НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 24

ЕВГЕНИЙ БРАНДИС Миллиарды граней будущего

Иван Ефремов о научной фантастике

Появление «Туманности Андромеды» (1957), симптоматично совпавшее с началом космической эры — запуском первого искусственного спутника, — обозначило новый рубеж и в истории советской научной фантастики. Роман, принесший Ефремову мировое признание, издавался 79 раз на 39 языках народов СССР и зарубежных стран. Всего же его художественные произведения до конца 1977 года выходили 342 раза на 45 языках [9]. И это не считая научных трудов по палеонтологии и геологии, статей на разные темы и многочисленных интервью, в которых мы находим суждения по широкому кругу проблем, включая космологию и эволюцию жизни, социологию, историю, этику, психологию, педагогику, эстетику, медицину и биологию, футурологию и научную фантастику применительно к новым путям познания мира, человека и переустройства общества на коммунистических, гуманно-рациональных началах.

Писатель и ученый энциклопедических знаний, материалист-диалектик с аналитическим складом мышления, Ефремов творчески применял кардинальные положения марксистско-ленинской философии и в своих научных трудах и в литературных произведениях. Авторитет Ефремова как основателя нового, социально-прогностического направления в советской научно-фантастической литературе, его вдохновляющий пример и влияние повышались активной деятельностью и в качестве публициста, убежденно отстаивавшего свои принципы.

Научной фантастике в системе его взглядов отводится заметное место как неотъемлемой органической части мирового литературного процесса. Если попытаться систематизировать и придать некую целостность разрозненным, фрагментарным суждениям о мировоззренческих основах фантастики, ее нравственно-педагогической задаче и эстетической функции, не говоря уже о высказываниях по более частным вопросам, то взгляды Ефремова выстраиваются в законченную, глубоко продуманную концепцию. Концепцию отнюдь не умозрительную, а соединяющую теорию с практикой, с гигантским историческим опытом, преломленным в «опережающем реализме» научно-фантастических построений.

Теоретические взгляды Ефремова сложились в 50-х годах и существенно не менялись до конца его жизни. Научность фантастики он понимал как ученый, требуя твердых обоснований причин и следствий, заданных внутренней логикой прогностических или вероятностных допущений. Отсюда его неприятие «fantasy», фантастики заведомо ненаучной, тяготеющей к сказке. Но при этом он проводил дефиниции не столько по жанровым, сколько по идеологическим линиям. Не скрывая своих литературных пристрастий, он в то же время одобрительно относился к творческим поискам во всех направлениях.

Суждения Ефремова привлекают богатством идей и философской зрелостью Состояние и пути развития фантастики он соотносит с множеством факторов общественного бытия и сознания, настойчиво выдвигая на первый план ее прямую зависимость от достижений науки и от уровня научного мышления.

Ефремов нередко сетовал на слабую разработанность теоретической базы и критики научной фантастики Не считая себя в этом деле профессионалом и не занимаясь специальными исследованиями, он щедро рассыпал свои мысли, обогатившие и теорию и критику. Это я и хотел показать, располагая в определенной последовательности и попутно комментируя выдержки из интервью и статей, раскрывающих почти не изученную, но живую и действенную часть литературного наследия автора «Туманности Андромеды».

В своей области творчества, принесшей ему мировую известность, Ефремов предстает как значительный теоретик и как проницательный критик.

Следует, однако, оговориться, что данная публикация — предварительная, не претендующая на полноту охвата материала, который в совокупности составил бы целую книгу.

Сначала о субъективных моментах. Что же побудило ученого, доктора биологических наук обратиться к фантастике?

— Прежде всего, — говорил Ефремов, — ограниченность науки, ее чрезмерная рациональность, отсутствие в ней эмоциональной стороны. А это огромная часть жизни человеческого существа, которая должна получить выход, находить удовлетворение (1,109) [10] …Планы и замыслы любого ученого, как, впрочем, и всякого другого человека, необычайно широки. А исполняются они, я думаю, в лучшем случае — процентов на тридцать. Вот и получается: с одной стороны — всевозможные придумки, фантазии, гипотезы, обуревающие ученого, а с другой — бессилие добыть для них строго научные доказательства… А в форме фантастического рассказа я — хозяин. Никто не спросит: где вычисления, опыты? Что взвешено, измерено? (2,49)…«Желание как-то обосновать и утвердить дорогую для меня мысль и явилось «внутренней пружиной», которая привела меня к литературному творчеству» (3, 143). Любопытно суждение, относящееся скорее к психологии творчества:

— …Второе обстоятельство — неудовлетворенность окружающим миром. Она, замечу, свойственна каждому человеку: полностью могут быть довольны лишь животные, да и то далеко не всегда. Писатель, как и ученый, мечтает о лучшем, о гораздо лучшем. Но тяжелый воз истории катится своими темпами к далеким горизонтам, и темпы эти не упрекнешь в излишней поспешности… А живем-то мы сейчас! Отталкиваясь от несовершенств существующего мира, всякий человек пытается так или иначе улучшить жизнь. Один любит цветы — разобьет цветник, другой может спеть — споет. Ну, а если у третьего хорошо работает фантазия, развито воображение? Что ж, он пытается, раздумывая, создать свой мир — явления, которые хотел бы видеть состоявшимися, достижения, не осуществленные в пределах биографии современников. Словом, мир — для себя, мир — в себе.

Но существующий в вас мир, мир только для вас — это неживой мир. Он — открытие ваше, изобретение, создание, но он — мертв. И, как при всяком открытии — музыкальном, научном, любом другом, — естественно желание рассказать об открытом вами мире, сделать его явным для других. Так вот и рождается писательская потенция… (2, 50).

Развитое воображение — необходимое свойство художественного мышления, а в фантастике оно тем более обязательно. Мы часто повторяем слова Ленина: «Фантазия — есть качество величайшей ценности», но не очень вдумываемся в их глубинный смысл.

— И действительно: если бы не было фантазии, го и вообще бы наука и философия стояли на месте. По-моему, фантазия — это вал, поднявшись на который, можно видеть значительно дальше, пусть порой еще в неясных контурах. Помните стихи Фета: «Одной волной подняться в жизнь иную, почуять ветер с цветущих берегов…» Что в общем-то фантасты и делают (4, 335).

Научная фантастика выросла из литературы приключений. И та, и другая неотделимы от романтики поиска.

— Я начал с рассказов о необыкновенном — романтических рассказов о необыкновенных явлениях природы. Почему я обратился к приключенческому жанру? Да потому, что категорически не согласен с теми, кто склонен считать приключенческие книги литературой второго сорта. Герои таких книг — всегда сильные, смелые, положительные, неутомимые; под их влиянием читателю и самому хочется сделать что-то в жизни, искать и найти… Убежден: будь у нас изобилие таких книг — меньше было бы поводов для появления в нашей «большой» литературе унылых произведений с пассивными, страдающими «героями» — растерянными хлюпиками, злобными эгоистами. Но хороших приключенческих книг у нас до сих пор до обидного мало; еще обиднее — недостаточное внимание к ним… (2, 50).

Огромное воздействие на формирование вкусов и склонностей будущего ученого и писателя оказали еще в раннем детстве французские и английские романисты, в те годы исключительно популярные — Жюль Берн, Майн Рид, Хаггард, Луи Буссенар, Луи Жаколио…

— Я не разделяю нелюбви отдельных педагогов к приключенческой литературе, которые почему-то полагают, что она мешает воспитанию хороших качеств человека, — сказал Иван Антонович журналисту М. Васильеву. — Но это же неверно! Почитайте эти книги. Они учат именно лучшим чувствам, которые мы хотели бы видеть в молодых людях: любви к свободе, смелости и отваге, верности в дружбе.

Мне хочется особенно остановиться на Хаггарде. Им я тоже зачитывался в детстве. И скажу, что именно ему обязан своей любовью к Африке. На этом материке разворачивается действие моих романов и повестей. «На краю Ойкумены», «Путешествие Баурджеда», «Лезвие бритвы»…

Мы мало издаем Хаггарда, а ведь это, ко всему прочему, русский, точнее, по происхождению на одну четверть русский писатель! Его дед жил в Петербурге и здесь женился на русской девушке. Да, писатель Хаггард писал по-английски и вряд ли знал русский язык, но то поразительное сочетание поэтического восприятия природы Африки и красивой фантастики лично мне кажется проявлением мечтательности. Его «тысячелетняя женщина» (героиня фантастического романа «Она». — Евг. Б.), живущая в сердце Африки, представляется ближайшей родственницей гоголевского Вия или колдуна из его «Страшной мести» (5, 14–15).

Хаггард и… Гоголь! И все-таки в» том произвольном сопоставлении двух совершенно несхожих писателей уловлена типологическая близость произведений, основанных на фольклорных образах и мотивах народной фантазии.

Старые приключенческие романы, пленявшие когда-то Ефремова, уже не могут решить сформулированной им же задачи: «Главное — в создании таких человеческих образов, которые могут служить образцом для подражания, путеводной звездой» (6, 5).

Новое время выдвигает новых героев, требует новых книг. Поэзия парусного флота, необитаемых островов, неоткрытых земель безвозвратно ушла в прошлое. Земной шар «съежился, как проколотый футбольный мяч, он стал привычным, обжитым».

— Не грустите, — обращался он к юному поколению, — что милая старая романтика непознанной Земли ушла от нас. Вместо нее родилась романтика, требующая гораздо большего напряжения сил, гораздо большей подготовки, психологической и физической — романтика проникновения в значительно более глубокие тайны познания (7, 272–273).

Отсюда и новая структура повествования, где динамика создается внутренним напряжением. Извилистый путь исследования, история и судьба открытия не менее увлекательны, чем привычные странствия. С этого и начал Ефремов в «Рассказах о необыкновенном».

— Человека выковывают, — сказал он Ю. Моисееву, — не только героические приключения, но и приключения мысли — подвиги ищущего ума (8, 28).

Однако понятия героизма и подвига нередко становятся расплывчатыми, затертыми от неточного употребления.

«Героем обычно называют человека, поставленного жизнью в необычную ситуацию, труднейшее положение, справиться с которым можно, лишь проявив выдающиеся волевые и физические качества, храбрость, смекалку, выносливость. Преодоление этой жизненной трудности, беды, катастрофы и есть подвиг».

Сама профессия определяет норму поведения. В послесловии к книге А. Меркулова о летчиках-испытателях, откуда взят цитированный абзац, Ефремов выделяет очень верное замечание автора, что если летчики идут на испытание как на подвиг, то это означает, что они не годятся не только в герои, но и вообще в испытатели. «Поэтому героическая профессия еще не определяет героя, а единичный подвиг еще не есть конечный результат этой профессии. Только тогда, когда деятельность человека состоит из целой цепи подвигов, он становится героем в глубоком, народном смысле этого слова».

«Великие завоеватели, — продолжает Ефремов, — даже наиболее лично отважные и человечные, как, например, Александр Македонский, не сделались народными героями даже у эллинов. Герой в эллинском понимании лишь тот, кто посвящает себя борьбе со злыми силами, приносящими беду людям, и борется с ними на протяжении всей жизни. Таковы самый любимый из всех героев — Геркулес, затем Тесей и другие. Наша русская традиция всегда рассматривала богатырей как защитников народа, борцов с захватчиками, чудовищами, разбойниками, в точном соответствии с понятием героизма у эллинов… Я не случайно обратился к примерам отдаленного прошлого. Оказывается, что герой в подлинном значении этого понятия вовсе не обязательно человек будущего и не обладает большим, чем другие, количеством черт этого человека. Он столь же древен, как и людской род… И умножение их числа, а не изменение качества будет знаменовать переход к обществу высшего типа, обществу будущего — коммунистическому» (9, 235–237).

Героизм, подвиг, романтика — слова, исполненные высокого смысла. К сожалению, их часто употребляют некстати. Романтика — мироощущение ищущих, впечатлительных, цельных натур. Конечно, оно свойственно далеко не каждому. Емкому, но достаточно истертому слову пора вернуть его истинное значение.

— Романтика — это более серьезное, более вдумчивое, чем обычно, отношение к жизни. Романтик ценит жизненные явления больше, чем кто-либо другой. Его волнуют, поражают отблески заката на воде, девичьи глаза, чья-то походка, смех ребенка… Романтик, как и настоящий художник, — собиратель красоты в жизни, а это порождает ощущение величайшей ценности каждого мгновения, его абсолютной, неизбывной неповторимости. И я всерьез полагаю, что для того, чтобы писать настоящую фантастику, надо родиться романтиком… (2, 51).

И еще одно родственное понятие — мечта. Какую роль играет она в фантастическом творчестве? Разумеется, первостепенную. Мечта и фантазия — родные сестры. «Пока жива человеческая мысль и стремление к лучшей жизни, к познанию мира, к поискам прекрасного, действительность не обгонит фантазию даже в самом далеком коммунистическом завтра. Больше того, я убежден, что фантазия станет смелее, куда больше будет мечтателей, и соответственно этому еще быстрее пойдет прогресс науки и искусства» (10, 6).

Еще в 40-50-х годах, в период дискуссий о «теории бесконфликтности» и теории фантастики «ближнего прицела», были в ходу определения «литература крылатой мечты», «литература научной мечты». Определения явно обуженные, упрощающие многосложность явления. Привычные, казалось бы, понятия Ефремов толкует по-своему, отправляясь от собственных представлений о задачах научной фантастики.

«Возникает необходимость в научной мечте — фантазии, обгоняющей собственно не науку, так как она исходит из нее же, но возможности конкретного применения ее передовых достижений» (11, 6). И более подробно — в статье «Наука и научная фантастика», в разделе, подчеркнуто озаглавленном «Литература мечты и научного прогресса».

«Подавляющее большинство любителей и сторонников научной фантастики, равно как и сами писатели, соглашаются, что это литература мечты. На возражение, что мечта в совершенно равной степени свойственна любому художественному произведению, а социальная мечта составляет основу как утопических, так и многих исторических произведений, обычно отвечают: мечта в научной фантастике — дальнего прицела, и это, мол, отличает ее от других видов художественной литературы. Эти определения, очевидно, неточны. Само собой разумеется, в научной фантастике мечта занимает очень важное место, но какая мечта? Разве обязательно дальнего прицела? И как установить, далек или близок прицел? Мне кажется, что мечта о приложении научных достижений к человеку, к преобразованию природы, общества и самого человека составляет сущность настоящей научной фантастики. Показ влияния науки на развитие общества и человека, отражение научного прогресса, овладения природой и познания мира в психике, чувствах, быту человека — вот главный смысл, значение и цель научной фантастики» (12, 478–479).

И в других близких по смыслу определениях Ефремов неизменно подчеркивает ее связь с наукой и социальную направленность.

— Научная фантастика — это такой род литературы, который при посредстве науки и диалектической философии помогает создать представление о мире и жизни в будущем и через это проясняет цели настоящего (13)…В своих лучших проявлениях она прослеживает влияние достижений науки на материальную структуру общества и духовную жизнь человека или же обрисовывает воображаемое развитие научных открытий, зародыши которых возникают сегодня, и ведет читателя к пониманию возможностей, заложенных в социальных явлениях настоящего» (14). «…Сочетание разума с эмоциями, науки и поэзии — это и есть, собственно, сущность научной фантастики» (1, 109).

Оба слова, образующее это понятие, по мнению Ефремова, двуедины и находятся в диалектическом взаимодействии.

— Я ученый и предпочитаю употреблять точный термин, а именно «научная фантастика» Делаю это потому, что и на Западе, и среди некоторой части советских молодых фантастов наметилась тенденция отбрасывать понятие «научная», то есть основывать фантастику исключительно на свободном вымысле, не обязательно подтвержденном научными открытиями. Мне думается, что это неверный путь, — в наш век стремительного развития техники такая фантастика, по сути дела, выглядит просто сказкой. Именно в широкое использовании научных достижений и предвидений, на мой взгляд, заключается одна из причин громадной притягательности современной фантастической литературы (13).

