Невинные

Глава третья

Машину вел Эспозито. Инспектор подумал, что, взяв его с собой, сделает благое дело. Лоренцини, которому унылая физиономия Эспозито надоела не меньше, чем Нарди и его женщины, посчитал, что это будет просто великолепно. Итак, сначала их путь лежал в сердце квартала Сан-Фердиано. Было позднее утро. У булочной стояли и разговаривали женщины, в мясной лавке, где Констанца набросилась на Монику, собралась большая очередь. На другом углу крохотного перекрестка размещалось заведение, бывшее некогда баром Франко, куда приходили позавтракать, посидеть посплетничать или посмотреть в среду вечером футбольный матч в облаках табачного дыма. Во время оно, когда инспектор расследовал убийство несчастной сумасшедшей Клементины, бар Франко оказался для инспектора прямо подарком небес: Франко знал все обо всех, поддерживал мир и улаживал споры, точно квартальный судья. Будь все по-прежнему, инспектору не пришлось бы сюда ехать. Но Франко умер, и все изменилось: пыльные бутылки, круглые окна-розетки, автоматы для игры в пинбол и завсегдатаи, развалившиеся на простых стульях, уступили место туристам и розовым скатертям, табличкам «не курить» и ланчам из салатов и пасты, разогретой в микроволновке. А через дорогу в окне первого этажа торчал Нарди. Облокотясь на подоконник и закатав рукава рубашки, он курил, подставив лицо солнцу. Он увидел их у дверей своего подъезда и вышел открывать. Сочувствие — вот в чем он нуждался. А ему пришлось выслушать нотацию. Инспектор не считал себя сумасбродом, но, по его мнению, человек, который едва справляется с одной женщиной, не должен вешать себе на шею вторую. Конечно, Нарди справлялся для своих-то лет недурно — с помощью инспектора, разумеется, и еще, вероятно, благодаря тому, что женщины до сих пор мирно уживались. Да, теперь он явно поджал хвост. Они все втроем стояли в выложенной коричневым кафелем прихожей. Дома Нарди носил шлепанцы — те, что хорошо подметают пол, когда ими шаркаешь.

— Послушайте, инспектор, поговорите с ней, пожалуйста.

— С вашей женой?

— Нет, нет! С Моникой! Она грозится...

— Я знаю, чем она грозится, Нарди, но если вы хотите, чтобы все это быстрее кончилось, то вам придется заставить Констанцу хотя бы принести извинения.

— Я не могу этого сделать. А почему бы вам не пройти и не присесть? Она ушла за покупками.

В открытую дверь гостиной было видно, как клубы сигаретного дыма выплывают через окно на улицу.

— Нет, нет...

Нарди огорченно косился на Эспозито. Видимо, его смущало присутствие совсем молодого человека. Мысленно вздохнув, инспектор отослал Эспозито обратно в машину.

— Спасибо. Я не хотел... проходите, присядьте на минутку.

— Нет, я не могу. Мне нужно в Институт судебной медицины. Просто объясните, из-за чего поднялся весь этот шум. Вы же... внимательны к своей супруге, верно? Вы понимаете, о чем я.

— Не просто внимателен! Нет, нет. Моей жене никогда не нужно было ходить за этим на сторону.

— Что же тогда стряслось?

— Она хочет бросить меня, вот что стряслось!

— Моника?

— Нет! Констанца!

— Зачем мне тогда разговаривать с Моникой?

— Чтобы она убедила Констанцу не бросать меня!

— Чтобы она... Слушайте, Нарди, это должно было случиться. Это ведь уже не первый раз. И потом — куда Констанца собирается уходить?

— Она никуда не собирается уходить!

— Отлично!

— Это я должен уйти. Она бросает меня, но это дом ее матери. Она хочет, чтобы я выметался. Это мне нужно искать себе место для жилья. Теперь вы понимаете?

— Да... А Моника?..

— Она живет со своей матерью, вы же знаете. Мать — милая женщина, я не имею ничего против нее, но ей же почти девяносто. Понравится ли ей, если я... ну, например, захочу ходить по дому в трусах, когда будет жарко — как я хожу у себя? Я не могу жить гостем в чужом доме. Вам понятно?

