Несостоявшиеся столицы Руси: Новгород. Тверь. Смоленск. Москва

Тверда и крепка Тверь — становой хребет Российского государства, русского народа. Упорен и честен по своему Смоленск — центр Руси, пограничная цитадель Литвы и России. Но нет города, похожего на Великий Новгород и равного ему. Здесь, на просторах от истоков Мсты и Ловати до берегов Балтики, и тайны нашего рождения, и печальное предсказание нашего будущего. Здесь древние князья, посадники, вечники пугающе близки нам невероятной актуальностью своих бед, проблем и ошибок, здесь загаданы многие архетипичные загадки нашей истории. И нельзя не попытаться хотя бы поискать здесь ответы к ним.

В предыдущих главах важной частью обязательной программы было обсуждение причин, что могли на определенном историческом этапе превратить Смоленск или Тверь в столицу нашей Родины. Но на этот раз я смогу сэкономить своё и ваше время: такое обоснование столичных притязаний для Господина Великого Новгорода будет сущим издевательством. Практически все историки, начиная с императора Византии Константина Порфирогенета, поместившего в «Немогард» «Свендослава, сын Ингоря, архонта Росии» [Константин Багрянородный. Об управлении империей. М., 1989. Гл. 9. С. 46–49], признают Новгород вторым городом «изначальной Руси». Определенные возражения против этой концепции второй столицы имелись в первую очередь у самих новгородцев: «Софейский Временник, еже нарицается Летописець Рускых князь, и како избра Бог страну нашу на последнее время, и грады почаша быти по местам: прежде Новогородьская власть и потом Киевьская…» [ПСРЛ. Т. 5. С. 8].

В этих претензиях на столичный статус новгородцев эпизодически поддерживали их соседи из Северо-Восточной, владимирской Руси.

В некрологе Всеволоду Юрьевичу Большое Гнездо в написанной в тех краях Лаврентьевской летописи помещено обращение Всеволода к его старшему сыну Константину, посаженному им на новгородский стол, где читаем, что «Новгород Великыи стареишиньство имать княженью во всей Русьскои земли», а на Константина «Бог положил… стареишиньство в братьи твоей, но и въ всей Руской земли» [ПСРЛ. Т. 1, стлб. 422].

А неоднократная демонстрация военной силы Новгородской земли в столкновениях с киевским Югом давала веские основания для таких претензий. Три раза — в былинные времена Олега Вещего, в жестокие времена Владимира Святого и в «просвещенные» времена Ярослава Мудрого — Север ставил «своих» князей во главе всей Руси. Но почему-то победа Ярослава и многолетнее пребывание этого великого князя в Новгороде поставили предел новгородским претензиям на первенство. Более того, после падения киевской славы в XII–XIII вв. и после жуткого «Батыева погрома» Новгород Великий «обязан» был закрепить за собой статус первой и единственной столицы поднимающейся новой Руси. Но этого не случилось… и поиск ответа на вопрос «почему?» станет центральной интригой этого рассказа. Поиск этот обещает быть непростым, а значит, большую загадку новгородской истории придется разбить на ряд малых загадок новгородской политики и экономики.

1. Загадка власти в Великом Новгороде

Загадочное «изгнание князя» 1095 г. Своеобразным итогом новгородской борьбы за «место под солнцем» в X–XI вв. стало правило, установленное якобы Ярославом Мудрым и отдававшее Новгород старшему сыну великого князя. Во всяком случае, такими старшими сыновьями были княжившие на новгородском столе последовательно Владимир и Изяслав Ярославичи, а также сын последнего Мстислав Изяславич. Вот только после смерти Ярослава Мудрого и формирования специфической формы правления, которую так и подмывает назвать «триумвиратом Изяслава — Святослава — Всеволода Ярославичей», великий князь уже никогда не являлся де-факто отцом-патриархом для всего стремительно разрастающегося «рода святого Владимира», а значит, и положение волости старшего сына такого великого князя автоматически означало умаление новгородского положения. Начало же в 1068 г. череды переходов великого княжения из рук в руки быстро и качественно уничтожило весь смысл этой традиции. Ярким примером неустойчивости положения новгородского князя стала печальная судьба Глеба, сына Святослава Ярославича, княжившего в Новгороде с 1069 г. Казалось бы, этот князь уверенно, при помощи топора и умного слова, держал в своих руках Новгород, успешно выступая иногда даже против воли всех новгородцев. Но в 1078 г. после смерти его отца и вокняжения в Киеве его противника Изяслава Ярославича Глеба «выгнаша из города и бежа за Волок и убиша [его] чудь». Так проходила мирская слава новгородских князей.

Следующий известный и противоречивый сюжет, связанный с изгнанием/посажением князя новгородцами, — это история 1095 г. с изгнанием из Новгорода Давыда Святославича и вокняжением там будущего Мстислава Великого, сына Владимира Мономаха. Согласно статье Повести временных лет от 6603 г., имела место классическая акция гражданского неповиновения: «Иде Давыдъ Святославичь из Новгорода Смолиньску. Новгородци же идоша Ростову по Мстислава Владимировича, и поемше ведоша и Новугороду, Давыдови рекоша «Не ходи к нам»…»

Но, соотнося сообщения киевского летописца с сообщениями Новгородской первой летописи [ПСРЛ. Т. 3, НПЛ. С. 19], воспоминаниями активного участника событий в «Поучении Владимира Мономаха» и содержанием дипломатической переписки 1095–1097 гг., можно увидеть, что за сценой с «народным изгнанием» Давыда скрывается яростная подковерная княжеская борьба. Именно в это время сошлись в междоусобной войне представители второго поколения потомков Ярослава Мудрого. С одной стороны встали Святополк и Владимир Мономах, сыновья Изяслава и Всеволода Ярославичей, контролировавшие, видимо, Киев, Переяславль Южный, Смоленск и Ростов с Суздалем. С другой стороны встали братья Олег и Давыд Святославичи, удерживающие за собой отцовский Чернигов, Новгород, Муромо-Рязанскую землю и, возможно, далекую Тмутаракань. И вот с высоты птичьего полета, когда можно разглядеть не только новгородские, но и общерусские страсти, вся история с «народным» изгнанием Давыда из Новгорода выглядит очень и очень странно. Почему Давыд отправился из Новгорода в Смоленск, в волость Мономаха, противника Святославичей? Почему Новгородская первая летопись под 1095 годом сообщает о походе Святополка Изяславича и Владимира Мономаха под Смоленск против Давыда и почему, по мнению новгородских летописцев, Давыд Святославич по итогам этого похода не потерял, но получил Новгород? Почему Владимир Мономах в своем знаменитом «Послании» к Олегу, старшему из двух братьев Святославичей, обращаясь к адресату, заведомо знакомому с реальной историей княжеской распри 1095–1097 гг., фактически подтверждает сообщение новгородского летописания о пропущенном в Повести временных лет походе на Давыда Святославича? Почему, как верно отметила T. Л. Вилкул [см. подробнее: Вилкул Т. Л. Люди и князь в древнерусских летописях середины XI–XIII вв. М.: Квадрига, 2009. С. 157–160], в своём послании Мономах подчеркивает, что его сын Мстислав «хлеб едучи дедень», если есть этот дедовский хлеб (то есть сидеть в «отчине» своего деда Всеволода Ярославича) Мстислав Владимирович мог лишь в Ростове и Суздале, но никак не в Новгороде, где он должен был находиться, по приведенному выше мнению киевского летописца? Предложить непротиворечивый и убедительный ответ на все эти вопросы пока никому не удалось, но при этом бесспорным выглядит вывод о том, что на первый взгляд «самостийное» решение новгородцев по замене представителя Святославичей на князя из потомков Всеволода являлось частью сложного лавирования «Северной столицы» в масштабной общерусской «княжеской игре». В этом свете особо любопытно выглядит сообщение «опального» ныне Татищева о новгородском посольстве в Переяславль Южный и ответной поездке Владимира Мономаха в Новгород, завершившейся «новгородской клятвой» «иного князя не призывать, но содержать [Мстислава Владимировича] в чести до самой кончины» [см. подробнее: Коринный Н. Н. Переяславская земля X — первая половина XIII в. Киев, 2002. С. 83]. Видимо, именно в таком духе и придется историкам будущего строить «компромиссную» картину одного из первых проявлений знаменитой новгородской «вольности в князех». А мы для себя отметим, что уже с этого времени внешне самостоятельная новгородская «княжеская политика» стала на путь поиска баланса между конкурирующими княжескими группировками, претендующими на «Северную столицу». Причем критически важно будет постоянно следить за часто неявными нитями, связывающими «местные» новгородские события с общерусским контекстом. Так, например, по-новому можно взглянуть на столкновение новгородцев в 1102 г. уже со Святополком Изяславичем, великим князем Киевским. Новгородские послы заявили тогда в Киеве об отказе принять сына киевского князя вместо всё того же Мстислава Владимировича в следующих примечательных выражениях: «с нами слово от новгородец таково: не хощем Святополка, ни сына его; аще ли две головы иметь сын твой, то пошли его; а сего [Мстислава Владимировича] дал нам Всеволод, и вскормили есмя себе князя, а ты шел еси от нас».

Эта угроза, содержащая не только ссылки на старые новгородские обиды и новые новгородские права, но и апелляцию к авторитету Всеволода Ярославича (и таким образом — еще и его сына Владимира), играет новыми красками, если рассматривать её не только как проявление новгородской вольности, но и как важный шаг на пути Владимира Мономаха к усилению власти его рода над всей Русью. И показательно, что во времена безоговорочного триумфа этого дома, во времена «самовластного» киевского княжения самого Мономаха и его сына Мстислава неоднократные столкновения новгородцев с княжеской властью так и не закончились ни одним изгнанием. В условиях отсутствия у новгородцев вариантов для политического лавирования сын Мстислава Владимировича Всеволод успешно переживал многочисленные политические бури в суровом северном климате вплоть до 1136 г. Но его падение — это уже другая история.

Загадка истоков новгородской силы. Но почему, почему Новгород перешел от попыток навязать Руси свою волю к вот этой опасной и неверной политике лавирования, заведшей его в могилу? И почему как минимум дважды новгородцы в межкняжеской борьбе брали сторону «Всеволодова дома»? Чтобы лучше понять ответы на эти вопросы, просто необходимо сделать из конца XI в. шаг назад, в прошлое, и попытаться лучше уяснить корни той силы, что стояла за Новгородом во время походов на юг Олега Вещего, Владимира Святого и Ярослава Мудрого.

Первые подсказки будут уже в практически первых датированных сообщениях Повести временных лет. Рассказывая о приглашении Рюрика, летописец инициаторами этого приглашения называет не просто новгородцев, а словен, кривичей и мерю [Новгородская первая летопись. С. 106]. Излагая легендарную историю «расселения» братьев и посадников Рюрика автор Повести временных лет из своего далека очерчивает интересные границы «новгородской сферы влияния»: «Овому Полътескъ, овому Ростовъ, другому Белоозеро. И по темь городомъ суть находницѣ варязи; первии населници в Новѣгородѣ словенѣ, и в Полотьске кривичи, Ростове меряне, Белеозере весь…»

За успешными походами Олега на юг, по мнению все того же источника, снова стоит широкая коалиция, объединяющая силы всего Севера: «варягы, чюдь, словѣны, мѣрю, весь, кривичи». Причем, согласно Повести временных лет, Олег устанавливает дани словенам, кривичам и мере, но этот же источник сообщает, что «обладая Олег поляны, и деревляны, и северяны, и радимичи», явно отделяя членов «северной конфедерации» от прочих «подданных» первого киевского князя. Новгородская первая летопись еще более ярко подчеркивает «особость» Севера, называя новгородских словен получателями дани и сообщая об особой «варяжской» дани с Новгорода, кривичей и мери «мира деля» [Новгородская первая летопись. С. 107].

Прошло немало лет, но и Владимир Святославич для того, чтобы рассчитывать на удачу в войне с Ярополком Киевским, добивался сперва дипломатией, а затем силой (опять при поддержке «Варягы, Словене, Чюдь, Кривици» [НПЛ. С. 125]) «непротивления» все того же Полоцка, «старшего» города в земле кривичей. Ярослав Владимирович, с огромным трудом расправившийся со Святополком Окаянным, по сообщениям летописей, определенно пользовался более чем горячей поддержкой новгородцев. При этом Ростово-Суздальская земля отдана была Владимиром Святославичем, по сообщению Повести временных лет, убитому Святополком Борису, ну а сам Ярослав до вокняжения в Новгороде правил именно в Ростове. Выходит, что во всех удачных попытках Новгорода утвердить «своего» князя на «общерусском» поле на его стороне (помимо непременных «варягов») выступала «конфедерация» северных земель от Полоцка до Ростова (без Полоцка на Святополка Владимировича сил хватило едва-едва, даже и с учетом слабости его позиций на Юге Руси). Ни об одной успешной акции общерусского масштаба, осуществленной Новгородом в условиях конфронтации со своими соседями по «северной конфедерации» источники не сообщают. Вот вам и корни новгородской силы: влияние в слабо контролируемой «главным» Рюриковичем «северной зоне» да доступ (за счет ресурсов все той же зоны к северу от Смоленска) к внешним, «варяжским» источникам силы.

