Ни дня без победы! Повесть о маршале Говорове

1. РАССКАЗ О СРАЖЕНИЯХ ПОД МОСКВОЙ

Каким бы ни был человек сильным, ему плохо приходится, когда враги нападают на него впятером, да ещё внезапно. Прежде чем дать отпор, ему придётся отступить, собрать силы и продумать план борьбы. Так же плохо приходится и государству, когда на него нападают оравой, да ещё без объявления войны. Одновременно с Германией на нас напали Финляндия, Италия, Венгрия и Румыния, то есть страны, правители которых плясали под визгливую гитлеровскую дудку.

В первые месяцы ни искусство полководцев, ни железная отвага солдат не могли остановить врага.

В фашистской группе войск «Центр», которая двигалась на Москву, было больше миллиона солдат. Враг ворвался в Московскую область. Все силы группы «Центр» шли в наступление. Наши войска оставляли один рубеж за другим и отошли наконец до Можайска. На знаменитом Бородинском поле, где в 1812 году фельдмаршал Кутузов дал решительный бой войскам французского императора Наполеона, закрепилась в окопах наша Пятая армия. Командовал ею генерал-майор Дмитрий Данилович Лелюшенко. На Пятую армию наступала превосходящая сила врага: моторизованный корпус и танковая группа под командованием генерал-полковника Хеппнера. Положение складывалось крайне тяжёлое. Понимая это, командующий фронтом генерал Жуков приказал Говорову:

— Поедете в Пятую, помочь Лелюшенке. Создайте там крепкую оборонительную позицию. Найдите вариант правильной расстановки артиллерии и танков для отражения фашистского бронированного кулака. Задание труднейшее, поэтому я и выбрал вас, Леонид Александрович. Дерзайте!

Говоров немедленно отправился в Пятую армию. Он встретился с командармом Лелюшенко ночью, в его блиндаже.

— На нас движется туча стреляющего железа, — сказал Лелюшенко. — Что мы можем противопоставить? Наши танки, нашу артиллерию и нашу храбрость. Храбрости достаточно, а вот танков и артиллерии маловато.

— Давайте противопоставим ещё ум и хитрость, — сказал Говоров. — Я вижу на карте, что ваши танки и артиллерия разбросаны по всему фронту. Это неверно. Надо сосредоточить их в мощные группы на тех участках, где наиболее вероятно появление врага.

— А мы сумеем определить такие участки?

— Зачем же тогда у нас генеральские чины? Мы обязаны суметь, — сказал Говоров. — Подумаем, поставим себя на место Хеппнера. Фашисты пока побеждают и не затрудняют себя сложными тактическими уловками. Их тактика предсказуема.

— Это точно, — согласился Лелюшенко. — Прут напролом, танков в два раза больше, чем у нас.

— Поэтому, — сказал Говоров, — все наши силы надо сделать подвижными. Чтобы работал каждый танк, стреляла каждая пушка. Зачем кому-то сидеть на позиции и ждать, когда на него нападут? Кроме того, надо немедленно создать минно-заградительный отряд сапёров: они будут ставить мины не на предполагаемом, а на уже реальном пути движения танков…

С первых минут встречи началась работа генералов.

Под конец разговора Говоров сказал:

— Последние годы я внимательно изучал историю, в частности, военную. Давайте используем боевой опыт наших предков.

— В каком смысле? — спросил Лелюшенко.

— Устроим на пути врага несколько засад. Не удивляйтесь, это будут танковые засады. Спрятанные танки сохранят силы, бодрость и горючее. Внезапно выскочив на врага, они произведут ошеломляющее впечатление.

— Эта мысль мне очень нравится, — сказал Лелюшенко, — даже обидно, что она раньше не пришла мне в голову!

Под утро, когда в природе наступает особое состояние ненарушимого покоя, генералы выпили по кружке сладкого чаю. Но на столе рядом с чайником лежала оперативная карта, и взгляд всё время к ней возвращался.

— На Бородинском поле понимаешь всё величие подвига русского солдата, остановившего и повернувшего вспять наполеоновское нашествие, — задумчиво произнёс Говоров.

— Но ведь французы прошли дальше, — напомнил Лелюшенко.

— Обломки взорванного самолёта тоже летят дальше, — заметил Говоров, — но это уже инерция, а не сила напора. Возможно, и немцы пройдут дальше. По инерции. Но какова бы ни была инерция обломков группы «Центр», Москву им не взять.

— Наполеон был гением! — сказал Лелюшенко. — А Гитлер просто маньяк, патологическая личность!

— Не всё так просто, Дмитрий Данилович, — усмехнулся Говоров. — Наполеон гений? Так и Чингисхана можно объявить гением человечества… Деятельность Наполеона потерпела крах. На самом деле гении — это творцы, а не разрушители, добрые люди, а не эгоисты. Гениальность — это гармоническое слияние большого таланта с высокой нравственностью.

Сизый осенний рассвет проникал в амбразуры блиндажа.

— Продолжаем работу, — сказал Говоров. — Вызывайте людей, Дмитрий Данилович, приказывайте.

Едва успели подготовить оборону, подошли вражеские танки — и началось сражение. Генерал-полковник Хеппнер колотил по нашей обороне танковым молотом. Теряя танки, пушки и солдат, немцы продвигались вперёд и уже думали, что покончили с такой упорной Пятой армией, но тут из засады в овраге выехали наши танки и ударили с флангов по наступающему клину. Ошеломлённые внезапной атакой, фашисты откатились назад. Много разбитых танков врага осталось на поле боя.

— Сработала засада! — сказал Лелюшенко.

Он и Говоров третьи сутки не уходили с командного пункта.

— Прикажите замаскировать танки в другом овраге, — сказал Говоров. — Засада должна сработать ещё не один раз.

Адъютант передал по телефону приказание командарма.

Озверевшие от неудачи фашисты устроили бешеный артиллерийский налёт на позиции Пятой армии. Один снаряд разорвался рядом с командным пунктом, и генерал Лелюшенко был ранен осколком. Его вынесли с поля боя и отправили в тыл.

О ранении командарма доложили командующему фронтом.

Георгий Константинович Жуков сразу принял решение:

— Утвердить Говорова в должности командующего Пятой армией. Генерал Говоров проявил себя в боях решительным командиром. Сейчас основная тяжесть борьбы ложится на артиллерию. Следовательно, специальные знания и опыт Говорова приобретают особую ценность. Я уверен, что артиллерист Говоров сможет достойно командовать армией в труднейший момент войны.

