Неугомонная мумия

1

Вообще-то я не собиралась замуж. На мой взгляд, женщина, появившаяся на свет в конце девятнадцатого века христианской эры, и без того находится в крайне печальном положении. С какой стати усугублять его, сажая себе на шею бестолковую особь мужского пола? Впрочем, это вовсе не значит, что порой я не предавалась мечтам о романтических свиданиях, – меня не меньше других влекло к представителям противоположного лагеря. Тем не менее, встретить подходящего спутника я совершенно не рассчитывала, поскольку властвовать над супругом я желала не больше, чем подчиняться ему. По моему глубокому убеждению, брак – это увлекательная схватка двух равных по силе противников, но разве среди мужчин найдешь достойного соперника...

Я уже смирилась с тем, что меня ждет участь старой девы, когда нежданно-негаданно познакомилась с мистером Рэдклиффом Эмерсоном. Наша первая встреча отнюдь не была окутана романтической дымкой, скорее уж ее можно назвать скандалом. Никогда не забуду, как столкнулась в Каирском музее с бородатым типом. Синие глаза незнакомца так и метали молнии, а хриплый голос поносил меня за то, что я осмелилась смахнуть пыль с древней статуэтки. Разумеется, я дала бородатому нахалу достойный отпор, но в глубине души сразу поняла, что отныне наши жизни связаны навеки.

У меня имелось несколько весьма логичных и разумных причин принять предложение Эмерсона стать его женой. Прежде всего, Эмерсон был археологом, а я успела всем сердцем влюбиться в древнюю египетскую землю, в пирамиды, гробницы и прочие чудеса давно ушедших времен. Вскоре моя любовь к древностям расцвела пышным цветом. Во-вторых, Эмерсон оказался достойным соперником – его пытливый ум и острый язык, за который египтяне прозвали моего избранника Отцом Проклятий, пришлись мне по душе. И все же...

И все же, мой дорогой читатель, вовсе не эти причины заставили меня уступить притязаниям Эмерсона. Я не выношу штампы, но, увы, придется все же прибегнуть к одному из них. Дело в том, что этот несносный человек попросту вскружил мне голову...

Я дала себе слово быть в своих рассказах предельно откровенной и честной, поскольку не собираюсь публиковать их, по крайней мере при жизни. Поначалу эти записки были личным дневником, в который дозволялось заглядывать лишь одному критику. Будучи самым близким мне человеком, критик этот имел возможность знакомиться с моими сокровенными мыслями, но его замечания по поводу стиля и содержания записок с каждым днем становились все более ехидными и насмешливыми, а потому в один прекрасный день я решила запирать дневник на ключ. Так что теперь мои мысли целиком при мне, и я отдаю их на суд потомков. Пусть наследники решают, стоит ли лишать мир столь ценного литературного труда. Возможно, записки эти навеки останутся никем не прочитанными...

Тогда к чему, спросишь ты, мой благосклонный читатель, это обращение к тебе? Ответ очевиден. Искусство не может существовать в пустоте. Вдохновению требуется аудитория. Писатель не способен проявить себя во всей красе, если беседует лишь с самим собой.

Надеюсь, теперь все стало ясно, а потому возвращаюсь к своему повествованию.

Не только Эмерсон вскружил мне голову, но и я вскружила ему. По современным стандартам меня нельзя назвать красавицей. К счастью, у Эмерсона в этой области, как и во многих других, довольно оригинальные вкусы. Цвет моего лица, который прочие люди находят чересчур смуглым, он сравнил с медом горы Гиметт. Мои жесткие и черные как сажа волосы, которые наотрез отказываются заплетаться в косы и укладываться в благопристойные пучки, приводят его в совершеннейший восторг. А комментарии Эмерсона по поводу моего телосложения, которое слишком костляво в одних местах и чересчур... гм... одарено в других, нельзя воспроизвести даже в этих предельно откровенных записках.

В отличие от моей скромной персоны, Эмерсон – писаный красавец по самым строгим канонам.

При росте в шесть футов с хвостиком его могучее тело, благодаря энергичной жизни археолога-практика, сильное и гибкое, как у юноши. Мускулистые руки и точеное лицо приобрели под лучами щедрого египетского солнца золотистый оттенок, что еще больше подчеркивает пронзительную синеву глаз. После того как Эмерсон, по моему настоятельному требованию, сбрил бороду, на его подбородке обнажилась чудесная ямочка. Эмерсон предпочитает именовать ее впадиной, но, поверьте, это самая настоящая ямочка. А темные, густые и удивительно мягкие волосы моего избранника на солнце отливают тициановской рыжиной...

Но хватит об этом! Достаточно сказать, что положение замужней дамы оказалось довольно занятным, и первые годы нашего брака вполне соответствовали моим приятным ожиданиям. Зиму мы провели в Египте, днем занимаясь раскопками, а ночами уединяясь в пустой гробнице. Летом отправились в Англию, где наслаждались обществом Уолтера, брата Эмерсона, и Эвелины, моей дорогой подруги, которая доводится Уолтеру женой. Словом, жизнь была на редкость приятной и беззаботной, пока...

До сих пор не могу понять, почему столь умная и предусмотрительная женщина, как я, не сообразила, что замужество подразумевает и кое-что другое. Разумеется, я имею в виду материнство.

Осознав, что очутилась в интересном положении, я не слишком смутилась. По моим расчетам ребенок должен был родиться летом, так что я успевала завершить очередной египетский сезон, быстренько провернуть дело с родами и осенью вернуться к раскопкам. Так оно и вышло. Нашего отпрыска, которого в честь дяди назвали Уолтером, мы оставили на попечении этого достойного джентльмена и его ласковой жены, а сами отправились в Египет.

