Невидимые. Банды старой России

Как только Бирюлев вернулся, Ирина села за рояль.

Она терзала инструмент весь остаток ночи. Рыдающие, надрывные звуки пронизывали дом. О сне не могло идти речи, даже если зажимать уши двумя подушками.

Сперва Бирюлев мужественно терпел, ворочаясь с боку на бок и мечтая о внезапной глухоте. Однако, пару часов спустя все же сдался. Любая громкая сцена лучше подобной нескончаемой пытки. Хотя, конечно, оставалась тревожная вероятность, что и после разговора Ирина продолжит играть.

– Наслушаться не могу, Иришенька, – ласково, как только мог, сказал репортер, спустившись в гостиную.

Поцеловать или нет? А, чего уж там. Бирюлев подошел к пианистке и наклонился, однако она резко дернулась, больно ударив головой в челюсть.

Пальцы же продолжали вонзаться в клавиши, вынуждая их завывать от боли.

Если бы только уронить на них что-нибудь тяжелое…

Бирюлев устроился в кресле и взял с кофейного стола субботнюю газету. Его материал снова занял первую полосу. «Невидимые убийцы: полиция признала бессилие». Смело. Признаться, думалось, что Титоренко сменит заголовок на менее бунтарский. Впрочем, и так тоже вполне неплохо.

– Жорж, мне нужно одиночество для раздумий.

– Хорошо. Вернусь наверх.

– Не только сейчас. Вообще. Я не могу так больше.

Начиналось.

– Ирина, отчего ты не желаешь ничего слышать? Придумываешь разное. Для твоей ревности нет никаких оснований. Я ведь столько раз объяснял: у меня работа, – в доказательство Бирюлев выставил перед собой газету.

– У нас достаточно средств…

– Нет. Я устал от разговоров о том, что проживаю средства жены, – репортер нисколько не лгал. Действительность оказалась не столь приятной, как представлялось, будучи двадцати одного года отроду.

– Я намерен сам нас обеспечивать, – интересно, а что бы вышло, если бы он сказал «себя»?

– Дело вовсе не в твоей работе, Жорж, – устало отозвалась Ирина. – Она ведь лишь предлог. Ты должен уйти… Уходи, прошу тебя. Прямо сейчас.

– Ты в самом деле меня выгоняешь?

– Да. Это мой дом, – жестко сказала она, но, спохватившись, тут же добавила: – Мне просто нужно подумать.

Бирюлев не раз представлял, как прозвучат подобные слова. Первое время – со страхом, а потом, пожалуй, и не без смутного тайного ожидания.

Он молча отправился в спальню и достал чемодан. Чего действительно жаль – так покидать привычный уют.

Пока что можно пожить у отца.

Бирюлев начал складывать вещи, когда вошла Ирина.

– Поклянись мне, что ты не лжешь! Что не ходишь к женщинам. Хотя о чем я прошу… Все ведь сама видела.

«Да, Иришенька! Самому удивительно, но на сей раз ты права».

Бирюлев достал нательный крест и для убедительности поцеловал.

– Клянусь.

Она прижала руку ко лбу.

– Жорж… Если я ошиблась, то… Впрочем, нет. Мне все равно нужно остаться одной. Возвращайся завтра. Пожалуйста.

Ирина вышла, но, к счастью, отправилась не обратно к роялю, а в кабинет. Вскоре Бирюлев услышал, как она позвала оттуда:

– Маша, принеси чаю.

Разбирать ли вещи обратно? Он подумал и поставил полусобранный чемодан в гардероб. Кто знает, когда застигнет очередная гроза?

Оделся, нахлобучил соломенную шляпу, подкрутил усы. Зевнул.

Дни установились жаркие. Выйдя, Бирюлев зажмурился от яркого света.

– Пончики? – поинтересовалась, неслышно подкравшись, уличная торговка.

