать ветеринар, а я должен выйти. — И, взглянув искоса на внука, добавил: — В сад его своди, покажи все, что пожелает.

Это разрешение самостоятельно преступить заветный порог было чем-то необычайным. Никому, даже отцу, даже пани Михалине не разрешалось без сопровождения ходить между грядок. Сад можно было посещать исключительно вместе с дедушкой.

— Я скажу ему, чтобы дождался тебя.

— Зачем?

— Без тебя нельзя, дедушка.

— Ты остаешься за меня. Тебе давно пора быть мне, старику, опорой. Впрочем, пан ветеринар тут желанный гость. Свой человек.

Кролики быстро расправлялись с капустой. Это было забавное зрелище: сначала огромный, твердый лист свисал подобно гигантской салфетке, потом — хруп, хруп — сокращался в размерах и исчезал вовсе.

— Смени им подстилку в клетках. Я скоро вернусь, и ты еще успеешь сбегать, куда тебе надо.

— Я никуда не собираюсь идти.

— Тогда сиди дома.

Ветеринар появился спустя четверть часа после ухода дедушки. Лихо затормозив у калитки, он воскликнул:

— Ну, как пациент? Живой?

— Живой. Ему много лучше.

— Вот и хорошо.

Муцек одновременно и обрадовался, и испугался при виде мужчины, который положил на стол красный мотоциклетный шлем.

— Видимо, он узнал меня. Мои пациенты меня ни с кем не путают, у них хорошая намять. — Ветеринар размотал бинт и потрогал зашитую рану на спине. Муцек слегка дернулся. — Заживает на собаке, как на собаке. Через несколько дней будет бегать как ни в чем не бывало. Только швы надо будет снять.

Потом он вымыл руки в тазу и спросил:

— Покажешь мне сад?

То ли в честь гостя, то ли сам по себе, сад расцвел и благоухал еще прекрасней, чем всегда. Темная влажная земля, недавно взрыхленная мотыгой, белые оструганные колышки, поддерживающие помидоры, снежные стволы фруктовых деревьев, аккуратно расчищенные дорожки. Да, дедушкин сад хорошо подготовился к встрече гостя. По обе стороны дорожки на приземистых кустах пышно расцвели розовые, завитые, благоухающие пионы. Почти на глазах лопались тугие бутоны, развертываясь в молоденькие взъерошенные цветы.

— Ну и мастер твой дедушка! Смотри, как он подрезал кроны. Такую яблоню надо на выставку, чтобы люди подивились. — Ветеринар ходил от дерева к дереву и громко восторгался. — Или вот эти груши рядком — ни одного лишнего побега, солнце со всех сторон. И как подобраны сорта!

Он что-то показывал, объяснял, говорил много и торопливо. Так и чувствовалось, что если бы он мог, то срисовал бы для себя все, что видел, сфотографировал бы каждое дерево со всех сторон, чтобы узнать дедушкины секреты.

— Люди говорят, что легкая рука к яблоням да к пчелам может быть только у хорошего человека, у плохого ничего не получится. Они ведь чувствуют, каков их хозяин.

Он осмотрел розы, кусты пионов, лилии, гвоздики, белые солнышки хризантем, фиолетовую герань, соцветия голубых с белыми прожилками флоксов, огромные оранжево-пурпурные лепестки канны.

— Твой дедушка говорил, что он сделает когда-нибудь цветочные часы, чтобы цветы распускались по очереди и показывали месяц, неделю и час. Я не поверил, а теперь вижу, что это можно сделать. Смотри, как они подобраны по цвету, высоте, форме. Я бы посадил здесь художника, бери, брат, кисти и рисуй, если можешь, — такое ведь редко увидишь.

Петреку было известно — это не раз повторяли отец и мама, — что дедушка знал толк в садоводстве, любил сад и огород. Он разговаривал со своими растениями так же, как с Муцеком и с кроликами, высматривал каждый налет серой мучнистой росы, каждое пятнышко ржавчины, каждый лишай грибковой плесени, выдергивал маленькие ярко-зеленые сорняки, подрезал, подливал, окапывал, подсыпал.

— Ты помогаешь дедушке? (Петрек непонятно кивнул головой, не то подтверждая, не то отрицая свою помощь дедушке, — по-разному это можно было истолковать.) Я бы на твоем месте вообще не вылезал отсюда. Шучу, конечно, но знаешь, я думаю, что человек, у которого такой сад, должен быть счастливым, поистине счастливым.

— Почему?

— Если бы он был несчастлив, то и сад у него был бы другим. Понимаешь?

— Не очень.

— Молодо-зелено. Ты представь: идешь себе по лугу, трава шумит, кругом все голубое, розовое, белое, фиолетовое, серебряное, идешь, как по ковру, ветер гладит тебе волосы, солнышко светит. Было с тобой так когда-нибудь?

— Было.

— А вот ты поссорился с кем-нибудь, случилось что-то неприятное, и ты опять идешь по тому же лугу. По тому самому? Нет! Краски какие-то грязные, серебряное — это заросли чертополоха, тут ноги увязают в болоте, там песок попадает в ботинки, а ветер несет пыль в глаза. Мы судим обо всем мире, исходя из себя. Ты еще узнаешь, что когда чего-нибудь очень хочешь, во что-нибудь очень веришь, то это сбудется. Может, и не так, как ты это себе вообразил, но сбудется. А твой дедушка — это исключительный человек, знай, я тебе это говорю.

Ветеринар отъехал, подняв большое темное облако пыли и дыма, окутавшее мотоцикл.

После его отъезда Петрек вновь стал думать об Эле. Она, наверное, обиделась, что Петрек не приходил к ним все эти дни, не заскочил даже на минуту. Она думает, что Петрек обиделся за игру в вышибалу, за поддразнивание, в общем, за все. И поэтому она пошла на котлован с Марианом, хотя она и не любит Мариана. Стоит только вспомнить, с каким презрением она отказалась от его предложения научить ее плавать. Она не может любить Мариана, не может, за что ей его любить?

Петрек припоминал слова светловолосой Эли, ее взгляды, улыбку. В этих воспоминаниях не было ничего, что свидетельствовало бы о том, что Эля как-то особо выделяет Мариана, она скорее смотрела на Петрека, ему улыбалась и с ним разговаривала.

С такими мыслями трудно было усидеть при Муцеке. Чтобы подавить в себе беспокойство, которое прямо-таки гнало его к котловану, он налил в миску Муцеку свежей воды, расколол топором несколько поленьев, подбросил кроликам несколько пригоршней зеленого корма, а потом залез в свой тайник, стараясь не смотреть в сторону сарая, где его ждал велосипед. Покрутить немного педалями — и через десять минут можно взглянуть на Элю так, как он себе придумал: с молчаливой усмешкой.

Если хорошенько подумать, то, собственно, почему ему надо разговаривать именно с Элей? Точно так же он мог бы поделиться своими мыслями с ее братьями или со Славеком. Зачем ему эта Леснячка, рыжая Морковка, которая с такой уверенностью, что он выполнит ее желание, велела дать ей велосипед?

Все переменилось. То, что было неважным, стало вдруг важным, то, что было самым главным, кажется теперь каким-то детским и незначительным, и никак не разобраться во всем этом. Почему именно Эля, а не, скажем, Большая Владзя, Марыся или ябеда и плакса Елька? И чего такого особенного в этой Леснячке? А ведь стоит Эле показаться на ступеньках крыльца, чтобы Петрек начал думать о ней. А раз уж начал думать, то велосипед, тайник, приятели, кролики, качели перестали быть такими важными, как раньше, и даже дедушка и Муцек отступали на второй план, когда рождалось странное желание пойти и поглядеть на Элю, послушать, как она говорит, припомнить, как она улыбается, сердится, ссорится с братьями, верещит с девчонками.

И хоть бы она была похожа на героинь кинофильмов и книжек, на актрис, цветные фотографии которых печатают в журналах. Вовсе нет. Разве можно снять фильм с рыжей Элей в главной роли? Все это не имеет смысла. Никакого смысла.

В дедушкином ящике есть толстая тетрадь в клетку. В ней выписаны ряды цифр, некоторые из них подчеркнуты, другие нет это какие-то счета. «Причитается 360 злотых», «лекарство 42 злотых», «за клубнику 200», «уголь», «комбикорм», «вилы» — это написано сбоку. Из этой тетради нельзя вырвать листок, но здесь же есть и конверты, четыре голубых конверта, и в каждом листочек почтовой бумаги. Петрек взял себе один конверт.

Письмо он писал в тайнике. Он подолгу задумывался над каждым словом, зачеркивал и замазывал. Наконец синие строчки наполнились смыслом. «Эля! Я хотел бы поговорить с тобой о чем-то важном. Если можешь, приходи завтра вечером к котловану. Это действительно важно. Сердечный привет. Петр».

Он еще раз тщательно проверил все слова. Эля была хорошей ученицей и наверняка моментально заметила бы каждую ошибку. «Можешь», понятно, с мягким знаком; «поговорить» — везде «о», потому что от «говор». Он только не был убежден, как пишется «хотел бы» и «о чем-то» — вместе или раздельно. На всякий случай, «хотел бы» он написал слитно, а «о чем-то» раздельно — хотя бы в одном месте будет правильно.

Потом Петрек переписал свое письмо набело на другом листке почтовой бумаги. Теперь оно выглядело вполне прилично, нечего стыдиться. Как-нибудь он передаст этот конверт Эле, он сделает это сегодня вечером, когда забежит к Лесневским, ведь они сами приглашали заходить.

— Как Муцек? — Дедушка растапливает печь, не спеша, по одной подкладывая наколотые щепки, снизу тускло розовеют конфорки плиты.

— Хорошо.

— Что сказал ветеринар?

— Что Муцек через несколько дней будет бегать.

— Когда я буду вынимать мед, отнесешь Метеку банку. Денег он не берет, а нельзя же не заплатить за работу.

Кажется, что дедушка хотел бы еще о чем-то спросить, но не спрашивает. Петрек вертится по комнате, поглядывая на дверь. Лесневские, скорее всего, уже съездили за ботинками, надо бежать, если он собирается передать письмо, которое шелестит в кармане рубашки.

— Куда ты опять торопишься?

— Мне надо отдать книжку Мариану, а я не мог выйти, ты ведь, дедушка, сам велел мне ждать ветеринара.

— Поздно.

— Я на велосипеде. Через пятнадцать минут вернусь.

— Ох, внук, достанется мне из-за тебя. (В печке разгулялся красный огонь, он гудит, пожирая большие поленья.) На днях приедут родители, и что я им скажу? Что ты пропадал целыми днями у Лесневских, хотя они тебе запретили? Что возвращался домой по ночам? Что нырял в котловане, как лягушка? Придется мне на старости лет врать, вот как!

Помолчав, дедушка добавляет, непонятно, в какой связи:

— Лесневские — порядочные люди.

Насколько Петрек знает дедушку, таким образом выражено согласие на то, чтобы он поехал к Мариану отдать книжку. Дедушка, конечно, знает, что дело не в книжке, а совсем в другом.

Пальцами ноги Петрек нажимает на педаль, велосипед трогается тихо и послушно, мелькают зеленые заборы, высокие мальвы, ветки вишен, заросли дикой сирени. Посредине тропки застыла корова и не собирается уступать велосипедисту. Чтобы разминуться с ней, Петреку приходится почти что съехать в канаву. Корова что-то пережевывает и пялит огромные синие глаза. Из-за забора с лаем выскакивает собака, похожая на волка пополам с лисицей. Какое-то мгновение она колеблется, погнаться за Петреком или прогнать корову. Велосипед уже далеко, а корова близко, и собака налетает на задумчиво жующую корову.

…Обувь куплена, и теперь все разглядывают ее: пани Лесневская, пан Лесневский, Эля и меньшой Лесневский. Старший и средний щеголяют перед семьей в новеньких кедах — один в бело-красных, другой в бело-синих. Кеды чуть поскрипывают, сбоку на них вытиснен золотой мяч на фоне золотой сетки.

— Мировые.

— Еще бы!

— В нашей школе у одного были точно такие.

— Через два дня превратятся в старые галоши, — это заранее беспокоится пани Лесневская. — На этих чертенятах одежда просто горит, они и железные ботинки через месяц сносили бы. Одна Эля бережет одежду.

— Оставь их, мать. Парни, вот и бегают, а девочка больше дома сидит, поспокойнее, значит, и снашивает меньше. — Совершенно очевидно, что пан Лесневский в очень хорошем настроении. — А ты, Петрусь, наверное, уже в Варшаву собираешься?

— Побуду еще немного у дедушки.

— Пора уж кукушкам домой прилететь. — Не совсем ясно, что пан Лесневский имеет в виду. — Наши чертенята будут жалеть, когда уедешь, ведь ты только на будущий год снова появишься. А ты, Петрусь, так на Генека похож, словно кожу с него содрал. Я ведь его мальчишкой помню, такой же был, как ты, точь-в-точь!

Петрек знает, что когда-то отец и пан Лесневский учились в одном классе, хотя отец всегда притворялся, что не знает пана Лесневского. Когда их пути в поселке пересекаются, он кланяется ему издалека и торопливо проходит дальше.

— Только характер у тебя совсем другой. Генек был упрямый, никому не уступал, своего всегда добивался. Он должен был на слесаря учиться, в мастерской, а он из дому ушел, в молодежный стройотряд записался. Твоя бабушка плакала, дескать, совсем пропал где-то, но двух лет не прошло — приехал. Я, говорит, в техникуме учусь, живу в интернате. Это он сам все так хорошо обдумал, прямо удивительно. Ведь он тогда был не старше Яся. (Старшего Лесняка звали Яном, о чем никто не помнил, называли его старшим Лесняком, и все тут). — Я таким упорным, как Генек, никогда не был. И сам не знаю, нравится мне такая настойчивость или нет.

— Вот и получил свое: ты с лопатой, а Геня — инженер, — вмешалась пани Лесневская. — Учиться, я всегда говорю, самое главное.

— А я разве этого не говорю?

Во время этих рассуждений Петрек маневрировал так, чтобы оказаться рядом с Элей. Она сидела на ступеньке крыльца, чуть наклонившись вперед, вечерние сумерки притушили сияние ее волос.

