Независимость мисс Мэри Беннет

* * *

По обычаю на похоронах женщинам не полагалось присутствовать ни в церкви, ни у могилы. Но при погребении миссис Беннет Фицуильям Дарси постановил проигнорировать это светское правило. Поскольку сыновей у нее не было, если посчитаться с этим правилом, пять дочерей не составят сколько-нибудь значительное число провожающих в последний путь. А потому все так или иначе связанные с их семьей были оповещены, что дамы будут присутствовать и в церкви, и у могилы, вопреки протестам персон вроде преподобного мистера Коллинза, довольно-таки уязвленного, что служить будет не он. В результате золовки Джейн, миссис Луиза Хэрст и мисс Каролина Бингли приехали из Лондона, чтобы поприсутствовать, а три старые карги, задушевные подруги миссис Беннет — ее сестра миссис Филлипс, а также ее приятельницы леди Лукас и миссис Лонг совершили путешествие много короче из Мери-тона.

Вот они, наконец, все вместе, пять дочек Беннетов, подумала Каролина Бингли после завершения заупокойной службы. Джейн, Элизабет, Мэри, Китти и Лидия… Двадцать лет прозябания, спасибо им и их хваленой красоте. Конечно, красота эта увяла, сошла на нет… как и ее собственная авантажная внешность. Джейн и Элизабет поплыли по бурным волнам своего пятого десятка, но она-то, Каролина, уже вытерпела эти бури и теперь приближалась к страшному шестому десятку. Как и Фиц. Ведь они примерно одного возраста.

Джейн выглядела так, будто Бог пересадил голову двадцатитрехлетней женщины на тело сорокатрехлетней. Ее лицо с безмятежными медового цвета глазами, свежей, не тронутой морщинами кожей, тонкими изящными чертами окружало облако медово-золотистых волос. Увы, двенадцать беременностей наложили свою печать на ее фигуру сильфиды, хотя она и не заплыла жиром, а только талия стала шире да грудь обвисла. Беннетовский тип в ней проявился в полной мере; они все пятеро отличались разными оттенками белокурости, да и неудивительно, если вспомнить, что их отец и мать были одинаково светловолосыми.

Наилучшие беннетовские волосы достались Элизабет и Мэри — густые, вьющиеся, с равными долями меди и золота. Для определения их слова эти не годились; про себя мисс Бингли называла их рыжими. Кожа их по цвету больше всего напоминала слоновую кость, а их большие чуть-чуть сонные глаза были серыми, иногда становясь почти лиловыми. Разумеется, черты Элизабет не были столь безупречными, как у Джейн — рот широковат, губы слишком пухлые, — но по какой-то причине, по-прежнему для мисс Бингли непонятной, мужчины находили ее более привлекательной. Ее прекрасную фигуру окутывал мех чернобурых лисиц, тогда как на Мэри было неказистое платье из черной саржи, шокирующая шляпка и еще даже более непотребная ротонда. Она заворожила Каролину: Мэри она не видела семнадцать лет — срок, который преобразил Мэри во вторую Элизабет. То есть не сохрани ее от природы приятный рот чопорную суровость — только он один намекал на старую деву. Сохранился ли этот безобразный кривой зуб?

Китти она знала очень хорошо. Леди Менедью с пшеничными волосами и васильковыми глазами, такая элегантная модница, что она завидовала возвышенному вдовству. Столь же доброжелательная, как и фривольная, Китти выглядела двадцатишестилетней, а не тридцатишестилетней. Ах, как братец Чарльз обвел их вокруг пальца! Будь проклят Десмонд Хэрст! Когда счета за портвейн оказались ему не по карману, он воззвал к Чарльзу. Чарльз согласился уплатить по ним, но с одним условием: Луиза обеспечит Китти Беннет лондонский сезон. В конце-то концов, сказал Чарльз не без основания, Луиза ведь будет вывозить собственную дочь, так почему бы и не двух? Попавшись, Десмонд Хэрст обменял счета за портвейн (и еще много других счетов) на лондонский сезон Китти. Но кто бы мог поверить, что плутовка обработает лорда Менедью? Не самый большой приз на Брачном Базаре, но прекраснейшая партия его преклонному возрасту вопреки. А дражайший Букетик (как называли Летицию) вообще мужа не поймала и все больше чахла — обмороки, припадки, истерики, морение себя голодом.

Лидия — другое дело. Вот она выглядит давно разменявшей пятый десяток, а не Джейн. Сколько ей лет? Тридцать четыре. Каролина без труда вообразила, каких усилий стоило близким миссис Уикхем помешать ей утопить себя в бутылке. Разве сами они не натерпелись того же с мистером Хэрстом, скончавшимся от апоплексии восемь лет назад, что позволило Каролине сменить дома Чарльза на резиденцию Хэрстов на Брук-стрит, жить там с Луизой и Букетиком, более свободно предаваясь своему излюбленному занятию — раздракониванию Элизабет Дарси и ее сыночка.

Она сглотнула комок в горле — из церкви вышли Фиц и Чарльз, балансируя на плечах маленький гроб их тещи, который сзади поддерживали коротышка мистер Коллинз и Генри Лукас; это придавало полированному гробу красного дерева оригинальный, хотя и не опасный наклон. Ах, Фиц, Фиц! Почему ты влюбился в нее, женился на ней? Я бы подарила тебе настоящих сыновей, а не единственного, такого нелепого, как Чарли, исповедующего сократическую любовь, как убеждены все. Почему? Потому, что степень его ошеломительной красоты придает ему именно такой вид, а я выдала клевету за правду, и моя близость к этой семье придает ей неоспоримую достоверность. Заклеймить сына пороком, столь противным сердцу его отца, это способ покарать Фица за то, что он не женился на мне. Казалось бы, Фиц разгадает стратагему, всегда восходящую к каким-то моим словам. Но нет, Фиц верит мне, а не Чарли.

Ее длинный нос задергался: он с самого начала учуял нюансы беды за этой нежеланной поездкой для погребения пустоголовой дряхлой карги. Уже некоторое время в доме Дарси не все было в порядке, но тревожность возрастала — и очень заметно. Фиц вновь обрел вид надменного высокомерия; в первые годы его брака это выражение почти исчезло, хотя какой-то инстинкт подсказывал ей, что он не был столь безоблачно счастливым, каким выглядел у алтаря. Возможно, полным надежды. Все еще готовясь завоевать… что? Каролина Бингли не знала, но была убеждена, что страсть Фица к Элизабет не привела к истинному счастью.

Теперь, облаченные в черное, скорбящие шли по кладбищу, петляя между нагромождением памятников, старых, как крестовые походы, новых, все еще разящих сырой землей. Мисс Бингли и миссис Хэрст шли с Джорджианой и генералом Хью Фицуильямом не в первых рядах процессии, но примерно в середине. Прощайте, миссис Беннет! Глупейшая женщина, каких только видывал свет.

Стоя далеко сзади, Каролина позволила своему взгляду шарить, пока он не встретился с взглядом Мэри, на которой растерянно и задержался. Лиловые очи незамужней сестры насмешливо остановились на ее лице, будто они и механизм за ними знали, о чем она думает. Что произошло с этими глазами, теперь такими умными, выразительными, проницательными?

Она опиралась на Чарли, который держал ее руку: странная парочка. Что-то в них намекало на отгораживание от этой сентиментальной породы, будто они стояли тут, по их души витали в иных мирах.

Не глупи, Каролина, сказала она себе и придвинула свой зад к краю удобной плиты. Этот мерзкий старый гриб, преподобный мистер Коллинз готовился добавить собственные несколько слов к и без того затянувшейся службе. К тому моменту, когда Каролина с некоторым удовольствием незаметно облегчила свой вес, Мэри и Чарли преобразились в тех, кем были на самом деле. Да, Каролина, глупейшая мысль. Хорошо, что мы с Луизой распорядились, чтобы карету подали сразу же по завершении похорон; обмениваться вежливыми фразами со всеми пятью сестрицами Беннет в Шелби перспектива малопривлекательная. Если наш кучер будет гнать лошадей, мы вернемся в Лондон до темноты. Но если меня пригласят в Пемберли с летним визитом, я поеду, с Луизой, разумеется.

Все, кроме общества Пемберли, разъехались до начала декабря, торопясь заблаговременно вернуться домой до Рождества, празднуемого в кругу детей и близких. В первую очередь это касалось Джейн, которая не терпела проводить хотя бы ночь не в Бингли-Холле, исключая Пемберли, до которого было рукой подать.

— Она опять ждет ребенка. — Элизабет сказала Мэри со вздохом.

— Конечно, мне не положено что-либо знать о подобном, Лиззи, но не мог бы хоть кто-нибудь посоветовать Чарльзу закупориться пробкой?

Элизабет залилась краской, она прижала ладони к щекам и пораженно уставилась на сестру, старую деву.

— Мэри! Как… как ах, как ты можешь знать про… про… и как ты можешь быть столь неделикатной?

— Я знаю потому, что прочла каждую книгу в этой библиотеке, и мне надоело деликатничать на темы, которые так остро касаются наших женских судеб! — отрезала Мэри. — Лиззи, ты же не можешь не видеть, что эти нескончаемые беременности убивают бедняжку Джейн? Да у племенных кобыл жизнь легче! Восемь живых детей и четверо либо умерших во младенчестве, либо мертворожденных. И счет был бы больше, если бы Чарльз так часто не уезжал в Вест-Индию на год. Если у нее не случилось выпадение матки, так следовало бы! Или ты не замечала, что выкидыши и мертворожденные все случались уже после живых? Она совсем разбита!

— Мэри, душечка, ты не должна выражаться так грубо! Право же, это верх неприличия!

— Чушь. Здесь кроме нас с тобой нет никого, а ты моя самая любимая сестра. Если уж мы не можем говорить откровенно, к чему идет мир? По-моему, здоровье и благополучие женщин никого не заботит. Если Чарльз не найдет способа получать свое удовольствие, не вынуждая Джейн беременеть так часто, то, может быть, ему следует завести любовницу. Безнравственные женщины вроде бы не беременеют. — Мэри оживилась. — Мне следует найти чью-нибудь любовницу и узнать у нее, как она обходится без младенцев.

Элизабет онемела, до того оскорбленная в своих чувствах и растерянная, что была в состоянии лишь тупо смотреть на это пугало, не более ее младшую сестру, чем девка, выскочившая из кустов. Может быть, в роду мамы имелись какие-то плебейские особенности, которые внезапно проявились в Мэри? Закупориться пробкой! Затем из дальнего прошлого, из давно исчезнувших мест на помощь Элизабет пришло ее чувство юмора. Она расхохоталась и смеялась, пока по ее лицу не покатились слезы.

— Ах, Мэри, да я же совсем тебя не знаю! — сказала она, когда сумела заговорить. — Прошу, заверь меня, что никому другому ты подобных вещей не говоришь!

— Конечно, нет, — сказала Мэри с нераскаянной ухмылкой. — Я только их думаю. И признайся, Лиззи, разве ты не думаешь того же?

— Ну, конечно, думаю. Я люблю Джейн всем сердцем, и мне больно видеть, как она чахнет всего лишь из-за отсутствия пробки. — Ее губы дрогнули. — Чарльз Бингли прелестнейший человек, но эгоистичный, как все мужчины. И ведь даже не потому, что нуждается в сыне. Их у них уже семеро.

— Странно, не правда ли? Ты рожаешь девочек, Джейн — мальчиков.

Все-таки, что произошло с Мэри? Куда исчезла узколобая, ограниченная надоеда лонгборнских дней? Могут ли люди настолько изменяться? Или это опасное высвобождение из женских уз всегда в зародыше жило в ней? Что побуждало ее петь, когда она не могла держать поту, следовать мелодии или управлять голосом? Почему она изнывала по мистеру Коллинзу, бесспорно самому недостойному предмету женской любви, какой только можно вообразить? Вопросы, на какие Элизабет не находила ответов. Хотя теперь она лучше поняла привязанность Чарли к тете Мэри.

Ее захлестнуло чувство огромной вины: она, а не только Фиц, бездумно обрекла Мэри ухаживать за мамой, что, памятуя возраст мамы, вполне могло продлиться и еще семнадцать лет. Они все ожидали, что срок этот составит минимум тридцать четыре года! И когда он истек бы, Мэри было бы пятьдесят пять — о, слава Богу, что истек он сейчас, пока у Мэри есть еще надежда как-то устроить свою жизнь.

Может быть, подумалось ей, не так уж разумно изолировать молодых женщин, как была изолирована Мэри. Что она обладала умом, в семье соглашались, хотя папа и отзывался презрительно о направлении этого ума — на тома проповедей и утомительно-нравоучительные трактаты, которые она штудировала девочкой. Но не была ли Мэри к этому вынуждена, прикинула Элизабет. Позволил бы ей папа свободно рыться в его библиотеке? Нет, конечно, нет. И Мэри сыпала своими педантичными заключениями о жизни потому, что у нее не было иного способа привлечь к себе наше внимание?

Долгое время теперь я оглядывалась на мои детство и юность в Лонгборне, как на счастливейшие годы моей жизни; мы были так дружны, так веселы, так беззаботны. Из-за этой беззаботной уверенности в завтрашнем дне мы прощали маме ее идиотизмы, а папе его сардоничность. Но мы с Джейн сияли особенно ярко и прекрасно это сознавали. Сестры Беннет разделялись послойно: Джейн и я считались самыми красивыми и многообещающими, Китти и Лидия — пустоголовыми проказницами, а Мэри, средняя дочь, не принадлежала ни к тем, ни к другим. Я вижу тень той Мэри в этой: она все еще беспощадный критик человеческих слабостей, все еще презирает материальные блага. Но, о! Как она изменилась!

— Что ты помнишь о наших годах в Лонгборне? — ища ответа на эти вопросы, спросила Элизабет.

— Главным образом ощущение лишности, — сказала Мэри.

— Лишности! Как ужасно! И ты совсем не бывала счастлива? — Вероятно, иногда. Во всяком случае, я не чахла. Думаю, я была вся в мыслях о добродетельности, которой не видела ни в тебе, ни в Джейн, ни в Китти, ни в Лидии. Нет, не пугайся! Я никого из вас не осуждаю, только себя. Я считала, что вы с Джейн думаете только о том, как найти богатых мужей, а Китти и Лидия были слишком недисциплинированными, слишком разнузданными. В собственном поведении я руководствовалась книгами, которые читала — какой ужасно прозаичной я, должно быть, была! Не говоря уж о том, насколько скучной, ведь книги, которые я читала, отличались редкой скучностью.

— Да, ты была прозаичной и скучной, хотя только теперь я понимаю почему. Мы не оставили тебе никакого выбора, мы, четверо.

— Прыщи и зуб, признаюсь, мало помогали. Я считала их карой, хотя понятия не имела, в чем состоит мое преступление.

— Не кара за преступление, Мэри, а просто обычные физические недостатки.

— Это тебя я должна благодарить, что избавилась от них. Кто бы поверил, что чайная ложечка серы каждые два дня покончит с гнойничками, а удаление зуба позволит соседним полностью закрыть зияние? — Она встала из-за стола с завтраком, улыбаясь. — Куда запропастились джентльмены? Я думала, Фиц намеревался встать пораньше.

— Виноват Чарли. Он отправился с Джемом Дженкинсом истреблять крыс, и Фиц пошел его искать.

В голове Мэри клубились вопросы, и все требовали ответа. Спроси, и узнаешь, подумала она.

— Что Фиц за человек?

Элизабет заморгала от такой прямолинейности.

— После девятнадцати лет брака, сестрица, признаюсь, я не знаю. У него столь… столь возвышенные представления о том, кто такие Дарси и чего стоят. Возможно, это неизбежно в семье, которая прослеживает свое происхождение к Завоеванию и еще раньше. Хотя я иногда недоумеваю, почему, учитывая столетия высокого положения, им никогда не был дарован хоть какой-нибудь титул.