— Ну, понятно. Но если ей под девяносто...

— Да она здоровее нас с вами! Она еще меня переживет. Так вы поговорите с ней?

— С кем, с матерью?

— С Моникой!

К концу их беседы инспектор совершенно обессилел. Нарди никогда не надевал свои зубные протезы. Собственных зубов у него оставалось всего четыре штуки, причем возраст и никотин их не красили. Совсем не красили. Поневоле задумаешься...

Когда они тронулись, он решил, что надо обязательно постараться впрячь в это дело Лоренцини. Пускай Нарди со своими дамами и прочие начинают к нему привыкать. Молодой Эспозито, сидевший рядом, был, без сомнения, красивый парень. Высокий, смуглый, статный и с прекрасными зубами — Тереза, кажется, без ума от него и его ослепительной улыбки. Боясь, что молодой человек не в лучшей форме для вождения, инспектор решил оживить его интерес к происходящему на трассе:

— Вы только посмотрите, сколько машин. Так мы целый час будем ехать.

Машин было не больше и не меньше, чем в любой другой день, и дорога всегда занимала час. И несмотря на все эти бензиновые выхлопы салон был полон ароматом цветущих на всех улицах лаймов, так что поездка проходила не без приятности. Вот только угрюмое молчание Эспозито раздражало его сильнее, чем диатрибы Нарди. Инспектор утешал себя мыслью о предстоящей встрече с профессором Форли, когда им с Эспозито придется внимательно слушать вопросы профессора и шевелить извилинами, пытаясь на них ответить, хотя профессор станет сам отвечать прежде, чем они успеют открыть рот. Институт судебной медицины одновременно был и факультетом Флорентийского университета, где преподавал профессор Форли. Будучи одаренным оратором, он каждый год читал цикл лекций по судебной патанатомии курсантам полицейской сержантской школы, сбивая их с толку своей необычной системой изложения материала. Система была плодом его изобретения, и он очень гордился ее эффективностью.

Форли заранее записывал лекции на магнитофон и ставил пленку курсантам, а сам ходил туда-сюда по классу, заложив руки за спину и слушая себя, пока у него не лопалось терпение. И тогда он сам себя перебивал, начиная говорить слово в слово то, что было записано на пленке, все больше раздражаясь от конкуренции, — пока со злостью не выключал магнитофон.

Один из курсантов нарисовал карикатуру, на которой изо рта профессора и из динамика магнитофона исходили два одинаковых круглых контура со словами: «Большинство мух, вовлеченных в процесс разложения, откладывают личинки, проходящие три стадии развития: первую, вторую и третью возрастные стадии...» По школе разошлись ксерокопии, одна из которых в конце концов попала в руки профессору. Когда инспектор и Эспозито приехали и были направлены по широкому мраморному коридору в кабинет профессора, то эта карикатура, висящая на доске объявлений позади его стола, было первое, что они увидели. Рисунок был хорош. Костлявая профессорская челюсть выдавалась далеко вперед, большие руки крепко сцеплены за спиной. Эспозито перевел взгляд с карикатуры на инспектора.

— А он и не обиделся.

Инспектор, знавший Форли много лет, ответил:

— С чего ему обижаться?.. Как вы пережили то вскрытие?

— Все было нормально. Я боялся только запаха. Меня обычно тошнит от запахов, но это было терпимо... Хотя говорят, что он...

— Следит за тем, чтобы по таким дням в меню столовой всегда была лазанья.

— Правда?

— Конечно, нет! Как будто профессорам есть какое-нибудь дело до столовых. Это старая байка.

— Наверно. Хотя я не ел лазаньи с того самого дня.

Вот это да! Профессор творил чудеса, еще не успев войти в кабинет! Эспозито давненько уже не выдавал столь связных речей.

— Здравствуйте-здравствуйте-здравствуйте!

— Извините, что побеспокоили...