— Возьми, — прошептал он и положил ей на колени конверт, выждав момент, когда никто не смотрел в их сторону.

Она без слов засунула конверт в карман и сидела, как и прежде, наклонившись вперед, глядя прямо перед собой. Лишь кончики ее ресниц легко затрепетали, но только и всего, можно подумать, что она каждый день получает такие письма. Она, казалось, не была ни удивлена, ни взволнована.

Петрек поговорил еще немного с Лесниками. Кеды мировые. И вообще он извиняется, что не приходил, но Муцек едва не умер, а теперь уж все хорошо. Нет, нет, он не обиделся, шутки — это шутки, не о чем говорить.

— Если ты, Петрек, встанешь завтра до восхода солнца, то можешь пойти с нами на рыбалку.

— Позовите меня.

— Хорошо.

Обратно велосипед мчит его по той же тропке. В сумерках деревья кажутся больше, заборы выше, за листьями мальв здесь и там уже ярко светятся окна.

— Ну, прямо чудеса в решете. Как это ты вовремя вернулся? — удивляется дедушка.

Развернула ли уже Эля во много раз сложенный листок, прочитала ли? О чем она теперь думает? А вдруг (страшно даже подумать об этом) она потеряла письмо?

Губы сразу сделались сухими. Петрек облизывает их языком; глухо, беспокойно застучало сердце.

— Красивая девушка растет из этой Лесневской.

Только не это, он не может разговаривать с дедушкой об Эле, обо всем может, а о ней нет. Надо спросить о чем-нибудь, заговорить дедушку, отвлечь его внимание.

— Дедушка…

— Да?

— Почему пан Лесневский не любит отца?

— Твой папа тоже не очень-то его обожает. — По лицу дедушки пробегает едва заметная улыбка. — Старая история, внучек, очень старая.

— Но почему?

— Жизнь у них по-разному сложилась. Твой отец мог бы, как Лесневский, махать лопатой, мог бы и Лесневский, как твой папа, сидеть с бумагами за столом. Один направо пошел, другой — налево.

— Я знаю, что отец когда-то убежал от бабушки и от тебя.

— Можно и так сказать. — Брови дедушки сходятся над глазами. — Ты от Лесневского знаешь об этом? Я сам Генеку советовал, чтобы он чего-нибудь на свете поискал, раз ему дома тесно. Мы с бабушкой хотели, чтобы у него специальность была, а потом учись, на вечернем или заочно, но он иначе решил и имел право, каждый живет по своей воле.

— И пан Лесневский не любит отца из-за этого учения?

— Наверное, и из-за него, но главным образом, из-за другого. — В выцветших зрачках дедушки зажигается ироническая искорка. — Они оба за одной девушкой ухаживали.

— Кто?

— Твой отец и Лесневский.

— Как это?

— Очень просто. Я уж думал, что Генек верх возьмет, а тут Лесневский с Зосей объявили о помолвке. Еще немного, Петрусь, и твоей мамой была бы пани Лесневская.

Под впечатлением сказанного Петрек разлил молоко, оно потекло по столу, пролилось на крашеный пол.

— Вот растяпа. Вытри, а то разнесешь по всему дому.

Муцек в своем углу приподнимается, попискивает, стучит хвостом по полу.

— Наверняка пани Михалина к нам идет.

Из вечерней темноты, пахнущей левкоями, действительно появляется пани Михалина.

— Ни рук, ни ног не чувствую, — жалуется она дедушке. — Каминский заболел, и мне одной пришлось грузить корзины с овощами на грузовик. Такая работа уже не для меня.

— Садитесь, пани Михалина. Выпейте чаю.

Пани Михалина бесшумно мешает в стакане коричневатую жидкость. Дедушка приносит банку варенья, в прозрачном рубиновом сиропе лежат крупные, набухшие соком вишни.

— Это прошлогоднее. Вы же и варили.

Петрек тоже получает блюдечко варенья, из которого он ложечкой вылавливает вишни.

— Зачем вы так мучаетесь, пани Михалина? Нужна вам эта торговля, как собаке пятая нога.

— Муцеку, пан Юзеф, пятая бы теперь пригодилась, раз четвертая сломана. — Запивая варенье чаем, пани Михалина оглядывает комнату. — Сейчас возьмусь за уборку, а то смешно смотреть, как мужчины прибрались.

— Сегодня я не разрешаю.

— Буду я еще вашего разрешения спрашивать, пан Юзеф.

— А надо, надо спрашивать, — серьезно говорит дедушка. Потом они оба смеются.

— Ну, так как будет с торговлей, пани Михася?

— А то вы не знаете, пан Юзеф? За что-то надо было взяться, когда мужа схоронила, так и повелось: пробегусь по людям, у одних куплю моркови, капусты, у других — яблок, черешни, клубники, что есть. На рынке меня знают; что привезу, то и продам. — Подумав, пани Михалина добавляет: — Я привыкла свои деньги зарабатывать, у детей не буду просить подаяния. Нужно будет, так еще и им помогу.

— Правда ваша. Только здоровье жалко.

— А кому оно, мое здоровье, нужно?

Даже у Петрека перестала звенеть ложечка.

— Мне.

— К чему это вы, пан Юзеф?

— Я так себе придумал, что если вы согласитесь, то мы поженимся.

Щеки пани Михалины залил румянец; непонятно почему, она вдруг помолодела, стала почти совсем молодой. И дедушка тоже выпрямился, застегнул пиджак на все пуговицы, поправил воротник.

— Зачем вы, пан Юзеф, при внуке надо мной шутите?

— Никаких шуток, чистую правду говорю. А согласие Петруся я уже спрашивал.

— А сыновья?

— Их моя жизнь не интересует. Я сам все взвесил, и выходит, что так будет лучше. Скажите «да!», и я завтра же отвезу документы в правление. Чего ждать?

— Да вроде нечего. Но я сегодня вам не дам ответа, я должна подумать. Это не редиска, вырвал и съел. Дело серьезное.

— Я и год подожду, если понадобится.

Петрек с удивлением слушает этот разговор. Так, значит, делают предложение? Странно как-то, в кино и в книгах это выглядит иначе. И почему пани Михалина не может сразу дать ответ, пусть бы уж она сейчас дала согласие, разве это не все равно? Веки сами слипаются, а у пани Михалины с дедушкой идет обыкновенный разговор, как будто не было сделано никакого предложения.

— Сколько есть у вас салата, столько возьму. И сельдерея, это ведь новинка. На розы тоже есть спрос, особенно на эти, лиловые.

— Сколько?

— Штук пятьдесят.

— Таких длинных столько не будет. Тех, что поменьше, можно срезать.

— Пусть и поменьше, но фиолетовых.

— Как скажете, пани Михалина.

…Было еще почти совсем темно, когда под окном засвистели Лесневские. По правде сказать, Петрек совсем забыл, что он договорился идти на рыбалку.

— Куда тебя несет? — спросил из полумрака дедушка.

— Рыбу удить.

— Щуку принеси. — Это была, конечно, шутка. Щуки в котловане не водились.

На востоке горела узкая темно-красная полоска. Красный цвет разливался все шире и шире, яснел, золотился еще невидимым солнцем, а когда запела первая птичка, вдруг настал день, прозрачный, холодный от росы, пахнущий травой, листвой деревьев и землей.

— В погоду рыба лучше всего берет, — глубокомысленно произнес старшой Лесняк, позванивая ведерком.

Над котлованом в дымке тумана уже виднелось несколько рыбаков. Они сосредоточенно глядели на перышки поплавков, красневшие на темной воде.

Вдруг высоко вверху что-то запело, заиграло, зазвучало, вначале как далекий звук скрипичной струны, а потом все громче, отчетливее запело странным, никогда не слышанным голосом. На фоне золотого неба летела белая птица с вытянутой шеей, это ее полет рождал скрипичную музыку, резкую и звучную.

— Лебедь, — объяснил им уставившийся в небо железнодорожник, тот самый, которого они встретили в первый день. — У лебедя в крыльях ветер или воздух играет. Куда его несет? Чего он здесь ищет? Хоть и птица, а себе на уме.

Лесняки выбрали место под высоким берегом, где росло несколько гладких листьев кувшинок и торчал одинокий пучок тростника.

— Тут, Петрек, есть рыба. Папа говорит, что если рыба есть, то только тут.

Не получалось у Петрека ужение. Он насаживал на крючок зерна пшеницы, забрасывал и подсекал, следил за поплавком, но на самом деле не мог сосредоточиться на всех этих действиях. Он все время думал о своем письме Эле и вчерашнем разговоре дедушки с пани Михалиной. Впрочем, о дедушке нечего беспокоиться, он и сам справится со своими делами, но что будет с Элей? Что он ей скажет, если она придет вечером сюда?

Он ясно представил себе, как Эля выходит из-за камышей, идет к нему. Может быть, именно к этому месту, где развернулись блестящие листья кувшинок. Нет! Лучше, чтобы она вообще не приходила. За Элей может увязаться Мариан, только этого еще не хватало.

Средний Лесневский что-то поймал. Небольшая рыбка, голубоватые жабры, выпученные глаза.

— Лещ! Я тебе говорю, это лещ.

— Как бы не так! Обыкновенная плотва.

Спор решил удивший поблизости железнодорожник.

— Густера.

Рыбка была торжественно помещена в ведерко, потом туда же попала уклейка, а затем ерш, ощетинившийся своими колючками.

— Везет вам, ребята, — похвалил железнодорожник. — Жаль, что я не встал на вашем месте.

Только Петрек не поймал ничего, хотя его поплавок тоже перемещался, легко подрагивая, по поверхности воды и даже раза два погрузился в воду, но как тут удить рыбу, когда голова набита тяжелыми мыслями, которые не сочетаются ни с рыбой, ни с этим утром, ни с лебедем, в крыльях которого поет воздух.

— Что это ты, Петрек, такой снулый?

— Отстань! Никакой не снулый.

Охотнее всего он бы ушел отсюда, спрятался в тайнике, подумал о том, что ему делать, но он должен стоять на берегу и махать удочкой, а рыбы, словно почувствовав неумелого удильщика, объедали наживку с крючка. Ни разу не ощутил он тяжести на леске. Прежде чем он успевал подсечь, рыба уходила.

— Тяни, разиня! Тяни! — заорал вдруг старшой Лесняк. Его крик прозвучал в утренней тишине очень громко.

Железнодорожник осуждающе наморщился.

— Молодежь, тихо! Здесь рыбу ловят!

На этот раз удалось подсечь вовремя. В воде забурлило, конец удочки изогнулся дугой.

— За леску хватай, за леску! — кричал железнодорожник, вскочив на ноги. — Удочка сломается!

Едва он успел это сказать, как удилище сухо треснуло. Леска скользила в пальцах, разреза́ла кожу, в воде что-то бешено и отчаянно металось. Не удержать, придется отпустить. Но за леску уже схватился средний Лесняк. Рывок — Петрек как на санках съехал в воду. К ним бежал железнодорожник с подсадком в руках.

— Держи ее, ребята! Над водой! Не отпускать!

Несколько мгновений все видели ее, большую округлую рыбу, в золоте мелкой чешуи, с широкими жабрами, торчащими плавниками. А потом — как в замедленном кино — рыба зависла в воздухе и медленно-медленно соскользнула обратно в черную глубину.

— Такого карпа упустить, — сетовал железнодорожник. — Никогда бы не поверил, что здесь такие водятся. Лошадь, не рыба, шесть кило как пить дать.

Пальцы Петрека была разрезаны леской, словно ножом. Лишь теперь он почувствовал боль и кровь, капающую в рукав.

— Ну, брат, ты отличился. Беги домой, нечего тебе здесь делать.

Другие рыбаки оставили свои удочки и, сгрудившись над листьями кувшинки, толковали об огромном, чуть было не выловленном карпе, и о рыбах вообще.

— Что ты опять натворил, внучек?

— Я тянул большую рыбу.

— Как же ты теперь ложкой будешь работать? Сейчас промоем перекисью…

Видно было, что дедушка не очень-то верит в большую рыбу и не знает, сердиться ему или сочувствовать.

Муцек встал со своей подстилки и, приволакивая больную лапу, подошел к Петреку.

— Жалеет тебя, умная собака.

— Ой, как саднит! Не могу терпеть!

— Потерпи. Поболит и перестанет.

И в самом деле перестало.

То ли из-за утреннего купания (рыба здорово искупала Петрека, втянула его в воду по пояс), то ли из-за порезанных рук Петрека начало знобить. Это было неплохо. Его напоили отваром малины, накрыли одеялом, и он мог перестать думать о том, что будет, когда он встретится с Элей. Он просто не встретится с ней, и делу конец. Он болен.

Перед обедом прибежали Лесневские, в их рассказах карп превратился прямо-таки в акулу, в самую большую рыбу, которую когда-либо кто-нибудь видел.

— Я упал, а Петрека затянуло в воду. Как она шлепнула хвостом, брызги на весь луг полетели, страшно было смотреть. Такую и папа бы не вытащил, может быть, вдвоем, а один точно нет. Ну прямо чудовище, пан Каминский говорил, что под тридцать кило весом.

— Рыба в воде очень сильная. Петрек ее уже почти вытащил, только крючок не выдержал. Разогнулся, как будто он из масла, а не из железа.

По этим рассказам получалось, что Петрек совершил нечто необыкновенное.

Интересно, что сказала Эля, когда ей стало известно, что Петрек почти поймал самую большую рыбу, о которой когда-либо слышали в округе. Это что-нибудь да значит — иметь на крючке такое чудовище! И вообще, знает ли она, как Петрек порезал себе пальцы леской?

Но об этом Лесневские не проронили ни слова, хотя не преминули сказать, что, по мнению Мариана, это вовсе не карп, а линь. Дядя Мариана тоже однажды поймал линя.

— Ты полежи спокойно. (Столбик ртути в термометре показал только тридцать шесть и девять.) Я бы пошел помочь пани Михалине, да боюсь тебя одного оставить, еще чего-нибудь накуролесишь или простудишься.

— Я полежу, — пообещал без особого желания, но и без неудовольствия Петрек. Ведь если он должен лежать, то он не может вечером пойти к котловану. Это каждый поймет. Даже Эля.