Вина за то, что последовало дальше, лежит не только на ребенке. Откуда мне было знать, что очередная встреча с сыном следующей весной вызовет у Эмерсона приступ слабоумия? Мой ненаглядный супруг принялся с утра до вечера сюсюкать, непрерывно выдумывать самые нелепые прозвища и наотрез отказался расставаться со своим чадом. Наш сын в конце концов получил прозвище Рамсес – он был столь же требователен и несговорчив, как и самый высокомерный из древнеегипетских богов-фараонов. Кроме того, дитя пугало своей чрезмерной развитостью. Об этом поведала одна моя знакомая, когда Рамсес в возрасте четырех лет прочитал ей лекцию о методах раскопки навозной кучи, причем навозная куча находилась как раз в саду моей приятельницы. Помнится, садовника тогда чуть не хватил удар. В ответ я заметила, что это не совсем точное определение. Приятельница испугалась, что обидела меня, но я лишь хотела сказать, что слова «чрезмерная развитость» не в полной мере отвечают действительности. Нашего сына следовало назвать катастрофически развитым.

Несмотря на любовь к сыну, Эмерсон чахнул в унылом английском климате. Я имею в виду не только погоду, но прежде всего бесцветную монотонность академической жизни, на которую мой муж обрек себя. Он объявил, что не поедет в Египет без Рамсеса, но и не собирается рисковать здоровьем мальчика в этой кишащей микробами части света. И лишь мольба одной вертихвостки (которая, на мои проницательный взгляд, была отъявленной лицемеркой и интриганкой) оторвала наивного папашу от Рамсеса. Как только мы ступили на египетскую землю, я увидела, как вспыхнули глаза Эмерсона, и дала себе слово, что отныне не позволю ему приносить себя в жертву семейным обязанностям.

Мы дружно решили, что на следующий год возьмем Рамсеса с собой, но в силу некоторых огорчительных событий я получила возможность отложить это удовольствие. Мою милую подругу Эвелину, успевшую к тому времени без каких-либо усилий произвести на свет четырех здоровых ребятишек, постигло два разочарования подряд (так она это называла). Второй выкидыш поверг ее в состояние глубокого уныния. По непонятной мне причине (возможно, вследствие небольшого душевного расстройства) Эвелина вбила себе в голову, что общество нашего сына – лучшее из лекарств, и залилась слезами, когда мы объявили, что забираем его с собой. Уолтер присоединился к мольбам жены, уверяя, что веселые проделки Рамсеса отвлекут Эвелину от мрачных мыслей. А вот в это я поверила с легкостью, поскольку требуется предельная концентрация внимания, чтобы помешать Рамсесу произвести широкомасштабные разрушения сада и окрестностей, – то, что он называет «раскопками». Пришлось уступить мольбам дяди и тетки. Я была, как всегда, любезна, а Эмерсон, как обычно, невоздержан в словах.

Когда мы вернулись из Египта, Рамсес настолько освоился в замке Элсмир, что я не видела причин что-либо менять. И хотя было понятно, что столь удобное положение вещей не может продолжаться вечно, однако я решила до поры до времени об этом не думать. «Довольно для каждого дня своей заботы», как сказано в Писании.

И этот день наступил. На третьей неделе июня. Я трудилась в библиотеке, пытаясь привести в порядок записи Эмерсона, вернее, мне казалось, что я с головой погружена в такую захватывающую тему, как гробницы Восемнадцатой династии, как вдруг обнаружила, что рассеянно глазею на сад. Стоял чудесный летний день, в воздухе витал пьянящий аромат роз: цветочные клумбы этим летом пребывали в идеальном состоянии. Никто не вытаптывал и не выдергивал с корнем цветы с целью преподнести букет слугам или собакам. Зеленая лужайка перед домом не была обезображена глубокими ямами и кучами земли. Никогда еще наш сад не выглядел столь ухоженным. Надо сказать, переезд в этот дом совпал с великим событием: Рамсес начал ходить. И не только ходить, но и ковыряться в земле...

Я погрузилась в нежные воспоминания, начисто позабыв о работе. Отвлек меня стук в дверь.

Наши слуги приучены стучаться, прежде чем войти. Пусть это и прихоть, лишний раз подтвердившая опасения соседей, что мы дикие и эксцентричные субъекты, но я не понимаю, почему состоятельные люди не имеют права, подобно беднякам, побыть наедине с самими собой. Когда мы с Эмерсоном работаем или уединяемся в спальне, нам совсем не хочется, чтобы рядом мельтешил кто-то еще. Стучаться можно только один раз. Если никто не отвечает, слуга тихонько уходит.

– Войдите, – откликнулась я.

– Телеграмма, мадам, – сказал Уилкинс, ковыляя ко мне с подносом.

Уилкинс – крепыш и здоровяк, но предпочитает передвигаться походкой столетнего инвалида, чтобы его не попросили сделать лишнее. Я взяла телеграмму, и крылья недоброго предчувствия накрыли меня зловещей тенью. Дрожащим голосом (дрожь эта вызвана теми же причинами, что и ковыляющая походка) Уилкинс вопросил:

– Надеюсь, дурных вестей нет, мадам?..

– Нет... Напротив, новость очень хорошая. Завтра, Уилкинс, мы едем в Элсмир. Я попросила бы вас сделать необходимые приготовления.

– Да, мадам. Прошу прощения, мадам...

– Да, Уилкинс?

– Вы вернетесь с маленьким господином, мадам?

– Возможно.