А неожиданное подтверждение предложенного истолкования природы этих корней в X–XI вв. можно найти в саге о Тидреке Бернском, составленной в середине XII в., но отразившей факты более ранних времен. В ней Русским государством называется де-факто все та же «северная конфедерация» со столицей в Холмгарде (Новгороде) и главными городами — Смоленском и Полоцком [см. текст саги в ст.: Веселовский А. Н. Русские и вильтины в саге о Тидреке Бернском. ИОРЯС. Т. XI, кн. 3. СПб., 1906. С. 134–136, 169].

Полоцкие мятежи. Но во времена Ярослава и Ярославичей этой «северной коалиции» уже определенно не существовало. И первым эту коалицию решительно покинули полоцкие потомки легендарного местного князя Рогволда. Самый яркий и знаменитый представитель этого рода — Всеслав Брячиславич, «князь-чародей» из «Слова о полку Игореве», — решительно повел дело к укреплению своих позиций на Севере. Стремясь укрепить обретенную еще при его отце фактическую независимость и от Киева, и от Новгорода, Всеслав Полоцкий, видимо, приступил к борьбе за создание второй самостоятельной епархии на север от Смоленска. И ключевым этапом в этой борьбе стало создание каменного кафедрального собора Святой Софии в столице Всеслава [о датировке этого строительства см. подробнее: Алексеев Л. В. Полоцкая земля: Очерки истории северной Белоруссии в IX–XIII вв. М., 1966. С. 199]. И естественно, наиболее яростным противником создания/усиления второй епархии на Севере оказались новгородский епископ Лука Жидята и его преемник Стефан.

И не случайно, что в 1065 г., когда «Всеслав рать почал», свой удар он направил против новгородских владений Мстислава Изяславича. В 1065(?) г. полоцкое войско безуспешно подступало к стенам Пскова. Зато в 1066 г. произошло знаковое событие: новгородские войска Мстислава Изяславича были разгромлены полочанами на реке Черехе в Псковской земле, и незадачливый Изяславич бежал к отцу в Киев. Всеслав же, развивая успех, устремился к Новгороду и с ходу «зая город до Неревьского конца». Захваченная часть «Северной столицы» была предана огню и мечу. С особым рвением орудовали полочане в новгородском соборе Святой Софии, откуда были вывезены даже колокола. Это практически первое разорение крупного города в ходе междоусобных войн на Руси нанесло огромный удар по положению Новгорода. Особенно болезненным этот удар оказался из-за того, что автоматически означал возвышение Полоцка, в кафедральный собор которого и вывозил Всеслав Чародей колокола Новгородской Софии.

В попытке осмыслить масштабную военную и политическую программу Всеслава Полоцкого Янин и Алешковский [см.: Янин В. Л., Алешковский М. Х. Происхождение Новгорода (к постановке проблемы) // История СССР. № 2. М.-Л., 1971. С. 32–61] справедливо отметили, что полоцкий князь и не думал претендовать на Киев и даже бежал с этого стола, свалившегося на него после бунта киевлян в 1068 г. Не претендовал Всеслав и на остальные столы к югу от Полоцка, хотя, если бы он и в самом деле был «безрассудно кровопролитным князем», то ему было бы все равно, куда направить свое войско — в Туров или Псков, в Чернигов или Новгород, на Овруч или Смоленск. Однако он стремился только в Псков (1065 г.), Новгород (1066 г. и конец 1060-х гг.) и Смоленск (около 1077 г.) [поход на Смоленск упомянут в «Поучении» Мономаха, на Новгород — в НПЛ]. И в этой направленности походов Всеслава нельзя не усмотреть известной последовательности. На Псков и Смоленск он мог иметь право, как на кривичские города: ведь Полоцк тоже кривичский город, как о том пишет и летопись [ПСРЛ. Т. 2, стлб. 14 (под 862 г.)]; следовательно, пытаясь овладеть Псковом и Смоленском, Всеслав стремился всего лишь к реставрации былого единства всех кривичей.

Но, принимая эту сильную гипотезу, придется:

ЛИБО объявить вслед за Яниным и Алешковским Новгород, за который Всеслав Чародей боролся с особым упорством, таким же кривичским городом, благо так называемые «длинные погребальные курганы» встречаются и в Новгородской, и в Полоцкой, и в Смоленской землях [Седов В. В. Восточные славяне. С. 133–140, 143–156];

ЛИБО признать, что Всеслав Брячиславич вслед за своим отцом боролся за «реставрацию» «северной конфедерации», способной диктовать свою волю даже и Киеву, привязывая свои планы не к довольно старой племенной, но к весьма актуальной политической традиции. В конце концов, именно за Новгород незадолго до войн Всеслава боролся и его отец Брячислав Изяславич с Ярославом Владимировичем, причем Ярослав, несмотря на свою победу над Брячиславом, все-таки вынужден был отдать ему два ключевых опорных пункта возле Усвята и в устье Витьбы [ПСРЛ. Т. 5. Пг., 1925. Стлб. 123]. В любом случае сама возможность трактовать деятельность полоцкого (а не новгородского) князя в русле политики «реставрации Севера» говорит о глубине упадка новгородского влияния в «зоне стратегических интересов» города. И очевидно, даже после умирения Полоцка киевскими князьями возможности «Северной столицы» диктовать свою волю Югу оказались кардинально подорванными.

Суздальские войны. При этом не все благополучно обстояло и на юго-восточном направлении новгородской политики. Долгое время земли по Верхней Волге и в Волго-Окском междуречье, этот Северо-Восток государства Рюриковичей, либо являлись союзниками Новгорода в его предприятиях, либо гарантировали «Северной столице» дружелюбный нейтралитет и надежный тыл. Здесь вдоль Мологи и далее по Волге и до Клещина озера сидели выходцы из Новгорода [см.: Седов В. В. Восточные славяне в VI–XIII вв. М., 1982. С. 185–196]. Здесь оставил по себе долгую память новгородский Ярослав, здесь сосланные новгородские посадники ставили свои города [городок Коснятин, закрывающий вход с Волги в волжскую Нерль, мог быть основан сосланным в 1016 г. в эти края знаменитым новгородским посадником Константином (Коснятином) Добрыничем]. И после того как этот край оказался закреплен за Всеволодовой, южнопереяславской ветвью потомков Ярослава Мудрого, для новгородцев оказалось важным поддерживать хорошие отношения именно с этим домом Рюриковичей. И тот же помянутый выше Мстислав Владимирович, вошедший потом в историю как Мстислав Великий, пришел в Новгород именно из Ростова, из Северо-Восточной Руси. И именно в этих краях, еще остававшихся, видимо, в новгородской сфере влияния, обсуждавшаяся выше история с «как бы изгнанием» Давыда Святославича из Новгорода в 1095 г. нашла яркое и кровавое продолжение.

Общерусская война Святополка Изяславича Киевского и Владимира Мономаха-Переяславского с черниговскими Святославичами не прекратилась в 1095-м. В 1096 г. киевский и переяславский князья начали наступление на старшего из Святославичей, широко известного Олега Гориславича, — и вынудили этого яростного князя в очередной раз уйти из Чернигова. Вот только уходил Олег на север — будто наступал. И второй сын Владимира Мономаха — Изяслав Владимирович — погиб, пытаясь разбить под Муромом грозного дядю-«стрыя», а Ростов и Суздаль оказались в руках Святославича, который «перея всю землю Муромску и Ростовску и посади посадникы по городам и дани поча брати».

В этой драматической ситуации освободителями Ростово-Суздальской земли выступили Господин Великий Новгород и его молодой князь Мстислав Владимирович, и наивно думать, будто новгородцы в крайне тяжелой для Всеволодовичей обстановке 1096–1097 гг. могли быть втянуты в княжеские междоусобицы помимо своей воли и вопреки своему желанию. Но именно наступление новгородцев весной 1097 г. заставило Олега, не чувствовавшего надежной опоры в только что завоеванном крае, отступать уже на юг, спалив за своей спиной Суздаль [Лаврентьевская летопись. ПСРЛ. Т. 1, стлб. 218–220]. Но ни это бегство, ни попытки скрыть дипломатией подготовку решающего удара Гориславичу не помогли, и той же весной 1097 г. его войска были разгромлены новгородцами Мстислава Великого у притока Клязьмы. Эта победа, обеспеченная именно ударом пешей новгородской рати, оказалась настолько важна для города, что и сто лет спустя, в 1216 г., у Липицы правнуки легендарных пешцев Мономаховича заявили своему предводителю князю Мстиславу Удатному, что хотят сражаться в пешем строю, «яко отчи наши билися на Кулачьскѣи [Колокше] пѣши» [НПЛ. С. 56].

Но время шло. В отношениях Всеволодова дома с Новгородом назревал разлад, отмеченный еще в первом разделе главы. И одновременно с этим усиливалась Ростово-Суздальская земля, где сидел младший сын Владимира Мономаха Юрий, получивший у далеких потомков прозвище Долгорукий. И вот в 1134 г. началась судьбоносная для рода Всеволода и для Великого Новгорода «внутренняя» война Мстиславичей, сыновей Мстислава Великого, со старшим поколением Мономаховичей — киевским князем Ярополком и Юрием Долгоруким. И одновременно эта же война оказалась столкновением северных земель, столкновением Новгорода с Ростовом и Суздалем. Новгородский князь Всеволод Мстиславич решил оказать помощь своему брату Изяславу в борьбе с Юрием, возглавившим оппозицию планам Мстиславичей сесть на золотом киевском столе в обход «стрыев». Однако же это проявление братской солидарности Всеволода вызвало неоднозначную реакцию в городе: «Почаша молвити о Суждальской войне новгородци и убиша муж свои и свергоша и с моста [в Волхов]» [НПЛ. С. 23].

Но сторонники войны взяли вверх. Однако первый поход закончился безрезультатно, так как по ходу дела выяснилось, что Юрий Долгорукий успел выменять у великого князя Ярополка Владимировича свою северную область на Переяславль Южный. И новгородцы не решились на прямую конфронтацию непосредственно с великим князем — новым хозяином Ростово-Суздальской земли. Но зимой, в декабре 1134 г., после того, как Юрий Владимирович был решением великого князя возвращен из Переяславля Южного на Северо-Восток, новгородская рать все же выступила в поход. В лютый мороз января 1135 г. новгородцы и суздальцы встретились на Ждановой горе, у одного из притоков Нерли Волжской. И в этой битве Новгород потерпел сокрушительное поражение, закрепившее выход Северо-Восточной Руси из зоны его преобладающего влияния. Поражения в битвах на реке Черехе и у Ждановой горы положили предел новгородскому влиянию на стратегически важных для Города землях Северо-Запада и Северо-Востока Руси. И одновременно эти поражения Новгорода окончательно похоронили политическую реальность «северной конфедерации», без которой Новгород не имел шансов навязать свою волю Киеву и был обречен на лавирование между притязаниями «южных» князей.

Загадка «новгородской революции» 1136 г. Предполагается обычно, что до 1136 г. князь был полновластным хозяином Новгорода, а в 1136 г. он утратил свои главные прерогативы: Новгород завоевал право приглашения и изгнания князей, лишил князя права владеть и распоряжаться землей в пределах Новгородского государства, выселил его на Городище, запретив жить в городе [Греков Б. Д. Революция в Новгороде Великом в XII в. Уч. зап. Института истории РАНИОН. Т. IV. М., 1929]. Но, как мы видели выше, новгородцы и ранее неоднократно пытались ограничивать власть своих князей, а при удачном стечении обстоятельств и изгонять их. В конце X в. они настояли на княжении у них Владимира Ярославича, в 1052–1054 гг. оставили у себя Ростислава Владимировича и снова пригласили его в начале 60-х гг., в войне 1095–1096 гг. участвовали в изгнании Давыда Святославича и, по сути, выручили Мстислава Владимировича, в 1102 г. решительно воспротивились замене Мстислава сыном киевского князя. При этом В. Л. Яниным было показано, что и до 1136 г. князья в определенных случаях распоряжались в Новгороде землей лишь с согласия веча, а переселение князя на Городище произошло по крайней мере за сорок лет до событий 1136 г. [Янин В. Л. Проблемы социальной организации Новгородской республики // История СССР. 1970. № 1. С. 44–54].