— Гордость, я полагаю, — сказала Мэри. — Ты не счастлива.

— Я думала, что счастлива. Но, вступая в брак, начинаешь путешествие в неизвестность. Полагаю, я думала, что любви Фица ко мне будет достаточно, чтобы мы провели идиллическую жизнь в Пемберли, окруженные нашими детьми. Но я не осознавала энергии Фица, его вечной неудовлетворенности, его честолюбия. Его секретов. В его натуре есть многое, чего я не знаю. — Она вздрогнула. — И я не уверена, что хочу узнать.

— Мне горько видеть тебя настолько падшей духом, Лиззи, но и рада, что нам выпал этот случай поговорить по душам. Есть ли в Фице что-нибудь определенное, особенно тебя тревожащее?

— Нед Скиннер, сказала бы я. Такая странная дружба!

Мэри нахмурилась.

— Кто такой Нед Скиннер?

— Если бы ты приехала в Пемберли, то узнала бы. Он главный управляющий Фица, надсмотрщик, фактотум. Но не просто управляющий, Мэтью Споттисвуд — управляющий. Нед много ездит по поручениям Фица, но чем он собственно занимается, я не знаю. Он живет в красивом коттедже в пределах поместья. Имеет своих слуг и своих лошадей.

— Ты назвала это дружбой.

— Так и есть. Очень тесная. В том-то и тайна. Ведь Нед неровня Фицу в глазах света, что при обычном положении вещей абсолютно воспрепятствовало бы дружбе с ним. И тем не менее они очень близки.

— Он джентльмен?

— Нет. Хотя говорит, как джентльмен.

— Почему ты никогда про него не упоминала?

— Полагаю, просто не было повода. Прежде мне не выпадало случая пооткровенничать с тобой.

— Да, я знаю. Мама всегда была рядом или Чарли. Как давно Фиц сошелся с этим Недом Скиннером?

— О, еще до того, как женился на мне. Я его помню как юношу, мелькающего на заднем плане, глядящего на Фица с обожанием. Он немного моложе меня…

Элизабет оборвала то, что, возможно, намеревалась сказать — в комнату, внеся с собой волну холодного воздуха, вошел Фиц. По-прежнему красавец, подумала Мэри, даже в пятьдесят. Все, чего юная неопытная девушка могла бы пожелать в муже от положения до внешности. И все же она помнила слова, однажды сказанные Джейн со вздохом, что Лиззи не любит его так, как она, Джейн, любит своего милого мистера Бингли.

Утверждение совершенно в духе Джейн, не таящее ни осуждения, ни разочарования. Просто что-то о том, как Лиззи увидела великолепие Пемберли и с тех пор стала думать о мистере Дарси много лучше. Когда он возобновил свои ухаживания после скандального бегства Лидии, Лиззи дала ему согласие.

— Мэри, на пару слов, прежде чем я уеду, — сказал Дарси, затем обернулся к жене: — Ты готова, моя дорогая?

— Да. Ты нашел Чарли?

— Естественно. Обремененного десятком крыс.

Элизабет засмеялась.

— Надеюсь, он вымоет руки. Мне не требуются блохи в карете.

— Он как раз пошел их мыть. После вас, дорогая Мэри. — И он посторонился, с обычной своей ледяной вежливостью пропуская ее вперед, чтобы последовать за ней в библиотеку — настоящую, с тысячами книг.

— Прошу садитесь, — сказал он с невозмутимой властностью, направляясь к бюро, как человек, чей кошелек оплатил все тут, как и все вообще в мэноре Шелби. Ноги Мэри внезапно подкосились, и она села на стул для посетителей напротив него, вздернув подбородок. Если ноги у нее подогнулись, это еще не значит, что согнется ее спина!

Несколько секунд Фиц молчал и просто смотрел на нее с некоторой озадаченностью. А затем:

— Как похожи вы стали на Элизабет. Ну, конечно, гнойники. К счастью, они не оставили рябин на вашей коже. — Покончив с физическими комплиментами, он перешел к прочим ее недостаткам. — Я никогда не слышал голоса хуже, то есть в пении. При одном воспоминании волосы у меня снова встают дыбом.

— Вам следовало бы указать мне на его немелодичность, братец.

— У меня не было на это права. — Он сложил ладони перед собой жестом, выражающим полное безразличие. — Итак, Мэри, ваш долг исполнен. — Холодные черные глаза впивались в ее глаза с нарастающим недоумением, когда она не опустила взгляда, не съежилась. — Когда умер ваш отец, мы с Чарльзом Бингли решили, что вас надлежит адекватно компенсировать за готовность остаться с вашей матерью. Ваш отец не имел возможности что-либо вам оставить, предпочтя завещать свой свободный капитал Лидии, как более нуждающейся. Вы, понимал он, обяжете Чарльза Бингли и меня, ухаживая за вашей матерью в отдалении от севера.

— Оберегать вас от ее идиотичности, имеете вы в виду, — сказала Мэри.

Он как будто растерялся, затем пожал плечами.

— Совершенно верно. Каковую услугу мы оплатили вам суммой в пятьсот фунтов ежегодно. Восемь с половиной тысяч фунтов в общем итоге.

Бесспорно, компаньонки не оплачиваются столь щедро, как я, — сказала Мэри глухо.

— Однако мэнор Шелби теперь должен быть продан таким же образом, каким он был куплен, целиком и полностью, включая книги в библиотеке и услуги семьи Дженкинс. Поэтому я вынужден выселить вас, сестрица, о чем весьма сожалею.

— Пустые слова, — сказала она, фыркнув.

У него вырвался мягкий смешок.

— Возможно, годы пощадили ваши лицо и фигуру, но ваш язык они обмазали скорее серной кислотой, чем сиропом.

— За что вините истощение религии, предназначенной оголять белые кости, а еще соблазны слишком большого досуга. Как только я приучила маму к распорядку, что было нетрудно, часы моих дней стали тяжкой обузой. Изменяя метафору, можно сказать, что скрипучая калитка моего разума обильно смазывалась содержимым этой превосходной библиотеки, не говоря уж об обществе вашего сына. Он был премией.

— Рад, что он хоть на что-то годен.

— Не будем ссориться из-за Чарли, хотя позволю себе сказать вам, что каждый день, пока вы не цените его достоинства, это еще один день, доказывающий, что вы глупы. Ну а я, моя личность, что вы намерены сделать с ними теперь, когда их обязанности кончены?

От ее жгучих слов он покраснел, но ответил вежливо:

— Вы должны переехать к нам в Пемберли или к Джейн в Бингли-Холл — ваш выбор, полагаю, будет зависеть от того, предпочтете ли вы девочек или мальчиков.

— И там и там это будет простым прозябанием.

Уголки его рта опустились.

— У вас есть альтернатива? — спросил он настороженно.

— Восемь тысяч фунтов с лишним обеспечивают некоторую независимость.

— Объясните.

— Я предпочла бы жить одна.

— Дорогая Мэри, леди вашего положения не могут жить одни.

— Но почему? В тридцать восемь лет я произнесла свою последнюю молитву, братец. Взять себе какую-нибудь Олмерию Финчли? Ха!

— Вы не выглядите на ваши тридцать восемь лет и знаете это. В Шелби достаточно зеркал. Так вы хотите присоединиться к леди Менедью?

— К Китти? Да через месяц я убью ее или она меня.

— Джорджиана и ее генерал приютили миссис Дженкинсон с тех пор, как Анна де Бэр умерла. Она будет рада составить вам компанию в… где? В удобном коттедже, может быть.

— Миссис Дженкинсон хлюпает носом и охает. Ее tic douloureux[1] ухудшается зимой, когда особенно трудно ускользнуть от сожительниц.

— Ну, так какая-нибудь другая подходящая женщина. Вы не можете жить одна!

— Никаких женщин, подходящих или не подходящих. Ниоткуда.

— Так чего же вы хотите? — жестко спросил он вне себя.

— Я хочу быть полезной. Только и всего. Иметь какую-то цель. Я хочу заслуженного самоуважения. Я хочу оглянуться и посмотреть с гордостью на что-то, сделанное мной. С чувством удовлетворения.

— Поверьте мне, Мэри, вы были полезны и вновь будете полезны — в Пемберли или в Бингли-Холле.

— Нет, — сказала она категорически.

— Будьте же разумны, женщина!

— В юности я была лишена здравого смысла, потому что не имела примера, чтобы ему следовать, включая моих родителей и сестер. Даже Элизабет, самая умная, не обладала здравым смыслом. Она в нем не нуждалась. Она была очаровательна, остроумна и очень разумна. Но разумность — это не здравый смысл, — сказала Мэри, сильно измученная. — Однако теперь, братец Фиц, я переполнена здравым смыслом, и вам меня не принудить и не запугать. Обладать здравым смыслом значит знать, чего ты хочешь от жизни, а я хочу иметь цель. Хотя, признаюсь, — закончила она задумчиво, — что пока я еще не совсем уверена, какой будет моя цель. Но во всяком случае жизнь у Лиззи или Джейн в нее не входит. Я буду только путаться у всех под ногами и всем мешать.

Он сдался.

— У вас есть месяц, — сказал он, вставая. — Купчая на продажу мэнора Шелби будет тогда подписана, и ваше будущее должно быть решено к этому сроку. И забудьте о том, чтобы жить одной. Я этого не допущу.

— Что дает вам право командовать мной? — спросила она. Ее щеки пылали, глаза горели лиловым огнем.

— Право зятя, право старшего по годам и право человека, обладающего здравым смыслом. Мое общественное положение министра Короны, если не мое личное положение, как Дарси, владельца Пемберли, возбраняют мне терпеть эксцентричных или иначе помешанных родственников.

— Что восемь с половиной тысяч фунтов могут мне купить? — парировала она.

— Жилище, которое я буду счастлив подыскать для вас при условии, что вы будете жить там с подобающим декорумом и благопристойностью. Предпочтительно в деревне, а не в городе — Дербишир или Чешир.

— Ха! Там, где вы сможете следить за вашей эксцентричной или иначе помешанной невесткой! Благодарю вас, нет. Эти восемь с половиной тысяч принадлежат мне или на каких-то условиях? Я жду прямого ответа, так как сумею узнать правду.

— Они ваши и надежно вложены под четыре процента. И если их не трогать, будут приносить вам годовой доход примерно в триста пятьдесят фунтов, — сказал Фиц, не имея представления, как образумить эту мегеру. Внешне она так походит на Элизабет… Значит ли это, что и Элизабет прячет в себе мегеру?

— Куда вложены?

— Пэтчетт, Шоу, Карлтон и Уайльд в Хартфорде.

Выражение ее глаз заставило его вновь замешкаться — уже готовый направиться к двери, он остановился.

— Будьте добры, разрешите мне вести ваши дела, сестрица, — сказал он не терпящим возражений тоном. — Я запрещаю вам брать это на себя. Вы дочь джентльмена и в свойстве с моей семьей. Меня не обрадует, если вы пойдете мне наперекор. В новом году я ожидаю от вас удовлетворительного ответа.

Видимо, поставленная на место, она последовала за ним из комнаты и через переднюю к дверям, где ждали Лиззи, Чарли и Хоскинс, угрюмая женщина, которая исполняла обязанности камеристки Элизабет с яростной ревностностью.

Мэри зажала лицо Чарли в ладонях, нежно улыбаясь в его темно-серые глаза. Красота почти обоеполая, и все же ни капли женственности за ней, чего не мог бы не увидеть его поглощенный собой отец, обладай он хотя бы одной десятой мозга, какой приписывал ему свет. Не презирай Чарли, Фиц, мысленно сказала она, целуя гладкую щеку Чарли. Он более мужчина, чем когда-либо будешь ты.

Затем настала очередь Лиззи, и уезжающие распределились; Дарси верхом на сером в яблоках коне, гордый, как Люцифер. Лиззи и Чарли в дормезе с нагретыми кирпичами меховыми ковриками, книгами, корзиной закусок и Хоскинс. С поднятой рукой в прощальном привете Мэри стояла на крыльце, пока громоздкая колымага с шестью гигантскими тяжеловозами, тащившими ее без малейших усилий, не скрылась за поворотом, как все экипажи, и значит, вон из ее жизни. Во всяком случае, на время.

Миссис Дженкинс плакала; Мэри поглядела на нее с раздражением.

— Довольно слез, прошу вас! — сказала она жестко. — Мэнор Шелби отойдет сэру Кеннету Эпплби, и я уверена, миссис Эпплби будет такой же доброй хозяйкой, как он — хозяином. А теперь принесите с чердака мои коробки и начните готовить мои вещи для упаковки. Ни складки, ни пылинки, ничего надтреснутого и грязного. И пошлите Молодого Дженкинса заложить коляску. Мне надо съездить.

— В Меритон, мисс Мэри?

— Господи, нет! — вскричала Мэри со смехом! Так скоро после кончины ее матери! — Я еду в Хартфорд. Вернусь домой к чаю. Домой! — повторила она и снова засмеялась. — У меня нет дома. Какая эмансипация!

Не имея, чем заняться, мистер Роберт Уайльд встал с кресла и подошел к окну, чтобы поглядеть на приглушенное движение по главной улице. Никто не попросил его составить завещание, не посоветовался с ним о каком-либо деле, нуждающемся в искусном рассмотрении юриста, а природная аккуратность уже давно привела наборы перехваченных красной тесьмой папок в полную готовность. Поскольку нынешний день не был рыночным образом пешеходов, а не фургоны и повозки, хотя мимо проехал Том Нейсби в бричке и обе мисс Рамсей протрусили на тяжело шагающих пони.

Вот он опять! Кто, черт подери, этот субъект, спросил себя мистер Уайльд. Хартфорд был очень маленькой столицей очень маленького графства, а потому незнакомца замечали всякий и каждый, кому он попадался на глаза. Смуглокожий и медвежьего сложения — таков был вердикт всех, кто его видел. То он был верхом на могучем коне, чья породистость противоречила простонародному облику и одежде всадника, то прислонялся к стене, скрестив мускулистые руки, вот как сейчас. Младший клерк сообщил ему, что субъект остановился в «Синем кабане», ни с кем не разговаривал, имел достаточно денег, чтобы заказывать наилучшие обеды, и не проявил желания воспользоваться услугами одной из немногих хартфордских шлюх. Не такой уж безобразный негодяй и не очень старый. Но все-таки кто он?

По пологому склону спускалась коляска, запряженная парой серых лошадок и с Молодым Дженкинсом в роли форейтора. Привычное зрелище. Мисс Мэри Беннет приехала в город за покупками или с визитом. Когда коляска остановилась перед его дверью, мистер Уайльд удивился; пусть он управлял всеми делами мэнора Шелби, но ему не дозволялось встречаться с красивой мисс Беннет, хотя видел он ее довольно часто. Мистер Дарси заехал по дороге на север в Пемберли — последний из нескольких визитов, — но не упомянул, что пошлет мисс Беннет к нему. И тем не менее она здесь! Она вышла из коляски, с ног до головы одетая в черное; ее чудесные волосы были полностью упрятаны под черной шапочкой и безобразнейшей шляпкой. Красивое лицо хранило обычное спокойное выражение, когда она поднялась по ступенькам к его двери и взялась за дверной молоток.

— Мисс Беннет, сэр, — сказал его клерк, вводя ее в комнату.

К этой минуте мистер Уайльд занял корректное расстояние, протягивая руку, чтобы прикоснуться к кончикам ее пальцев — единственная дозволенная форма рукопожатия.

— Соболезную о кончине вашей матушки, мисс Беннет, — сказал он. — Разумеется, я был на похоронах, но соболезнований тогда не выразил.