По лицу Уилкинса промелькнула тень ужаса. Правда, надолго она не задержалась – наш дворецкий знает, как надлежит себя вести.

– Это все, Уилкинс, – сочувственно сказала я.

– Да, мадам. Спасибо, мадам. – Он, покачиваясь, направился к двери.

С тоской бросив последний взгляд на прекрасный сад, я вернулась к своим трудам и полностью погрузилась в работу. Вскоре вернулся Эмерсон. Вопреки обыкновению, он не стал нежно обнимать меня, а, пробормотав слова приветствия, швырнул на бюро кипу бумаг. После чего уселся за свой письменный стол, находящийся рядом с моим.

Эгоистичная супруга могла бы отпустить пару шутливых замечаний по поводу его озабоченного вида и потребовать привычной порции невербальных приветствий. Я же лишь взглянула на его новые записи и сдержанно заметила:

– Значит, твоя датировка черепков совпадает с таблицей Питри[1]? Это, в конечном счете, позволит сэкономить время...

– Нет! – буркнул Эмерсон, яростно скребя пером по странице. – Мы безнадежно отстаем от графика, Пибоди. С этого дня будем работать день и ночь. Больше никаких прогулок по саду и светских приемов, пока не закончим рукопись.

Я не решилась сказать о том, что, по всей вероятности, у нас скоро появится занятие, которое потребует куда больше времени, чем светские приемы и прогулки. Слова Эмерсона подтверждали мои недобрые предчувствия. Большинство археологов обычно публикуют результаты своих работ лет этак через десять, если вообще публикуют, и на дьявольскую спешку моего мужа могло толкнуть лишь какое-то чрезвычайное событие.

– Ты сегодня встречался с Питри?

– М-м-м, – отозвался Эмерсон, продолжая терзать бумагу.

– Полагаю, он готовит собственную публикацию на эту тему.

Эмерсон швырнул перо через всю комнату. Глаза его сверкали.

– Дьявол! Проклятье! Питри уже закончил! На следующей неделе он отдаст книгу в типографию. Можешь себе представить?

Питри, блестящий молодой археолог, был для Эмерсона объектом яростной ненависти. У них много общего – приверженность к порядку и методу в археологии, презрение к отсутствию порядка и метода у других археологов и манера публично выражать свое презрение. Подобное единодушие могло бы сделать этих двоих друзьями, но, увы, они стали соперниками. И только мистер Питри и мой Эмерсон имели обыкновение печатать результаты в течение года. Со временем эта привычка превратилась в нелепое состязание, демонстрацию мужского превосходства на интеллектуальном уровне, хотя подобное соревнование вредило работе, приводя – по крайней мере в случае Питри – к появлению небрежных научных трудов.

Именно об этом я и сказала, надеясь успокоить своего мужа:

– Дорогой мой, Питри, конечно, человек блестящего ума, но он не мог написать хорошую работу за столь короткое время. А что важнее – качество или дата публикации?

Разумный довод, как ни странно, не произвел должного эффекта.

– Все важно! – взъярился Эмерсон. – Где, черт побери, мое перо? Я не могу терять ни мгновения!

– Ты швырнул его в бюст несчастного Сократа, и теперь у бедняги такой вид, словно его поразила корь.

– Твой юмор, если эти жалкие потуги можно так назвать, совершенно неуместен, дражайшая моя Пибоди. Не вижу ничего смешного!

Пибоди – это моя девичья фамилия. Эмерсон с самого первого дня знакомства стал звать меня просто Пибоди, не утруждая себя вежливым обхождением. Бедный, он надеялся досадить мне своей грубостью, но добился обратного: ведь меня принимали на равных. Позже это фамильярное обращение, освященное нежными воспоминаниями, стало символом гармонии в нашем семействе. По той же трогательной причине мой муж предпочитает, чтобы к нему я тоже обращалась исключительно по фамилии.

От попыток развеселить Эмерсона пришлось отказаться. Остается выложить новость, а там будь что будет.

– Сегодня днем я получила от Эвелины телеграмму. Мы должны немедленно ехать в Элсмир.

Кровь отлила от лица Эмерсона. Мне стало стыдно за свою глупость: мою опрометчивую фразу этот самый любящий брат и дядя и самый слабоумный из отцов на свете мог понять весьма своеобразно.

– Все в порядке, Эмерсон! Это хорошая новость. Послушай, что пишет Эвелина. – Я взяла телеграмму и прочла вслух: – «Прекрасная новость. Приезжайте разделить ее с нами. Мы так долго вас не видели».

Эмерсон скривил губы, силясь найти слова, чтобы выразить свое облегчение. Наконец он воскликнул:

– Амелия, более бестактной женщины нет во всей вселенной. Какой дьявол в тебя вселился? Ты это нарочно, признайся!

Я с негодованием отвергла несправедливое обвинение, после чего мы провели небольшую бодрящую дискуссию, со стороны, должно быть, напоминавшую грандиозную ссору. Наконец Эмерсон вытер лоб, встряхнулся и невозмутимо произнес:

– Значит, хорошая новость, говоришь? Может, Уолтер получил почетную степень? Или его пригласили возглавить кафедру египтологии?

– Все мимо, – с улыбкой возразила я. – Полагаю, Эвелина опять ждет ребенка.

– Но это же нелепо, Пибоди! Ничего не имею против того, чтобы мой брат и его жена продолжали плодить потомство, однако называть это чудесной новостью...

– Полностью с тобой согласна. Но телеграмму-то посылали не мы. Ты же знаешь, как Эвелина относится к детям.

