Невидимые. Банды старой России

Накануне, покинув полицейский участок, Бирюлев направился в газету, хоть нужды в том особой не было. Титоренко сам предложил не приходить, а вместо того заняться печальными приготовлениями.

В редакции встретили с сочувственным любопытством. Выразив соболезнования, коллеги принялись выпытывать детали.

– Даже представить не могу, каково это: обнаружить отца с веревкой на шее, – вздохнул Вавилов.

– Ох, и не говорите! Наверное, они еще и поглумились, как в прежних случаях, – сокрушалась Крутикова.

– Нет, он лежал в своей постели.

– Напрасно вы пришли сегодня, друг мой… Вам бы отдохнуть, – вдруг заметил автор культурной колонки, внимательно посмотрев в бегающие глаза Бирюлева.

– Верно, вы совсем не здоровы, – участливо подтвердила барышня.

Взъерошенный, покрывшийся лихорадочными пятнами репортер и впрямь выглядел неважно.

– У меня есть новости. Не до отдыха, – высокопарно ответил он и сел за стол, подвигая к себе чистые листы.

Все, что хотелось рассказать, потоком вылилось на бумагу не более, чем за час.

– Готово, – громко сообщил Бирюлев и поспешил к Титоренко.

Однако тот, едва начав читать, отложил статью. Снял пенсне, потер глаза, и чересчур ласково посоветовал:

– Шел бы ты домой, Георгий. Супруга тебя ищет – уже сюда приходила. Ты-то, поди, снова ей не сказал, куда запропастился? Ну, так не тревожься: я объяснил, что ты занят.

Репортер энергично потряс головой, отгоняя слова, как гнус.

– Как моя новость, Константин Павлович?

– Не пойдет, – после небольшой заминки сказал редактор.

– То есть как? – с тех пор, как появились невидимые, уже подзабылось, до чего неприятно звучит эта фраза.

– Обычно. Одни эмоции да неприязнь, но нового – ничего.

– Как – ничего? Полиция не пожелала опросить свидетелей! А неприязнь, конечно, есть, но только не от меня, а ко мне, – горячо затараторил Бирюлев, но Титоренко оборвал:

– Я тебя понимаю… Хотя, чего там – такое не поймешь. Но на твое место я бы точно не захотел. Однако разносить в газете пустые сплетни не стану. Я ж не баба-лоточница.

Репортер резко встал. Вышел из кабинета, и дальше – из редакции, даже не забрав свой портфель.

Домой? От одних мыслей об Ирине становилось совсем тоскливо. Он бесцельно слонялся по улицам, пока не наткнулся на довольно убогую гостиницу «Офелия».

Внутри оказалось тускло, пыльно, безлюдно – впрочем, думалось, что оживление наступало с приходом вечера. Холл освещали зеленоватые электрические лампы. Пахло непросохшим бельем.

Лысый старик-портье, вынырнувший из-под конторки, заставил вздрогнуть от неожиданности.

– Мне бы номер почище на пару дней.

Старик кивнул и протянул ключ.

– И водки принести.

Портье и здесь согласился.

– А на закуску что изволите?

Бирюлев пожал плечами: голода он не испытывал. И потому даже не обратил внимания, что именно по своему разумению доставил лысый старик. А вот горькая пришлась кстати. С непривычки тошнило, но репортер все равно упрямо пил до тех пор, пока начисто не избавился от мыслей и не уснул.

Расплата за часы покоя впечатляла. Впрочем, страдая физически, Бирюлев отвлекался от переживаний.

Уже давно перевалило за полдень, когда он ощутил не только улучшение здоровья – но и, вместе с тем, некоторое облегчение тяжести на душе.

– Ирина тут меня ни за что не найдет!

Глупая детская шалость. Ведь не намерен же он всерьез перечеркнуть разом целых пять лет усилий?

Пора возвращаться к жене… Ночь после страшной находки репортер и так скоротал за разговорами в будуаре жрицы любви.

Впрочем, нет. Не сейчас.

Нет, нет, нет.

Лишь представив лицо Ирины – крупное, квадратное, в обрамлении светлых искусственных завитушек – Бирюлев ощутил, как усилились похмельные муки.

Какое-то время он поживет и в гостинице.