— Благодарю вас за ваше участие. — Она села, держа спину совершенно прямо. — Вы выглядите несколько молодо для старшего партнера фирмы.

— Сомневаюсь, что Пэтчетт вообще когда-либо существовал, — сказал он с улыбкой. — Мистер Шоу и мистер Карлтон скончались, а мой отец передал практику мне уже полных пять лет назад. Однако, заверяю вас, мисс Беннет, что я прошел полную стажировку и обязанности солиситера знаю досконально.

Это довольно непрофессиональное заявление не смягчило выражение на лице его посетительницы; совершенно очевидно, она была не чувствительна к обаянию — двусмысленной рекомендации, которой, как знал мистер Уайльд, он был обязан многим. Он извиняюще кашлянул.

— Вы хранитель принадлежащей мне денежной суммы, это так, сэр?

— Что… э… да. Извините меня, мисс Беннет, пока я отыщу ваши данные, — и он провел рукой по полке папок, помеченных «Б», затем остановившая его папка была извлечена. Он сел за свой стол, развязал красную ленту и прочел содержимое. — Восемь с половиной тысяч фунтов, вложенные под четыре процента.

Мисс Беннет сунула руку в перчатке назад в муфту с видимым облегчением.

— Сколько накопилось процентов? — спросила она.

Его брови поднялись: леди обычно не обладали столь широкими познаниями касательно финансов. Он вновь обратился к документам.

— На последний квартальный день одна тысяча пять фунтов девятнадцать шиллингов и четыре пенса, — сказал он.

— Итого девять с половиной тысяч фунтов, — сказала она.

— Совершенно верно, плюс минус фунт.

— Сколько времени потребуется, чтобы взять всю сумму наличными?

— Я бы не рекомендовал этого, мисс Беннет, — сказал он мягко.

— Вас никто об этом не просит, сэр. Так сколько времени?

— Несколько недель. Может быть, к середине января.

— Это терпимо. Будьте любезны, начните процедуру, мистер Уайльд. Когда мои деньги будут получены, положите их в Хартфордский банк. Устройте так, чтобы я могла брать нужные суммы в любом банке в любом месте Англии. — Помолчав, она кивнула: — Да, достаточно Англии в Шотландии, насколько мне известно, свои законы и обычаи, а Ирландия кишит папистами, Уэльс я считаю частью Англии. И еще о том, что мне требуется, сэр. Мэнор Шелби, как я понимаю, уже продан, и я должна освободить дом. Меня устроит съехать до Рождества, а не после. Будьте любезны, подыскать мне маленький меблированный дом здесь в Хартфорде и арендовать его на шесть месяцев. К началу следующего мая я отправлюсь путешествовать и больше не буду нуждаться в хартфордской резиденции.

Его челюсть отвисла, он прокашлялся, собираясь высказать разумные возражения, затем решил не затрудняться. Если когда-либо ему доводилось наблюдать выражение безоговорочной решимости, то лицо мисс Мэри Беннет выражало именно ее.

— Со слугами? — спросил он.

— Супружеская пара, старшая горничная, кухарка и младшая горничная, будьте добры. Я не намерена устраивать приемы, а мои потребности невелики.

— И компаньонка? — спросил он, записывая.

— Мне она не нужна.

— Но… мистер Дарси! — воскликнул он, ужаснувшись.

— Мистер Дарси не арбитр моей судьбы, — сказала мисс Беннет. Подбородок выставлен, рот сжат в узкую полоску, глаза под тяжелыми веками менее всего сонные. — Я сама была достаточно долго скучной особой женского пола, мистер Уайльд, и не желаю, чтобы мне навязывали такую же как напоминание.

— Но вы не можете путешествовать без сопровождения, — запротестовал он.

— Почему нет? Я буду пользоваться услугами горничных в гостиницах, где соблаговолю остановиться.

— Вы возбудите сплетни, — сказал он, хватаясь за соломинку.

— Сплетни заботят меня так же мало, как сильно я не терплю безделья, слишком долго страдая от того и от другого. Я не беспомощная женщина, хотя уверена, что вы, подобно мистеру Дарси, именно так смотрите на весь женский пол. Если Бог счел нужным дать мне волю потрудиться во имя Его, значит, Бог будет моим соратником во всем, включая посягательства недостойных и докучливость мужчин.

В ужасе от такой железной целеустремленности, чувствуя неспособность найти аргумент, который понудил бы мисс Беннет свернуть с избранного ею пути, мистер Уайльд сдался, приняв решение незамедлительно написать мистеру Дарси.

— Все будет сделано, — сказал он глухо.

Она встала.

— Превосходно. Сообщите мне в Шелби, когда найдете для меня домик. То немногое, что мне принадлежит, сможет перевезти Дженкинс. Это даст бедняге случай хоть чем-то заняться. После смерти моей матери ему совершенно нечего делать.

И она выплыла вон из комнаты.

Мистер Уайльд вернулся к окну, успев вовремя увидеть, как она села в свою коляску, ее профиль по ту сторону оконного стекла, такой же безупречный и скульптурный, как у греческой статуи. Господи, что за женщина! Она бы поставила на место и самого Сатану. Так почему же, спросил себя мистер Уайльд, я влюбился в нее? Потому что, ответил он себе, я был уже годы полувлюблен в ее образ, а теперь эта единственная встреча говорит мне, что она уникальна. Подходящие девицы неизбежно скучны, а, кроме того, у меня есть склонность к зрелым женщинам. Она меня околдовала!

О, какой танец устроит она своему мужу! Неудивительно, что у мистера Дарси был такой неодобрительный вид, когда он коснулся темы мисс Мэри Беннет и ее крохотного состояния. Состояния не настолько внушительного, чтобы составить приличное приданое, и по сути недостаточного, чтобы женщина благородного происхождения могла существовать на него без поддержки. Мистер Уайльд понял, что мистер Дарси желал, чтобы она поселилась в Пемберли, но было очевидно, что в планы ее самой это не входит. А как она планирует распорядиться своими деньгами, лишенными возможности приумножаться? Никуда не вложенные они не дотянут до ее старости. Лучшим выходом для мисс Беннет было замужество, и мистер Уайльд очень желал стать ее мужем, не важно, какой страшный танец она ему устроит. Она была несравненной — женщиной, знающей, чего она хочет, и не боящейся говорить об этом прямо.

Коляска покатила; ни минутой позже детина, привалившийся к стене поблизости, уже скакал на своем черном породистом коне позади нее. Не совсем как телохранитель или эскорт, но каким-то образом сопровождая ее. Тем не менее мистер Уайльд подозревал, что сама мисс Беннет об этом не знает.

Надо было написать письмо мистеру Дарси и безотлагательно. Со вздохом мистер Уайльд сел за стол. Но он еще не обмакнул перо в чернильницу, как приободрился: она же будет всю зиму жить в городе… Но как обойти тот факт, что жить она будет одна? Никаких джентльменов с визитами. Не обделенный находчивостью мистер Уайльд мысленно перебрал всех их общих знакомых и пришел к выводу, что мисс Беннет будут приглашать на всевозможные приемы и званые обеды. Празднества, на которых можно искать встречи со своей возлюбленной, не укладывающейся ни в какие мерки.

Приятный молодой человек мистер Роберт Уайльд, но узколобый — такой вердикт вынесла мисс Мэри Беннет, пока коляска катила вперед. Еще один прислужник Фица, это само собой разумеется, но не лизоблюд. В животе у нее забурчало; она проголодалась и предвкушала обильный чай взамен второго завтрака. Как легко это было! Настаивать на своих правах, вот и все, что потребовалось. И как удачно, что она имела образчик для своего поведения в великом мастере этого искусства Фицуильяме Дарси. Говори тоном, не терпящим возражений, и даже мистер Уайльд не устоял.

Мысль эта, наверное, присутствовала во все времена, но Мэри осознала ее только нынче утром во время разговора в библиотеке. «Так чего же вы хотите?» — спросил выведенный из себя Фиц. И вот, когда она заговорила о потребности иметь цель, делать что-то полезное, она уже поняла. Если многие глаза Аргуса способны видеть каждый гниющий английский закоулок, то два смиренных глаза его ученицы Мэри Беннет могут засвидетельствовать все обманы и подлости, о которых он пишет столь кратко, и изложить то, что она увидела, гораздо подробнее, чем он. Я напишу книгу, поклялась она, но не трехтомный роман о глупых девчонках, томящихся в темницах замков. Я напишу о лжи, язвах, разъедающих все уголки Англии — нищета, детский труд, заработки, на которые невозможно прожить. Снаружи мелькали красоты пейзажа, но она их не видела. Мэри Беннет была слишком занята своими мыслями. Они обрекают нас вышивать, приклеивать вырезанные картинки на экраны или столы, барабанить по клавишам фортепиано или бренчать на арфе, марать акварелями злополучную бумагу, читать респектабельные книги (включая трехтомные романы) и посещать церковь. А если обстоятельства нашего рождения делают недосягаемыми столь приятные занятия, мы моем полы, стряпаем, притаскиваем уголь или дрова для камина, надеясь объедками с барского стола скрасить наши краюшки, смазанные топленым жиром. Бог был милостив и избавил меня от черной работы, но Ему не нужны мои вышитые чехлы на кресла или безвкусные картинки. Мы тоже Его создания, и не все из нас предназначены рожать детей. Если брак не наш удел, значит, должно быть что-то не менее важное.

Это мужчины, те, кто правит; мужчины, те, кто обладает подлинной независимостью. Даже самый жалкий и непотребный мужчина понятия не имеет, насколько безотрадна женская жизнь. Ну, у меня за плечами тридцать восемь лет, и я кончаю угождать мужчинам, начиная с этого утра. Я намерена написать книгу, от которой волосы Фицуильяма Дарси встанут дыбом куда выше, чем от моего пения. Я намерена показать этому нестерпимому образчику мужского пола, что зависимость от его благодеяний — анафема.

Когда она вошла в гостиную, огонь в камине ревел, и минуту спустя появилась миссис Дженкинс с чайным подносом.

— Чудесно! — сказала Мэри, садясь в кресло своей матери без малейшего содрогания. — Плюшки, фруктовый бисквит, яблочные тарталетки — ничего лучше я и вообразить не могла. Прошу, не хлопочите с обедом. Мне будет довольно чая и всех этих прелестей.

— Но ваш обед уже готовится, мисс Мэри!

— Так съешьте его сами. «Вестминстер кроникл» доставили?

— Да, мисс Мэри.

— О! И, кстати, миссис Дженкинс, я предполагаю съехать за неделю до Рождества. Это обеспечит вам и Дженкинсам достаточно времени, чтобы подготовить дом к приезду мистера и миссис Эпплби.

Онемев, миссис Дженкинс, пошатываясь, вышла из комнаты.

После шести плюшек, двух яблочных тарталеток и двух ломтей бисквита, Мэри допила четвертую чашку чая и развернула тонкие страницы «Вестминстер кроникл». Игнорируя обычное дамское меню придворных новостей и некрологов, она занялась письмами, знаменитой и выдающейся особенностью этой насквозь политической газеты. А! Вот оно! Новое письмо Аргуса. Жадно его поглощая, Мэри обнаружила, что автор обличает поголовную высылку ирландцев в Новый Южный Уэльс.

«У них нет еды, а потому они ее крадут, — закруглил Аргус. — А когда их хватают, английский судья приговаривает их к семи годам ссылки, прекрасно зная, что им будет не по карману вернуться на родину. У них нет одежды, а потому они крадут ее. А когда их хватают, то карают точно так же. Ссылка не просто не гуманна, но бесчеловечна. Ссылка на всю жизнь вдали от светло-зеленых лугов Ирландии. Говорю вам, пэры палаты лордов, члены палаты общин, что ссылка — гнусность, которой необходимо положить конец. Как должно прекратиться и это бессмысленное преследование ирландцев. И зло это не ограничено одной Ирландией. Наши английские тюрьмы были опорожнены, наши собственные несчастные нищие арестанты отсылаются в дальнюю даль. Хогарт не узнал бы улицу Джина, настолько ее обезлюдели. Вновь говорю вам, пэры палаты лордов и члены палаты общин, откажитесь от этого дешевого способа избавлять нашу страну от бед! Подобное избавление от них столь же окончательно, как могила, и столь же отвратительно. Не существует мужчины, женщины или ребенка настолько порочных, чтобы отправить его или ее в вечную ссылку. Семь лет? Замените их на семьдесят! Так или иначе, они все равно не вернутся на родину».

Когда Мэри положила газету, ее глаза сияли. Обличения Аргуса законов о ссылке и тому подобном не зажигали ее так, как его диатрибы против богаделен, работных домов, сиротских приютов, фабрик и рудников, но ее всегда зажигала его пламенная страстность, какой бы ни была тема. И обеспеченные люди не могут долее его игнорировать. Аргус вступил в ряды других борцов за социальную справедливость, широко читался и обсуждался от Твида до Лэндс-Энда. В Англии расцветала новая нравственная совесть отчасти благодаря Аргусу.

Почему и я не могу внести свой вклад, спросила она себя. Это Аргус открыл мне глаза — в тот же день, когда я прочла его первое письмо, я обратилась в его веру. Теперь, когда я освободилась от своего долга, я могу устремиться в битву против злокачественных язв, которые разъедают самую плоть Англии. Я слышала, как мои племянники и племянницы говорят с нищими — они так и к бездомной собачонке не обратились бы. Только Чарли понимает, но не в его характере рваться в бой.

Да, я буду путешествовать, воочию наблюдая беды Англии, напишу мою книгу и заплачу за ее опубликование. Издатели платят дамам, которые пишут трехтомные романы, но не авторам серьезных книг. Так сказала миссис Роутри в тот раз, когда выступила с лекцией в Хартфордской библиотеке. Миссис Роутри пишет трехтомные романы и не питает уважения к серьезным книгам. Их, сообщила она нам, оплачивают сами авторы, и издание обходится им в девять тысяч фунтов или около того. Это примерно все, что у меня есть, но достаточно, чтобы моя книга была издана. Что за важность, если мои деньги будут исчерпаны! Я появлюсь у дверей Фица и потребую приюта, который он предложил? Оно того стоило бы! Но Фиц, уж конечно, измыслит способ помешать мне тратить мои деньги, если они вложены в какие-то ценные бумаги, а потому я испущу вздох облегчения, когда они будут благополучно вложены в банк на мое имя.

«Милый Чарли, — села она писать своему племяннику на следующее утро. — Я намерена написать книгу! Я знаю, что моя проза оставляет желать лучшего, но, помнится, ты раза два говорил, что я владею словами. Пожалуй, не как доктор Джонсон или мистер Гиббон, однако, прочитав столько книг, я убедилась, что умею выражать свои мысли с легкостью. Беда крылась в осознании, что до сих пор ни одна из моих мыслей не была достойна запечатления на бумаге. Но это позади! У меня есть тема, которая увенчает лаврами и самое смиренное перо.

Я собираюсь написать книгу. Нет, милый мальчик, не глупый роман в духе миссис Бёрни или миссис Радклиф. Это должен быть серьезный труд о бедах Англии. Заголовок, я думаю, будет именно таким: «Беды Англии». Какую помощь ты мне оказывал! Разве не ты сказал, что прежде, чем что-либо принесет плоды, необходимо провести все возможные изыскания. Я знаю, ты подразумевал Prolegomena ad Homerum[2], но для меня это подразумевает обследование сиротских приютов, фабрик, богаделен, рудников — тысячу и одно место, где наши собственные английские люди живут в нищете и обездоленности по той лишь причине, что неразумно выбрали своих родителей. Ты помнишь, как сказал это про уличных оборвышей в Меритоне?

