Невилл Чемберлен. Джентльмен с зонтиком

Глава 1 «Худший из сыновей» (1869–1916)

Удивительно, но один из самых ярких миротворцев XX века родился в семье, которая войнам всегда симпатизировала. Бизнес Чемберленов, будь то производство обуви, чем они занимались изначально, с XVIII века, или походных железных коек, производство которых появилось куда позже и дало благодатную почву для острословов вроде Дэвида Ллойд Джорджа, в военный период расцветал. На момент рождения Невилла (18 марта 1869 года) Чемберлены были уже известными промышленниками Бирмингема и вместе со своими родственниками по фамилии Неттлфолд имели крупное производство, специализирующееся на винтах, шурупах и прочих запчастях для машин. Бизнес был прибыльным, успешным, что позволяло семье вести весьма обеспеченную жизнь.

Джозеф Чемберлен, будущий «строитель империи» и отец двух видных политиков – Остина и Невилла – был первым из девяти детей в семье. Родители имели возможность дать ему прекрасное образование, какое требовалось человеку практического рода занятий, то есть бизнесмену. Он окончил престижную школу в Камберуэлле и Университетский колледж Лондона. Разумеется, это не Итон, не Оксфорд и не Кембридж – подобные учебные заведения предназначались для людей иного класса, которые через пару десятков лет будут искренне удивляться, обнаружив Джозефа Чемберлена на одной скамье с собой в палате общин. А поначалу он поступил на фабрику отца как простой рабочий, который делает башмаки.

Вскоре, конечно, Джозефа перевели в бухгалтерию, но приобретенный опыт нахождения в рабочей среде он запомнит на всю жизнь, и первые его шаги в политике будут связаны именно с помощью тем людям, которые работали на его фабриках. Для таких людей очень скоро из руководителя и фабриканта Джозеф Чемберлен превратится в «нашего Джо».

Его интерес к политике был отчасти следствием интересов бизнесмена. Он замечал, что сокращение рабочего дня (а в тот период работали по 12–15 часов) благотворно сказывается на производительности труда и что рабочий, который умеет хотя бы читать и писать, работает лучше безграмотного. С этим и были связаны его первые инициативы в политической и административной деятельности в родном Бирмингеме, где в 1869 году он основал Национальную лигу образования[26]. В этом же году родился его второй сын от второго брака – Невилл. Первый брак Джозефа трагически оборвался в 1863 году, когда при родах первого сына – Остина – скончалась его жена Гарриетт.

И Гарриетт, и вторая жена Флоренс, мать Невилла, происходили из многочисленной семьи Кенриков, весьма известной и уважаемой в Бирмингеме. Семья эта довольно давно перебралась в Бирмингем из Уэльса. В религии Кенрики придерживались унитарианства с оттенками ранней приверженности к гугенотству (одно из направлений протестантизма). Сам же Джозеф, несмотря на формальную причастность к унитариям, был едва ли не атеистом, причем в определенном смысле даже «воинствующим», что проявлялось в его борьбе за отделение церкви от школьного образования, а в более смелых планах – и от государства[27]. В конце 60-х – начале 70-х годов XIX века подобные «передовые взгляды» были не то что нетипичны для британского подданного, а считались вызывающе революционными. Если уж Чемберлен во что-то истово и верил, так это в свою страну и в ее людей, о чем он позже скажет в своей знаменитой речи: «Во-первых, я верю в Британскую империю; во-вторых, я верю в британскую расу. Я верю, что британцы – величайшая из имперских рас, какие когда-нибудь знавал мир»[28].

В духе свободного вероисповедания воспитывались и его дети; ни псалмами, ни религиозными поэмами вроде «Христианского года» Джона Кибла их не изнуряли. Окончательно же разувериться в Господе Джозефа Чемберлена заставила вторая трагедия, постигшая его семью. Так же, при родах следующего ребенка, скончалась и Флоренс, а мальчик, появившийся на свет, прожил всего несколько часов.

Сам Невилл практически не помнил своей матери, ему не исполнилось еще и шести лет, когда она умерла. О том, что он никогда больше не увидит мать, ранним февральским утром ему сообщила «тетя Луи» – Луиза Кенрик, младшая сестра Флоренс. Это стало одним из самых первых и ярких воспоминаний мальчика. Все, что у него осталось на память о матери, – медальон и несколько книг. И ему, и Остину, хотя он ввиду возраста уже чуть меньше в этом нуждался, каким-то образом заменить маму старалась их старшая сестра Беатрис. С отцом же после этой трагедии отношения Невилла как-то странно разладились, точнее, приобрели отчужденный, ледяной характер, как будет он вспоминать впоследствии: «В течение многих лет я, скорее, уважал и боялся, нежели любил его»[29].

Уважать Джозефа Чемберлена действительно было за что. На тот момент (февраль 1875 года) он был уже более полутора лет лорд-мэром Бирмингема и за этот небольшой период сделал для города столько, сколько до него никто не делал. В первую очередь наладил газо- и водоснабжение, сосредоточив коммунальное хозяйство в руках администрации города, а не частных компаний, которые до этого распоряжались ресурсами. Это значительно снизило расходы на газ и воду для всех слоев населения, а Бирмингему помогало развиваться со стремительной скоростью. Он боролся с трущобами в центре города, строил больницы, школы, дороги, повышая привлекательность Брама[30] для инвестиций.