Армия Говорова держала оборону на Бородинском поле, и фашисты не могли сломить её. Тогда они обошли этот участок фронта и ворвались в Можайск. Ещё двое суток продержалась армия на своём рубеже, контратакуя противника, истребляя его войско с помощью мин и танковых засад.

Но пришлось отойти на новые позиции, к деревням Кубинка и Дорохово, на левом берегу Москвы-реки.

Решительное сражение с фашистами началось первого декабря. Немцы бросились в отчаянную атаку. Мотопехота и сотня танков упорно расширяли прорыв и двигались на Москву. Если бы они сумели выйти в тыл Пятой армии, прорыв на Москву было бы сделать гораздо легче. Возникло тяжёлое положение. Фашистские танки стеной шли на Кубинку.

Говоров приказал перебросить к месту прорыва весь артиллерийский резерв. Снова, как и на Бородинском поле, были созданы подвижные группы сапёров. Вместе со своим штабом Леонид Александрович перешёл к месту прорыва. Там, в деревне Акуловка, расположил он командный пункт.

Сапёры срочно минировали подходы к деревне. Противотанковая артиллерия заняла позицию прямо на шоссе. Едва показались немецкие танки, артиллеристы открыли по ним стрельбу прямой наводкой. Танки продвигались вперёд, сминая передовые позиции наших противотанковых орудий. Из-за укрытий выкатывались пушки следующего эшелона и открывали стрельбу. Гибли вражеские танки, но гибли и наши орудия, гибли солдаты и командиры. Огонь пушек слабел и захлёбывался.

Леонид Александрович видел всё это, ему точно докладывали о всех потерях, никакого резерва у армии не оставалось, и помочь было нечем. Но недаром Говоров учил стрелять из пушек всех своих офицеров, даже штабных и интендантов. Отступать было некуда, Москва стояла позади, в трёх десятках километров.

Говоров подозвал к себе начальника штаба армии:

— Всех работников штаба направить к орудиям! Со мной на командном пункте останетесь вы, член военного совета и телефонист. Остальные будут стрелять!

Штабные офицеры побежали к орудиям заменить погибших товарищей. Снова оживилась стрельба. Заметались, стали съезжать с дороги на минные поля фашистские танки.

Только четвёртого декабря закончилось сражение.

Оставив на поле боя больше половины своей техники, фашисты откатились назад. Дальше Акуловки враг не прошёл. Пятого декабря началось контрнаступление наших войск, и на следующий день фронт врага был прорван.

Леониду Александровичу Говорову присвоили звание генерал-лейтенанта. Он был награждён орденом Ленина.

Пятая армия с боями пошла вперёд.

За успешное ведение наступательных операций по разгрому можайско-гжатской группировки противника Говоров был награждён вторым орденом Ленина.

В апреле 1942 года генерал-лейтенанта Говорова направили в осаждённый фашистами Ленинград.

2. РАССКАЗ О ТОМ, КАК ТАНКИ ПОШЛИ ПО РЕЛЬСАМ

Проходя по коридору штаба фронта, Говоров заметил пожилого человека в форме полкового комиссара. Лицо показалось знакомым, но сразу не вспомнить было, где он видел его. Зайдя в кабинет, Говоров сказал адъютанту капитану Романову:

— Александр Васильевич, пригласите ко мне полкового комиссара с рыжими усами, который стоит в коридоре.

Усатый комиссар зашёл в кабинет, представился:

— Полковой комиссар Никаноров по вашему приказанию прибыл!

— Здравствуйте, — сказал Говоров. — Где-то мы встречались. Я не ошибаюсь?

— Встречались, товарищ командующий фронтом, — ответил Никаноров. — Правда, давненько это было.

— Садитесь, — указал Говоров на кресло. — И напомните мне, где и когда. Смерть как не люблю такие неясности.

Полковой комиссар сел в кресло, взял деревянную лошадку со стола командующего, погладил её и поставил на место.

В ответ на вопросительный взгляд Говорова сказал:

— Хранишь подарок, подпоручик?

И Говоров сразу вспомнил того солдата, который искусно вырезал лошадку из берёзового наплыва.

— Егор Ильич?! Вот это встреча… Что же вы, живой, здоровый и двадцать три года о себе знать не давали?!

— Жизнь трудноватая была, Леонид Александрович, — сказал Никаноров. — Розысками не занимался, а в газетах про вашу деятельность только в тридцать девятом году прочитал. Вы генерал, а я слесарем тогда работал. Какие мы приятели?

— Мы больше, чем приятели, — сурово сказал Говоров и положил руку на лошадку. — И чтобы я этих разговоров никогда не слышал: «генерал, слесарь»! В какой должности служите сейчас?

— Комиссаром в отряде Народного ополчения от Балтийского судостроительного завода, — сказал Никаноров.

— Будете теперь представителем Народного ополчения при штабе фронта, — сказал Говоров. — Ваша задача: осуществление непосредственной связи и полная информация штаба об отрядах Народного ополчения. В каких чинах гражданскую войну закончили, Егор Ильич?

— В таких, в каких вы начинали: взводным командиром.

— А потом?

— Поехал в Ленинград, поступил на Балтийский завод слесарем, стал строить корабли. Думал, с вами встречусь. Вы ведь на кораблестроителя хотели учиться?

— Хотел… Да жизнь приказала иначе. Женат, Егор Ильич?

— Да, семейный, — кивнул Никаноров. — Жена по административной части работает. Сын Костя — командир во флоте. До заместителя начальника цеха дорос, — улыбнулся Никаноров, — институт заочно окончил, совпартшколу. Как война началась, пошёл в ополчение. В армию по ранениям не взяли. А вы, Леонид Александрович, Москву отстаивали?

— Отстояли Москву. Тяжело было… Но у вас тут было ещё труднее.

— Да, блокада… — проговорил Никаноров. — С восьмого сентября сорок первого года в кольце. Совсем отрезаны от страны. Сколько на город брошено бомб и снарядов, это же подсчитать немыслимо! С южной стороны давят немцы, с севера финны. Между нами только кусок Ладожского озера в тридцать пять километров шириной.