Муцек ходил по комнате, постукивая когтями. Смешно он выглядел: шапка бинтов на голове, поджатая лапа, облезшая шерсть на спине. Он щелкал зубами на надоедливых мух, принюхивался.

Казалось, он что-то искал, а может быть, только проверял, что изменилось за время его болезни. Иногда он оглядывался на Петрека, ему не нравилось, что тот лежит в постели солнечным летним днем.

После раздумья Муцек решил переступить порог. «Лежи себе, если хочешь, — говорил его взгляд, — я еще слабый, но все-таки пойду погулять».

Конечно, сейчас Муцека понесет за калитку — стоит только залаять на него старому Люксу, который за многие годы был то другом, то врагом, в зависимости от обстоятельств. Или, что еще хуже, взбредет ему в голову напиться воды из ведра — он всегда любит взобраться передними лапами на край колодца, или…

Забывая об обещании, данном дедушке, Петрек босиком выскочил следом за собакой.

— Можно? — За калиткой стояла Эля в самом нарядном своем платье.

В первый момент Петрек подумал, что он бредит, но нет, там, за штакетником, в самом деле стояла Эля Лесневская, настоящая Эля, и спрашивала, может ли она войти.

— Можно, — ответил он и, совершенно забывая о пижаме и босых ногах, смотрел, как Эля Лесневская идет от калитки к крыльцу по аккуратно расчищенной дорожке.

— Ах, как тут красиво! Какие хорошенькие кролики. Трусь, трусь. — Она просунула сквозь сетку свекольный лист. — Самые красивые вот эти пушистые, с красными глазками.

— Ангорские.

— Достань мне одного.

Она гладила большого белого зверька, его уши, украшенные пушистыми кисточками на концах.

Кролик недоверчиво поводил носом, удивленный этой неожиданной лаской.

— Осторожно, а то оторвешь.

— Да я знаю. У нас тоже есть кролики, только обыкновенные. Пестрые.

Похоже было, что она пришла только посмотреть на кроликов. Она стояла и стояла у клетки, и Петрек стоял вместе с ней, босиком и в пижаме.

— А эти как называются?

— Бельгийские.

— Кажется, что им шкурка велика. Смешные.

— А вот это венские.

— Тоже очень красивые.

— Я делал с дедушкой клетку. — Молчание становилось невыносимым, и нужно было обязательно что-то сказать. — В прошлом году…

— Мой папа тоже говорил, что сделает клетку.

— Он может прийти и посмотреть.

— Я скажу ему.

На этом разговор окончательно оборвался. Быть может, если бы Эля вспомнила о письме и о встрече, было бы ясно, о чем говорить, но она делала вид, что ничего об этом не знает.

— Янек рассказывал, что ты тянул рыбу.

— Да.

— И она была очень большая.

— Большая.

Она как-то украдкой посмотрела на его забинтованные руки… А может быть, и не посмотрела, потому что она не глядела на Петрека, а Петрек не глядел на нее.

— Ну, я ухожу.

И когда она сказала, что уходит, произошло что-то странное. Петрек вдруг почувствовал, что знает, что надо сделать, чтобы она еще не уходила.

— Подожди, я нарву тебе цветов.

Он почти притащил ее к садовому забору. Эля коротко вздохнула:

— Ой, мамочка! — и замерла.

— Видишь?

— Вижу.

Калитка была заперта, но это не имело значения, они уже были по другую сторону ограды, среди душистых многоцветных кустов, в аромате роз, в гудении пчел. Секатор, нужен был секатор, но Петрек, совершенно забыв о нем, ломал забинтованными пальцами стебли пионов, лилий, выдирал пучками гвоздики, опустошал кусты роз, оставляя грустно поникшие, измочаленные побеги.

— Держи. Это тебе.

— Слишком много. Не рви больше.

— Нет, я еще нарву.

Охапка цветов становилась все тяжелее и тяжелее.

— Петрусь, хватит!

— Не хочешь розовых?

— Хочу.

— Держи!

Наконец и Петрек посчитал, что хватит. Не оглядываясь на сад, он помог Эле перелезть через забор. Цветы она перенести не могла и перебросила их на другую сторону.

— Посмотри, сломались. — Эля огорченно поднимала печально поникшие головки пионов, розы с облетающими лепестками, помятые лилии. — Какая жалость.

— Я тебе еще нарву!

— Не хочу! — почти закричала Эля.

— Как хочешь.

Именно в этот момент упала первая капля дождя. Уже давно, еще тогда, когда они стояли у клетки с кроликами, солнце куда-то скрылось, на небо потихоньку вползла и недвижно зависла над поселком, поджидая свой час, темная, выгнутая горбом туча. Вслед за первыми каплями хлынул дождь, наискосок хлеща по лицу, сорвался ветер.

Они стояли на крыльце, с крыши стекали струи воды, брошенные под забором цветы валялись в быстро растущей грязной луже.

— Ой, мамочка! Ты простудишься. Разве можно бегать по дождю в пижаме? Надень хотя бы свитер.

Эля только сейчас, видно, заметила эту несчастную пижаму. Петрек терпеть не мог этой малышовой пижамы, оранжево-голубой, разрисованной розовыми котятами. Родители привезли ее из ГДР.

— Простудишься, — повторила она.

— Я никогда не простужаюсь. Я закаленный.

— Может быть.

— Не может быть, а точно.

Она постояла еще немного, дождь стал утихать, подгоняемая ветром туча, задевая горбом верхушки тополей, ползла своим путем.

— Жаль, что ты уже уезжаешь.

— Я еще не уезжаю.

— Родители приедут за тобой, и ты уедешь.

— Я совсем не хочу.

— Если ты еще побудешь здесь, то мог бы научить меня плавать.

— Тебя Мариан учит.

— Да он сам не умеет. Ты мог бы меня учить.

Именно так сказала Эля Лесневская. Не имела значения эта глупая пижама, не имели значение дождь, озноб, пробегавший по спине. Важно было только то, что Эля пришла к нему и стоит здесь на крыльце.

— Прояснилось. Мне пора домой.

Забытые цветы по-прежнему лежали в луже, уже не было Эли, и даже не верилось, что она действительно стояла здесь. Из сарая вышел Муцек и, неизвестно почему, отряхнулся, хотя был совершенно сухой.

Эля была права, Петрек простудился. Когда дедушка вернулся домой, Петрек пылал от жара. Пришла женщина-врач, поставила банки и сделала укол. Какая неудача — болеть, когда вот-вот приедут родители.

— Что это вы сам не свой, пан Юзеф? — С того дня, когда дедушка сделал ей предложение, пани Михалина перестала называть его паном Юзеком и перешла на более достойно звучащее обращение: пан Юзеф. — Ну, простудился паренек, так ведь из-за этого мир не перевернется.

— Я покажу вам кое-что.

— Сейчас, ночью?

— Вы и ночью увидите то, что надо увидеть.

Скрипнула садовая калитка. Петрек без труда мог себе представить, как дедушка, обвиняюще протянув руку, показывает на измочаленные ветки роз, обезглавленные кусты пионов, поломанные лилии и гвоздики, вытоптанный папоротник, выдернутые из земли корни ирисов.

— Кто это сделал?

— Петрусь.

— Зачем?

— Не знаю. Надергал, поломал и бросил под забором.

— Может, кто-то другой назло так сделал, пан Юзеф? Я не верю, что это Петрусь.

— Я тоже не верил, но что знаю, то знаю.

— Без причины так не делается. Что на него нашло, когда он так ломал эти цветы?

— Что-то нашло. Я думал — он объяснит, а он ничего, словом не обмолвился.

— Болен он сейчас.

— Не настолько, чтобы не мог из себя двух слов выдавить.

— Вы поговорите с ним, пан Юзеф.

— Не могу. Припомню, что увидел, и скажу лишнее. Я нервный, пани Михалина. Внук у меня один, и я не буду с ним лаяться из-за каких-то роз или пионов.

— Вам виднее, пан Юзеф.

— А что бы я мог ему сказать, пани Михалина? Если он сам этого не понимает, то что я могу ему втолковать? Для меня этот сад не просто сад, я ведь не из-за денег им занимаюсь.

— Я понимаю, пан Юзеф, что это для вас значит.

Откуда они могли знать, что в ночном воздухе голоса слышны далеко и отчетливо, что Петрек слышит каждое слово и, терзаясь, грызет пальцы.

Да, правда, все правда, это он наломал, натоптал, не задумываясь ни на миг, можно ли так поступать. Но если бы Эля пришла еще раз, он снова сделал бы то же самое, ему совсем не жалко цветов, брошенных под забором, он дал их Эле, а она сделала с ними, что хотела. Никто этого не поймет, даже дедушка, впрочем, Петрек скорее умрет, чем скажет дедушке, как это получилось, что он начал ломать стебли роз, пионов, лилий. Он придумает что-нибудь. Как-нибудь выкрутится, но не расскажет об Эле, ни за что не расскажет.

Как и в прежние годы, родители появляются загоревшие и улыбающиеся, а день выдался как раз серый, с моросящим мелким дождичком.

— Петрусь, дорогой, ты еще больше вырос! Но бледный какой-то.

Мама очень волнуется, когда дедушка рассказывает о болезни Петрека, опуская вынужденное купание и хождение под дождем в пижаме (об этом последнем дедушка, может быть, и сам не знает).

— Как можно промочить сандалии? Ты меня в гроб вгонишь! Все настроение мне испортил, в самом деле!

— Такая удачная экскурсия, — присоединяется к маме отец. — А вернулись — и такой сюрприз. Просто руки опускаются.

Родители раскладывают на столе буклеты.

— Вы посмотрите, батя, в этой гостинице мы жили. Вот там, крестиком отмечено. Это развалины римского храма. Это румынская национальная одежда. А это ресторан высшего класса, с террасой и видом на море. А здесь пляж.

Фотографии в буклетах цветные, море синее, как подсиненная вода для стирки белья, листья деревьев ярко-зеленые, люди краснокожие, как индейцы.

— Пожалуйста, это для бати. — Отец кладет на стол бумажник из тисненой кожи. Похожий бумажник он подарил дедушке и в прошлом году. В позапрошлом была резная шкатулка, а три года назад футляр для очков.

— Ну, а как ты? Небось с ребятами Лесневских носился?

Петрусь не успевает ответить на этот вопрос, его выручает дедушка.

— Не скажу, чтобы он их не видел, но главным образом он со Славеком бегал. — Голос дедушки даже не дрогнул, только мохнатые брови наёжились чуть сильнее, чем обычно.

— А как он слушался?

— Хорошо, — отвечает дедушка в том же тоне. — Никаких ссор на этот раз не было.

— Это прекрасно. Петрек, получишь от меня в подарок маску для ныряния.

Петрек стоит как вкопанный, глотает слюну, он хотел бы сказать, что не заслужил маску, что было совсем иначе, чем рассказывает дедушка, намного хуже, чем в другие годы, но он ничего не говорит.

— Ты не рад?

Петрек кивает головой. Да, конечно, рад. Это все, на что его хватает.

— Если бы не эта Малиновская, то я бы сказала, что поездка была фантастически удачной. Она переодевалась по три раза в день, четыре чемодана с собой тащила, все заграничные вещи — от косынки до босоножек. И еще мне делала замечания, что мои платья вышли из моды, нахалка! — Мама больше переживает из-за несимпатичной Малиновской, чем из-за болезни Петрека. — Весь отпуск мне отравила!

— Эта Малиновская даже не работает на нашем предприятии, но ее протащили вместо кого-то из наших сотрудников, — сказал отец.

— Сколько я нервов из-за нее испортила.

Течет долгий рассказ о недостойных поступках этой Малиновской, на маминых щеках проступают красные пятна. Дедушка вроде бы слушает, а вроде бы и нет, трудно сказать определенно.

Ничего не зная о приезде родителей Петрека, приходит пани Михалина. В последние дни она заходила в разное время, не только вечерами.

— Генек, не узнал меня?

— Это пани Михалина, старая знакомая семьи. (Мама подает пани Михалине руку.) А это моя жена.

— Очень приятно. — Можно почувствовать, что пани Михалина то ли испугана, то ли смущена, даже голос ее звучит иначе, чем обычно.

— Гора с горой не сходится, а человек с человеком… — Отец пододвигает пани Михалине стул. — Как идут дела?

— Спасибо, неплохо.

— Пани Михалина возит на рынок фрукты и овощи, — объясняет маме отец.

Дедушка беспокойно заерзал на своем стуле, зачем-то звенит ложечкой в стакане, хмурит брови.

Наступает неприятное молчание.

— Мы очень благодарны за то, что вы присмотрели за Петреком.

— Не за что. Я всегда рад, когда он ко мне приезжает.

— Все же это хлопоты.

— Какие там хлопоты! Пусть бы и все лето сидел здесь.

— Генек, наверное, даже и не знает, как пан Юзеф привязан к Петрусю. (Отец морщит лоб, что-то ему не понравилось в этом вмешательстве пани Михалины.) Они друг друга с полуслова понимают.

— Я вижу, вы прекрасно осведомлены о наших семейных делах.

— Да, если хотите знать.

Дедушка касается рукой плеча пани Михалины, может быть, таким образом он просит, чтобы она молчала, потому что пани Михалина явно готовится высказать все, что она думает.

— Если уже поспела смородина, то мы бы взяли с собой корзинку, — отзывается молчавшая до сих пор мама.

— Конечно, уже поспела. Возьмите лубок, наберите себе.

Под моросящим без перерыва дождем мама срывает длинные кисти смородины. Она зовет на помощь Петрека, но Петрек не может войти в сад, потому что в калитке молча стоит дедушка. Под мелким холодным дождем обвисли листья, свернулись лепестки цветов, вокруг грустно и серо.

— Дедушка…

— Ты хочешь что-то сказать?

— Да. Это я наломал цветы.

— Я знаю.

Дедушка поймет. Он, конечно, поймет, когда Петрек скажет ему истинную правду. Он не будет смеяться, стучать пальцем по лбу, он все поймет с первого слова.

— Я нарвал цветов для Эли.

— Я так и подумал.

Они стояли напротив друг друга. Петреку хочется плакать потому, что дедушка печальный, и потому, что он сегодня уезжает, и потому, что идет этот мельчайший, серый, нудный дождь.

— Ты мог бы мне раньше сказать, Петрусь.

— Я боялся.

— Чего? Что я тебя высеку крапивой?