Такой изящный афоризм и такой верный! Будь у нас подобная возможность, разве бы не все выбирали в отцы королей и герцогов, а не углекопов или безработных на иждивении прихода?

Как было бы замечательно, если бы, ведя свои исследования, я вышла бы на какого-нибудь важного и аристократического персонажа, который по уши погряз в преступлениях и эксплуатации? Выпади мне такая удача, я, не дрогнув, опубликовала бы главу о нем с его августейшим именем полностью.

Когда я соберу все факты, записи, выводы, я напишу мою книгу. Где-то в начале мая я отправлюсь на мои розыски. Не в Лондон, а на север. Ланкашир и Йоркшир, где, по словам Аргуса, эксплуатация особенно жестока. Мои глаза жаждут увидеть сами, так как я жила в огороженности и ограниченности и проезжала мимо мазанок между живыми изгородями так, будто они не существовали. Ведь то, что мы видим и принимаем как должное детьми, утрачивает силу поразить нас позднее.

К тому времени, когда ты получишь это письмо в Оксфорде, думается, я уже перееду в какой-нибудь домик в Хартфорде. Поверь мне, я не буду оплакивать расставание с мэнором Шелби. Пока я пишу это, закружили первые снежные хлопья. Как ласково они укрывают мир! Ах, будь наш человеческий жребий столь же безмятежным, столь же прекрасным! Снег всегда напоминает мне грезы наяву своей эфемерностью.

Ты собираешься в Пемберли на Рождество или останешься в Оксфорде со своими фолиантами? Как поживает этот симпатичный тьютор мистер Гриффитс? Судя по словам твоей мамы, он скорее твой друг, чем строгий наставник. И хотя я знаю, как ты любишь Оксфорд, подумай о своей маме. Она так обрадуется, если ты проведешь Рождество в Пемберли.

Напиши мне, когда у тебя будет время, и не забудь принимать укрепляющую настойку, которую я тебе дала. По столовой ложке каждое утро. Вдобавок, мой милый Чарли, мне надоело обращение тетя Мэри. Теперь, когда тебе восемнадцать, как-то неуместно, что ты подчеркиваешь мое стародевичество, называя меня своей тетей. Я твой друг.

Твоя любящая Мэри».

Потянувшись, Мэри подняла перо над головой; так-то лучше! Затем она сложила единственный исписанный бисерным почерком лист так, чтобы свободным остался только один его край. Затем на середину она капнула ярко-зеленым воском, позаботившись, чтобы дым свечи его не закоптил. Такой прелестный цвет — зеленый! Быстрое нажатие беннетовской печатки, прежде чем воск затвердел, и ее письмо было готово к отправке. Пусть Чарли будет первым, кто узнает ее планы. Нет, Мэри! — сказал голосок внутри ее головы. Пусть Чарли будет единственным, кто их узнает.

Когда хлопотливо вошла миссис Дженкинс, она протянула ей свое послание.

— Пусть Дженкинс отвезет его в Хартфорд на почту.

— Сегодня, мисс Мэри? Он же должен свинарник починить.

— Свинарником он может заняться и завтра. Если нас завалит снегом, то я хочу, чтобы мое письмо было уже благополучно отправлено.

Но письмо в Хартфорде отправил не Дженкинс. Отнюдь не смакуя перспективу томительно медленной трусцы по снегу, Дженкинс решил заглянуть в «Кошку и скрипку», чтобы быстрым глоточком оберечься от холода. В зале он оказался не единственным посетителем. Перед очагом, уперев в него ножищи величиной в заслонки, уютно расположился дюжий детина.

— Доброго утречка, — сказал Дженкинс, прикидывая, кто бы это мог быть.

— И вам того же, сэр. — Ноги опустились на пол. — Ветер с севера задувает, и, надо думать, снегу навалит.

— Это уж так, — сказал Дженкинс, скривившись. — Ну и денечек, чтобы добираться до Хартфорда.

На звук голосов вошел хозяин, увидел, кто появился, и смешал в кружечке ром с горячей водой. Разве он не сказал про это чужаку? Если Дженкинсу придется куда-нибудь поехать, он первым делом завернет сюда. Когда Дженкинс взял кружку, хозяин подмигнул чужаку и понял, что получит крону за кружку эля. Чудило какой-то! А говорит, будто джентльмен.

— Не против, если я с вами погреюсь? — сказал Дженкинс, усаживаясь у очага.

— Да нисколько. Я тоже в Хартфорд еду, — сказал незнакомец, допивая свою большую кружку. — Может, я могу что-нибудь для вас там сделать? Чтобы избавить вас от поездки?

— У меня письмо на почту. Только из-за него и тащусь туда. — Он шмыгнул носом. — Старые девы с их причудами! А то бы я свинарник подновлял. Милое дело и рядом с кухонным очагом.

— Так беритесь за свинарник, любезный! — сказал незнакомец дружески. — Мне отослать ваше письмо никаких хлопот не доставит.

Шестипенсовик и письмо перешли из рук в руки; Дженкинс устроился поуютнее, со смаком прихлебывая свой горячий напиток, а Нед Скиннер увез свою добычу до следующей приличной гостиницы и снял там комнату.

Только в этих четырех надежных стенах он перевернул письмо и увидел ярко-зеленый воск печати. Господи помилуй, зеленый! С какой стати мисс Мэри Беннет использовала зеленый воск? Он бережно сломал печать и увидел такие мелкие буковки, что был вынужден подойти к окну, чтобы прочесть письмо. Испустив вздох сильнейшего раздражения, он даже не подозревал, что был отнюдь не первым человеком, у кого мисс Мэри Беннет вызвала это чувство. Он взял лист бумаги, сел к столу и начал переписывать письмо слово за словом. С его каллиграфическим почерком это потребовало трех листов — Нед Скиннер получил хорошее образование. Наконец его труд завершился. Он отклеил все крошки зеленого воска до единой, хмурясь на гостиничную палочку красного сургуча. Ну, ничего не поделать! Красный, так красный. Капля на месте, и он прижал свою собственную печатку таким образом, что прочесть фамилию отправительницы оказалось невозможным. Ничего, сойдет, решил он. Сосунок Чарли не слишком наблюдателен, кроме тех случаев, когда в глазах у него маячит призрак Гомера.

Задержавшись в Хартфорде ровно настолько, чтобы отправить письмо, Нед скорчился в седле и затрусил в Пемберли. Наконец, выбрался из этого лилипутского южного мирка! Мне подавай Дербишир, думал он. Простор, чтобы дышать! Снег уже не столько падал, как летел, обещая вьюгу, но Юпитер был куда сильнее, чем выглядел, и с Недом в седле без труда преодолевал заносы в фут высотой и выше.

Действий от него почти никаких не требовалось, смотреть, кроме снега, было не на что, и Нед сосредоточился на своих мыслях. Интересная женщина, мисс Мэри Беннет. С Элизабет они похожи, как две горошины. Голова же у нее, удостоверился он теперь, не горохом набита. Свихнутая, да, но чего и было ждать, если вспомнить, какой была ее жизнь? Наивность — вот верное слово для нее. Будто ребенок, оставленный без присмотра в комнате из тончайшего стекла. Чего только она не поразбивает, дай ей волю! Выбери она для своего крестового похода Лондон, все было бы в порядке. Но север — опасное место, слишком близкое к дому, чтобы Фиц мог быть спокоен. Опасность же наивности вкупе с умом, та, что она может слишком легко превратиться в практичную проницательность. Способна ли Мэри Беннет на такое преображение? Ну, я не поставил бы на кон все мое, подумал Нед. Кое-что из того, что ей потребовалось сообщить смазливому мальчику, ее племяннику, в своем письме сулило не столько хлопоты, сколько докучность. Придется приглядывать за ней так, чтобы ей невдомек было, что он за ней приглядывает. Ну, во всяком случае, подумал он с внутренним вздохом облегчения, не раньше мая.

Разумеется, докучность Мэри Беннет не могла долго занимать его мысли; вздернув шарф, чтобы, елико возможно, защитить нижнюю часть лица, он погрузился в более приятные грезы, которые всегда превращали в пустяк самую длинную, самую унылую поездку; его внутренний глаз заполнило видение плачущего ковыляющего малыша, внезапно подхваченного парой сильных молодых рук; прильнувшего к шее, от которой сладко пахло душистым мылом, и ощутившего, что горе миновало.

Снег отрезал Оксфорд от севера; Чарли не мог поехать на Рождество домой, даже если бы и хотел. А он не хотел. Как ни обожал он свою мать, с взрослением терпеть отца становилось все труднее. Разумеется, он прекрасно знал, что он, Чарли, был величайшим разочарованием для папаши, но ничего с этим поделать не мог. В Оксфорде он был в безопасности. Так как же, недоумевал он, глядя на сугробы, громоздящиеся у стен, смогу я смягчить папашу? Я не министр Короны, не рьяный политик, не рачительный землевладелец, не сила, с которой нельзя не считаться. Все, чего я хочу, это вести жизнь погруженного в науку профессора, авторитета по малоизвестным аспектам греческих эпических поэтов или ранних римских драматургов. Мама понимает, папаша никогда не поймет.

Эти тягостные мысли, такие знакомые и такие безысходные, мгновенно рассеялись, едва Оуэн Гриффитс распахнул дверь своего кабинета, и Чарли с радостно заблестевшими глазами отвернулся от окна.

— Такая докука! — вскричал он. — Я застрял в запутаннейшем Вергилии, какого только можно вообразить… скажите, Оуэн, что у вас есть для меня задание получше!

— Нет, юный сэр, вы должны распутать Вергилия, — сказал уэльсец, садясь. — Однако у меня есть письмо, задержавшееся на месяц из-за снега. — Он поднял руку повыше и помахал письмом так, что Чарли не мог дотянуться.

— Чума на вас! Я не виноват, что мне не хватает ваших дюймов. Сейчас же отдайте его мне!

Мистер Гриффитс отдал письмо. Он действительно был очень высок и хорошо сложен для человека, посвятившего себя академическим занятиям; результат, сказал бы он без малейшего стеснения, детских лет, проведенных за выкапыванием ям и рубкой дров, помогая отцу-фермеру. Волосы у него были густые, черные и довольно длинные, а черты лица достаточно правильные, чтобы его можно было назвать красивым. Некая уэльская мрачность придавала его лицу суровую строгость не по годам, равным двадцати пяти, хотя у него не осталось причин для мрачности, едва Чарли поступил в Оксфорд. Миссис Дарси искала тьютора, подходящего, чтобы делить жилище с ее сыном, а не только руководить его университетскими занятиями. Все расходы, разумеется, оплачивались, и вдобавок стипендия, достаточно щедрая, чтобы счастливчик мог посылать часть родителям, буде они в этом нуждаются. Чудо правильного выбора из такого числа полных надежд кандидатов! Воспоминание, при котором и теперь у Оуэна обрывалось дыхание, И эти обязанности никак не повредили его академической карьере: богатство и влияние Дарси достигали высших эшелонов власти оксфордских колледжей.

— Странно, — сказал Чарли, взламывая печать. — Почерк тети Мэри, а воск не зеленый. — Он пожал плечами. — Но при таком количестве народа в Шелби зеленый сургуч мог быть весь израсходован. — Он наклонил голову, углубившись теперь в излияния тетушки, и возрастающее выражение смешанного ужаса и отчаяния на его лице породило в Оуэне дурное предчувствие.

— О Господи! — вскричал Чарли, откладывая письмо.

— Что случилось?

— Истерический припадок, приступ какого-нибудь женского недомогания… не знаю, как описать это, Оуэн. Но только Мэри — в будущем я должен называть ее просто «Мэри» — по-настоящему закусила удила. Вот прочтите.

— Хмммм! — таков был отзыв Оуэна. Он поднял брови.

— Она не представляет последствий. Это ее убьет!

— Сомневаюсь, Чарли, но я вижу, почему вы так озабочены. Это письмо женщины, укрытой от превратностей жизни.

— Но как она могла бы не быть укрытой?

— У нее есть деньги для таких розысков?

Это заставило Чарли задуматься. Его лицо сморщилось в усилии вспомнить что-то, не связанное с латынью или греческим.

— Я точно не уверен, Оуэн. Мама сказала, что она обеспечена, хотя мне показалось, что обеспечение это скудно в сравнении с самопожертвованием Мэри. Понимаете? Она пишет, что теперь живет в Хартфорде, потому что мэнор Шелби, я полагаю, продан. О, это невыносимо! Папаша мог бы потратиться на десяток таких мэноров, чтобы Мэри обрела приют до конца своих дней. — Он страдальчески заломил руки. — Я не знаю ее положения! А почему я не спрашивал? Да потому что боялся сцены с моим отцом! Я трус. Слизняк! Как и говорит папаша. Что со мной такое, что у меня нет духу противостоять ему?

— Послушайте, Чарли, не будьте так строги к себе. Я думаю, что вы не пытаетесь противостоять ему, так как знаете, что это ничего не даст, а может быть, и ухудшит положение. Как только почта вновь заработает, напишите вашей матери. Спросите ее, каково положение Мэри. До мая она никуда не поедет, так что у вас есть немного времени.

Лицо Чарли прояснилось, он кивнул.

— Да, вы правы. Ах, бедная Мэри! Откуда она черпает эти дурацкие идеи? Написать книгу!

— Если верить ее письму, свои идеи она почерпнула у Аргуса, — сказал Оуэн. — Я чрезвычайно им восхищаюсь, но он не друг тори или вашему отцу. Я не стал бы посвящать его в это, если возможно. Мне и в голову не приходило, что леди читают «Вестминстер кроникл», а уж тем более ваша тетушка! — В его глазах вспыхнули смешливые искорки. — Которую, замечаю, вы без запинки называете просто Мэри.

— Ну, понимаете, мысленно она всегда была для меня просто Мэри. Ах, как я мечтал о каникулах в Шелби! Раз в году мама увозила бабушку в Бат, а я оставался с Мэри. Как нам было весело! Гуляли, катались в двуколке. Она могла говорить о чем угодно и разделять любые затеи — от лазания на деревья до стрельбы по голубям из рогатки. Когда папаша дышал мне в затылок, а мои школьные учителя наоборот, недели с Мэри оставались самой чудесной частью моего детства. Больше всего она любила географию, хотя была широко осведомлена и в истории. Меня поражало, что она знает и обычные и ботанические названия всех мхов, папоротников, деревьев и цветов в лесу. — Безупречные зубы Чарли блеснули в улыбке. — Добавлю, что — никому ни гу-гу, Оуэн! — она подвязывала юбки и шлепала по воде, ловя головастиков.

— Та ее сторона, которую разрешалось видеть только вам.

— Да. Стоило кому-либо оказаться рядом, и она превращалась в тетушку. Тетушку старую деву, чопорную блюстительницу приличий. Навидавшись, как они шлепали по многим ручьям, я могу поручиться за ее ноги — очень стройные.

— Я заинтригован, — сказал Оуэн, решая, что пора преобразиться в тьютора. — Однако, Чарли, погода установилась на несколько дней, а Вергилий все еще не распутан. Никаких Горациевых од, пока он не будет опустошен, как сушащаяся на веревке английская наволочка. Вергилий сейчас, письмо вашей матушке потом.

Зима прошла гораздо приятнее, чем ожидала Мэри. Хотя она не могла принимать визитеров-джентльменов, миссис Маркхем, мисс Дельфиния Ботольф, миссис Маклеод и леди Эпплби часто посещали ее дом, в сторону сожалея о его душном воздухе и мрачности, а сверх того прикидывали, почему дорогая мисс Беннет не обзавелась компаньонкой. Вопросы натыкались на каменную стену. Мисс Беннет просто говорила, что не нуждается в ней, и меняла тему. Однако если за ней присылали экипаж или она сама его нанимала, то могла бывать на званых обедах и приемах. Всегда хватало джентльменов без пары, а мистер Роберт Уайльд не скупился на прозрачные намеки, что был бы крайне рад, если бы его посадили рядом с мисс Беннет за обеденным столом или вообще быть при ней в других случаях.