— Нисколько. Рад вас видеть, инспектор. Вы насчет утопленницы, верно? Я пока не препарировал внутренние органы — кроме легких, чтобы установить, что она утонула. И еще затребовали отчет нарколога. К чему такая спешка? Вы, полицейские, всегда утверждаете, что только первые сорок восемь часов имеют значение, а они уже давно прошли в нашем случае. Напали на след, наверное?

— Нет, отнюдь.

Он даже не пытался объяснить причину их прихода. Он знал, что результаты вскрытия будут представлены в виде отчета. Но он пришел не за этим. Он пришел узнать кое-что, чего Форли не напишет в отчете. Некоторые люди имеют талант понимать живых, а Форли имел талант понимать мертвых. Он разговаривал с ними во время вскрытия. Они не лгут, уверял он.

— Значит, она утонула? Я спрашиваю, потому что воды так мало...

Профессор вонзил свой орлиный взор в Эспозито:

— Вы совсем недавно окончили школу. Сколько воды мне потребовалось бы, чтобы убить инспектора здесь и сейчас?

— Одна капля, синьор.

— Если бы она попала куда?

— В ноздрю, синьор, и достаточно сильно ударила обонятельный нерв, синьор.

— Не говорите мне «синьор». А что случилось бы с сердцем инспектора?

— Мог бы наступить паралич, си...

— А я вас, кажется, помню. Эспозито.

— Так точно.

Щеки молодого человека слегка зарумянились под коричневым загаром. Глаза его загорелись. Инспектор и забыл, что раньше Эспозито всегда выглядел именно так!

— Только не пытайтесь убить инспектора из водяного пистолета, Эспозито. Зная его, я не уверен, что его симпатическая нервная система способна усиливать легкие раздражения. Ваша дама точно захлебнулась, инспектор, в легких обнаружились водоросли, но без помощи тут не обошлось: ей нанесли удар по затылку. Не могу рассказать об этом подробнее, поскольку тело сильно тронуто разложением, но уверен — ударили острым предметом. Проникающая травма черепа. Она, возможно, находилась без сознания, когда утонула.

— Мы не обнаружили поблизости ничего похожего на орудие убийства. И наверняка это был какой-то мелкий предмет, верно? Это, конечно, огромный парк, и мы прочесываем его, но если нам не повезет найти предмет со следами крови или волосами...

— С тем же успехом Эспозито может пытаться убить вас из водяного пистолета. На вашем месте я бы поискал в пруду. На ней была только одна туфля. Люди сидят на этих каменных бортиках. Итак: одна туфля. Эспозито?

— Кто-то мог схватить ее за ноги и сбросить в воду спиной вперед...

— И?

— И она ударилась головой.

— Спустите воду из пруда, инспектор.

— Да, нам в любом случае придется это делать. Мы не нашли ни сумки, ни документов. У молодой женщины, я думаю, должна быть при себе хоть какая-то сумочка...

— Спустите воду. Жалко, что руки пострадали. Они могли бы мне о многом поведать. А так... Остается только констатировать: молодая — лет под тридцать, я бы сказал, кажется, здоровая, некурящая... ну, что еще?

Профессор заходил по кабинету, выпятив подбородок, сцепив руки за спиной, забыв о своих слушателях. Прошло десять минут, а он даже не остановился, чтобы перевести дыхание...

— Однако этот случай представляет интерес по многим причинам. Что же мы могли наблюдать? Что гипервентиляция привела к отеку легких и гипоксии, тогда как в другом случае, упомянутом мною ранее в качестве примера под номером три...

Не хватало только магнитофона. Инспектор и Эспозито, не сумев побороть искушения, взглянули сначала на карикатуру, а затем друг на друга. Этого им делать не следовало. Вскоре Эспозито уже давился истерическим смехом, который в конце концов прорвался наружу, хотя он старался зажать рот ладонью. Профессор осекся на полуслове:

— Вам нехорошо?

— Нет, все в порядке. Просто аллергия на лаймовую пыльцу. В мае я все время чихаю. Извините меня. — Он закрыл лицо бумажным носовым платком.