«Неслыханный прежде рост могущества науки, внедрившейся глубоко в жизнь, а следовательно, и в психологию человека», вызвал широчайший интерес к научной фантастике и ее стремительное развитие… Вторая причина — «сложная и противоречивая социальная структура современного мира с опасностями истребительных войн и возникновения антигуманистических обществ типа фашизма, несущих в себе всепланетную угрозу. И, наконец, третья, хотя мы часто забываем ее — поиски моральной опоры и смысла жизни. Падение религиозных верований происходит сейчас, не говоря уже о социалистических странах, во всем мире. Идет замена религиозной морали научным мировоззрением, основанным на закономерностях познания природы и человека. Люди хотят не только осмыслить место в мире, но и бросить взгляд в будущее, чтобы там видеть смысл своих трудов и подвигов, совершенных во имя жизни, а не условных религиозных понятий». Поэтому в современных условиях «научная фантастика может служить острейшим оружием идеологической борьбы с лагерем капиталистических стран, ибо в конце концов… — это сражение за будущее человечества и всей планеты» (15, 20–21).

«Наиболее значительны, разумеется, проблемы грядущего или настоящего, связанные с разработкой новой научной морали, сопряжения эмоциональной и научной стороны миросозерцания, этики, физического воспитания и самовоспитания.

Короче говоря, наиболее значительна и интересна социальная научная фантастика, с глубоким анализом становления личности человека

Другая весома важная линия проблем научной фантастики заключается в борьбе за восстановление и сохранение природной среды жизни человека.

Оба указанных направления сливаются в конечном счете в предсказании и построении всепланетного коммунистического общества на космическом корабле, именуемом Земля» (16, 71).

«Фантаст должен пытаться предугадать логическую и эмоциональную атмосферу будущего — ноосферу, как говорил Вернадский, океан мысли, накопленной информации, в котором все мечты, догадки, вдохновенные идеалы тех, кто давно исчез с лица земли, разработанные наукой способы познания, творческого воображений художников, писателей, поэтов всех эпох и народов» (8, 28).

«Само собой разумеется, что высказанные требования к научной фантастике составляют программу-максимум для всех работающих в ней писателей» (15, 20).

Начав с рассказов о необыкновенных открытиях «на стыках» нескольких отраслей знания, Ефремов затем обратился к новым темам, связанным с освоением космоса, выходом человечества на просторы Галактики, разработкой гипотезы Великого Кольца Миров.

— Палеонтолог в своей работе, — сказал он журналисту Ю. Моисееву, — оперирует тысячами и миллионами лет — геологическими эпохами. Наверное, привычка к таким масштабам времени не проходит безнаказанно; она-то и проложила путь моим кораблям в будущее — ведь будущее — лишь другое направление на оси времени (8, 28).

В одной из статей он так объяснял преимущества фантастики «дальнего прицела» и «серьезную причину отсутствия больших романов о ближайшем будущем»:

«Историческое развитие человечества — чрезвычайно сложный процесс. К великому сожалению, до установления коммунистического общества на всей или большей части планеты мы еще не можем управлять этим процессом, подчинить его нашему желанию и предвидению. Закономерности общественного развития, впервые научно вскрытые марксизмом, выступают лишь на больших отрезках времени, в течение которых историческая необходимость проявляется в массе случайностей.

Чтобы понять и почувствовать эти закономерности для будущего, надо проецировать их на довольно значительный отрезок времени. Только так, проходя сквозь завесу скоротечных, полностью подверженных частным случайностям событий сегодняшнего времени, можно создать сколько-нибудь достоверную почву социологической фантазии о грядущем.

…Мечта «далекого прицела», как цветовая гамма картины или тональность музыкального произведения, пронизывает все и потому существует лишь в общем, широком плане, раздробляясь на части при попытках ее конкретизации. Непреодолимая для короткой человеческой жизни даль столетий и невозможность реализовать дальнюю мечту неизбежно абстрагируют ее, придают ей вкус печали. Но в то же время дальняя мечта становится как бы общим эталоном, шкалой для оценок и проверки современной жизни с точки зрения ее устремленности к будущему» (17, 20–21).

Ефремов говорит о романах, которые по давней традиции принято называть утопическими Но применительно к моделям социальных устройств, основанных на идеях научного коммунизма, термин «утопия» выглядит архаичным. Тяготение Ефремова и его последователей к всесторонней, комплексной обрисовке совершенного общества грядущих веков позволяет, мне кажется, называть такого рода произведения конструктивными социально-фантастическими романами.

Конечно, фантастика «дальнего прицела» никак не отменяет необходимости заглядывать и в ближайшие десятилетия.

«Мечта о ближайшем будущем характерна противоположным «звучанием». Она неизбежно конкретна, детальна и обладает не только четкими контурами, но и определенными путями для своего свершения. Следовательно, такая мечта должна быть действенной, могущей что-то изменить уже в самом близком времени. Ее страстно хочется видеть уже исполнившейся и хочется передать это яростное желание своим читателям (разумеется, когда эта мечта не узко личная, а отвечающая чаяниям многих людей).

«Так расширилась и выросла, — пишет Ефремов, — моя большая и давняя мечта о том, чтобы как можно больше людей узнало о широком внедрении науки в жизнь, о распространении радости и поэзии научного поиска и открытия — всего, что составляет нелегкий, но полный интереса труд ученого» (17, 21).

«Благодаря накоплению гигантского опыта и колоссальным техническим возможностям наука поднялась на новую, качественно иную ступень… В этом бесконечно многообразном хранилище исканий и размышлений человечества находятся истоки решительно всех научно-фантастических произведений, и еще несметное их количество ждет своих литературных открывателей» (12, 473–474).

Обычно говорят о воздействии науки на научно-фантастическое творчество, но нередко забывают об обратном соотношении. А между тем «обратная связь» с наукой приобретает большую значимость потому, что в такой литературе ученые увидят то, что иногда трудно осмыслить им самим, — действие их открытий и опыта в жизни и в человеке, причем не только положительное, но иногда и трагически вредное» (12, 479).

Фантастику, как и поэзию, перефразируя Маяковского, можно назвать «ездой в незнаемое» (3, 153). Точно так же можно сказать: побольше фантастов хороших и разных! «Фантастика должна быть и социальной, и философской, и технической, различаясь лишь в «процентном отношении» этих компонентов в пределах художественной достоверности» (18, 76),

Ефремов ратует за многообразие фантастики, но не терпит произвольного обращения с наукой. «Научные ошибки и неточности абсолютно нетерпимы не только в научной фантастике, но и в бытовой литературе… Это звучит вроде требования писать книги без орфографических ошибок» (12, 472).

— Научная фантастика решает свои задачи средствами научного правдоподобия, учитывая, насколько это возможно, реальные закономерности, научные и социальные. Фантазировать можно на любую тему — и о далеком будущем, и о давно минувших временах. На Западе фантазируют о чем угодно и как угодно, но будущее этого жанра — целиком в научной обоснованности (19, 203).

Как понимать научную обоснованность? Как условную допустимость фантастических построений, их корректность по отношению к науке. Исследователь, вооруженный колоссальными знаниями, Ефремов остается ученым и в художественном творчестве. Он подчиняет искусство науке. Он откровенно использует свои произведения для прокламации оригинальных гипотез и собственных научных идей, покоряющих читателя новизной, системой и логикой доказательств. Потому он не боится открытой дидактики, демонстративно не избегает лекционного метода, пространных монологов, затянутых экскурсов, разрыхляющих сюжетную ткань. Динамичные эпизоды повествования — всего лишь стропила, удерживающие тяжесть научной набивки, где «формулы» не всегда переплавлены в «образы». Ефремову важнее не форма выражения, а сама мысль в ее обнаженной сути. И в этом своеобразие его поэтики. Завораживает логика рассуждений, богатство идей, самоценная красота, эстетичность всепроникающей мысли.

Фантастическое творчество в его понимании жестко детерминировано научным мышлением. Он последовательный, убежденный сторонник «чистой» (или, как принято теперь говорить, «твердой») фантастики, подчиненной научно-логическим мотивациям, и с этих позиций отрицает «fantasy», фантастику, основанную на свободном вымысле, не подкрепленную научными допущениями.

Из зарубежных фантастов Ефремову близки по творческим устремлениям писатели-ученые Айзек Азимов, Артур Кларк, Чэд Оливер, Станислав Лем, и в то же время он отлучает от научной фантастики Рэя Брэдбери, хотя и признает его яркий талант. «Произведения Брэдбери, — пишет Ефремов, — пожалуй, первый случай в истории литературы, когда полные ненависти к науке произведения сочтены выдающимися образцами «научной» фантастики. Это как нельзя лучше показывает, насколько велика путаница в представлениях о жанре, его пределах и назначении» (12, 469).

Ефремов не принимал расширительных толкований многоцветного спектра современной фантастики, вбирающей в себя среди прочих жанров и «научную» сказку: «То, что она (фантастика. — Евг. Б.) говорит о науке, — писал, например, Ю. Кагарлицкий, — может совпадать с самой наукой, а может и не совпадать — быть только на нее «похожей». Но она имеет право называться научной как в первом, так и во втором случае. Условие здесь только одно — соответствие типу научного мышления своего времени» («Лит. газета», 1967, 21 июня).

Размытость границ Ефремова не устраивает. В коротком предисловии к сборнику О. Ларионовой «Остров мужества» он четко формулирует свои принципы:

«В давних спорах о научной фантастике, при определении ее поля деятельности, особенно зыбкой и неясной представляется граница между научной фантастикой и «чистой» фантазией. Именно здесь поскользнулось немало теоретиков литературы, не говоря уже об авторах, утверждающих свое право на любую фантазию, свободную от оков, якобы налагаемых наукой. В этой трактовке, сначала на Западе, а в последние годы и у нас, научная фантастика незаметно слилась со сказкой, гротеском, вообще любым вымыслом, переходящим нормативы бытовой литературы. Некоторые исследователи стали находить корни научной фантастики у Рабле или даже у Гомера. На самом деле научная фантастика — порождение века, резко отличное от чистого вымысла, сказки или иных видов прежней литературы и ни с какими произведениями более древних времен не родственное» (11, 5).

(Позволю себе заметить в скобках, что проблема преемственности идей, ситуаций, сюжетов, образов, вопреки утверждению Ефремова, безусловно, затрагивает и научную фантастику. Явление принципиально новое, сложившееся только в век НТР, она тем не менее имеет предшественников и свои глубокие корни. Типологическое сходство художественных структур теоретики выявляют на разных исторических уровнях, всякий раз в обусловленном временем ином функциональном значении. Качественно новое содержание и обновленные формы не стирают генетических связей с прошлым. К примеру, в архаической волшебной сказке М. Горький усматривал «прототипы гипотез». С этой точки зрения эмбрионы научно-фантастических замыслов, как и будущих философских систем, небесполезно искать и в древнейших литературных памятниках. Что касается прямых предшественников, то вряд ли следует умалять значение художественных открытий в тех направлениях, которые оказались весьма перспективными именно для XX века).

Далее, в той же статье, Ефремов формулирует свои главные принципы:

«В чем основа научной фантастики? Где критерий разграничения ее с другими видами литературы? Только в одном: в попытке научного объяснения описываемых явлений, в раскрытии причинности методами науки, не ссылаясь на таинственную судьбу или волю богов. Как только религия перестала удовлетворять интеллигентного человека, ее место в мироощущении заступила наука. Пустоты для мыслящего существа здесь не могло быть. Это неизбежно вызвало появление особого вида литературы, в которой объяснение мотивов и случайностей, морали и целей было предоставлено не эмпирическим наблюдениям, не загадочному стечению обстоятельств, а закономерностям структуры мира, общества, исторического развития. Этот путь требует от художника слова огромной эрудиции, нахождения новых путей в анализе жизненных ситуаций, поисков иных изобразительных средств» (11, 5).

Научное мышление сближает фантастику с реализмом. По глубокому убеждению Ефремова, «фантастические произведения в основе своей должны быть реальны, вернее, казаться таковыми. Думаю, в своем творчестве придерживаюсь этого правила, даже закона» (19, 215).

Научная фантастика — отрасль художественной литературы. «Никакого особенного «метода» в фантастике не существует. Можно говорить лишь о тех или иных приемах, в общем не разнящихся от приемов других видов литературы. Ошибочно противопоставлять фантастику реализму» (18, 75).

Утверждая способность научной фантастики к реалистическому видению мира, Ефремов опирается на теорию отражения:

«Теперь, когда мы начали яснее представлять себе устройство мозга, работу мысли и памяти, мы подошли к раскрытию процесса отражения мира в сознании человека, так гениально предугаданного основоположниками марксистской диалектической философии. Тем же закономерностям подлежит, конечно, и процесс «фантазирования». Поэтому если писатель в своих фантастических предвидениях в самом деле опережает науку, то он может это сделать, лишь исходя из каких-то определенных познаний. И чтобы не получилось повторных гениальных открытий, вроде вторичного открытия дифференциального исчисления одесским сапожником в начале нашего века, познания писателя должны быть на уровне переднего края современной науки. Иными словами, это достижимо тогда, когда сам писатель ученый.

Вот почему научная фантастика и фантастика вообще не может состязаться с наукой в объяснении и овладении законами природы и общества. В этом смысле можно говорить о примате науки над фантазией» (12, 474–475).

Наука необычайно разветвилась, и тем не менее планомерными исследованиями охвачена «лишь малая часть замеченных явлений, фактов, намеков природы… Привлечение внимания к этим или еще не использованным, или забытым возможностям — одна из наиболее серьезных задач научно-фантастической литературы. Только в таком смысле поиска в стороне от главных линий научных исследований можно понимать «опережение» науки фантастикой» (12, 474).

Ефремов рассматривает научную фантастику как историю, продолженную в будущее. Историк и аналитик по складу мышления, он прослеживает непрерывную цепь развития от глубочайшей древности до наших дней и, опираясь на научные представления, перекидывает мосты в грядущие времена. Переход от фантастики к историческому жанру для него закономерен и естествен.

— Меня интересуют, — сказал он Д. Биленкину, — те моменты истории, когда проклевываются ростки чего-то нового. Глубоко убежден, что человек без чувства истории — это социальное перекати-поле (20).

— Да, я люблю историю, — заявил он в беседе с В. Бугровым. — Впрочем, я не разграничиваю так строго фантастику и исторические произведения: эти последние — та же научная фантастика, только обращенная в прошлое, диаметрально противоположная фантастике, оперирующей с будущим. Ведь у фантастики в литературе — два лика: ретроспективное воссоздание облика людей внутри известного исторического процесса и становление людей в неизвестном нам процессе. А если провести параллель с трехфазным током, то «нулевая фаза», без которой «ток не работает», — это литература о современности, едва ли не самая трудная отрасль литературы, ибо здесь сопрягаются обе задачи… (2, 51).

«В исторической фантастике мы воссоздаем образы людей по известной жизненной обстановке и фактическому ходу прошлого исторического процесса. В научной фантастике будущего мы совершаем обратное: помещаем известные нам психологические типы, их мышление, их представления о мире в придуманную среду жизни, моделируя исторический процесс будущего с его людьми и обществом» (16, 70).

Свою дилогию «Великая Дуга» и роман «Таис Афинская» Ефремов считает исторической фантастикой, подобно повестям Рони-старшего из жизни первобытных людей («Борьба за огонь», «Хищник-гигант») и другим книгам о незапамятном прошлом, хотя сам оперирует куда более известными данными.

Фантастика многофункциональна. В прежние годы она занималась популяризацией знаний и в этом смысле сыграла положительную роль. Успешно справлялась она и со своей прогностической функцией:

— Вспомним, к примеру, что она не только предрекла появление подводных лодок, самолетов, телевизоров (это, так сказать, ее далекое прошлое), но и активно помогает ученым, работающим над проблемами лазеров, квазаров, роботов… (7, 271).

В этой связи писатель не раз останавливался и на сбывшихся конкретных прогнозах в его собственном творчестве (см. предисловие «От автора» в кн.: Ефремов И. Соч. В 3-х т. Т. 1. М., 1975).

Однако популяризация знаний и прогнозирование по частным проблемам утратили былое значение. Оценивать произведения фантастов с точки зрения сбывшихся предсказаний или соответствия гипотез возможностям отдельных наук не только ошибочно, но и вредно.