Очень кстати. Взяв у нее хрустящий бумажный пакет, репортер подозвал извозчика и отправился к небольшому кирпичному дому на другой конец города.

Постучав дверным кольцом, прислушался, мысленно торопя ленивую прислугу. Но та не спешила. На базар ушла? Не открывал и отец. Воскресенья он обычно проводил у себя, но сегодня, похоже, как назло решил выйти в гости.

Ключ же, в довершение неудач, остался в ящике письменного стола. Бирюлев на всякий случай обшарил карманы – но лишь убедился, что память не подвела.

Возвращаться к Ирине, да еще и вопреки ее просьбе, решительно не хотелось. Можно было только ждать.

Репортер направился к скамейке через маленький сад, где распустились приятные глазу голубые колокольчики. Устроившись поудобнее и достав папиросы, он снова взглянул на дом.

Кажется, или дверь черного хода приоткрыта? Уходя за покупками, кухарка, она же и горничная, очевидно, не стала запирать прямой путь на кухню.

Догадка оказалась верной. Но, заходя внутрь, репортер вздрогнул от предчувствия. Его встретил тот самый удушливый, тошнотворный запах, что и месяцем ранее в доме соседа – старого Грамса.

Не желая даже додумывать, Бирюлев, заткнув нос платком, заглянул по очереди в кухню, столовую, гостиную, кабинет.

Отец лежал на кровати в своей спальне – и, судя по всему, уже давно.

Одинокий пожилой господин, он всю жизнь собирал древние ценные редкости.

Да, дверь не заперли. Первый взгляд, полный ужаса и отчаяния, не нащупал и веревок. Однако Бирюлев был готов поручиться: это снова невидимые.

Еще в пятницу репортер так радовался их появлению на улицах – а теперь вот и сам с ними столкнулся.

Лавка оказалась пуста. Не дозвавшись хозяина, Матрена принялась переминаться с ноги на ногу, разглядывая самовары, щербатые тарелки да поношенные тулупы с блеклыми пуговицами. Потом, устав от безделья, откашлялась, поправила платок и снова крикнула:

– Есть тут кто?

Как и следовало ожидать, никто отозвался. Неужто в чем-то ошиблась? Но сказано было точно: приходи к полудню в лавку старьевщика, что на базаре. Она такая здесь одна. Уже полдень. Что не так?

Похоже, вновь не судьба сегодня дела наладить. Что за напасть! А прачка и к господам опять не явилась. Поспешила путь-то назад отрубить. Теперь надо сильно постараться, чтобы все поправить, пока новый покупатель не сыщется. Прислуги свободной – пруд пруди.

Пожалуй, придется вновь на хворобу младшего плакаться. Авось и пожалеют, хоть и недоброе это дело – недуги кликать.

Над дверью звякнул колокольчик. Вошел небольшой ссутуленный человек в пенсне.

– Матрена? – неприятно взглянул из-за стекол круглыми немигающими глазами.

– Она самая, я.

– Принесла?

Ну конечно, нашел дуру. Как будто она вчера на свет родилась – ходить по таким вот лавчонкам, да не с пустыми руками. Тут можно, глядишь, не только бирюльки лишиться задаром, но и жизни.

Не спроста ведь со Старым Лехом из-за вещицы так обошлись.

И в прежний-то раз как боязно было ее на показ доставлять. Возвращаясь, Матрена все оборачивалась. А потом, в потемках, снова вынесла сверток из дома и хорошо схоронила, никому про то не сказав.

– Покупателя увижу – так тотчас принесу, – расплылась она в неискренней улыбке.

– Так не пойдет. С чем я тебя поведу к нему, дурная ты баба? Он не тебя желает увидеть.

– Кто покупашка-то?

– Не твое дело. Тебе продать нужно или что?

– Ну… Я в первый раз тебя вижу – почем мне знать, что не обманешь? Может, ты товарец-то заберешь – и был таков?