Огромные черные очки инспектора грозно уставились на молодого человека. А профессор вскоре опять увлеченно зажурчал, позабыв об их присутствии. Когда они собрались уходить, он предложил им взглянуть на легкие утопленницы под микроскопом. Инспектор потащил Эспозито прочь.

Подойдя к машине, инспектор, немало пораженный познаниями Эспозито, сказал:

— Вы, похоже, многое узнали из лекций Форли.

— Да, это интересный предмет, не то что юриспруденция или, еще хуже, военное дело, которое нам тоже приходилось изучать. Кроме того, он хороший учитель.

— Да, но вы, наверное, были очень толковым студентом. Он вспомнил вас. Мне рассказывали, что иногда к нему приходят за подписью, а он, если занят какой-нибудь проблемой, не сразу может вспомнить, как пишется его собственное имя.

Эспозито ничего не ответил. Он снова погрузился в угрюмое молчание, а инспектор оставил попытки докопаться до сути его несчастий и заставить его развеселиться. Что толку, если он только вчера высказал все, что имел сказать по этому поводу? Ему лучше озаботиться тем, почему рабочие, которые должны были явиться сегодня утром, так и не явились. У них какие-то проблемы с разрешением на строительство. Если дело касается только внутренних работ, то приступать можно через три недели после представления проекта. Как будто... Да, но палаццо Питти — это палаццо Питти. Не просто один из дворцов Флоренции, но настоящая жемчужина архитектуры, в нем разместилось несколько музеев, и государство непременно пришлет инспекцию... вот только когда? Лучше дать знать капитану Маэстренжело. Капитан всегда уделяет внимание бытовым мелочам, тем более если от них зависит благополучие его карабинеров. Нет, не то чтобы им не хватало двух имеющихся душевых кабин, им не хватало только водонагревателя. Им нужна горячая вода постоянно. А то двое парней примут душ — и горячей воды нет потом полчаса. И все же Эспозито вряд ли развеселится, если у него будет возможность принимать долгий горячий душ вместо короткого прохладного.

Обратно они поехали через центр. На соборной площади стада туристов преградили им путь. Эспозито мрачно ждал, а тем временем экскурсоводы, воздев вверх свои зонты, продирались сквозь толпы или, остановившись где-нибудь в тени, указывали ими на бело-голубую мраморную колокольню, сверкавшую на солнце. На виа Гвиччардини туристы сыпались с узких тротуаров, многие вонзались зубами в большие куски пиццы, торчавшие из оберточной бумаги. Вся улица пахла свежей выпечкой, перцем и помидорами.

— Обед, — довольно заметил инспектор.

Они свернули налево, где начинался подъем к дворцу.

Эспозито молча припарковал машину. Прежде чем уйти на обед, инспектор позвонил главному садовнику и велел осушить пруд.

Воду пришлось откачивать несколько часов. Стояла жара. Приказ о переходе на летнюю форму ожидался через несколько дней. А пока карабинеры потели, садовники работали сначала в рубашках, потом в майках. Они хотели оставить достаточно воды для рыб, но это было не страшно. Как только уровень снизится, любой предмет, попавший в пруд в течение последних нескольких дней, станет виден. Все остальное находится под слоем зеленой придонной тины. Инспектор стоял, как всегда, далеко в стороне от работающих, в тени. Разговор садовников крутился вокруг воды, которую они откачивали и спускали вниз по внешнему склону холма с редко растущими деревьями.

— Ну и вонь! Подходящая работка для жаркого дня! Стоячую воду и зимой-то нюхать несладко.

— Жаль, что мы прошлым летом ее не откачали. За все годы, что я здесь — а их уж немало, — у нас до прошлого лета не засохло ни одного дерева! Я и не думал, что такое когда-нибудь случится.

— Говорят, что этим летом будет уже прохладнее.

— Будем надеяться.

Несколько пучков водяных гиацинтов с черными длинными мокрыми корнями, похожими на волосы, садовники поместили в пластиковые пакеты, наполовину заполненные зеленой прудовой водой, чтобы перенести их в другие водоемы. Беппе, самый старый из садовников, маленький, круглый и темный, как орех, хорошо знал инспектора. Он предложил ему взять один пакет.