«Проверка «точности» науки в научно-фантастических произведениях, порученная узким специалистам, принесет не пользу, а вред. Специалист сможет судить лишь по состоянию вопроса в своей узкой области, неизбежно ведущей в будущем к очередному тупику, и не в состоянии усмотреть того нового и положительного, что привносит научная фантастика из смежных областей знания. Вот почему, не будучи в силах вести за собой науку, научная фантастика в то же время не может быть отдана на расправу узким специалистам в науке и должна оказывать серьезное влияние на расширение кругозора ученых, а следовательно, и на развитие науки. Таково диалектическое решение вопроса о соотношении науки и фантазии» (12, 478).

Следует особо выделить принципиально важное положение:

— Кроме того (и на это, мне кажется, не обращали внимания), научная фантастика обладает еще одним качеством, с каждым годом становящимся все более важным. Необычайный взлет науки вскрыл чудовищную сложность мира, и наши методы собирания и хранения информации пасуют перед колоссальным количеством фактов, громоздящихся высокими стенами и загораживающих от нас широкое единство мира. Научная фантастика, обобщающая все разновидности знания и сводящая их в те или иные философские идеи, в недалеком будущем станет серьезной помощницей философии, естествознания, как некогда натурфилософия, вступившая в борьбу со всеми запутанными тонкостями религиозного обскурантизма. Эта сторона фантастики, служащая для ученых гиперболическим зеркалом, фокусирующим пути разных наук, и обусловливает ее неизменную привлекательность в глазах главного ее читательского контингента — ученых, техников, ищущей свою дорогу в жизни молодежи (13).

Стало быть, от частных вопросов фантастика поднимается к универсуму. Она стремится истолковывать мироздание, «отражает отказ человечества от утилитарности мышления, возрождая на новом уровне идеи просветительства» (7, 270). В ней все явственней различимы черты натурфилософии.

— В чем преимущество «философии природы»? В широком подходе к понятиям сугубо специфическим, к проблемам чисто научным. В готовности ответить на любые вопросы, и общие и частные. В неоспоримом достоинстве смотреть на предмет исследования под широким углом зрения (7, 270).

Фантасты (из тех, что умеют мыслить на современном научном уровне) пытаются истолковывать мироздание «на равных правах с философией, социологией, футурологией» (7, 271).

— …Фантастика должна отвечать обязательному требованию: быть умной. Быть умной, а не мотаться в поисках каких-то необыкновенных сюжетных поворотов, беспочвенных выдумок, сугубо формальных ухищрений — в общем всего того, что поэт метко охарактеризовал «химерами пустого баловства».

…Научная фантастика — это пена на поверхности моря науки. Предание гласит, что из пены морской и звездного света родилась Афродита, богиня любви и красоты. Фантастика должна стать Афродитой, но если свет звездного неба не достигнет ее, пена осядет на берег грязным пятном (7, 271).

Итак, говоря обобщенно, таков ее путь: «Научная фантастика несет ступень за ступенью эстафету науки от первичной популяризаторской функции, ныне отданной научно-художественной литературе, до уже гораздо более серьезной натурфилософской мысли, объединяющей разошедшиеся в современной специализации отрасли разных наук» (11, 6).

Это одна сторона проблемы — философско-мировоззренческая. Не менее важна и другая — социально-этическая.

Проследим ход рассуждений.

«Мнение, сложившееся на заре развития советской научной фантастики, что этот вид. литературы служит популяризации научных знаний или пропаганде науки среди детей, неточно, потому что охватывает лишь ничтожную часть возможностей научной фантастики» (11).

«Если говорить не очень конкретно, то главное для меня: необъятность мира, отраженная в человеческом знании и раскрывающаяся все шире дальнейшими открытиями науки. Но не это одно. Не менее важно проследить, как все это отражается на человеке и в жизни общества. Найти аналогичные или даже тождественные в прошлых веках процессы и представления, экстраполируя их в будущее. Последнее мне, как историку земли и жизни в науке, наиболее интересно» (18, 76–77).

«Уже сейчас заметно известное приглушение читательского интереса к так называемой «технической» фантастике и, наоборот, значительное возрастание требований на фантастику социальную, отражающую становление нового человека в новом, хотя бы воображаемом обществе» (21, 3).

Ефремов предпочитает и сам создает произведения «комплексные», объединяющие обе линии — «натурфилософскую» и социально-этическую. За исходное он берет положения диалектического и исторического материализма. Гуманитарные науки, оплодотворяющие социальную фантастику, он рассматривает в системе знаний, не отделяя их от точных наук.

«Мы, люди социалистической страны, так привыкли заглядывать вперед, планировать, ссылаться на будущее и заботиться о нем, что подчас забываем, что будущего еще не существует. Оно будет построено из настоящего, но настоящего не механистически, а диалектически продолженного в будущее. Поэтому представления о какой-то строго определенной структуре будущего, которую обязательно должны видеть фантасты, являются чистейшей метафизикой, неуклюжей попыткой повторения библейских пророчеств. Только диалектическая экстраполяция реального опыта истории земли, жизни, космоса, человеческих обществ может претендовать на научное предвидение возможного будущего.

Очевидно, что научная фантастика не является и не может являться пророческим предвидением целостной картины грядущего. Писатель-фантаст в своих попытках увидеть будущий мир необходимо ограничивает себя, подчиняет свое произведение какой-то одной линии, идее, образу. Затем, подбирая из настоящего, из реальной окружающей его жизни явления, кажущиеся ему провозвестниками грядущего, он протягивает их в придуманный мир, развивая их по научным законам. Если произведение построено так, то фантастика научна. Если главное в ней — только научное открытие, тогда фантастика становится узкой, технической, неемкой. Если главное — человек, тогда произведение может стать сложным и глубоким. Излишне говорить, что изображение человека в будущем мире таит в себе громадные трудности. Черты грядущего должны быть многогранными, и само действие должно развиваться в ином плане, не свойственном настоящему времени. Только так возникают и достоверность, и перспективная глубина образов людей и облика грядущего мира… Миллиарды различных граней будущего, отраженные в сознании грядущих людей, еще не существующих, но создаваемых нашим воображением, — вот практически беспредельное поле для произведений научной фантастики» (14).

Социальную фантастику Ефремов подразделяет на два основных жанра — утопию и антиутопию, употребляя и термин «предупреждение», но не всегда отделяет его от антиутопии.

Позитивные и негативные построения коренятся в самой действительности.

«Творчество художника двойственно, как и отражаемый им мир. С одной стороны, художник непримиримо обнажает отрицательные явления жизни, неприятие и борьба с которыми составляют одну половину его творчества. Другая половина — это создание воображаемого мира, мира мечты, фантазии, научного расчета, в котором устранены недостатки той жизненной реальности, с которыми сталкивается писатель» (21, 5).

Социальный оптимизм советской фантастики не исключает критики нездоровых явлений. Но здесь необходима идейная четкость, верная расстановка акцентов, видение более далекой перспективы, исключающей неизбежную в наше время дисторсию — искажение пропорций мира как следствие изоляции от природы (1, 108). Типичный недостаток антиутопий Ефремов объяснял еще тем, что «негативный опыт человечества несравнимо сильнее, ярче и глубже позитивного. Иными словами, зло и злодеяние всегда доступнее для человеческого понимания… именно в силу тысячелетиями накопленного своего рода инфернального опыта… Я назвал бы это темными струнами человеческой души, которые всегда легче затронуть, чем светлые струны» (1, 109),

От этого и предостерегает Ефремов советских писателей: «Множество научно-фантастических «предупреждений», иногда не совсем верно называемых антиутопиями (в данном случае было бы вернее обратное соотношение терминов. — Евг. Б.), появилось за последние двадцать лет в зарубежной литературе и оттуда повлияло и на советскую фантастику. Естественно, что люди, не подготовленные философски или малообразованные исторически, не владеющие диалектическим методом мышления, постоянно впадают в тупики, которыми так изобилует однолинейное формальное мышление. Однако литература страны, первой из всех идущей путем научного социализма, должна обладать более далеким видением будущего и верить в неизбежную преодолимость великих затруднений исторического развития» (22, 5).

Корыстолюбие, эгоизм, невоспитанность, недобросовестное отношение к труду, противопоставление личных интересов общественным, порабощение властью вещей, как показатель отсутствия духовной культуры, — эти и другие «реликтовые» явления Ефремов считает серьезными помехами на пути достижения социальной гармонии. Отсюда выдвижение на первый план этических факторов, в том числе и педагогической миссии научной фантастики.

— Для меня социально-экономические проблемы будущих десятилетий, столетий, даже тысячелетий неотъемлемы от психолого-этических проблем. Почему? Мир раздираем великим множеством великих и малых противоречий, решение которых не под силу человеку, некоммунистически воспитанному. Коммунистическое воспитание — вовсе не социальная надстройка, как мы думали раньше. Это производительная сила общества. Подобно тому как экран мгновенно увеличивает изображение в кинопроекторе, такое воспитание позволит во много раз повысить производительные силы будущего общества. Каким образом? Прежде всего отсутствием многоступенчатой системы контроля. Ставя пределы, лимитируя предприимчивость и инициативу, мы неизменно убиваем в зародыше самостоятельность мышления, как может быть, и полет фантазии. Самоконтроль, самоусовершенствование, самовоспитание снимут целый ряд заградительных барьеров (7, 297).

Некоторые экономические проблемы, занимающие столь заметное место в жизни миллионов людей, кажутся Ефремову лишь вопросом «экономических излишеств» И они отпадут сами собой, когда поднимется общий уровень культуры. Духовные блага будут цениться выше мелких материальных потребностей.

— Ежегодная эпидемия смены одежды, погоня за модными вещами как естественное следствие боязни показаться консервативным во вкусах, тысячи сортов вин, яств, напитков — весь этот современный антураж вовсе не обязательно захватывать с собой в поезд, следующий по маршруту «настоящее-будущее»… Следовательно, дело не в том, чтобы насытить мир предметами роскоши, но в том, чтобы переводить потребности человека на все более и более высокую духовную ступень, чтобы он мог легко обойтись без модной побрякушки, без тряпья, без изысканных коктейлей, без менее изысканных горячительных напитков, но чтобы он задыхался от жажды воплотить в образы слова, звуки, краски. От жажды творчества (7, 258–259).

Направленность повести братьев Стругацких «Хищные вещи века» Ефремов оценил как продолжение борьбы с пережитками капитализма, с буржуазной идеологией, обладающей свойством «разлагать души людей, воспитывать отупелых потребителей, ищущих во всем широком мире только сытости и наслаждения» (21, 6). И хотя эта повесть, вызвавшая много споров, «недоработана в художественном отношении,…в ней авторы фантастически заостряют вполне реальную и важную проблему мещанского преклонения перед изобилием вещей и удовольствий, погони за их приобретением, за ежечасно меняющейся модой. Все это уже сделалось бичом капиталистического общества на Западе, а оттуда эти веяния доходят и до нас. Несомненно, власть вещей станет серьезной проблемой в деле воспитания новых поколений. Следует отметить очень своевременное обращение писателей к этой теме» (14).

«Братьев А. и Б. Стругацких уже с первых шагов на пути в научной фантастике, — отмечает Ефремов, — отличали попытки обрисовать столкновение капиталистического и коммунистического сознания. Вначале это были конфликты между отдельными людьми в «Стране багровых туч» и в «Пути на Амальтею», затем все более уверенные и сложные образы борьбы за коммунизм будущего в «Стажерах» и «Возвращении». Произведения Стругацких характерны четким противопоставлением людей коммунистического общества черному миру неустроенных социальных форм на Земле или других, придуманных, планетах. С духовными основами капитализма — мещанством, фашизмом, оголтелым индивидуализмом — герои произведений Стругацких сражаются непримиримо. Таково столкновение земных исследователей с миром феодально-религиозного фашизма в повести Стругацких «Трудно быть богом», которую я считаю лучшим произведением советской научной фантастики за последние годы» (14).

В интервью с корреспондентом АПН Ефремов выделяет несколько направлений в советской фантастике. Самого себя он считает «наиболее чистым представителем утопизма, последователем Уэллса»; Беляева и Казанцева — преимущественно политическими фантастами, сосредоточившими усилия на изображении борьбы социализма с капитализмом. В творчестве тех же Стругацких доминируют проблемы социального предупреждения.

— Сейчас появилось много фантастов более молодого поколения, которые ставят определенные научные проблемы и прослеживают их влияние на человеческое общество, судьбы людей. К ним относятся Емцев и Парнов, Войскунский и Лукодьянов, Гансовский. Другие, как Альтов, Журавлева, Ларионова, Снегов, занимаются художественным изображением будущего в более лиричных, мягких тонах. Долгушин и Лагин из старшего поколения, Варшавский — из молодых (не столько по возрасту, сколько по литературному стажу. — Евг. Б.). Певцы необычайного, чудесного — Росоховатский, Шалимов, Гор, писатель не молодой, но вступивший на тропу фантастики сравнительно недавно. Интересные и красочные произведения о будущем, но с уклоном в детскую литературу, создает Мартынов (13).

«У нас очень мало женщин-писателей, посвятивших себя полностью научной фантастике и создавших достаточное для суждения количество произведений. Пример серьезного успеха лирических вещей Валентины Журавлевой показывает, насколько нужно это направление в научной фантастике, и не случайно Ольга Ларионова перекликается с этой хорошей писательницей» (11, 7).

Во многом опираясь на собственный опыт создателя «Туманности Андромеды», Ефремов не устает утверждать необходимость конструктивных произведений о будущем.

«Строителям нового общества нужны реальные, крепко обоснованные ступени к прекрасному, к добру и красоте человека, его мужеству и твердой вере в себя. Без веры в себя, без панорамы всей многогранной прелести мира нельзя быть убежденными борцами за коммунизм на всей планете, за счастье конкретных людей в земной действительности.

Все помыслы и стремления человека в этом направлении драгоценны. Сохраненные и собранные в фокус научной фантастикой, соотносящей прошлое с будущим, наглядно убеждающей в смысле добра и бережного отношения к человеку, жизни, природе, выводящей помыслы и суждения в широкий, лишенный мелких страхов мир, — таковы подлинно советские гуманистические произведения, помогающие искать каждому свой путь в строительстве нового общества» (11, 6).

В предисловиях к переводам книг писателей-фантастов Запада Ефремов, выделяя все ценное и лучшее в произведениях А. Азимова, А. Кларка, Ф. Пола, С. М. Корнблата и других, убедительно объясняет, почему у них сужен социологический кругозор, почему их произведения о будущем «отмечены резко пессимистической нотой». При том что фантастические построения Азимова «основаны на логических выводах из научных положений, развитых и продолженных в будущее», он все же «не смог увидеть впереди ничего, кроме разных форм всевластия капитала, тесной и обедненной жизни человечества» (23, 5). В повести «Операция «Венера» («Торговцы космосом») Ф. Пола и С. М. Корнблата люди будущего — современные нам американцы. «Они лишь живут и действуют в фантастическом, придуманном окружении. Эта черта характерна для большинства американских произведений о будущем» (24, 8).

Одним из антиподов замышлявшейся «Туманности Андромеды», рассказывал писатель А. Бритикову, был роман Эдмунда Гамильтона «Звездные короли»:

— Мне нравилось мастерство сюжета: Гамильтон держит вас в напряжении от первой до последней страницы. Я видел незаурядный роман воображения, создающего грандиозные картины звездных миров. И вместе с тем меня поражало, у меня вызывало протест бессилие этого литературно одаренного фантаста вообразить мир иной, нежели тот, в котором он живет… (25, 232).

«Лучшие художники Запада, — заключает Ефремов, — отчетливо видят и отражают недостатки и трагедии окружающего их общества, но вторая, конструктивная половина творческого созидания закрыта для большинства из них, особенно в научной фантастике, вследствие непонимания марксистско-диалектических закономерностей общественного развития» (21, 5). Их общая беда — «отсутствие представлений о социальном прогрессе, о тех необходимых изменениях в структуре общества, при которых единственно возможны высокие взлеты цивилизации» (1, 109).