Но главное, с чем боролся будущий ярый империалист Чемберлен, – это классовое неравенство. «Классовость», абсолютно органичную, неотъемлемую даже до сих пор часть британского естества, Чемберлен открыто презирал. Как презирал и правящий класс: «Что касается “респектабельных”, то я не ожидаю и не желаю их поддержки. Если я что-нибудь значу, то только как представитель рабочих, и я хочу попасть в парламент главным образом для того, чтобы обеспечить справедливый учет их требований»[31], – говорил Чемберлен в начале 1870-х годов и своей политической карьеры. Его речи звучали абсолютно социалистским образом, в рассуждениях он замахивался даже на британскую святая святых – монархию, подчеркивая: «Я не испытываю большого ужаса при мысли о возможном становлении республики в нашей стране… рано или поздно это случится»[32].

Так усиленно и самозабвенно Джозеф Чемберлен работал, чтобы отвлечься от невеселых мыслей, которые после пережитых им смертей двух жен неизменно его посещали. Себе он уже отказал в праве на счастье, да и вообще эдакое «мещанское» личное счастье для него было неприемлемо. «Никто не имеет права быть счастливым в этом жестоком мире»[33], – как-то обронил он в тот период. Но в счастье общественное он верил и стремился обществу это счастье обеспечить.

На таком своеобразном фоне прошло детство Невилла. Остин тогда учился в школе Регби, а после получал образование в Кембридже, поэтому он частенько был далек от дома и во всей этой атмосфере не варился. Невилл же, как и любой ребенок, впитывал все это как губка. Вероятно, именно в этом и кроются дальнейшие социальные устремления младшего Чемберлена, хотя сам он о политике даже не помышлял, не говоря уже об отце, который для этого поприща готовил старшего сына. Более того, политическая деятельность вызывала у Невилла отторжение. В школе он признавался товарищу, что никогда не будет связывать свою жизнь с политикой, мотивируя это тем, что видит, как тяжело его отцу даются подготовки к выступлениям в парламенте и во что превращается их дом в это время.

Но все-таки детство Невилла Чемберлена нельзя однозначно назвать несчастным, несмотря на постигшие семью трагедии. Он жил в прекрасном имении в пригороде Бирмингема Эджбастон, у него было четверо замечательных сестер, дружбу с которыми он пронес через всю свою жизнь, и даже имелся собственный шетландский пони по имени Том Тамб (имя фольклорного персонажа Мальчика-с-пальчика), на котором он с удовольствием катался.

Безмятежность детства, правда, довольно скоро осталась позади, когда Невилл отправился учиться в привилегированную школу Регби. Остин в то время ее уже оканчивал, но мог создать определенную протекцию своему младшему брату, хотя и поучал его с высоты своих восемнадцати лет. Учился поначалу младший Чемберлен плохо, в школе ему вообще не нравилось. Но когда табели с неудовлетворительными оценками попали к отцу и тот был этим весьма раздосадован, Невилл решил более его не огорчать и успеваемость подтянул. Довольно легко ему давалась математика, но сам он больше всего тяготел к естествознанию. Предложения присоединиться к дискуссионному клубу, какие тогда были неизменным атрибутом привилегированных школ (а именно в таких клубах будущие политики делали свои первые политические шаги, оттачивая на одноклассниках полемические навыки перед парламентом), решительно отвергал.

Школьные годы чудесные закончились для младшего Чемберлена в 1887-м. О том, чтобы он, как и Остин, продолжил образование в Кембридже, не могло идти и речи. Во-первых, и сам Невилл туда не рвался, все-таки это была прежде всего кузница политических кадров, да и к высшим наукам он не тяготел. Во-вторых, учеба там была слишком дорогостоящим делом, а Джозеф Чемберлен официально оставил бизнес еще в 1874 году, готовя себя к политике. Состояние его на тот момент насчитывало от 100[34] до 120[35] тысяч фунтов по разным источникам, что в сегодняшнем эквиваленте соответствовало бы порядка пяти миллионам американских долларов[36]. Сумма немалая, но за эти годы и она истощилась. К тому же Джозеф уже был видным политиком, а расходы, в том числе и на избирательные кампании во Всеобщих выборах, только увеличивались. Так что младшего Чемберлена ждал бизнес. «Если юность Остина была максимально облегчена, то про Невилла можно сказать с точностью наоборот»[37].

Для изучения наук практического применения его определили в Мейсоновский колледж Бирмингема. Колледж сам по себе был очень неплох, более того, на его основе именно стараниями Джозефа в 1900 году наконец-то учредили Бирмингемский университет. Одновременно с его младшим сыном в колледже изучал курс лекций по металлургии и юный Стенли Болдуин, будущий предшественник Невилла на посту премьер-министра, лидер консерваторов (который оставит после себя довольно своеобразное политическое наследство).