— Он выбрасывает чудесный голубой цветок, похожий на ирис. Возьмите. У вас же есть свой садик. Устройте там небольшой пруд.

— Нет, нет... я с ними не умею... нет.

— Но вам стоит только сказать, вы же знаете.

Обычно они стригли живые изгороди и разравнивали гравий возле отделения полиции, но не более. Старый садовник не спешил уходить.

— Плохи дела...

— Да.

— Поговаривают, что это, наверное, убийство...

— Вот как?

— Это Джованни так думает. Он говорит, что ребенок мог бы там утонуть, но не взрослый. Вот что он говорит.

— Хм.

— Конечно, могли быть и наркотики... и выпивка. Кругом эта иностранная молодежь, только и знают, что пьянствовать. Вырвались из дому... У нас их тут полно. Приносят пиццу, мусорят...

— М-м...

— И вам больше нечего сказать?

— Нет.

— Не в обиду вам — но просто мы за работой любим поболтать. Так быстрее время проходит. Ладно, больше ни слова. Хорошо.

Однако он не уходил. Инспектор, понимая, чего он хочет, заговорил с ним, спросил об операции жены, о новом доме его старшей дочери, о внучке, которая недавно вышла замуж, а все живет с родителями, не найдя отдельной квартиры, так что «если инспектор знает что-нибудь»... Инспектор кое-что знал. Он очень хорошо знал, что эта невинная беседа мгновенно преобразится в секретную информацию и темные намеки об убийстве, якобы поведанные им старому садовнику, как только тот возвратится к своим товарищам. Но прежде чем отправиться к ним, старик взглянул на инспектора снизу вверх и прошептал:

— Мы поспорили. Я считаю, что как бы она там ни очутилась — Джованни думает, что виноваты наркотики, другие говорят, что ее столкнули, — она, должно быть, поскользнулась. Эта водоросль, спирогира... очень скользкая. Ударилась головой об обломок статуи.

— Но там же нет...

— Инспектор! — окликнули его от пруда.

Они что-то нашли. Инспектор вышел из тени, осторожно переступая через пластиковые шланги. Карабинер протягивал ему наплечную сумку.

— Откройте ее.

— Я могу дать вам резиновые перчатки, если хотите.

— Нет. Откройте сами.

Содержимое сумки разложили на куске полиэтиленовой пленки. Новости были неутешительные. В сумке не нашлось ничего, что могло бы помочь в опознании утопленницы. Ни документов, ни бумажника, ни клочка бумаги. Многочисленные застегивающиеся на молнию отделения были пусты. От ключей — при отсутствии адреса — пользы было мало. Еще внутри обнаружили пластиковый кошелек для мелочи — один из тех, что бесплатно выдавали в банках в придачу к стартовому набору евро перед введением общей валюты, расческу в кожаном футляре и шариковую ручку.

Вынув записную книжку, которую он всегда носил в нагрудном кармане, инспектор протянул ее карабинеру:

— Проверьте, пишет ли ручка.

Ручка писала.

— Разве это важно? — удивившись, спросил карабинер.

— Да.

Пишущая ручка, чистая целая расческа в футляре, мелочь в кошельке. Аккуратная! Он готов был поспорить: если входной билет этой несчастной не лежал в пропавшем бумажнике или в одном из карманов, то она отправила его в урну, а не швырнула на землю. В ее сумке не было ни смятых бумажных носовых платков, ни полусъеденных... Черт бы побрал эту раскрашенную бабу! Она так и не явилась за своей сумкой.

— Что-то случилось, инспектор?

— Да! Нет. Нет... Позовите старого садовника, вон того, в соломенной шляпе, что надевает рубашку. Видите его? Пусть подойдет.

Садовник приблизился, застегивая клетчатую рубашку на круглом животе. На лице светились интерес к происходящему и сознание собственной важности.

— Нашли что-нибудь? — спросил он.

— Какая статуя?

— Э-э?