Поэтому смысл событий, развернувшихся в Новгороде в 1136–1140 гг. и называемых часто «новгородской революцией» и «обретением независимости от Киева» [см., напр.: Греков Б. Д. Революция в Новгороде Великом в XII в. Уч. зап. Института истории РАНИОН. М., 1929], стоит обсудить особо, не поддаваясь на притягательную силу ярких образов. Мы уже видели на примере описания «изгнания» Давыда Святославича в 1095 г., что летописи не слишком охотно описывают связи новгородских и «южных» событий. Подобные тенденции проявляются и при описании «восстания» 28 мая 1136 г. В этом году новгородцы все же изгнали Всеволода Мстиславича, правившего у них аж с 1117 г. Причем давно отмечено, что это изгнание оказалось возможным в том числе ввиду появившейся альтернативы Мономаховичам в лице усилившихся черниговских Ольговичей [см.: Пресняков А. Е. Княжое право в Древней Руси. СПб., 1909. С. 83]. Сводя вслед за Т. Л. Вилкул противоречивые сообщения Лаврентьевской, Ипатьевской и Новгородской первой летописей, мы получаем следующую картину крайне напряженного военного общерусского противостояния 1134–1136 гг.:

[1134] Против сыновей Мономаха объединились Мстиславичи Всеволод и Изяслав, потомки Олега Гориславича и Давыда Святославича. Всеволод и Изяслав организовали первый из упомянутых выше походов Новгорода на Суздальскую землю, а в ответ киевский князь Ярополк Владимирович неудачно сходил на Чернигов, не победив и «мира не сотворив».

[Зима 1134–1135] Всеволода Мстиславич организовал трагический для Новгорода второй поход на Суздальскую землю, завершившийся на Ждановой горе. Но в это же время Ольговичи на юге взяли инициативу в свои руки и на восемь дней осадили Киев.

[Лето 1135 — зима 1136] Ольговичи при поддержке наёмных половцев разорили переяславскую область Мономаховичей, а 8 августа на реке Супое разгромили огромную общерусскую армию киевских, переяславских, туровских князей. После небольшой паузы на перегруппировку сил черниговские князья подошли к Киеву, и 12 января 1136 г. (при участии новгородского архиепископа Нифонта) между Ольговичами и старшими Мономаховичами был заключен мир.

И вот через год после поражения под Ждановой горой, но практически сразу после «киевского мира» 1136 г., по которому Ольговичи-победители вроде бы ничего не получили, новгородцы вдруг решили припомнить своему князю Всеволоду все его прегрешения. В итоге в Новгородской летописи появился невероятно любопытный и злободневный текст: «А се вины его творяху: не блюдеть смердъ; чему хотел еси сести Переяславли; ехалъ еси съ пълку переди всехъ;… велевъ ны рече к Всеволоду [Ольговичу] приступити, а пакы отступити велит» [ПСРЛ. Т. 3, НПЛ. С. 24].

Естественно, старые заслуги Мстиславича перед Новгородом (и победоносные походы в «колонии», о которых пойдет речь ниже, и построенные мосты, храмы и монастыри), в отличие от старых обид, оказались преданы забвению. И после упомянутой «проработки» на вече новгородцам пришлось держать Всеволода Мстиславича под стражей почти два месяца, ожидая, «донележе инъ князь приде». И они дождались — в городе «ис Цернигова от брата Всеволодка» появился представитель побеждающей княжеской партии Святослав Ольгович.

Но история с изгнанием Всеволода Мстиславича на этом не закончилась. Примирившиеся перед лицом усиления Ольговичей дети и внуки Владимира Мономаха сумели нанести своим противникам неприятный удар — и удар этот оказался катастрофой для новгородского будущего:

«Мстиславичь Всеволодъ, внук Володимерь, его же выгнаша новгородци от себе, он же приде к стрыеви своему Ярополку в Киев… И придоша по нь плесковичи [вместе с его же новгородскими доброжелателями]… ис Плескова Жирята сыною дружиною, и иде [Всеволод Мстиславич] с дружиною своею [в Псков] и пребуде там мало и сконьча живот свои» [Лаврентьевская летопись. ПСРЛ. Т. 1. С. 304–305].

Это явление собственного князя во Пскове оказалось событием огромного значения (рассуждения о княжении во Пскове Судислава не находят подтверждения в источниках). Древний «пригород» Новгорода незадолго до 1136 г. — после новгородской смуты 1132 г. — добился для себя определенной автономии от «старшего» Города, и теперь ему не хватало лишь собственных князей. Новгородцы сразу осознали опасность, исходящую от «сепаратистских движений» в важнейшем «пригороде». Не случайно первое документальное упоминание именно о Новгородской земле в нашем летописании встречается именно под 1137 г., когда «Святъславъ Олговиць съвъкупи всю землю Новгородьскую… идоша на Пльсковъ прогонитъ Всеволода» [НПЛ. М.-Л., 1950. С. 25]. В этой традиционной формулировке летописца Новгородская земля чуть ли не единственный раз за XII–XIII вв. занимает «смысловое место», по праву традиции принадлежащее «Русской земле», что со всей очевидностью подчеркивает значимость для новгородцев этого псковского похода. Но попытка вооруженной рукой вернуть Псков к повиновению провалилась еще на подходах к мятежному новгородскому «пригороду». А Всеволод Мстиславич, умерший практически сразу после отступления новгородцев, превратился в «небесного покровителя» Пскова. В 1192 г. его мощи были торжественно перенесены в Троицкий собор — главную псковскую святыню, а общецерковное празднование в честь «святого благоверного князя» Всеволода-Гавриила было установлено на Московском церковном соборе 1549 г.

Так Новгород, попавший со своей политикой балансирования в жернова междукняжеской борьбы Мономаховичей и Ольговичей, начал ожидаемо терять и свои ближайшие пригороды. А заодно «революция» 1136 г. разрушила зарождающуюся в Новгороде собственную династию Мстиславичей и обрекла «Северную столицу» на бесконечное «коловращение» князей.

И это «коловращение» немедленно проявило себя во всей красе: уже в 1138 г., не просидев и двух лет на новгородском столе, отправился восвояси Святослав Ольгович. Произошло это на фоне очередного обострения отношений между Ольговичами и Мономаховичами и новых столкновений представителей черниговского клана с киевским князем и привело к усилению «третьего радующегося» — суздальского князя Юрия Владимировича. Причем Новгородская первая летопись между делом прямо указывает на связь знаменитой новгородской «волности в князьях» с конъюнктурой большой княжеской политики, сообщая, что новгородцы стерегли жену Святослава Ольговича в Новгороде, «жидуче оправы Ярополку съ Всеволодком» [НПЛ. С. 25]. А подождать ясности действительно стоило: на юге Ольговичи как раз ходили с союзниками-половцами к Прилуку и по Суле-реке, а в ответ Мономаховичи двинулись на Чернигов. В этой обстановке, когда военное счастье временно отвернулось от «черниговских», новгородцы оказались вынуждены пережить очередное унижение и «Гюргевича пояша Ростислава княжить у себе» [Лаврентьевская летопись. ПСРЛ. Т. 1. С. 305–306]. Так в «Северной столице» сел даже не сын великого князя, а отпрыск суздальского правителя, отпрыск князя земель, что еще не так давно составляли часть новгородской «федерации Севера».

Однако Ростислав Юрьевич правил в Городе совсем недолго: очередной поворот в борьбе ведущих княжеских группировок уже в 1139 г. вернул на новгородский стол недавно изгнанного Святослава Ольговича под издевательские разговоры историков Новейшего времени о «непоследовательности новгородцев». А непоследовательности, судя по всему, не было. Просто к Киеву после смерти Ярополка Владимировича подошел лидер «черниговских» Всеволод Ольгович, чтобы потребовать себе золотой стол, — ив знак серьезности своих намерений поджег Копырев конец «Южной столицы». Желаемый стол Всеволод и получил, а попытки Юрия Владимировича поднять против него новгородцев, о которых сообщает новгородский летописец, равно как и военные предприятия переяславского Мономаховича Андрея, успеха не принесли. Вот и пришлось новгородцам отправлять заложников в Киев к Всеволоду и «вымаливать» себе его брата Святослава, только что «всенародно изгнанного».

Вы, конечно, будете смеяться, но уже в 1141 г. Святослава Ольговича снова выгнали из Новгорода. И испорченные отношения между Святославом и Всеволодом Ольговичем Киевским (последний пожелал посадить в Новгороде своего сына) тут ни при чем, равно как ни при чем и необходимость удовлетворить требования решительных Мстиславичей, с которыми не удалось сладить силой во время военного похода на Волынь в 1139-м. Знаем, знаем. Просто, как всегда, «вдруг» (по мнению владимирской Лаврентьевской летописи) новгородские мужи заявили Всеволоду Ольговичу: «Дай нам сынъ свои, а Святослава не хочем», а затем вдруг начали «менять показания», требуя сперва представителя «племени Володимеря [Мономаха]», а затем — уже именно представителя Мстиславичей. В киевской Ипатьевской летописи это сообщение дополнено поясняющем рассказом о возмущении новгородцев «у вечи на Святослава и злобу его», зато Новгородская первая летопись решительно перекладывает инициативу на Ольговичей и называет «изгнание» Святослава самовольным бегством «отаи в ноць». В любом случае Всеволод никого не пустил в Новгород на княжение, «епископъ, и купце, и слы новгородьскыя не пущаху из Руси», из-за чего новгородцы, «не стерпяче безо князя седити», отправили посольство в Суздаль к Юрию Долгорукому и получили в князья уже бывавшего у них Ростислава Юрьевича. Но стоило Мстиславичам договориться с хозяином Киева, как вся эта история с очередными «свободными княжескими выборами» завершилась появлением в Новгороде Святополка Мстиславича, брата изгнанного в 1136 г. Всеволода (о котором вы, уважаемые читатели, боюсь, успели уже забыть).

Так за неполных шесть лет история «новгородской антикняжеской революции» сделала два замкнутых круга, продемонстрировав во всей красе условность рассуждений о «свободном выборе князей в Новгородской республике». Свобода выбора сплошь и рядом оказывалась осознанной необходимостью. А еще оказалось, что и после 1136 г. князья отнюдь не теряют права распоряжаться новгородским земельным фондом [Янин В. Л. Из истории землевладения в Новгороде XII в. // Культура Древней Руси. М., 1966. С. 322]. Более того, после «антикняжеской» революции положение князя упрочилось, а роль его возросла — В. Л. Янин показал, что с 1136 г. и до конца первой четверти XIII в. в Новгороде на «официальных документах» 40 утверждающим вислым печатям «княжеского круга» противостоят всего 14 епископских булл и около десятка проблематичных посадничьих печатей. «Антикняжеская» революция вместо того, чтобы отменить княжескую печать и максимально распространить буллы «республиканской власти», привела к тому, что после 1136 г. посадничья печать становится почти неупотребительной, а княжеская — получает широчайшее развитие, «оттесняя на задний план другие категории печатей» [Янин В. Л. Очерки комплексного источниковедения. Средневековый Новгород. М., 1977. С. 33–34].

И при этом связь правящего в Новгороде князя с интересами, нуждам, чаяниями Новгородской земли оказалась катастрофическим образом подорвана. Как мы видим, княжит теперь в Новгороде уже даже не старший сын великого князя, обоснованно рассчитывающий передать после переезда в Киев «Северную столицу» собственному сыну. После 1136 г. на столе Ярослава Мудрого и Мстислава Великого сидит полномочный представитель одной из враждующих княжеских группировок, целью которого является использование ресурсов Города на нужды «своей» команды.

А нам остается лишь подвести предварительные итоги обсуждения новгородской политической системы в домонгольский период.

Основой «новгородской силы», позволявшей Городу неоднократно не только утверждать за собой желаемого князя, но и «ставить» «своего» князя во главе Руси, в X–XI вв. являлось влияние в «конфедерации» северных земель от Полоцка до Ростова.

Во времена Владимира Святославича и Ярослава Владимировича единство этой «северной конфедерации» было подорвано (возможно, в результате сознательного применения Рюриковичами принципа «Разделяй и властвуй»). Поражения новгородцев в битвах на реке Черехе и у Ждановой горы положили предел их влиянию на стратегически важных для Города землях Северо-Запада и Северо-Востока Руси.

Потеряв возможности для силового давления на Рюриковичей, Новгород был вынужден стать на путь поиска баланса между претендующими на власть в нем конкурирующими княжескими группировками. Многовековая привычка к такой дипломатической игре приведет в будущем к тому, что и перед лицом смертельной опасности для независимости Города будут по инерции существовать влиятельные «промосковские партии», представители которых так и не поймут, почему следование традициям дедов и прадедов позднейшие историки смогут назвать предательством.

Как следствие практически все «пэрэтрахивания» князей на новгородском столе нельзя рассматривать в отрыве от общерусских столкновений Рюриковичей, причем сплошь и рядом новгородская «свобода в князех» оказывалась осознанной необходимостью подчинения побеждающей в определенный момент группировке Рюриковичей.

«Антикняжеское» восстание 1136 г. не избавило Новгород от необходимости учитывать волю сильнейших князей Рюриковичей при выборе кандидата на новгородский стол (а рассуждения про завоеванную «независимость от Киева(!)» выглядят явным анахронизмом), равно как и не ограничило кардинально власть новгородского князя.

Зато восстание 1136 г. уничтожило зарождавшуюся в Новгороде собственную династию Мстиславичей и обрекло город на «коловращение» князей, практически каждый из которых теперь решительно ориентировался на интересы «своей» княжеской коалиции, на интересы Юрьевичей, Ольговичей или Мстиславичей, но не на интересы, нужды и чаяния Новгородской земли.