– Верно... – Эмерсон задумался над причудами Эвелины, затем лицо его просияло. – Пибоди! Ты понимаешь, что это значит? Если Эвелина оправилась от своей меланхолии, то она больше не нуждается в обществе нашего Рамсеса. Мы можем забрать мальчика домой!

Вскочив, он заключил меня в объятия и с ликующим смехом закружил по комнате.

– Как мне недоставало его диких криков, топота его маленьких ножек! Как мне хотелось читать ему «Историю Древнего Египта», восхищаться тухлыми костями, которые он выкапывает в саду... Я не жаловался, Пибоди, ты ведь знаешь, нет у меня такой привычки, но я так скучал по Рамсесу... В этом году мы непременно возьмем его с собой, Пибоди, правда?! И будем трудиться на раскопках втроем!

– Поцелуй меня, Эмерсон, – едва слышно прошептала я.

2

Наши соседи – люди неинтересные. Мы с ними почти не общаемся. Эмерсон восстановил против себя почти всех мужчин округи, которые считают его экстравагантным радикалом, а я не ищу знакомства с женами этих глупцов. Все их разговоры сводятся к болезням детей, успехам благоверных и недостаткам слуг. Что касается последней темы, то окрестные дамочки очень любят рассуждать о том, с какой скоростью прислуга узнает о личных делах своих господ. Как однажды заявила в моем присутствии леди Бассингтон, «эти люди – несносные сплетники. Наверное, им больше нечем заняться. Кстати, дорогая, вы слышали новость о мисс Харрис и конюхе?»

И нашим слугам, безусловно, известно больше о хозяйских делах, чем мне бы того хотелось. Но я отношу это на счет привычки Эмерсона ни при каких обстоятельствах не понижать голоса. Возможно, один из лакеев услышал его восторженные вопли по поводу предстоящего воссоединения с нашим любимым чадом, а может, Уилкинс позволил себе далеко идущие выводы. Как бы то ни было, слух быстро распространился по всему дому. Когда я поднялась наверх, чтобы переодеться к ужину. Роза уже обо всем знала.

Роза отвечает в доме за уборку, но поскольку у меня нет личной горничной, то при необходимости я прибегаю к ее услугам. В тот вечер нужды в этом не было, но тем не менее Роза оказалась в моей комнате, делая вид, что чинит платье, которое, насколько я помнила, пребывало в целости и сохранности. Поинтересовавшись, какие вещи нужно собрать для поездки в Элсмир, Роза с невинным видом спросила:

– Не стоит ли, мам, во время вашего отсутствия привести в порядок комнату мистера Рамсеса?

– В его комнате и так порядок, которому настанет конец ровно через пять минут после его приезда.

Роза расцвела в улыбке:

– Значит, наш любимый мистер Рамсес возвращается домой?!

Эта девушка питает совершенно необъяснимую слабость к Рамсесу, хотя невозможно подсчитать, сколько кубических футов грязи он оставил на ковре, стенах и мебели в процессе своих изысканий, а грязь, между прочим, далеко не самое худшее из того, что Рамсес приносил в дом. Я сухо ответила, что день и час возвращения нашего дорогого Рамсеса еще не определен и что, если мне потребуются ее услуги, я немедленно сообщу.

Няни у нашего сына нет. Правда, мы пытались приглашать Рамсесу наставницу, когда переехали в этот дом, но первая сбежала через неделю, а скорость, с какой сменялись все последующие, вызвала у Эмерсона жалобы, что он даже не успевает запомнить их в лицо. Однажды мой рассеянный муж принял нашу соседку, достопочтенную мисс Уорт, чьи религиозные убеждения требуют пуританской простоты в одежде, за новую няню и, прежде чем ему успели указать на ошибку, так сильно обидел почтенную даму, что она больше носа к нам не казала. В возрасте трех лет Рамсес сообщил, что няня ему не нужна и отныне он прекрасно обойдется без нее.

Эмерсон с преступной готовностью согласился. Я, конечно же, и не подумала пойти на поводу у маленького изверга. Кое-кто Рамсесу точно требовался – например, крепкая особа отменного здоровья, с десяток лет прослужившая тюремной надзирательницей. Как бы то ни было, найти для Рамсеса очередную няню оказалось задачей невыполнимой. Видимо, дурная слава о нашем любимом чаде распространилась по всей округе.

Когда мы вошли в столовую, я поняла, что возвращение Рамсеса считается в доме фактом непреложным. На лице Уилкинса была написана высокомерная покорность – этой кислой миной дворецкий дает знать о своем дурном настроении. В отличие от него Джон, наш лакей, так и сиял. Он, как и Роза, по необъяснимой причине души не чает в Рамсесе.

Я уже давно смирилась с невозможностью научить Эмерсона, о чем можно и о чем нельзя говорить в присутствии слуг. Уилкинс не смирился, но власти у него не много. За обеденным столом Эмерсон не только распространяется о личных делах, но и часто просит совета у Уилкинса или Джона. На все вопросы у дворецкого один ответ: «Не могу ничего сказать, сэр», а Джон, который до появления в нашем доме никогда нигде не служил, быстро приспособился к прискорбным привычкам Эмерсона и охотно делится своими соображениями.

Однако в тот вечер мой дорогой супруг вливал в себя суп, отпуская пустые замечания о погоде и цветочках. У меня зародились подозрения, что он что-то замышляет. Так оно и оказалось. Как только Джон удалился за второй сменой блюд, Эмерсон заметил как бы невзначай:

– Мы должны составить план зимней экспедиции, Пибоди. Ты возьмешь с собой горничную?