Вздергивания бровей и подмигивания перелетали от лица к лицу. Не такая уж безделица, чтобы тридцативосьмилетняя женщина очаровала завидного холостяка вроде мистера Уайльда, которому вроде было все равно, что он моложе ее на добрые шесть-семь лет.

— Умно с его стороны, — сказала мисс Ботольф, чьи шестьдесят означали, что никакой зависти она не испытывает. — Говорят, у нее приличный доход, и, если он ее изловит, это повысит его положение в обществе. Она ведь невестка Дарси из Пемберли.

— Я бы хотела, чтобы она одевалась получше, — сказала леди Эпплби, заядлая читательница модных дамских журналов.

— А я бы хотела, чтобы она воздерживалась от своих неуместных высказываний, — отозвалась миссис Маркхем. — Я безусловно верю, что ее и правда видели, когда она разговаривала с цыганом!

Провокаторша этих замечаний сидела на диване с мистером Уайльдом поблизости. Простое шерстяное платье, настолько старое, что приобрело зеленоватый отлив, а волосы затянуты в узел так, чтобы ни единый локон не обрамлял лица.

— И что же вы узнали от цыгана? — как раз спрашивал ее мистер Уайльд.

— Просто поразительно, сэр! Видимо, они считают себя потомками египетских фараонов и обречены на скитания, пока не обретут какой-нибудь рай или не явится пророк. На самом-то деле он старался избавить меня от моих шестипенсовиков, но не преуспел. Его глаза томились по золоту и серебру, а не по пище. Я ушла в убеждении, что его племя во всяком случае не бедно, не недовольно. Он сказал, что им их жизнь нравится. Вдобавок я узнала, что дальше они отправляются, когда достаточно загрязнят свою стоянку гниющими объедками и телесными выделениями. Урок, который не худо было бы усвоить некоторым нашим сельским беднякам.

— Вы говорите, им нравится их жизнь. Но вам не нравится ваша.

— Это изменится в мае, — сказала Мэри, грызя миндальное печенье. — Преотлично. Надо попросить у миссис Маклеод рецепт ее кухарки.

— Такое облегчение! — воскликнул мистер Уайльд, позабыв, что подобные восклицания неучтивы.

— Облегчение? В каком смысле?

— Это значит, что вашим путешествиям настанет конец. Что в один прекрасный день вы будете пользоваться услугами собственной кухарки.

— Я ими пользуюсь и теперь.

— Но не приглашая гостей. А потому — никакого миндального печенья.

— Ваш упрек понятен.

— Мисс Беннет, я никогда бы не посмел упрекнуть вас! — Его светло-карие глаза заблестели, устремили пылкий взор в ее глаза, и в смятении мыслей он совершенно забыл, что они находятся в гостиной миссис Маклеод с еще десятью гостями. — Напротив, я не прошу от жизни ничего, кроме как провести ее рядом с вами. — И очертя голову: — Станьте моей женой!

В ужасе она столь судорожно отползла от него по дивану, что все глаза устремились на них, а все уши хлопали еще раньше.

— Прошу, не говорите этого!

— Я уже сказал это, — указал он. — Ваш ответ?

— Нет! Тысячу раз нет!

— Ну, так поговорим о чем-нибудь другом. — Он взял пустую тарелку из ее ослабевших пальцев и обаятельно ей улыбнулся. — Я не принял отказа, вы понимаете. Мое предложение остается в силе.

— Не питайте надежды, мистер Уайльд. Я упряма. — Ах, до чего несносно! Почему она не предугадала это неуместное объяснение? Какой повод дала она ему?

— Вы будете на свадьбе мисс Эпплби? — спросил он.

Вот так! Во всяком случае пока, заключили удовлетворенные зрители. Рано или поздно она примет его предложение.

— Впрочем, если она будет долго не давать себя поймать, — сказала мисс Ботольф, — то рыбак может уйти выше по течению.

— Знаете, что я думаю, Дельфиния? — спросила миссис Маркхем. — Я думаю, она брак в грош ломаный не ставит.

— Из чего я делаю вывод, что она хорошо обеспечена, и ее жизненный путь выбран, — ответила мисс Ботольф. — Во всяком случае, для меня все сложилось именно так после смерти моей маменьки. Есть жребии и похуже, чем хорошая обеспеченность и незамужность. — Она фыркнула. — Мужья ведь могут оказаться больше на горе, чем на счастье.

Замечание, которое замужние дамы предпочли пропустить мимо ушей.

Аргус положил перо и обозрел свое последнее изделие с некоторой сардоничностью. Тема, в сущности, довольно глупая, подумал он, но обеспеченные английские обыватели, особенно живущие в больших городах, сентиментальны до невероятности. Никакая самая яркая прочувствованная проза не вызовет у них жалости к судьбе маленького трубочиста, но если подменить человека на животное — совсем другой коленкор! Много слез будет пролито, когда это письмо появится в «Вестминстер кроникл»! Пони в шахтах, не более и не менее. Слепые от жизни, влачащейся под землей, их бедные косматые бока исполосованы рубцами от кнута.

Его забавляло написать иногда что-нибудь в таком духе, ибо Аргус был совсем не тем, кем виделся читателям, которые в своих фантазиях рисовали его умирающим с голоду на чердаке, истощенного до самых костей силой своих революционных идеалов. Леди, вроде мисс Мэри Беннет, могли грезить о нем, как о соратнике в крестовом походе против бед Англии. На деле же его эпистолярный стиль подогревался желанием подпортить жизнь неким джентльменам в палате лордов и палате общин. Каждое аргусовское письмо вызывало вопросы в обеих палатах, провоцировало бесконечные речи, вынуждало лорда Того и мистера Этого увертываться от парочки-другой тухлых яиц на чреватом опасностями пути от портала парламента до дверец их карет. Собственно говоря, он не хуже самых консервативных тори знал, что ничто не способно улучшить условия жизни бедняков. Нет, подстегивало его не это, как давно решил Аргус, только дух злокозненности.

Закрыв за собой дверь библиотеки, он проследовал в обширную переднюю своего дома на Гросвенор-сквер и протянул руку за перчатками, шляпой и тростью, пока дворецкий расправлял на его широких плечах плащ с меховым воротником.

— Предупредите Стаббса, чтобы не ждал, — сказал он и вышел в морозящий мартовский вечер в своем истинном обличье — Аргус существовал только в его кабинете. Идти ему было недалеко — своей цели он достиг на другой стороне площади.

— Мой дорогой Ангус! — сказал Фицуильям Дарси, горячо пожимая ему руку. — Прошу в гостиную. У меня для вас есть новое виски — чтобы вынести вердикт шотландскому виски необходим шотландец.

— Вынесу свой вердикт с наслаждением, Фиц, но ваш человек разбирается в горношотландских солодовых напитках лучше меня. — Освобожденный от плаща, трости, шляпы и перчаток, мистер Ангус Синклер, тайно известный как Аргус, сопроводил своего гостеприимного хозяина по огромному, звучащему эхом вестибюлю Дарси-Хауса. — Намерены попытаться еще раз? — спросил он.

— А я преуспею, если попытаюсь?

— Нет. В том-то и прелесть быть шотландцем. Мне не требуется ваше влияние ни при дворе, ни в Сити, не говоря уж о палатах парламента. Моя еженедельная газетка всего лишь развлечение — побрякушка, оплачиваемая углем и железом Глазго, как вам хорошо известно. Мне нравится быть шипом в лапе тори, дородного английского льва. Вам следовало бы побывать на севере по ту сторону границы.

— Вашу газетку я терпеть могу, Ангус. Но вот Аргус — чертова зубная боль, — сказал Фиц, вводя гостя в малую гостиную, пылающую алостью и позолотой.

Без сомнения, он продолжал бы в том же духе, но его обворожительная жена обернулась к ним с сияющей улыбкой. Она и мистер Синклер нравились друг другу.

— Ангус!

— Всякий раз, когда я вас вижу, Элизабет, ваша красота поражает меня, — сказал он, целуя ей руку.

— Фиц опять надоедает вам из-за Аргуса?

— Неизбежно, — сказал он, а сердце у него немного упало. «Надоедает». Слишком бестактно.

— Кто он такой?

— В его нынешнем воплощении — не знаю: его письма приходят по почте. Но в своем первоначальном мифологическом воплощении он был гигантским чудовищем со множеством глаз. Потому-то, я уверен, анонимный субъект и выбрал себе этот псевдоним. Глаза Аргуса видят повсюду.

— Вы должны знать, кто он такой, — сказал Фиц.

— Нет, я не знаю.

— Ах, Фиц, оставь Ангуса в покое! — шутливо сказала Элизабет.

— Я надоедаю? — сказал Фиц с некоторой едкостью в голосе.

— Да, любовь моя, именно так.

— Учтено. Попробуйте виски, Ангус, — сказал Фиц с сухой улыбкой, протягивая стопку.

О Господи, подумал Ангус, глотая напиток, которого не терпел. Элизабет собирается начать свои очередные шутливые тычки по адресу Фица, а он, не терпя этого, ответит тычками покрепче любой кочерги или других инструментов, созданных управлять огнем. Почему она не видит, что ее прикосновения» не такие уж легкие? Особенно учитывая, что их объект куда более тонкокож, чем притворяется.

— Ну, не говорите, будто оно вам нравится, Ангус, — сказала она со смехом.

— Как раз и скажу. Такое бархатное! — мужественно солгал Ангус.

Ответ, который умиротворил Фица, но не повысил его в глазах гостеприимной хозяйки. Она-то надеялась на поддержку.

Обед был интимным, другие гости не ожидались, и они втроем сели у конца небольшого стола в малой столовой, чтобы вкусить трапезу из пяти блюд, которым никто из них не воздал должного.

— Я публикую эпистолы Аргуса, Фиц, — сказал Ангус, когда жаркое сменилось десертом из сбитых сливок с вином, — потому что устал от этой нестерпимой расточительности. — Его несколько скрюченные пальцы провели черту по воздуху над столом. — De rigueur[3] угощать меня обильным обедом, хотя я в нем не нуждаюсь, и съел лишь пару кусочков. И вы, и Элизабет не съели больше. Все мы удовлетворились бы ломтем хлеба, малой толикой масла, джема, сыра и зимним яблоком. Ваша прислуга и все их родственники жиреют на ваших объедках, как, возможно, и воронье в садах на площади.

Даже зная отвращение Фица к излишне громким звукам, Элизабет не удержалась от взрыва смеха.

— Знаете, Ангус, вы и моя сестра Мэри отлично поладили бы между собой! Именно такого рода высказывания бесят людей, но вы считаетесь с нашими чувствами столь же мало, как она.

— А чья она жена?

— Ничья. Мэри не замужем.

— Старая дева, влюбленная в Аргуса! — отрезал Фиц.

Растерявшись, Элизабет уставилась на мужа.

— Откуда ты знаешь? — спросила она. — Мне ничего об этом неизвестно.

Она позаботилась сказать это небрежно, почти шутливо, но он не взглянул на нее, и его лицо стало непроницаемым.

— Разумеется, я знаю это от Мэри.

— Она живет в Лондоне? — осведомился Ангус.

— Нет, в Хартфорде, — сказала Элизабет, вставая. — Оставляю вас портвейну и черутам, но, прошу, не слишком долго засиживайтесь. В гостиной будет кофе.

— Вы счастливчик, Фиц, с такой женой, — сказал Ангус, принимая у него бокал портвейна. — Такая красавица, брызжущая жизнерадостностью.

Фиц улыбнулся.

— Да, бесспорно. Однако есть и другие леди не менее обворожительные. Почему бы не жениться на одной из них? Сколько вам? Сорок? И все еще не женаты. Холостяк, завиднейшая партия в Лондоне, как говорят.

— Прошу извинить, но относительно обворожительных леди согласиться не могу. Элизабет уникальна. — Ангус попыхтел тонкой сигарой. — А незамужняя сестра сходна с ней? Если да, то я мог бы попытать удачу в этом направлении. Но сомневаюсь, иначе она не была бы старой девой.

— На нее был возложен долг ухаживать за их матерью. — Фиц поморщился. — Мэри Беннет глупая женщина, без передышки цитирующая чьи-нибудь чужие христианские мысли. По последней своей молитве годы тому назад она нашла для преклонения нового бога, Аргуса! — Дарси уперся обоими локтями в стол и сложил ладони (манера внушить собеседникам, будто он расслабился, ни о чем не тревожится). — Что возвращает меня к этому утомительному субъекту, Не стоит, Ангус, продолжать публиковать его жалкие измышления.

— Если бы они и правда были жалкими, Фиц, вы и вполовину не так беспокоились бы. Это ведь не Лондон вас допекает, верно? Лондон всегда был бурлящей мешаниной и всегда ею остается. Нет, вы боитесь какой-то революции на севере — как далеко простираются ваши интересы?

— Я брезгую вмешиваться в то, что ниже достоинства одного из Дарси!

Ангус оглушительно захохотал, ничуть не обидевшись.

— Господи, ну и сноб же вы!

— Я предпочел бы сказать, что я джентльмен.

— Да, особое занятие. — Ангус откинулся на спинку стула. Сотни свечей в люстре у него над головой зажигали искры в его тронутых серебром волосах. Складки его худых щек углубились в улыбке; они придавали ему вид озорного бесенка. Именно таким он ощущал себя: никогда еще Фицуильям Дарси не интриговал его до подобной степени. Обнаружились подводные течения, о которых он и не подозревал. Не из-за редкого ли приезда Элизабет на юг? Большая часть его знакомства с ней ограничивалась гощением в Пемберли, где Фиц любил собирать гостей; вопреки своей красоте она недолюбливала злачность лондонского света. Приехать ее понудил прием при дворе, и он почитал себя счастливым, что непонятная зацикленность Фица на Аргусе приводила к интимным обедам втроем.

— Бесполезно, — сказал он, допивая портвейн. — У Аргуса будет трибуна для дебатов, пока «Вестминстер кроникл» принадлежит мне, а вам недостанет денег, чтобы купить ее у меня. На это потребовались бы сокровища Креза.

— Какой приятный обед, — сказала Элизабет мужу, когда их одинокий гость откланялся. Она поднималась по левому полукружию лестницы над великолепной площадкой на полпути вверх. Фиц рядом помогал ей справляться со шлейфом.

— Да, совершенно верно. Хотя и обескураживающий. Видимо, мне не вбить Ангусу в голову, что Аргус и иже с ним приведут к нашему падению. С тех пор как американские колонисты начали болтать о своих демократических идеалах, а французы — рубить головы аристократам, низшие сословия ропщут даже здесь, в Англии.

— Нация лавочников, назвал нас Бонапарте.

— Бонапарте потерпел неудачу. Сэр Руперт Лейвенхем сообщил мне, что его великая армия погибла в русских снегах. Сотни тысяч французских солдат замерзли до смерти. А он оставил их на произвол судьбы… можешь ли ты поверить этому, Элизабет? Выскочка без всяких понятий о чести.

— Без малейших, — сказала она, как от нее требовалось. — Кстати, Фиц, когда Мэри сказала тебе, что влюблена в Аргуса?

— Когда я беседовал с ней в библиотеке в утро нашего отьезда. Мы… э… слегка повздорили.

Они подошли к ее двери. Элизабет остановилась и повернулась к нему.

— Почему ты мне не рассказываешь про такие вещи?

— Они тебя не касаются.

— Нет, касаются, если речь идет о моей сестре! Что значит, повздорили? Поэтому она живет в Хартфорде? Ты дал ей понять, что в Пемберли ее присутствие нежелательно?