— Единственная дорога, по которой город снабжается питанием для людей, оружием и боеприпасами, — отозвался Говоров.

— Если бы не она, все два с половиной миллиона ленинградцев уже умерли бы от голода… «Дорога жизни», как сказала наша поэтесса Ольга Берггольц. Она же и «дорога смерти». Враг постоянно её обстреливает, потому что знает: если прервать эту ниточку, город задохнётся. Там всё время свистят снаряды, ежедневно налетают бомбардировщики.

— Скоро будет у нас дорога пошире, — сказал Говоров.

— Готовите прорыв блокады, товарищ командующий? — встрепенулся комиссар Никаноров.

— Об этом постоянно и думаю, — сказал Говоров.

— Понятно! Очень обрадовали, Леонид Александрович. А когда? То есть простите, товарищ командующий фронтом, — смутился от своего невольного вопроса Никаноров. — Знаю, что это строжайшая тайна.

— Могу ответить, — улыбнулся Говоров. — Тогда, когда фронт будет готов.

— Значит, скоро, — улыбнулся в ответ Никаноров. — Что скрывать, здорово вы нас подтянули за восемь месяцев своего командования. Людей не узнать, насколько глубже стали понимать войну.

— А как же иначе?

— Сперва было иначе: шапками закидаем! Народом навалимся, никакие танки не устоят…

— Сейчас не гражданская война, Егор Ильич, — сказал Говоров. — Народ, конечно, главная сила, но без техники много его поляжет на полях сражений. А без строгой дисциплины ещё и того больше…

— Сперва не все это понимали, — отозвался Егор Ильич. — Считали вас слишком требовательным, придирой, скупым на доброе слово и щедрым на выговоры. Боялись, что скрывать.

— Разве я груб с подчинёнными? — спросил Говоров.

— Ну, как можно. Я ещё по гражданской помню, что самое страшное ваше ругательство: бездельник. Но вы это слово так произносите, что человек мигом все свои ошибки и проступки вспоминает. Услышать его от вас тяжелее, чем от другого командира шестнадцать этажей виртуозной брани.

— Немножко побаиваться командующего, конечно, не вредно для военного человека, — усмехнулся Говоров. — Но надеюсь, что теперь меня поняли.

— Теперь понимают, — согласился Никаноров. — Поняли, что на войне нет не важных дел, нет мелочей. Из малых величин складывается крупная сила. Каждую минуту и каждую пулю надо использовать для дела победы. Знаете, Леонид Александрович, сейчас командиры считают неряшливую работу таким же персональным неприличием, как небритость или грязь на мундире.

— То-то мне всё реже приходится произносить «бездельника», — сказал Говоров. — А блокаду мы скоро прорвём, не сомневайтесь.

Этот разговор происходил в декабре. Тогда Говоров почти полностью обдумал ударную операцию, которая круто повернёт ход событий на Ленинградском фронте.

Осталось продумать детали наступления. Необходимо было учесть все так называемые мелочи. Совещались генералы и о таких вещах, которые раньше не пришли бы в голову. На военном совете обсуждали вопрос: кричать бойцам «ура!», когда побегут через Неву в наступление по льду, или молчать? Врачи сказали, что на морозе «ура!» сорвёт бойцам дыхание, отнимет силы.

Но нельзя же идти в атаку молча!

Было принято решение, чтобы сводный оркестр фронта играл гимн «Интернационал».

Наступило утро 12 января 1943 года.

Огромный оркестр построился на правом берегу Невы, по центру полосы наступления.

Грохот артиллерийской подготовки разодрал стынь морозного воздуха. Две тысячи орудий и миномётов били по переднему краю фашистов. Там у них было три линии траншей, густые заросли проволочных заграждений, множество огневых точек, а высокий берег они облили водой и превратили в ледяной откос. Леонид Александрович припомнил бой на берегу Васюгана. Колчаковцы тоже облили берег водой, понадеялись, что на такой каток никакой солдат не взберётся.

Командующий приказал нескольким батареям бить в упор по ледяному насту, и от него не осталось ровного местечка.

Канонада гремела два часа.

Потом на несколько секунд наступила оглушительная тишина, от которой заболели привыкшие к грохоту уши бойцов.

Вдруг дала общий залп наша реактивная артиллерия.

И тогда заиграл оркестр.

Могучая музыка старого гимна коммунистов была слышна за много километров. Враги опешили в своих траншеях, не понимая: зачем раздаётся над полем битвы торжественная мелодия. Наши солдаты побежали по льду, и через шесть минут бой завязался уже в траншеях фашистов. Первые траншеи, в которых гитлеровцы жили полтора года и привыкли считать неприступными, были захвачены.

Но контрудары вражеских танков, артиллерии и самолётов не позволяли двигаться дальше. Дело в том, что наши тяжёлые танки не могли перейти Неву — лёд не выдерживал их тяжести.

А без танков какое же наступление?

Леонид Александрович помрачнел: целый день наступающие войска толпились почти на месте. Он даже назвал «бездельником» одного из самых великих тружеников фронта, начальника инженерной службы генерала Бычевского. Но Борис Владимирович не очень обиделся, он знал, что инженерным командирам упрёки и выговоры перепадают гораздо чаще, чем похвалы и награды, такова уж у инженеров служба. От них порой требуют невозможного.

В самом деле, как переправить через лёд многотонные танки, если лёд под танком трещит и ломается? Можно, конечно, попробовать взорвать лёд и навести через Неву понтонный мост. Но разве вражеская авиация позволит произвести такую большую инженерную операцию… Одна удачно положенная бомба — и все труды напрасны…

К Бычевскому пришёл начальник технического отдела майор Баршай:

— Товарищ генерал, придумали!

— А ну, показывай, — сказал Бычевский. — Чего намудрили?

Майор развернул чертёж:

— Настилаем деревянные рельсы. Кладём, как полагается, шпалы и прикрепляем их ко льду болтами. Болты вмёрзнут в лёд, и, понимаете, это будет прочно, как сварка. На шпалы настилаем деревянные колеи, как рельсы.

— Ишь хитрецы! — похвалил майора Борис Владимирович. — Отличная, на мой взгляд, идея. Пойдём, покажем командующему.

Леонид Александрович молча рассмотрел чертёж и цифровые расчёты. Обдумав предложенную идею, сказал:

— Испытывайте.