Во всех наших экспедициях мы обходились без слуг. Сама мысль о том, что Роза в своем аккуратном черном платье и кружевном чепце будет на четвереньках вползать в палатку, вызывала неудержимый хохот. А вид горничной, с метелкой для пыли прогуливающейся по гробнице, вполне мог свести в эту самую могилу, о чем я и сказала Эмерсону.

– Ты поступай как хочешь, Пибоди, но мне в этом году могут понадобиться услуги лакея. Джон... – к тому времени молодой человек уже вошел с ростбифом в столовую, – ты не хотел бы поехать с нами в Египет?

Уилкинс успел спасти блюдо, прежде чем весь соус оказался на полу. Джон всплеснул руками и счастливо залепетал:

– Что, сэр? Я, сэр? О, сэр! С большим удовольствием! Вы серьезно это предлагаете, сэр?

– В противном случае я не стал бы заводить об этом речь, – с негодованием пророкотал Эмерсон.

– А может, ты просто лишился рассудка? – поинтересовалась я.

– Ну-ну, миссис Эмерсон, pas devant les domestiques[2]. – И мой ненаглядный супруг ухмыльнулся.

Разумеется, на его замечание, отпущенное исключительно с целью вывести меня из себя, я и не подумала обращать внимание. Поскольку Эмерсон сам завел разговор, я решила выбить из него все здесь и сейчас.

– Зачем тебе понадобился личный слуга? Ты ведь даже в Англии прекрасно обходишься своими силами. С какой стати брать камердинера в Лук-сор?

– Я имею в виду... – начал Эмерсон.

Его перебил Джон:

– Прошу вас, сэр, прошу вас, мадам! От меня будет прок, честное слово. Я могу подметать гробницы и чистить вам обувь. Уверен, из-за песка обувь там надо часто чистить...

– Прекрасно, прекрасно, – похвалил Эмерсон. – Значит, решено! Уилкинс, что вы, черт возьми, медлите? Я умираю от голода.

Уилкинс даже глазом не моргнул. Судя по всему, его поразила какая-то редкая болезнь и он потерял способность двигаться.

– Джон, поставьте блюдо на стол, – покорно сказала я. – И уведите мистера Уилкинса.

– Да, мадам. Спасибо, мадам. О, мадам...

– Поторопитесь, Джон.

С виду Джон – человек солидный, но на самом деле он очень молод, и на его юном лице отражаются все чувства. Когда Джон возбужден, лицо его багровеет; когда он одержим недобрыми предчувствиями, то становится бледнее савана. Сейчас его пухлые щеки окрасились нежным румянцем – верный признак, что Джон на седьмом небе от счастья. Подхватив своего окаменевшего босса под локоть, он вытащил его из столовой.

Эмерсон набросился на мясо, старательно избегая моего взгляда. Но в изгибе его губ угадывалось самодовольство, всегда выводившее меня из себя.

– Если ты считаешь тему закрытой, то глубоко заблуждаешься, – ледяным тоном заговорила я. – Честное слово, Эмерсон, ты должен стыдиться. Неужели так никогда и не научишься себя вести?! Из-за тебя бедного Уилкинса поразил столбняк, а доверчивый Джон теперь убежден, что ему предстоит захватывающее путешествие.

– Будь я проклят, если стану извиняться перед Уилкинсом, – довольно чавкнул Эмерсон. – Чей это дом, в конце концов, мой или этого напыщенного типа? Если в своем собственном доме я не могу говорить что хочу...

– Уилкинс переживет, бедняга давным-давно привык к твоим выходкам. Меня заботит Джон. Он будет очень разочарован...

– Удивляюсь тебе, Амелия, – перебил меня Эмерсон, вытирая губы. – Ты в самом деле решила, будто Джон мне нужен в качестве камердинера? Я намерен поручить ему совсем иные обязанности.

– Рамсес... – понимающе протянула я.

– Разумеется! Конечно, я души не чаю в нашем мальчике, но он способен на совершенно ужасные проделки. Я не смогу сосредоточиться на работе, если буду все время тревожиться за него.

– Вообще-то я собиралась по приезде в Каир нанять сметливую женщину, чтобы она присматривала за нашим...

– Женщину?! – Эмерсон выронил нож. – Милая Пибоди, да ни одна египтянка не справится с Рамсесом! Египтянки балуют своих детей до невозможности, а те, что работают на англичан, к тому же привыкли потакать представителям так называемой высшей расы. Высшей! У меня кровь вскипает, когда я слышу...

– Не уклоняйся от сути. – Пристрастие Эмерсона к теме угнетенных египтян известно всем. – Тогда мы найдем мужчину. Сильного и крепкого...

– Как Джон! Пораскинь мозгами, Амелия. Даже если мы отыщем в Каире подходящего человека, то туда еще надо доехать.

– И что?

– Рамсес на борту корабля без присмотра... Ужас! – Смуглое лицо Эмерсона даже побледнело. – Во-первых, он может выпасть за борт... Во-вторых, мы должны подумать о других пассажирах, о команде, о корабельных механизмах, наконец! Немного усилий со стороны Рамсеса, и мы пойдем ко дну, Пибоди! От нас не останется ни-че-го! Разве что одинокий спасательный круг.

Я поежилась и поспешила стряхнуть кошмарное видение.

– По-моему, это преувеличение. – В голосе моем явно недоставало уверенности.

– Возможно... – Эмерсон бросил на меня взгляд, который я хорошо знала. – Но есть и другие трудности, Амелия. Если за Рамсесом никто не будет приглядывать, ему придется жить в нашей каюте. Путешествие продлится две недели! Если ты думаешь, что я способен на столь длительное воз...