Важнее, нежели выбор темы, вопрос, «куда ведет изображение будущего, каков тот компас, которым руководствуется писатель в своем видении грядущего мира? Ведет ли он к новому миру коммунизма — миру высшего общественного сознания, морали, человеческих отношений или же к перестановке старых декораций, придающей фальшивый «облик грядущего» все тем же древним ужасам человечества — угнетению, эксплуатации, войне и злобной жадности — всему тому, что насыщало и насыщает человеческую историю от диких времен до капитализма и фашизма наших дней? Мне думается, что для нас — это критерий первостепенной важности, так как именно образы борьбы за установление высшей формы социального устройства — коммунистического общества должны составлять ведущую линию советской научной фантастики. Параллельно этому наша фантастика должна вскрывать возможности столкновения коммунистического мира, его общественного сознания с отживающими, но злобными и вредоносными идеологиями индивидуализма, империализма, мещанским соперничеством в богатстве и обладании вещами» (14).

Социальный оптимизм Ефремова основан, как он сам говорит, прежде всего на глубокой вере, что «никакое другое общество, кроме коммунистического, не может объединить всю планету и сбалансировать человеческие отношения».

— Поэтому для меня вопрос стоит так: либо будет всепланетное коммунистическое общество, либо вообще не будет никакого, а будет пыль и песок на мертвой планете. Это первое.

А второе заключается в том, что человек по своей природе не плох, как считают иные зарубежные фантасты, а хорош. За свою историю он уже преодолел в себе многие недостатки, научился подавлять эгоистические инстинкты и выработал в себе чувство взаимопомощи, коллективного труда и еще — великое чувство любви…

Вот это и дает мне право считать, что хорошего в человеке много, и при соответствующем социальном воспитании он очень легко приобретает ту дисциплину и ту преданность общему делу, ту заботу о товарище, о другом человеке, которая необходима для устройства коммунистического общества (4, 335).

Отсюда вытекает, что изображение совершенного общества — не абстрактная мечта, а развитие реальных тенденций, выращивание тех добротных зерен, которые уже заложены в почву действительности.

Отсюда и требование:

— Больше, чем критика недостатков, больше, чем высочайшая стилистика или абстрактное выражение тонких чувств, нам нужны сейчас книги, так сказать, «конструктивные». Выше всего я ценю писателей, ищущих и находящих новые грани закономерностей счастья, справедливости и гуманности, действенные способы преодоления трудностей на пути к созданию общества высшего типа — коммунистического (26).

Ефремов не только изображает людей гармонического мира будущего такими, как он их себе представляет, но и теоретически обосновывает свои представления. Преимущественно этим проблемам посвящена статья «Наклонный горизонт», снабженная смелым подзаголовком: «Заметки о будущем литературы».

Главная цель искусства — формирование внутреннего мира человека в гармоническом соответствии с его собственными потребностями и потребностями общества (27, 50). Этика неотделима от эстетики. Примат обучения перед воспитанием нарушает их диалектическое взаимодействие. Этику вбирает в себя педагогика, отводя эстетике малое место. Сказочные темпы развития науки и техники затмили роль искусства в современной жизни. «В более древние времена оно занимало гораздо большее место в обиходе человека. Я считаю это крупнейшим недостатком современности, который уже повлек и еще повлечет за собой серьезные последствия» (27, 49).

В творчестве самого Ефремова эстетическое одновременно и этическая категория. Высшее счастье его героев — «не в личных удовольствиях, а в том, чтобы помогать другим, в совершенствовании и развитии красоты» (А. Горловский). Эта концепция эстетического, как одного из главных стимулов совершенствования человека, неизменно прослеживается во всех его книгах.

«В воспитании человека, в отличие от обучения, особая роль принадлежит искусству (в капиталистических и более ранних обществах — религии). Искусство, развивающее этическую и моральную сторону общественного сознания у человека, важно во всех его видах. Разумеется, искусство должно быть реалистическим, то есть выражающим действительные процессы жизни и отражение подлинного мира в психике человека» (27, 50). Научная фантастика из этого ряда вовсе не исключается. Ее реализм обусловлен научной логикой экстраполяции, закономерностей и противоречивой сложности исторического прогресса.

— Литература еще живет старыми понятиями и конфликтами: столкновение нормального человека с ненормальными общественными условиями либо обратное соотношение (19, 204). «Отсутствием подлинно диалектического понимания роли искусства и литературы в социалистическом обществе был вызван известный спор о конфликте и бесконфликтности» (27, 51). Литература будущего должна показать нормального человека в нормальных общественных условиях» (19, 204) — то, чем сейчас занимается утопия. Напрасно полагают, что позитивные произведения о настоящем и будущем исключают конфликтность. Они исследуют конфликты высшего порядка, возникающие у человека, научившегося сочетать свои интересы с интересами государства, отученного от собственнических инстинктов, от индивидуалистического (не путать с индивидуальным!) стремления к возвышению себя и привыкшего помогать каждому человеку (27, 52).

Конфликты литературы будущего мне мыслятся в основном в области творческих поисков в труде и познании, личного совершенствования и усилий на общественную пользу, но в нормальной, дружной и заботливой общественной обстановке, а не среди ничего не понимающих тупиц и дураков (или вредителей). Несомненно, что путь литературы к нормальной личности в обстановке общих стремлений и взаимопомощи, с конфликтами высшего порядка — необычайно труден и нов, но неизбежно должен стать главной линией искусства вообще в социалистическом обществе. Это будет подъем литературы социалистического реализма на качественно новую ступень» (27, 52).

Мы находим у Ефремова глубокие рассуждения о взаимоотношениях новых людей в новом обществе, о нравственно-психологических конфликтах высшего порядка, о неопреодоленном «пуризме» и ханжестве в изображении интимной жизни и красоты человеческого тела; о новом отношении к женщине, основанном на понимании реальной психофизиологической разности полов, давно установленной наукой, о дружеских связях между мужчиной и женщиной, не обязательно предполагающих половую любовь; о мещанстве как самой большой опасности «реликтового» сознания; о воссоздании художественными средствами поэзии труда; о невежестве и неинтеллигентности, которые должны рассматриваться как нравственные изъяны и не обязательно связаны с образовательным цензом, и т. д.

«Наука и техника дали человеку могущество. Современный человек технически шагнул далеко вперед, а морально, с точки зрения общественного воспитания, он еще не поднялся до уровня новых требований. В век сложной технической цивилизации задача нравственного воспитания юных стоит острее, чем когда бы то ни было раньше» (6, 4).

Научная фантастика в силу ее привлекательности оказывает формирующее воздействие не сознание, как некогда старые приключенческие романы.

— Ей ни в коем случае не следует уклоняться от сложных вопросов и постановки больших перспективных проблем — и научных, и социальных, и философских, и моральных, и эстетических, и педагогических- всех тех проблем, которые волнуют человечество… (19, 207).

В своих размышлениях об обществе, литературе, искусстве, культуре будущего Ефремов уточняет и научно мотивирует многие положения, воплощенные в его художественных произведениях, — проблемы воспитания чувств, семьи и брака, медицины и продления жизни, нравственных категорий свободы, долга, добра, справедливости, обучения на широкой гуманитарной основе, переработки и хранения информации, передачи от поколения к поколению общечеловеческого культурного наследия.

Если каждая отдельная цивилизация имеет свой исторический срок, то ноосфера (духовная жизнь человечества) не знает предела накоплениям.

— Но вот вопрос: не исчерпает ли человечество когда-нибудь свой генофонд? Сама природа неустанно заботится о воспроизводстве полноценных видов. Каким образом? Двуполым размножением, причем с постоянным притоком свежих генов откуда-то извне. И можно не сомневаться: отдаленное скрещивание всех рас, всех народностей обеспечит землянам довольно долгое существование (7, 269).

Таким образом, представления о будущем органически включают в себя сознание всеобщности, сопричастности к огромной всепланетной семье, сцементированной интернациональными чувствами, равнозначными в понимании Ефремова гуманизму.

Писатель и теоретик, прокладывающий в литературе новые пути, он намечает множество еще незатронутых тем, социальных коллизий, психологических и нравственных конфликтов будущего.

— Поэзия познания и переделки природы открывает для искусства неограниченные возможности (19, 205).

— Великая педагогическая задача научной фантастики — показать неисчерпаемость научного поиска, научить людей его великой радости. Литература в этом смысле еще не сказала своего слова… (19, 204).

— Кому бы не хотелось вырваться из пределов земного, солнечного, галактического тяготения? Кого не будоражат идеи иных, неземных форм существования? Примем за истину (как оно, очевидно, и есть), что мы сейчас стоим на краю бесконечности — бесконечности в смысле множественности миров, огромного количества явлений и, значит, беспредельности познания. Следовательно, у нас, у разумных существ, обживающих Землю, неисчерпаемая возможность для удовлетворения наших духовных потребностей. И если, реализуя эту возможность, мы станем вдобавок ко всему пропускать слова, звуки и краски сквозь свое сердце, превращать «затертые акты бытия» в явления искусства, тогда и само искусство будет многогранным, бесконечным, как вселенная (7, 258–259).

Ныне научная фантастика — получивший признание вид литературы. По привычке, как это делают многие, Ефремов иногда называет ее жанром. Но на вопрос: «Считаете ли вы научную фантастику самостоятельным и полнокровным жанром?» — ответил вполне определенно:

— Продолжительные споры о том, жанр научная фантастика или не жанр, мне кажется, изжили сами себя. В наш век наблюдается весьма характерное стирание границ жанров, не только в литературе, но и вообще в искусстве. Я объясняю это усложнением наших представлений о мире, развитием диалектического мышления, для которого необходимо всестороннее рассмотрение каждой вещи, каждого явления. В этих условиях становится все труднее разграничивать и вырывать из действительности, из процесса жанровые отображения этой действительности (16, 70).

Каково же будущее научной фантастики? Каковы ее перспективы? Впервые Ефремов об этом заговорил в статье «Наука и научная фантастика» («Природа», 1961, № 12) и затем до конца жизни развивал и оттачивал свои заветные мысли.

«Не популяризация, а социально-психологическая действенность науки в жизни и психике людей — вот сущность научной фантастики настоящего времени. По мере все большего распространения знаний и вторжения науки в жизнь общества все сильнее будет становиться их роль в любом виде литературе. Тогда научная фантастика действительно умрет, возродясь в едином потоке большой литературы как одна из ее разновидностей (даже не слишком четко отграничиваемая), но не как особый жанр» (12, 480).

Позднее он так аргументировал эту важную мысль: «При дальнейшем развитии научной фантастики она все более будет приближаться к так называемой «литературе главного потока», в отношении глубины психологического исследования и отражения человека. С другой стороны, литература главного потока все более будет уделять внимания науке и закономерностям социальных и производственных явлений общества, приближаясь к научной фантастике подобно сближающимся линиям. Конечный этап — слияние этих видов литературы, ибо фантазия — общее свойство всякой литературы и всякого художественного произведения вообще» (18, 75–76).

И напоследок существенное высказывание, взятое из статьи, опубликованной за год до кончины писателя:

«Громадный успех научной фантастики в нашем веке не может быть случайным. Развитие этого вида литературы несомненно отвечает потребности настоящего этапа исторического развития человечества со всесторонним внедрением науки в жизнь, в повседневный быт и психологию современных людей. Мне представляется неизбежным дальнейшее расширение научной фантастики и ее совершенствование до тех пор, пока она не захватит вообще всю литературу, которая встанет тогда на соответствующую мыслящему человеку научную основу психологии, морали и закономерностей исторического развития общества в целом» (11, 5).

Речь идет, конечно, не о монополии фантастики. Понимать это нужно в том смысле, что вся литература проникнется научным мышлением, диалектикой исторического развития, определяющей движение мысли от настоящего к будущему. В какой-то мере прогноз Ефремова уже сейчас подтверждается: лучшие произведения научной фантастики вливаются в «литературу главного потока», которая тем временем начинает проникаться современными научными идеями, выверять жизненную практику, становление характеров и взаимоотношения людей объективными критериями из арсенала накопленных знаний.

Именно на этом пути — великое будущее научной фантастики и смерть ее как особого «жанра». Но должно еще миновать не одно десятилетие, прежде чем она возродится в новом качестве и утратит свою обособленность.

«Подробное изучение путей нашей научной фантастики — дело специальных исследований, которые, я уверен, — писал Ефремов, — не замедлят появиться, когда поймут силу этого вида литературы и его значение, как инструмента идеологической борьбы» (21, 3) и, добавим, как действенного фактора воспитания нового человека, о чем он также не уставал говорить.

В истории научной фантастики Ефремов — не только писатель-классик, но и теоретик-исследователь. Настоящая публикация дает возможность оценить его деятельность и в этой области творчества.

1. Пространством и временем полный (интервью). Записал Ю. Моисеев. — Лит. обозрение, 1977, № 4.

2. Собирающий красоту (интервью). Записал В. Бугров, — Уральский следопыт, 1972, № 12.

3. И.Ефремов. На пути к роману «Туманность Андромеды». — Вопросы литературы, 1961, № 4.

4. Хорошего в человеке много (интервью). Записал В. Гиткович. — В кн.: Фантастика-77. М., 1977.

5. М.Васильев. Штурман звездных морей. — В мире книг, 1972, № 7.

6. И.Ефремов. Дети — это мы за порогом будущего. — Детская литература, 1966, № 2.

7. Великое Кольцо будущего (интервью). Записал Ю. Медведев. — В кн.: Фантастика-69-70. М., 1970.

8. Пространством и временем полный (интервью). Записал Ю. Моисеев. — Юный техник, 1968, № 12.

9. И.Ефремов. Послесловие. — В кн.: А. Меркулов. За косым дождем. Повесть о тех, кто уходит в небо. М., 1968.

10. И.Ефремов. Предисловие. — В кн.: А. Казанцев. Пылающий остров. М., 1966.

11. И.Ефремов Предисловие. — В кн.: О. Ларионова. Остров мужества. Л., 1971.

12. И.Ефремов. Наука и научная фантастика. — В кн.: Фантастика, 1962 год. М., 1962.

13. Вас увлекает гиперболизм фантастики? Интервью с автором «Туманности Андромеды». — Смена (Ленинград), 1968, 12 мая.

14. И.Ефремов. Миллиарды граней будущего. — Комс. правда, 1966, 28 января.

15. И.Ефремов. Сражение за будущее. — Лит. Россия, 1966, 4 февраля.

16. И.Ефремов. Ответы на вопросы редакции (анкета «Сибири»). — Сибирь (Иркутск), 1972, № 2.

17. И.Ефремов. О мечте далекой и близкой. — Техника — молодежи, 1961, № 10.

18. Писатели о фантастике. — В кн.: Б. Ляпунов. В мире мечты. Обзор научно-фантастической литературы. М., 1970.

19. Жизнь ученого и писателя (интервью). Записал Е. Брандис. — Вопросы литературы, 1978, № 2.

20. Д.Биленкин. Магия героя. — Лит. газета, 1967, 28 января.

21. И.Ефремов. Предисловие. — В кн.: А. Стругацкий, Б. Стругацкий. Хищные вещи века, М., 1965.

22. И.Ефремов. Предисловие. — В кн.: А. Р. Палей. В простор планетный. М., 1968.

23. И.Ефремов. Предисловие. — В кн.: А. Азимов. Я, робот. М., 1964.

24. И.Ефремов. Предисловие. — В кн.: Ф. Пол, С. М. Корнблат. Операция «Венера». М., 1965.

25. А.Ф. Бритиков. Русский советский научно-фантастический роман. Л., 1970.

26. Наследник Уэллса (интервью). Записал А. Лесс. — Московский комсомолец, 1968, 16 августа.

27. И.Ефремов. Наклонный горизонт (заметки о будущем литературы). — Вопросы литературы, 1962, № 8.

ЕРЕМЕЙ ПАРНОВ Галактическое кольцо

Озаренные невероятным небом Гималаев дикие горы и тень старца благословляющего — на дикой скале. «Тень Учителя» назвал свое полотно Николай Рерих.

