Незабываемая ночь

Из дневника Владимира Тарабанова

Ночь на 21 октября 1917 года.

Нет, все равно не уснуть… Второй час ночи. Лежал, лежал, не лежится. Вскочил, шагал по комнате. Сердце распирает от гнева, от радости, от нетерпения… от целой лавины впечатлений за один сегодняшний день!

Не будь мальчишкой, Володька! Запиши лучше хоть коротко, что было сегодня. Да, да, надо записывать. Теперь эта старая тетрадка не только мой личный дневник. Сама история заглянет в нее!

Итак, Володька, вместо того, чтобы мотаться по комнате, давай-ка сидеть и писать. Возьми себя в руки, — с сегодняшнего дня ты красногвардеец!

По порядку!

Я бы все равно приехал в Питер. Стало невтерпеж сидеть в Харькове, когда тут такие события. Телеграмма о болезни бабушки ускорила отъезд, может быть, на день или два. И вот я здесь.

Двое суток в битком набитом вагоне. Двое суток жгучих споров. Люди выходили на станциях, входили новые. А разговоры все те же! Солдаты, рабочие, крестьяне, старые, молодые. Многие с детьми. Казалось, вся Россия передвигается в этом вагоне, все ее слои. Нет, не все, — это был вагон третьего класса.

Споры вскипали взрывами, снова и снова. Война… голод… Керенский… вооруженное восстание… разруха… мир… Ленин… судьба России… Временное правительство… большевики… Весь путь, весь путь — никаких других тем!

Я слушал. Жадно слушал. Чем дышит этот сгусток всех слоев населения? В Харькове я общался главным образом со студенчеством.

Всего не запишешь. Ну, вот хоть для примера: сидит на полу, на тощем мешке, старичок-мужичок и начинает вслух сам с собой рассуждать:

— Ох-ох-ох, бурлит Рассея-матушка. Вся, с головы до пяток, бурлит. Кому что нужно, тот о том и тоскует, того и просит… Мужичку — землички. Рабочему — хлебушка чуток побольше. Солдатику — замирения да чтоб домой…

На него обрушивается весь вагон. Кудлатая голова свесилась с верхней полки:

— Да ты сам-то, святой, что ли, дедка? Или тебе хлебушка вволю хватает?

Солдат с другой полки:

— Врешь, дед! Ишь ты: «тот того и просит!» Хватит, напросились! Брать будем, а не просить, давно пора!..

— «Солдатику»? — кричит пожилая женщина в полушубке. — Али у тебя, старый, никого на фронте нет? А у меня мужа убили да два сына в окопах гниют, а дома малыши голодают! Врешь, не одним солдатам война поперек горла встала! А кому она нужна, будь она проклята?!

Испитой человек в рваной шапке трясет старика за плечо:

— Работу мне дай, вот у меня и хлеб будет! А коли черти-фабриканты фабрики позакрывали, вот хлеб-то и ау-у!.. В Питер еду работы искать…

— Найдешь ты в Питере работу, — хохочет кто-то, — там свои с голоду пухнут!

Старичок совсем уж скис, но он точно камень в воду кинул, — волны все расходятся, шумят, голоса все яростнее…

И вот человек средних лет — фетровая шляпа, бородка, очки — машет руками, старается всех перекричать:

— Граждане! Граждане! Успокойтесь! Дайте сказать!

— Говори, дядя, может, чем порадуешь, — это доносится из соседнего отделения чей-то насмешливый бас. Он перекрывает все голоса. Люди стихают.

— Граждане! Вы меня выслушайте!

«Ого, — думаю, — начинает, как оратор».