– Я что тебе, городушник? Зачем ты вообще сюда явилась?

– С покупашкой пришла повидаться. Мне сказали, что мы сперва встретимся, а потом уж договоримся, – твердо сказала Матрена, отбросив напускную приветливость. – Коли он есть, то веди. Коли нету – другого кого найду.

Прачка сделала вид, что собирается уходить. Лавочник, постояв миг в раздумье, остановил:

– Постой-ка.

– Чего? Передумал?

– Ага. Нет никакого покупателя. То есть он – это я.

– От оно как. Чего ж сразу не сказал? Что тянул?

– А ты принесла, что должна? На что мне смотреть? О чем с тобой говорить?

– Так принесу я, принесу. Нынче же, коли скажешь.

– Нет. Завтра неси. Меньше народу на базаре.

– И то верно, – подумав, Матрена поддалась любопытству: – А на что тебе? Продашь?

– Может, оставлю, а может, и продам опосля.

– Небось, втридорога?

– Тебе-то что за печаль? Кумекаешь – мало выторговала?

– Верно говоришь. Накинешь?

– Нет. Это крайняя цена. Ты и без того заломила.

– Так куда мне прийти? Сюда?

– Да, сюда же. К полудню.

– Ну, добро.

Матрена отправилась в обратный путь. Издалека, еще не подойдя к берегу, почуяла дым и заслышала крики. Сердце, не согласуясь с головой, подсказало: горел именно ее дом. Приподняв юбку, чтобы не путалась, прачка припустила бегом.

Чутье не обмануло… Однако соседи тушили уже догоравший огонь. Благо, река находилась прямо под боком, да и люд поблизости жил, за свое добро шибко переживающий: перекинется пожар – весь квартал вмиг выгорит.

Поблизости, наблюдая за суетой, заливались слезами младшие, перепачканные в саже, словно черти.

Схватив ведро, Матрена присоединилась к гасителям.

Вскорости огонь потух окончательно. Сердечно поблагодарив соседей, прачка вошла в дом. Снаружи все выглядело куда хуже: на деле же выяснилось, что выгорели только сени да часть кухни, а комната и вовсе не пострадала.

Еще неделю назад событие бы надолго выбило Матрену из колеи, но сейчас она ощущала только легкое сожаление. Хибара, как и вся рухлядь в ней, так и так давно уже ни на что не годились.

Осмотрев ущерб, прачка вернулась на двор и устало рухнула на завалинку. Подбежали дети.

– Это вы, пакостники, учинили? – беззлобно спросила она.

– Нет, мама! Не мы! Мы на речку ходили, пришли – а тут дядьки! Они вещи на улку кидали, а нас прогоняли. А потом все подожгли-ии… – заныл сын.

– Что за дядьки? – замерев, насторожилась Матрена.

– Чужие какие-то. Мы прежде их не видали.

Убираться нужно, прямо завтра же, как только лавочник заплатит. Матрена соберет всех своих птенцов и в очередной раз совьет новое гнездо где-нибудь подальше отсюда.

– Сестра-то ваша где? – утирая нос младшему, спросила прачка.

– Ее дядьки забрали. С собой увезли на телеге! – оба, вспомнив, вновь громко заголосили.

Матрена вздрогнула.

– Куда они поехали? – принялась трясти сына.

– Туда, – он неопределенно указал в сторону дороги. Ну, а какого ответа она ждала?

– Они что-то сказали? Хоть что?

– Да. Обзывались, – кивнула девчонка.

– И все? Просто так, не пойми с чего?

– Да-да! А еще велели передать мамке привет от старикаа-аа…

Матрена в сердцах оттолкнула ребенка.

Истории, которые рассказывали у дома Старого Леха… Невидимые убийцы?

Они – сомнений нет – точно искали сверток. Сразу догадались, что он у Матрены.

Боже, что она наделала?