— Вы сказали, что она, наверное, ударилась головой об обломок статуи.

— Да я это просто так сказал, ну знаете... — он замялся и покраснел. — Я просто так сказал. Не то чтобы я...

Инспектор вперил в толстого коротышку стекла своих черных очков:

— Какая статуя?

— Да парнишка с рыбкой, как тот, что в Палаццо Веккьо. Раньше здесь было что-то вроде фонтана, так, ерунда. Довольно красиво, но всего лишь плохая копия, так что когда она разбилась, никто и внимания не обратил. Обломки до сих пор лежат там, а этот сад потом долго был закрыт из-за вандалов...

— Закрыт? А когда же его вновь открыли? — Инспектор полез за записной книжкой. Иметь хоть один достоверный факт в этой истории было уже неплохо.

— Ох, так давно...

— Когда?

— Ну... мой старший еще жил с нами, это я помню. Наверное, в семьдесят первом... нет, вру, в семьдесят втором.

Инспектор убрал записную книжку.

— Разве я ляпнул что-то лишнее?

— Нет, нет.

— Я ведь только рассказал про статую. Не то чтобы я... ну, не подумайте, что я и правда что-то знаю...

— О чем вы? Я всего лишь хотел узнать, что это за статуя, потому что вы, вполне возможно, правы.

— Да? А я уж разволновался! Не поймешь, что у вас на уме за этими вашими очками. Надо снимать очки, когда говоришь с людьми.

— Извините. Вы мне очень помогли.

Беппе ушел к своим коллегам, наверняка лопаясь от нетерпения сообщить им, что он был прав, инспектор так сказал.

Инспектор постоял, поглядел на мелкую зеленую воду и снял очки. Его внимание привлекло оранжевое мерцание пятнистой золотой рыбки. Она все кружила и кружила вокруг едва выступавшей из воды верхушки какого-то предмета. Инспектор потер глаза — они были очень чувствительны к солнечному свету, снова надел очки и позвал своих карабинеров. Они вытащили сетью мраморную рыбку и положили ее в мешок с вещественными доказательствами. Как оказалось, из воды торчал хвостовой плавник, покрытый черными волокнами, и пока не представлялось возможным определить, что это: корни водяных гиацинтов или волосы жертвы.

Профессор Форли будет не менее доволен собой, чем Беппе. Инспектор мысленно снимал шляпу перед ними обоими.

Позднее, выслушав его рассказ, капитан Маэстренжело воздал должное инспектору.

— Вам что-нибудь нужно? Я знаю, что на Лоренцини можно положиться, когда вы на выезде, но я надеюсь, что людей у вас хватает.

— О да, благодарю вас. Что мне нужно, так это список без вести пропавших за последнее время. У молодой женщины вроде нее должны быть родители, муж или друг, работа. Кто-то должен ее разыскивать.

— Я этим займусь. Она не носила обручального кольца?

— Я не знаю. У нее на руках одни кости остались, так что... Если носила и оно соскользнуло в воду, то мы его найдем. Мы фильтруем все, что было возле тела. Ну и конечно мы повсюду ищем вторую туфлю.

— Странно, что ее унесли. Не подходит в качестве орудия убийства, правильно я понимаю?

— Нет, нет. Довольно широкий каблук, да к тому же резиновый. Нет.

Они сидели в кабинете капитана в без малого восемь часов вечера. Аромат лаймов, струившийся в кабинет из открытого окна, стал почти удушающим. Как частенько бывало после обеда, капитан был в гражданском костюме.

— Утром я первым делом передам вам список без вести пропавших, также мы дадим объявление в газете и в местных теленовостях.

Вошедший карабинер прервал их беседу. Капитан поднялся.

— Если у вас есть еще что-нибудь ко мне, то подождите.

— Да, если не возражаете. Я хотел поговорить об Эспозито.