Весь день сапёры заготавливали брёвна, делали шпалы и сколачивали бревенчатые щиты. Наводить переправу стали ночью. На берегу поставили две передвижные электростанции. Солдаты на руках подтаскивали шпалы, а сверловщики с электросвёрлами просверливали дырки и вставляли болты. На шпалы настилали бревенчатые колеи. Наконец работы на первой танковой переправе были закончены.

Генерал Бычевский, командир батальона сапёров и несколько танкистов прошли вдоль переправы с электрическим фонарём, проверили, хорошо ли вмёрзли в лёд болты, не появилось ли трещин. Ничто не внушало опасений.

— Ну, начинай, Миша, — сказал Бычевский командиру танка Т-34 сержанту Иванову.

— Есть начинать.

Командир залез в танк, и машина медленно въехала на рельсы.

Понтонёры тут же измерили своими приборами, насколько прогнулся лёд, и доложили:

— Пять сантиметров!

— Двигай! — махнул рукой Бычевский.

Танк зарычал громче и пополз вперёд, к левому берегу.

Борис Владимирович Бычевский шагал рядом с танком, с тревогой прислушиваясь к потрескиванию льда. Рельсы держали хорошо, никаких трещин не появлялось, но всякое могло случиться на пятисотметровом пути до левого берега… Толщина льда сорок четыре сантиметра, если бы не деревянные рельсы, он давно бы проломился под тяжёлым танком.

Девять минут шагал Бычевский рядом с ползущей машиной, нисколько не сомневаясь в том, что если лёд проломится, то он тоже провалится в воду. Танкиста ещё возможно спасти, вытащить из танка, но одинокого человека сильное течение сразу утащит под лёд.

Наконец ледовый путь кончился, и танк прибавил газу, вскарабкался на подъём левого берега и остановился там.

Сержант Иванов высунулся из люка:

— Отлично, товарищ генерал!

— Поздравляю, Михаил, — сказал Бычевский. — Сейчас доложим командующему и пустим батальон.

Борис Владимирович доложил Говорову по телефону:

— Испытание прошло успешно. Трещин на льду нет, прогиб до шести сантиметров. Позвольте начать переправу машин сто шестого танкового батальона.

— Начинайте переправу. Кто вёл машину? — спросил Говоров.

— Машину вёл сержант Иванов. Ровно, без рывков, точно по колее, — похвалил танкиста Борис Владимирович.

— Представьте храбреца к ордену Красной Звезды, — сказал Говоров. — О состоянии льда докладывайте мне после пропуска каждого батальона танков.

В эту ночь по рельсам прошли на левый берег семьдесят танков. Лёд под ними прогибался всё больше, выступала вода, появлялись трещины, и всё-таки деревянные рельсы работали, держали многотонные машины.

На следующую ночь построили другую такую же переправу.

Тяжёлые танки сразу же изменили положение на передовой линии сражения. Немцы покатились назад, не выдерживая удара. Но они сопротивлялись отчаянно. Последний километр между войсками Ленинградского и Волховского фронтов бойцы преодолевали целые сутки. И наконец 18 января лётчики радировали:

— Видим соединившиеся войска!

На окраине маленького Рабочего посёлка № 1, затерянного в Синявинских болотах, 123-я бригада Ленинградского фронта, которой командовал полковник Шишов, встретилась с 372-й стрелковой дивизией полковника Радыгина.

Сапёры Бориса Владимировича Бычевского построили железную дорогу, и в Ленинград двинулись поезда с хлебом и топливом, с оружием и сырьём для заводов. Впервые за пятьсот дней раздались над Финляндским вокзалом гудки паровозов.

Командующий фронтом Говоров, глядя на счастливые лица ленинградцев, на вывешенные вдоль улиц флаги, думал тогда о том, что главная победа — впереди.

3. РАССКАЗ О ТРЁХ ГЕНЕРАЛАХ

Было начало марта 1943 года. С прорывом блокады положение Ленинграда облегчилось, но только немного. Фашисты бомбили и обстреливали город яростно и жестоко. Они хотели перебить всех людей в городе. Чтобы совсем отогнать врага, сил ещё не хватало. Об этом и шёл разговор на заседании Военного совета Ленинградского фронта.

— Сегодня мы можем создать перевес только на одном каком-то участке, — сказал Говоров. — Давайте подумаем, найдём тот наиболее важный участок, где полезнее и легче отбросить врага. Фронт должен действовать и не давать покоя фашистам.

Генералы стали вносить свои предложения. Каждый считал, что его участок фронта наиболее подходит для удара.

Поднялся командарм 55-й армии Владимир Петрович Свиридов:

— Думаю, что наиболее верное направление удара — на Красный Бор…

Военный совет рассмотрел все предложения и остановился на варианте генерала Свиридова.

55-я армия пошла в наступление, отогнала фашистов на четыре километра и отбила посёлок Красный Бор. Солдаты вырыли землянки, построили укрытия для орудий, сделали себе окопы и траншеи. Образовалась позиция. А напротив, у немцев, тоже позиция. Они стреляют в нас, мы палим в них, но никто с места не двигается. Идёт позиционная война. Слышатся разрывы снарядов, завывание мин. То и дело взлетают фонтаны земли с той и с другой стороны фронта. Сила давит на силу, но пока мы одолеть вражескую силу не можем.

От Красного Бора остались груды камней и обгорелые брёвна.

Не было целого дома. Всё уничтожили фашистские захватчики.

Люди поселились в землянках. И командующий армией жил в землянке, и начальник штаба поместился в землянке, и командующий артиллерией 55-й армии генерал Василий Стратонович Коробченко тоже поселился в землянке. Над каждой землянкой настелены пять рядов толстых брёвен, а на них насыпана земля — чтобы не пробил крышу вражеский снаряд.

Однажды, когда стемнело и прекратилась стрельба, командарм Свиридов зашёл в землянку начальника артиллерии. Генерал Коробченко подсчитывал израсходованные за день снаряды, и выражение его исхудавшего лица было не сказать чтобы очень весёлым.

— Стреляешь и думаешь, как бы лишний снаряд не выпустить, — произнёс Василий Стратонович.

— Блокада, — отозвался командующий армией и присел на лавку.