Я вскинула руку, призывая его замолчать: в столовую вернулся Джон с блюдом брюссельской капусты. Лицо его сияло, как солнце над пирамидами Гизы.

– В этом есть резон, дорогой. Признаюсь, мне такое соображение не приходило в голову.

– Правда? – Эмерсон прожег меня гипнотизирующим взглядом. – Значит, пора тебе кое о чем напомнить...

Что он и сделал в ту же ночь, и весьма убедительно.

3

На следующий день мы отправились в Элсмир.

Навстречу нам выбежала Эвелина. Одного взгляда на ее сияющее лицо хватило, чтобы увериться в обоснованности моей догадки. По-сестрински обняв ее, я промолвила:

– Я так рада за тебя, милая Эвелина.

Эмерсон повел себя куда менее деликатно:

– Амелия сказала, что ты опять в положении, Эвелина! Вообще-то я надеялся, что вы с Уолтером покончили с этими глупостями и отправитесь с нами в Египет. С тех пор как ты забросила рисование, у нас на раскопках не было хорошего художника, и мне кажется...

Его перебил Уолтер. Расхохотавшись, он воскликнул:

– Ну-ну, Рэдклифф, ты должен понимать, что виновата не только Эвелина. Я попросил бы тебя не досаждать моей бедной жене и посмотреть на наше недавнее приобретение.

– Папирус, написанный демотическим письмом?

Эмерсона можно отвлечь от чего угодно, переведя разговор на древности. Он выпустил Эвелину и последовал за братом.

Дорогая подруга с улыбкой посмотрела на меня. Годы милостиво обошлись с ней: все та же красавица-златовласка, как и в тот день, когда мы познакомились, материнство лишь слегка округлило ее стройную фигуру. Цветущий вид Эвелины почти убедил меня, что с ней все в порядке, но, как только мужчины отошли на достаточное расстояние, я обеспокоенно спросила:

– Ты уверена, что все идет как надо? Может, мне остаться у вас до конца лета? Если бы я была здесь в прошлый раз...

Эмерсон не должен был меня слышать, но временами у него прорезается неестественно острый слух. Вот и на этот раз.

– Опять за свое, Амелия? Пусть египтяне и зовут тебя Ситт-Хаким[3], но это вовсе не значит, что врачевание – твое призвание. Эвелина не нуждается в том, чтобы ты пичкала ее своими микстурами, моя доморощенная докторша.

С этими словами он исчез в коридоре, ведущем в библиотеку.

– Ха! – негодующе воскликнула я. – Вот видишь, Эвелина...

– Вижу, вижу. – Она обняла меня за талию. – Никогда не забуду, как ты вернула меня к жизни, когда я упала в обморок в римском Форуме. Твой муж и дня без тебя не проживет, поэтому и беспокоится, как бы ты не задержалась у нас. К тому же в этом нет никакой необходимости, поверь, дорогая Амелия. Я уже миновала то время, когда... Короче, опасный период уже закончился...

В женских делах Эвелина до нелепости целомудренна. Поскольку я считаю материнство естественным и интересным событием, то не вижу никаких основании что-либо скрывать.

– Да-да, для тебя наибольший риск представляют первые три месяца. Отсюда я делаю вывод, что ты родишь малыша в декабре или январе. Кстати, о детях...

– Да, конечно. Прости, тебе не терпится увидеть Рамсеса, а я...

Эвелина быстро отвела глаза. Стараясь не выдать внезапной тревоги, я невозмутимо спросила:

– С ним что-то случилось?

– Нет-нет, конечно, нет. По крайней мере... Дело в том, что Рамсеса...

Договорить она не успела, в холл опрометью выскочил Эмерсон.

– Пибоди, Рамсес исчез! Его не видели с завтрака. Проклятье, ну что ты тут стоишь столбом? Мы должны найти его!

Вцепившись в мраморную колонну, я ухитрилась не дать Эмерсону утащить меня к двери.

– Успокойся, Эмерсон. Не сомневаюсь, его уже ищут. К тому же от тебя мало толку. Скорее всего ты сам потеряешься, и всем придется искать и тебя. Ты ведь знаешь, Рамсес обожает исчезать. Он появится, когда сочтет нужным.

Последнюю часть этой спокойной и взвешенной речи Эмерсон не слышал. Убедившись в невозможности сдвинуть меня с места, он с безумным воплем выскочил за дверь.

– Волноваться не о чем, – заверила меня Эвелина. – Ты абсолютно права, Рамсес и раньше так поступал.

– Ра-а-мсе-ес! – Голос Эмерсона известен своей зычностью. – Твой папочка здесь! Рамсес, где ты? Бубуська мой!.. Рамсес...

– Я бы не отказалась от чашечки чаю.

Как на Британских островах, так и в прочих местах чай считается тонизирующим средством, способным поднять дух в тяжелые минуты. Именно поэтому Эвелина поспешила сунуть мне чашку чая, продолжая уверять, что с Рамсесом ничего не случилось. Я же обрадовалась чаю только потому, что после долгой поездки в поезде меня мучила жажда. Если бы мне требовалось тонизирующее средство, я попросила бы виски с содовой.

Как и можно было предвидеть, через несколько минут Эмерсон вернулся, неся на руках Рамсеса. Я неодобрительно взирала на эту трогательную картину. Рамсес, как обычно, был невообразимо грязен, а костюм Эмерсона только что вычистили и погладили.

За ними ступала Бастет, большая полосатая кошка, которую мы как-то привезли из Египта. Она была постоянной спутницей Рамсеса, но, к сожалению, замечательные привычки кошачьих не передались ее юному хозяину. Кошка устроилась на ковре и начала вылизываться. Рамсес, вырвавшись из рук отца, бросился ко мне, даже не удосужившись вытереть ноги.