— Что ты, дедушка, будешь смеяться надо мной.

— Ты уже знаешь, когда смеются, а когда нет. Мы ведь с тобой пуд соли вместе съели.

Кажется, первый раз в жизни Петрек по своей воле поцеловал чужую руку — узловатую, тяжелую руку дедушки.

— Не надо, внучек.

— Я… я прошу прощения.

К счастью, ни мама, обирающая смородину, ни отец, еще разглядывающий красочные буклеты, не видят сцены примирения. Если бы они видели, то, конечно, захотели бы узнать, что, собственно, случилось и что все это, помилуй бог, значит?

С полным лубком в руках мама восхищается розами, и дедушка срезает стройные бутоны на длинных-длинных ножках и укладывает букет.

— Может быть, взять мне немного овощей, раз уж мы тут. Свежие овощи со своего огорода не сравнить с магазинной завалью.

И так бывает каждый год. Петрек понесет, разумеется, свою сумку, а родители заберут множество овощей, лубок смородины и огромный букет роз. Трудно все это унести, но они как-нибудь доедут до дома, ведь каждый год как-то доезжали.

Но кое-что выглядит совсем иначе, чем бывало раньше. Во-первых, новым является присутствие пани Михалины, которая связывает розы веревочкой и пересыпает стручки гороха в большую сумку, а во-вторых, проститься с Петреком приходят трое братьев Лесневских, Славек, Мариан. И Эля.

— Держись, Петрек.

— Приезжай на будущий год.

— Напиши нам.

— Обязательно напиши. — Это просит Эля.

— Напишу, приеду, — обещает Петрек, расстегивая молнию своей сумки. Он вытаскивает книжки, кляссер с марками.

— Вот вам, возьмите на память.

Отец недоволен такой щедростью, у него подрагивают уголки рта, но он сдерживается.

— Конец каникулам. Петрусь, ты видел фильм «Конец каникул»? — спрашивает Эля. — Там тоже шел дождь.

— Шел.

Они подают друг другу руки. До остановки автобуса провожают не только дедушка, как всегда, но и пани Михалина, и Муцек.

— Что случилось с собакой? Паршивая какая-то и хромая.

— Болела.

— Ага.

Родителей не интересуют подробности болезни Муцека, болел и болел, и дело с концом.

— Очень милая девочка, — хвалит мама Элю Лесневскую. — И эти мальчики тоже симпатичные.

— Это отъявленные хулиганы.

— Они совсем не похожи на хулиганов.

— Дорогая моя, это пресловутые Лесневские. — Фамилия Лесневские произносится твердо, почти со скрежетом. — Нашла кем восхищаться!

— Не так страшен черт, как его малюют, — вмешивается пани Михалина. — Мальчишки как мальчишки, не лучше, не хуже других.

— Позвольте нам остаться при своем мнении.

— Да, пожалуйста. Пожалуйста. Никто вам не запрещает думать по-своему.

Через заднее стекло автобуса еще долго видать дедушку, рыжего Муцека у его ног, пани Михалину.

— Ну, наконец то кончится это разгильдяйство. Через несколько дней поедешь в лагерь. Пожалуй, не будем больше посылать тебя летом к деду. Больше от этого плохого, чем хорошего.

Кто знает отца, тот без труда может понять, что отец взбешен, не просто обозлен, а именно взбешен. Но сейчас, в автобусе, он не проявит своего негодования, а сделает это лишь дома. На этот раз по дороге нет красочных и солнечных рассказов о далеких путешествиях, воспоминаний о встреченных людях и увиденных городах, о вкусе и запахе нездешних кушаний, о приключениях, которые случаются даже во время переездов автобусов. Мама начинает о чем-то рассказывать бесцветно и без воодушевления, но отец прерывает ее, говоря, что на рассказы будет еще много времени, завтра, через неделю, через месяц.

Как можно было предвидеть, дома отец, шагая между сервантом и диваном-кроватью (три шага в одну сторону, три шага в другую), выпаливает:

— Постарел он, очень постарел за этот месяц. Трудно иметь к нему претензии, что он допустил болезнь Петра, и не это меня серьезно беспокоит. Как тебе нравится, моя дорогая, присутствие этой особы в доме моего отца?

— Она производит симпатичное впечатление.

— Эх, ты! У тебя все симпатичные, а я тебе скажу, что нет дыма без огня.

— Что ты имеешь в виду, Генек? Кто-то ведь должен помогать свекру по хозяйству.

— Помогать, — язвительно фыркает отец. — Представляю я себе эту помощь!

Из ванной, в которой сидит Петрек, слышны ускоряющиеся шаги между сервантом и диваном, три шага в одну сторону, три в другую.

— Мы должны действовать. Я, конечно, напишу Евгениушу и поделюсь с ним своими наблюдениями, но, так или иначе, ситуация, по моему мнению, требует каких-то радикальных решений.

— Что ты имеешь в виду?

— Самое естественное — чтобы отец жил у нас.

«Это невозможно, невозможно, — думает Петрек. — Дедушка никогда не согласится бросить дом и сад. Это нужно сейчас же сказать отцу». Петрек выскакивает из ванны, с него течет вода. Набросив на себя только купальное полотенце, он вбегает в комнату.

— Дедушка не захочет к нам переезжать.

— Ааа, вот и компетентный консультант. А почему это ты считаешь, что дедушка не захочет переехать?

— Отец беспокоится, что дедушка живет один, — начинает объяснять мама. — У нас он будет иметь соответствующий уход. Готовый обед, удобства, горячая вода, газ.

— Когда дедушка женится, он не будет один… — Петрек оборвал фразу, он уже понял, что именно этого нельзя говорить, во всяком случае не теперь.

— Что ты сказал?

— Что дедушка может жениться.

— Откуда это пришло тебе в голову?

— Я так просто сказал, — солгал Петрек. — Ведь дедушка может жениться. Если захочет, то может.

— Он говорил тебе об этом?

— Нет.

— В самом деле нет?

— В самом деле.

— Ты что-то крутишь. — Отец взял Петрека за подбородок, задрал голову вверх и посмотрел в глаза. — Я вижу, что ты обманываешь меня.

— Ничего не обманываю.

— Марш спать.

Через тонкие стены слышно все так отчетливо, словно родители разговаривают на расстоянии вытянутой руки, а не за дверью соседней комнаты.

— Вот и пожалуйста, я не ошибся.

— Геня, не нервничай, помни о своем сердце. У тебя нет никаких доказательств, что дело обстоит так, как ты предполагаешь. Это все домыслы.

— Дорогая моя, а откуда у Петрека взялась эта идея с женитьбой? Дети в этом возрасте очень наблюдательны. Он мог и услышать что-нибудь.

— Может, он не так понял. Ты ведь знаешь Петра, вечно он что-нибудь придумывает, одно глупее другого.

— Этого он не придумал. Впрочем, было видно, как она то и дело подчеркивала свое положение. Я с трудом сдерживался, чтобы не высказать все, что я думаю о ее поведении.

Все совсем не так, как считает отец. И дедушка не немощный старик, и пани Михалина ничего не подчеркивает. Достаточно вспомнить вечерние беседы, звон моющейся в тазике посуды, голоса, смех — в общем, все-все. То, что говорит отец, несправедливо, он не должен так говорить, потому что… потому что он ничего не понимает. Если бы он побыл у дедушки хотя бы две недели, побыл по-настоящему, а не просто заехал выпить чаю и прихватить корзину ягод, он на все посмотрел бы совсем иначе.

— Ах, Ванда, не будь наивной. Я знаю этих людей, как-никак я вырос среди них. Я не поверю ни в какой альтруизм. Это голый расчет, там все очень хорошо считают, а не сентиментальничают.

— Но ты согласишься, Геня, что свекор…

— О да, папа всегда был бескорыстным, я именно поэтому серьезно беспокоюсь, что из всего этого получится.

Этот разговор идет и идет без конца, несмотря на то, что родители, конечно, устали, они вернулись вчера ночью, с утра поехали за Петреком, завтра им рано идти на работу. Зажигаются над домами цветные огни неоновых реклам, стихает шум автомобильных моторов, из открытых окон раздается одна и та же пулеметная очередь и слышна одна и та же громкая бравурная музыка.

Эля прибежала вместе с братьями, просила написать ей, говорила о дожде в фильме «Конец каникул», а ведь каникулы еще не кончились ни для нее, ни для Петрека. Едва перевалило за середину июля, еще больше месяца до первого звонка.

Но она была права, эти каникулы уже кончились, странные каникулы, совсем по-другому воспринимались привычные вещи. Интересно, Эля тоже увидела что-нибудь совсем иначе? Может ли он, Петрек, быть тем, кого она видит теперь совсем иначе?

Ведь что-то произошло между ними в тот день, когда Эля вошла через скрипящую калитку и остановилась у клетки с кроликами. А может быть, это случилось во время той игры в вышибалу? А может, в тот момент, когда он положил ей на колени письмо в голубом конверте? Раньше или позже, но произошло. Эльжбета Лесневская, Эля Леснянка, рыжая Элька, Морковка. Петрек напишет ей, но не так просто. Это будет необычное письмо, в нем будет идти тот дождь, хлеставший косыми жгутами воды по лицу, будет ползти низкая темная туча, будут пахнуть брошенные в грязную лужу цветы. Ты помнишь? А я помню все и, знаешь, никогда не забуду.

Он напишет такое письмо Эле. И еще одно. Дедушке. Может быть, в письме будет легче сказать дедушке, что Петрек изменился, что он многое понял. И еще он передаст дедушке то, чего не передал за все эти дни: слова ветеринара о саде счастливого человека. Это важно, наверное, даже очень важно. Как так случилось, что он забыл повторить эти слова дедушке? Ничего, он напишет об этом, дедушка прочтет и спрячет письмо Петрека в ящик, где лежат поздравительные открытки к дню рождения от отца и дяди Евгениуша, а также письма от Бранека, присылаемые на Девятое мая каждый год уже много лет.

— Я совершенно не понимаю твоего сомнения. (Это отец.) Ты ведь как будто доверяешь мне. Я с чистой совестью могу сказать, что исхожу из общих интересов.

— Я как-то не очень могу все это себе представить. (Теперь мама.)

— Что тут представлять? Как-нибудь поместимся.

— Но уроки…

— Уроки будет делать в нашей комнате. В его возрасте я располагался на подоконнике, и тоже было неплохо.

— А если свекор не согласится?

— Оставь это мне.

Слышен скрип раздвигаемого дивана-кровати — знак, что и этот разговор скоро придет к концу.

— Ты, Геня, до сих пор не ставил этого вопроса так решительно. Я, признаюсь, этого не ожидала. И к тому же сразу после нашего приезда, я даже не успела прийти в себя.

— До сих пор, — отец резко подчеркивает это «до сих пор», — я не ориентировался в ситуации так, как ориентируюсь теперь.

— Наверное, ты прав. — Мама говорит сонным голосом, неуверенно, она утомлена поездкой к дедушке, сбором смородины, да и этим разговором.

— Я прав вне всякого сомнения.

С самого утра неизвестно, что предпринять. Приятели разъехались в разные стороны, одна ябеда Елька гуляет с черным пуделем по кличке Кай. Несмотря на жару, на нем попонка, завязанная множеством тесемок.

— У Кая три золотых медали, — хвастается Елька. — Тетя оставила его у нас. И он должен ходить одетый, иначе у него шерсть будет плохо лежать.

Потом она добавляет:

— У нас цветной телевизор. Если хочешь, приходи смотреть. Фантастно, я тебе говорю.

В песочнице возятся какие-то нестоящие малыши, у Петрека нет намерения даже со скуки завязывать дружеские отношения со щербатыми учениками первого или второго класса. На утренних сеансах идут известные наизусть фильмы: «Всадник без головы», «Флип и Флап в иностранном легионе», «Подводная одиссея», «Поединок чудовищ»; телевидение предлагает «Знак Зорро» и «Вильгельм Телль». Всадника в черной маске Петру пришлось бы смотреть восьмой раз в жизни, меткого стрелка из лука — в пятый.

Решительно нечего делать. Ведь не будет же он взбираться на горку на детской площадке, крутиться на карусели или подтягиваться на перекладине для сопляков. На площадке воняет смолой; раскаленный асфальт, которым она покрыта, напоминает липучку для мух. На газонах поставили душевые, детвора с криком вбегает под струи воды — это тоже занятие, недостойное будущего ученика седьмого класса.

Облизывая мороженое, Петрек вспоминает, как они шли по обочине шоссе. Славек, кажется, говорил, что любит шоколадное и такое зеленое, неизвестно какое. Что-то делает Муцек, когда Петрека уже нет с ним? Наверное, трюхает степенно за дедушкой, дедушка остановится, и Муцек остановится, дедушка сядет, и Муцек уляжется под стулом, дедушка встанет, и Муцек тоже поднимется, чтобы снова следовать по пятам за своим хозяином. Обиделся ли Муцек на Петрека? Знает ли он, что не раз и не два Петрек попросту забывал о существовании Муцека, поглощенный собственными делами? Муцек никогда ни о чем не забывает, когда нужно, он сумеет дать понять, что ему нравится, а с чем он никогда не согласится.

Как всегда после возвращения в Варшаву, Петрека охватывает тоска по всему, что осталось там, у дедушки. Новой является только мысль об Эле, но и она созвучна привычной тоске.

У цветной капусты вкус вываренной бумаги (Петрек, конечно, не ел вываренной бумаги, но представляет себе, что у нее должен быть именно такой вкус), в квартире душно.

— В гостях хорошо, а дома лучше. Ешь, Петрек. Наверняка ты питался, как придется, не считаясь с тем, что тебе необходимо регулярное калорийное питание.

Когда отец так говорит, можно подумать, что регулярное калорийное питание — самая важная вещь в мире.

— А вот и нет.

— Мой дорогой, я прекрасно знаю, как питается дедушка. Ломоть хлеба с медом и кружка простокваши.

Компот какой-то невыразительный, переслащенный и липкий.

— Почему ты не ешь?

— Ем.

— Я стою в очередях, а ты нос воротишь, — ни с того ни с сего взрывается мама. — Вернешься из лагеря, будешь ходить обедать в столовую. Хватит с меня твоих капризов.