Говорят, что, когда сверкает молния, все думают об одном и том же. Когда произносят слово «блокада», тоже у всех рождаются похожие мысли. Генералы думали о нехватке боеприпасов и строгих нормах расходования. Нормировано было всё: хлеб, сахар, снаряды, патроны, полушубки и валенки. Нормы никто не смел нарушать.

— Пятьсот снарядов сегодня сэкономили, — закончил свои подсчёты Василий Стратонович. — Пусть попробуют полезть, у меня найдётся, чем по ним ударить!

— Они уже никогда не будут «лезть»! — Владимир Петрович Свиридов опустил на стол сжатый кулак. — Предчувствую, что за лето накопим сил, а осенью или в начале зимы так ударим, что сам Гитлер пожалеет, зачем он фашистом родился!

Дробно простучав каблуками по ступенькам лестницы, явился сверху дежурный штаба армии:

— Товарищ командарм, в расположение армии прибыл командующий фронтом!

Едва дежурный успел утереть со лба пот, выступивший от быстрого бега, скрипнула наверху дверь, и в землянку спустился Леонид Александрович Говоров. Он ещё похудел за последнее время и от этого казался выше и стройнее.

Свиридов и Коробченко встали и вытянулись. Дисциплина в армии — это всеобщее требование, она распространяется и на генералов тоже.

— Здравствуйте, — Говоров коротко оглядел каждого острыми глазами.

— Здравия желаем, товарищ командующий!

— Прошу сесть. — Говоров присел к сколоченному из толстых досок столу. — Отпустите дежурного.

— Вы свободны, капитан! — сказал Свиридов.

— Есть быть свободным! — гаркнул дежурный штаба и взлетел по лестнице вверх резвее, чем минуту назад спустился.

Говоров расстегнул верхний крючок шинели и снял шапку, обнажив густые, коротко постриженные волосы. Они уже начинали седеть. Лицо у командующего было утомлённым, сероватым.

— Чем сегодня армия занималась?

Настойчивый взгляд Говорова смущал порой и седых генералов.

— Сегодня армия вела оборонительные бои, — ответил Свиридов.

Морщина углубилась на лбу Говорова, взгляд стал ироническим.

— Любопытно, кто же это на вас наступает?

— Никто не наступает, — смутился ещё больше от своей обмолвки генерал Свиридов. — Принято так говорить: оборонительные бои. Мы же пока в обороне!

— Я бы поставил этот вопрос под сомнение: кто теперь в обороне? — произнёс Говоров. — И я уже просил генералов докладывать не «как принято», а как сам человек понимает.

Голос командующего был не сердитым, но огорчённым.

— Сегодня армия вела артиллерийскую и миномётную перестрелку с противником, — доложил Свиридов. — И несмотря на то, что наш четырёхкилометровый выступ простреливается с трёх сторон, потерь в личном составе нет.

— Теперь понятно, чем вы занимались и как этим занимались, — кивнул Говоров. — Начальник артиллерии, сколько израсходовано снарядов?

— Две тысячи! — доложил Василий Стратонович Коробченко, немного в душе надеясь, что командующий похвалит его за бережливость.

Но Говоров нахмурился:

— Растратчики. Почему так много расходуете?

— Помилуйте, товарищ командующий! — изумился Василий Стратонович. — Мы против лимита пятьсот штук не достреляли!

— Какого «лимита»? Который раз слышу про какой-то «лимит», но никто толком не может объяснить, откуда он взялся. Может быть, вы объясните, кто дал вам этот немыслимый «лимит»?

— Вы же и дали, товарищ командующий, — сказал Коробченко, без робости глядя в настойчивые серые глаза Говорова. — Вчера получили подписанный вами приказ: «Расходовать по три снаряда в день на лёгкое орудие и один снаряд в день на тяжёлое».

Леонид Александрович чуть-чуть улыбнулся:

— Наконец-то стало ясно. А то никто не мог рассказать, почему пушки палят так, будто при каждом дивизионе снарядный цех работает. Спасибо, генерал, но знайте, что в приказе было сказано не «на орудие», а «на батарею орудий». На войне сплошная пальба идёт только в кинофильмах… Напутали мои штабисты. Соедините меня со штабом.

Говоров позвонил в штаб фронта и велел уточнить текст приказа о нормах расходования боеприпасов.

— И было не густо, а стало совсем пусто, — загрустил начальник артиллерии. — Когда же мы начнём их бить, не экономя каждый патрон?

— А вы будьте к этому готовы ежедневно, — сказал Говоров. — И позвольте проститься, мне надо ещё в Сорок вторую попасть.

Свиридов стал отговаривать:

— Товарищ командующий, ночью с зажжёнными фарами, это же, представляете, какая мишень!

— Представляю, но время очень дорого.

Три генерала вышли наверх, в чёрную, без огней морозную ночь. Тусклые северные звёздочки подрагивали, мерцали вверху. Попрощались. Говоров сел в броневик, и машина покатилась по израненной дневным обстрелом дороге. Вскоре пятнышко света от слабой фары броневика расплылось и угасло в кромешном мраке насторожённой ночи, затих и шум мотора.

— Пойдём в мою землянку, Василий Стратонович, — сказал Свиридов. — Поразмыслим о планах на завтрашний день.

Спустившись в землянку, они вдруг услышали стрельбу, приглушённую толстым накатом покрытия. Свиридов поднял голову от карты, прислушался:

— Не по броневику ли командующего стреляют?

— Лично я среди ночи по одной мелькающей фаре палить не стал бы, — рассудил Василий Стратонович.

Стрельба прекратилась так же внезапно, как и началась. Занятые важным делом генералы успели позабыть о ней, когда раздался скрип двери.

В землянку спустился командующий фронтом, и изумлённые генералы снова вытянулись перед ним.

— Здравствуйте ещё раз, — сказал Говоров. — Придётся погостить у вас до рассвета. Садитесь, продолжайте ваши дела.

— Решили не ехать в ночи? — тактично осведомился Свиридов. — Правильно, товарищ командующий. Мало ли какой шальной снаряд брякнется куда не надо.

— Он уже брякнулся, — поморщился Говоров. — И что-то перебило в моторе случайным осколком. Да вы не беспокойтесь: люди целы, а ваш лихой дежурный по штабу мигом выслал на дорогу механиков.

Свиридов попытался сгладить случившуюся с командующим неприятность:

— Раз уж вы загостились… Может быть, чаю приказать?

