Незнакомец из тринадцатой квартиры…

Глава IX. На студии. Неожиданность первая. Неожиданность вторая.

И вот — ворота. Ворота, что отделяют обычный будничный мир от сказочного, волшебного, фантастического мира кино. И как-то обидно, что они на вид такие простенькие и неказистые. И такие низенькие — не то что перелезть, перепрыгнуть можно. Я разве такие бы сделал для киностудии! Ну хотя бы как те… перед Зимним дворцом, через которые в фильме «Ленин в Октябре» матросы перелезают. А то бы и ещё выше. Киностудия ведь, а не что-нибудь!

Ну, а пока что отворяются вот эти низенькие воротца, и мы въезжаем на территорию студии.

Смотрю влево — ух ты, фруктовый сад, да не какой-нибудь маленький, а такой, что конца не видно! Будто мы и не па студию попали, а в совхоз…

— Может, это для артистов… политехнизация… После съёмок работают… — шепчет Ява.

— Наверно, — соглашаюсь я.

Посмотрели мы вправо — стоят друг за другом красочные щиты (вроде тех, какие бывают на шоссе). На одном из щитов Ява прочёл: «Искусство принадлежит народу». «…Из всех искусств для нас важнейшее — кино (В. И. Ленин)».

А на другом щите были такие слова:

«В человеке должно быть всё прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли (А. П. Чехов)».

Я вздохнул: лицо у меня — как будто на нём гвозди забивали; одежда вся измятая, грязная; на душе кошки скребут, как про часы вспомнишь… Лишь в мыслях своих я был великолепен и совершал поступки прекрасные и благородные. Да ведь мысли-то никому не видны…

Мы вышли из машины и следом за Максимом Валерьяновичем направились к дверям киностудии. Вот это — двери! До чего же интересные! Крутятся! Как винт парохода или колесо водяной мельницы (только на попа поставленные). Толкнёшь одну дверь, а другая уж тебя догоняет и по спине лупит. Ну и двери!

Протолкнули нас двери внутрь. Ява только потянул носом воздух и тут же сморщился. И я тоже. Больницей пахло. Там, слева, было что-то вроде амбулатории. Да, подумал я, видно, не такое уж это безопасное дело — кино создавать, раз медицина наготове.

Мы поднялись по ступенькам чуть вверх и пошли длинным-предлинным коридором. Мы с Явой не раз читали про киностудию в книжках (и у Кассиля, и у других), что когда попадаешь туда, то чудеса начинаются сразу же в коридоре:

Пётр I ходит там, обнявшись с Чапаевым, какой-нибудь римский гладиатор прикуривает у Героя Советского Союза, а гордая морская царица рассказывает простой колхознице о том, какую чудесную кофточку купила она вчера в универмаге.

И нам не терпелось увидеть всё это. Мы то и дело озирались по сторонам. А по коридору почему-то ходили самые обыкновенные люди в самых обыкновенных костюмах (некоторые в спецовках, как на фабрике!), и никаких тебе гладиаторов, и никаких царей… Наверно, мы попали в такой день, когда интересных съёмок на студии не было. Не повезло нам!

И вдруг…

— Во! Во! — толкнул меня в бок Ява. По коридору навстречу нам шёл человек в зелёной военной фуражке, в гимнастёрке с портупеей. Высокий, стройный, с суровым лицом…

— По-моему, Кадочников… В роли партизана… — шепнул Ява.

Увидев Максима Валерьяновича, военный приветливо улыбнулся и козырнул. Максим Валерьянович тоже улыбнулся и поздоровался с ним. Когда мы разминулись, я набрался смелости и спросил Максима Валерьяновича:

— А… кто это? Как его фамилия?

— Петренко, — немного удивлённо взглянул на меня Максим Валерьянович. — Прекрасный человек… Пожарник… Отвечает на студии за пожарную охрану.

Тю!..

— Какие-то пожарники пошли… неинтересные, даже касок не носят, — отводя глаза, буркнул Ява.

Долго мы шли узким, полутёмным коридором. И почти все, кто нам встречался (а люди в коридоре толпились, как на Крещатике), здоровались с Максимом Валерьяновичем. Ну просто, как в селе — «здрасте» на каждом шагу.