Как многолика Индия! Страна «Махабхараты» и «Рамаяны», Упанишад и Вед, страна атомной энергии и спутника «Ариабата», Этот спутник, созданный руками индийских ученых, был назван в честь древнего математика и мудреца. Но на околоземную орбиту его вывела советская ракета, запущенная с космодрома, расположенного на нашей земле. Знаменательное совпадение и отнюдь не случайное! Вспомним хотя бы «Русь-Индия» Рериха:

«Если поискать да прислушаться непредубежденно, то многое значительное выступает из пыли и мглы. Нужно, неотложно нужно исследовать эти связи. Ведь не об этнографии, не о филологии думается, но о чем-то глубочайшем и многозначительном. В языке русском столько санскритских корней… Пора русским ученым заглянуть в эти глубины и дать ответ на пытливые вопросы. Трогательно наблюдать интерес Индии ко всему русскому… Тянется сердце Индии к Руси необъятной. Притягивает великий магнит индийский сердца русские».

Читая эти строки, я думаю об индийском гении, который устремился в космическую дверь, распахнутую мощью и дружбой нашей страны. Не это ли смутно грезилось мудрецу и художнику среди вечных гималайских снегов?

И еще я вспоминаю моего учителя, завершившего великое творение — «Туманность Андромеды» в знаменательный год, с которого начался отсчет космической эры.

Однажды Иван Антонович Ефремов — это было уже незадолго до его смерти — подарил мне зеленый от древней патины обломок буддийской статуи. Изящная бронзовая рука, пальцы которой соединялись в фигуру, известную как «колесо учения». Он нашел руку неведомого бодхисаттвы в Гобийской пустыне у подножия холма, среди раскаленного бурого щебня. По этому щебню, вздымая клубы удушливой пыли, проносились когда-то крепкие низкорослые кони монгольских завоевателей, тянулись купеческие караваны с шелком, этот холм, возможно, видел нукеров Железного Хромца — Тимура. Но тонкие бронзовые пальцы с удлиненными изысканными ногтями так и не разомкнули свое символическое кольцо — чакру, колесо причин и следствий.

— В такой вот круг замыкаются наука и искусство, — сказал Ефремов.

Ему было свойственно глубочайшее проникновение в суть вещей, ясное осознание удивительной взаимосвязи всех проявлений стихийных сил и целенаправленных движений человеческой истории. Он мыслил точными законами науки и постигал сущность вещей интуитивным методом искусства. Столь цельное восприятие действительности доступно очень немногим.

Рерих навеки запечатлел в своих «мыслеобразах» космическое единство мира, проявляющее себя в прекрасном. Ефремов во многом похож именно на Рериха. Он был художником и ученым, бескорыстным мудрецом, по-детски влюбленным в жизнь, природу и во всех прекрасных женщин, которые только существовали на нашей земле, Он знал древнюю историю так, как не может знать ее узкий специалист, даже самый эрудированный, самый талантливый. Для Ефремова история никогда не была тем, чем она, собственно, и является — прошлым. Недаром в его книгах все еще продолжали жить люди, создавшие бессмертные храмы Элоры, Акрополь, пирамиды в Гизе и на Юкатане. Более того, он населил свою, ефремовскую, Ойкумену саблезубыми тиграми, которые вымерли за многие тысячи лет до путешествия Баурджеда, и рассыпал в пустынях драгоценные пряжки, сработанные искусными мастерами Атлантиды, которой, возможно, никогда не было.

Для Ефремова выдумка не являлась самоцелью, а лишь гипотезой, восполняющей недостающее звено, допущением, способным привести в систему сумятицу противоречивых фактов, чтобы идти вперед, а не топтаться бесплодно на одном месте.

У него были три большие любви: языческая Русь, прекрасная Эллада и таинственная Древняя Индия. Всю свою жизнь он интуитивно стремился объединить неведомые истоки великих этих культур. Лемурия или Атлантида были для него лишь временными мостами через туманные пропасти, где стынет холодный дым тысячелетий. Но жажда увидеть была так велика, но стремление схватить и навсегда сохранить неуловимый и прекрасный облик так властительно, что писатель даже в далеком космическом будущем различал отголоски игрищ с быком, Элевсинских мистерий, Геркулесовых испытаний. Он рвался к истокам, где рождаются люди и боги, ремесла и свободные искусства. Он часто употреблял слово «мастер» в древнем значении этого слова. И здесь вновь проявлялось присущее ему единство видения.

Все было для него одинаково важным — красота человеческого тела и блеск самоцветов, зеркальная упругость древних мечей и звон глиняного глазурованного горшка, пластика танца и тайный язык пальцев в древнеиндийском хатакали, монгольская Гоби и сверкающие ландшафты дальних миров. Такая же высокая жажда необъятного, такой же целеустремленный полет к невозможному были характерны для Рериха. Великий русский художник тоже уходил вглубь, чтобы лицезреть «Рождение мистерий», и поднимался в заоблачные дали, чтобы видеть, как золотые рыбы светил плывут сквозь туманности шлейфа «Матери мира», проникал в изначальную общность изукрашенных рунами ледниковых глыб Карелии и гималайских скал, на которых между золотистыми пятнами лишайника высечены знаки Гэсэра, героя грандиозного эпоса Азии,

На картине «Знаки Гэсэра» Рерих изобразил круторогих баранов, каких рисовали на стенах пещер первобытные люди, и меч героя, почитаемого как бог войны.

Подвигом Гэсэра равно восхищались и Рерих и Ефремов. Рериху дано было свершить великий синтез, олицетворение в законченном храме того смутного лепета, который слышится ныне в разноязыких словах, проблескивает в старинных орнаментах, мерещится в очертаниях древней архитектуры. Для Рериха не были загадкой «совпадения» слов в индоевропейских языках и санскрите. За древним названием «веды» вставало славянское «ведун», русское слово ведение — знание. И знание это потом продиктовало Ефремову гордое имя Веды Конг-прекрасной жительницы Земли третьего тысячелетия новой эры. Архаичное и вечно новое имя. По-чешски, кстати, академия наук называется академией вед. Для Рериха «путь из варяг в греки» был не столько историко-географическим понятием, сколько обобщенным свидетельством единства и взаимопроникновения культур. История не оставила нам столь же ясных следов существования встречной дороги «из арьев в славяне», но Рерих умел различать горящие в ночи вехи ее. Санскритское «набхаса» и русское «небеса», ведическое имя бога огня Агни и наше «огонь» — это не случайные совпадения, это плывут по реке времени светы в кокосовых скорлупках («Огни на Ганге» Рериха). И даже имя Дар Ветер — другого героя «Туманности Андромеды» — потомка россиян закономерно вплетается в огненный этот узор, ибо на санскрите слово «ветер» звучит как «ватарь».

Не случайно стремился Ефремов даже в далеком будущем проследить блистательные вехи единой праосновы великих культур Земли. Поэтому и отправляет гордое и свободное человечество в первую внегалактическую экспедицию звездолет под названием «Тантра», ибо тантра — это тайная мудрость ведическая, которую, по преданию, принес на землю сам всемогущий Шива — владыка танца, движущее начало Вселенной.

Так замыкается колесо знания.

Или только кольцо памяти?

Конечно, книги Ефремова можно читать и любить, даже не подозревая о присущей им многозначной символике. Обширная эрудиция и писательское мастерство автора сделали бы их столь же популярными и без потаенной символической глубины. Миллионные тиражи переведенной на десятки языков «Туманности Андромеды» явно свидетельствуют о том, что успех романа меньше всего обусловлен императивными соответствиями типа «Тантра» — тантризм. Но для проникновения, как говорят, в «творческую лабораторию» писателя они необыкновенно важны и совершенно необходимы для характеристики его личности. Доктор биологических наук, профессор палеонтологии И. А. Ефремов отличался не только глубокими знаниями многих современных наук, но пристально интересовался мудростью древних, в том числе и такими тупиковыми ветвями «веденья», как алхимия или астрология. И это было обоснованно и закономерно. Без полного знания прошлого во всей противоречивой его сложности и будущее останется тайной за семью печатями. Ефремов одинаково свободно ориентировался в древних системах хинаяны и махаяны, пифагорейских и гностических учениях, знал пять ступеней йоги, интересовался несторианством и манихейством, изучал обычаи народов Средней Азии, был знатоком парусного искусства и самозабвенно любил камни. Трудно даже перечислить все то, чем он увлекался, что предметно-осязаемо знал. И знание это никогда не было академически сухим, книжным. Его одухотворяло сердце большого доброго человека, который прожил разнообразную и яркую жизнь.

Штурманом он ходил в каботажные плавания вдоль берегов Дальнего Востока, палеонтологом вел раскопки в Карелии, в Архангельской и Вологодской областях. И все это на заре жизни, в восемнадцать-двадцать лет. Потом, став известным ученым, удостоенным высших квалификаций за одни лишь научные труды, без защиты диссертаций, Ефремов объездил чуть ли не всю Азию. Не как турист, разумеется, а как главный участник больших геологических и палеонтологических экспедиций. Он работал в Заполярье и Сибири, прошел от Урала до Якутии, пересек великие пески Кызыл и Кара Центральной и Средней Азии, побывал в Китае и Монголии. О монгольской своей экспедиции, в результате которой в пустыне Гоби было найдено знаменитое ныне кладбище динозавров, он написал захватывающе интересную, романтическую книгу «Дорога ветров». Ни перед чем он не остался в долгу. Алтайские «беляки» и «гольцы», хмурое северное небо и дремучие сибирские «урманы», сопки и пади Приморья, пески и черный, покрытый загаром пустыни щебень Средней Азии, суровая тоска закатов в шхерах Карелии и неповторимая красно-синяя гамма монгольской пустыни — все это так или иначе воплотилось в его удивительных рассказах о людях «бродячих» профессий: палеонтологах, геологах, археологах, летчиках и моряках.

Стоит только взять с полки книгу, и мы увидим все это глазами Ефремова, нам будет дано на мгновение почувствовать природу так, как воспринимал ее он. Мы поплывем на пароходе «Коминтерн» в пять тысяч регистровых тонн через Цугарский пролив из Петропавловска в Хакодате («Встреча над Тускаророй»), срывая пену с атлантической волны, понесемся на чайном клипере («Катти Сарк»), вместе с героическим «Котласом» погрузимся в холодные, серые, как свежеразрезанный лист свинца, воды Северного моря («Последний Марсель»), Мы поскачем по пустыням на лошадях, понесемся на вездеходах, затрусим на ослах или верблюдах. Вместе с «синими людьми» — туарегами — устремимся к затерянным в сердце Сахары оазисам, над которыми дрожит в сухом и горячем воздухе странный мираж («Афанеор, дочь Ахархеллена»). Шестиосные «ЗИЛы» повезут нас мимо заросших иляком каракумских барханов, мимо звонких такыров, сверкающих на солнце кристаллами соли и гипса, к черной долине, заваленной костями некогда живших на земле исполинов («Тень Минувшего»). В полдневный жар, увязая по ступицы в песке, потащимся мы на колхозной подводе по наезженной пыльной дороге, вдоль которой растет стальной голубоватый мордовник, чтобы увидеть в звездной кристальной ночи «Свет Пустыни» — древнюю каменную обсерваторию «Нур-и-Дешт». И всегда впереди нас ждет Приключение. Чудо, которое таинственно возникает из обыденности, а не сваливается с неба. И тем сильнее и глубже будет наше удивление, чем привычнее окажутся жизненные реалии, чья внутренняя сущность предстанет вдруг сложной и противоречивой. Порой двойная эта сущность привычного поражает, как удар молнии, напоминая о том, что человек — лишь частичка необъятной природы, чью грозную суть никому не дано исчерпать до конца, Мы пройдем по темным галереям и штрекам забытых выработок («Путями Старых Горняков»), вдохнем пряный больной аромат горящего спиртовым жарким пламенем багульника под незаходящим полуночным солнцем якутской тундры («Алмазная Труба»), увидим туманные фантомы над каменной чашей Дены-Дерь («Озеро Горных Духов»).

В закопченных пещерах в долине, окаймленной кедрами сибирской реки Чары, нас ждут нарисованные углем и охрой фрески («Голец Подлунный»), алмазный глетчер недоступного Ак-Мюнгуза бережет для нас богатырский сказочный меч («Белый Рог»), и мы бредем среди пыльного чия по зеленой и горькой от полынного ветра степи, завороженные сверканием льда, отуманенные светлой грустью легенды. Это для нас цветет во флоридской лагуне дерево жизни и змеятся многоцветные сверкающие блики, обещая победу и радость, но медля с разгадкой («Бухта Радужных Струй»).

Мы закрываем последнюю страницу, и тайна улетает, как тот приводнившийся в таинственной бухте самолет, как «альбатрос», который покинул ее навсегда и «вскоре перенес обратно через океан всю маленькую группу людей, удостоенных судьбой увидеть одно из неизвестных чудес природы».

Удостоенных судьбой! Как это верно и гордо сказано! Не о том ли писал поэт:

Прекрасное у Ефремова неотделимо от трагического. В этом диалектическом единстве — оно было характерно для мироощущения Гегеля — основа мудрого оптимизма, мужественной уверенности в конечном торжестве человеческого познания.

В страшных фиолетовых песках Джунгарской Гоби погибли те, кого судьба — вновь это слово — удостоила встречи с неведомым. Писатель находит единственно верные строки для финала, простые и мужественные: «Наука еще скажет свое слово об этом страшном животном, после того как более удачливым, чем я, исследователям посчастливится его встретить». Стоит обратить внимание на это: посчастливится! По Ефремову, встреча с неведомым — счастье для исследователя, даже если платить за то придется жизнью. Здесь нечто большее, чем просто вера во всемогущество науки. Это неколебимое знание высокого и главного предназначения человека-познавать новое. Именно жажда познания влечет ефремовских героев в тайгу, пустыни, горы, моря, космические дали. Лик неизвестного может быть страшным. Как олгой-хорхой в монгольской пустыне. Как коричневые медузы на Планете Мрака («Туманность Андромеды»). И потому ефремовские геологи и космонавты уходят в поиск, как на бой. Разве не величие человеческого духа воспел Ефремов в «Юрте Ворона»? Не суровое упоение боем?

Единоборство с неведомым требует от человека не меньшего мужества, чем схватка с врагом. Разве не навстречу смерти ползет, напрягая последние силы, разбитый параличом геолог Александров по залитому водой плато Хюндустыйн Эг в раздираемой молниями ночи? Разве ядовитые испарения озера Горных Духов или обледенелые пропасти Белого Рога менее опасны, чем пулеметный огонь или штормовое холодное море, по которому рыщет неприятельский рейдер? Целое, как известно, неотрывно от единичного. Этому учит нас философия и простой жизненный опыт. Победа горстки моряков с «Котласа» — это крохотный вклад в грядущую большую победу над врагом, и потому в конечном счете от нее зависит успех всей войны.

Ефремовские геологи — не одиночки. Они вступают в смертельное единоборство со слепыми силами природы, имея за спиной всю страну, которая остро нуждается и в новых месторождениях цветных металлов, и в ртутных озерах, и в трубках взрыва, хранящих алмазы. И тем весомее, тем символически обобщеннее предстает перед нами победа, добытая почти на грани смерти. Масштабы открытия при этом особого значения не имеют. Тайна эллинского секрета и свинцовые руды Хюндустыйн Эг, якутские алмазы и воскрешение картин далекого прошлого, золотой меч и светящиеся краски Нур-и-Дешт — все эти в принципе далеко не равнозначные вещи как бы уравниваются между собой величием человеческого подвига, тяжестью усилий, беззаветностью творческого порыва, И потому даже гениальные провидения автора: якутские алмазы или принцип объемного видения, заложенный в современную голографию, мы воспринимаем лишь как щедрое добавление, которое принесло время. Сами по себе они лежат вне художественной ткани и лишь добавляют несколько новых мазков к портрету Ефремова — мыслителя и ученого, портрету, который еще только предстоит написать.

Лишь подход к научной фантастике как к уникальному явлению современной культуры позволяет понять, почему она оказалась столь притягательной для ученых вообще и для Ефремова в особенности. Спрашивается: чем могла она увлечь тех, кто трудится на переднем крае науки, или, как сейчас говорят, «на краю непостижимого»? Чего они ждут от нее? Очевидно, в первую очередь того, чего всегда ожидают от художественной литературы. Поэтому те черты, которые снискали ей успех у подростков и студенчества, могли оказаться привлекательными и для зрелых ученых. А ведь у ученых, как и у представителей других отраслей человеческой деятельности, есть свои особые требования.