После обеда некуда деться. Раскаленный асфальт пышет жаром, в рот набивается пыль.

— Что ты болтаешься?

— Скучно.

— Не думаешь ли ты, что мы с мамой оба должны тебя забавлять? О, нет! Займись чем-нибудь путным.

— Я не знаю чем.

— Сделай что-нибудь полезное. — Лежа на диване, отец шелестит развернутой газетой (это напоминает жужжание мух над столом у дедушки, а здесь даже и мух нет) и дает Петреку ценные советы. — Просмотри учебники для седьмого класса, почитай книгу из обязательного чтения, приведи в порядок полки.

Не остается ничего другого, как закрыться в комнате и просмотреть эти учебники, а также вытащить все со стеллажа и разложить на полу. То, что Петрек собирал несколько лет, на худой конец, можно назвать сокровищами: куски полевого шпата с черносмолистыми и янтарно-желтыми вкраплениями, просвечивающие розовым раковины, громадная шишка неизвестно с какого дерева, тройной колос, штык со сломанным острием, затвор от настоящей винтовки (здорово проржавевший), какая-то часть от чего-то (никто понятия не имеет, что это такое), старый оловянный солдатик (солдатик красно-сине-золотой и садится на сивую лошадь) и, наконец, шведский, датский или норвежский комикс, в котором ничего нельзя понять, но можно разглядывать картинки, представляющие гиганта в леопардовой шкуре и шлеме космонавта.

Рядом с гигантом красивая девушка, одетая весьма скупо, в бикини из той же леопардовой шкуры, а вместо шлема на голове у красивой девушки пылает звезда.

— Может быть, ты наконец ликвидируешь эту помойку? — За дверью пахнет бензином, мама чистит замшевую куртку. Каким образом она знает, что происходит в комнате Петрека, остается тайной. — Большой мальчик, а собирает и хранит всякую ерунду.

Замечание мамы что-то напомнило отцу, слышен шелест свертываемой газеты, скрип дивана — значит, отец встал.

— Петр, иди-ка сюда!

Заранее ясно, что разговор будет не из приятных.

— Скажи-ка, мой дорогой, сколько стоил блок марок «Союз — Аполлон»? Не знаешь? А может, ты мне скажешь, сколько стоит венгерская космическая серия? Или монгольская, посвященная запуску зонда на Марс?

Палец отца обвиняюще указует на Петра.

— Раздавать будешь, да? И кому? Лесневским! Не получишь маску, не о чем говорить. До октября не даю тебе на карманные расходы. Ты должен научиться уважать деньги. Заработаешь, тогда раздавай, пожалуйста, сколько хочешь.

Если Петрек сейчас ответит, тотчас же начнется длинная тирада, что отец в его возрасте не только берег каждый грош, но уже сам зарабатывал — собирал макулатуру, бутылки, металлолом, нанимался копать картошку и собирать клубнику — и при всем том отлично учился, лучше всех в классе. Поэтому Петрек предусмотрительно молчит.

— Запомни, что я тебе сказал! — заканчивает отец. Он подходит к окну, смотрит вниз. — Ванда! — зовет он мать, и теперь они вместе смотрят из окна. — Соседи снизу «фиат» купили, «малыша».

— Тесный, — морщится мама. — Я предпочла бы «вартбург».

— Как же, будет у нас «вартбург», когда сынок все выносит из дома и раздает. Тут хоть миллион заработай, ни на что не хватит.

Уже можно было потихоньку, на цыпочках, ретироваться в свою комнату, поскольку между родителями, скорее всего, начнется очередной разговор на тему о том, какой автомобиль стоило бы купить, если бы они вообще когда-нибудь смогли выложить такие деньги.

— «Трабант» экономичнее, небольшой расход бензина, не ржавеет.

— Вида у него нет. Мыльница.

— Можешь ездить «роллс-ройсом», если тебе нужен вид. Я говорю реально.

— Мне нравится «шкода».

— А мне нет. Только «фиат», «трабант» или «сирена».

— Все равно ведь нет денег.

Снизу доносятся голоса соседей, которые моют и без того безукоризненно чистый, сверкающий автомобиль. По тротуару и мостовой стекают струи воды с белыми клубами мыльной пены.

— …а я тебе говорю, что это реально. — Начало отцовского высказывания заглушили крики владельцев маленького «фиата», и неизвестно, что реально и почему.

Жаль, что Петрек не взял с собой к дедушке этот комикс на непонятном языке. Ты похожа на нее — мог бы он сказать Эле, перелистывая потрепанные страницы. В самом деле, если хорошо приглядеться, то девушка со звездой похожа на Элю — такой же цвет волос, и вообще. Если бы у него была фотокарточка Леснячки, он мог сравнить ту, со звездой над головой, с настоящей Элей, которая стояла с ним на крыльце, когда вдруг хлынул дождь из черной тучи. Впрочем, зачем ему фотография? Стоит закрыть глаза, и сразу появится Эля на ступеньках деревенского крыльца, такая, какой он увидел ее в первый день.

Петрек достает финский нож и кладет его на вытянутую ладонь, которая напоминает ему вилы для пикировки сеянцев. Гулкие шаги, Эля сбегает по ступенькам, обрадованная, что опять, как в прошлом году, приехал Петрек, сейчас она спросит его об отметках и похвалится, что у нее в табеле почти одни пятерки. Под забором лежит обиженный Муцек. Мы собирались купаться — говорят его недовольно опущенный хвост и грустно поникшие уши. Лесняки издеваются над Марианом за то, что он играл с девочками.

— Заснул ты, что ли? — В комнату заглядывает мама, измеряет взглядом кучу сокровищ Петрека, рассыпанных по полу. — Если ты не ликвидируешь этого балагана, то я сама все выброшу. Смотреть противно.

Почему кажется, что дома как-то душно? Конечно, все это хлам и старье, только не для Петрека, он не намерен ничего выбрасывать и не чувствует никакого раскаяния из-за подаренного кляссера и книжки. Как дедушка не только догадался, что цветы были сорваны для Эли, но и сумел понять, почему они были брошены? Дедушка понимает все, или почти все, а отец немного, хотя Петрек живет с ним постоянно, а с дедушкой неполный месяц, всего три недели в году. Когда люди называют что-нибудь черным, скорее всего, это действительно черное, но когда то же самое говорит отец, неизвестно, правда ли это. Может быть черное, а может и не быть, во всяком случае, Петрек не видит этого черного цвета.

Каждое утверждение отца звучит как аксиома из учебника арифметики. Никто в здравом уме не будет отрицать, что числитель умножается на числитель, а знаменатель на знаменатель, что одно хорошо, а другое плохо, что это черное, а не белое, и все тут. А дедушка говорит иначе, так, будто он хочет услышать мнение Петрека, будто он заинтересован узнать, что Петрек думает о разных вещах. И кроме того, он объясняет, а когда кто-нибудь объясняет, понять значительно легче. Хотя бы, например, о пауке, который плетет хитрые сети, или о том, что иногда надо вспоминать об умерших. Даже самые сердитые нагоняи дедушки не были совсем серьезными, они сопровождались улыбкой, скрытой в морщинках вокруг глаз, еле заметным подрагиванием мохнатых бровей, прищуриванием век. Многим мальчишкам я говорил то же самое, что и тебе, хотя это все равно, что о стену горох — так можно бы перевести невысказанные мысли дедушки. Отец, хотя он и родной сын дедушки, не получил он него в наследство способности понимать других, для отца важно только то, что думает он сам, он считает, что правда всегда на его стороне.

Наконец-то кончился этот тягостный скучный день, когда неизвестно, куда деться.

— В нашей экскурсии была одна девочка твоего возраста. Прекрасно воспитана, никуда не лезла. Я хочу, чтобы вы подружились. Завтра вечером к нам придут Янковские с Лилианой. Я прошу тебя, Петр, веди себя так, чтобы не было за тебя стыдно.

Эту новость мама выкладывает Петреку, когда тот уже лег спать.

— Пап Янковский работает в бухгалтерии на предприятии у отца. Очень симпатичный человек.

Петреку не хватало только какой-то прекрасно воспитанной Лилианы, которую родители теперь полгода будут ставить ему в пример.

— Какой ты все-таки! Другой на твоем месте обрадовался бы, а тебе хоть бы что.

…Когда Петрек просыпается, еще очень рано, по середине улицы ползет оранжевая поливальная машина, круглые щетки скребут по асфальту, кругом пусто и прохладно. От магазина доносится дребезжание — разгружают бутылки с молоком.

Из полуоткрытых, задернутых занавесками окон доносится звон будильников. Одни звонят тонко и пронзительно, словно маленькая собачка заливается лаем, другие — солидным басом, словно кто-то бухает в колокол. На балконе соседнего дома появился отец Ельки-ябеды, в майке и пижамных брюках, посмотрел по сторонам и, широко расставив руки, осторожно сделал два приседания.

В этот день мама отпросилась с работы. Надо походить по магазинам — завтра Петрек уезжает в лагерь, а сегодня приходят в гости Янковские.

— Две пары носков, тренировочный костюм, брюки, две рубашки, свитер, сандалии. — Сандалии были рассмотрены со всех сторон и со вздохом отложены в сторону. — Неужели ты не понимаешь, что все стоит денег? Уже истрепал. Куртку тоже испачкал смолой. На тебя будут пальцем показывать: вот неряха.

Они долго ходили по магазинам, мама тащила одну тяжелую сумку, Петрек — другую.

Наконец, они купили все, что хотели купить, точнее, то, что мама хотела купить. Этого было немало, тяжелая сумка прямо отрывала руку.

— Уложи свои вещи, я потом проверю, все ли ты взял. Не забудь, как в прошлом году, полотенце и зубную пасту. Я не намерена краснеть из-за тебя.

Сумка уже застегнута на молнию, но мама снова ее открывает, рассматривает уложенные вещи, велит принести из ванной лавандовое мыло, из шкафа шесть носовых платков. И оставить финку, в лагере нож не нужен, да и несчастный случай возможен. Комикса с девушкой, которая на голове носит звезду, мама тоже не разрешает взять, в клубной комнате будут журналы. Разве Петрек не помнит, что в прошлом году воспитательница была им недовольна из-за комикса. Книжку по школьной программе — пожалуйста, но никаких комиксов!

Обеда сегодня не будет, потому что приходят Янковские, около пяти часов будет полдник.

Внимательно приглядевшись к Петреку, мама вдруг приходит в отчаяние. Зарос, как разбойник, люди увидят — испугаются. Немедленно в парикмахерскую, а потом сразу домой.

У дедушки никому не было дела до того, пострижен Петрек или нет, и даже это несчастное смолянистое пятно на куртке не имело большого значения, во всяком случае, никто не ужасался по этому поводу. Пятно есть пятно, не о чем разговаривать. Что бы сказала мама, увидев перепачканных Лесняков? Брр, страшно даже подумать.

— Надень костюм. Только, ради бога, не испачкайся!

Пиджак от костюма кремового цвета, с блестящими пуговицами, к нему положена белая рубашка, белые гольфы и галстук-бабочка, короткие брюки с остро заглаженными складками.

Костюм пачкается очень легко, нужно постоянно следить, чтобы им о что-нибудь не обтереться, чего-нибудь не зацепить, куда-нибудь не сесть. Собственно говоря, в этом костюме можно только стоять, словно аршин проглотив, и сдувать невидимые пылинки с кремовых рукавов. Петрек терпеть его не может, а мама его очень любит.

— Наконец-то ты выглядишь как человек.

Отец приносит с собой бутылку вина, коньяк уже есть, привезен из Румынии, целая, непочатая бутылка.

— Мне кажется, не совсем удобно подавать этот коньяк, из экскурсии.

— Я не подумал об этом, — огорченно говорит отец. — В самом деле, это не очень красиво.

Однако вид уже накрытого стола возвращает ему хорошее настроение.

— Ничего, все в порядке. Это ведь не Михальский или, скажем, Пшибала, главный инженер. Те другое дело. А для Янковских сойдет то, что есть.

Когда слышишь такой разговор, что-то подступает к горлу, хочется крикнуть, разбить компотницу с компотом, нарочно испачкать кремовый пиджак с блестящими пуговицами. Во всяком случае, у Петрека появляется такое желание, хотя он уже не раз слышал подобные разговоры.

На столе красуются разноцветные, украшенные ломкими зелеными листиками и дольками яйца салаты, розовые ломтики ветчины, тонко нарезанный батон, коробки рыбных консервов. На подоконнике дожидается своей очереди огромный торт, увенчанный короной из взбитых сливок. Легко подрагивает смородинное желе, через которое просвечивает послеобеденное солнце.

Это смородина из дедушкиного сада, та самая, которую собирала мама под моросящим дождичком. Она себе росла, созревала, а здесь вдруг превратилась в торт, который стоит на девятом этаже, над шумной улицей, далеко от сада, от кустов, от тамошнего солнца.

— Я прошу тебя, Петр, не гримасничать. Веди себя прилично, для меня это важно.

Если бы Петрек попробовал объяснить, о чем он думает, родители очень удивились бы. Отец, скорее всего, сказал бы, что нормальным людям такие вещи в голову не приходят, что с кем поведешься, от того и наберешься, имея в виду Лесневских. Разве не все равно, откуда взялась смородина для смородинного торта?

— Здравствуйте, здравствуйте! О, новое платье! Лилианка, это Петрусь. Проходите, пожалуйста, в комнату. Ах, я прошу извинить, наш сын ужасный дикарь, мальчик в этом возрасте, вы понимаете…

У Петрека нет причин не любить семейство Янковских с их хорошо воспитанной дочкой Лилианой, которые пришли в гости к родителям, но он не любил их заранее — и смотрит волком.

— У вас уже такой взрослый сын? Никогда бы не поверила, если бы не увидела собственными глазами. Как удались каникулы, молодой человек?

Противно все, но «молодой человек» просто непереносимо.

— Петрусь был в деревне.

— А Лилюся всегда ездит с нами. Я не смогла бы оставить ее одну.

— За Петром в деревне прекрасный уход. У свекра собственный дом в дачной местности.

— О, тогда я вам завидую. Мы с женой мечтаем иметь домик где-нибудь недалеко от Варшавы и садовый участок.

— А вы уже слышали, что Михальский купил участок на Заливе?

— Не может быть!