Вызвав прислугу, репортер потребовал принести студня с рассолом. Перекусил, ополоснулся теплой и пахнущей затхлостью водой из таза, отряхнул, насколько мог, помятый костюм-тройку и спустился вниз.

Отчего бы и впрямь не сделать за мерзавцев-полицейских работу?

Добравшись на извозчике до дома отца, Бирюлев с тоской взглянул на закрытые ставни. Заходить внутрь он не собирался, по меньшей мере, несколько недель. Может, к тому времени жуткий запах немного ослабнет. Придется нанимать рабочих… а потом и вовсе продавать дом. Жаль. Тихое, спокойное место.

Однако, к кому же зайти? Сын ничего не знал про отцовских соседей.

Осмотревшись, он решил начать визиты со стоящего поодаль двухэтажного особняка. В таком наверняка водилось много прислуги.

Мучительно вспоминая, как звали кухарку, репортер поднялся на крыльцо и постучал.

Дверь открыла хозяйка.

С недоумением окинув взглядом гостя, чей вид нынче не внушал доверия, она холодно поинтересовалась:

– Чем могу помочь?

– Здравствуйте, сударыня… Разрешите представиться: Бирюлев, – он отступил на шаг, чтобы увеличить расстояние до тонкого носа соседки.

– Бирюлев? Его убили, – еще более сухо ответила дама.

Всем, кроме полиции, очевидно, что смерть отца – не случайность.

Проклятые бездельники. Ну ничего, еще найдется способ им насолить, и неважно – с помощью Титоренко или без нее.

– Я сын вашего соседа. Георгий Сергеевич.

– Ах вот как… Беленькая, Елизавета Семеновна.

Фамилия дамы невольно напомнила минувшую ночь в гостиничном номере – а еще больше неприятные моменты утра.

– Что же вас ко мне привело?

– Дело в том, что я разыскиваю прислугу отца. Она отчего-то вдруг резко исчезла. И я подумал, что кто-либо из ваших людей по-соседски мог бы подсказать, где ее найти.

– Да, они весьма болтливы. Но позвольте спросить: неужели есть подозрение, что она?..

– Всякое может быть.

Обернувшись, дама позвала:

– Марфуша! Выйди-ка!

Пришлось поторопить дважды.

Пока ждали, соседка принялась расспрашивать о происшествии. Уже в который раз за минувшие дни репортер повторил неприятный рассказ.

– Полагаю, отца убили невидимые, – резюмировал он.

Дама охнула.

– Я знала! Я в газетах читала про этих головорезов. Из-за них дом приходится закрывать на все запоры.

– Пятый случай за месяц, – отметил Бирюлев.

– Ох, как же страшно… Слухи-то мы знали, но так, в деталях… Буду молиться, чтобы полиция поскорее поймала негодяев.

Горничная, наконец, вышла на крыльцо.

– Марфуша, скажи обо всем, о чем господин спросит.

Хмурая, неразговорчивая прислуга – каждое слово из нее приходилось доставать чуть ли не силой – поведала, что отцовскую горничную звали Аксиньей, что она давно не показывалась и проживала в бедняцком квартале у реки.

– Третий дом по ту сторону, что и мостки. Прямо в крайнем ряду, близко к воде.

Поблагодарив, Бирюлев собрался откланяться. Однако все же не утерпел и задал вопрос, терзавший с тех пор, как он в последний раз посетил отчий дом:

– Как же так вышло, что к нему совсем никто столько времени не заглядывал?

Соседка вздохнула и пожала плечами.

Комната, отгороженная деревянной стеной с вырубленным в ней окном, напоминала хлев. Тут ходили, сидели и даже лежали прямо на полу человек тридцать – и большее число из них такой сброд, что представить тошно.

И с ними пришлось коротать ночь.

Устроившись в углу, Матрена попыталась задремать, уперев голову в стену, но вскоре очнулась. По ней кто-то шарил – не то в поисках карманов, не то еще с какими недобрыми мыслями. Прачка вскочила и перешла поближе к оконцу, чтобы, если вдруг что, суметь дозваться помощи, но до утра больше глаз не сомкнула.