Однако прежде чем говорить об этом, обратимся к одной общей черте в биографиях некоторых фантастов. Физик-ядерник Л. Сциллард, профессор биохимии А. Азимов, астрофизик Ф. Хойл, антрополог Ч. Оливер, астроном и крупный популяризатор науки А. Кларк, философ и врач С. Лем, сподвижник Эйнштейна польский академик Л. Инфельд, создатель кибернетики Н. Винер — вот достаточно убедительный перечень известных ученых и авторов научно-фантастических произведений.

Такая же картина наблюдается и в советской литературе. Академик В. Обручев был первым советским ученым, обратившимся к научной фантастике. Ныне успешно сочетают научную деятельность с литературной работой многие хорошо известные у нас и за рубежом фантасты-ученые.

Можно, конечно, спорить, насколько случаен или, напротив, закономерен такой синтез науки и искусства. Думается все же, что он не случаен. По крайней мере он точно отражает одну из главных особенностей современной науки: соединение отдельных, часто очень далеких друг от друга ветвей.

Иероглифы на базальтовой стене Абу-Симбела говорят: «Когда человек узнает, что движет звездами. Сфинкс засмеется и жизнь на земле иссякнет». Мы не знаем еще, что движет звездами. Может быть, никогда не узнаем. Может быть, узнаем завтра. Важен не столько смысл изречения, сколько удивительная научная поэзия. Или, может быть, удивительная опоэтизированная наука? Нашему веку недоступно такое целостное восприятие мира. Наука давно уже разделилась на науки естественные и науки гуманитарные. Пропасть между ними растет день ото дня. У каждой не только свой особенный язык или специфика эволюции, но и свои эстетические каноны. Неудержимо растущее и непостижимо ветвящееся древо науки вырастило наконец собственные эстетические плоды, странные и ни на что не похожие. «Красивое уравнение», «изящный вывод», «ювелирный эксперимент». Слова, слова, слова! Здесь иное изящество, иная красота. Просто люди естествознания еще по привычке употребляют эстетические термины гуманитариев. Это всего лишь атавизм. Придет время — появятся и новые слова. Но попытаемся оглянуться назад, в туманную тьму, когда зарождавшаяся культура была настолько слаба и наивна, что существовала в неком единении. Без всякого намека на дифференциацию — тысячеголовую гидру двадцатого века. Но вот беда, даже просто оглянуться назад мы не можем без точной науки. Древние манускрипты расшифровывают теперь кибернетики, физики и химики подвергают археологические находки спектральным и радиокарбонным анализам. Даже в поэтике появились подозрительные естественнонаучные метастазы. Самые привычные и обыденные вещи обрели вдруг неких количественных двойников, У вещей обнаружились структуры. Вещи стали телами (для физиков), веществами (для химиков), моделями (для математиков).

Революционные идеи естествознания с их радикальной ломкой привычных представлений о времени и пространстве, строении вещества и сущности жизни не могли не затронуть сознания даже абсолютно далеких от науки людей. Наука вторгается во внутренний мир не только прямо, связывая, допустим, силу эмоций с величиной информации, но и опосредованно. В том числе и через искусство. Наука и искусство — могучие реки человеческого познания. Цели у них общие. Пути, как принято говорить, но это отнюдь не самоочевидно, различные.

Где-то на заре цивилизации эти реки были слиты в единый поток. Когда же они разделились? И почему мы, во второй половине двадцатого века, вдруг вновь начинаем искать объединяющие их черты? Случайность это или закономерность? Возвращение по эволюционной спирали к «якобы старому» качеству или бесплодные поиски эфемерных закономерностей и связей? Может быть, научная фантастика и есть тот проток, который соединит оба русла? Для Ефремова это было именно так. Колесо учения неразрывно, и мы не найдем место «стыка», где гуманитарное знание перетекает а естественное. Слишком много оборотов сделало колесо с той далекой поры, когда наука, по выражению профессора Генриха Волкова, находилась в колыбели. Не удивительно, что Ефремов пристально интересовался прошлым, истоками мистерий и мудрости, наук и заблуждений.

Ранние Упанишады, «Рамаяна», «Бхагавад-Гита» Древней Индии объединяют космогонию и теологию, моралистику и оккультные пророчества, оставаясь поэмами в самом высоком смысле этого слова. Гекзаметры Парменида и Эмпедокла и оды Манилия и Пруденция выливаются в итоге в законченную и изощренную поэму «О природе вещей» Лукреция, которая долгие столетия была самым полным сводом знаний по античной атомистике. По крайней мере в этом она близка насыщенному познавательным материалом творчеству Ефремова.

Но в древних памятниках трудно порой отличить естественнонаучные представления от мистики, философию от поэзии, космологию от мифологии. Древневавилонский эпос, древнееврейская книга «Зогар», индийская «Махабхарата» не просто путанно и темно отражали мир, они отражали его синкретически. Они рисуют нам метод познания, в котором научное мышление неотделимо от художественного. В учебниках географии показано, как Земля покоится на трех китах, плавающих в океане, или на трех слонах, стоящих на черепахе. Но это не значит, что древние именно так рисовали себе картину мира. Нам трудно судить об истинных их воззрениях, поскольку они зачастую представлены чисто символически. Нельзя прямо отождествлять миф с философией, но нельзя и совершенно отделить мифологию от первых наивных представлений человечества об окружающей действительности. Вот почему жизнеописания Рамы и Кришны, Мадрука и Озириса, Сатурна и Хроноса безусловно содержат затемненные и символически преобразованные представления о пространстве, времени и тех главных элементах, которые лежат в основе всего сущего. Древние не знали физики в нашем понимании этого слова. Но они создали зародыши описательной науки, которую можно назвать «фантастической физикой». И понять в принципе ее мог каждый, поскольку говорила она на общедоступном языке.

Недаром писатели, посвятившие свое творчество естествознанию, так любят цитировать древние поэмы и мифы. Роберт Юнг, в частности, предпослал своей книге об атомной бомбе «Ярче тысячи солнц» эпиграф из «Бхагавад-Гиты»:

Нелепо, однако, было бы в этом поэтическом отрывке усматривать отголоски когда-то случившегося атомного взрыва. Взрыв был в Хиросиме много веков спустя.

Медленно, тернистым путем горьких разочарований, ошибок, неожиданных взлетов и падений шел человек к познанию. Это был упорный, не знающий отдыха путь к неведомым целям, который часто приводил к пропасти или терялся в темных лабиринтах. В начале этого пути люди зачастую пытались проникнуть в неведомое с помощью молитв и заклинаний. И лишь потом, когда были заложены основы цивилизации, появились ростки того могучего древа, которое мы зовем современной наукой. Но диалектика — великая вещь, современная наука все больше походит на колдовство! В храмах ее орудует каста жрецов, выработавшая для своих мистерий особый, никому не понятный язык.

Все современные науки развились в конечном счете из философских раздумий и технологии. Можно спорить до бесконечности о примате того или иного вклада, это не опровергнет банальную истину: истоком любой научной отрасли и всей науки в целом является язык простых смертных, одинаково понятный нищим и королям. И вот теперь, на наших глазах язык современных магов естествознания все дальше отходит от своей питательной среды. Причем он не погибает, как Антей без Земли, а, напротив, властно вторгается в общедоступный язык. Засоряет и обедняет его, по мнению одних, обогащает и возвышает — с точки зрения других. Но это, как говорится, только цветочки. Может быть, самое грозное веяние века заключается в том, что интеллектуальный мир ученого-естественника все сильнее обособляется от мира людей, говорящих на обычном языке. Так не является ли научная фантастика и мостом между интеллектуальными мирами?

Дифференциация науки на все большее число отраслей, а следовательно, и дробление «языка науки» на все большее количество ее «диалектов», даже ученых отделяет друг от друга, затрудняет, а порой и делает невозможным их профессиональное общение. Право, библейская легенда о Вавилонской башне наполняется грустным смыслом. И если мы хотим продолжать возводить все новые и новые этажи башни познания, нам надо серьезно задуматься об угрозе «смешения» языков. И быстро что-то решать, радикально менять привычные взгляды и устоявшиеся взаимоотношения.

Непосвященным людям, как справедливо заметил Ричи Колдер, наука представляется в виде какой-то сокровищницы за семью печатями, доступной лишь избранным, где хранятся сундуки с драгоценностями, именуемыми «физика», «химия», «биология», «геология», «астрономия» и др. Каждый сундук заперт на замок с секретом, открыть который может только тот, кто посвящен в тайну его механизма. А в сундуках — множество ящиков и ящичков с надписями: «ядерная физика», «кристаллография», «твердое тело», «коллоидная химия», «органическая химия», «генетика», «биофизика», «биохимия» и так до бесконечности.

Но это, так сказать, статичная картина. В динамике дело выглядит еще интереснее. Дифференциация науки порождает все большее число все меньших по размеру отдельных ящичков. Как бы в итоге не осталась у нас одна тара. А популяризировать науку становится все труднее. Некоторые статьи в таких журналах, как, скажем, «Химия и жизнь», все меньше напоминают популярные. Они напичканы графиками, формулами и даже математическими выкладками. На сегодняшний день они годятся лишь для ученых, которые хотят знать о достижениях коллег из смежных отраслей. Завтра и им они станут непонятны.

Языки науки чужды для неспециалистов. Влияние татарского ига на русский язык было весьма ощутимым, но современная наука за несколько десятилетий побила рекорды трех сотен лет ига. Достаточно посидеть несколько часов на симпозиуме по проблемам плазмы, элементарных частиц, многомерных пространств или фазовых равновесий в растворах, чтобы убедиться в непонимании родной речи.

Но разве фантастика не сумела органично вместить в себя научные диалекты? Это уже не обеднение литературного языка, а обогащение его! Нет и, вероятно, не может быть «словаря», с помощью которого можно было бы «перевести» науку на обычный язык. Нужен не словарь, а целый комплекс методов, которых пока нет. Современная система популяризации великолепна и в то же время беспомощна, поскольку порождает порой и дилетантизм. Внимательно прочтя хорошую популярную книжку по физике, читатель получает обманчивое ощущение, что он более или менее все знает, что он «на уровне». А вместе с тем он не приблизился к пониманию современной физики ни на шаг. И этого не надо скрывать, это, напротив, надо подчеркивать.

Как-то на севере Канады геологи привлекли одно индейское племя к поискам урановой руды. Когда индейцев спросили, как они представляют себе цель таких поисков, вождь невозмутимо ответил: «Искотчкотуит каочильик», что значит «молния, выходящая из скалы».

Это прекрасная иллюстрация и огромной пользы и весьма ограниченных возможностей нынешней системы популяризации.

Научная популяризация внесла колоссальный вклад в развенчание богов небесных и в создание богов земных, Наука стала ее богом, а ученые — пророком, деяния которого можно описать, но нельзя объяснить.

И только современная научная фантастика, даже не пытаясь объяснить науку, смело ввела нас в лабораторию ученого, приобщила к миру его идей.

Мы уже пережили тот период, когда велись серьезные дискуссии на тему «Нужен ли инженеру Бетховен» и неистовые рыцари ломали полемические копья на ристалищах физики и лирики. Многим чуть поседевшим ветеранам таких битв уже немного смешно вспоминать их. Профессия космонавта тоже стала привычной. Мы привыкли видеть этих бесстрашных героев из плоти и крови и на небесах и в космосе. Поэтому и стыдно спорить нам теперь, возьмет или не возьмет с собой космонавт «ветку сирени».

Но не настал еще день, когда мы с неловкой усмешкой вспомним дискуссии и другого рода: «Можно ли быть сегодня культурным человеком, не зная науки».

Вот в какое время появилась современная научная фантастика — литература о науке, многое у науки заимствующая, но написанная на понятном для всех языке. И появление ее закономерно.

Наука безразлична к проблемам морали, тогда как ученый — сознательный член общества — не может и не должен быть безразличным. Нельзя языком математики, физики, биологии, химии излагать моральные аспекты тех или иных открытий. Фантастика дает такую возможность. И язык у нее, о какой бы науке ни шла речь, единый — общедоступный. В этом, мне кажется, основная притягательная сила фантастики для ученых.

«Если бы мне пришлось вновь пережить свою жизнь, — писал Чарлз Дарвин, — я установил бы для себя за правило читать какое-то количество стихов и слушать какое-то количество музыки по крайней мере раз в неделю; быть может, путем такого постоянного упражнения мне удалось бы сохранить активность тех частей моего мозга, которые теперь атрофировались. Утрата этих вкусов… может быть, вредно отражается на умственных способностях, а еще вероятнее — на нравственных качествах, так как ослабляет эмоциональную сторону нашей природы».

Великий эволюционист понимал, насколько важно искусство для научного творчества. Природа едина, но математика далеко не единственный ее язык. Как правило, наиболее блистательные открытия приносит нам аналогия, перебросившая свой невидимый мост между самыми отдаленными областями человеческой жизни.

Академик А. Е. Арбузов часто говорил: «Не могу представить себе химика, не знакомого с высотами поэзии, с картинами мастеров живописи, с хорошей музыкой. Вряд ли он создаст что-либо значительное в своей области». И это действительно так: у науки своя эстетика. Но заметить, почувствовать ее может лишь тот, от кого искусство не закрыто наглухо запертой дверью. Для Бутлерова путь в науку начался, по его собственному признанию, с увлечения «химическим колоритом». Его поразили сверкающие красные пластинки азобензола, игольчатые желтые кристаллы азоксибензола, серебристые чешуйки бензидина.

Тяга к классическому совершенству, привычка к гармонии пропорций, скупость художника в деталях и элементах конструкции — вот что дает исследователю искусство. Недаром один из основоположников структурной теории Кекуле любил и хорошо знал архитектуру. Он искал красоту, упорядоченность и лаконичность форм и в построении молекул, И поиск этот был аналогией, переброшенной от искусства к естествознанию.

Таких примеров можно привести много. Но наш век отличается особой спецификой. Сейчас от ученых во многом зависит судьба всего человечества. Ученые передали людям власть над титаническими силами. И в зависимости от того, в какую сторону будут повернуты эти силы, наша Земля станет либо мертвым небесным телом, лицо центром процветающей космической цивилизации,

Вот почему моральные проблемы науки достигли теперь невиданной остроты. И те «нравственные качества», о которых писал Дарвин, определяют сегодня лицо ученого: либо гражданина, ответственного перед своей совестью и миром, либо маньяка, хладнокровно вооружающего поджигателей войны «пятнистой лихорадкой скалистых гор», нейтронными и кобальтовыми бомбами.

Фантастика закономерно сделалась моральным зеркалом науки Более того, ее нравственно-эстетическим полигоном, открытым для всех. Галактическая эпопея: «Звездные Корабли», «Туманность Андромеды» и «Сердце Змеи», которую представил на этом многомиллионном читательском полигоне Ефремов, стала подлинным литературным открытием. Повесть «Звездные Корабли» явилась, как писали биографы Ефремова Е. Брандис и В. Дмитревский, только «прелюдией к покоряющей воображение гипотезе Великого Кольца Миров, в которой писатель предстает как убежденный сторонник антропоцентрического взгляда на развитие разумной жизни во Вселенной. Опираясь на цепь логических доказательств, он приходит к выводу, что в относительно сходных условиях законы биологической эволюции относительно единообразны и неизбежно приводят на различных планетах к созданию высшей формы мыслящей материи — человека».

Ефремов действительно был глубоко убежден, хотя с равным основанием можно стоять и на диаметрально противоположной позиции, что «форма человека, его облик как мыслящего живого существа не случаен», поскольку «наиболее соответствует организму, обладающему огромным мыслящим мозгом»,

«Между враждебными жизни силами космоса, — писал он в «Звездных Кораблях», — есть лишь узкие коридоры, которые использует жизнь, и эти коридоры строго определяют ее облик. Поэтому всякое другое мыслящее существо должно обладать многими чертами строения, сходными с человеческими, особенно в черепе».