Наконец Максим Валерьянович остановился у двери, на которой висела табличка: «Съёмочная группа „Поцелуйте меня, друзья!“» За дверью стоял страшный гвалт. Казалось, что там полно людей, которые кричат и ссорятся между собой. Но когда Максим Валерьянович отворил дверь и мы вошли, оказалось, что в комнате всего один человек. Он был уже немолодой (лет за пятьдесят), но ещё бодр и крепок, с огромной копной чёрных волос на голове… Сидя па столе, он ругался по телефону, не смолкая ни на миг и перебивая сам себя:

— Вы, понимаете, съёмку срываете… Что вы мне вчера обещали? Вы обещали солнечную погоду, понимаете… Без осадков! А дали что? Что вы мне дали, понимаете… Поглядите в окно! — Он ткнул рукой в сторону окна. — У вас есть окно? Полюбуйтесь, понимаете! Осадки, чтоб им пусто было! Полное небо осадков! Осадки, и никакого, понимаете, просвета…

На самом деле, небо затянуло тучами, и стал накрапывать дождь.

— Безобразие, понимаете… — ругнулся он в последний раз, соскочил со стола и порывисто обнял и поцеловал Максима Валерьяновича: — Здрасте, дорогой! Вот ругался с этими… как их… с вещунами погоды…

— Синоптики? — усмехнулся Максим Валерьянович.

— Во-во!.. Синоптиками… Оракулы чёртовы, понимаете… — Он погрозил пальцем телефону. — Не можете, так хоть голову не морочьте! У меня, понимаете, Юлю послезавтра «Ленфильм» забирает. Уж билет на самолёт есть, а я ещё натуру не снял из-за них… из-за этих вот, понимаете, осадков… Придётся сегодня снова снимать в павильоне… Все уже там… Бежим… Быстренько…

— Да вот тут у хлопцев одно дело… — начал было Максим Валерьянович, но «Поцелуйте меня, друзья!» очень вежливо перебил его:

— Простите, дорогой… потом… потом! — Он умоляюще приложил руку к груди и склонил голову. — После съёмки… Все дела после съёмки… Самое неотложное дело сейчас — съёмка… Быстренько на площадку… На площадку!

И вы тоже… Я вас приглашаю, дорогие мои, — повернулся он к нам. — Только, конечно, чтоб тихо, понимаете, чтоб… не то, понимаете…

Максим Валерьянович весело глянул на нас:

— А что? Идёмте… Вы же на съёмках, наверно, ещё не бывали? Так вам будет интересно… Хотите?

Конечно, мы сразу согласились. А Валька не сдержалась и даже подскочила, хлопнув в ладоши: «Ой, как здорово!» Ява гордо посмотрел на неё: как-никак, а это благодаря нам она попала на киностудию, да ещё и на съёмки, а то, хоть и живёт в Киеве, съёмок сроду не видала.

И снова пошли мы длинным коридором.

Я шёл и думал: «И что это за синоптики, которые не могут самый обычный дождь угадать! У нас на селе каждая бабуля за три дня вперёд вам дождь предскажет. Примет же верных сколько хочешь. И по тому, как ветер крутит — на порог или с порога. И как куры себя ведут. И как солнце садится… А иногда деревья подсказывают… Завели бы себе на метеостанции кур — и хлопот бы не знали! Не срывали бы тогда киносъёмок!» Тут мы спустились вниз и очутились будто в гигантском цехе какого-то завода. Потолок вверху почти не видно… И мы все сразу какие-то маленькие-маленькие стали… Идём, идём, идём — и конца нет.

Навстречу нам семенил, цокая по цементному полу, какой-то худенький лысый человечек. Ещё издали он замахал руками и закричал:

— Привет, Витя!

— Здравствуй, Женя! — воскликнул «Поцелуйте меня, друзья!».

А когда мы приблизились, престарелый Витя обнял престарелого Женю, и они расцеловались. Потом он поцеловал Максима Валерьяновича. Я уже боялся, что он и нас начнёт целовать, но тот лишь помахал нам рукой и сказал:

— Привет, старики!

Мы невольно усмехнулись: пожилой человек, который уже наверняка имеет внуков, у него — Витя, а мы — старики…

Всё наоборот!

Сам Женя был, должно быть, ещё старше Вити, и не только потому, что вокруг его лысины, как камыш вокруг озера, торчали вихры седых волос (у Вити ни одной седой волосинки!). Всё лицо Жени было в больших морщинах — как печёное яблоко. Но это были какие-то очень интересные морщины. Они все будто лучились от глаз. И потому лицо его всё время сияло и смеялось. А чёрные с искоркой глаза бегали, как мышата.

Короче говоря, он был очень симпатичным.

Я заметил, что он, когда ещё бежал нам навстречу, взглядом нацелился почему-то на нас с Явой, И когда целовался с Витей и Максимом Валерьяновичем, тоже не сводил взгляда с нас. А как только поздоровался, сразу же накинулся на Витю, кивая в нашу сторону:

— Кто это? Чьи они?