Но это не всё. Далее вас ждут довольно печальные рассуждения…

О проблемах экспортно ориентированной сырьевой экономики;

О бедствиях, что несет за собой «олигархическое перерождение» институтов народоправства;

О проблеме сепаратизма и самоопределении «колоний»;

О недостатках гиперцентрализации;

О демографическом кризисе;

О специфике «освободительного» похода в исполнении «братского народа»…

Стоп, это меня куда-то не в ту степь унесло. И суровый, но справедливый критик укажет на то, что буйство таких натянутых аналогий больше говорит об авторе, чем о сущности Новгородской республики. Но я, увы, ничего не могу поделать с этими регулярно вылезающими аналогиями — могу лишь записать их и разобрать на запчасти.

2. Загадочная экономика и демография Великого Новгорода

Загадка новгородских путей и границ. Совсем немного времени прошло после новгородской «революции» 1136 г., как город вошел в полосу новых «суздальских войн». И на этот раз источники указывают на новый и крайне важный для понимания всей фабулы нашей истории источник новгородско-суздальской напряженности. Началось все с того, что Мстиславичи, представители которых — Святополк, Ростислав и Изяслав — закрепились в середине 1140-х в Новгороде, Смоленске и Киеве соответственно, вступили в очередную войну с Юрием Суздальским. Новгород оказался вовлечен в эту масштабную междоусобицу, хоть и нельзя уверенно утверждать, что против воли: желание отомстить за поражение на Ждановой горе могло быть вполне близко горячим новгородцам, да и восстановление влияния на Северо-Востоке Руси было важным стратегическим приоритетом для города. В результате «въ лѣто 6655 [1147]. На осень ходи Святопълкъ съ всѣю областию Новъгородьскою на Гюргя, хотя на Суждаль, и воротишася на Новемь търгу, распутья дѣля» [НПЛ. С. 27].

В ответ Юрий сумел нанести новгородцам весьма и весьма болезненный удар: он «обидеть Новегород… дани от них отоимал и на путях им пакость дееть».

И это сообщение ставит перед нами интереснейшую загадку новгородских границ и путей, которым мог угрожать Юрий.

Чтобы до конца понять последовавшую бурную реакцию Новгорода на действия суздальского князя, нужно четко представлять значение для Новгорода обширных и малозаселенных «северных территорий». Недаром Новгородская первая летопись старшего извода, не слишком щедрая на сообщения, весьма и весьма серьезное внимание уделяет «колониальной» политике Великого Новгорода. Так, под 1042 годом она сообщает, что «Володимиръ иде на Емь съ новгородыди, сынъ Ярославль». Хватает подобных походов и позднее:

«Въ лѣто 6621 [1113]. Побѣди Мьстислав на Бору Чюдь».

«Въ лѣто 6624 [1116]. Иде Мьстиславъ на Чюдь с новгородыди и възя Медвѣжю голову на 40 святыхъ».

«Въ лѣто 6631 [1123].. а на весну ходи Всѣволодъ съ новгородьци на Емь, въ вѣликое говение, и побѣди я…»

«Въ лѣто 6638 [1130]. Иде Всѣволодъ съ новгородьци на Чюдь зимѣ, въ говение, и самы исеце, а хоромы пожьже, а жены и дети приведе домовь».

Причем эти «колониальные» походы не были легкими прогулками и далеко не всегда новгородцы выступали их инициаторами:

«Въ лѣто 6639 [1131]…Томь же лѣтѣ, на зиму, иде Всѣволодъ на Чюдь; и створися пакость велика: много добрыхъ мужь избиша въ Клинѣновъ городьць…»

«Въ лѣто 6650 [1142]…Въ то же лѣто приходиша Емь и воеваша область Новгородьскую; избиша я ладожане 400 и не пустиша ни мужа».

Видно, что «чудьское» и «емьское» направления занимают более чем важное место в военной политике Новгорода. О накале «колонизационных» войн говорит гибель от рук чуди и упомянутого выше новгородского князя Глеба Святославича и одного из первых новгородских посадников — Остромира, для которого и было создано знаменитое Остромирово Евангелие (надпись на котором, кстати, противоречит датировке сообщения о смерти Остромира [см.: ПСРЛ. Т. 5. С. 139; Остромирово Евангелие 1056–1057 гг. СПб., 1883]). Что-то важное и значимое приносили Новгороду эти походы, докатывавшиеся аж до «Каменных ворот» (Урала?). Но серьезный интерес эти же земли вызывали и в Ростове, и в Суздале. Не случайно Лаврентьевская летопись под 1096 годом содержит крайне подробный рассказ новгородца Гюряты Роговича о походе его отроков в Печеру, где «люди, яже суть дань дающе Новугороду», и далее в Югру [Лаврентьевская летопись. ПСРЛ. Т. 1. М., 1997, стлб. 234–235].

В эпоху, когда и речи не могло быть о замке на границах Новгородской и Ростово-Суздальской земель, ключевую роль играли редкие, но от этого еще более важные опорные пункты на важнейших путях бескрайней северной периферии. И вот на этих торговых и военных путях Новгорода бельмом на глазу торчало тянущее к Ростову Белоозеро, разрывавшее прямой путь из Ладоги к Вологде, Сухоне, Северной Двине. С этого своего северного форпоста и рассылал, видимо, Юрий Долгорукий своих людей в ответ на поход новгородского князя от 1147 г. — благо перерезать из Белоозера ключевые пути из Новгорода на Восток не так и сложно.

И новгородцы вместе с Мстиславичами в ответ тряхнули стариной: «Приде Изяслав Новугороду, сынъ Мьстиславль, ис Кыева, иде на Гюргя Ростову съ новгородьци; и мъного воеваша людье Гюргево, и по Волзѣ възяша 6 городъкъ, оли до Ярославля попустиша, а головъ възяшя 7000, и воротишася роспутия дѣля» [НПЛ. С. 29].

В этот поход, оказавшийся одним из крупнейших походов новгородских сил в Суздальскую землю, объединенные силы новгородцев, псковичей, корелы, дружины Изяслава и Ростислава Мстиславичей разорили всю волжскую землю от Коснятина до устья Мологи и далее до Ярославля, в свою очередь де-факто отрезая северные форпосты Юрия Долгорукого от «хартленда» его земли. Так во второй раз союз Новгорода со Мстиславовым племенем принес «Северной столице» укрепление позиций на Северо-Востоке и Севере Руси. Но на этот раз Ростов и Суздаль так и не открыли ворота перед новгородской силой, надежды Изяслава Мстиславича на поддержку черниговских князей или на прямое сражение с заметно более слабой ростово-суздальской ратью не оправдались.

Двадцать лет после этого знакового похода в Новгороде доминировали сменяющие друг друга потомки Мстислава, причем на первое место в Руси вышел в те годы Ростислав Мстиславич Смоленский — так в очередной раз сплетались судьбы «Северной столицы» и Смоленска. В это время Мстиславичи регулярно меняют новгородских князей, и лишь изредка, после особо впечатляющих перегибов, вроде погибшей в киевских подвалах влиятельной «новгородской братии», их ненадолго меняют… представители суздальского дома. Что поделаешь, других Рюриковичей у Новгорода не было, да и те «суздальцы», что появлялись, например, в 1161 г., сидели лишь до тех пор, пока «старшие» князья «не уладися» по новгородской проблеме [см.: НПЛ. С. 31].

А между тем в Ростово-Суздальской земле поменялись «старший» князь и «старший» город. Юрия Долгорукого, пару раз коснувшегося копьем киевского стола, сменил его старший сын Андрей, прозванный Боголюбским по месту своей любимой резиденции, а «старые» столицы земли сменил Владимир-на-Клязьме. В 60-е гг. XIII в. Северо-Восток, который с этого времени для избегания путаницы стоит называть Владимирской землей, впечатляюще вышел на сцену общерусских войн, приняв, мягко скажем, заметное участие в крушении Киева в 1169 г.

Сразу вслед за торжеством Андрея над Мстиславичами на Юге резко обострились «колониальные» противоречии между Владимирской и Новгородской землей на тех самых «северных путях»:

«Въ лѣто 6677 [1169]. Иде Даньслав Лазутиниць за Волокъ даньникомь съ дружиною; и приела Андрѣи пълкъ свои на нь, и бишася с ними…и отступиша новгородьци, и опять воротивъшеся, възяшя всю дань, а на суждальскыхъ смьрдѣхъ другую» [НПЛ. С. 33].

Так зима 1169/70 г. стала часом мужества для новгородцев, временем показать, что стоит на самом деле за лозунгами о «воле новгородской». Ведь на этот раз речь вполне могла пойти уже не о привычной перемене князя на новгородском столе, но об утрате той самой «периферии», тех самых путей и «даней», за которые столько лет боролся при всех князьях Господин Великий Новгород. И вот:

«Въ то же лѣто, на зиму, придоша подъ Новъгородъ суждальци съ Андреевицемь, Романъ и Мьстислав съ смольняны и съ торопьцяны, муромьци и рязаньци съ двема князьма, полоцьскыи князь съ полоцяны, и вся земля просто Русьская [здесь по странному совпадению летописец под всей русской землёй понимает практически соединенные силы «северной конфедерации», о которой речь шла выше]. Новгородьци же сташа твьрдо о князи Романѣ о Мьстиславлици, о Изяславли вънуце, и о посадницѣ о Якунѣ, и устроиша острогъ около города. И приступиша къ граду въ недѣлю на съборъ, и съездишася по 3 дни въ четвьртыи же день въ среду приступиша силою и бишася всь день и къ вечеру побѣди я князь Романъ съ новгородьци, силою крестьною и святою богородицею».

Прибавить что-то к этому простому и гордому отчету о реальном рождении новгородской независимости сложно. Но нужно. Потому что уже следующий год показал, как нелегко удержать реальную, а не номинальную независимость и ЧТО для этой борьбы на самом деле значат некоторые торговые пути:

«Въ лѣто 6678 [1170]. Бысть дорогъвь Новегородѣ: и купляху кадь ръжи по 4 гривнѣ, а хлѣбъ по 2 ногатѣ, а медъ по 10 кунъ пудъ. И съдумавъше новъгородьци показаша путь князю Роману, а сами послаша къ Ондрееви по миръ на всѣи воли своей».

Андрей Юрьевич убедительно продемонстрировал значение такого оружия, как блокада транспортных путей для земли, попавшей в зависимость от внешних источников продовольствия. И год рождения реальной новгородской «воли» сменился годом окончательного оформления оружия против этой воли.

Боголюбский торжествовал недолго, но его смерть и последовавшая за ней распря между братьями Андрея и его племянниками наглядно продемонстрировали рождение еще одной крайне важной для истории России и крайне опасной для истории Новгорода тенденции: во Владимирской земле начало оформляться «оседание» князей на землю. Именно после убийства Андрея местная Лаврентьевская летопись определенно говорит о «новгородских» по своему стилю выборах князя во Владимирской земле: «Ростовци и Сужьдалци и Переаеславци и вся дружина от мала до велика. съѣхашася к Володимерю и рѣша се… по кого хочемъ послати» [ПСРЛ. Т. 1, стлб. 371], причем ход событий показывает, что разные города не только выбирают «своего» князя (Ростов стоит за суздальских Ростиславичей, племянников Андрея Боголюбского, Владимир — за братьев Андрея Михалку и Всеволода), но и яростно сражаются за свой выбор с оружием в руках [ПСРЛ. Т. 1, стлб. 372–376] (что, увы, далеко не всегда готовы были делать новгородцы). Новгородцы попытались ловить тогда рыбку в мутных водах ростово-владимирских столкновений, но без особого успеха (суздальские Ростиславичи, на которых они поставили, были разбиты и даже в конце концов ослеплены то ли Всеволодом Юрьевичем Большое Гнездо, то ли разъяренными жителями Владимира). Но бедой для Новгорода стало не это поражение, а принципиальная разница между борьбой за «волю новгородскую» с Юрьевичами — и борьбой за те же новгородские интересы с теми же Юрьевичами и Владимирской землей. И ярче всего эту разницу отражает не пертурбации на новгородском столе (где Юрьевичи все чаще и чаще теснят Мстиславичей-Ростиславичей), а появление новых опорных пунктов Владимира и его князя на важнейших новгородских путях. Именно в правление Всеволода Юрьевича появился Великий Устюг у слияния Юга и Сухона, перекрывший новгородцам путь в Северную Двину (недаром в XIV–XV вв. новгородцы не менее шести раз пытались уничтожить или захватить эту «родину Деда Мороза» и владимирско-московского контроля над Севером). Именно в правление Всеволода Юрьевича после взятия и разрушения Торжка на еще более важном для новгородцев «южном хлебном пути» по Тверце появилась новая владимирская крепость Тверь, отрезавшая от «Северной столицы» еще и важный для неё Волок на Ламе. Эти опорные пункты серьезно изменили конфигурацию отношений в паре Новгород — Владимир: со времен Всеволода Юрьевича владимирский князь имел возможность, не прилагая особых усилий, и перекрыть подвоз хлеба в Новгород, и перенять новгородские «дани», собираемые по Двине, Печоре, Югре и ставшие кровью новгородской экономики. Даже битва под Липицей 1216 г., которую можно, не слишком погрешив против истины, расценить как крупную победу Новгорода над владимирской экспансией (хотя на самом деле тогда по разные стороны копья оказались люди и Владимирской, и Новгородской земель), не изменила кардинально положения дел. И с 30-х гг. XIII в. «трудами» Ярослава Всеволодовича, одного из младших сыновей Всеволода Большое Гнездо, Новгород признал верховный суверенитет великого князя Владимирского. В 1250-х Александр Ярославич Невский окончательно привязал «Северную столицу» к Владимиру и великому князю Владимирскому (а «заодно» — к государству Джучидов). Наконец, в совершенно неподцензурной приписке 1296 г. на новгородской же рукописи из комплекта Софийских служебных миней [см. рук. ГИМ, Син. 161] «Северная столица» называется «отчиной» Даниила Александровича Московского. Этот князь, конечно же, не имел никаких отчинных прав на Новгород Великий, но тем ярче эта приписка характеризует отношение новгородцев к власти Александра Ярославича. История Новгородской республики выходила на финишную прямую.