Это кредо не только Ефремова-фантаста, но и Ефремова-биолога. Оно красной нитью проходит через все его творчество, в той или иной форме присутствует во всех произведениях, написанных после «Звездных Кораблей». Вполне закономерно поэтому, что во всех звездных мирах посланцы Земли встречают жизнь, подобную нашей. Даже если она построена на принципиально иной химической основе (фтор вместо кислорода в «Сердце Змеи»), Именно это и позволяет писателю сделать окончательный вывод: «У нас на Земле и там, в глубинах пространства, расцветает жизнь — могучий источник мысли и воли, который впоследствии превратится в поток, широко разлившийся по Вселенной. Поток, который соединит отдельные ручейки в могучий океан мысли».

«Звездные Корабли» — своего рода точка перегиба. Это небольшое произведение как бы завершает первый начальный период развития современной советской научной фантастики и вместе с тем открывает дорогу к «Туманности Андромеды» — роману, с которого начался ее подлинный расцвет. Взлет, целиком и полностью обусловленный научно-технической революцией, которая охватила все сферы нашей жизни.

Как известно, советская фантастика родилась вместе с Советским государством. Еще не отгремели бои гражданской войны, когда издательства стали выпускать научно-фантастическую литературу. Это были трудные годы для жизни людей, но какой простор давали они мечтам! «Мы наш, мы новый мир построим» — это стало делом каждого. Молодые красноармейцы, рабочие, рабфаковцы торопили время. Как хотелось хоть одним глазком заглянуть в тот прекрасный сверкающий мир, который они взялись строить. Понимали, что предстоят еще годы и годы борьбы, но сердцем чувствовали радостный и светлый тот мир, словно до него оставалось рукой подать. Эту молодую ненасытную жажду, горячее счастливое нетерпение, очевидно, ясно ощущали писатели. Они писали о яростной борьбе со старым миром и о том мире, который грядет за этой борьбой. Так определилось основное содержание научной фантастики тех лет.

Классические произведения того периода «Аэлита» и «Гиперболоид инженера Гарина» полностью отвечают короткой формуле; борьба, полная напряжения и приключений, победа и вновь борьба за построение социализма.

Научная фантастика тех лет тесно связана с приключениями и детективом. Тот же «Гиперболоид инженера Гарина» с одинаковым на то основанием можно считать и фантастикой и остросюжетным захватывающим детективом. А цикл «Месс-менд» Мариэтты Шагинян — это уже почти целиком авантюрные романы с некоторыми элементами фантастики: таинственный металл лений, мутный шарик, навевающий сон, свисток, пронзительный звук которого заставляет человека душить самого себя.

Фактически с фантастики начинали тогда свой путь такие, например, писатели, как Михаил Булгаков, Андрей Платонов, Всеволод Иванов, Валентин Катаев и Виктор Шкловский. Эти имена говорят сами за себя. Ефим Зозуля написал рассказ «Граммофон веков» о машине, возвращающей давным-давно умершие звуки. Илья Эренбург создал знаменитый «Трест Д. Е.» — роман о гибели Европы, где политическая сатира и фантастика вплетены в головокружительный авантюрный сюжет. Крупнейший советский ученый академик Обручев выпустил свою «Плутонию» — роман, соединяющий в себе черты «Затерянного мира» Конан Дойля и «Путешествия к центру Земли» Жюля Верна, но тем не менее удивительно своеобразный и точный. За «Плутонией» последовала «Земля Санникова». Обе книги не устарели до наших дней. Их с удовольствием читают и перечитывают новые поколения школьников.

Конечно, далеко не все подобные произведения выдержали проверку временем. Было много подражательных, иногда и беспомощных в литературном отношении книг. Фантастика тогда только нащупывала путь. Рука об руку шла она с приключениями и детективами, считалось, что серьезная идея требует легкого, чуть ли не легкомысленного сюжета. «Приключения идеи» подменялись просто приключениями, течение мысли заслонялось течением событий.

И все же фантастика росла, крепла, совершенствовалась, была очень разнообразной. Александр Грин создал в этот период свои лучшие вещи, взволнованные, романтические. «Блистающий мир», «Дорога никуда», «Золотая цепь» — эти книги трудно уложить в прокрустово ложе узкого жанра.

Но вряд ли кто может сказать, что они не фантастичны. Конечно, левитация, свободное парение в эфире над цветущей землей у Грина и, положим, у Беляева имеют различное значение. В первом случае это скорее символ, потребность и способность души, во втором — фантастическое свойство, результат тех или иных вполне рациональных манипуляций, Просто Грин — фантаст, а Беляев — научный фантаст. Различные ветви одного литературного течения. Грин создаст глубоко символическую и таинственную «Бегущую по волнам», а Беляев — «Голову профессора Доуэля», о которой известный хирург и писатель-фантаст Амосов сказал, что описываемые в ней операции сегодня уже вопрос морали, а не науки и хирургической техники.

В настоящее время четко видны колоссальные сдвиги, происшедшие в фантастике за последние годы. Фантастика отошла от технологии и обратилась к точным наукам, философским и социальным проблемам. И можно считать знаменательным тот факт, что «Туманность Андромеды» «совпала» с запуском первого искусственного спутника Земли. С того дня современная советская фантастика идет в ногу с научно-технической революцией.

Запуск спутника стал своего рода кульминацией в бурном развитии науки и техники послевоенных лет. В научных журналах появились сообщения об антипротоне и мезоатомах, свойствах нуклеиновых кислот и закономерностях систематики странных частиц, поясах Ван Аллена и проблемах всепланетной связи.

Но лишь посвященные знали, что чьи-то умные, заботливые руки уже собирают в дорогу первенца космической эры, начиненного электроникой партнера одинокой Луны.

Появились серьезные статьи и о проблемах научной фантастики. Родилось крылатое выражение «время обгоняет фантастов», которое сразу превратилось в газетный штамп. Приземленная фантастика ближнего прицела копалась в радиосхемах, выдумывала хитроумные реле и пыталась конкурировать с квадратно-гнездовым посевом. И время действительно обгоняло ее.

Новое произведение прославленного советского фантаста обсуждала вся страна. Короткие романтические имена его героев звучали в заводских цехах, в залах библиотек, в институтских лабораториях. Академики спорили с горячностью и нетерпимостью детей. Пионеры блистали неожиданной эрудицией. Сугубо термодинамическое понятие «энтропия» вдруг стало почти общеупотребительным.

Уже впоследствии, на пресс-конференциях наших космонавтов, выяснилось, как прочно вошли в лексикон корреспондентов и научных обозревателей некоторые ефремовские слова и выражения. Едва ли можно назвать другую книгу, которая бы так полно и ясно выражала свое время, как «Туманность Андромеды».

Действие романа происходит в далеком будущем. Настолько далеком, что даже сам автор затруднялся в «размещении» своего повествования на шкале времени. Очевидно, это не случайно. Прогнозам фантастов суждено сбываться ранее намеченных сроков. Время не обгоняет фантастов. Но порой оно течет быстрее, чем это им кажется.

Время становится все более емким. Сначала «эпохами» были тысячелетия, потом столетия. Атомная эпоха потребовала уже десятки лет, космическая — годы. Будущее, наверное, станет листать эпохи, как листки календаря…

«Туманность Андромеды» — роман о бесклассовом, интернациональном обществе, о великом братстве разума. Разве это не воплощение мечты лучших людей прошлого? Разве это не цель нашего времени?

Он написан удивительно вовремя. Чуть раньше он выглядел бы как очередная утопия с весьма произвольной конструкцией социальных институтов будущего. Появись он в середине шестидесятых годов, капитан звездолета Эрг Hoop оценивался бы уже читателями, знающими Юрия Гагарина. Вероятно, в этом случае писатель сделал бы своего героя несколько иным, более соответствующим духу времени…

Вместе с тем книга Ефремова и сегодня глубоко современна! И будет современна завтра. Она не только дышит насущными идеями сегодняшнего дня, она живет вместе с нами.

«Еще не была окончена публикация этого романа, а искусственные спутники уже начали стремительный облет вокруг нашей планеты, — говорится в авторском предисловии к первому изданию книги. — Перед лицом этого неопровержимого факта с радостью сознаешь, что идеи, лежащие в основе романа, — правильны… Чудесное и быстрое исполнение одной мечты из «Туманности Андромеды» ставит передо мной вопрос: насколько верно развернуты в романе исторические перспективы будущего? Еще в процессе писания я изменял время действия в сторону его приближения к нашей эпохе… При доработке романа я сократил намеченный срок сначала на тысячелетие. Но запуск искусственных спутников Земли подсказывает мне, что события романа могли бы совершиться еще раньше».

«Туманность Андромеды» родилась на пороге штурма космического пространства, когда слово «космонавт» было полностью монополизировано фантастами. Теперь космонавт-профессия, звание; мы привыкли видеть это слово в газетах, слышать по радио. Даже проблема связи с братьями по разуму из фантастического ведомства перешла к ученым, которые ежедневно посылают в направлении то альфа Центавра, то тау Кита радиосигналы на волне излучения космического водорода. Все это как будто бы серьезные испытания для научно-фантастической книги. Так и подмывает сказать, что «время обгоняет фантастов».

Возьмем для примера главу «Симфония — Фа-минор цветовой тональности 4,750 мю», посвященную цветомузыке будущего. Сегодняшним читателем она воспринимается в сравнении с реальными цветомузыкальными концертами.

Но разве это что-нибудь значит? Разве теперь мы с меньшим удовольствием читаем о «вселенско-спиральном» творении Зига Зора, чем несколько лет назад? Или накопленные в последнее время сведения об эволюции звезд, о гиперонных сгустках или гравитационном коллапсе что-либо существенно меняют в нашем восприятии сцен борьбы экипажа «Тантры» с чудовищным притяжением Железной Звезды? Очевидно, дело не только, вернее, не столько во внешнем фоне, сколько в достоверности описываемых ситуаций, динамике развития характеров, жизненных конфликтов.

Что меняется от того, что сегодня физики подбираются к таким тайнам пространства-времени и вещества-поля, какие, наверное, и не мерещились Мвену Масу или Рену Бозу? Очарование романа не ослабевает от времени.

«Туманность Андромеды» — это будущее, но не столько аналитически предвидимое, сколько желаемое, смутно угадываемое, тревожно и маняще мерцающее в глубинах сердца. Это будущее, каким его видит Ефремов и каким оно ассоциативно встает в мозгу читателя. Это схоже с поэзией. Но на первый план здесь выступают не изысканные метафоры или полутона символов, а весь комплекс приемов художественной прозы, помноженной на логику ученого. Вот где истинное место тех или иных ошеломляющих гипотез и фантастических неологизмов! Попробуйте их убрать, и вся повествовательная ткань увлекательного романа рассыплется. В чем же здесь дело? Нет ли какой-то потаенной обратной связи между поэзией человеческих отношений и величественным фоном, на котором развертывается грандиозная эпопея эры Великого Кольца? Эта обратная связь и является одним из главных орудий творческой лаборатории Ефремова. Ее трудно определить, далеко не всегда она прослеживается достаточно явно… Но истоки ее более или менее ясны. Она рождается на стыках поэзии и науки, как зародыш новых путей познания мира синтетическим методом науки и искусства. Отсюда же проистекает и удивительная реальность, неожиданное правдоподобие самых порой фантастических сцен.

На мой взгляд, глава романа, повествующая о Тибетском опыте, оставляет не менее сильное впечатление, чем рассказ «Олгой Хорхой»: просто нельзя поверить, что это «только» выдумано, а не взято из жизни. И опять-таки весь секрет в чудесном синтезе. Вековая и никогда не покидающая человеческое подсознание мечта о бессмертии, стихийное влечение к невозможному, жажда идеальной, самой совершенной любви — все эти могучие аккорды отзываются в душе читателя. Так создается настроение, тонкое и чуткое, как струна.

Но даже этого было бы мало, если бы писатель ошибся только в одном: в выборе пути, по которому должно идти познание. Там, где кончается власть художника и интуиция поэта, начинается ученый. И, улавливая идеи, которые носятся в грозовой атмосфере сегодняшней теоретической физики, доктор наук Ефремов дает в руки Рен Боза власть над временем и пространством. Чуть-чуть переиграть, сказать на одно слово больше, попытаться ярче обрисовать то, что вообще нельзя передать на человеческом языке, — и очарование тайны разлетится.

Вот он, приблизительный многоступенчатый механизм создания моста через невозможность, музыки дальних сфер и звездной тоски. Да было ли оно, это великое мгновение? Или все одна только иллюзия, прекрасная галлюцинация, оставившая в зале Тибетской обсерватории запах далекого, как безвременье, океана? Мы так и не узнаем об этом, как не узнали и герои романа. Так создается эффект присутствия, так повелительно и незаметно читатель вовлекается в развитие действия как соучастник, а иногда и как творец. Элемент недосказанности позволяет конструировать возможные события в зависимости от индивидуальных особенностей того или иного читателя. Вот почему все еще не смолкают споры вокруг произведений Ефремова. Ведь очень редко можно сказать, кто прав на поле битвы, где схлестнулись не только интеллекты и вкусы, но и характеры.

Роман «Туманность Андромеды» породил целый поток эпигонской литературы. Мало кто из фантастов избежал в своем творчестве влияния этого замечательного произведения. Одно время казалось, что фантасты долго еще будут находиться в плену ефремовского местного колорита. Однако этого не произошло. Очень скоро выяснилось, что подражать Ефремову нельзя. Даже наиболее талантливые попытки выглядели в лучшем случае пародиями. Вероятно, это закономерно. «Туманность Андромеды» явилась не только той блистательной гранью, которая отделила зарождавшуюся тогда современную советскую фантастику от фантастики ближнего прицела, но и эпохой в развитии фантастики. Поэтому возврат к ней бесплоден и невозможен.

В творчестве Ефремова «Туманность Андромеды» по праву занимает ведущее место. Мы ясно видим преемственность идей, все круче разворачивающих свои витки от «Звездных Кораблей» к «Туманности Андромеды» и от «Туманности Андромеды» к «Лезвию бритвы».

Воинствующий, часто даже декларативный антропоцентризм вызывал ожесточенную полемику и словесные битвы… Кипучий талант писателя не терпел равнодушия, и книги Ефремова никогда не оставляют равнодушными, вне зависимости от того, разделяют или нет читатели идеи писателя. В этом еще одна, может быть, самая сильная, черта его таланта.

И очень символично, что в день запуска первого искусственного спутника писатель получил телеграмму, в которой его поздравляли с началом эры Великого Кольца.

Первый сборник рассказов Ефремова «Пять румбов» был опубликован в 1945 году. Эти рассказы вошли в золотой фонд советской литературы. Затем появляется повесть «Звездные Корабли» — своего рода мостик от «Тени Минувшего» к «Туманности Андромеды».

Кроме романтических рассказов о разведчиках неведомого — геологах, моряках, летчиках, Ефремов написал несколько превосходных, наполненных суровой экзотикой новелл о таинственных проявлениях природы, повести из жизни Древнего Египта «На краю Ойкумены» и «Путешествие Баурджеда», тесно примыкающую к «Туманности Андромеды» повесть «Сердце Змеи».

В 1964 году вышел в свет новый большой роман Ефремова «Лезвие бритвы», который автор определил как экспериментальный и где, за исключением трех фантастических допущений, нет ничего, что выходило бы за рамки сегодняшней науки.

«Цель романа, — писал Ефремов в авторском предисловии, — показать особое значение познания психологической сущности человека в настоящее время для подготовки научной базы воспитания людей коммунистического общества».

В известной мере все романы Ефремова были экспериментальными и прежде всего «Таис Афинская», где Иван Антонович вновь возвратился к своей любимой Древней Элладе, к истокам мифов, к рождению орфических мистерий.

Фантастика как искусство вносит в научную проблему недостающий ей человеческий элемент. Ефремов всегда считал, что в литературе ученые увидят то, что иногда трудно осмыслить им самим — действие их открытий и опыта в жизни и в человеке, причем не только положительное, но иногда и трагически вредное.

Все творчество большого советского писателя — это грандиозный эксперимент. Эксперимент, в котором далекое прошлое смыкается с отдаленным грядущим, культура Востока — с культурой Запада, наука — с искусством. Это Великое Кольцо обитаемых миров. Это колесо учения.