— Не повредит, — согласился Говоров.

Скоро на столе стоял, испуская из носика пар, рябой армейский чайник. К нему присоединилась баночка с желтоватым сахарным песком. Три чёрных сухаря подал ординарец генералам к чаю. Наливали в эмалированные кружки, ни при каких фронтовых передрягах не бьющиеся.

— Что ж, приступим к ужину, голодные генералы голодного войска, — произнёс Говоров и взял сухарь.

— Сейчас-то мы, можно считать, сытые, — улыбнулся Свиридов и взял свой сухарь. — Вот конец сорок первого, начало сорок второго — это был голод. Солдат не в силах станковый пулемёт тащить, бревно для блиндажа вдесятером волокут..

— Позавчера, — сказал Говоров, — поехал я навестить друга на Васильевский остров. Идёт машина по Большому проспекту, темно, пусто, вдруг вижу: мальчишка лет десяти на коньках катается. Лихо так катит.

— Какого-нибудь повара сынок, — предположил Свиридов.

— Никак нет, — покачал головой Говоров. — Остановил я машину, подозвал мальчика. Подходит — личико румяное, худощав в меру, истощённости не видно. Спрашиваю: «Чем ты питаешься, конькобежец?» Он отвечает: «У нас во дворе старое-старое дерево стоит. С него много маленьких чёрных орешков насыпалось. Я их из-под снега выкапываю и кушаю».

— Липа, наверное, — сказал Василий Стратонович.

— Не знаю, — пожал плечами Говоров. — Не было времени выяснить точно. Да и не нужно теперь. Кстати, дороги в расположении вашей армии отвратительные. Завтра же наведите порядок на трассах, наладьте колонные пути и маскировку.

— У нас это самое на завтра и запланировано, — сказал Свиридов. — С утра пошлём сапёров.

— Зато дозорная служба организована прекрасно, — похвалил Говоров. — Хотел я, каюсь, незаметно подъехать, ан не вышло.

— Спасибо, товарищ командующий, — улыбнулся Свиридов. — Вот вы сказали, эти липовые орешки не нужны теперь. Как вас понимать? Планируете наступление в близком будущем?

Говоров подошёл к висящей на стене карте фронта.

— Как вы думаете, генералы, если бы начали наступление, где бы мы его начали? — спросил он.

— Привыкли уже, что центром боевых операций является левый фланг, то есть Мшинско-Синявинское направление и южное побережье Ладоги. Наверное, там, — сказал Свиридов.

— И наш противник к этому привык, — добавил Говоров. — Там он и ожидает удара. А как вы думаете, почему мы до сих пор не разгромили врага? Ведь несколько раз восемнадцатая армия фашистов стояла на грани разгрома. Что её спасало?

— Мало было у нас сил, — ответил Коробченко. — Мы наносили удары на узких участках фронта, не могли совершить масштабную операцию.

— Вот и ответ на ваш вопрос, Владимир Петрович, — сказал Говоров. — Как только накопим силы для большого удара по врагу, начнём решительное наступление.

До самого утра беседовали генералы о будущем наступлении, а когда стало светло, Говоров уехал в расположение Сорок второй армии.

4. РАССКАЗ О ПОДГОТОВКЕ К БИТВЕ

Приближался срок, намеченный для начала наступления и одобренный Ставкой Верховного Главнокомандующего.

Конечно, в окопах никто не знал точной даты начала битвы, но что-то неуловимое накапливалось в воздухе и давало солдатам понять: считанные дни остались до той ракеты, которая возвестит начало штурма.

И немецкие солдаты по-мышиному копошились, уловив это тревожное и необъяснимое «что-то». Они вдруг открывали бестолковую пальбу. Потом начинали перетаскивать с места на место свои орудия и пулемёты. И постоянно углубляли свои окопы, понадёжнее зарываясь в землю.

Наша тяжёлая артиллерия каждый день стреляла по укреплениям врага.

Говоров вызвал к себе начальника инженерной службы фронта генерала Бычевского:

— Ваша задача, Борис Владимирович, расчистить пути для наступления. Уничтожайте проволочные заграждения. Ликвидируйте в нейтральной полосе минные поля и все другие препятствия, чтобы атакующие солдаты не спотыкались.

— Я думаю, что такую расчистку нужно вести по всей линии фронта, — сказал генерал Бычевский.

— За это вас и ценю, вы чаще всего думаете верно, — сказал Говоров. — Не надо заранее информировать врага, в каком месте мы собрались его потревожить. Расчищайте нейтральную полосу по всему фронту. Но на участках наступления делайте это со всей тщательностью.

По ночам на смену артиллеристам выходили сапёры. Подползали к минным заграждениям. По одним только им известным признакам угадывали врытые в землю мины и вывинчивали запалы. А без запала, как всем известно, мина превращается в полено, отлично горящее на костре… Сапёры подползали к колючей проволоке, привязывали взрывчатку и уползали домой. Там, где они побывали, гремели взрывы и образовывались новые дырки в системе обороны фашистов.

Теперь задумайтесь и представьте себе северную часть Финского залива. Весь южный берег от Стрельны до Ораниенбаума занят врагом. И требуется с северного берега, из Лисьего Носа, перевезти в Ораниенбаум пятьдесят тысяч людей, двести танков, семьсот пушек, две с половиной тысячи автомашин и тракторов, четыре тысячи лошадей, шесть тысяч тонн боезапаса и ещё четырнадцать тысяч тонн других войсковых грузов, то есть всё, из чего состоит Вторая ударная армия. И переправить всё это надо так, чтобы ни один фашистский часовой ухом не повёл, ни один наблюдатель ничего подозрительного не заметил. У командующего Балтийским флотом адмирала Трибуца не было в подчинении арабского волшебника с ковром-самолётом и шапкой-невидимкой. А были у него в подчинении тяжёлые паровые суда, буксиры, баржи, катера, ледоколы, тендеры и сторожевые корабли.