Витя пожал плечами и посмотрел на Максима Валерьяновича.

— Мои, — заулыбался Максим Валерьянович.

— Они у тебя снимаются? — снова накинулся Женя на Витю.

Тот отрицательно покачал головой.

— Так чего же ты молчишь! — выпалил Женя. — Они же мне вот так, — он провёл себе ладонью по шее, — нужны! Это ж такой типаж! У меня же завтра массовка. Я мечтал о таких хлопцах! Старики, я вас очень прошу! — Он приложил руку к груди. — Я вас просто умоляю! Я пришлю за вами машину!

Завтра… в двенадцать часов… на съёмку… сюда в студию… Я договорюсь с вашими отцами… Всего на один день… Где вы живёте? — Он уже вынул из кармана блокнот. — Если сможете, приводите ещё одного-двух мальчиков… — говорил он, записывая адрес. — В половине двенадцатого за вами приедет мой ассистент… Договорились… Прекрасно, прекрасно… Привет! До завтра.

И только когда он отбежал, я наконец взял в толк, что нас — меня и Яву — пригласили сниматься в фильме, что завтра, буквально завтра, мы станем киноартистами и наши мордахи увидит весь Советский Союз, а может, даже и весь мир, что, короче говоря, как в сказке сбывается то, о чём мы могли только мечтать… Ой! Бугуль-буль-буль! Что-то радостно забулькало, загудело и засвистело у меня внутри — так гудит и свистит самовар, закипая… Ещё немного — и у меня из носа пойдёт пар от бурлящей радости… Я глядел на Яву — такого радостно-глуповатого лица я ещё не видел ни разу…

— Ну вот! Я вас поздравляю! — весело сказал Максим Валерьянович. — Оказывается, режиссёру Евгению Михайловичу вы были до зарезу нужны. И завтра уже будете сниматься… Кино, братцы, великая вещь!

— Важнейшее из искусств! — с гордостью сказал Ява.

— Я так рада за вас!.. — тонким, дрожащим голосом сказала Валька. Она завидовала, она безумно завидовала нам. Никогда, должно быть, она не жалела так, как сегодня, что она — не мальчишка.

— Ничего, в другой раз будут нужны девчата… Вот увидишь! — сказал я тоном, каким говорят с маленькими детьми или с больными. Я был великодушный. В душе моей порхали бабочки…

Мы свернули влево в маленькую дверь и очутились в огромном тёмном зале. Мы долго петляли почти наугад среди каких-то перегородок и сооружений, спотыкаясь о толстые резиновые кабели. Наконец вышли на ярко освещённую площадку… Ух ты! На площадке стоял самолёт!.. То есть не весь самолёт, а часть самолёта. Передний салон разрезанного вдоль «ТУ-104»… Но всё, как в настоящем самолёте: и кресла, и иллюминаторы, и всё-всё (я ведь летал, знаю). Съёмка ещё не началась, и пассажиры, и стюардесса, и пилоты спокойно прохаживались вдоль площадки. Возле огромных прожекторов на подставках суетились люди в спецовках. А по рельсам, что тянулись вдоль самолёта, парень в клетчатой рубашке медленно двигал тележку, на которой стоял киноаппарат. К аппарату припал мужчина в чёрном халате.

— Выключить четвёртый! — крикнул он, как раз когда мы подходили.

Что-то щёлкнуло, и один из прожекторов, что стоял наверху на каком-то мостике, погас…

Ох как тут интересно! Да ещё и самолёт! (Как будто на студии знали, что я будущий лётчик.) И меня охватила волна бурной радости… Всё здесь было таким необычным и праздничным, что чувствовали мы себя прямо как на собственных именинах, когда гости уже собрались и садятся за стол. Я не мог устоять на месте от мысли, что сейчас начнётся самое интересное — киносъёмка.

— Где Вася? — сквозь зубы процедил «Поцелуйте меня, друзья!». — Снова опаздывает?.. Ну что ж, сядем и будем его дожидаться. — Он резко опустился на стул, упёрся руками в колени и замер с каменным лицом.

Но не прошло и минуты, как на площадку выбежал из темноты запыхавшийся молодой человек в форме лётчика:

— Виктор Васильевич, извините! Извините! Часы… стали… Я не виноват… Забыл завести…

«А мои? — вдруг подумал я. — Я ведь тоже не заводил. А надо регулярно заводить… Отец вон каждый день заводит. А то ещё сломаются… Нужно завести…» Я сунул руку в карман…

Мне показалось, что огромный прожектор падает на меня… Я пошатнулся…

Часов в кармане не было!..