– Мы не можем отменить постановку! Алексей Иваныч, одумайтесь! – по-бабьи голосил Щукин, быстро ходя из угла в угол. От него рябило в глазах.

– Сядь!

Испугался, послушался. Только скулить не прекратил.

– Вы все потеряете! За ваши ведь средства переживаю!

– А не за свои?

Сдержанность давалась непросто.

Сейчас Алекса меньше всего беспокоила кретинская щукинская постановка. Он вообще терпеть не мог все это обезьянье кривляние. Для вложения стоило выбрать куда лучшее – и серьезное – дело. Но раз уж безмозглая Маруська так выпрашивала именно театр, то пришлось согласиться.

Алекс даже думать не хотел о том, сколько стоила забава. Позволял убеждать себя соловьиными байками о грядущих барышах. Только с чего бы им взяться?

А теперь эта тварь просто взяла и сбежала.

Алекс приложился к бутылке с дешевой мадерой.

Маруська так и не появилась после спектакля. Сперва он решил, что она, как бродячая шавка, снова умчалась с очередным псом. Неисправимо. Чего еще ждать от шалавы?

Приди эта сука обратно – ее ждала бы просто хорошая трепка.

Но она не явилась. Ни утром, ни днем. Минула вторая ночь – а ею и не запахло.

Вот дешевка! Неспроста ведь так ныла. Давно что-то замыслила. Ишь ты – кается да сожалеет. Куда там. Видать, кого пожирнее ухватила.

Обвела вокруг пальца, паскуда.

Алекс до боли сжал челюсти.

Мало того, что Маруська сбежала – так еще и совсем не известно, с кем. Кому и что она теперь разболтает – разумеется, выгородив себя?

И ведь никто не признавался, с кем она спуталась. Он аж кулак разбил о потасканную рожу ее лживой служанки – бесполезно. Похоже, Маруська настолько щедро платила. Деньгами Алекса. Без его помощи она бы их ни в жизнь не раздобыла.

Щукин продолжал верещать.

– Чего тебе надо? Разрешение? Тогда валяй, играй.

Распорядитель замолк, со страхом глядя на Алекса.

– Но… как? Как мы справимся без госпожи Елены? Что тут можно поправить, когда представление – через несколько часов?!

– Ты чего ныл? Хотел играть? Все, играй! И попробуйте только провалиться.

– Но… Помилуйте! У нас и без того имелось лишь семь человек актеров на тринадцать ролей, – в глазах Щукина блеснули слезы. Алекс с трудом утерпел, чтобы не вернуть их обратно. – Из господ мы оставили лишь Вершинина, Тузенбаха и Соленого, как я вам и рассказывал. И надеялись, что должным образом представим хотя бы дам… Однако вы ведь гений, Алексей Иваныч! Верно: мы откажемся от Натальи – и тогда Драгунская станет Ириной.

Жирная да румяная ряха Щукина едва не треснула от радости.

Загоревшись, он бросился было на шею Алексу – но вовремя отпрянул. Поспешил из Маруськиной гримерной.

– Где Драгунская? Драгунская! Надежда, ты будешь Ириной. Играем! Играем, дамы и господа!

Двумя большими глотками Алекс допил бутылку и запустил ею в гримировочный стол. Тройное зеркало взвизгнуло и волной осколков схлынуло в комнату.

– Моя собственная гримерная. Моя мечта, – передразнил он Елену Парижскую.

Подойдя к столу, Алекс взял тюбик и выдавил черную, как вакса, мазь прямо в центр ковра. Туда же всыпал всю дрянь, что Маруська на себя мазала. Порошки, притирки, белила да помады. С радостью растоптал. Банки и пузырьки с духами, что оставались, просто смахнул, глядя, как они разлетаются.

Затем перебил все вазы и фарфоровые горшки. Отломил дверцу гардероба, достал из кармана нож и принялся резать платья, корсеты и панталоны, отбрасывая ошметки в черную вязкую лужу.