— Мне сказали об этом, как о деле решенном.

— Вот так. Сначала машина, потом дача, все, как положено. Честно говоря, я завидую. Иметь участок — это прекрасный отдых. Участок с лесом?

— Признаться, я не спросил.

Эта Лилюся темноволосая, высокая, выше Петрека, худая, как щепка. Не похоже, чтобы она чувствовала себя уверенно, скорее, она испугана и, наверное, охотно сбежала бы отсюда, если б могла.

— Угощайтесь, пожалуйста. Коньяку? Марка нам всем хорошо известна. — Отец смеется над собственной шуткой, гости присоединяются к нему. — Что такое, у Лилюси нет аппетита? Петрусь, угощай Лилюсю.

Под тяжелым взглядом отца Петрек пододвигает худой девочке салатницу, та покорно накладывает на тарелку. Уф, слава богу, дело сделано.

— Необыкновенно вкусно.

— Все очень свежее.

— Кушайте, дети. Витамины очень полезны. Я Лилюсе покупаю поливитамины. Она такая анемичная.

— Наш сын здоров, но недавно сильно простудился. Свекор, вы понимаете, старый человек, не проследил за тем, чтобы Петрусь сменил намокшую обувь.

— Сколько хлопот с этими детьми! Я уже теперь волнуюсь по поводу перехода в старшие классы школы. Я уговариваю Лилюсю, чтобы она приняла участие в олимпиаде по языку и литературе, это дает дополнительное преимущество.

Петрек почти уверен в том, что Лилиана посылает своей матери гневный взгляд. Наверное, она не любит таких разговоров о себе, а может быть, ей стыдно, что их слушает Петрек?

Совсем по-другому было за столом у Лесневских, у Славека, у Мариана, у Кароля. Съедали все быстро, долгие разговоры не велись, не нужно было без конца сидеть над тарелкой, измазанной салатом и майонезом, галстук не давил шею, дурацкие кремовые рукава не пачкались от соприкосновения со скатертью. А напротив сидела не какая-то Лилюся, а Эля.

— Кофе или чай?

Сейчас отец предложит смотреть слайды, сделанные во время прежних экскурсий.

— Жаль, что у меня еще не проявлены пленки нашей поездки. Приятно было бы вспомнить общие переживания.

— В Румынии очень много сделано в области туризма. Можно позавидовать.

— Но обслуживание неважное. Вы помните тот случай с официантом?

— Это было возмутительно.

— Наш гид хорошо поставил его на место.

Щелкают сменяемые в проекторе слайды. Вартбург, Дрезденская галерея, Бранденбургские ворота в Берлине. Унтер-ден-Линден, ежегодная выставка цветов в Эрфурте — все это Петрек видел сто раз. Почему отец никогда не привез показать эти свои слайды дедушке, дедушке понравился бы Эрфурт, клумбы с живыми цветами, картины и коврики из стелющихся по земле растений, бассейны с чашечками розовых, желтых и ярко-красных водяных лилий.

А может быть, эти слайды напомнили бы ему еще кое-что? Если бы он увидел на слайдах море, то самое, серое с белыми барашками море, которое когда-то выбрасывало на берег разбитые лодки, развороченные ящики и утонувших людей, что бы он тогда сказал?

— А теперь, обратите внимание, Венгрия, — объявляет отец.

Проекционный аппарат щелкает все быстрее.

— Долина Дуная, на холме руины замка. Это под Балатоном, очень мелкое озеро. А это остров Маргрит, здесь известные бассейны с подогревом воды и искусственной волной. Парламент. Собор святого Стефана. А это ресторан в народном стиле, с цыганским оркестром. Стадо свиней в пуште. Мотель недалеко от Сегеда, где мы жили два дня. Очень современный, не правда ли?

Потом идет Болгария. Мавзолей короля Владислава Варненчика, общий вид комплекса гостиниц на Золотом берегу, порт в Бургасе, собор Александра Невского в Софии, вид на огромный массив Витоша из окна автобуса, толстяк, под тяжестью которого сгибается маленький ослик, дегустация местных вин в тырновских подвалах. Тырново тоже есть: покатые шиферные крыши, узкие улочки.

Главная фигура на всех слайдах — мама. Она стоит под липами на Унтер-ден Линден, она нюхает цветы в Эрфурте, осматривает галерею, купается в Балатоне, пьет вино из раскрашенного кувшинчика, позирует на фоне золотых куполов церкви, на фоне пальм и осликов. Отец появляется изредка, слайды с отцом неотчетливые и темные — мама никак не может овладеть фотоаппаратом.

— Очень мило, хорошо иметь такое на память. Мы просто снимали, но это не то же самое.

— Золотко мое, я давно уговариваю тебя делать слайды. Наконец-то, пан Генрик, вам удалось убедить мою жену, что слайды лучше, чем альбом.

Зажгли свет, и на столе появляется торт. Он в самом деле выглядит великолепно: белое и красное, взбитые сливки и смородина, пунцовые блики играют на гранях хрустальной вазы.

— Свекор страстный садовод, — принимается за свое мама. — Его плоды вне конкуренции. Покупная смородина никогда не бывает такой спелой и ароматной. Сейчас вы сами в этом убедитесь.

Когда очередь доходит до Петрека, он отодвигает тарелку. Он не хочет торта.

— Ты отказываешься от торта? Что с тобой происходит, Петрусь?

Может, рассказать маме, что с ним происходит? Петрек помнит, что говорила пани Михалина, он хорошо помнит, он ничего не забыл. Этот торт не должен быть из дедушкиных ягод. И не должны его есть эти загорелые чужие люди, эта тощая Лилюся с мрачным взглядом. Дедушкин сад — это дедушкин сад, он не имеет ничего общего с этими гостями, с этой хрустальной вазой, с отцовскими слайдами, с этими разговорами. Это… это хуже поломанных цветов, ведь цветы были для Эли, а у Эли есть что-то общее с дедушкиным садом, во всяком случае, для Петрека.

— Вина я не пью, спасибо. Я за рулем, вы понимаете.

— Одну рюмочку всегда можно.

— Исключено. Мало ли что случится. Вы пока не на колесах, поэтому не представляете себе, к чему может привести алкоголь.

Губы отца неприязненно сжимаются, он не любит, когда ему напоминают о том, что у него еще нет машины. Сам он может говорить на эту тему, но другие не смеют.

— Чудесный торт. Можно попросить еще кусочек?

— Я возьму рецепт у пани Ванды.

— С величайшим удовольствием.

Лилиана несколько раз ковыряет ложечкой свой кусок торта и отставляет тарелку.

— Ешь, — обращается к ней Петрек сдавленным шепотом. — Раз взяла, должна съесть.

— Не должна. Ты тоже не ешь.

— Я — это другое дело.

— А откуда ты знаешь, что я — не другое дело.

— А вот знаю.

— Лилюся, расскажи коллеге, что ты видела на экскурсии. — У матери Лилюси светлые волосы, почти белые, на запястьях рук позванивает множество серебряных колец, она ест с большим аппетитом, охотно смеется. — У Лилюси прекрасная память.

— И что ты видела?

— Много чего.

— А конкретно? — У Петрека большое желание разозлить эту Лилюсю, поэтому он спросил, что она видела, и поэтому спрашивает ее дальше, хотя он вовсе не интересуется ее впечатлениями от путешествия.

— Конкретно можешь посмотреть в учебнике географии.

— Представь себе, я уже смотрел.

— Вот и хорошо.

— Ты всегда такая остроумная?

— Такая же, как ты.

Взрослые горячо обсуждают ту самую пани Малиновскую, которая переодевалась трижды в день. Говорят, что это двоюродная сестра кого-то из отдела кадров, страшно нахальная, абсолютно не воспитанная. Просто скандал, что пришлось путешествовать в таком обществе! Как будто важнее этих ее тряпок в мире ничего нет! Вы представляете себе, она отказалась от коллективной экскурсии на виноградник, она боялась, что измажет свой брючный костюм. И два часа сидела в автобусе на жаре, так ей и надо!

— Мне хочется когда-нибудь поехать в деревню, — неожиданно тихим голосом произносит Лилюся.

— А ты ни разу не была?

— Я была в Криннице Морской, но давно, и это, в общем, не деревня.

— Ну и глупо, что не была. Поезжай когда-нибудь.

— Может быть, когда стану взрослой.

К торту она больше так и не притронулась.

— Ну что ж, дорогие хозяева. Мы тут заболтались, а завтра рано на работу. Теперь вы должны нас обязательно навестить когда-нибудь. С сыном, разумеется. Сердечно приглашаем.

— Благодарим за приглашение.

После ухода гостей отец сердито говорит:

— Какой тон! Кто бы подумал! И машиной не могли не похвастаться.

— А Петрек, конечно, извозился, как поросенок. О! О! — Действительно, на кремовых рукавах видны следы соуса и взбитых сливок. — И слова никому не сказал.

— Дочка Янковских тоже ничего не говорила.

— Извини, Генек, но она поздоровалась, как человек, локти на стол не ставила, соусом не облилась. В этой твоей деревне ребенок совсем одичал, страшно его людям показывать.

— Почему в моей? Ты сама предложила, чтобы его опять туда отвезти. Я был против, если ты соизволишь себе припомнить.

Когда отец говорит почти шепотом, это значит, что он задет за живое.

— Против! Против! Но я не помню, чтобы ты предложил что-нибудь другое. Ведь нельзя оставить ребенка одного на месяц в пустой квартире.

— Я у себя на работе достал путевку в лагерь, и ты могла бы постараться на первую смену.

Чем тише говорит отец, тем больше повышает голос мама.

— Сколько раз я могу повторять, что у нас ограниченное количество мест? Мне дважды отказали! Ты не помнишь?

Каким-то образом они все же приходят к согласию, что действительно и в этом году Петрек должен был поехать к дедушке, не о чем спорить. В их споре нет ничего необычного, это повторяется каждый год после их возвращения из поездки… Маме всегда надо сказать что-нибудь об этой твоей деревне и о том, что Петрек совсем одичал за три недели, а отец начинает отвечать шепотом и доказывать, что идея послать Петрека к дедушке принадлежит маме. Странно только то, что сегодня разговор проходит в присутствии Петрека, обычно родители разговаривают, отправив его спать. Это не значит, что он их не слышит, но, по крайней мере, они могут так считать. Сегодня так считать нельзя.

— Ну, ты сам видишь, как нам из-за тебя туго приходится! — Зевая, отец перекладывает на Петрека часть вины за свое препирательство с мамой. — Хлопот с тобой много, а что взамен?

Когда наконец все утихает, Петрек прокрадывается в кухню и забирает остаток торта к себе в комнату. При свете уличных фонарей и фар от проезжающих автомобилей он ест сливки и смородину, не ощущая никакого вкуса.

Ветеринар в деревне говорил о счастье, что-то очень важное было в его словах. Дедушка уверял, что для него сад — это не просто сад, а что-то совсем другое, правда, он не объяснил, что именно. Для родителей сад был местом, где растут сочные ягоды, фрукты и овощи, при случае их можно взять в Варшаву, угощать гостей, консервировать, они ничего не стоят и гораздо лучше, чем из магазина. Ну, а для него, Петрека? Что для него значат дедушкины сад и дом? Что?

…На вокзале толпа взволнованных родителей. Похоже было, что кругом одни только родители, отъезжающие в лагерь дети совсем потерялись в их толпе. Потом оказалось, что есть и они, навьюченные сумками и чемоданами. Суета в вагоне, и наконец все в порядке.

— Напиши!

— Смотри не простудись!

— Я положила тебе запасной свитер.

— У тебя в рюкзаке открытки с написанным адресом.

Ребята высовывались из окон, обещали, что напишут, что не простудятся и что будут носить сразу по два свитера.

— Слушайся воспитателя, не капризничай за едой и не делай глупостей. Держись!

— До свидания, Петрусь!

В лагере было все как обычно. Та же школа, огороженная проволочной сеткой на бетонных столбах, те же кровати, расставленные в классах, то же озеро, а точнее, тот же кусочек озера, также тщательно огороженный. В самом глубоком месте вода доходила Петреку чуть выше пояса, нечего было и думать о том, чтобы толком поплавать. Те же самые прогулки по лесу и игра в футбол на спортплощадке. Играли не все, некоторые торчали в клубной комнате у телевизора. Стол для настольного тенниса был только один, а разных игр несколько комплектов. И шахматы те же самые, что и в прошлом году, в одной коробке не хватало черной ладьи и двух пешек.

Но вместо знакомой по прежним годам воспитательницы появился новый воспитатель, с бородой, вооруженный фотоаппаратом с огромным полуметровым объективом, который он все время носил на шее. В воспитателе не было бы ничего необычного, если бы не один разговор, состоявшийся в конце смены.

— Ты не хочешь выступать на торжественном костре? — Задавая этот вопрос, воспитатель развинтил объектив и выложил на столе несколько колец с винтовой нарезкой и несколько матовых линз. — У меня такое впечатление, что ты спишь на ходу.

— Я не сплю.

— Я не имею в виду настоящий сон. Ты ешь, ходишь купаться, играешь в футбол. Вроде бы все в порядке, никаких педагогических проблем с тобой нет, но у меня все время такое впечатление, что ты витаешь где-то в облаках.

Да, это правда. Все время Петрек был как бы в другом месте, он написал даже несколько писем, одно из них Эле. В письмах не было ничего особенно важного, но в них повторялось слово «помню». В один и тот же день он послал письма Эле и дедушке. Дедушке он написал почти три страницы мелким почерком. Бесконечные вопросы: как Муцек, что с пани Михалиной, приезжал ли еще ветеринар, созрели ли уже сливы, что теперь цветет, не сердится ли дедушка за ту историю?..

Самый главный вопрос не был задан, потому что Петрек просто побоялся его задать. Впрочем, он не верил, чтобы то, о чем он хотел спросить, могло случиться. В июле никогда не идет снег, солнце не восходит посреди ночи, на ивах не растут груши, а рыбы не разгуливают по улицам. То, что невозможно, не должно случиться, разве что в кино или в книжках, но это совсем другое дело.

Но факт оставался фактом. Петрек витал мыслями далеко, а воспитатель это заметил, поэтому и состоялся разговор.

— У тебя какие-то неприятности?

— Нет.