От него так и разило собаками, шоколадом, соломой, болотом и мятными конфетами. В избытке усеяв мое платье самыми разнообразными пятнами, Рамсес отступил на шаг и расплылся в счастливой улыбке.

– Здравштвуй, мамочка!

У нашего сына удивительно приятная улыбка. В сущности, его трудно назвать красавцем: у маленьких детей редко бывают столь крупные черты лица. Особенно примечателен орлиный нос, который обещает стать таким же внушительным, как и у его древнеегипетского тезки. А на подбородке ямочка, в точности как у отца. Должна признаться, стоит моему взгляду наткнуться на эту ямочку, как я тут же размякаю. Вот и сейчас я невольно улыбнулась в ответ, вместо того чтобы напомнить Рамсесу, что чистота – залог здоровья, как физического, так и душевного.

– Где ты был, несносный ребенок?

– Выпушкал зверей из ловушек! Я думал, что поезд приезжает позже.

– Что такое? – нахмурилась я. – Рамсес, ты шепелявишь?

– Вовсе нет, Амелия! – Разумеется, Эвелина поспешила вступиться за это маленькое чудовище, которое тем временем жадно накинулось на сандвичи. – Почти все звуки он произносит правильно!

– Ага, слышу. Думаю, он нарочно это делает. Знает, как вывести меня из себя.

Пристроившись меж отцовских коленей, Рамсес запихнул в рот целый бутерброд и загадочно посмотрел на меня. Я бы с удовольствием прочла ему нотацию, но тут появился запыхавшийся Уолтер. Увидев наше дитя, он испустил вздох облегчения.

– Так вот ты где, Рамсес! Неужели ты забыл, что должны приехать мама с папой?

– Я думал... – Рамсес искоса глянул на меня, потом медленно и четко повторил: – Я думал, что поезд приезжает позже. Ты должен подать в шуд на Уилла Бейкера, дядя Уолтер. Он шнова штавит ловушки. Мне надо было ошвободить бедных зверей.

– В самом деле? Немедленно этим займусь!

– Что за черт! – возмущенно воскликнула я. Однажды Уолтер отшлепал Рамсеса (за то, что тот вырвал страницы из его словаря), а теперь покорно соглашается с приказами маленького тирана.

– Амелия, следи за своим языком, – проворчал Эмерсон. – Помни, что тебя слышат юные, невинные и впечатлительные уши.

По моему настоянию Рамсес отправился мыться и переодеваться. Через некоторое время он вернулся в сопровождении детей Эвелины и Уолтера. Глядя на нашего сына и его двоюродных братьев и сестру, никто бы не сказал, что они состоят хотя бы в отдаленном родстве. Рамсес своими смуглыми щеками и копной курчавых темных волос напоминал обитателей Средиземноморья, тогда как его кузены унаследовали светлые волосы матери и правильные черты обоих родителей. Все трое – просто красавчики, особенно тезка Эмерсона, юный Рэдклифф. Рэдди, как мы его зовем, девять лет, но выглядит он старше – общение с Рамсесом не прошло даром. Двойняшки Джонни и Уилли пострадали меньше, возможно, потому, что воздействие буйной натуры Рамсеса делилось на двоих. Они приветствовали меня одинаковыми щербатыми улыбками и по-взрослому пожали руки. Затем Рамсес вытолкнул вперед четвертого и младшего (пока!) ребенка Эвелины – похожую на херувима девочку с золотистыми волосами, в данный момент основательно взъерошенными. Большие голубые глаза бедняжки слегка вылезли из орбит, поскольку Рамсес крепко держал ее за шею. Подтолкнув ее ко мне, он торжественно объявил:

– Это Мели, мама.

Я высвободила ни в чем не повинное дитя из его цепких рук.

– Я прекрасно знаю свою дорогую тезку, Рамсес. Милая моя, поцелуй тетушку Амелию.

Девочка выполнила просьбу с изяществом, характерным для всех отпрысков Эвелины, но когда я предложила ей сесть рядом со мной, застенчиво замотала головой.

– Спасибо, тетушка, но можно мне посидеть с Рамсесом?

Я вздохнула, перехватив взгляд, который она бросила на моего сына. Точно такой же я видела у мыши перед тем, как ее проглотила кобра.

Эвелина суетилась над детьми, скармливая им кексы и приставая с просьбой поведать мне, чем они занимаются. Я же присоединилась к беседе мужчин, которые обсуждали план осенней экспедиции.

– Значит, ты не намерен возвращаться в Фивы? – спросил Уолтер.

Я об этом ничего не знала и уже собиралась возмутиться скрытностью Эмерсона, как он раздраженно воскликнул:

– Уолтер, я хотел сделать Амелии приятный сюрприз!

– Ненавижу сюрпризы, – мигом отозвалась я. – Во всяком случае, когда речь идет о работе.

– Этот тебе понравится, моя милая Пибоди. Угадай, где мы станем вести раскопки?

От столь ласкового обращения упреки замерли у меня на языке. Поэтому я отозвалась:

– Как я могу угадать, мой милый Эмерсон? В Египте есть десятки мест, которые мне хотелось бы раскопать.

– Но чего ты жаждешь больше всего? Какая страсть оставалась доселе неудовлетворенной? Какое самое заветное твое желание?