Загадка новгородских экспортно-импортных операций. Но чем же были так важны для Новгорода пути-дороги, о контроле над которыми и шла речь в предыдущем подразделе? Загадки тут особой на самом деле нет. По «южным путям» через Тверь и Торжок в Новгород шел хлеб. К XIII в., ко временам Всеволода Большое Гнездо, большинство пригодных для земледелия площадей в Новгородской земле (в Деревской, Шелонской и на юге Водской пятин) уже были распаханы. При этом даже в условиях все еще продолжающегося «малого климатического оптимума» периодические неурожаи приводили к нехватке продовольствия [Борисенко Е. П., Пасецкий В. М. Тысячелетняя летопись необычных явлений природы. М.: Мысль, 1988, см. Приложение; Кирьянов А. В. История земледелия Новгородской земли X–XV вв. (по археологическим материалам) // Материалы и исследования по археологии СССР. 1959. № 65. С. 362]. В этих условиях — как более чем наглядно показал опыт 1170 г. — сила, контролирующая подвоз хлеба, могла добиться от Новгорода очень и очень многого.

По «восточному пути» (Волхов — Ладога — Свирь — Онега — далее везде) шли товары из новгородских «колоний». И чтобы увидеть и пощупать эти потоки, чтобы оценить их значение, нам как раз и понадобится разобраться с внешней торговлей Новгорода Великого.

В серьезной работе А. Л. Хорошкевич «Торговля Великого Новгорода в XIV–XV вв.» в балтийском экспорте города особо выделены две группы товаров: пушнина и воск. Пушнина являлась, видимо, самой крупной и самой «демократичной» статьей новгородской торговли: до 90 % оборота мехов составляла белка, которой теоретически могли торговать не только купцы и бояре Новгорода, но и простые горожане и крестьяне [см. содержание берестяной грамоты № 310. Арциховский А. В. Раскопки 1956 и 1957 гг. в Новгороде // Советская археология, 1958. № 2. С. 240]. Средний крестьянский двор даже в центральных, наиболее заселенных районах Новгородской земли мог добыть за год от 30 до 100 белок, что при продажной цене 1000 шкурок в 25–30 марок давало ему 2–3 марки дохода в год. При этом на практике, по мнению А. Л. Хорошкевич, заметным участие «меньших» людей в торговле мехами стало лишь в конце XV в., после гибели самой Новгородской республики, — до этого в экспорте решительно преобладала торговля крупными и средним партиями, сотнями и тысячами шкурок [HanseRecesse, abt. 1, bd. Ill, n. 438, s. 451]. А анализ огромного массива новгородских берестяных грамот (на сегодняшний день найдено порядка тысячи штук) даёт нам лишь единичные примеры самостоятельного участия новгородских и окрестных «меньших» людей в меховой торговле. Зато в этих грамотах мы встречаем регулярные указание на сбор оброка пушниной (см., напр., грамоту № 1) и обыденное сообщение о партии в 40 бобровых шкурок стоимостью примерно в 2 кг серебра [см. грамоту № 420; для сравнения укажем, что крупнейшей партией бобров, зафиксированной у одного купца, была партия в 60 шкурок. HanseRecesse, abt. 1, bd. VIII, n. 960, s. 628].

Можно заключить, что ключевую роль в пушном экспорте Новгорода играло местное боярство, контролирующее и продажу мехов за рубеж крупными партиями, и сбор мехов (особенно дорогих) со своих далеких восточных «колоний», периодически требовавший использования таких вот методов: «Въ то же лѣто идоша из Новагорода въ Югру ратью съ воеводою Ядреемь; и придоша въ Югру и възяша городъ, и придоша къ другому граду, и затворишася въ градѣ, и стояша подъ городомь 5 недѣль; и высылаху къ нимъ Югра, льстьбою рекуще тако, яко «копимъ сребро и соболи и ина узорочья, а не губите своихъ смьрдъ и своей дани»…» [НПЛ. С. 40].

Оценить масштабы средств, которые давала новгородской олигархии эта торговля, можно по сравнительно поздним данным таможенных книг Тевтонского ордена, городов знаменитого Ганзейского союза на Балтике (Ревеля, Любека), по опубликованным материалам торговых книг:

— один Тевтонский орден и только за два торговых года (1399–1400 и 1402–1403) вывез из Новгорода более 300 тысяч штук шкурок белки [Лесников М. П. Торговые отношения Великого Новгорода с Тевтонским орденом в конце XIV — начале XV в.], а годовой экспорт мог доходить до полумиллиона беличьих шкурок, десятка тысяч шкурок ласки, нескольких тысяч горностаев [Хорошкевич А. Л. Торговля Великого Новгорода с Прибалтикой и Западной Европой в XIV–XV вв. М., 1963. С. 45–120]. Для сравнения: 50 тысяч белок и 8 сороков соболей получил Новгород с упомянутого Великого Устюга в 1425 г. [НПЛ. С. 415].

Воск в новгородском экспорте следовал за мехами. Ганзейцы закупали это сырье в Новгороде сотнями килограммов и даже десятками тонн. По данным таможенных книг Ревеля, в 1368 г. только в этот город из Новгорода было завезено до 18 тонн воска. Операции русских и немецких купцов в размере 3–6 тонн были отнюдь не редкими. К концу XV в. общий объем вывоза воска из Новгорода составил до 100–150 тонн ежегодно. Однако в самом Новгороде производство воска было незначительно развито лишь в Деревской пятине. «Северная столица» являлась, видимо, лишь транзитным пунктом в русской торговле воском с Западной Европой, где этот материал шел на церковные свечи. Во всяком случае, новгородский договор с Ганзой 1342 г., равно как и «Рукописание князя Всеволода Мстиславича», называет продавцами воска «низовских» (то есть суздальских), смоленских и полоцких гостей. При этом внешнюю торговлю воском контролировала очень рано сформировавшаяся корпорация купцов-«вощников», и источники отмечают гораздо большую, по сравнению с «меховщиками», зарубежную активность именно этой корпорации русских купцов [см.: Хорошкевич А. Л. Торговля Великого Новгорода… С. 135].

Важной особенностью новгородского экспорта, просто бросающейся в глаза, является отсутствие хоть сколь-нибудь значимых следов готовых изделий и товаров «с высокой стоимостью передела». Нет в экспорте меха даже готовых изделий из пушнины. Более того, есть основания считать, что такая структура экспорта искусственно создавалась и поддерживалась. В частности, в 1476 г. ганзейские купцы в письме в Новгород требовали, чтобы вся пушнина продавалась им в том же виде, в каком поступила в город [HanseRecesse, abt. 2, bd. VII, n. 350, s. 585], а постановление 1346 г. вообще запрещает покупку у русских обработанных мехов [Schluter W. Die Novgorod Sera in sieben Fassungen, red. IV, s. 123]. А ведь в это же время, казалась бы, куда менее «ремесленная» Москва вывозила на Восток немалое количество готовых шуб и других продуктов обработки мехов [см. сборник РИО, т. 41. С. 226, 405, 406, 409]. Схожая ситуация фиксируется и в других сферах новгородской экономики и внешней торговли: в XIII–XIV вв. воск продавался в Новгороде в основном в виде наименее очищенного полуфабриката — вощины, и подворье немецких купцов располагало собственной печью для её дальнейшей переработки [Schluter W. Die Novgorod Sera in sieben Fassungen, Red I, s. 66]. В XIV–XV вв. новгородцы пытались увеличить качество собственной переработки воска и по этому долго и нудно боролись с ганзейцами за право на собственную «вощаную» печать, удостоверяющую качество товара. На фоне этой невеселой картины не вызывает уже удивления и возмущения масштабный импорт тканей в Новгород, равно как и то, что «отсутствие упоминаний вплоть до конца XVI в. о ремесленников-текстилыциках… вызывает сомнение в существовании городского ткачества» [Хорошкевич А. Л. Торговля Великого Новгорода… С. 160–165].

Это плачевное состояние новгородской «предпромышленности», фиксируемое самой структурой внешней торговли Города, явно связано с ситуацией в новгородской политике, описанной в первой части разбора. Сложившаяся в Новгороде ситуация взаимного истощения «внешней» княжеской и «внутренней» боярской власти заложила фундамент под проблемы новгородской торговли и новгородского ремесла в XIII–XV вв.

Остановимся подробней над «боярской» частью этой устойчиво неустойчивой политической системы, тем более о ней мы еще и не говорили. Распространено представление об изначальной «недружинной» природе новгородской знати, отталкивающееся от специфики общественного строя Новгородской земли с XII в., с декларируемым ограничением княжеской власти и заметной ролью в системе управления местного боярства. По мнению В. Л. Янина, новгородские бояре происходили от «родоплеменной старейшины» [Янин В. Л. Социально-политическая структура Новгорода в свете археологических исследований // Новгородский исторический сборник. Вып. 1 (11). Л., 1982. С. 90]. Есть предположения о формировании новгородской знати из «лидеров городской общины» [Фроянов И. Я., Дворниченко А. Ю. Города-государства Древней Руси. Л., 1988. С. 183–184].

Между тем в источниках имеются данные для предположения о формировании новгородского боярства из среды дружинников, в разное время пребывавших в Новгороде. Так, вторым номером после легендарного Гостомысла в знаменитых Списках новгородских посадников идет Константин Добрынич, упомянутый в летописях в качестве новгородского посадника в 10-х гг. XI в. Этот исторический деятель — сын Добрыни, уроженца Любеча, и дядя Владимира Святославича по матери [см.: ПСРЛ. Т. 1, стлб. 69,143; НПЛ. С. 121, 161,164] — явно не потомок словенской родоплеменной знати и не «лидер местной общины», а представитель династии служилых людей. Вышата, сын Остромира, следующего по списку новгородского посадника, возглавлял поход на Царьград и служил в Тьмутаракани князю-изгою Ростиславу Владимировичу [ПСРЛ. Т. 2, стлб. 152]. Сын Вышаты и внук Остромира Ян Вышатич с бурными приключениями собирал для киевского князя дани в Заволочье и дослужился до киевского тысячника. Очень вероятно предположение о происхождении части бояр Людина конца Новгорода от варяга Регнвальда, приехавшего на Русь с женой Ярослава Владимировича, дочерью шведского короля Ингигерд [см.: Гиппиус АЛ. «Суть людие новгородци от рода варяжьска…» (опыт генеалогической реконструкции) // Восточная Европа в древности и средневековье: Генеалогия как форма исторической памяти. М., 2001]. Под 1118 г. упоминается новгородский боярин сотский Ставр [НПЛ. С. 21]. Он отождествляется со Ставкой Гордятичем, дружинником Владимира Мономаха в годы его юности [Рыбаков БЛ. Древняя Русь. Сказания, былины, летописи. М., 1963. С. 126–130]. Отмечается летописью и появление в Новгороде «пришлых» вельмож из южных земель, вроде посадника Данилы, и в более поздние времена. Так что, вероятнее всего, новгородская верхушка сложилась из потомков словенской дружинной знати и представителей тех дружинных контингентов, что пребывали в Новгороде в X — начале XI в. с князьями-наместниками киевских князей — Святославом, Владимиром, Вышеславом, Ярославом.

И каким бы ни было происхождение «больших» людей Новгорода, непрочное и временное положение в Новгороде князей, рассматривавших пребывание там как ступеньку к киевскому столу, привело к ранней «консолидации» новгородской знати в корпорацию, со временем все более приобретавшую известную независимость от княжеской власти. Но само «коловращение» князей в то же время и предопределило специфическую раздробленность выделившейся новгородской олигархической корпорации. Межбоярская борьба за власть причудливо накладывалась на междукняжескую борьбу за Новгород, порождая такие явления, как:

«Черниговский выбор» (яркие представители — посадник Якун Мирославич, бежавший в 1141 г. из Новгорода вместе со Святославом Ольговичем);

«Блок „Наш дом — Мстиславичи“» (Костянтин Микульчич, бежавший в 1137 г. к Всеволоду Мстиславичу на юг и фактически участвовавший в таком опасном для Новгорода приглашении этого князя во Псков);

«Партия „Единый Суздаль“» (олигархи с замечательными именами Судила, Нежата и Страшок, бегавшие к суздальскому князю и обратно) [НПЛ. С. 26, 211].