— Исправлять двойки, насколько я знаю, тебе не надо. Что-нибудь неладно дома? — Он сложил вместе два кольца и свинтил их. — Если не хочешь, можешь не отвечать, я просто так спрашиваю, из любопытства.

— Я хочу ответить.

— Так что же это означает?

— Что?

— Твоя спячка. Только не говори, что тебе скучно. Всему старшему отряду скучно. Лагерь — это прекрасно для малышей, но вам здесь нечего делать. Я хотел достать для вас яхту, организовать марафонский заплыв, отправиться с вами в многодневный поход, и ничего из этого не вышло. Безопасность, простуды, нарушение системы трехразового калорийного питания… Одним словом, безнадежное дело. Так что скучно всем, а не тебе одному.

— Наверное.

Что-то не получилось с кольцами и линзами. Объектив был уже собран, а на столе одиноко лежала еще одна забытая линза.

— Смотри-ка, лишняя, неизвестно, что с ней делать! Какие неприятности могут быть в твоем возрасте, если учесть, что отметки у тебя приличные, дома все нормально и здоровье в порядке? А ты выглядишь так, словно у тебя все время болят зубы.

— Зубы у меня не болят.

— А выглядишь так, словно болят.

Может быть, сказать бородачу, о чем Петрек постоянно думает?

— Потому что я хочу, чтобы все осталось, как есть.

— Объяснил, называется. Теперь мне все стало ясно. — Улыбка исчезла в бороде. — Что должно остаться так, как есть?

Что? Разве можно так спрашивать: что! Должен остаться дом с деревянным забором, при доме сад, деревья с побеленными стволами, зеленые растения с тянущимися вверх чашечками цветов, жужжание пчел, добела истертый цепью ворот колодца, рыжий Муцек с лисьей мордочкой и дедушка в лоснящейся шляпе. Пока есть дедушка, есть и Лесняки, и Эля, и котлованы, и велосипед, и всё-всё. И всего этого может не быть, потому что…

— Я не хочу, чтобы дедушка жил у нас.

Это признание звучит глупо и по-детски, можно подумать, что Петрек не любит дедушку и не хочет поделиться с ним жильем, свободным временем, родителями.

— А почему?

— Потому что не хочу.

— С твоей точки зрения это действительно важная причина, однако я не убежден, что объективная ситуация совпадает с твоим желанием. А теперь серьезно. Дедушка живет один, правда?

— Нет. Да.

— Он не очень здоров?

— Да.

— Откровенно тебе скажу, мне не нравится твой эгоизм, потому что это называется эгоизм и никак иначе. Одинокий, старый, больной человек имеет право на опеку, даже за счет неудовольствия таких, как ты. Я думал, что ты в самом деле что-то переживаешь и стоит тебе помочь, а ты, оказывается, просто маленький себялюбец, который заранее огорчается тем, что ему придется ходить в аптеку и слушать дедушкин кашель.

— Совсем нет!

Бородач нашел место для забытой линзы и наконец объектив был собран как надо.

— Ты уверен в этом? Не везет мне с вами. Каждый раз я верю, что у вас серьезные неприятности, а оказывается, что один переживает из-за того, что у приятеля американские джинсы, а другая из-за того, что не ее, а подругу пригласили на пробные съемки в кино. Выдумываете себе проблемы. Вы как изнеженные собачки, которых и в жару надо закутывать, чтобы не простудились.

Таким был этот разговор, который ничего не прояснил и ничему не помог. Молодой воспитатель не понял Петрека, и это неудивительно, потому что Петрек и сам не слишком хорошо понимал, что с ним происходит. А может, и понимал, только не сумел передать этого другому человеку, ведь история была долгой и сложной, и, собственно говоря, начинать ее следовало со слов: «Мой отец родился в деревне под Варшавой…»

А может быть, следовало обратиться к еще более отдаленным временам: «Мой дедушка работал трамвайным кондуктором…»

Хотя нет, не так. Сначала надо описать сад, подробно, ни о чем не забывая, потому что каждая вещь может оказаться важной и необходимой для понимания сути дела. Дом тоже надо описать, с виноградной лозой на решетках окон, с низкими потолками, стенами, впитавшими запах яблок, с дымом, сливающимся с вечерними сумерками; горки подушек, положенных одна на другую, скрипящие двери, которые почти никогда не запираются на ключ — не от кого. А когда будет описано самое главное, можно рассказать о дедушке, рассказать очень просто: как сколачивалась клетка для кроликов, как они вместе с дедушкой ходили на кладбище и дедушка разговаривал с бабушкой, а Петрек ждал у ворот, о письмах от Бранека, которые хранятся в ящике, о пани Михалине, Муцеке, Эле, Лесневских, тропинке, бегущей под колесом велосипеда, охапке цветов, брошенных в грязь. И только после этого можно сказать: я хочу, чтобы все это было. Если все будет представлено именно так, только тогда можно без труда понять, чего он хочет.

Иначе понять невозможно.

Но есть еще и вторая часть истории, та, которая начинается со слов «мой отец»… Ее никому нельзя рассказать, потому что неизвестно, как и когда она начинается и чем кончается. И все же существует вторая часть этой истории, еще непонятная, но тесно связанная с желанием: я хочу, чтобы все это было.

На перроне встречает мама, все еще загоревшая, оживленная и заботливая.

— Тебе понравилось? Во что играли? Товарищи были симпатичные? Какая была погода?

На вопросы следуют соответствующие ответы. Было хорошо. Играли в разные игры. Товарищи симпатичные. Погода так себе, но в общем ничего.

— А дома настоящее землетрясение. К счастью, ремонт окончился. Мы десять дней ютились в одном углу. Рабочие циклевали и покрывали лаком паркет, были маляры, водопроводчик, в общем, конец света.

— Ты не писала мне об этом.

— У меня не было сил. Слава богу, все это уже позади.

Около вокзала мама предлагает мороженое. Почему бы и нет, в лагере мороженым не кормили. Один раз собирались дать на десерт, но ничего из этого не вышло, кажется, оно растаяло в бидонах.

— Почему папа с тобой не пришел?

— Он поехал к дедушке.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, ничего не случилось.

— А зачем он поехал?

— Поговорить.

Большая порция мороженого-ассорти — клубничное, сливочное и шоколадное — подтаивает в вазочке.

— Не торопись, Петрек, а то схватишь ангину. Горло очень легко простудить, особенно в жару.

— О чем отец хочет разговаривать с дедушкой?

— Сколько раз тебе говорить, что нечего совать нос в дела взрослых? Ешь мороженое, и идем.

Мороженое не такое уж хорошее, во всяком случае, оно перестало быть вкусным с того момента, когда мама запретила совать нос в дела взрослых.

— Я всего не съем.

— Глаза завидущие! Ты ведь сам хотел большую порцию. Зачем платить лишние деньги — надо было подумать, сколько можешь съесть.

В покрашенной, отлакированной, пахнущей чистотой квартире как-то непривычно и неуютно. Все по-другому. За стеллаж всунута новая раскладная кровать — цветное полотно, натянутое меж алюминиевыми трубками.

— Где мои вещи?

— Я предупреждала тебя, что выкину весь этот мусор. Мне помойка в доме не нужна.

На полках остались только книги, аккуратно обернутые серой бумагой, на корешках рейсфедером отцовским почерком сделаны надписи: Клуб бродяг, Книга сорванцов, Каникулы с привидениями. Следы белой луны, Мистер Ди, Остров сокровищ, Три мушкетера, Призрак тернового холма. Книги для чтения по школьной программе отделены картонкой, на которой каллиграфически выписано: Беллетристика (на одной стороне), Обязательное чтение (на другой стороне).

— Ты должен сказать спасибо, что мы ликвидировали этот балаган. Наконец-то твоя комната выглядит прилично.

За это нельзя сказать спасибо. Если не хочешь скандала, можно только молчать. Лучше всего ничего не говорить.

— Я всегда представляю себе, когда тебя не вижу, что ты гораздо умнее. (В ванной с шумом льется вода. Железный закон возвращения домой — немедленно купаться.) Когда ты, в конце концов, начнешь серьезно думать, Петрек? Ведешь себя, как сопляк.

— Это значит как?

— Несерьезно. Дети наших знакомых значительно серьезнее тебя. Взять хотя бы девочку Янковских. Тебе надо брать с нее пример.

Наверное, имеется в виду то, что Петрек не просиял от радости, увидев, как преобразилась его комната, что он хмурится. Что куртка ему опять стала мала. Обычные претензии при встрече после возвращения из лагеря.

— Ага, тебе было письмо, но оно куда-то затерялось во время ремонта.

— От кого?

— От какой-то знакомой.

Для мамы Эля — это «какая-то знакомая», письмо от которой можно потерять, порвать или случайно выбросить в мусорное ведро. Ведь это письмо от Эли. Наверняка это письмо было от Эли.

— Мы купили тебе джинсовый костюм. Очень красивый. Не хочешь примерить?

Петрек не хочет. Какое ему дело до джинсового костюма, когда он знает, что ему никогда не придется прочитать письмо от Эли Лесневской?

— Я думала, ты будешь доволен. Право же, не стоит для тебя ничего делать. Вообще, ты можешь оценить то, что имеешь?

Перед закрытой дверью ванной мама еще долго говорит о неблагодарности, эгоизме, трудном характере Петрека, а когда она так говорит, мир кажется еще более невыносимым, потому что ведь легче жить, когда знаешь, что ты молодец, чем тогда, когда знаешь, что с тобой не все в порядке.

Вечером приезжает отец, сегодня в виде исключения он не привозит от дедушки ни плодов, ни цветов.

— Ого, ты еще больше вытянулся! Настоящий мужчина.

— Что у дедушки?

— Все в порядке, а что ты имеешь в виду?

— Я не знаю.

— Дедушка передает тебе привет.

— Я писал ему.

— Он не говорил об этом.

За ужином разговор идет о предстоящем учебном годе. И отец, и мама надеются, что Петрек наконец серьезно возьмется за учебу, он ведь должен отдавать себе отчет в том, что отметки за последние два года имеют решающее значение при переводе в старшие классы. Неплохо было бы также выбрать какой-то один предмет, записаться, например, в исторический или географический кружок — это тоже принимается во внимание. На что может рассчитывать средний ученик со средними баллами? Ни на что! Абсолютно ни на что. Мама и отец будут глубоко разочарованы, если Петрека не переведут в старшие классы и он не получит полного среднего образования, именно поэтому они стремятся уже сейчас заблаговременно поговорить с ним как со взрослым человеком, они надеются, что он все понимает и постарается хорошо учиться.

Разговор между родителями начинается в кухне, они говорят тихо, но не настолько, чтобы ничего нельзя было разобрать.

— …да, наверное, очень скоро. Беседа была не из приятных.

Не слышно, что отвечает или о чем спрашивает мама, ее голос заглушают шум воды и гудение крана.

— У меня сложилось впечатление, что он внял моим аргументам, хотя и не без внутреннего сопротивления. И лишь когда я сказала, что…

Кран гудит все громче, прямо-таки завывает.

— Что ж, они не в восторге, я без труда договорился с ними. Это весьма облегчило дело.

Непонятно, кто и от чего не в восторге и что облегчило дело.

Кран завернут, и лишь теперь слышен голос мамы:

— Ты разговаривал и с ней?

— Да.

— И?

— Мне трудно прийти сейчас к окончательному выводу. Я предполагал, что будет хуже.

В кухне гремят какие-то крышки, что-то упало.

— Но она должна считаться с моим мнением, — продолжает отец. — Впрочем…

— Я боялась, что…

— Я знаю, что делаю, моя дорогая.

— Но в этой ситуации…

— Именно в этой ситуации.

За окном тарахтит тяжелый грузовик, давится от усилий мотор и стреляет выхлопная труба.

— …поверь, все дело в деньгах. Кто-кто, а там люди считать умеют. — Это снова отец.

— Может, ты и прав, хотя…

— Такова жизнь, моя дорогая. Только в возрасте Петра человеку кажется, что это не имеет значения.

— Ты знаешь, он вернулся каким-то странным.

— Это тебе кажется. Он вырос, загорел.

— Мне трудно его понять. Ты, Генек, должен быть с ним поближе, завоевать его доверие. У меня впечатление, что он за что-то сердится на нас.

Отец возмущен:

— Я все делаю для него, птичьего молока только не хватает, а в ответ одни капризы. То он не в себе, то он недоволен, то этот барин обиделся на меня неизвестно почему. В конце концов, для кого все это? Для него!

После взрыва наступает тишина, кто-то наливает воду, пьет, хорошо слышно бульканье воды, стук отставленного стакана.

— Ты очень нервничаешь Генек.

— Ты удивляешься этому?

— Нет.

— Я бы не хотел возвращаться в прошлое, но я должен честно сказать, что мои детство и юность были такими скверными, врагу не пожелаешь. Мать как мать, вечно в работе, подсовывала мне, что могла, но что она могла? — Вопрос отца повисает в полной тишине. — У бати никогда не хватало ни желания, ни времени заняться нами. Как вернулся он с этих своих работ, дома его не видно было, разные там мероприятия, митинги, демонстрации, собрания. Клочка земли перед домом некогда было вскопать, носило его по белу свету. И хоть бы что-нибудь за это получил! Я хотел дальше учиться. А он сказал, что учиться можно и по вечерам, а теперь, дескать, пора работать. Он, говорит, начал работать в двенадцать лет. — Помолчав немного, отец продолжает: — Хорош бы я был, послушайся его тогда. Вышел бы из меня второй Лесневский.

— Что было, то было, важно, что теперь.

— Моя дорогая, то, что было, имеет значение и теперь, и ни мне, ни бате этого не забыть.

— Но ты же далеко пошел с тех пор.

— Далеко, и поэтому он не может меня понять. Я руководствуюсь исключительно логикой, а он неизвестно чем: настроениями, капризами, воспоминаниями. Прости, но так нельзя жить в наше время, это смешно. И к тому же еще он наивен, как ребенок; по его мнению, все люди хорошие.

— Что ж, надо считаться со старческими причудами.

— Поэтому я и терпел их до сего дня.

Это, несомненно, важный разговор, и Петрек размышляет о нем, лежа с широко открытыми глазами. По стене передвигаются полосы света от автомобильных фар, дом легонько дрожит.