МЕРИДИАНЫ ФАНТАСТИКИ

25-28 марта в Тбилиси проходило региональное совещание писателей Закавказья, работающих в жанрах детектива, приключений и научной фантастики. Оно было организовано Советом по приключенческой и НФ литературе СП СССР. Наряду с писателями-фантастами Грузии (Ш. Гагушадзе, Е. Закладный, М. Мишвеладзе, Р. Чачанидзе и другие), в совещании приняли участие гости, писатели-фантасты и критики: Е. Брандис (Ленинград), Е. Войскунский (Москва), А. Громов (Кишинев), Г. Гуревич (Москва), А. Шалимов (Ленинград), В. Шитик (Минск). Участники совещания встретились с рабочими промышленных предприятий Тбилиси и студентами тбилисских вузов.

11 августа исполнилось 100 лет со дня рождения замечательного советского писателя Александра Степановича Грина (Гриневского) (1880–1932), чьи романтические фантазии «Алые паруса», «Бегущая по волнам», «Золотая цепь», «Блистающий мир» и многие другие по праву вошли в «золотой фонд» советской литературы. Проза А. Грина неоднократно включалась в сборники фантастики, а выдуманный им мир («Гринландия») описан во всех «атласах» «Страны Фантазии».

5 августа исполнилось 70 лет известному советскому писателю Сергею Александровичу Снегову (Штейну), автору НФ трилогии о далеком будущем человечества («Люди как боги», «Вторжение в Персей», «Кольцо обратного времени»), сборника НФ рассказов «Посол без верительных грамот» и других произведений. Указом Президиума Верховного Совета СССР за заслуги в развитии советской литературы и в связи с 70-летием С. А. Снегов награжден орденом «Знак Почета».

1-4 октября в подмосковном Доме творчества киноработников «Болшево» состоялась Всесоюзная творческая конференция драматургов на тему «Фантастика и приключения в театре, кино и на телевидении», организованная совместно Советом по приключенческой и НФ литературе и Советом по драматургии СП СССР. Сообщение о современном состоянии НФ кино в мире сделал критик Вл. Гаков (Москва). В работе конференции приняли участие писатели-фантасты и критики: Д. Биленкин (Москва), Е. Брандис (Ленинград), Е. Войскунский (Москва), С. Гансовский (Москва), А. Громов (Кишинев), Б. Кабур (Таллин), К. Симонян (Ереван), А. Стругацкий (Москва), А. Шалимов (Ленинград), а также сотрудники Министерства культуры СССР, Госкино СССР, работники кино и телевидения. Был обсужден широкий круг вопросов, а частности, выступавшие с удовлетворением отметили известное оживление в отечественном НФ кинематографе. Конференция наметила ряд мер по дальнейшему улучшению положения с этими жанрами в кино, театре и на телевидении.

Осенью в Свердловске вышел в свет первый выпуск нового регионального ежегодника фантастики и приключений писателей Урала «Поиск-80» (составители Л. Румянцев и В. Бугров). В новом сборнике представлены НФ произведения С. Другаля, С. Слепынина, Ю. Ярового и других уральских писателей, статья В. Бугрова об истоках НФ на Урале, материалы к библиографии И. А. Ефремова, собранные свердловским исследователем А. Багаевым. Предполагается, что сборник «Поиск» будут по очереди выпускать три издательства — Средне-Уральское (Свердловск), Северо-Уральское (Пермь) и Южно-Уральское (Челябинск).

25-26 октября в Томске в рамках недели молодежной книги, организованной обкомом ВЛКСМ и местным отделением Союза писателей, прошел семинар молодых фантастов, собравший 11 начинающих авторов из Томска, Новосибирска, Абакана. Работой семинара руководил известный писатель-фантаст томич В. Колупаев. Ему помогали гости, писатели-фантасты и критики: В. Бугров (Свердловск), Вл. Гаков (Москва), С. Павлов (Москва), Г. Прашкевич (Новосибирск), сотрудница Всесоюзного агентства по авторским правам (ВААП) Б. Клюева. Гости выступили перед читателями областной юношеской библиотеки, студентами Томского политехнического института, рабочими ГРЭС-2. Лучшие из рассмотренных на семинаре работ рекомендованы к публикации.

17 декабря в Ленинграде состоялась встреча учащихся морских училищ Ленинграда с писателями-фантастами и приключенцами. Во встрече принял участие Д. Биленкин (Москва).

Болгария

24-27 апреля в Пловдиве по инициативе горкома ДКСМ, окружного Центра научно-технического творчества молодежи и местного клуба фантастики и прогностики «XXII век» был проведен I фестиваль научной фантастики, проходивший под девизом «Свет будущего». В фестивале участвовали 250 делегатов клубов фантастики и прогностики Болгарии, работников издательств, ученых и представителей творческих союзов. Фестиваль был приурочен к 110-й годовщине со дня рождения В. И. Ленина. На открытии фестиваля присутствовал заместитель директора Института культуры Ст. Венидиков, а среди гостей были известные болгарские писатели-фантасты Л. Дилов, С. Златаров, Д. Пеев, С. Славчев, а также гости из ГДР и Польши. В рамках фестиваля были проведены: семинар «Ленин и свет будущего», семинар по проблемам НФ литературы, конференция болгарских клубов, просмотр НФ кинофильмов, бал-карнавал, встречи участников фестиваля со студентами и школьниками Пловдива. Во время работы фестиваля была развернута выставка НФ живописи. Лучшие ее образцы были репродуцированы в красочном буклете, который вручили гостям и участникам фестиваля.

Великобритания

6 января исполнилось 75 лет со дня рождения известного писателя-фантаста Эрика Фрэнка Расселла (1905–1978), автора НФ книг «Зловещий барьер», «Стражи из Космоса», «Люди, марсиане и машины», «Страшное святилище», «Большой взрыв», «Оса» и др. Творчество Расселла хорошо известно в СССР (сборник рассказов «Ниточка к сердцу» и отдельные произведения в антологиях и периодике). Расселл принадлежал к «традиционному» крылу западной НФ литературы и по праву считается одним из корифеев британской научной фантастики.

24 июня исполнилось 65 лет крупнейшему современному ученому-астрофизику и известному писателю-фантасту Фреду Хойлу, автору НФ романов «Черное облако», «А — значит Андромеда» и «Бунт Андромеды» (все три переведены в СССР), «Первое октября — это слишком поздно», «Элемент 79», «В глубокий Космос», «Пятая планета», «Ракеты в Большой Медведице» и др. (некоторые написаны в соавторстве с Д. Эллиоттом, ряд других — с сыном, Дж. Хойлом). Фантастику Ф. Хойла отличают строгость и убедительность НФ гипотез, сочетающиеся с эффектно закрученным сюжетом.

ГДР

В ноябре в берлинском издательстве «Дас нойе Берлин» вышел в свет первый выпуск нового альманаха-ежегодника «Световой год-1». В сборнике, превосходно иллюстрированном цветными и тоновыми репродукциями фантастической живописи, представлены авторы ГДР, Венгрии, Болгарии, Швеции, США и Советского Союза (произведения А. и Б. Стругацких, Д. Биленкина, К. Булычева и статья Вл. Гакова о творчестве американской писательницы Урсулы Ле Гуин).

Италия

1-4 мая в курортном городке Стреза состоялся очередной 6-й Европейский конгресс научных фантастов (Еврокон-6), на котором Советский Союз представляли А. Кешоков и Е. Парнов. Новыми сопрезидентами Еврокона выбраны известный английский писатель-фантаст Д. Браннер и председатель Совета по приключенческой и научно-фантастической литературе СП СССР А. Кешоков. Одновременно состоялось заседание исполкома Всемирной организации научных фантастов (ВОНФ), в которую входит и СССР. Новым вице-президентом ВОНФ избран Е. Парнов.

5-12 июля на традиционном фестивале НФ кино в Триесте специальная премия жюри — «Серебряный астероид» — присуждена советской ленте режиссера Г. Кроманова «Отель «У погибшего альпиниста», экранизация одноименной повести братьев Стругацких. Особо отмечен сценарий братьев Стругацких, а также музыкальное решение фильма эстонским композитором С. Грюнбергом.

Румыния

18 ноября в Бухаресте состоялся «круглый стоп» румынских и советских писателей по проблемам развития НФ, организованный по инициативе Союза писателей Румынии. Советскую фантастику на встрече представляли Д. Биленкин, Е. Войскунский (Москва), Б. Кабур (Таллин). С румынской стороны присутствовали ответственные работники СП Румынии, известные писатели-фантасты В. Колин, А. Рогоз, И. Хобана и другие. 19–23 ноября члены советской делегации встречались с работниками издательств и редакций, выпускающих НФ литературу, а в г. Тимишоара — с членами местного кружка НФ.

США

«Год юбилеев» — так можно охарактеризовать 1980 год в американской фантастике.

2 января исполнилось 60 лет одному из известнейших и популярнейших писателей-фантастов мира Айзеку Азимову, автору теперь уже более двух сотен НФ и научно-популярных книг. Творчество А. Азимова хорошо известно советским любителям НФ. На русский язык переведены многие произведения писателя (цикл рассказов «Я, робот», романы «Конец Вечности», «Стальные пещеры», «Обнаженное Солнце», «Космические течения», «Сами боги») и более полусотни рассказов. А. Азимов является также автором НФ романов «Камешек в небе», «Звезды, как пыль», знаменитой НФ трилогии о галактической федерации далекого будущего («Основание», «Основание и Империя», «Второе Основание»), «Фантастическое путешествие», цикла «Остальное о роботах», более десятка сборников рассказов, серии НФ книг для детей. В последние годы после некоторого перерыва А. Азимов снова вернулся в фантастику, пишет сам, а также осуществляет общее руководство изданием специального «Журнала НФ Айзека Азимова», в котором печатаются как маститые авторы, так и дебютанты.

2 июня исполнилось 65 лет известному писателю-фантасту Лестеру Дель Рею, автору НФ романов «Нервы», «Одиннадцатая заповедь», «Небо падает», «Знак бесчестья» и других, а также сборников рассказов (некоторые из них переведены на русский язык). В последнее время Л. Дель Рей занимается в основном редакторской деятельностью.

8 июня исполнилось 70 лет со дня рождения Джона Кэмпбелла младшего (1910–1971), известного писателя-фантаста и редактора, с 1937 года и вплоть до своей смерти возглавлявшего один из самых популярных НФ журналов «Эстаундинг сайнс фикшн» (впоследствии «Аналог»), Только в 1939 году Д. Кэмпбелл «открыл» А. Азимова, Р. Хайнлайна, Л. Дель Рея, Т. Старджона, сделал постоянными авторами журнала А. Ван Вогта, А. Бестера, Л. Спрэг де Кэмпа, К. Саймака (которого Д. Кэмпбелл фактически «вернул в лоно» НФ), Д. Уильямсона, Г. Каттнера и К. Мур, а позже, уже в 40-х годах, по словам критика, «и всех остальных». Еще при жизни Д. Кэмпбелл заслужил титул «соавтора всех авторов».

22 августа исполнилось 60 лет выдающемуся американскому писателю, крупнейшему представителю современной фантастической литературы Рэю Дугласу Брэдбери, автору фантастических книг «Темный карнавал», «Осенняя страна», «Марсианские хроники», «Человек в картинках», «Золотые яблоки Солнца», «451° по Фаренгейту», «Лекарство от меланхолии», «Вино из одуванчиков», «Р — значит ракета», «Чувствую, что Зло грядет», «Машины счастья», «К — значит Космос», «Я пою тело электрическое», «Осеннее дерево», «Далеко заполночь» и др., а также сборников поэзии и драматических произведений. Рассказы Р. Брэдбери включены в 800 с лишним антологий, его крупнейшие произведения («Марсианские хроники», «451° по Фаренгейту», «Вино из одуванчиков», сборник «Р — значит ракета»), а также более сотни рассказов переведены на русский язык и на языки народов СССР. В своем творчестве Р. Брэдбери органично соединяет высокую поэзию и страстный политический памфлет, а прогрессивная позиция писателя принесла ему титул «лупы совести честного американца». Осенью 1980 года на встрече советских и американских писателей в Лос-Анджелесе (такие встречи стали традиционными, но впервые на них присутствовал писатель-фантаст) голос Брэдбери снова был среди тех, кто отстаивал необходимость разрядки, сохранения мира на Земле.

Исполнилось 60 лет известному писателю-фантасту Фрэнку Херберту, славу которому принесла его трилогия о песчаной планете Дюна («Дюна», «Мессия Дюны», «Дети Дюны»). Ф. Херберт является также автором НФ романов «Под давлением», «Глаза Гейзенберга», «Создатели богов», «Барьер Сантароги», «Улей Хелльмстрома» и др., а также нескольких сборников рассказов. Трилогия о Дюне, несмотря на спорность отдельных идей автора, считается одной из самых значительных НФ серий (в настоящее время Ф. Херберт работает над четвертой книгой).

Исполнилось 60 лет известному писателю-фантасту Уильяму Тенну (псевдоним Филиппа Класса). У. Тенн является автором романа «О людях и монстрах» и множества рассказов. На русском языке издан сборник «Звездная карусель», в который включены рассказы двух авторов — У. Тенна и Ф. Брауна. В последние годы Филипп Класс занят в основном преподавательской деятельностью.

24 декабря исполнилось 70 лет популярному писателю-фантасту Фрицу Лейберу, автору НФ романов «Собирайся, Тьма!», «Зеленое тысячелетие», «Большое Время», «Скиталец», «Серебряные яйцеглавы» (переведен в СССР), «Призрак бродит по Техасу», сборников рассказов и многочисленных произведений в жанре «фэнтези» (за свои заслуги в «фэнтези» Ф. Лейбер удостоен почетного титула «Великий Мастер»). Творчество Ф. Лейбера отличают высокое литературное мастерство, изобретательность фантазии в сочетании с явным сатирическим даром автора. Ф. Лейбер — один из самых популярных фантастов США, является своеобразным рекордсменом, девять раз (больше всех) завоевав высшую награду в мире англоязычной НФ — премию «Хьюго».

Финляндия

В середине апреля в городах Хельсинки, Тампере, Турку был проведен цикл лекций на тему «НФ и ее связь с проблемами научно-технической революции». Лекции были организованы Обществом финско-советской дружбы. Читать их был приглашен советский писатель-фантаст Д. Биленкин. Д. Биленкин встречался с работниками издательств, читателями, студентами университета в Тампере.

Франция

В июне на традиционном кинофестивале в Каннах специальным призом награжден советский фильм «Сталкер» (режиссера А. Тарковского по сценарию А. и Б. Стругацких).

В ноябре в Париже представители ВААП подписали с издательством «Флев нуар» Генеральное соглашение на издание во Франции первых девяти книг советских писателей-фантастов (в рамках новой издательской серии «НФ романы писателей социалистических стран»). По соглашению издательство «Флев нуар», начиная с 1981 года, будет издавать по одному советскому НФ роману (или повести) в месяц. Ранее аналогичные соглашения были заключены с американским издательством «Макмиллан» и шведским «Дельта»,

Чехословакия

Декабрьский номер журнала «Советская литература», выходящего на чешском языке, полностью посвящен советской НФ литературе. В журнале напечатаны сокращенный вариант новой повести братьев Стругацких «Жук в муравейнике», рассказы Д. Биленкина, И. Варшавского, С. Гансовского, Г. Гора, А. Горбовского, В. Григорьева, В. Колупаева, М. Пухова, а также статья Вл. Гакова «Новые орбиты советской фантастики, или Двадцать лет спустя». Номер журнала богато иллюстрирован цветными и тоновыми репродукциями произведений НФ живописи.

9 января исполнилось 90 лет со дня рождения одного из признанных классиков НФ литературы, выдающегося чешского прозаика и драматурга Карела Чапека (1890–1938), автора всемирно известных пьес «Р. У. Р. Россумовские Универсальные Роботы» (Чапека с полным правом можно назвать «крестным отцом» этого слова, вошедшего в язык XX века), «Средство Макропулоса», «Белая болезнь», романов «Война с саламандрами», «Фабрика Абсолюта», «Кракатит». Произведения К. Чапека неоднократно издавались в СССР.