В колледже Невиллу понравилось значительно больше, нежели в школе. Возможно потому, что там не было крикета, который он невзлюбил, к тому же в нем проснулся интерес к учебе и познанию. Он с удовольствием изучал теорию Дарвина (впоследствии будет даже преподавать дарвинизм в воскресной школе), испытывал интерес к трудам популяризатора науки Томаса Гексли. В этот период Невилл был практически предоставлен сам себе. Сестры его учились в школах и домой возвращались только на каникулы, отец все время проводил в Лондоне, будучи уже видным политическим деятелем, а Остин покорял Кембридж. Возможно, это вынужденное одиночество отразилось на характере Невилла, который, по свидетельству его учителя, был «скромным, даже склонным к застенчивости»[38].

В это время Невилл продолжает увлекаться естествознанием и особенно орнитологией. Он встает еще до рассвета, чтобы послушать пение птиц, научиться различать их голоса, вполне соответствуя общему представлению о склонном к романтизму викторианском юноше. На двадцатилетие ему подарили первую лошадь, и он с восторгом на ней охотился в сопровождении своего любимого пса.

На его мачеху Мэри – третью и последнюю жену Джозефа – Невилл, несмотря на свой уже взрослый возраст, произвел впечатление юноши незрелого. Отчасти из-за того, что был не слишком разговорчив, особенно с гостями дома, которые с удовольствием стали приезжать на приемы Чемберленов. Младшего Чемберлена куда больше интересовали жуки и птицы, нежели беседы о политике за сигарой и бренди. Действительно, многие сверстники Невилла из его круга уже осознанно готовили себя к парламентской деятельности, живо интересовались происходящим и в Империи, и за ее границами, а также вовсю отдавались романтическим приключениям. Младшему Чемберлену это все было чуждо, он был несколько замкнут, склонен скорее к созерцательной деятельности, хотя обладал ясным и живым умом. Но все-таки благодаря именно Мэри, ее появлению в жизни Джозефа, ее молодости, легкости, прелести в общении отношения отца и сына заметно потеплели.

Тогда же Невилл Чемберлен впервые побывал в Париже, Венеции и Египте. Французский он знал еще очень плохо, что помешало ему в полной мере насладиться Францией. Зато в Египте он познакомился за обедом у премьер-министра с тогда еще полковником Китченером[39] (с которым они все время проговорили о цветах, тот оказался таким же страстным поклонником природы). Сам Египет впечатлил молодого человека настолько, насколько может впечатлить абсолютно другая, чуждая, неблизкая культура. Все-таки Невилл был Чемберленом, а не Жаном Франсуа Шампольоном, знаменитым египтологом, расшифровавшим древнеегипетские иероглифы. Как Невилл охарактеризовал танец дервишей: «Интересно, но не очень приятно»[40] – так в целом можно охарактеризовать и его впечатление об этой стране. Домой он возвращался, не скрывая радости, однако долго оставаться в Бирмингеме ему было не суждено.

Осенью 1890 года в Монреале Джозеф Чемберлен встретился с губернатором Багамских островов сэром Амбросом Ши. Встреча эта стала роковой для него, но особенно для его младшего сына. Губернатор Ши горел идеей выращивания сизаля, специфического растения, из которого изготовляют корабельные канаты. Это дело, по словам Ши, сулило огромнейшие прибыли, 30 процентов годовых, что существенно поправило бы оскудевший бюджет Чемберленов. Джозеф, вдохновленный словоохотливым губернатором, тут же принимает решение о резервировании 30 тысяч акров под плантации сизаля. Для исследования возможностей этого предприятия он отправляет двух своих сыновей (Остин находился с ним в поездке, через океан перебираться пришлось Невиллу, срочно вызванному телеграммой).

Братья Чемберлены прибыли в Нассау, столицу Багамских островов, под Рождество. Их приезд, безусловно, стал событием местного масштаба, встречали их бурно, «даже чересчур, это было слишком преувеличенно. Дальний конец зала был украшен нашими инициалами в зеленых листьях»[41]. Но праздники праздниками, а Джозеф передал им смету, по которой они должны были сравнить расходы и возможные прибыли. Братья объехали несколько островов, причем младший держался куда более стойко, чем старший: у Остина развилась морская болезнь, «он все время стонал и искал свой плащ». Невилл же и здесь наслаждался созерцанием природы, особое впечатление на него произвели фламинго, «плывущие, подобно розовым лебедям». Братья разговаривали с плантаторами, среди которых были и цветные, общались с туземцами, последним островом их посещения стал довольно болотистый Андрос. Только к февралю они наконец-то вернулись в родной Бирмингем.

Слаженного отчета представить отцу братья не смогли, но все-таки описали перспективы по выращиванию сизаля как довольно благоприятные. Остин полагал, что Невиллу достаточно будет раз в год бывать на плантациях, чтобы контролировать там работу, однако Джозеф рассудил иначе: бизнес должен находиться под постоянным контролем. И в мае 1891 года младший Чемберлен прибыл в Нассау. Для начала он заново объехал острова, подыскивая место для разбивки плантаций. Острова были еще практически девственными, и будущему плантатору пришлось продираться сквозь густые кустарники. Из всех представленных локаций более всего подошел Андрос, где и было решено начинать предприятие. 6 июня Невилл написал отцу письмо, в котором «с чувством глубокого удовлетворения» сообщал, «что первая часть дела с успехом завершена. Я выкупил землю, подписал соглашение с губернатором. <…> Я уверен, что нашел лучшее место на Багамах»[42].