— Граждане! — (пауза, все ждут). — Конечно, время очень тяжелое. Война, из-за нее разруха по всей стране, голод… Трудно, что и говорить. Но ведь уже не долго осталось ждать! Немного терпения, граждане! Скоро войне конец. Наша доблестная армия двинута в наступление! Доведем войну до победного конца, а потом…

И пошел, и пошел! Поет соловьем, а смысл такой: сидите смирненько и ждите, когда вам добрые дяди — Временное правительство — и землицы и хлебушка вволю дадут, да и свободу подарят…

Я еле сдерживался, но посмотрел на лица. Слушают хмуро, молчат, а лица не предвещают ничего хорошего. Решил молчать, жду. И вдруг тот же насмешливый бас из-за перегородки:

— Улита едет, когда-то будет…

И словно подал сигнал! Новый взрыв возмущенных криков. Все зараз:

— «Ждать, ждать»!.. Сам жди, коли у тебя карман толстый!.. Хватит, натерпелись!.. Ха, наступление! Нашел дураков не знамо за что на верную смерть лезть!.. Сам иди, «доблестный»!.. Да чего его слушать, братцы, гони его в шею!..

Через минуту оратора как ветром сдуло, удрал в другой вагон. Но буря, вызванная им, еще не скоро стихает.

И так всю дорогу — непрерывный митинг. Да, народ дошел до точки, прав дедка: бурлит Россия с головы до пяток…

Домой я приехал утром. Открыла мне няня, бросилась на шею, расплакалась. А у двери в гостиную стоит Ирина. Смотрит, как на чужого.

— Сестренка, — говорю, — здравствуй!

Молча протянула мне руки. И я почему-то не решился поцеловать ее. Как она изменилась за эти два года! Выросла, повзрослела и до чего стала похожа на маму!

Спросил, — как бабушка? Лежит без памяти, паралич. Няня все плачет; Ирина внимательно рассматривает меня. Пошли втроем в комнату бабушки через всю огромную квартиру. А вот тут ничего не изменилось. Та же холодная чопорная роскошь, ковры, зеркала. И запах тот же, особенный какой-то. И тишина-тишина. От этого от всего я и удрал отсюда два года тому назад.

У бабушки дежурит сестра милосердия. Встала, когда мы вошли, сказала шепотом:

— Генеральша без сознания…

Очень жалкий вид у бабушки, как-то усохла она за эти годы. Одеяло на груди колышется, иначе бы подумал: не живая.

Потом завтракали в столовой. И тут все по-старому, та же бездушная роскошь. Ирина все приглядывается ко мне, отвечает односложно. А у меня какое-то чувство неловкости перед ней. Или вины? Надо скорей разбить этот лед!

Я сразу пошел разыскивать Андрея, к великому возмущению няни. Шел и очень волновался, — мы не виделись больше двух лет. Да и жив ли он? Давно не получал я от него вестей с фронта, не знал, куда ему писать. А недавно случайно узнал, что его родители после Февральской революции вернулись из ссылки в Петроград. Справился в адресном столе и помчался на Выборгскую сторону.

Открыла мне девочка лет десяти. Я спросил, здесь ли живет Андрей Воронцов, а у самого сердце екнуло, — что услышу сейчас?

— Здесь, — говорит девочка, — только наших никого дома нет.

У меня отлегло от сердца. Жив! Я спросил, — а она кто такая?

— Сестра Андрея.

Ну, конечно же, это Соня! Она только что родилась, когда я уезжал из Сибири. Я сказал ей, что я друг Андрея с детства, и назвал себя.

— Володя Тарабанов?! — обрадовалась она. — Андрейка вас часто вспоминает. А он недавно ушел в «Тихую долину».

— В какую такую «Тихую долину»? — удивился я.

— А тут близко. Напротив за углом. — Соня посмотрела на меня и важно сказала: — Там штаб Красной Гвардии нашего района.

— Андрей в Красной Гвардии?!

— Конечно! — она сказала это таким тоном, точно иначе и быть не могло. Я представил себе Ирину, и меня кольнуло в сердце…

Я бежал туда почти бегом. Завернул за угол, прошел несколько шагов. Вижу — вывеска: «Трактир „Тихая долина“». Вхожу. Ну и «тихая»! Полно народу. Солдаты, рабочие; все в движении, шумно, накурено. Дверь в глубине то и дело открывается, люди входят, выходят, видно, — там и есть штаб. Я огляделся и сразу увидел Андрея в группе рабочих, в углу. Против Андрея стоял молодой парень со шрамом на лбу. Расставил ноги, заложил руки за спину и с усмешкой что-то говорит Андрею. Остальные молча слушают.