– О, Эмерсон! – Я хлопнула в ладоши, в приступе восторга совершенно забыв о сандвиче с помидором, который сжимала в руке. К вящему удовольствию Рамсеса, во все стороны брызнул томатный сок. Невозмутимо вытерев пальцы, я продолжила, распаляясь все сильнее: – Пирамиды! Ты нашел для нас пирамиду?

– Не одну, а целых пять! Дахшур, дражайшая моя Пибоди, пирамиды Дахшура – вот где я намерен вести раскопки ради твоего удовольствия, моя дорогая.

– Ты намерен вести раскопки... – повторила я, когда улегся первоначальный восторг. – А как насчет лицензии?

– Ты же знаешь, я никогда не обращаюсь заранее в Ведомство древностей. Если кое-кто из этих стервятников от археологии узнает, где я собираюсь копать, то просто назло постарается опередить меня. Имена называть не буду, но ты понимаешь, о ком идет речь.

Я отмахнулась от этого необоснованного намека на мистера Питри.

– Но, Эмерсон, прошлой весной раскопки в Дахшуре вел мсье де Морган. В качестве главы Ведомства древностей он имеет преимущественное право выбора. С чего ты взял, что он уступит это место тебе?

– Насколько я понимаю, мсье де Морган более разумный человек, чем его предшественник, – вмешался Уолтер, прирожденный миротворец. – Деятельность мсье Гребо на посту главы Ведомства древностей была крайне неудачной.

– Неудачной? – возмутился Эмерсон. – Да Гребо был просто форменным идиотом! – Тут он вздохнул. – Правда, мне этот дуралей не перечил.

– Ага, – с готовностью согласилась я, – поскольку боялся как огня. Как-то раз в приступе ярости ты пообещал убить его. Мсье де Морган, возможно, не столь робок.

Эмерсон удивленно посмотрел на меня:

– Интересно, где ты нахваталась таких глупостей, Пибоди? Да я самый уравновешенный и кроткий человек на всем белом свете. Надо же такое предположить – будто бы с меня станется угрожать физической расправой бедному тупице... Честное слово, Амелия, ты меня изумляешь.

Уолтер сдавленно рассмеялся:

– Будем надеяться, что на этот раз обойдется без насилия. По крайней мере без убийства!

– Очень хотелось бы верить, – сурово изрек Эмерсон. – Подобные глупости отвлекают от работы. Амелия обожает убийства. Она пребывает в заблуждении, будто у нее детективный талант, но ведь любому ясно...

– У меня, во всяком случае, есть причина благодарить ее за этот талант, – тихо сказала моя дорогая Эвелина. – Рэдклифф, ты не можешь порицать Амелию за то, что именно я стала невольной причиной ее первой встречи с преступлением.

– А во второй раз, – добавил Уолтер, – ты сам во всем виноват. Ведь это ты взялся руководить экспедицией, над которой витало древнее проклятие.

– Еще чего, – проворчал супруг, косясь на меня, – это она втянула меня в ту историю.

Я ответила возмущенным взглядом.

– Постыдился бы жаловаться! Раскопки оказались на редкость интересными, и мы сделали несколько ценных открытий в Долине царей.

– Но ты ошибся с гробницей, – подал голос Рамсес. – Я, к вашему шведению, придерживаюсь мнения, что могила Тутанхамона еще не найдена.

Чувствуя, что спор может затянуться, ибо Эмерсон не терпит критики ни от кого, даже от собственного сына, Уолтер поспешил сменить тему:

– Рэдклифф, ты слышал, что с недавних пор возросла незаконная торговля древностями? Ходят слухи, будто на рынке появилось несколько великолепных древнеегипетских предметов, в том числе и ювелирные изделия. Может, грабители наткнулись в Фивах еще на один тайник с мумиями фараонов?

– Твой дядя имеет в виду пещеру в Дейр-эль-Бахри, – объяснил Эмерсон Рамсесу, который ловил каждое слово. – В ней находились мумии фараонов, их там спрятали преданные жрецы, когда прежние гробницы были разграблены.

– Спасибо, папа, но я хорошо знаком с подробностями этого замечательного открытия. Тайник грабители нашли неподалеку от Фив, они выбросили на рынок предметы, найденные на мумиях, что позволило тогдашнему руководителю Ведомства древностей выследить их и найти щель в скалах, где...

– Хватит, Рамсес, довольно! – простонала я.

Эмерсон слегка ошарашенно взглянул на сына.

– Гм-м... Что касается твоего вопроса, Уолтер, то вполне возможно, что предметы, о которых ты говоришь, были похищены из аналогичного захоронения мумий. Однако, насколько мне известно, предметы эти относятся к разным эпохам. Наибольшую ценность представляет нагрудное украшение Двенадцатой династии из золота, лазурита и бирюзы со знаком Сенусерта Второго. Чудится мне, что за дело взялась новая и более умелая банда грабителей, которая орудует одновременно в нескольких местах. Ну что за стервятники! Если бы я только до них добрался...

– Ты же только что заявил, что не будешь играть в детектива, – с улыбкой заметил Уолтер. – Никаких убийств для Амелии и никаких ограблений для тебя, Рэдклифф. Только невинные научные раскопки. Не забудь, ты обещал посмотреть мои папирусы.

– А я, – встрял Рамсес, скармливая кошке последний сандвич, – хотел бы раскапывать мертвых людей. Человеческие останки такие интересные! По ним можно узнать, от каких рас происходили древние египтяне. Я считаю, что можно провести целое исследование о развитии методики мумификации на протяжении веков, и тогда...

Эмерсон нежно посмотрел на своего сына и наследника:

– Очень хорошо, Рамсес, просто замечательно. Папочка найдет тебе столько мертвых людей, сколько ты захочешь.