Нетерпимость к критике его поступков вызвала резкую отповедь.

— Напротив, она наотрез отказалась переехать в Пемберли! Или даже обзавестись компаньонкой! Верх неприличия жить одной! И в Хартфорде на глазах людей, знающих ее много лет! Во всем, что касается ее, я умыл руки, пусть тратит свою долю наследства на какие-то свершения, внушенные ей письмами этого идиота Аргуса!

— Не очень щедрую притом, — возразила она, сверкнув глазами. — Как мне известно, братец Чарльз вносил половину. Мэри обходилась тебе в год меньше, чем ты тратил на тщательно подобранную пару беговых лошадей! И я имею в виду не гнедых и серых вместе, а только одну упряжку! Двести пятьдесят фунтов в год! Столько ты платишь своему камердинеру, а заведующему конюшнями еще больше! Когда речь идет о тебе самом, Фиц, ты тратишь, не считая. Но не на мою бедную — буквально, а не только фигурально — сестру!

— Я не сделан из денег, — сказал он сухо. — Мэри твоя сестра, а не моя.

— Если ты не сделан из денег, то почему ты тратишь их на побрякушки вроде изумрудов? Меня драгоценности не привлекают, но Мэри нуждается в большей обеспеченности, чем ты устроил ей. Продай эти изумруды и отдай деньги Мэри. После семнадцати лет у нее наберется не больше девяти с половиной тысяч фунтов. Если она предпочла жить самостоятельно, то не может позволить себе экипажа или приобрести дом, а только арендовать. И ты ждешь, что она будет платить компаньонке! Совершенно очевидно: ты мелочен.

То, что его поведение назвали мелочным, пробудило в нем редкий гнев, его губы оттянулись в оскале.

— Я не могу принять твои упреки, Элизабет, потому что ты говоришь, не зная обстоятельств. Твоя идиотка сестра забрала капитал, помещенный под четыре процента, и значит, не будет иметь никакого дохода. Если бы я обеспечил ее больше, она просто имела бы больше денег, чтобы швырять их на ветер. Ваша сестра, сударыня, помешана.

Ахнув, Элизабет приложила все усилия, чтобы сохранить контроль над собой. Иначе он отмахнется от ее ярости, как ничего не стоящей.

— О, Фиц, почему ты лишен сострадания? — вскричала она. — Мэри же самое безобидное существо, когда-либо жившее на свете! Какое значение имеет, если она… если она ведет себя на свой лад? Если она отказывается иметь компаньонку? Это твоя решимость избавиться от нашей матери сделала Мэри такой, какой бы она не стала. И как ты мог предвидеть, что она будет делать после смерти мамы? Ты ничего не предвидел, а просто счел само собой разумеющимся, что она будет продолжать быть тем, чем была девушкой, и лишил ее старости в достаточно комфортабельных условиях, какой обеспечил нашу мать. Так почему ты сделал это для нашей матери? Потому что предоставленная самой себе она была слишком опасна — она могла бы явиться непрошеной на какой-нибудь важный политический прием и сделать тебя посмешищем своей глупостью, своими громогласными и нелепыми замечаниями. Теперь ты валишь поведение мамы на бедную Мэри! Это непростительно!

— Вижу, я был прав, не сообщив тебе, что произошло.

— Не сказать мне было предельной бессовестностью!

— Спокойной ночи, — сказал он с поклоном.

И широким шагом пошел по полному теней коридору; его фигура, такая же стройная и безупречно сложенная, как двадцать лет назад.

— И не трудись писать мне одно из своих писем с самооправданиями, полными жалости к себе, — крикнула она ему вслед. — Я сожгу его, не читая!

Вся дрожа, она вошла в свои апартаменты, радуясь, что заранее отослала Хоскинс спать. Да как он посмел! Как он посмел!

Они никогда не ссорились; он был слишком высокомерен, а она слишком стремилась сохранить мир любой ценой. Нынче вечером впервые за много лет они обменялись жгущими словами. Может быть, подумала она (зубы у нее стучали), мы были бы счастливее, если бы ссорились. Все же, даже в таком гневе, как нынче вечером, он не унизился до нарушения того, что считал поведением джентльмена. Не кричал, хотя она кричала, Не сжимал руки в кулаки, хотя ее кулаки сжимались. Его личина была несокрушимой, хотя почти сокрушила ее. Удовлетворил ли их брак его представление о браке? Что до нее, кто бы мог вообразить, каким кошмаром может обернуться брак?

Нежный шепот воспоминаний вернул ее ко времени помолвки. Ах, как он тогда смотрел на нее! Его холодные глаза зажигались изнутри, его рука искала малейшего повода прикоснуться к ее руке, нежность его поцелуев на ее губах, убеждение, которое он внушил ей, что она дороже ему, чем Пемберли и все с ним связанное. Они всегда будут пребывать в светлом тумане совершеннейшего блаженства; во всяком случае, ей так верилось.

Вера, сокрушенная в ее брачную ночь, унижение, которое она снесла потому лишь, что так Бог установил продление рода человеческого. Почувствовала ли Джейн то же самое? Она не знала, не могла спросить. Тайны спальни были слишком интимными, чтобы поверять их даже самой любимой сестре.

С затаенным дыханием предвкушая часы нежных поцелуев и ласк, она вместо того столкнулась с животным актом зубов и ногтей, мучающие руки, сопение и пот; он разорвал ее ночную рубашку, чтобы щипать и кусать ее груди, прижимая ее к кровати одной рукой, пока другая тыкала, раздвигала, копошилась в запретной сердцевине ее существа. А самый акт был унизительным, безлюбовным — таким ужасным!

На следующий день он извинился, объяснив, что слишком долго ждал ее и не мог совладать с собой, так не терпелось ему сделать ее своей. Пристыженный Фиц, но, понимала она теперь, не из-за нее. Его заботила утрата собственного достоинства. У мужчины есть потребности, сказал он тогда, но со временем она поймет. Ну, она так и не поняла. Эта первая ночь определила следующие девять лет; даже одной мысли, что ночью он может прийти к ней, было достаточно, чтобы ее затошнило. Но после четвертой девочки подряд его визиты прекратились. Бедняжке Чарли придется взять на себя груз положения, противного самой его природе, а ее девочки — такие милые, нежные создания! — страшатся своего отца не меньше, чем Неда Скиннера.

Изумруды никак не желали расстаться с ее шеей. Элизабет дергала их, не замечая, как выдирает с корнями прядки волос. Омерзительные камни! Ценимые больше, чем благополучие сестры. Ну, вот! Освободилась наконец. Ах, если бы она была свободной! Понимает ли Мэри, что отсутствие мужа означает хотя бы толику независимости? Элизабет ее зависимость безмерно раздражала.

Быть может, думала она, забираясь в обширные пределы своей кровати, я никогда не любила Фица достаточно сильно. Или же во мне было слишком мало Лидии, чтобы отвечать ему, как ответила бы любая Лидия. Я достаточно повзрослела, чтобы понимать, что не все женщины созданы одинаковыми, что некоторые, как Лидия, приветствуют сопение, пот, тошноту, а некоторые, как я, находят их омерзительными. Почему не может быть среднего пути? У меня столько любви, жаждущей излиться, но это не та любовь, которая нужна Фицу. Во время нашей помолвки я верила, что так и есть, но едва я стала принадлежать ему по закону, как стала собственностью. Главным украшением Пемберли. Интересно, кто его любовница? Никто в Лондоне не знает, иначе леди Джерси или Каролина Лэм уже разгласили бы это. Она должна быть ниже положением, благодарной за крохи, которые он ей швыряет, Ах Фиц, Фиц!

Она плакала, пока не заснула.

Мистер Ангус Синклер пришел домой, чтобы провести еще час в своей библиотеке, но не для того, чтобы писать подстрекательскую прозу под nom de plume[4] «Аргус». Ангус — Аргус. Какое различие создает одна крохотная буковка! Он вытащил толстую папку с бумагами из-под кипы таких же папок на бюро и устроился снова изучать ее содержимое. Сообщения некоторых его агентов о деятельности личностей, которых он окрестил «набобы севера» — влиятельных владельцев заводов, литейных, мастерских, фабрик и рудников в Йоркшире и Ланкашире.

Виднейшим среди них был мистер Чарльз Бингли из Бингли-Холла в Чершире. Закадычный друг Фицуильяма Дарси. И все же чем больше Ангус думал об этом, тем более странной выглядела эта дружба. Что могло быть общего между колоссальным снобом и капитаном Торговли и Промышлености? На первый взгляд — дружба, которая не может существовать. По наведении справок выяснилось, что они познакомились в Кембридже и с тех пор оставались связаны теснейшим образом. Нечто юношеское, вроде неуместного беззаветного увлечения, с одной стороны, и высокомерного снисхождения — с другой? Небольшая сократическая шалость, тут же перегоревшая? Нет, категорически нет! Бингли и Дарси всего лишь верные друзья, не более и не менее. Но общее, что есть между ними, должно быть менее очевидным… Дед Бингли был ливерпульским докером; это его отец выкроил империю фабричных труб, изрыгающих густой черный дым в воздух Манчестера. Тогда как дед Дарси презрительно отверг титул герцога, потому лишь, что, как утверждали слухи, «герцог Дарси» его не устраивал. Герцог без названия графства в титуле — не герцог.

Что-то связывает эту пару, думал Ангус, и я убежден, кроется оно под лозунгом Торговля и Промышленность.

— Да, Ангус, — сказал мистер Синклер вслух, — есть только единственный логичный ответ: аристократичнейший Фицуильям Дарси — секретный компаньон Чарльза Бингли. Пятьдесят тысяч акров дербиширского Скалистого Края, вересковых пустошей и лесов должны приносить Фицу десять тысяч годовых, но он, кроме того, имеет много плодородных акров Уорикшира, Стаффордшира, Чешира и Шропшира. Почему же говорят, что его годовой доход — какие-то десять тысяч? Да одна земля должна приносить вдвое больше. Какая еще более дымная и базирующаяся на машинах деятельность приносит сколько еще тысяч сверх того? — Он крякнул. — Устал ты и не способен думать толком.

Ситуация крайне его интриговала — ведь будучи трезвомыслящим шотландцем, он никакими силами не мог понять, почему человек, кем бы он ни был, стыдится запачкать руки честным трудом. Торговля и промышленность воздают достаточными прибылями, чтобы преобразить внука ливерпульского докера в джентльмена. Что дурного в том, чтобы не иметь предков? Как это по-римски! Новые Люди против Старой Знати, вместе им никогда не сойтись. За исключением Бингли и Дарси. Хотя сошлась бы эта пара, если бы у Бингли было желание занять видное положение в определенных лондонских кругах? Его у него нет и никогда не было. Человек севера, он имел дом в Лондоне только из-за того, что дружба с Фицем сделала это обязательным.

Его веки сомкнулись; некоторое время спустя Ангус рывком выпрямился, обнаружив, что задремал, и тихо засмеялся. Ему приснилась тощая женщина с рубленым лицом, одетая, как гувернантка, марширующая взад-вперед перед парламентом с плакатом «Покайтесь вы, эксплуататоры бедняков!» До чего это понравилось бы Аргусу. Впрочем, однако, никакие дамы никогда не маршировали взад-вперед перед зданиями Вестминстера. В тот день, когда они проделают это, подумал он со зло-ехидством, здание тут же обрушится.

Так она тощая женщина с рубленым лицом, одетая, как гувернантка? Прикинул он, закрывая папку и водворяя ее на место. Если она — сестра Элизабет, то, разумеется, нет! Но какие старые девы отличаются красотой? Ни единая, судя по его опыту. Она носит христианское имя «Мэри», но как ему узнать ее фамилию? Затем всплыло воспоминание: Фиц говорит «Мэри Беннетт»… Одно «т» или два? Конечно, два. С одним фамилия выглядела бы жертвой ампутации. Мисс Мэри Беннетт… И живет она в Хартфорде, всего в прыжке от Лондона. Сколько ей лет?

Видение Элизабет преследовало его десять лет, и узнать, что у нее есть незамужняя сестра… Удержаться было невозможно. Да, он должен увидеть мисс Мэри Беннетт, влюбленную в Аргуса! Бедняжка Элизабет! Безмерно несчастное создание. Ну, да какая женщина была бы счастлива замужем за Фицем? Одним из самых холодных людей, каких только доводилось встречать Ангусу. Хотя как, собственно, определить холодность, когда речь идет о людях? Фиц, бесспорно, не был лишен способности чувствовать. Он обладал чувствами — и очень сильными к тому же. Беда была в том, что они скрывались под броней изо льда. И Элизабет, вероятно, верила, что сумеет растопить этот лед, когда выйдет за него. Я читал, вспомнил Ангус, о вулкане, погребенном под снегом и ледниками, и, тем не менее, в недрах у него — кипящая добела раскаленная лава. Таков Фиц. Боже, охрани меня от дня извержения. Оно будет опустошительным.

По пути в спальню Ангус предупредил дежурного помощника дворецкого, что завтра он уедет из Лондона на две недели. Не будет ли он так добр незамедлительно сообщить об этом Стаббсу.

Берясь за собирание фактов для Аргуса лично, Ангус Синклер обыкновенно сначала обращался в местные юридические фирмы. И потому лишь, что на этот раз его задачей было установить, что за женщина — незамужняя сестра Элизабет, он не собирался ничего менять в своем методе. Какой-нибудь Нед Скиннер мог предпочитать зальца трактиров и конюшни, но Ангус знал, что юристы подобны майским шестам: все нити, соединяющие данный округ, сходятся на них. Разумеется, верно это было только для небольших городков, но Англия — страна городков и деревень. Города и большие города явились плодом нового феномена — промышленности в масштабах, которые никому и не грезились в дни дедушки Чарльза Бингли.

Направленный во двор «Синего кабана», чтобы оставить там свой фаэтон, свой багаж и своего камердинера, Ангус узнал у хозяина, что «Пэтчетт, Шоу, Карлтон и Уайльд» — фирма солиситеров, к услугам которой обращаются лучшие люди Хартфорда, и ему следует повидать мистера Роберта Уайльда.

Мистер Роберт Уайльд оказался более молодым, более презентабельным и менее твердолобым, чем ожидал Ангус, а потому избрал тон откровенности. Разумеется, его фамилия была узнана; мистер Уайльд знал его как очень богатого субъекта с севера от границы с Шотландией, а также владельца «Вестминстер кроникл».

— Я близкий друг Фицуильяма Дарси, — небрежно сказал Ангус, — и узнал, что в Хартфорде проживает его невестка. Некая мисс Беннетт… одно «т» или два?

— Одно, — ответил мистер Уайльд, которому понравился его посетитель, для шотландца вполне обаятельный.

— Ампутация, как я и опасался… нет-нет, мистер Уайльд, я просто шучу! Я здесь не по поручению мистера Дарси. Собственно говоря, я направляюсь в Восточную Англию, а поскольку Хартфорд мне по пути, я подумал нанести визит мисс Мэри Беннет, сообщить ей новости о ее сестре миссис Дарси. К несчастью, уезжал я в такой спешке, что не озаботился уточнить адрес мисс Беннет. Не могли бы вы дать его мне?

— Могу, — сказал мистер Уайльд, глядя на мистера Синклера с некоторой завистью: импозантный мужчина с серебрящимися рыжеватыми волосами, привлекательное лицо и модная одежда, кричащая о его немалом состоянии и высоком общественном положении. — Однако, — продолжал он с довольной улыбкой, — боюсь, вы не сможете нанести ей визит. Она не принимает джентльменов.

Синие моряцкие глаза расширились, красивая голова наклонилась набок.

— Да? Она мизантропка? Или нездорова?