Причем верность тех же упомянутых представителей «суздальской» партии князю-союзнику, мягко скажем, далеко не всегда выдерживала проверку временем. Увы, то же самое можно сказать и об их верности родному Новгороду: «Внутрибоярская борьба в Новгороде постоянно включала в себя элемент предательства интересов республики» [Янин В. Л. Новгородские посадники. С. 150]. Примеров такого предательства (вроде попытки сторонников боярина Водовика в 1232 г. захватить Псков, а после неудачи авантюры — заключить антиновгородский союз с «немцами» [НПЛ. С. 71–72; 280–281]) более чем достаточно.

И эта же самая внутрибоярская борьба способствовала фрагментации еще до конца не консолидированной местной элиты. Очень ясно эту фрагментацию демонстрируют археологические данные: каждый конец Новгорода был совокупностью боярских кланов, причем многочисленные ремесленные мастерские Новгорода находились на боярских усадьбах. Набор мастерских разного профиля составлял основу устойчивости усадьбы: «На протяжении столетий линии частоколов таких усадеб, переходивших от поколения к поколению, оставались на одном и том же месте» [Янин В. Л. Новгородская феодальная община (Историко-генеалогическое исследование). М., 1981. С. 7–57]. Новгород, как показал В. Л. Янин, был городом не ремесленников и торговцев, а богатых бояр-землевладельцев, имевших обширные владения во всей земле, но живших в Новгороде, где они держали своих ремесленников и торговых людей для обработки и реализации тех природных богатств, которые поступали к ним из их владений. Естественно, что при такой «клановой» организации производства не могло быть и речи о возникновении в Новгороде ремесленных цехов по образу и подобию торговых «полисов» Западной Европы, что вполне объясняет масштабный импорт в город тканей с Запада. Более того, в XII–XIII вв. город представлял собой систему пространственно, политически и — как следствие — хозяйственно разделенных центров: «Между древними Чудиным и Неревским концами лежала территория в основном пустопорожнего Загородья» [Янин В. Л. Новгородские посадники. С. 189]. Лишь по краю Загородья проходила Прусская улица, «подчинившая» себе в начале XIII в. Людин конец и люто враждовавшая в то же время с концом Неревским.

Конкретным политическим итогом (1) влияния противоборствующих кланов Рюриковичей на новгородскую политику и (2) вражды городских концов стал десяток переворотов за какие-то 35 лет между 1136–1171 годами. За это время всего двое посадников (Костянтин Микульчич и Якун Второй) умерли на своём посту [см.: Янин В. Л. Новгородские посадники. С. 148]. Редкие успехи в деле политической консолидации Новгорода на почве борьбы за «вольности новгородские» (заметные, например, при посаднике Мирошке Несдиниче в конце XII в.) вели к формированию зачатков автократии (которые обнаруживаются, например, при посаднике Дмитре, сыне упомянутого выше Мирошки). А эта неумелая автократия разрушает все зародыши породившей её консолидации новгородских сил. Так, итогом объединительного процесса при посадниках Мирошке и Дмитре Мирошкиниче стал взрыв 1207 г., когда успешные дипломатические демарши Всеволода Юрьевича Большое Гнездо спровоцировали новгородское восстание, направленное против Дмитра [НПЛ. С. 50, 247; ПСРЛ. Т. 1. С. 210].

Для сравнения просто напомню, что между 1130 и 1172 гг. в Венеции, заметно менее зависимой от влияния внешних «имперских» сил, сменилось лишь три дожа, причем из них только несчастный Витале Микеле II был свергнут, да и то — по более чем уважительной причине [Norwich John Julius. A History of Venice. New York, 1982; М.: ACT, 2009]. Как видим, ужасающую неустойчивость власти новгородских посадников в XII в. нельзя списать на «дурные республиканские нравы», и нам придется искать для неё внятное собственно «новгородское» объяснение. И представляется вполне естественным связать несомненное и разнонаправленное влияние на новгородскую политику княжеских фракций с очевидной внутренней фрагментацией новгородской элиты. А проделанное выше исследование экспорта/импорта Города отлично описывает экономические результаты политической и хозяйственной «клАнизации» олигархической республики.

Загадки новгородского народорасселения. Боевое равновесие между Рюриковичами и местной олигархией сказалось и на всей судьбе градостроительства в пределах Новгородской земли. Дело в том, что одной из первейших «должностных обязанностей» князя было основание и укрепление городов. В той же Новгородской первой летописи выражение «нача грады ставити» использовано в отношении Игоря Старого как синоним выражения «начал править». И вот «самостийности» новгородского боярства не хватило для того, чтобы исключить влияние Рюриковичей на выбор князя для Города и даже на выбор городского посадника. Но этой «самостийности» вполне хватило на то, чтобы практически блокировать в Новгородской земле градостроительную активность князей. По подсчетам, выполненным А. В. Кузой в работе «Древняя Русь. Город, замок, село» (М., 1985), получается, что в этой древней земле к середине XII в. существовало всего 10(!) укрепленных поселений площадью более 1 га. Чтобы понять до конца смысл этой цифры, нужно учесть, что в Черниговской, Волынской и Суздальской землях, по тем же подсчетам, получилось соответственно 32, 31 и 29 городов, а отставали от Новгородчины лишь более чем скромные Пинская, Рязанская и Муромская земли. Правда, Новгородская земля использовала для градостроительного бума теоретически ожидаемый приток населения из южных земель после «Батыева погрома». В Новгородской земле в ужасном XIII в. погибло 19 укреплений, что составляет 38 % от общего числа зафиксированных крепостей любой площади, причем восстановлено и заново отстроено в XIV в. было 29 укреплений. Вот только Владимирская земля по соседству восстановила, по аналогичным подсчетам, 40 поселений. А на берегах Балтики в XII–XIII вв. появляются все новые и новые торговые города: Любек (1143), Рига (1201), Выборг (1293)…

Особенностью Новгородской земли было не только малое количество городов, но и их расположение. Парадоксально, но факт: ориентированная, как полагают, на внешнюю торговлю боярская республика практически не располагала собственными портами на побережье Балтийского моря. Сам Новгород был удален от основных морских коммуникаций и не имел прямого доступа к морю, а его коммуникации проходили по двум рекам и бурному Ладожскому озеру. И тем не менее у новгородцев отсутствовали торговые гавани на Балтике и в устье Невы. Такая ситуация была вполне нормальна для X в., когда доминировала речная торговля, связывающая через новгородские земли Каспийский и Черноморский бассейны с Северной Европой, когда с моря можно было ждать разбойников с не меньшей вероятностью, чем купцов.

Но где-то с XIII в., после грандиозной демонстрации силы в Константинополе, венецианцы и генуэзцы получают доступ к Черному морю, берут под контроль торговлю Египта и Леванта, а на Балтике неупорядоченную локальную торговлю сменяет твердая рука Ганзы — союза северонемецких приморских полисов (Любек, Штеттин, Штральзунд и др.). Относительно быстрое создание этих зон торговли и их бурный расцвет объясняются тем, что это — именно морские торговые зоны. Морская торговля в новую эпоху оказывается в разы более продуктивна, выгодна и эффективна, чем практически любая сухопутная и речная: венецианская галея XIV в. могла брать на борт до полутора сотен тонн груза, и примерно такую же, если даже не бо́льшую, грузоподъемность имел ганзейский когг.

И Новгород, отделенный от моря сотнями километров, объективно оказывался на обочине этих процессов. Спасти дело могло строительство на новгородском побережье Балтики «портовых» пригородов «Северной столицы». Но, как было указано выше, такое строительство понималось как дело княжеской власти и с большой вероятностью вело к её усилению — и новгородскому боярству даже в худшие времена хватало сил сдерживать княжеское градостроительство. Как следствие Новгородская республика не осваивала всерьез берега Балтики, слабела — и это делало её еще более уязвимой перед наступлением княжья, заставляя с еще большей осторожностью относиться к идеям в стиле «срубиша городъ въ Копории въ отечестве великаго князя». Печальная судьба каменной крепости в Копорье, построенной в 1380 г. великим князем Дмитрием Александровичем Переяславским, многократно поминаемым в «тверской» главе данного опуса, и разрушенной новгородцами после конфликта с князем в 1382-м — прекрасный пример к этому порочному кругу новгородской политики и экономики [НПЛ. С. 323, 324]. В результате новгородские и псковские торговые гости, совершавшие в лучшие времена многочисленные торговые путешествия на о. Готланд, на рынки Дании, Шлезвига, Любека, постепенно сократили масштабы своей торговой экспансии. В позднейший период местом встречи с западно- и североевропейскими купцами стали русские города: Новгород, Псков, Смоленск [Сквайре Е. Р. Фердинанд С.Н. Ганза и Новгород. Языковые аспекты исторических контактов. М., 2002. С. 19]. В итоге в начале XV в. экспорт из Новгорода только семейства Финкенгаузен практически равнялся всей дани с Пермской земли, согласно уставной грамоте 1485 г. [Историко-филологический сборник Коми-филиала АН СССР. 1958. Вып. 4. С. 244–246].

При анализе торговых книг немецких купцов за этот поздний период становится понятно, кто контролировал новгородскую торговлю пушниной и воском: прибыли от этой торговли у ганзейцев могли доходить в денежном исчислении до 50–80 %, что убедительно свидетельствует о неравноправном характере обмена. Достигался такой характер, например, тем, что одинаковые меры веса для новгородских товаров понижались на Западе. К примеру, шиффунт воска в Новгороде в конце XIV в. составлял 192 кг воска, а в Любеке — только 152 кг (шиффунт воска в Любеке стоил, естественно, дороже, чем в Новгороде), зато ласт соли при перемещении из Ревеля-Таллина в Новгород терял по дороге 3 мешка из 15. Аналогичное по смыслу превращение происходило с денежными единицами — вес марки в Любеке был выше, чем в Новгороде [Клейненберг И. Э. Экономические связи между Прибалтикой и Россией. Цена, вес и прибыль в посреднической торговле товарами русского экспорта в XIV — начале XV в. Рига, 1968. С. 32–46].

Новгородцы вполне понимали масштаб своих убытков от такого подчиненного положения в балтийской торговле — и тот же XV в., оставивший нам достаточное количество документов «хозяйственного» характера, выглядит непрерывным «крестовым походом» Новгорода против торгового преобладания ганзейцев. Эта борьба развивалась по двум направлениям:

новгородцы добивались установления равных условий торговли с ганзейцами — ликвидации «колупанья» воска и «наддач» к мехам, продаваемым ими ганзейцам, и обязательного взвешивания и измерения покупаемых у последних товаров — соли, меда, сукон;

новгородцы требовали предоставления им «чистого пути за море», понимаемого как принятие на себя Ганзой ответственности за случавшиеся на море ограбления новгородских купцов.

Но эта борьба Новгорода против Ганзы по очевидным причинам географического и экономического характера была обречена на провал: боярской республика с клановым характером элит, но без собственного крупного торгового флота, без собственных крупных портов, без собственной достаточно сильной «предпромышленности» испытывала серьезные проблемы и при попытке навязать свою позицию «корпоративным» контрагентам, при поиске альтернативных контрагентов, тогда как те же ганзейцы могли закупать меха и воск хоть в Москве, хоть в Литве. И только после присоединения Новгорода к России Ганза по настоянию великокняжеского правительства согласилась по договору 1487 г. на предоставление новгородцам «чистого пути за море», а в конце 80-х — начале 90-х гг. распоряжениями великокняжеских наместников в Новгороде была отменена система «колупания» и «наддач» при покупке ганзейцами новгородских товаров и введено обязательное взвешивание продаваемых ганзейцами соли и меда [Казакова Н. А. Русско-ливонские и русско-ганзейские отношениия. Л., 1975. Гл. II, IV].