Я подошел ближе, встал за спиной Андрея. И слышу: он говорит парню со шрамом спокойно, веско:

— Выходит, Шаров, ты дисциплины не признаешь никакой? Так?

Парень ухмыльнулся.

— Толкуй! Меня с завода рекомендовали.

— Знаю, — говорит Андрей. — Но ошиблись. Говорят, ты предан революции. Может быть. Но в Красную Гвардию не годишься, — у нас железная дисциплина.

— Толкуй! Хватит, надисциплинировались, — сердито буркнул парень. — Это что же за революция?! Всех слушайся! Что ты мне за начальство! Хватит, наслушался мастера на заводе.

— Дурак ты, Шаров, — перебивает один из рабочих, — мы же не шайка, а боевая единица. Если мы все попрем дуром, кто во что горазд, нас же офицерье в два счета сомнет. Потому что у них дисциплина…

— Заладили: «дисциплина, дисциплина», — передразнил Шаров, — а на что мне студент-начальник сдался?

— Чудак ты, меня же партия назначила. Районный наш штаб. А там меня знают, — все так же спокойно сказал Андрей.

— Толкуй! Знают они тебя! — Шаров презрительно сплюнул на сторону. — А я, брат, буржуя нюхом за три версты чую.

Андрей и все рассмеялись.

— Как же, товарищи? Оставляем Шарова в десятке? — спросил Андрей.

Шумные протесты. Кто-то крикнул:

— Катись, Шаров, к анархистам, — там подойдешь!

— Ни к кому я не пойду! Я сам по себе! — буркнул Шаров.

— Ладно. Пошли, Шаров, в штаб, — сказал Андрей и кивнул головой в сторону двери, — пусть нам срочно тринадцатого вместо тебя выделят.

Я громко сказал:

— Возьми меня, Андрей!

Он оглянулся. И все тоже повернули головы.

— Володька, ты?! Откуда?! — Обрадовался очень, но ни о чем расспрашивать не стал. Только и было разговору:

— Ты как? По-прежнему с нами?

— Уже второй год в партии, — говорю.

— Винтовку знаешь?

— Хорошо знаю.

— Документы с собой?

— Конечно!

— Ну, пошли в штаб. Шаров, пошли!

По тому, как в штабе говорили с Андреем, как сразу поверили его отзыву обо мне, с какой легкостью заменили Шарова мною, я понял: Андрея знают, Андрея любят, он пользуется авторитетом.

Потом мы вдвоем сидели в какой-то боковой комнатушке, рассказывали друг другу о себе. Я узнал, что Андрей больше года воевал, потом тяжелое ранение в ногу, остался хромым, в армию не вернулся. Поступил в Технологический институт. И в армии, и в институте вел большевистскую пропаганду. А сейчас не до учебы. Формируется Красная Гвардия. Андрей назначен командиром «десятки». В десятке тринадцать человек. Четыре десятка — взвод, три взвода — дружина, три дружины — батальон. Дисциплина строжайшая.

Узнал, что командир нашего взвода — Дмитрий Сабинин — мой старый товарищ по гимназии, участник нашего марксистского кружка. Это обрадовало меня, — парень дельный, умный, смелый. Надо скорей повидаться с ним, узнать об остальных.

Андрей сказал мне:

— Ты вовремя подоспел! Восстание — это вопрос дней. Народ доведен до отчаяния. Голод, разруха. В Петрограде хлеба осталось на несколько дней, а Временное правительство ничего не предпринимает, чтобы взять его у тех, кто припрятал. Вести с фронта ужасные, солдат гонят в наступление, на верную смерть… Ленин требует: не медлить! Восстание должно начаться сразу во всех частях города по приказу Военно-революционного комитета.

Я спросил, — где сейчас Ленин?

Андрей не знает. Знают немногие. Временное правительство требует ареста Ленина, рвет и мечет. Агенты Керенского с ног сбились, — не найти! А в газете «Рабочий путь» каждый день статьи Ленина!