Вокруг всхлипывали, кашляли, молились вполголоса, шумно ловили блох…

Стояла невероятная духота. Хотелось пить, но пока еще не настолько, чтобы отважиться зачерпнуть из гнилой общей бочки.

С того момента, как лживый старый сыщик водворил сюда Матрену, прошел уже целый день. За это время ее подозвали дважды. Сначала – безучастный полицейский спросил в окно: какова фамилия, род занятий, сколько лет да где проживала.

– Судима?

– Нет, – сглотнув, глухо сказала Матрена.

Во второй раз ее вывели. Проводили в полупустой кабинет, где дважды сфотографировали – стоя и сидя на стуле. Потом обмерили, как будто собирались шить платье: всю, от головы до ног и даже обхвата рук. Затем подвели к отдельному столу, и, вымазав пальцы в ваксе, приставили каждый поочередно к бумаге.

– Отчего я здесь? – задала Матрена обыденный при ее обстоятельствах вопрос.

Ответ, разумеется, был и без того совершенно ясен. Куда уж понятнее? Схватили при попытке продажи краденой вещи из дома убитого.

– Сама, поди, знаешь.

– Не знаю.

– Так я тоже не знаю.

Вот и весь разговор, а после прачку снова вернули в хлев.

И как только умудрилась так опростоволоситься? Лет немало, а дура дурой. Эх. Верно говорят: не умеешь – не делай. А если думаешь, что умеешь, то все равно лучше не суйся – можешь и ошибиться да клыки пообломать.

– Когда со мной говорить-то станут? – обратилась она к безучастным соседям, занятым каждый своей бедой.

– Любят они это дело – потомить подольше, – дородная крестьянка, по виду – стольких же лет, что и Матрена, лузгала на пол припасенные семечки. – Все, почитай, ждать упарились.

– Но мне-то нужно им сказать. Я ж старика не убивала.

– Все тут ни в чем неповинны, милая, – ухмыльнулась баба. Вместо передних зубов у нее торчали пеньки.

– Так я ведь и сама пострадала. Девку у меня украли, – Матрена села, прижавшись ноющей от долгого неудобного положения спиной к стене.

– Ха-ха, – раздельно просмеялась соседка. – Небось, сама себя и покрала. Ничо, нагуляется и вернется.

Матрена не обратила на обидные слова внимания – думала. Сейчас нужно собраться, как никогда. А не скорбеть да рыдать, как некоторые другие поблизости.

– Да как бы я его порешила, если все утро дома была? В тот день и вовсе задержалась… И сама же за городовыми пошла, – принялась размышлять вслух. – Девка вот могла бы подтвердить, взрослая она, в лета вступила. Да только как раз ее невидимые и забрали.

– Неужто сами невидимые? – недоверчиво присвистнул одноглазый, что стоял прямо над головой.

Прачка отмахнулась.

– И младшие тоже дома сидели, но от них толку чуть. Как-то они там без меня? Одно хорошо: вовремя Ульку прогнали. Так… На улке нашей меня мало кто заметил – все уже разбрелись. Да и даром, что соседи – и видели бы, да не сказали. Проку с них никакого. Вот если бы Ульке передать, будто бы она раньше вернулась и со мной в тот день оставалась. Хотя тут тоже можно пропасть: а что, если хозяев ее прежних найдут?

На полу, собрав под собой ноги, сидел кудрявый юноша лет восемнадцати, похожий на матрениного среднего, и смотрел куда-то в точку перед собой. Оказалось, внимательно слушал.

– Да, мать. Попала ты в переплет.

– Что украла, то украла. Тут нечего отпираться, грешна, – отвечала Матрена. – За то и с полгода в исправительном доме посидеть согласна. Но у старика и до меня много чего взяли, а ему все равно уж разницы нет.

– Кто? Невидимые? – снова с сомнением спросили сверху.

– Они самые! Даже полиция так сказала. Они и придушили хозяина, не я.

– Все тут невинные, – затянула старую песню крестьянка.

– Уж не фартовая ты, мать, – посочувствовал кудрявый. – Ты либо не ты, а все на тебя повесят. Так им проще. И ждет тебя не исправительный дом, а каторга бессрочная…

Матрена вздрогнула. Таких мыслей она и допускать не хотела.