И все же Багамы сами по себе острова весьма специфичные, а в конце XIX века природа там распоряжалась куда увереннее, нежели человек. Население Андроса составляло около трех тысяч туземцев, поселения их были разрозненны, ни о какой инфраструктуре говорить не приходилось. Чемберлену нужно было построить не только производственное предприятие для сборки урожая и обработки растений, но и жилище для себя. В первые пять месяцев он жил в хижине, работал по 12 часов в день, при этом лично зачищая остров от растительности топором или мачете и не всегда успевая даже поесть. Для человека двадцати одного года это была очень серьезная школа жизни.

К тому же тропический климат Багам давал о себе знать. Помимо тысяч москитов и других насекомых, которые кусались и обеспечивали бессонницу, опасными для человека были и деревья с кустарниками. Ожегшись о листья одного из них, ядовитого, Чемберлен мрачно записывал в дневнике, что ноги его «покрылись черными волдырями, многие из которых уже полопались»[43]. Джозеф из-за океана писал сыну, что «этот опыт, безусловно, сформирует твой характер. <…> Несмотря на все трудности, которые ты переносишь, я должен признаться, что завидую твоей возможности продемонстрировать все свое мужество»[44]. Отец добавлял, что выше всего ценит здоровье Невилла и что он не должен рисковать им, но младший Чемберлен в первый год своего пребывания на острове не мог и подумать о том, чтобы отказаться от личного присутствия там.

Кроме бытовых и физических трудностей Невилл столкнулся еще и с тягостью одиночества. У него было несколько друзей в Нассау, но он не часто мог позволить себе навещать столицу Багам. Ближайшим же белым его соседом на острове был рыжебородый шотландец сомнительной репутации, который жил в трех милях от него, но эти три мили (пять километров) приходилось продираться сквозь заросли кустарников, карабкаться по холмам, одна дорога занимала половину дня, и только за первые полгода юный Чемберлен стер десять пар башмаков. Так что всего себя он посвящал переписке, в первую очередь с сестрами, особенно со старшей Беатрис. Правда, письма доставлялись на остров раз в две недели, зато неизменно приносили огромную радость. «Получил 13 писем, все утро их поглощаю»[45], – хвастался он Беатрис, а позже писал: «…каждую ночь я мечтаю, что вернусь, и мы с тобой будем прогуливаться вокруг дома, в саду, на конюшне… Но я не тоскую, мне тут есть, чем себя занять»[46].

Помимо работы, которой не уменьшалось, Невилл в основном читал и изучал природные особенности острова. К 1893 году островная жизнь наконец стала как-то обустраиваться. Его дом был достроен, он сажал в саду кокосовые и фиговые деревья. За тем, чтобы он нормально питался, был здоров и не переутомлялся, присматривала супруга его белого управляющего плантациями миссис Ноулс, хотя Невилл, как капризный ребенок, от заботы уклонялся: «…если она вздумает нянчиться со мной, то об этом пожалеет». Но, к сожалению, через некоторое время она скончалась от тропической болезни прямо у него на руках. Удачи чередовались с неудачами так часто и так причудливо, что пребывание Чемберлена на острове было сродни опасному аттракциону, где захватывающий дух взлет перемежается с головокружительно пугающим падением.

Таким же противоречивым становился и его характер. Из-за отсутствия собеседников его круга он огрубел, ведь большую часть времени он проводил среди туземцев, а лучшими его друзьями стали кубинские собаки, Дон Жуан и Чип. Первого кто-то отравил, а второй, по выражению Невилла, был «страшен, как смертный грех», но все равно – хороший пес. Однако при всей этот наносной грубости, в основном проявлявшейся в его переписке, он лично лечил заболевших негритят средствами из своей домашней аптечки. Для них же он выстроил школу, а их родителей, его рабочих, отучивал от пристрастия к самогону, который гнали все подряд из подручных растений. В 1944 году Фейлинг писал[47], что дети тех туземцев, которые работали у мистера Чемберлена, до сих пор вспоминают его имя с благословением. Да и заезжавшие на Андрос гости отмечали изменения в поведении местных аборигенов[48].

С уверенностью можно констатировать, что социальная деятельность на Андросе удалась 25-летнему Невиллу Чемберлену лучше, чем бизнес. Если первый урожай сизаля все-таки появился, то рабочие, срезавшие листья машинами, привезенными из Британии, срезали их слишком коротко, и для переработки в волокно листья эти не годились. Ту же немногую часть, что все-таки удалось переработать, американские покупатели приобретать отказывались, так как волокно было слишком толстым и коротким. Ко всему прочему остатки первого урожая уничтожил пожар в конце 1895 года, из-за которого чуть не сошел с ума управляющий мистер Ноулс, и без того тяжело переживающий смерть жены.