В декабре в Лисьем Носе бесшумно и незаметно для глаз врага были подготовлены причалы, проделан канал во льду, а вокруг всего района погрузки поставлен маскировочный забор. Несколько угольных барж были переоборудованы под погрузку танков. По ночам к причалам стали подходить корабли. На них грузили людей и технику, и корабли тихо, без огней уходили в непроглядную мглу залива. Постепенно моряки перевозили Вторую ударную армию на другой берег скрытно и без потерь. Фашисты и не подозревали, что на Ораниенбаумском плацдарме скапливается столько войск. Вернее, они узнали об этом за три дня до начала наступления, но уже ничего нельзя было поделать, и гитлеровским генералам осталось только топать сапогами на своих прошляпивших такую передислокацию войск разведчиков.

Долгими часами обдумывая план разгрома врага, Говоров решил наступать с двух направлений: с Ораниенбаумского плацдарма на севере и в центре фронта — на Пулково. Этими двумя «косыми» ударами можно будет окружить фашистскую группировку войск и уничтожить её или взять в плен.

Под Ораниенбаум была переброшена морем Вторая ударная армия под командованием генерала Федюнинского. Крупные войсковые части были переброшены с левого фланга фронта в Сорок вторую армию, стоявшую под Пулковом. На неё по плану командующего ляжет главная тяжесть битвы.

Наступил 1944 год. План командующего фронтом выполняли все ленинградцы. Снова заработали на заводах остановленные во время глухой блокады станки. Сырьё поступало в город по железной дороге, но рабочих не хватало. К станкам, которые попроще, становились подростки. Для самых маленьких ростом ставили перед станком деревянную ступеньку. Тут же в цехах ребята учились рабочим профессиям.

Партизаны в тылу врага нападали на небольшие немецкие подразделения и обзаводились оружием. Окрепнув, они нападали на целые гарнизоны в деревнях. Разрушали железные дороги, мосты и посадочные площадки для самолётов.

В намеченных планом местах скрыто сосредотачивались войска.

11 января командующий фронтом Говоров и секретарь Ленинградского обкома партии Андрей Александрович Жданов созвали Военный совет.

— Наступление начнём четырнадцатого января с Ораниенбаумского плацдарма. Пятнадцатого ударим со стороны Пулкова. Ещё раз с самым пристальным вниманием проверьте готовность ваших войск, товарищи генералы! — сказал Говоров.

Командующие дивизиями, корпусами и армиями последний раз оглянулись назад, взвешивая гигантский труд сотен тысяч людей.

Накануне наступления последним ушёл от Говорова, чтобы ехать на передовую, Егор Ильич Никаноров. Леонид Александрович всё не отпускал его, хотел остаться наконец один на один с самым давним своим другом, чтобы сказать ему то, чего нельзя не высказать, но что не всякому скажешь.

Каждый раз, заходя в кабинет, полковник Никаноров брал в руки лошадку и спрашивал, улыбнувшись:

— Хранишь, подпоручик?

— Храню, солдат, — отвечал Говоров, — и вечно хранить буду.

— Третий такой день в моей жизни, Егор Ильич. Первому сам был свидетелем — это когда мы решили перейти в Красную Армию. Второй такой день был в Одессе, когда я выкинул из души свою мечту стать кораблестроителем и остался служить в армии. И вот наступил третий. Сейчас кажется, что ради него я работал всю свою жизнь. Всю жизнь, ещё с первого класса реального училища готовил себя к этому дню. Отказываясь от отдыха, от так называемых радостей жизни, лёгких путей, сделок с совестью по мелочам, шёл к этому дню, как снаряд летит по своей траектории. Я знал, что траектория в любой точке должна быть траекторией и соответствовать формуле траектории. Стоит лишь одной точке полёта оказаться вне траектории, и снаряд не попадёт в цель.

— Не совсем верно, Леонид Александрович, — возразил Никаноров. — Человек — это система самоуправления в отличие от глупого снаряда. Он сам исправляет свои отклонения и возвращается на траекторию.

— Вы правы, Егор Ильич, — кивнул Говоров. — И сегодня я совершенно уверен в победе. Я её вижу.

— После таких трудов по подготовке мы не можем не победить, — сказал Никаноров.

— Мы победим, потому что на нашей стороне правда. От правды не защитишься никакими укреплениями, не спрячешься в окопы. Своими трудами мы только приближаем её победу и торжество. И чтобы приблизить торжество правды, не жалко ни трудов, ни самой жизни.

Никаноров ещё раз погладил лошадку и поднялся.

— Я поеду в дивизию, Леонид Александрович, — сказал он.

— Думаете, что задерживаете меня? — догадался Говоров. — Нет, Егор Ильич. Мне требовалось поговорить с вами, и спасибо, что выслушали моё многословие… Обнимемся на счастье…

Два солдата гражданской войны крепко обнялись.

Говоров вызвал адъютанта:

— Александр Васильевич, прикажите подготовить самолёт. Ночью полетим в Ораниенбаум.

— Слушаюсь, — сказал капитан Романов. — Не будет ли приказаний относительно старшего лейтенанта Говорова?

— Относительно старшего лейтенанта Говорова приказаний не будет, — сказал Леонид Александрович и поехал домой.

Дома он сел к столу и стал есть поданный Лидией Ивановной ужин. Говоров не хотел, чтобы Лидия Ивановна приезжала сюда, во фронтовой город. Но он, приказывавший целому фронту, миллиону людей, не мог приказать жене остаться там, где безопаснее. Лидия Ивановна решила по-своему и приехала в Ленинград.

Но сейчас Говоров понял, как она была права.

— Это хорошо, — сказал он, погладив тонкую руку жены, — что ты меня не послушалась и приехала. Хорошо, что мы вместе.

— Я уже не могу без путешествий, — ласково улыбнулась она.

— Да, да… После войны поедем путешествовать для своего удовольствия. Заберёмся в глухую деревеньку. Поживём беззаботно, на тихом речном берегу, для себя, думая только о речке, о кустиках, о цветочках.

Леонид Александрович почувствовал, как посветлело на душе.

— Непременно поедем, — сказала она. — Помнишь, в Одессе, каким ты был нерешительным, как долго набирался храбрости сказать, что ты меня любишь…

— Сегодня я скажу это тебе более решительно, — мягко ответил Леонид Александрович.

Лидия Ивановна опустила глаза и сказала:

— Может быть, вызовешь из полка Володю? Проведём этот вечер всей семьёй вместе. Я чувствую, что завтра начнётся что-то ужасное.

— Нет, — покачал головой Леонид Александрович. — У старшего лейтенанта Говорова такие же обязанности, как и у всех других старших лейтенантов.