– Эх, как бы доче-то моей передать, где я… С кем бы весточку послать, что меня, невинную, оболгать пытаются и сгноить ни за что, ни про что, – сказала прачка, а затем замолчала.

Вспомнила.

Алекс не сразу сообразил, что его разбудило. Какой-то звук.

Он поднялся на постели, которую прежде делил с Маруськой – сейчас ее место занимала Драгунская – потряс головой и прислушался.

Снова. Скрежетание, словно кто скребется в стекло. Точно: бросают комья сухой земли.

Алекс встал, открыл окно, высунулся. Неосмотрительно, но с нынешним идиотским занятием совсем потерял хватку.

На улице стоял сопляк из театра. Обычно он бегал по поручениям.

– Лексей Иваныч! Вас какой-то бродяга ищет! Господин Щукин велел передать, чтобы срочно пришли.

– Чего-чего?

Как будто в порядке вещей: ходить на встречи с бродягами. Что за дерьмовая шутка?

– Это по поводу госпожи Елены…

Вспомнился вчерашний день и слова Надьки. Видно, старый приятель прислал кого-то из своего отребья. Все же надумал передать, что потаскуха теперь живет с ним? Ну если так, то что ж. Пусть заплатит, что на нее потрачено, и пользуется всласть.

Но хотелось бы, конечно, просто порешить обоих.

– Скажи – скоро буду.

Алекс принялся одеваться. Драгунская приоткрыла глаза, улыбнулась:

– Уходишь?

– Ты тоже уходишь.

Похоже, не приняла всерьез.

– Вставай! Живо!

Поднялась, однако все равно пришлось торопить: уж больно медленно собиралась. Алекс же в кои-то веки и впрямь спешил в театр.

В зале сидел, с тревогой озираясь по сторонам, костистый рабочий. Рвань – вся одежда истрепана.

Над ним нависал Щукин. Увидев Алекса, просиял, указал пальцем:

– Это он! Вести от госпожи Елены принес.

– Все не так было, – стал препираться гость. Бас не вязался с сухим телом. – Я только сказал, что видел вашу даму…

– Что там у тебя? – вмешался Алекс.

Выяснение деталей нисколько не заботило.

– А вы еще кто? – дерзко спросил рабочий.

Закатав до локтя широкий рукав, Алекс ударил гостя прямо в свежую ссадину на переносице. Потекла кровь. Зажав нос ладонью, он смотрел с удивлением, но без особого страха.

Легкий и прежде умел подбирать людей.

– А теперь говори, что хотел.

– Я ничего…

– Он сказал, что видел госпожу Елену в тот день, когда… – начал Щукин.

– Заткнись.

– Не знаю, чего вам от меня надо. Пойду, пожалуй, – рабочий привстал.

Положив руки ему на плечи, Алекс вернул гостя в кресло.

– Что передал твой хозяин?

– Да нету у меня хозяина! Без работы я. Уж второй месяц.

Вспоминая слова посыльного, Алекс занял место рядом с рабочим. Может ли быть, что он сам не так понял?

– Принеси мне выпить, – велел Щукину.

Тот оскорбленно замер.

– А ну, пошевели жиром!

Вышел, громко вздыхая.

– Так что ты хотел сказать про Маруську?

– Я вообще только спросил: дама, говорю, тут у вас была. Красивая. Вернулась ли? Ей еще рот заткнули на улице, а потом утащили…

Ну нет, тут точно скрытое сообщение.

– И куда же?

– Да бог весть… Я-то случайно заметил. Смотрел на нее, когда она с кем-то стояла. Ну, после разошлись они, она отошла – и тут как кто-то на нее бросится…

– Кто?

– Да не разглядел я в потемках… Но там еще один господин все видел. А больше никого не было.

– А другой кто?

– Да почем мне знать? – рабочий отпустил руку. Струйка крови вырвалась, шустро сбежала по подбородку и упала на застиранную поддевку. – Говорю же: в сквере я сидел. Они тут стояли, у входа. Второй за дамой вышел и позвал ее. Но как увидел, что схватили – за кустами затаился. Зря: там фонарь, видно хорошо.

– Так… Ты кто будешь?

– Макар я. Веселов. А ты?

Прост, как три копейки. Наверху такое приходилось встречать нечасто.