Чемберлен на чудо уже не надеялся и честно писал отцу в январе 1896-го о том, что, скорее всего, новый урожай будет ничтожным, если вообще будет. Джозеф же отступать от своего плана не хотел и напоминал сыну девиз их семьи «Je tiens ferme» («Я стою твердо»; фр.). Но твердо стоять на земле, которая в принципе не предназначалась под выращивание сизаля, было очень трудно. К лету 1896 года это стало совершенно очевидным. Чемберлены потеряли порядка 50 тысяч фунтов в этой авантюре. Невилл предложил провести на Багамах еще десять лет, чтобы все-таки добиться результата, но старший Чемберлен наконец внял голосу рассудка и такой жертвы от сына не принял. В марте 1897-го младший Чемберлен прощался с Андросом, жители рыдали, по его собственному признанию, благодаря его за школу, банк, их новую жизнь. Сам же Невилл был опечален не только провалом своей миссии и огромными убытками, которые понесла семья, но и тем, что «мои люди снова вернутся к их прежней безрадостной жизни».

Тем не менее подобные колониальные проблемы теперь должны были куда больше занимать Джозефа Чемберлена, который получил портфель министра по делам колоний. И первое, что сделал старший Чемберлен, учредил, в том числе и на собственные деньги (а не только на средства из бюджета), Лондонскую школу гигиены и тропической медицины, вдохновленный рассказами Невилла, на собственной коже испытавшего, что такое укусы багамских насекомых и ожоги ядовитых растений. Белые колонисты гибли от малярии и других местных заболеваний, к тому же царившая в колониях антисанитария не способствовала повышению уровня жизни. Джозеф перенес свой опыт лорд-мэра Бирмингема в данных вопросах на новое колониальное поле игры и выиграл. Даже его противники признавали, что он знал, как эффективно улучшить здравоохранение, и ему это удалось[49]. И теперь из «нашего Джо» регионального масштаба он стал «нашим Джо» для всей Британской империи.

Невилл же прибыл домой мрачный, но не смирившийся. Можно только предполагать, каких внутренних усилий и ран ему стоило все это, но воспитанное в столь сложных условиях чувство долга и ответственности не давало ему опускать руки. Чтобы как-то отыграться за Андрос и финансовые потери, он начал вникать в дела семейных фабрик, следил за жизнью рабочих и, как в начале карьеры его отец, стал понимать все эти тяготы и заботы, лично их наблюдая. Он не только занимался фамильным бизнесом, но и приобрел свой в 1897 году, присоединив к фабрикам семьи фирму «Хоскинс», занимающуюся выпуском металлических каркасов для кроватей. «Таким образом, из колониалиста я снова превращусь в провинциала»[50], – писал Невилл. И здесь его усилия дали наконец-то свои плоды, бизнес стал приносить доход, а сам он легко вжился в роль управляющего уже белыми рабочими. Он знал многих из них по именам, учредил им пенсионные выплаты, стал оплачивать больничные. И за те годы, что были посвящены бизнесу, младший Чемберлен оказался одним из немногих фабрикантов того времени, кто ни разу не столкнулся с рабочими забастовками.

Если еще в 1900 году в письме своему багамскому другу Альфреду Гринвуду Невилл замечал, что «не начал думать о политике, как о возможной для меня карьерной перспективе»[51], то все-таки социальное реформаторство его, очевидно, привлекало. Он стал изучать и муниципальные проблемы своего родного города, с которыми так или иначе сталкивался, в первую очередь как фабрикант. Все те же проблемы образования, здравоохранения, продолжительности трудового дня рабочих, их пенсий, социальных выплат были еще актуальны. К тому же заложенные Джозефом основы городских преобразований уже практически себя исчерпали, и к 10-м годам XX века в городе нарастало социальное недовольство. С 70-х годов XIX века население Бирмингема увеличилось практически вдвое, и это бросало новые социальные вызовы администрации города. Невилл, пока еще в качестве неофициального лица, субсидировал строительство больниц в Браме, вместе со своей сестрой Идой он специально посещал больницы Лондона, чтобы перенять опыт по их устройству, в том числе разбирался и в вопросах финансирования.

Политика же не муниципального, а имперского масштаба затрагивала младшего Чемберлена в тот период косвенно – через отца и старшего брата (Остин уже был младшим министром), а также через бизнес. Во время второй Англо-бурской войны (1899–1902) – главным идеологом которой считался Джозеф, министр по делам колоний, – Чемберленов и Неттфолдов, чьи фабрики занимались металлургическим производством, обвиняли в коррупции и в том, что они наживаются на войне. Обвинения эти удалось отбить, но старший Чемберлен все же вынужден был выйти из Кабинета министров, хотя и не этот фактор стал решающим.

Выйдя из Кабинета, Джозеф Чемберлен развязал себе руки и начал жесткую агитацию за введение «тарифной реформы» в Британии. Его доводы в поддержку протекционизма (временное ограничение ввоза импортных товаров с целью развития внутреннего производства) были убедительны, но были убедительны и доводы сторонников фритредерства (свободная торговля) – в условиях свободной торговли цены всегда будут ниже, а лишиться дешевого хлеба было не в интересах рабочих. В мае 1903 года старший Чемберлен произнес свою знаменитую речь о том, что необходимо создать экономические «договоры предпочтения и взаимности» с колониями и ответные тарифы в отношении стран, которые угрожали британским имперским интересам. Невилл начал активно вникать в эти политические разночтения и по вопросу протекционизма твердо занял позицию своего отца. Теперь он уже с готовностью выступал в дискуссионных клубах, защищая «тарифную реформу» Джозефа. Он видел и политический раскол тори, отмечая, что «старые консерваторы никогда не поддержат отца, даже если он возглавит партию»[52]. Но Джозеф Чемберлен уже не смог бы этого сделать.