Вообще вся новгородская история XIV–XV вв., а не только история торгового противостояния с Ганзой, наглядно показала, как тяжело переломить устоявшиеся негативные тренды развития. В эти столетия новгородцы, кажется, осознали, что дела их складываются не самым лучшим образом, — и постарались исправить ситуацию. Признание Новгородской земли отчиной великого князя Владимирского в XIII в., о котором мы говорили выше, парадоксальным образом стабилизировало политическую ситуацию в Городе и укрепило его реальную самостоятельность. Еще в 1230-е постепенное угасание междукняжеской борьбы за Новгород при Ярославе Всеволодовиче приводит к прекращению чехарды посадников, и Степан Твердиславич держит свой высокий пост чрезвычайно долгие по местным меркам 13 лет без 3 месяцев [НПЛ. С. 79, 297–298]. И после Степана Твердиславича смещения посадников становятся относительно редкими (Александру Невскому для устранения посадника Онаньи в 1255 г. приходится организовать масштабный военный поход на Новгород), вокруг посадника формируется относительно устойчивый «совет». В конце XIII в. происходят коренные преобразования республиканского управления: посадничество ежегодно обновляется, хотя и вращается в кругу одних и тех же лиц. В XIV — начале XV в. посадник является представителем не только своей собственной боярской группы, но и общегородского боярского совета, образовавшегося из представителей всех концов Новгорода [Янин В. Л. Новгородские посадники. С. 220–250; Памятники истории Великого Новгорода и Пскова. Л., 1963. С. 69]. В это перестроечное и постперестроечное время новгородцы и жители новгородских «пригородов» демонстрируют недоступный в предыдущие десятилетия «уровень независимости» и от политики великих князей и при этом совсем нередко идут поперек воли ханов Золотой Орды. Уже в ходе войны Андрея и Дмитрия Александровичей 80–90-х гг. XIII в., о которой так много говорилось в «тверской» главе, Новгород получает почти забытую возможность непосредственно влиять на судьбу великокняжеского стола. Признаваемые «Северной столицей» в это время великие князья сплошь и рядом имеют серьезные проблемы с ханской властью: Дмитрий Александрович в 1280 г., Андрей Александрович в 1283 г. [НПЛ. С. 325], Юрий Данилович Московский в 1314–1315 и в 1322–1324 гг. [НПЛ. С. 94–97]. Особенно впечатляет княжение во Пскове Александра Михайловича Тверского, «ведомого» врага хана Узбека.

В эти славные перестроечные времена на рубеже XIII–XIV вв. новгородцы сумели, казалось бы, переломить долгую и печальную традицию отступления на всех своих колониальных фронтах. И. П. Шаскольский прослеживает три волны шведской экспансии и соответственно три этапа борьбы Новгорода против нее:

1) борьба новгородцев со шведами в Юго-Западной Финляндии (территория независимого от Новгорода племени сумь) и на берегах Балтийского моря в XII в.;

2) борьба за Центральную Финляндию (земля еми) и берега Невы в 20-х гг. — середине XIII в.;

3) борьба за Карелию и берега Невы в конце XIII — начале XIV в. [Шаскольский И. П. Емь и Новгород в XI–XIII вв. // Уч. зап. ЛГУ, 1941. № 80. (Серия истор. наук, вып. 10): Сигтунский поход 1187 г. // Истор. записки, 1949, № 7; Борьба Руси против крестоносной агрессии на берегах Балтики в XII–XIII вв. Л., 1978].

Суммируя отдельные сообщения о «героической борьбе Руси против крестоносной агрессии на берегах Балтики», мы получаем безрадостную картину череды побед (вроде Сигтунского похода 1187 г.), которые приходится одерживать все ближе и ближе к Новгороду. Остановить потери колоний новгородцы смогли, лишь устроив взаимное истребление русско-немецких сил под Раковором в 1267-м, сровняв с землёй укрепления шведской Ландскроны близь устья Невы в 1300-м и поставив вместе с Юрием Московским крепость Орешек у истоков той же Невы в 1323 г. Вместе с тем же Юрием в 1324 г. новгородцы взяли и разграбили тот самый Великий Устюг, что постоянно угрожал новгородским путям в Печорскую, Пермскую, Югорскую земли, ознаменовав укрепление своего присутствия в восточных «колониях» [НПЛ. С. 97; ПСРЛ. Т. 4, ч. 1, вып. 1. С. 259].

Именно с «перестроечных времен» начинается серия «колониальных» войн с великим князем за «закамское серебро» в широком смысле этого слова, поначалу весьма успешных для Господина Великого Новгорода. Хотя, конечно, полностью остановить продвижение той же Москвы в зону своих стратегических «восточных» интересов Новгороду не удалось: в 1333 г. новгородцы дали великому князю Владимирскому и Московскому Ивану Калите «на черный бор Вычегду и Печеру и с тех времян князь московский почал взимати дани с печерские люди» [Вычегодско-Вымская летопись // Историко-филологический сборник Коми-филиала АН СССР. 1958. Вып. 4. С. 257].

Зато в 1398 г. попытка Заволочья выйти из новгородской сферы влияния была жестоко и эффективно подавлена [НПЛ. С. 389–393; ПСРЛ. Т. 4, вып. 1. С. 383].

Но, обеспечив определенную степень консолидации новгородской элиты и стабилизировав внутри- и внешнеполитическую ситуацию, новгородская «перестройка» конца XIII в. обострила противоречия между элитой и основным населением Новгорода.

Основная часть местных «черных людей» фактически жила в усадьбах бояр, купцов, житьих людей, что и обеспечивало регулярное участие обычных жителей Новгорода в столкновениях боярских кланов на стороне своих патронов — и как следствие заставляло новгородские элиты с осторожностью подходить к усилению эксплуатации «своих людишек» в XII–XIII вв. Постперестроечная политическая стабильность вкупе с заметным ослаблением внешнего давления позволили новгородскому боярству по-настоящему взяться за извлечение доходов из своего господства над «черным людом» Города, «пригородами» и «колониями».

После жутких демографических катастроф 1120-х и 1220-х в 1230 г. «простая чадь резаху люди живыя и ядяху, а инии мьртвая мяса и трупие обрѣзающе ядяху, а друзии конину, псину, кошкы; …постави скуделницю у святыхъ Апостолъ, …и наполни до вьрха, иже бысть в ней числомь 3000 и 30… И поставиша другую скудьлницю на поли…и бысть та пълна…; а 3-тьюю поставиша … за святымь Рожьствомъ, и та же бысть пълна, въ неиже числа несть…» [НПЛ. С. 69–71].

Численность населения Новгорода и Новгородской земли постепенно росла. Об этом говорит, в частности, фиксируемый археологами рост числа археологических остатков. От слоя к слою растет число находок кожаной обуви и берестяных грамот. За столетие, с середины XIII по середину XIV в., число таких находок увеличивается примерно вдвое, а к началу XV в. — еще вдвое [Коновалов А. А. Периодизация новгородских берестяных грамот и эволюция их содержания // Советская археология. 1966. № 2. С. 62; Изюмова С. А. К истории кожевенного и сапожного ремесел Новгорода Великого // Материалы и исследования по археологии СССР. 1959. № 65. С. 197]. Специалисты пишут о стремительном росте Новгорода в XIV в., о строительстве «окольного города», о расширении Плотницкого и Неревского концов, о том, что в 1263–1462 гг. в Новгороде было построено 176 каменных церквей, а в Москве — только 49 [Древнерусское градостроительство X–XV вв. М., 1993. С. 392; Miller D. Monumental building as indicator of economic trends in Northern Rus’ in the later Kievan and Mongol periods, 1138–1462 // American historical review. 1989. Vol. 9. № 2. P. 373].

Но где-то с 1360-х бурное развитие Новгородской земли приводит к появлению первых симптомов аграрного перенаселения. С этого времени берестяные грамоты начинают доносить до нас жалобы крестьян на земли [История крестьянства Северо-Запада России. СПб., 1994. С. 75]. В деревне появляются безлошадные бедняки-«пешцы» и безземельные «захребетники»; некоторые крестьяне пытаются «заложиться» за бояр — они передают боярам свою землю в обмен на их покровительство. Имеются упоминания о том, что за князей и бояр «закладывались» целые села. Разорившиеся крестьяне продают свои хозяйства не только боярам, но и незнатным новгородцам; при этом они становятся арендаторами на своей бывшей земле [Грамоты Великого Новгорода и Пскова. М.-Л., 1949. № 105, 110; Никитский А. И. История экономического быта Великого Новгорода. М., 1893. С. 40; Данилова Л. В. Очерки по истории землевладения и хозяйства в Новгородской земле. М., 1955. С. 76–79; История крестьянства Северо-Запада… С. 52]. Переписи конца XV в. показывают результаты этих продаж — рядом с крестьянскими хозяйствами в деревне можно видеть хозяйства, принадлежащие городским жителям; в этих хозяйствах за половину урожая работают арендаторы-«половники» [АИСЗР. С. 72]. Кроме того, в XIV в. обояривание — то есть раздача государственных земель Новгорода представителям знати и монастырям — стало едва ли не ведущей чертой экономического развития Новгородчины. В отличие от Московского княжества боярам передавались не пустующие земли, а населенные смердами деревни и села. Поначалу крестьяне этих деревень выплачивали новому вотчиннику прежние подати, но впоследствии подати постепенно увеличивались. В берестяных грамотах содержится много жалоб на действия управляющих, требующих повышенные подати [История крестьянства Северо-Запада… С. 66–75].

В этих условиях и происходит в 1416–1417 гг. очередная реформа посадничества (увеличение числа одновременно действующих посадников, более частое обновление степени), связанная с развитием боярской олигархии и выдвижением «Совета господ», общебоярского органа управления Городом [Янин В. Л. Новгородские посадники. С. 325–330]. Именно после этой реформы «регулярные» вечевые собрания «трехсот золотых поясов» окончательно принимают вид заседаний республиканского патрициата, а контррегулярные вечевые собрания, например, 1418 г. приводят к масштабным вооруженным столкновениям с множеством жертв: «Беша же мертви аки на рати» [НПЛ. С. 408–410]. Причем это самое масштабное внутреннее столкновение в новгородской истории одновременно и ближе всего по своему ходу подошло к недостижимому «чисто социальному» конфликту, в котором «сташа чернь с одинои стороны, а с другой боляре» [ПСРЛ. Т. 5. С. 261].

И у столь острого конфликта были серьезные, жуткие причины: «Того же лета мор бысть страшен зело на люди в Великом Новегороде, и во Пскове, и в Ладозе, и в Русе, и в Порхове, и в Торжку, и во Твери, и в Дмитрове, и по властем и селам. И толико велик бысть мор, яко живии не успеваху мертвых погребати… и многа села пусты бяху и во градах и в посадех и едва человек или детище живо обреташеся; толико серп пожа человекы, аки класы и быша дворы велици и силнии пусты, едва от многих един или два остася…» [ПСРЛ. Т. 11. С. 232]

Однако это было лишь началом танца смерти, который продолжался три года. В 1421 г. мороз снова погубил урожай, и в обстановке голода в Новгороде вспыхнуло новое восстание:

«Того же лета Новегороде в Великом брань бысть и кровопролитие… возташе два конца, Наревский и Словенский… бояр дворы разграбише и людей много избише» [ПСРЛ. Т. 11. С. 236].

В 1422 г. все повторилось в еще более жутком варианте:

«Той же осени… началася быти болезь коркотнаа в людех, и на зиму глад был… Того же лета глад бысть велик во всей земле Русской и по новгородской, и мнозии людие помроша з голоду, а инии из Руссии в Литву изыдоша, а инии на путех с глада и з студеня помроша… а инии же и мертви скоты ядяху, и кони, и пси, и кошки, и кроты, и люди людей ядоша, а в Новегороде мертвых з голоду 3 скудельницы наметаша…» [ПСРЛ. Т. 11. С. 236].

Закономерным образом в первой четверти XV в. количество находок кожаной обуви и берестяных грамот в Новгороде уменьшается примерно вдвое [Коновалов А. А. Периодизация новгородских берестяных грамот… С. 62; Изюмова С. А. К истории кожевенного и сапожного ремесел… С. 197]. И практически сразу после демографической катастрофы возникла серьезная угроза независимости Великого Новгорода: великий князь Литовский Витовт в 1428 г. без малого подчинил себе Город, напомнив, что за литовскими служилыми князьями, появляющимися в этих краях еще со времен великого княжения Ивана Даниловича Калиты, с юго-запада могут прийти куда более серьезные силы. А новгородцы, выплатив контрибуцию в 5 тысяч рублей, наглядно продемонстрировали всем имеющим глаза свою слабость перед лицом наступающих Москвы и Литвы: ведь эту контрибуцию собирали по всем волостям, по рублю с 10 человек, что даёт примерно 50 тысяч взрослых мужчин в Новгороде и «пригородах». Это означает, что после мора, голода и внутренних войн 1418–1423 гг. общая численность населения Новгородской земли составляла около 250 тысяч человек на фоне миллионных человеческих ресурсов у агрессивных и развивающихся соседей. А в 1545 г. в Городе насчитывалось 5096 дворов всех наименований, что позволяет оценить численность его населения в 30–50 тысяч человек [ААЭ. Т. 1. № 205]. У Новгорода теперь практически не было шансов на сохранение независимости…

3. Выводы и новгородская альтернатива

И вот, разбирая загадки новгородской истории, мы вплотную подошли к тому, чтобы сформулировать предельно грубую, но очень наглядную и невероятно для нас актуальную пошаговую схему истории развития Господина Великого Новгорода от XI в. и до присоединения к Москве во второй половине XV в.

Первый шаг. В первой половине XI в. Новгород потерял возможность использовать для борьбы с неугодными ему Рюриковичами силы коалиции самостоятельных городов/земель Руси, расположенных на севере от Смоленска. Битвы на Черехе и Ждановой горе стали символам этой потери.

Второй шаг. В результате в XI–XII вв. Рюриковичи укрепили свои позиции в Городе, а частые смены новгородских князей после 1136 г. являлись в первую очередь следствием столкновений в разросшейся семье потомков Владимира Святого, а не «новгородской вольности в князех».