— Ну, пожалуй, несколько мизантропка, но причина не в том. Она живет одна, без компаньонки.

— Как странно! И особенно для свойственницы мистера Дарси.

— Имей вы честь быть с ней знакомым, вам было бы легче ее понять. Мисс Беннет по характеру крайне независима. — Он испустил вздох. — Собственно говоря, независимость для нее все.

— Значит, вы близко с ней знакомы?

Выражение шаловливости на лице Ангуса завораживало большую часть его собеседников и подталкивало их доверять ему факты, строго говоря, абсолютно его не касавшиеся. Мистер Уайльд попался на крючок:

— Близко с ней знаком? Сомневаюсь, что какой-либо мужчина мог бы сказать так. Но я имел честь некоторое время тому назад просить ее руки.

— Так что, я могу вас поздравить? — спросил Ангус, испытывая прилив волнения. Если этот благовидный и преуспевающий молодой человек сделал предложение мисс Мэри Беннет, значит, она не могла быть тощей, с рубленым лицом.

— Бог мой, нет! — воскликнул мистер Уайльд со смущенным смехом. — Она мне отказала. Ее чувства отданы имени в вашей собственной еженедельной газете, мистер Синклер. Она не может думать ни о ком, кроме Аргуса.

— Но вы не кажетесь особенно обескураженным.

— Так и есть. Время излечит ее от Аргуса.

— Я хорошо знаком с миссис Дарси, а также с другой ее сестрой, леди Менедью. Красивейшие женщины! — воскликнул Ангус, подбрасывая наживку.

Мистер Уайльд проглотил ее вместе с крючком и грузилом.

— Мне кажется, мисс Мэри Беннет превосходит их обеих, — сказал он. — Она напоминает миссис Дарси, но выше ростом, и фигура у нее лучше. — Он нахмурился. — Кроме того, она обладает качествами, плохо поддающимися определению. Не стесняется в словах, особенно когда речь заходит о положении бедняков.

Ангус вздохнул и приготовился уйти.

— Ну, сэр, благодарю вас за сведения и сожалею, что не смогу передать ей приветы миссис Дарси. Норидж призывает, и я должен откланяться.

— Если вы можете остаться в Хартфорде на ночь, то у вас будет возможность познакомиться с ней, — сказал мистер Уайльд, не устояв перед соблазном похвастать своей возлюбленной. Она собирается сегодня вечером на концерт в зале ассамблеи. В сопровождении леди Эпплби. Будьте моим гостем, и я с радостью представлю вас, ведь мне известно, что мисс Беннет очень любит сестер.

И они договорились, что Ангус явится к мистеру Уайльду в шесть. После сытного второго завтрака в «Синем кабане» и не слишком интересной прогулки с целью ознакомления с достопримечательностями Хартфорда, он явился ровно в шесть, чтобы перейти через главную улицу к зданию ассамблеи.

Там, полчаса спустя, он увидел мисс Мэри Беннет, которая вошла с леди Эпплби как раз, когда итальянская сопрано готовилась исполнить несколько арий из оперных творений герра Моцарта. Одежда ее была хуже некуда: гувернантки в целом одеваются лучше. Но нельзя было оторваться от чистоты ее черт, великолепия этих удивительных волос или прелести ее гибкой фигуры. Завороженный, он увидел, что глаза у нее лиловые.

После концерта, который был признан превосходным, хотя про себя Ангус счел музыкальные таланты Ла Ступенды и синьора Помпозо весьма посредственными, был сервирован ужин. С мистером Уайльдом у локтя он был подведен к мисс Мэри Беннет.

Узнав, что мистер Ангус Синклер — публикатор Аргуса, она засияла не хуже какой-нибудь люстры в Дарси-Хаусе.

— Ах, сэр! — вскричала она, встав перед мистером Уайльдом и таким способом исключая его из разговора. — Не могу найти комплимента, достаточно лестного для публикатора такого человека, как Аргус! Если бы вы знали, до чего его письма воспламеняют меня! — Эти изумительные глаза блеснули: мисс Беннет собиралась задавать вопросы, какие незамужним леди при первом знакомстве задавать не положено. — Какой он? Как выглядит? Звучен ли его голос? Женат ли он?

— Каким вы себе его представляете, мисс Беннет? — спросил он.

Вопрос всполошил ее, тем более что на концерт она пришла просто чтобы музыка помогла скоротать время. Но познакомиться с публикатором Аргуса! В завихрении мыслей Мэри пыталась взять себя в руки. Владелец «Вестминстер кроникл» был совсем не таким, каким она могла бы представить его себе, если бы ей когда-нибудь это пришло в голову, так откуда ей было взять слова, чтобы описать бога Аргуса?

— Я вижу его полным сил и преданным своим идеалам, сэр, — сказала она.

— Красивым? — спросил он злокозненно.

Она мгновенно оледенела.

— Я начинаю думать, мистер Синклер, что вы подшучиваете надо мной. Что мое незамужнее положение и пожилые годы делают меня для вас предметом жалости и забавы.

— Нет-нет! — вскричал он в ужасе от такой ершистости. — Я всего лишь пытаюсь продлить наш разговор, ведь стоит мне ответить на ваши первоначальные вопросы, мисс Беннет, и он окончится.

— Ну, так окончим его, сэр. Ответьте мне!

— Я не имею ни малейшего представления о том, каков Аргус, и буквально, и фигурально. Его письма приходят по почте.

— У вас есть предположение, где он живет?

— Нет. Никаких пометок снаружи и никакого обратного адреса.

— Так-так. Благодарю вас, — и она повернула к нему плечо, чтобы заговорить с мистером Уайльдом.

Сокрушенный Ангус вернулся в свои комнаты в «Синем кабане», откусил голову Стаббсу и сел замышлять план, как ему упрочить свое знакомство с мисс Мэри Беннет. Обворожительнейшее создание! И откуда она раздобыла эту жуткую одежду? Как она может осквернять кожу цвета слоновой кости своей грациозной шеи прикосновением грубой саржи? Как может она нахлобучивать черную шапку поверх этих несравненных волос? Если бы Ангус когда-либо рисовал себе единственную женщину, которую попросил бы стать его женой (чего он никогда не делал), то обязательным условием поставил бы красоту и достоинство, само собой разумеется, но также и меру непринужденности в любой ситуации. Иными словами, дар легкого разговора, способность магически создать выражение живого интереса, даже если субъект, повод и объект были бы жутко скучны. Люди на виду нуждаются в таких женах. Тогда как его Мэри… как может он думать о ней столь собственнически после одной краткой и катастрофической встречи?.. Его Мэри была, подозревал он, светской идиоткой. Даже мисс Дельфиния Ботольф в свои шестьдесят, не меньше, лет воспрянула и закокетничала, когда ей был представлен такой желательный холостяк, как мистер Ангус Синклер. А мисс Мэри Беннет выставила свое плечо потому лишь, что он не мог подпитать ее страсть к плоду его собственной фантазии, Аргусу?

Он начал планировать. В первую очередь как встретиться с его Мэри, и не один, а много раз? Во-вторых, как произвести на нее впечатление своими неоспоримыми материальными и прочими достоинствами? И в-третьих, как понудить ее полюбить его? Наконец, влюбившись, он, к своему ужасу, обнаружил, что вещи, вроде светского идиотизма, значения не имеют. Поймав ее, он будет вынужден живописать миссис Ангус Синклер, как эксцентричную чудачку. Замечательное качество англичан, подумал он, питать пристрастие к эксцентричности. Другое дело Шотландия. Я обречен доживать остаток моих дней среди сэссенеков, как именовали их шотландские горцы.

Десять лет назад он проделал путешествие на юг из своего родного графства Вест-Лотиан в Лондон. Уголь и железо Глазго принадлежали его семье уже два поколения. Но для шотландца, настолько логичного пуританина, как его отец, богатство не служило извинением бездельничанья. Только что окончившему Эдинбургский университет Ангусу было предложено зарабатывать на жизнь самому. Он избрал журнализм; ему нравилась мысль получать плату за развлечения: он любил писать и любил совать нос в чужие дела. Не прошло и года, как он стал мастером прозрачных намеков и ничем не подкрепленных предположений; он до того ушел с головой в свою профессию, что мало кто, даже среди ближайших его друзей, имел хоть малейшее представление, кем и чем он является. Идеальнейшая тренировка для какого-нибудь Аргуса, так как по роду своей деятельности он бывал повсюду: серии убийств на фабрике, бунты и погромы. На всех путях жизни, включая, отнюдь не в последнюю очередь, бедняков, безработных и не подходящих для работы. Иногда он проникал на юг от границы обитания северных сэссенеков, и это научило его тому, что не важно, где бы ни находиться в Британии, в конечном счете все восходит к Лондону.

Когда одиннадцать лет назад его отец умер, наступил его шанс. Предоставив младшему брату Аластейру управлять семейным бизнесом, Ангус эмигрировал, подкрепленный огромным наследством в качестве старшего сына и с сознанием, что доход от бизнеса будет и дальше набивать его карманы золотом. Он купил дом на Гросвенор-сквер и принялся культивировать власть имущих. Хотя он не скрывал источники своих денег, но обнаружил, что никакого значения это не имеет, поскольку источники эти находились, так сказать, в другой стране. Однако вовсе оставить журнализм он не мог. Установив, что не существует газеты, занимающейся исключительно деятельностью палат парламента, он создал «Вестминстер кроникл» и заполнил этот пробел. Учитывая парламентскую летаргию и нежелание заседать чаще совершенно необходимого, еженедельных номеров оказалось совершенно достаточно. Выходи газета ежедневно, большая часть ее содержания оказалась бы однообразной и высосанной из пальца. Его шпионы проникли во все министерства от внутренних до иностранных дел, а армия и флот гарантированно обеспечивали обилие корма для ненасытной утробы его газеты. Естественно, у него работал без малого десяток журналистов, но все ими написанное проходило его личный контроль. Тем не менее свободного времени у него оставалось предостаточно. И потому год назад из небытия возник Аргус.

О, конечно, на протяжении лет было много любовных интрижек, но ни одна не оставила следа в его сердце. С дочерьми власть имущих мог быть лишь легкий флирт, и природная бдительность вкупе со значительным светским опытом помогали ему избегать серьезных когтей многих высокородных молодых женщин, прельщенных им… и его деньгами. Самым легким способом избавиться от низменных потребностей было завести любовницу, хотя он заботливо избегал выбирать на эту роль замужних светских дам, предпочитая оперных танцовщиц. Ничто в этой области его жизни не внушило ему особого уважения к женскому полу. Женщины, по убеждению Ангуса Синклера, были хищными, неумными, плохо образованными и, в лучшем случае, через пару-другую месяцев чудовищно скучными.

Только Элизабет Дарси покорила его, но в отстранении. Во-первых, она не была способна видеть дальше Фица, а во-вторых, под ее привлекательностью прятался теплый материнский темперамент. Каковы бы ни были шрамы мужчины, она готова была поцелуями подлечить их, и Ангус не думал, что подобная женщина останется интересной для него и на половину брачной жизни.

И вот теперь обнаружить, что избранница его сердца зациклена на его же собственном творении! Удар и полный иронии, и обескураживающий. Ангус, далеко не дурак, немедленно понял, что признайся он ей, она обольет его презрением, как притворщика. Он не практиковал того, что проповедовал, и не собирался этого делать, даже ради этой новой и мучительной эмоции — любви. Под властью пылкости Мэри приняла Аргуса таким, каким он представлялся, пусть же это так и остается.

Но о переходе мостов думать следует, когда он окажется перед ними. В первую очередь следует узнать его Мэри, понравиться ей, завоевать ее доверие. Какой же ты лицемер, Ангус/Аргус!

На следующее утро она получила от него записку с приглашением отправиться с ним на прогулку. Он был убежден, что это никак не оскорбит ее щепетильность. Джентльмен, сопровождающий леди по главным улицам Хартфорда сверхреспектабелен.

Мэри прочла его письмо и пришла к тому же заключению. Ее планы расследований во имя ее миссии — написать книгу — оставались настолько неколебимыми, насколько возможно, а зима давно уже тянулась нескончаемо, вопреки таким решительным личностям, как мистер Роберт Уайльд, леди Эпплби, миссис Маклеод, мисс Ботольф и миссис Маркхем. Как, спрашивала она себя, может хоть кто-то вести столь бессмысленное существование? Концерты, званые вечера, балы, приемы, свадьбы, крестины, прогулки, похороны, катание в экипажах, посещение лавок, игра на фортепьяно и чтение. Все это предназначено только для заполнения гигантских пустот в жизни женщин. У мистера Уайльда есть его юридическая практика, у замужних дам есть их мужья, дети и домашние кризисы, но она, подобно мисс Ботольф, пребывает в этом новомодном словечке — вакууме. Одной короткой зимы достало, чтобы подтвердить, что цель, которую она жаждала, была необходима для ее счастья.

А потому по получении записки Ангуса она встретила его на главной улице, полная нетерпения узнать побольше о нем, если не об Аргусе. В конце-то концов он публиковал письма Аргуса! Он был весьма презентабельным, безоговорочно респектабельным и отнюдь не заслуживал, чтобы им пренебрегли как спутником в прогулке, которую она так и так собиралась совершить. Волосы у него, решила она, когда они обменялись поклонами, смахивают на кошачью шкурку, гладкие и глянцевые, а что-то в чертах его лица было притягательным. И ее не огорчило обнаружить, что ее собственному росту вопреки, он был гораздо выше. Если выискивать недостатки в мистере Уайльде, то их лица находились на одном уровне. Мисс Беннет понравилось ощущение, что над ней нависают: тревожный признак женственности, который мисс Беннет незамедлительно подавила.

— В каком направлении вы хотели бы пойти? — спросил он, подставляя ей локоть для опоры.

Она, фыркнув, отвергла его галантность.

— Я еще не совсем обезножила, сэр! — сказала она, быстро шагая. — А пойдем мы вот в эту сторону, так как тут всего несколько шагов до полей и лугов.

— Вы любите сельские пейзажи? — спросил он, попадая в ногу.

— Вот именно. Красоты природы, не изуродованные безвкусной урбанистической скученностью людей.

— Да, бесспорно.

Ее представление о нескольких шагах, обнаружил он, превышало милю; жуткое платье, несомненно, прячет две сильные ноги. Но по завершении этих нескольких шагов перед ними начали распахиваться поля, и она пошла медленнее, с восторгом озираясь кругом.

— Полагаю, мистер Уайльд сообщил вам о моих планах? — спросила она, гибко перемахивая через перелаз.

— Планах?

— Расследовать беды Англии. Я приступлю с началом мая. Как странно, что мистер Уайльд не упомянул про это.

— Словно бы вдохновенная и необычная цель! Расскажите поподробнее.

Мэри нравились его дальнозоркие синие глаза, и она рассказала ему про свои намерения. Он слушал без малейшего намека на неодобрение; напротив, подумала она удовлетворенно, он принимал то, что она говорила, со всей серьезностью. И бесспорно, когда она кончила, он не попытался ее отговаривать.

— Где вы предполагаете начать?

— В Манчестере.

— А почему не в Бирмингеме или Ливерпуле?

— Бирмингем ничем от Манчестера не отличается. Ливерпуль — морской порт, и я не думаю, что общаться с матросами разумно.

— Что до матросов, вы правы, — сказал он вдумчиво. — Однако мне все еще непонятен ваш выбор Манчестера.

— Как и мне порой, — сказала она честно. — Полагаю, причина моего любопытства мой зять Чарльз Бингли, у которого, как говорят, есть «интересы» в Манчестере, так же, как и огромная сахарная плантация на Ямайке. Моя сестра Джейн — милейшее существо и прямо-таки преданна мистеру Бингли. — Она умолкла, нахмурилась и не продолжала.