К великому сожалению, вскоре его политическая карьера, блестящие перспективы которой уже были буквально в дюйме от него, прервалась. В июле 1906 года, когда праздновался его семидесятилетний юбилей, Джозеф перенес инсульт, поставивший крест на его занятиях политикой. В одной из последних речей старший Чемберлен презрительно произнес: «Англия без империи будет страной пятого ранга[53], существующей исключительно ввиду снисходительности ее более влиятельных соседей»[54]. Мир вступал в эпоху пышного расцвета империализма, что Джозеф наблюдал еще восемь лет, но не мог принять в этом участия, хотя и заложил основы для его становления. Ни Джозеф, ни сам Невилл, ни кто-либо другой в то время не могли даже предположить, что спустя пару десятилетий «тарифную реформу» завершит младший Чемберлен и что именно он возглавит Консервативную партию. В тот период старший сын Остин сочетался узами брака, и именно его невесте Айви Джозеф напишет о том, что «безусловно, Остин был лучшим из сыновей».

И все же Невилл осенью 1910 года собирался сделать свой первый шаг в официальной политической жизни. «Я думаю, что следующей осенью войду в городской совет, поскольку мы только что получили временный заказ от правительственного департамента самоуправления, расширяющий наши границы. Это позволит нам стать “вторым городом в Империи”, и если все это будет одобрено парламентом, я не хотел бы быть вне администрации»[55], – напишет он своему другу Альфреду Гринвуду на Багамы. И действительно, 1911 год стал для Невилла Чемберлена поворотным в его жизни.

Во-первых, он уже официально вошел в городской совет Бирмингема, до этого немало времени и сил уделяя социальным реформам и заботе об уровне жизни простых граждан. Когда он был избран, о нем даже говорили, что из-за таких своих взглядов он должен принадлежать к Лейбористской партии. Сам же Невилл заявлял в выступлениях: «Я намереваюсь продолжать традиции, в которых был воспитан»[56]. Толпа зрителей видела в нем достойного наследника своего великого отца: «Закройте глаза и вы услышите Джозефа».

Во-вторых, Невилл Чемберлен наконец женился. До этого подходящей партии ему не встретилось, да и сам он не увлекался ее поисками. Ему было почти 42 года, для него это был поздний брак, а его женой стала 28-летняя Энн де Вере Кол, с которой он познакомился годом ранее. Энни, как называл ее мистер Чемберлен, всегда поддерживала мужа в любых его начинаниях, будь то избрание Невилла лорд-мэром Брама, которое состоялось в 1915 году, первые выборы в палату общин от округа Ледивуд, полеты в Германию с миротворческой миссией… «Всем, чего я сумел достичь, я обязан Энни», – скажет Чемберлен за несколько дней до того, как станет премьер-министром. Брак этот был счастливым, а внешне и вовсе идеальным. В течение следующих трех лет у четы Чемберлен родились дочь и сын – Дороти и Френсис.

Тем временем планета приближалась к первой в ее истории мировой войне. Невилл Чемберлен видел слабость Кабинета министров, который возглавлял либерал Герберт Генри Асквит, и без обиняков в своих выступлениях в Бирмингеме называл Кабинет «проклятым вредным трусливым правительством»[57]. Видел он и то, что Британская империя истощена колониальными и внутренними конфликтами и что война будет для нее губительной. Однако летом 1914 года его занимали другие проблемы. 2 июля по делам профсоюзов он был вызван в Лондон, и в эту же ночь умер его отец после продолжительной болезни. Невилл вернулся в Бирмингем только 6-го числа, в день похорон, увидев заполненный толпами людей город. С «нашим Джо» спешил попрощаться каждый. Его похоронили на кладбище Кей-Хилл рядом с двумя его женами и дочерью Этель, которая трагически умерла в 1905 году.

2 августа, когда Германия уже объявила войну России и готовилась объявить ее Франции, оккупировав Люксембург, младший Чемберлен заметил в дневнике, что «если сейчас мы не поддержим наших друзей, мы никогда не сможем посмотреть Европе в глаза»[58]. Говорило в нем прежде всего чувство долга, невозможность оставаться в стороне, когда «друзья» ввязались в драку, а вовсе не милитаризм и банальная жажда зрелищ, какие, например, руководили Уинстоном Черчиллем, который предвкушал катастрофу и с алчным интересом ждал начала войны[59]. У Чемберлена же вообще представления о дружбе были классическими и по-джентльменски благородными, даже о дружбе между государствами (напомним, что Россия, Великобритания и Франция входили в один военно-политический блок Антанта, созданный в противовес Тройственному союзу Германии, Австро-Венгрии и Италии). Он всерьез считал, что и в политике есть место настоящим, прочным дружеским отношениям, и многих будущих коллег искренне называл своими друзьями. О том, чем это для него обернется, речь пойдет ниже. А пока его друзья, ученики Джозефа, Леопольд Эмери и Джордж Ллойд, а также старший брат Остин, которые входили в теневой Кабинет, давили на правительство Асквита, чтобы оно объявило войну Германии. Эти старания увенчались успехом, и «вечный позор» из-за того, что Британская империя осталась в стороне, ей уже не грозил.