За дверью слышались попискивания. Тихие, уважительно-боязливые.

Вспоров кресла и кушетку – однажды Маруська сношалась с хахалем прямо на ней – Алекс переломал мебель о стены. На закуску высадил окно стулом и остановился, пытаясь отдышаться. Пот лил градом, но горячий липкий воздух не остужал.

Он найдет их обоих – его и ее. Найдет и своими руками распорет каждому брюхо, вот как этой сальной кушетке.

Но сначала – изрежет в лоскуты подлую смазливую рожу.

Маленький Петька покраснел и покрылся сыпью. Он натужно кричал, и Макар взял сына на руки, чтобы утешить. Но Петька начал брыкаться, ревя еще громче.

– Дай я, – предложила сестра.

Однако и у нее ребенок не успокоился.

– Что с ним такое? Ведь не младенец же. Голоден?

– Мы его сегодня кормили… Видно, захворал.

Макар снял со спинки кровати поношенную, но чистую рубаху.

– Пойду, поищу чего. Хоть и воскресенье, а руки могут кому сгодиться.

Дашка смотрела с недоверием.

– Совсем худо нынче с работой, – в оправдание заметил Макар.

– А что другие? Те, с кем ты прежде ходил на завод?

– Ну…

Те, кого после ареста отпустили, как и самого Макара, рассыпались, кто куда. Он теперь мало с кем встречался, но по слухам все-таки знал, что некоторые уволенные пристроились. Один даже приказчиком в лавку подался – вот перемена-то! Другие, что в большинстве, перебивались поденкой. Ну а третьи – оставались не у дел.

– Да так же, как я… У всех плохо.

– Я хочу пойти на мануфактуру, – сообщила сестра.

– Ты это… Не дури. Не позволю, – на правах главы семьи возразил Макар. Как только он освободится от Червинского – и это должно бы произойти прямо сегодня – то уж сам примется вкалывать от зари до зари.

– Отчего нет? Платят, говорят, исправно.

– Не для тебя такое дело. Сиди дома, Дашутка, матери помогай.

– Штопкой особо не заработаешь.

– Так на портниху выучись.

Сестра грустно рассмеялась.

– Все шуткуешь, Макарка! Нас не сегодня-завтра из дома погонят, а ты – выучись… Мать последние ложки на базар снесла, чтобы хлеба купить. Хотя на что нам ложки, коли есть нечего?

Макар давно заметил, что пропала не только посуда, но и мебель, которой и без того не хватало.

Сперва исчезла конторка. В другой день он, вернувшись, не досчитался обеденного стола. Затем и стульев. А как-то недавно он обнаружил, что мать и сестра устроились на ночь в одной постели. Про кровать-то уж молчать не стал – спросил, куда она подевалась. Мать заохала: дескать, из жалости отдала какой-то хворой соседке. Но, конечно, обманула. Оберегала Макара, чтобы совесть его глодала не слишком люто.

В тесных комнатах остались две постели, Петькина кроватка, сундук да одинокий стул. Если в самом деле придут выселять – а не особо похоже, что домовладелец шутил – так управятся в полчаса.

– Ничего, Дашутка… Не погонят. Вот увидишь – с деньгами вернусь!

В пятницу у Макара не вышло передать весть Червинскому – из театрального сквера он направился прямо домой. Зато в субботу едва проснулся – тут же пошел в гостиницу. Кое-как накарябал карандашом записку и отдал портье, как сыщик велел. Он оставлял сообщение впервые и очень надеялся, что Червинский последует установленному им же правилу и явится на зов, как обещал.

Макар поднял глаза, желая взглянуть на часы, но встретил лишь светлое пустое место на посеревшей стене.

– Пойду я, Дашутка. Передай матери, когда вернется – пусть не тревожится. Чую я: хороший сегодня день. Удачный.

Пожалуй, история все же стоит того, чтобы сыщик за нее заплатил. И не меньше, чем долг по аренде. А лучше больше, чтобы и на хворого Петьку осталось.