Ясно одно, отец хочет забрать дедушку из дома, оплетенного виноградной лозой. Если спокойно подумать, то в этом есть рациональное зерно. Пани Михалина рассказывала о зиме, когда так тяжело носить воду из колодца, колоть дрова, топить печь, расчищать дорожки от снега. Здесь дедушка не заболеет воспалением легких, а может быть, даже вылечит свои ноги, ведь поликлиника совсем рядом, рукой подать. Не следовало бы давно об этом подумать?

И хорошо, что дедушка будет жить в комнате Петрека. Будет с кем поговорить, вернувшись из школы. До сих пор можно было обращаться только к четырем стенам. Может быть, вместе с дедушкой здесь появится все то, что относится к дедушкиному миру? Пройдет осень, моросящая дождем, сковывающая заморозками землю, пройдет зима с ветрами, снегом и морозом, и тогда дедушка опять поедет в свой дом, к своему саду и колодцу. Ведь иначе не может быть. Когда зацветет сад, дедушка должен быть при нем. Нечего беспокоиться, отец ничего не хочет поломать, он только наконец сделал то, что давно надо было сделать, во всяком случае, пани Михалина считала, что это надо было сделать. И пан Лесневский. И даже сам дедушка. А дом и сад не пропадут, не исчезнут без своего хозяина, они будут существовать, ждать весны, первых лучей солнца, теплого дождя и дедушкиного покашливания, скрипа калитки и неторопливых шагов по дорожке между крыльцом и садом.

Все это будет, повторяет себе Петрек и успокаивается.

«Я поговорю с дедушкой о разных разностях. На каникулах никогда нет времени, чтобы поговорить о чем-нибудь до конца. Я должен расспросить его еще о многих вещах, я многого не знаю, а из того, что знаю, не все понимаю.»

И хорошо, что он не написал дедушке об отцовских планах, только бы все испортил, сам дедушка говорил, что второпях и муху не поймаешь. И чего он беспокоился? Если чего-нибудь до конца не понимаешь, то вряд ли стоит замыкаться в себе и строить разные предположения, лишенные здравого смысла. Если кто-нибудь не может решить примера с круглыми и квадратными скобками, он не должен утверждать, что задача не решается, потому что она решается, только надо знать, как за нее взяться.

«Все будет хорошо». Повторяя это, Петрек засыпает. Снится ему Эля Лесневская. Она смотрит на Петрека через плечо, а может быть, и не смотрит, это неважно. За Элей бежит, гавкая, Муцек, рыжий и блестящий в лучах летнего солнца. «Я писал тебе», — говорит Петрек, а Эля отвечает теми же словами: «Я писала тебе. И все помню». — «И я помню. Когда ты снова придешь, я нарву тебе цветов». — «Я, наверное, больше не приду, зачем? Муцек, ко мне. Ты знаешь, что Муцек теперь мой? Ему очень грустно». — «Почему?» — «Ты смешной, Петрек. Не знаешь, почему собакам бывает грустно?» Перед домом Лесневских пусто, но на крыльце сидит пан Лесневский, насупленный и грозный. «Эля, домой, матери помогать! А ты какого черта за ней ходишь? Давай отсюда! — Он показывает на калитку, это значит: убирайся. Петрек хочет протестовать и не может. — Не кукушка! — гремит за ним пан Лесневский. — Не кукушка, а ястреб! Я с самого начала это чувствовал, и вышло по-моему. Я свое знаю, я слов на ветер не бросал и не бросаю». Преследуемый гремящим голосом, Петрек убегает, ветки вишни бьют его по лицу.

Если бы иметь велосипед, он был бы уже далеко от дома Лесневских и от этого несмолкающего голоса. Велосипеда нет, зато в руках у него каким-то образом оказывается рыба, тяжелая и скользкая, та сама, которую он одно мгновение видел над поверхностью темной воды.

«Ого-го, вот это рыба! С такой можно в газету фотографироваться. Как ты ее поймал?» — «Обыкновенно». — «Везучий ты. Я столько лет ее ловил, а она досталась тебе». — «Я могу ее отдать, она мне не нужна». — «Там видно будет, нужна или не нужна. Больно ты скор. Нет так нет, а да так да, и все тут. А подумать никогда не вредно, тебе тоже. Подумай сначала, а потом говори, нужна или не нужна». У того, кто говорит эти слова, не видно лица, то ли это железнодорожник, то ли ветеринар, а может быть, пан Лесневский — кто-то знакомый и в то же время незнакомый. Это ужасно и странно. Быстро, как можно быстрее домой, за свой забор, за свою калитку, в свой тайник.

«Что это ты, брат, скачешь как заяц? Не петляй, послушай, пригодится» — «Кто вы?» — «Не все ли равно? Я хочу тебе что-то сказать, а ты убегаешь. А может, я скажу тебе что-то важное, своим умом до всего не дойдешь, людей надо слушать, люди знают…»

«Нет!» — крикнул Петрек и проснулся. Минуту он приходил в себя. Отвратительный сон, страшно даже снова закрыть глаза, чего доброго, начнет опять сниться до конца. Лучше уж посидеть на тахте, обхватив руками колени, чтобы сон развеялся и уплыл туда, куда уплывают сны, которых совсем не хочется видеть.

Вернулись с каникул и другие ребята, начались, как каждый год, походы по магазинам в поисках трусов и тапочек для физкультуры, фартуков, контурных карт и гольфов. Через несколько дней начало учебного года.

— Ну, ты где был?

— На море.

— И как?

— Здорово. Я выплыл за буй, а спасатель погнался за мной. На шлюпке. И кричит, что я, утопиться хочу, что ли?

— А я был в горах. Я видел змею, она на самой середине тропы лежала. Воспитательница не разрешила бросать в нее камни. Это была медянка, на них охота запрещена.

— Я помогал дяде на жатве. Дядя мне велел ехать с поля, а сам шел сзади за телегой и придерживал снопы вилами. Колесо попало в канаву, и я грохнулся на землю. Вы понятия не имеете, как все было, меня едва вытащили из-под этих снопов.

— Я познакомился с одним парнем из Шчецина, у него отец моряк. У этого парня есть настоящий малайский кинжал и японский барабан. А еще он плавал на пароходе в Швецию.

— Я у дяди лошадь купал. Знаете, как здорово плавать на лошади в пруду? Потрясающе!

— Этих змей там было много. Збышек нашел в малиннике целое гнездо, в трухлявом пне. Они свились в клубок, эти змеи, и, наверное, спали, он ткнул в них палкой, а они как поползут в разные стороны.

Такие вот велись разговоры в промежутках между поисками кед или синего свитера. Рассказывать со всеми подробностями теперь не было времени, поэтому сообщалось только самое главное. А может быть, и не самое главное, потому что о настоящем, самом главном, никто никому не рассказывал. Петрек тоже ни словом не обмолвился об Эле, о болезни Муцека, о дедушке, хотя широко расписал свои достижения в плавании, в езде на велосипеде, знании пород голубей, а также успехи в разведении кроликов. Не забыл он и о громадной рыбе. Наибольший интерес вызывали рыба и голуби, поэтому Петрек немного подправил свой рассказ: это он, а не Славек менял турманов на трубачей, а что касается рыбы, то ее вытащили на берег, измерили от пасти до хвоста и, как и положено, бросили на раскаленную сковородку с маслом. В доказательство он показывал свои руки. Несмотря на то, что прошло больше месяца, можно было рассмотреть следы порезов леской — узенькие белесоватые черточки шрамов.

Когда все вернулись с каникул, жизнь снова вошла в свое русло. Кто будет сидеть дома и витать в облаках, когда можно пойти в кино, поиграть в футбол, поговорить об интересных вещах, собравшись под вечер за песочницей и не слушая окриков из открытых окон, призывающих идти домой ужинать, потому что уже поздно и хватит судачить.

Родители после летней суматохи тоже погрузились в будничные заботы. По утрам они уходили на работу, к концу дня возвращались, разговаривали о планах, премиях, коллегах по службе, требовали вытирать ноги и мыть шею. Вечерами они не вели больше странных разговоров, а сразу после окончания фильма по телевидению заводили будильник. «Пора спать, незачем тебе было вообще смотреть этот фильм. Ну да ладно, пока еще каникулы. Начнется школа, будешь ложиться самое позднее в девять. Понятно?»

И, наверное, потому, что все стало опять таким, как всегда, однажды вечером Петрек спросил (а вопрос этот сидел в нем с того момента, когда он впервые услышал, что дедушка переедет к ним):

— Когда приедет дедушка?

Отец внимательно посмотрел на него.

— Почему ты спрашиваешь об этом?

— Потому что ты сам говорил, что дедушка приедет и будет жить у нас.

— Может быть. Не помню.

— А я помню.

— Это не твое дело. — Нельзя сказать, чтобы отец рассердился, но и довольным он не выглядел, факт. — Предоставь, пожалуйста, решать этот вопрос нам с матерью.

По телевизору как раз объявляли программу передач на завтрашний день.

— Самое время тебе отправляться в ванную. Я всегда говорю, что главное — это режим. А что касается дедушки, то, представь себе, он отказался переезжать к нам. — Странно, что отец счел нужным поделиться с Петреком своим неудовольствием по поводу решения дедушки, но он сделал это, подчеркнув интонацией, что дедушкино решение непонятно и неразумно. — Несмотря на состояние своего здоровья.

— Это хорошо, — вырвалось у Петрека.

— Я не спрашивал твоего мнения, Петр. А все-таки будь добр объяснить, почему ты так рад этому?

— Потому что все осталось бы без присмотра. Муцек, кролики, сад, пчелы…

— Ты так считаешь? А о самом дедушке ты не подумал? Иди мойся и в следующий раз думай о том, что говоришь, особенно когда разговариваешь со мной.

Когда Петрек уже моется в ванной, из комнаты доносится голос отца. Он говорит так громко, что ему удается заглушить топот скачущих коней и канонаду выстрелов, звучащих по телевизору.

— Он совершенно не умеет логично рассуждать, никакого реального взгляда на жизнь. Кроликов ему, видите ли, жалко, останутся без присмотра, а розы, видите ли, увянут.

— Он еще во многом ребенок. — Мама тоже говорит очень громко, потому что кони скачут и скачут и по-прежнему слышен сухой треск выстрелов. — В конце концов, в его возрасте…

— В его возрасте я сам решал, что мне делать в жизни. И не думал о цветочках-голубочках. И батя такой же, как Петрусь, непрактичный, всю жизнь себе иллюзии строит. Дома хлеба не хватало, я картонки в башмаки подкладывал, а батя все, что можно было, Лесневским уносил, дескать, пятеро детей у вдовы… А о нас — о матери, о брате и обо мне — он не думал, другие всегда были важнее. По ночам на работе за спасибо вкалывал. И что, может, ему орден или хоть премию когда-нибудь дали?

Стук копыт и затихающая перестрелка сливаются с топотом шагов. Как обычно, когда отец взволнован, он ходит между диваном и сервантом, три шага в одну сторону, три в другую.

— Ты думаешь, ему не предлагали? Мы могли поехать под Зеленую Гуру, он мог бы получить хорошую должность — как-никак он с тридцать третьего года был социалистом. Товарищи его в директора вышли, помнили о нем. И что же? Отказался! Заявил, что не чувствует себя в силах. Предпочел быть кондуктором, кон-дук-то-ром!

— Генек, тише. Это непедагогично, Петрек может услышать, что ты о своем отце говоришь.

— Или этот парень, который в войну жил у нас почти целый год! Ты понимаешь, какой опасности подвергал нас отец, и еще в таком поселке, где каждый знает, что у соседа на обед варят?

Цокот копыт сменяет сладкая музыка. Насколько Петрек знает кино, эта музыка означает, что герой на цветущем лугу повстречал девушку и сейчас ее поцелует.

— Мы облегченно вздохнули, когда он этого Метека наконец отправил дальше. Я понимаю, что была война, долг каждого был бороться, но, извини меня, он же подвергал опасности мать и нас, детей. Ведь когда война кончилась, мне было всего восемь лет, а брату и пяти не было…

— Я понимаю, можно на него обижаться… — Мамин голос повисает на мгновение во внезапно наступившей тишине. На экране, наверное скрываясь в изломах серых скал, к кому-нибудь подкрадывается ковбой, а может быть, оба противника, опустив руки, выжидают, кто их них первым выхватит оружие. — До сих пор, однако…

— Я не могу этого объяснить, просто не сумею объяснить. У бати и копейка не задерживалась, и ничего нельзя было с этим поделать. Имеем ли мы право допустить, чтобы и на сей раз так случилось, если мы можем помешать этому?

Отец говорит так быстро, что едва можно разобрать слова, он словно хочет немедленно, как можно быстрей освободиться от своих мыслей.

В телевизоре звучит одиночный, очень громкий выстрел.

— Ты прав. Мне кажется, ты абсолютно прав.

— Ты в самом деле так считаешь?

— Да, но…

— Но, но! — неожиданно взрывается отец. — Ты хочешь сказать, чтобы я еще подумал, правда? А Петр даже не дает себе труда скрывать свои претензии, дает мне советы, считает возможным вмешиваться в дела, о которых не имеет и не может иметь никакого понятия.

Отец все больше распаляется, словно он хочет убедить в своей правоте не только маму, но и самого себя, заглушить в себе какие-то сомнения, известные только ему.

— И вообще я уже давно размышляю о том, что старый больной человек должен наконец-то пожить в комфортабельных условиях, под опекой близких. Мы имеем возможность обеспечить бате условия, так почему же…

Прежде чем отец успел задать свой вопрос, гремит одиночный выстрел, звук выстрела, подхваченный эхом, нарастает, многократно усиливается. С грохотом катятся камни, ржет конь, который, наверное, привязан и не может убежать, а только пятится назад и становится на дыбы, прядая ушами.

А вопрос отца так и не был задан, его начало повисло в воздухе, в тишине, наступившей после выстрела, в грохоте камней и неистовом ржании, хотя в определенном смысле он все же был задан, поскольку мама отозвалась негромко:

— Зачем ты мне объясняешь, если ты знаешь, что прав? Ну зачем?

— А с его хозяйством одни заботы. Доходу на несколько сотен в год, а хлопот на тысячи. Пора наконец его от них избавить.