Бирмингем, – лорд-мэром которого Невилл Чемберлен был избран в 1915 году, – как и любой другой город, войну переносил тяжело. Университет был превращен в военный госпиталь, на химическом факультете готовили взрывчатые вещества для фронта, из континентальной Европы потянулись беженцы, в частности бельгийцы, даже обычной питьевой воды хватало не всем кварталам города. Серьезные проблемы были связаны и с мобилизацией, которая забирала фабричных рабочих на фронт, а сами фабрики были перепрофилированы на изготовление боеприпасов: «Чем больше я обдумываю текущую ситуацию, которая стремительно становится невыносимой, тем больше я убеждаюсь в том, что только создание Национальной службы способно урегулировать отношения рабочих на фабриках и их владельцев. Это должно, однако, сопровождаться или дополнительным налогом, или ограничением прибыли, потому что рабочие никогда не согласятся на урезание заработных плат, тогда как их работодатели продолжали бы греть руки. Лично я ненавижу саму идею обогащения посредством войны, которая забирает жизни и ломает судьбы. Я надеюсь и молюсь, чтобы новое правительство имело мужество и воображение справиться с ситуацией быстро и правильно»[60].

Руководить городом в военный период и в мирное время, конечно, как говорится, две большие разницы, хотя Чемберлена более тяготило то, что маленькие Дороти и Френсис остаются без его должного внимания, а вовсе не хлопоты, связанные с войной. Работы он не боялся. Заниматься ему пришлось фактически тем же, чем на Андросе, только в совсем ином масштабе – бороться с пьянством (а оно достигало в то время такого размаха, что даже Ллойд Джордж констатировал: «…мы боремся с немцами, австрийцами и алкоголем, и насколько я вижу, самым главным смертельным врагом является алкоголь»[61]), к которому пристрастилось население и особенно солдатские жены, ввиду «пивных распродаж», а также устраивать судьбы брошенных детей, заниматься здравоохранением и т. д. Себе он первым же постановлением урезал вдвое жалованье, чтобы не отнимать у города столь необходимые ему средства.

И все же такие атрибуты довоенного периода, как торжественный прием лорд-мэра по случаю его вступления в должность, сохранялись и теперь. «Как мне сказали, последним мэром, который организовал такой прекрасный ужин, был отец. Ну и славно, видимо, я перенял это по наследству»[62], – хвастался Невилл в письме сестре после приема. В это же время в печать готовился «Лайф», то есть официальная биография Джозефа Чемберлена. Невилл помогал ее составлять и собирал «истории и воспоминания, которые нам могут показаться тривиальными, как ты говоришь, – писал он сестре, – но это те самые мелочи, какие и делают человека настоящим. В биографиях этого обычно не бывает… <…> а я хотел сделать эти примечания для детей. В тех записях, что я отослал (автору Джеймсу Гарвину. – М. Д.), я попытался описать его внешность, рост, цвет волос, манеру одеваться и другие личные особенности, которые я мог вспомнить. Я также отметил проникающий характер его взгляда и то, что немногие могли его выдержать. <…> Я уверен, однажды эти вещи вызовут немалый интерес и будут оценены его потомками»[63]. Бирмингемская элита принимала своего нового главу хорошо, так как уже давно знала его как старательного, исполнительного управляющего. Вместе с тем Брам сталкивался со все новыми, ранее неизвестными городу проблемами.

В январе 1916 года Бирмингем подвергся первому за всю его историю (и, к сожалению, не последнему) авиационному налету. Горожане да и сам лорд-мэр были в ужасе от появления германской авиации, поскольку ни бомбоубежищ, ни оповещения, ни даже подходящих прожекторов в Браме на тот момент не было. Технический прогресс наделил войну новыми чудовищными средствами разрушения. На эти вызовы нужно было отвечать, и уже через три дня после случившегося Невилл Чемберлен представил министру внутренних дел свой план создания противовоздушной обороны, включавший зону воздушного наблюдения, предварительное оповещение, городскую сигнализацию (сирены) и затемнение огней.

Инициативы лорд-мэра Бирмингема и эффективное управление городом создавали младшему Чемберлену определенную славу, а шумиха в прессе подогревала интерес ко второму городу Империи. Как заметил Невилл в письме сестре: «…один человек из почтового ведомства передал мне, что лондонцы обезумели от ревности и хотят меня прикончить! Ха! Ха!»[64] На волне этой популярности Бирмингем посетили члены королевской семьи.

А лорд-мэр тем временем продолжал свою работу. Он начал активно продвигать идею создания муниципального сберегательного банка, но этот проект наткнулся на «эгоизм частных банкиров и апатию казначейства» и успехом не увенчался, хотя молодая Лейбористская партия и обещала его всячески поддержать. Лейбористы обещания не сдержали. Чемберлен писал: «…неприятный итог пятимесячной работы, но я о нем не жалею, хотя это и стало моей неудачей, так или иначе я приложил все усилия…»[65] Правда, надежды Невилл все-таки не оставлял и теперь уже подключил личные связи. Через Остина он все-таки сломал сопротивление правительства и министерства финансов, и сберегательный банк был учрежден.