Сидя в одиночестве в тихом просторном кабинете, инспектор размышлял об Эспозито. Тот только что подал рапорт об увольнении из полиции. Но можно ли его отпустить? Свое решение Эспозито объяснял желанием найти работу ближе к дому, в Неаполе, поскольку его вдовая мать больна, а он ее единственный сын. Инспектор спросил, какую работу, какие возможности для карьеры он надеется найти в Неаполе. Юноша только посмотрел на него глазами, в которых неподвижно застыла боль.

Помня, что Лоренцини упоминал недавнее дело о самоубийстве — молодой человек оставил жену и ребенка, — которое кого угодно могло повергнуть в тоску, Гварначча предположил:

— Вы беспокоитесь о вашей матери? Вам нужно съездить домой на несколько дней?

— Это было бы кстати, да. — На лице Эспозито отразилась благодарность.

Возможно, все дело действительно в этом самоубийстве; однако если так, то поездка ему только навредит. Но если, с другой стороны, Ди Нуччо не ошибся, и виной всему женщина, то нужно спасать карьеру Эспозито и надеяться, что со временем он преодолеет свое чувство. Многим это удается, но есть и такие, которым удается не вполне: они, как правило, в конце концов женятся на уютных домашних женщинах. Такие женщины не внушают сильных страстей, напоминая, возможно, мужчинам их матерей. А бывают, конечно, и безнадежные — они совсем не умеют себя преодолеть. Боясь повторения катастрофы, они больше не решаются рисковать, с головой уходя в работу, ведя жизнь монахов. Нет, это не выход. Мужчина должен жить как мужчина. Инспектор вспомнил, как он возил Терезу и мальчиков по окрестностям, когда те только перебрались сюда к нему из Сиракуз. Во время поездки в крепость-монастырь Чертозу, ныне музей, их гидом был монах, чья покрытая пятнами жира ряса и волна исходивших от него запахов заставляли предположить, что он слишком плотно пообедал. Он показывал им крохотные кельи, расписанные фресками, запечатлевшими кровавые сцены, и дверными окошками, пропускавшими только миску еды или книгу. Потом он наклонился к ним и, обдавая их винными парами, доверительно произнес:

— Такая жизнь... не для нас, не для итальянцев.

И он был прав. Инспектор поглядел вокруг, припомнив, что эта казарма была когда-то монастырем. Над дубовой дверью кабинета до сих пор сохранился фрагмент фрески... Поразмыслив, он решил, что в беседе с капитаном не будет подробно разбирать личные неурядицы Эспозито, но сделает упор на то, как сберечь для полиции такой ценный кадр — хорошего, серьезного, умного сотрудника, которого ждет блестящая карьера.

Это был удачный ход. Капитан решил, что Эспозито нужно пожалеть и отправить домой недели на две, принимая во внимание болезнь его матери. А после возвращения капитан пригласит его для беседы о будущей карьере.

— Благодарю вас. Я попробую эту хитрость, и если она не удастся, то вся надежда на вас... — Инспектор встал, собираясь уходить.

— Я вас провожу. У меня назначена встреча на том берегу.

Они спустились по каменной лестнице и остановились под аркой, ожидая, пока расчистят путь для машины инспектора. Голоса карабинеров, передвигавших три другие машины, звучным эхом отдавались во внутреннем дворе.

— Давай еще влево, да не задень колонну!

— Тебе, наверное, придется развернуть джип.

В замкнутом пространстве двигатели урчали необычно громко.

Капитан с тревогой думал о разбитых столетних плитах у единственного входа в их здание и о хаосе, который учинит предстоящий ремонт. Однако будущее Эспозито не давало ему покоя.

— Во времена моего отца молодые офицеры из хороших семей служили своей стране без всякого жалованья.

— Те времена прошли.

Машина инспектора подъехала.

— Я сойду на той стороне, Гварначча.

Летучие мыши ныряли под мост и чертили широкие круги в пламенеющем закатном небе, охотясь за москитами. Аромат лаймов плотно висел в неподвижном воздухе. Капитан вышел на левом берегу и молча скрылся в вечерних тенях узкой улицы — той, которую инспектор сам недавно посещал.

Карабинер за рулем спросил:

— Обратно к Питти, инспектор?

— Да.

— Хорошо. А то я умираю с голоду...