Третий шаг. «Коловращение» князей привело к тому, что Новгород так и не стал «своим» ни для одной из враждовавших ветвей Рюриковичей и практически все князья стали рассматривать город лишь как временный источник людей и ресурсов в своей борьбе за почетные столы.

Четвертый шаг. «Коловращение» князей привело к тому, что знать, «оседающая» в Новгороде поверх древней территориальной («кончанской») структуры, образовала предельно фрагментированную элитную корпорацию, слабо способную к солидарной работе на общее благо и слабо связанную с интересами Новгородской земли.

Пятый шаг. «Коловращение» князей и постоянная клановая борьба собственно новгородских элит привели к тому, что с конца XII в. огромные зависимые от Новгорода территории в Восточной Прибалтике, бассейнах Невы, Волги, Северной Двины, Печоры и Камы начали стремительно отпадать от метрополии под давлением «свеев», «немцев» и «суждальцев».

Шестой шаг. «Коловращение» князей и постоянное противостояние князей с обособившимся боярством парализовали градостроительную активность и привели к тому, что сверхцентрализованная Новгородская земля встретила эпоху масштабной морской (ганзейской) торговли на Балтике без собственных крупных морских портов и, следовательно, без собственного крупного торгового флота.

Седьмой шаг. Утверждение Новгорода Великого в качестве «отчины» великих владимирских князей в правление Александра Ярославича Невского и консолидация элит на базе упорядоченного доступа представителей ряда кланов к посадничеству, стабилизировали политическую жизнь Новгорода. Это позволило к началу XIV в. остановить «сжатие» западных и северных границ земли на берегах Нарвы и Сестры.

Восьмой шаг. Установившаяся политическая стабильность вкупе с наметившимся аграрным перенаселением Новгородской земли позволили элите усилить эксплуатацию «черных людей» и новгородских «пригородов». Включение Великого Новгорода в формирующуюся в Северной Европе «мир-систему» в качестве периферии (см. шестой шаг) и монополизация контактов с центром этой системы узким кругом бояр и купцов (многие из которых являлись лидерами собственных «вертикальных финансово-промышленных группировок») тормозили развитие новгородской «предпромышленности».

Девятый шаг, девятый вал. Сверхэксплуатация крестьянского населения и ремесленников Новгорода привела к демографической катастрофе первой половины XV в. и окончательно разорвала связи между народом Новгородской земли и её элитой. А это всё вместе сделало Новгород крайне уязвимым перед военным и политическим давлением Литвы и особенно Москвы.

Как видим, поменяв отдельные имена в тексте, чуть-чуть осовременив антураж и основательно сжав ось времени, превратив столетия в десятилетия, мы получим очень грубое описание истории Российской Федерации, которая по странному недоразумению считается преемницей московской, а не новгородской истории. Мы как раз пережили сейчас «лихое» время властных «коловращений» и масштабных «колониальных» потерь. Мы с вами сейчас где-то в окрестностях Ореховецкого договора о сокращении наступательных вооружений, а настоящая сверхэксплуатация «черных людишек» еще только набирает обороты. Шелонь, потеря Востока, «освободительные» походы «братских белорусских дивизий» и искоренение «крамолы» лишь только виднеются впереди. Остаётся лишь помечтать об «освободителях», что имели бы все достоинства реального Великого княжества Московского и всея Руси из нашей истории без его же недостатков. Или…

Или всё-таки можно что-то поменять в этой безрадостной перспективе, всё-таки были у Новгорода достойные альтернативы на его славном и трагичном пути? При взгляде на построенную масштабную цепь причин и следствий становится очевидным, что, по сути, нет смысла пытаться переиграть вслед за писателями-альтернативщиками последние «звенья» в этой цепи.

Мог ли Новгород войти в состав Великого княжества Литовского? Да, мог бы. Вслед за Тверью и Москвой. Если бы Ольгерд был удачливей в своих «московских» походах, если бы Витовта не разгромили в пух и прах под Ворсклой, то в том же 1428 г., году наивысшего влияния собственно Литвы в нашей реальности, Витовт Литовский мог бы войти в дом Святой Софии. А уж если бы Витовт сумел получить корону и передать её по наследству… Но в этой исторической альтернативе Литве в определенный момент обязательно пришлось бы повышать уровень своей централизации и внутренней мобилизации — чтобы сломать Москву, чтобы отразить претензии Польши, чтобы укрепить собственные огромные южные границы. И на этом пути Литва шаг за шагом сближалась бы с Россией из нашего мира с той же опасностью получить Александра Грозного в итоге.

Мог ли Новгород войти уже в зрелую Литву, Литву времен Казимира Ягеллончика во второй половине XV в., без всяких там ужасов «ползучего обрусения», со всеми прелестями цветущего федерализма? Вряд ли. Ко второй половине XV в. именно Москва контролировала новгородские пути — и «хлебный», и «пушной», а у Литвы в нашей реальности не было ни возможностей, ни желания эти пути отбить. Так что даже красочно описанные в современной художественной литературе разгромы московских войск в 1471 г. означают на деле лишь дополнительное кровопролитие новых и новых походов, дополнительные жертвы новых и новых новгородских голодовок.

Мог ли Новгород «купить» свою независимость, переняв у венецианцев не только изображение на монетах, но и замечательно проявившую себя в итальянских реалиях идею наемных армий? Вряд ли. Господину Широкораду легко выдавать подобные советы, но без собственных портов и собственного крупного флота Новгород в нашей реальности был надежно отрезан от ближайших (германских) крупных рынков наёмной военной силы.

Не слишком много шансов было у Новгорода и повторить подвиг античных греческих полисов, отразивших натиск сильной «континентальной» империи. По-настоящему развитое «новгородское национальное самосознание» в принципе могло превратить завоевание и удержание Новгородской земли в слишком сложную задачу и для Москвы, и для Литвы. Однако такое «особое» самосознание, по-видимому, не сложилось. Действительно, для новгородского летописание XII–XIII вв. еще характерно противопоставление города Руси, под которой часто понимались лишь Киев с окрестностями или «Низовская», «Суздальская» земля: «Въ то же лето выиде князь Святославъ из Новагорода на Лукы, и приела въ Новъгородъ, яко «не хоцю у васъ княжити». Новгородьци же… послаша въ Русь къ Мьстиславу по сынъ» [НПЛ. С. 32]; «И поклонишася Немьци князю, Ярослав же взя с ними миръ на вьсеи правде своей; и възвратишася новгородци сдрави вси, а низовьчь неколико паде» [НПЛ. С. 73].

Однако именно с XIII в. все сильнее в новгородском летописании отражается тенденция считать свою землю вместе с Владимирской частью одной Руси:

— в новгородском некрологе Александру Невскому указано, что этот князь «иже потрудися за Новгород и за всю Русьскую землю» [НПЛ. С. 84];

— под 1322 г. в летописи было записано, что «приходи в Русь посол силен именем Ахмыл и много створи пакости по Низовской земле» [НПЛ. С. 96];

Особенно показательно в этом смысле новгородское описание разгрома Твери в 1327 г.: «Татары просто реши всю землю Русскую положиша пусту, толко Новгород ублюде Бог» [НПЛ. С. 98].

В этом отрывке мы, по сути, видим новое понимание «Русской земли», мало известное более ранним текстам: она отождествляется с северной частью Руси (Новгородская плюс Ростово-Суздальская земли). Эпитет «вся» по отношению к территории, разоренной войсками Узбека и обозначенной как «Русская земля», наглядно говорит об этом. Где-то с XIV в. термин «Суздальская земля» и производные от него для обозначения Северо-Восточной Руси перестают употребляться и во владимирском летописании, а в качестве общего названия для этой территории начинает использоваться термин «Русь». Последнее известие такого рода содержится под 1309 г., когда «…приеха ис Киева пресвященныи Петр митрополит на Суждалскую землю» [Симеоновская летопись. ПСРЛ. Т. 18. С. 87]. Уже на следующий год, в 1313-м, митрополит Петр из Орды «прииде на Русь» [ПСРЛ. Т. 18. С. 88]. Хронологическое совпадение смены терминологии в Синодальном списке Новгородской первой и в Симеоновской летописях позволяет полагать, что в ней отразились перемены в общественном сознании населения русского Северо-Востока в первые десятилетия XIV в., в годы наивысшего напряжение московско-тверской борьбы, которая и создала, как мы видели, русский народ и Российское государство. В XV в. в Новгородской первой летописи младшего извода и ряде других текстов представление о единой Русской земле, в которую входят и Москва, и Новгород, прослеживается очень четко:

Дмитрий Донской, по мнению новгородского летописца, ходил на Тверь «со всеми князьми и со всею силою рускою»; Витовт, отметившийся в том числе и своими походами на Новгород, перед битвой на Ворскле «хотел пленити Рускую землю»; в 1432 г. Василию Васильевичу «дате княжение великое… на всей Рускои земли» [НПЛ. С. 372; 395; 416].

Аналогичная картина, кстати, прослеживается в псковском летописании. Причем здесь (как временами и в новгородском писании) «Русская земля» в составе Новгородской и Владимирской земель не только объединяется, но и решительно противопоставляется, например, земле «Литовской»: «Князь великий Василей, подъем всю Рускую землю… а князь Витовт, подъем всю Литовскую землю, и поиде противу» [Псковские летописи, М.-Л., 1941, Вып. 1. С. 32].

И даже герои в XV в. у Москвы и Новгорода оказались одинаковыми — именно в последние годы новгородской самостоятельности Александр Ярославич Невский, ритуально почитаемый родоначальник московский князей, с подачи новгородского архиепископа Евфимимя стал покровителем и Великого Новгорода.

Ясно, что в таких условиях перед лицом московского вторжения новгородская элита не могла рассчитывать на то, чтобы поднять всю землю в едином порыве на борьбу с чужеземным игом. Рассчитывать (особенно после фактической девальвации вечевых порядков) на безоговорочную поддержку «черни» «Совет господ» в борьбе за свои огромные земельные владения тоже не мог. Новгородские пригороды были слабы (в древней Ладоге в 1484 г. в городском посаде фиксируется 84 двора, к 1500 г. под давлением «московского» ига число дворов доходит до 116 [Кирпичников А. Н. Посад средневековой Ладоги. Л., 1985]), да и пример сильнейшего из пригородов — Пскова — не вдохновлял. Псковичи не только не пришли на помощь Новгороду в тяжелую годину 1471 г., но и сами начали военные действия против Города по приказу великого князя Московского. Вряд ли особой любовью к Господину Великому Новгороду пылали Великие Луки, показательно разгромленные в 1435 г., равно как и далекие «колониальные» югорские «окраины», где в 1446 г. оставил по себе долгую память отряд воевод Шенкурского и Яковли. Так что на спартанскую твердость своих вооруженных сил Господину Великому Новгороду рассчитывать не приходилось. О печальных и очевидных аналогиях с современностью позвольте умолчать.

И лично я, перебирая варианты, всё возвращаюсь и возвращаюсь к 1136 г., когда, по сути, закончилась едва начатая Мстиславом Великим династия «вскормленных» в Новгороде князей. Если бы Всеволод удержался, укрепился на новгородском столе (шансы уйти в Киев и так были у него ничтожно малы)… Если бы передал стол своему сыну… Если бы новгородским Мстиславичам удалось хоть на какое-то время укрепить свою власть настолько, чтобы начать «грады ставить» по примеру Рюриковичей в других землях. Ведь сумели же Андрей и Всеволод Юрьевичи в Ростово-Суздальской земле поставить новые города и расширить существующие пригороды при вполне живом и могучем ростовском боярстве. Пусть бы новгородские новаторы-градостроители из альтернативной реальности повторили судьбы Андрея Боголюбского, но Новгородская земля имела бы в своих руках как минимум и Тверь на путях подвоза хлеба, и Копорье на южном берегу Финского залива, и Выборг на берегу северо-восточном. Если бы Мстислав Мстиславич Удатный из семейства Мстиславичей был не торопецким, а природным новгородским князем, то случившаяся и в нашей реальности победа над владимирцами под Липицей в 1216 г. вполне могла бы стать началом долгого процесса присоединения Волго-Окских земель к Новгородскому княжеству. А залогом успешности такого присоединения могла бы стать намечавшаяся к XIII в. серьезная борьба Владимира и Ростова, южных (как бы вятических) и северных (как бы словенских) центров «Низовской земли». Заглянуть далее, за дымовую завесу «Батыева нашествия», очень и очень сложно (хотя Владимиру и Суздалю достанется всяко больше, чем Новгородчине). Но мне в этой альтернативе «Новгородского царства» не кажется такой уж дикостью карта бенедиктинского монаха Андреаса Васпергера из XV в. в нашем мире, на которой огромный «Новгород» занимал все пространство от Южной Финляндии до Азовского моря. Да и внутреннее устройство этого «Великого Новгорода» не представляется мне слишком уж бесчеловечным.

А вот сможем ли мы свернуть с «новгородского пути» не в начале, а на самой середине? Успеем ли? И захотим? Не знаю. Время покажет.