Но Кабинет Асквита летом 1916 года был в первую очередь озабочен внутренними противоречиями. Дэвид Ллойд Джордж рвался к власти, устраняя на своем пути любые преграды. Одной из главных преград был знаменитый генерал Китченер, давний знакомец Чемберлена и в то время военный министр, который указующим перстом призывал британцев воевать. Однако Китченер в июне утонул. Поминальную службу кроме Лондона провели еще только в Бирмингеме по инициативе Чемберлена. Так Империя прощалась со своим героем. Положение же правительства лишь усугубилось этой трагедией.

А вот положение лорд-мэра Бирмингема было прочно. И хотя Невилл Чемберлен уже выходил за рамки муниципальной политики, главным его стремлением, по собственным словам, осталось признать Брам «первым из провинциальных городов, и я чувствую, что могу сделать для этого больше, чем кто-либо из моих предшественников»[66]. И старался делать. На благотворительных вечерах он рассказывал патриотичные истории, к примеру, что «носит один сюртук 12 лет, и хотя тот уже рваный и лоснится», но лорд-мэр не хочет, «чтобы портной шил сюртук ему, когда может шить одежду нашим солдатам»[67]. В Лондоне отстаивал стипендии для студентов, договаривался с молочниками о допустимой цене на молоко, выбивал ссуды для Гражданской лиги отдыха, назначал пособия кормящим матерям, создавал ясли для детей военных и рабочих. Словом, вникал во всевозможные проблемы. И в ноябре 1916-го Невилла Чемберлена вновь избрали лорд-мэром без малейших колебаний.

Тем временем противостояние Ллойд Джорджа и Асквита в правительстве вступило в финальную фазу, и первый наконец-то одержал победу. Асквит подал в отставку, а Ллойд Джордж формировал новый Кабинет, куда вошел и Остин Чемберлен, сохранивший портфель министра по делам Индии. «Новое правительство внушает мне уверенность. <…> Я впервые чувствую, что Кабинет действительно проявит внимание к постановке дела ведения войны, продумает решения и проведет в жизнь их на местах»[68], – писал Невилл сестре, следя за формированием Кабинета Ллойд Джорджа. Национальная служба, о необходимости которой Чемберлен писал жене почти полтора года назад, теперь наконец-то должна быть учреждена, и премьер-министр хотел поскорее представить парламенту главу этой службы, но для начала следовало найти того, кто захочет возглавить такое совершенно новое ведомство.

Когда Невилл Чемберлен в первый раз был избран лорд-мэром Бирмингема, старший брат отнесся к этой его инициативе скептически и «был единственным, кто не поздравил меня с избранием на этот пост», – писал младший Чемберлен сестре. «Хотя это может быть потому, что он занят своими собственными делами, а не потому, что не одобряет меня»[69]. Проблем у Остина действительно на тот момент хватало. Но позднее старший брат все же заметил административные успехи младшего. И именно Остин Чемберлен порекомендовал Ллойд Джорджу Невилла на пост главы Национальной службы.

Сам Невилл еще ни о чем не догадывался в начале декабря 1916 года, он готовился к Рождеству. «Дороти теперь достаточно подросла, чтобы оценить Рождество, и всякий раз пристает ко мне, чтобы узнать, сколько осталось недель до этого счастливого дня. В детстве я также его всегда ждал, но теперь могу только простонать при мысли о больницах[70]»[71], – писал он сестре. Кроме того, он провожал на фронт своего кузена Нормана, с которым они были очень близки и дружили, несмотря на пятнадцатилетнюю разницу в возрасте. Невилл практически считал его младшим братом.

Но привычный ход жизни был нарушен, когда лорд-мэр отправился в Лондон по делам, которые вскоре уладил, и ожидал бирмингемского поезда на вокзале Паддингтон. Там его и отыскал секретарь Остина и потребовал немедленно явиться к Ллойд Джорджу. Младший Чемберлен был заинтригован; при встрече с братом тот попросил его «не фыркать», а выслушать предложение до конца. На пост главы Национальной службы предлагались и другие кандидатуры: лорда Керзона[72] и лорда Милнера[73]. После краткого собеседования Ллойд Джорджа с Невиллом Чемберленом на размышление ему дали лишь десять минут, девять из которых он думал о том, что «это – ужасная ответственность. Если бы это была только моя собственная карьера, которой что-то угрожало, я бы не раздумывал, но теперь результат войны может зависеть от того, что я буду делать»[74]. А на десятой минуте Невилл послал Остина к премьер-министру, чтобы тот ответил за него «да».

Однако более всего младший Чемберлен боялся не новой ответственности, не той огромнейшей работы, которая ему предстояла. Прежде всего он переживал за Бирмингем, ведь пост лорд-мэра приходилось оставить. «Я просто ужасно себя чувствую при мысли обо всех тех людях, которые полагались на меня. <…> Несчастный управляющий банком прислал мне странно сформулированное, но жалостливое письмо, что “фигурально выражаясь, готов отдать жизнь за Ваше Превосходительство”»[75]. Но жизни отбирал не Невилл Чемберлен, а Первая мировая война, и чтобы отдать войне этих жизней как можно меньше, он ехал в Лондон. Он ехал работать.