– Алексей. Так, стало быть, Макарка, где тебя найти?

– А чего меня искать? Я живу в квартале рабочих, на улице Зеленой, в доме Бехтерева… Номер три.

Алекс усмехнулся.

– Чего?

– Улица ваша.

– Ну да. Никакая она, в самом деле, не зеленая. Серая. Но так ведь некрасиво.

Мысли разбегались, как клопы из разворошенной перины.

– Так что ты сюда пришел?

– Да просто. Гляжу – театр. А я – без работы. С завода меня погнали, говорю ведь. Ну, думаю, спрошу – может, разгрузить чего надо… Перенести…

– А Маруська – вот так к слову пришлась?

– Дама-то? Ну да. Гляжу – лицо ее на наклеенной картинке. Ну, и спросил.

Ничего… Нужно все проверить, и тогда станет ясно, что тут за сообщение.

Вот только в голове просветлеет. Сейчас в ней будто котелок каши.

– Ну так что, Алексей? Пойду я? И, ежели что, я зла на тебя не держу, – рабочий показал рукой на нос.

Надо же.

– Жена твоя, что ль?

Алекс кивнул.

– Ну, тогда бывай!

Рабочий поспешил к выходу. Через миг за ним громко захлопнулась дверь. Алекс поморщился. Хорош вход в долбанный театр. Всегда бесил.

Откинулся на сиденье – и оно тоже взвыло. Сколько тут отвратительных звуков.

Он закурил и задумался.

Если вдруг Маруська у Легкого не по своей воле, то чего он хотел от Алекса?

Едва унеся ноги из театра, Макар бегом припустил к складам. Не то, чтобы опаздывал – просто хотелось поскорее убраться.

Так его еще нигде не встречали: сначала схватили, едва рот открыл, а потом – сразу в зубы, без разговоров.

Гиблое место! Еще говорят – культура… А он-то думал, что нет ничего хуже Старого города – где, впрочем, ни разу и не бывал.

Проклятый Червинский!

Зато имелась и польза – теперь встречи с сыщиком можно не опасаться. Уж найдется, что рассказать. Макар не только вышел на главного – похожего на беса чернявого Алексея. Молод – лет тридцати, не больше, а злобы, что в сатане.

Нет, он даже о том, что внутри творилось, разведал. И в доказательство мог предъявить свой разбитый нос.

Все-таки, что бы ни говорили, имелось у него какое-то непростое чутье. Не случайно он на тот театр сразу решил указать, еще до того, как увидел, что даму от него тащат. Вот и угадал: секретов там хватало.

Впрочем, надо надеяться, что на этом знакомство с культурой и кончится. Больше Макар по театрам – ни ногой.

Внезапно он остановился, как подкошенный. Зачем свой адрес-то назвал? Вот болван! А все оттого, что слишком перепугался.

Рабочий сделал глубокий вздох. Так когда-то учил мастер: «говорят тебе, что ты совсем негодящий – а ты стой себе, молчи да дыши». И впрямь, помогало.

Отдышавшись и снова порадовавшись расставанию с Алексеем, Макар задумался о грядущем.

Сегодня он вместе со Степаном и двумя рабочими с мануфактуры Павловой – ныне все хозяйство покойницы забрал в свои руки управляющий – собирался окончательно обговорить все детали и разойтись на неделю.

Само по себе занятие Макара совершенно не привлекало. Одно дело – кошелек на улице, а другое – то, что предлагал щедрый на неважные идеи Степан.

Макар вовсе не забыл, что именно приятель и виноват – пусть не со зла – в его нынешнем положении. Помнил он и о том, что предыдущее подобное начинание привело к знакомству с Червинским.

Но четвертная бы точно избавила всю семью от забот на месяц. А если Степка не обманул, и Макару перепадет не одна такая, а целых четыре? И всего лишь за ночь! Это не десять часов у станка каждый божий день, за исключением воскресного.

Если все так и пойдет, они скоро в люди выбьются. Поди, собственный дом купят. Без домовладельца и аренды. Дашутка на швею выучится, как мечтает. Мать станет чаи гонять сутки напролет, а Петька – сахарными петушками лакомиться.

Широко улыбаясь грезам, Макар еще больше ускорился.