Тем временем они достигли периметра яблоневого сада, начинающего пениться белыми цветками: после такой холодной зимы весна наступила рано и очень теплая, пробудив от спячки зверушек, насекомых и прочих. Каменная стенка, огораживающая пушистые деревья, была низкой и сухой. Ангус расстелил поверх нее носовой платок и жестом предложил ей сесть.

Удивляясь собственной кротости, Мэри села. Вместо того чтобы присоединиться к ней, он остался стоять чуть в стороне, не спуская глаз с ее лица.

— Я знаю то, о чем вы не скажете, мисс Беннет. Что вы тревожитесь за свою сестру. Что, если ее муж особенно эксплуатирует женщин и детей, и она испытает разочарование, способное убить ее любовь.

— А! — воскликнула она с судорожным вздохом. — Как вы проницательны!

— Я же читаю письма Аргуса, как вам известно. — Внезапно он перешагнул через ограду в сад и отломил ветку с ближайшего дерева.

— Оно уже в полном цвету, — сказал он, протягивая ветку ей с улыбкой, от которой у нее чуть-чуть перехватило дыхание.

— Благодарю вас, — сказала она, взяв ветку. — Однако вы лишили бедное дерево нескольких плодов.

В следующую секунду она уже встала на ноги и зашагала в сторону Хартфорда.

— Время уже позднее, сэр. Моя горничная забеспокоится, если я не вернусь домой вовремя.

Он не стал возражать, а просто пошел рядом с ней, позволяя ей идти в молчании. Я учусь, думал он; не смей ухаживать за ней, Ангус! Она не против, чтобы мы были друзьями, но малейший намек на ухаживание, и она захлопнется с грозным лязгом, почище браконьерского капкана! Ну, если ей нужен друг, я буду другом.

Это была первая из числа долгих прогулок, достаточных, чтобы породить трепет приятных ожиданий в сердцах приятельниц Мэри и наполнить мраком сердце мистера Уайльда. Какая партия! Камердинер Ангуса дал толчок сплетням, облетевшим все людские и, естественно, достигшим господских покоев. Мистер Синклер направлялся в Восточную Англию и не собирался задерживаться в Хартфорде дольше недели. И все же — вот он — увивается вокруг Мэри Беннет. Леди Эпплби поспешила дать званый обед в мэноре Шелби, на который мистер Уайльд приглашения не получил, а миссис Маркхем во время уютного вечера у нее в гостиной настояла, чтобы мисс Беннет села за фортепьяно, и к своему изумлению Ангус убедился, что игра Мэри на этом инструменте показывала немалый талант; безошибочные туше, подлинная выразительность, хотя она не слишком любила пользоваться левой педалью.

Ну а Мэри, как ни старалась, не могла противиться уловкам своего воздыхателя. Не то чтобы он хоть раз обронил слово, в которое она могла бы вложить романтический смысл, или позволил бы своей руке задержаться, когда их руки соприкасались; или бросил бы на нее того рода взгляд, на какие не скупился мистер Уайльд. Он держался с ней как брат, которого у нее никогда не было. Ну, что-то вроде, заключила она, повзрослевшего Чарли. По этим причинам чувство справедливости говорило, что она не может повернуться к нему спиной, хотя, заподозри она, о чем толкуют люди, мистер Синклер без сомнения тут же получил бы отставку.

А он, опасаясь за нее, прикусил язык. Через девять дней он знал самые крохотные аспекты ее планов и лучше понял, почему Фиц говорил о ней со столь ядовитой насмешкой. Она была именно такой женщиной, каких он презирал сильнее всего, так как ей не хватало внутреннего благоговения перед приличиями, и она обладала слишком сильной волей, чтобы подчиняться дисциплине. И не из-за какого-либо ущерба в нравственном чувстве, но просто она не видела, с какой стати она, старая дева в годах, должна соблюдать весь набор приличий. Юные барышни огораживались со всех сторон, потому что им надлежало лечь на брачное ложе девственными, тогда как тридцативосьмилетней старой деве не имело смысла опасаться мужской похоти или соблазнения. Тут, разумеется, она полностью ошибалась. Мужчины видели глаза под сонными веками, сочный рот, несравненный цвет кожи, и их ничуть не отталкивали ни ее возраст, ни жуткая одежда.

Учитывая ее возраст и еще предстоящие ей годы, ее средств было недостаточно для того образа жизни, на который она имела право; аренда дома обходилась ей в пятьдесят фунтов, ее слуги — в сто фунтов одного только жалованья, к которым следовало прибавить их стол и кров; Ангус подозревал, что супружеская пара, которую нашел ей мистер Уайльд, обсчитывает ее, как и кухарка. Ее доход не позволял ей содержать верховую лошадь или какой-нибудь экипаж. Если Ангус вообще ее понимал, то во всяком случае ему было ясно, почему она отказывается обзавестись компаньонкой. Эти женщины были без исключения томительно скучными, необразованными и невыносимыми для такой натуры, как Мэри Беннет, чья природная энергия преодолевала и эту одежду, и жизнь, которую по велению общества ей полагалось вести. Вот чего он не мог себе представить, так это, какой личностью она была до самого последнего времени, как успешно она подавляла свои устремления. И все во имя долга.

Забрать девять тысяч пятьсот фунтов было безумием — зачем? Ее объяснение вынюхивающему Ангусу сводилось к тому, что эти деньги могут ей понадобиться для ее журналистских расследований — вопиющий вздор.

— Насколько я понял, путешествовать вы намерены на перекладных? — спросил он у нее.

Она возмутилась.

— На перекладных? Вот уж нет! Ведь это будет обходиться мне в три-четыре гинеи в день, даже за одну лошадь и воняющую коляску! Не говоря уж о полукронах, которые мне придется платить почтальону. Боже мой, конечно, нет! Я буду путешествовать в почтовых каретах.

— Но хотя бы дилижансом, — сказал он все еще в полной растерянности. — Дилижанс на Манчестер ежедневно отбывает из Лондона, и хотя через Хартфорд он не проезжает, то через Сент-Олбенс обязательно. И вы будете на месте в следующий же вечер.

— После ночи, проведенной сидя в трясущейся колымаге! Я отправлюсь на север из Хартфорда в почтовой карете на Грэнтем, прерывая поездку каждый вечер, чтобы переночевать в гостинице, — сказала Мэри.

— Да, разумеется, это имеет смысл, — сказал Ангус, кивая. — Почтовые гостиницы обеспечат вас удобным ночлегом и хорошим ужином к тому же.

— Почтовые гостиницы? — Мэри фыркнула. — Уверяю вас, сэр, что останавливаться в почтовых гостиницах мне не по карману! Я обойдусь более дешевым ночлегом.

Он прикинул, не возразить ли, и раздумал.

— Но Грэнтем ведь слишком далеко на востоке, — сказал он вместо того.

— Мне это известно, но, поскольку он расположен на Большом Северном тракте, у меня будет выбор между почтовыми каретами, — сказала она. — Из Грэнтема я проследую на запад до Ноттингема, оттуда в Дерби и далее до Манчестера.

Как все-таки стеснены ее обстоятельства, прикинул он. Ее девяти тысяч пятисот фунтов ей до старости не хватит, а потому, быть может, гордость воспрещает ей сказать ему, что от Фица она, как ей известно, больше ничего не получит, а тогда понятно, что в своей миссии расследования она должна всячески экономить. И все же, зачем забирать деньги?

И тут в голову ему пришла возможная отгадка: да потому, что едва деньги положены в банк, она без малейшей тени сомнения знает, что они там. Для такой женщины, как Мэри Беннет, вложение под четыре процента было равносильно их исчезновению: ее деньги могли рассеяться, будто клуб дыма, став жертвой еще одного мыльного пузыря вроде Компании Южных Морей. Затем ему представилось более зловещее объяснение: она опасалась, что если оставит деньги вложенными, Фиц каким-нибудь способом сможет отнять их у нее. Во время многих их прогулок она откровенно говорила о нем без особого уважения и без всякой любви. Фица она не боялась, но боялась его власти.

Ангус не боялся Фица или его власти, но он боялся за Мэри. Ее равнодушие к одежде приводило к тому, что она не выглядела той, кем была: женщиной благородного происхождения с некоторым состоянием. Ее соседи в почтовой карете, торопливо думал Ангус, примут ее за гувернантку самого низкого пошиба или даже за старшую горничную. Ах, Мэри, Мэри! Ты и твоя дурацкая книга! И зачем я только измыслил несуществующего человека по имени Аргус!

Однако в голову ему не приходило, так как она ни разу об этом не упомянула, что она собиралась заплатить по меньшей мере девять тысяч фунтов издателю за опубликование ее книги. Так что в одном он не ошибся: она перевела свои деньги в банк, потому что опасалась власти Фицуильяма Дарси.

На десятый день своего пребывания в Хартфорде он решил, что долее терпеть не в силах. Лучше переживать за ее судьбу в Лондоне, не видя ее, чем позволять и дальше своим глазам упиваться ею, пока апрельские цветки усыпают землю лепестками. Однако он не мог попрощаться, не осмеливался встретиться с ней из опасения, что не выдержит и признается в любви, как он знал, безответной. Понося себя, как труса и прохвоста, он приказал заложить свой экипаж сразу после завтрака и уехал из Хартфорда, не сказав своей любви, что он уезжает, и не оставив ей записки.

Сообщение о его отъезде быстрее птицы полетело от хозяина «Синего кабана» к младшему клерку мистера Уайльда и к лакею мисс Ботольф. Он и она оказались на крыльце мисс Беннет еще до того, как слишком прилежащий высокой Церкви священник церкви св. Марка прозвонил Ангелюс.

Мэри выслушала их новость невозмутимо, хотя под внешним спокойствием ощутила печаль, которую всегда испытывала, когда визиты Чарли подходили к концу. С явным ликованием мистера Уайльда она разделалась самым сокрушительным образом и заверила парочку, что уже некоторое время была осведомлена об отъезде мистера Синклера. Когда мисс Ботольф тяжеловесно намекнула на обманутые надежды, она была проигнорирована; пусть высший свет Хартфорда и предвкушал счастливое Извещение, но не Мэри. Для нее Ангус был просто добрым другом, которого ей будет не хватать.

— Может быть, он вернется, — сказала миссис Маклеод на исходе апреля.

— Если он собирается вернуться, София, ему лучше поторопиться, — сказала миссис Ботольф. — Мэри отправляется в свои путешествия очень скоро, хотя мне бы хотелось, чтобы она держала их не в таком секрете. И как это мистер Дарси позволяет ей отправиться в почтовой карете?

— Гордость, — сказала миссис Маркхем. — Ставлю полпенса против ничего, он и не знает, что она едет в Пемберли, хотя, замечу, ее вещи были упакованы и отосланы в Пемберли заранее.

— А она сильно расстроилась из-за мистера Синклера? — спросила леди Эпплби. Проживая в мэноре Шелби в десяти милях от города, она всегда все узнавала последней.

— Да ничуточки не расстроена. Я бы даже сказала, что она счастлива, — ответила миссис Маклеод.

— Путь для Роберта Уайльда расчищен, — сказала мисс Ботольф.

Миссис Маркхем вздохнула:

— Она и за него не пойдет.

— Я собираюсь домой в Пемберли, — сказал Чарли на десятый день мая, — и очень бы хотел, чтобы вы поехали со мной, Оуэн.

Темные брови поднялись. Мистер Гриффитс посмотрел на своего подопечного с изумлением.

— Вы завершили семестр, я знаю, но Пемберли? Ваш отец ведь будет там, а вам это всегда против шерсти.

— Да, черт побери! Однако остаться тут я не могу.

— Почему же?

— Мэри.

— Ах да! Она уже начала свою одиссею?

— Скорее всего.

— Но чем ваше присутствие в Пемберли поможет?

— Ближе к местам ее посещений. К тому же папаше, если я его знаю, будет известно обо всех ее передвижениях. Ей может потребоваться друг в суде.

— Ваша мать действительно говорила, что он недоволен планами вашей тетушки, но вы же не думаете, что он поделится своими сведениями с вами?

— Нет. — Чарли ссутулился, но его выразительное лицо говорило больше, чем сказали бы просто слова. — Никто не сочтет странным, если я приеду домой пораньше, ведь я не смог выбраться туда на Рождество. Папаша проигнорирует мое присутствие, а мама будет в восторге. Если вы будете со мной, мы сможем произвести разведку в направлении Манчестера. До него от Пемберли всего лишь день езды. Мы можем делать вид, будто отправляемся на прогулки по верескам или посмотреть примечательности Камберленда. У нас найдется множество поводов покидать Пемберли на несколько дней подряд.

Было очевидно, что малый изнывает от желания сорваться с узды, хотя Оуэн не мог вообразить, каким образом он надеется провести отца. В тот единственный раз, когда он повстречался с мистером Дарси, Оуэн испытал сильнейшую антипатию вкупе с убеждением, что только глупцы пойдут ему наперекор. Разумеется, отношения между отцом и сыном — особого рода и отличаются от любых других, но он не мог отогнать ощущения, что Чарли лучше бы держаться от Пемберли подальше. Оказаться под ногами, если мистер Дарси решит дисциплинировать свою невестку, только заметно ухудшит положение. За год, слушая Чарли — большого болтушку, когда он не сидел, уткнувшись в книгу, — Оуэн узнал много такого, чего Чарли вовсе и не собирался рассказывать. А после письма мисс Мэри Беннет переписка между ним и матерью крайне участилась: и она, и он отвечали на очередное письмо, едва его получив. Мистер Дарси был крайне раздражен; мистер Дарси решил не сопровождать дядю Чарльза в Вест-Индию; мистер Дарси произнес сокрушающую речь в парламенте против филантропствующих болванов; мистер Дарси перенес приступ мигрени, продолжавшийся неделю; мистер Дарси внезапно сменил херес на виски перед обедом; мистер Дарси жестоко отшлепал милую малютку Кэти за шалость; и так далее, и тому подобное. Эти бюллетени о происходящем в Пемберли (и в Лондоне) только вызывали у Чарли припадки дурных предчувствий и завершились его собственной мигренью в тот самый день, когда ему предстоял устный экзамен; он явно унаследовал недуг своего отца, если не его железный характер.

— Не могу счесть это разумным, — сказал Оуэн, зная, что Чарли ощетинится, скажи он больше.

— С этим я согласен. Крайне неразумно. Но это ни на йоту не уменьшает необходимость поехать туда. Пожалуйста, Оуэн, поедем вместе.

Перед его глазами возникло видение диких, неукрощенных просторов сельского Уэльса, но отказать в этой просьбе было невозможно; Оуэн вычеркнул из памяти свое намерение провести лето, бродя по Сноудонии, национальному парку его родного края, и кивнул.

— Ну, хорошо. Но если ситуация станет невыносимой, я уеду, чтобы не оказаться в нее втянутым. Быть вашим тьютором, Чарли, для меня подарок Небес, и я не могу рисковать, что так или иначе задену кого-нибудь из членов вашей семьи.

Чарли просиял.

— Договорились, Оуэн. Только вы должны позволить мне оплачивать все каждый раз, когда мы будем отправляться куда-нибудь. Обещаете?

— С радостью. Если мои родители правы, каждый лишний фунт необходимо отсылать домой. Мы должны скопить достаточное приданое для Гвинет.

— Нет, правда? Хорошая партия?

— Чрезвычайно.

— По-моему, идиотично, что за девушкой должны давать приданое, раз ее жених — чрезвычайно хорошая партия, — сказал Чарли с подковыркой.

— Готов повторить, но тем не менее это так. С тремя дочерьми, которых надо выдать замуж прилично, отец вынужден прибегать к уловкам, чтобы создать впечатление, будто он дает за ними хорошее приданое. Морфид в будущем году покинет классную комнату.