Подготовка к восстанию идет всюду — на заводах, в воинских частях. Митинги, митинги… Рабочие готовятся. На всех заводах две трети рабочих — в цехах, а одна треть в это время срочно обучается военному делу.

— Кстати, — спросил Андрей, — ты можешь выступать на митингах?

Я сказал:

— На университетских сходках выступал. На митингах не приходилось.

— Сейчас, может быть, и придется. Нас — большевиков — не так много, а есть еще воинские части, заводы, где народ колеблется. Враги из кожи вон лезут — сорвать восстание. А сила наша сейчас в единой воле, иначе может повториться неудача девятьсот пятого года.

— Ладно, — говорю, — понадобится, так смогу. — И вспомнил спор в вагоне.

— Десяток у меня крепкий, — сказал Андрей. — Парни хоть куда. Но двое-трое еще плохо стреляют. Сейчас займешься с ними.

— Есть заняться с ними, — говорю.

Удивительное дело! Андрей старше меня всего на два года, а я чувствую себя перед ним мальчишкой. И горжусь его дружбой! Да ведь и в детстве Андрей был всегда вожаком нашей мальчишечьей компании.

Где я только сегодня не побывал! На пустыре за каким-то заводом учил товарищей стрелять. Потом снова в «Тихой долине» Андрей объяснял нам тактику боя. Потом знакомился со всеми товарищами по десятку. Потом Андрей повел меня в какое-то небольшое пустое помещение на митинг домашней прислуги. Он сказал:

— Имей в виду, это — самые отсталые из рабочего люда. Если надо будет, — выступишь. Потом придешь ко мне.

Но митинг уже кончался. На ящике, заменявшем трибуну, стояла молодая девушка. Лицо и голос ее — какие-то знакомые. Где я видел ее? Подошел ближе, стал слушать. Хорошо говорит девушка, толково, умно. Терпеливо объясняла прислугам (это были почти исключительно женщины) их права. Призывала к выдержке. Звала, когда начнется восстание, на улицу: могут быть раненые, нужна будет помощь. Говорила спокойно, убежденно. Слушали ее не шелохнувшись.

И вдруг я узнал ее. Это же Даша, горничная в бабушкином доме! Та самая, что давала нам утром завтрак.

Когда сошла с ящика, ее обступили с вопросами. Я ждал, когда станут расходиться, и подошел к ней у выхода. Она опешила, растерялась.

— Владимир Дмитриевич! Почему вы здесь?

Я ответил:

— Если бы вы не объяснили так дельно и толково, выступил бы я.

— Значит, вы… — и не договорила.

— Да. Я большевик. А сейчас и красногвардеец.

Она была ошеломлена. Но разговаривать было некогда, — оба спешили. Мы крепко пожали руки друг другу. Она пошла домой, я снова в «Тихую долину», а потом к Андрею, где мы дали волю воспоминаниям.

Я возвращался домой поздно вечером. Шел по улицам, переполненный до краев. И тут только вспомнил об Ирине… Иринка, Иринка, когда же я успею познакомиться с тобой, узнать, какая ты? Рассказать тебе все, что должен рассказать? Эта мысль так поразила меня, что я даже остановился…

Эх, Володька, не было ли твое бегство в Харьков непростительным, мальчишеским легкомыслием? Бросил сестренку в этой (уж воистину!) «тихой долине» — генеральском бабушкином доме! Что успели сделать из нее за эти годы бабушка, няня, вся та богатая, чопорная и праздная обстановка, в которой она живет?.. Почему она так холодно и сухо встретила меня?..

Ирина уже легла спать, когда я пришел. Няня ждала меня. Снова расплакалась, стала упрекать: сразу ушел и не побыл с больной бабушкой. Я спросил, приходила ли больная в сознание. «Нет». Я сказал: «Разве бы я ее вылечил, если бы сидел возле нее?» Няня обиделась. Я хотел пройти к Ирине, — не пустила.

Ну вот, сегодняшний день записан. Лягу. Авось засну! Завтра с раннего утра — на сбор в «Тихую долину».