Идя в гостиницу, Макар готовился к долгому ожиданию, однако Червинский прибыл первым. Более того: судя по окуркам, он провел в номере довольно долго.

– Что ты узнал? – сыщик приступил к расспросам, лишь только за Макаром закрылась дверь.

– Все! – бодро отвечал он, располагаясь на нечистой кровати. Главное теперь – не растерять мысли и не спутаться. – Эх, жарища-то какая стоит! Невтерпеж.

– Ну? – Червинский не поддержал светскую беседу.

– Бывал я в Старом городе, как вы и велели.

– Давно пора. Не барышня.

– Зашел в трактир «Муслин», что недалеко от спуска, прямо на повороте.

– Я знаю, где это.

– Публики там много разной давеча собралось… И все говорили, говорили. Убийства, между тем, обсуждали. Невидимых-то ваших.

Макар промокнул лоб ладонью. От волнения он, как всегда, начинал забывать, о чем идет речь. Именно потому и экзаменов в реальном не выдержал. Зубрил месяц – но все пропало в минуты. И вот то же самое – прямо сейчас. Посреди беседы с Червинским Макар вдруг совершенно некстати припомнил прохладный, пахнущий мышами и сырой обувью, учебный класс.

Пауза затянулась.

– И? О чем языком-то чесали?

– А… Ну да. Сперва гадали – кто же это мог быть? Но потом заговорил один господин. Важно так. Дескать, все дело рук людей из театра, что у сквера. Они и нападают, а потом в самом своем театре ворованное хоронят.

– Прямо у себя? Так нелепо же. Что вдруг за театр?

– Кажись, «Борис».

– Хм. Любопытное название. Не слыхал о таком. Ничего не путаешь?

Макар пожал плечами.

– И что за человек обо всем рассказывал?

– Откуда мне знать, господин Червинский! Не мог же я прямо у него спрашивать.

– И то верно. Но прямо и не нужно. Беседу-то подхватить вполне мог. Что ты еще узнал, Свист?

Продолжение речи агент не подготовил, и потому развел руками.

– Как, все? Ну что ж. Сегодня же отправляйся в тот театр и все вызнай. Понял?

Макар растерялся.

– Прямо так и пойти? Да кто же мне что скажет? А нельзя ли просто взять – и всех сразу задержать?

– Да ты в своем уме? С бухты-барахты? Когда все вызнаешь, укажешь на виновных и на их схрон – тогда и придем.

Надежды продолжали рушиться.

– Мне нужны деньги, господин Червинский! – не своим голосом – жалобным и плаксивым – взмолился Макар. И внезапно нашелся: – Я не могу туда явиться вот так! Меня погонят!

Сыщик потер нос, раздумывая.

– Ну, на сей раз ты, пожалуй, прав. Выглядишь и в самом деле негодно. На вот, на новую одежу, – он достал прямо из кармана «красненькую» и положил на стол.

Макар аж сглотнул. А он-то уж подумал, что удача отвернулась окончательно. Теперь бы раздобыть еще четыре рубля – и, быть может, домовладелец, получив плату за месяц, согласится погодить еще немного.

Заметив радость Макара, Червинский усмехнулся. Поди ж ты, мелкий жулик – а туда же: будущей обнове радуется, как дитя.

Все-таки было не слишком правильно совсем не делиться с ним теми деньгами, что выделялись на агентов.

– Ну ладно, Свист. Справь костюм – и вечером в театр. К среде жду тебя с новостями.

Сжав дрожащей большой рукой купюру, Макар кивнул.

Театр – проблема. Там и впрямь придется поотираться, чтобы узнать хотя бы имена. На кого-то же надо указать. Но это будет потом.

Сейчас же он поспешит домой.

Не обманул сестру, ой, не обманул! Сердцем чуял, что день окажется удачным.