Лидия Ивановна собрала небольшую горку посуды и понесла на кухню. Она ещё не знала, что наступление начнётся завтра.

5. РАССКАЗ О ЧЕТЫРНАДЦАТОМ ЯНВАРЯ 1944 ГОДА

Знобящий сырой туман стал наползать на берег с залива. Сперва с командного пункта можно было увидеть шпили дворцов в Ораниенбауме и Петергофский собор, и стену леса впереди, но вскоре туман поглотил и шпили и собор, размыл контур леса, и видимости практически не стало.

Все цели были пристреляны заранее. Сухопутные артиллеристы и флотские комендоры могли стрелять по укреплениям противника даже зажмурив глаза, на ощупь находя рукоятки приборов.

Солдаты кончили завтракать.

Пищу утром дали сытную — наваристые мясные щи, крутую овсяную кашу, крепкий сладкий чай.

Дымки кухонь, всплывая кверху, почти над самыми головами сливались с серой пеленой тумана. Тощая армейская собака выпрыгнула из траншеи, держа в пасти кость с остатками мяса. Отбежала немного, улеглась в снег у колеса разбитой повозки и стала самозабвенно обгрызать редкую добычу.

— В городе их нет, — заметил кто-то из адъютантов.

— Всех поели, — сказал другой со вздохом.

— И кошек тоже, — добавил третий голос.

Снова настала тишина, такая мирная и чистая, что казалось, будто слышно, как зубы счастливой собаки обгрызают варёную кость.

На командном пункте молчали, опасаясь нарушить чудную тишину, а если кому нужно было подвинуться или перейти на другое место, делали это плавно, осторожно, стараясь не скрипнуть сапогом. Тишиной дорожили, берегли последние её мгновения. Федюнинский посмотрел на часы. Стрелки раздвинулись в прямой угол, показали ровно девять часов.

— Пора начинать, товарищ командующий фронтом? — полувопросительно сказал Федюнинский.

— Знаете, Иван Иванович… — произнёс Говоров. — Я не люблю круглые цифры. Подождём ещё минутку.

Глаза Леонида Александровича были устремлены на собаку, пирующую под разбитой армейской повозкой. Ах, как ей хорошо со своей косточкой!

Иван Иванович Федюнинский тоже смотрел на тощую собаку. Он понял командующего, но в отличие от него не смог скрыть добродушную улыбку.

— Очень сочувствую всякой живой твари, и четвероногой тоже… — сказал Говоров. — А в круглые моменты человек более сосредоточен и готов к действию, более внимателен и лучше готов отразить нападение.

Собака, покончив с косточкой, отряхнулась и помчалась радостным галопом направо вдоль передней траншеи. Ветер сильнее подул с залива, понёс снежную крупу в сторону противника.

— В такую погоду хочется зажмуриться и втянуть голову в плечи, — сказал Федюнинский.

— Значит, пора, Иван Иванович!

Говоров взмахнул рукой.

Реактивная артиллерия первая открыла огонь. Вслед за ней загрохотали тысячи орудий Ораниенбаумского плацдарма. Ударили из своих орудий корабли Балтийского флота. Корабельная артиллерия очень мощная. Когда стреляет носовая башня линейного корабля, тебе обожжёт лицо горячими пороховыми газами, даже если будешь стоять на корме. Но ещё мощнее орудия береговых фортов. Когда палит главный калибр форта, — прячься в глубокий каземат, иначе не останешься живым. Всё способное гореть сжигают вылетающие из стволов раскалённые газы.

Артиллерийская подготовка длилась шестьдесят пять минут.

Потом в штабах подсчитали, что по врагу было выпущено сто четыре тысячи снарядов и мин. Тысяча шестьсот взрывов в минуту ломали оборону фашистов. Крепчайшие инженерные сооружения взлетали в воздух, рассыпались, пылая и превращаясь в груды камней, металла, обугленных брёвен. Блиндажи, которые немцы считали непробиваемыми, стали для многих могилой.

Вторая ударная армия рванулась вперёд, захватила ближайшие развороченные траншеи, пошла дальше, по направлению «косого удара», преодолевая отчаянное сопротивление опомнившихся, вылезших из-под обломков фашистов. Но в сопротивлении врага было больше отчаяния, чем силы и уверенности. Наши солдаты знали, что каждый отвоёванный кусок земли отвоёван навсегда. Фашисты тоже понимали, что возврата им не будет.

Промозглый туман настойчиво наползал с залива на берег. Плотный и непроглядный, затекающий за шиворот, туман проникал в лёгкие с дыханием, залеплял человеку глаза, как цементный раствор. Полёты были отменены, все аэродромы закрылись.

Начальник воздушных сил Балтийского флота генерал-лейтенант Самохин с великой тревогой думал, что командующий фронтом собирался нынче же улететь в Ленинград.

— Лететь невозможно, — сказал он Говорову. — Извините, товарищ командующий, но ничего нельзя сделать. Подняться в воздух лётчик, конечно, сумел бы, но сесть в таком тумане немыслимо.

— Надо суметь и сесть, — сказал Говоров.

Перед его внутренним взором стояла карта фронта, а по ней как бы передвигался световой лучик. Он шёл вдоль берега залива через Петергоф к Стрельне. Потом заскользил на юг к холмам Пулкова, по перерытой, опутанной проволокой, размеченной развалинами местности. Лучик миновал Урицк, приблизился к нашим траншеям под Пулковом, достиг горы с омертвевшими руинами всемирно известной обсерватории. Завтра командующему фронтом следует быть там.

— При нулевой видимости приземлиться можно только случайно! — взмолился Михаил Иванович Самохин.

— Оставьте, — сказал Говоров. — Случайности бывают в романах. Найдите пилота, который садился при нулевой видимости. Значит, он умеет это делать.

Говоров и начальник артиллерии фронта Георгий Фёдорович Одинцов поднялись в самолёт. Прощаясь с командующим, Самохин взглянул в его совершенно спокойные глаза и ощутил в себе самом частицу говоровского спокойствия. Заревел мотор. Самолёт взлетел и, не описывая круга, сразу пошёл на север, к Кронштадту. Миновав крепость, самолёт повернул на восток и вышел под облаками, едва не царапая брюхом по льду залива. Но тут неизвестно откуда явился тупорылый «мессершмитт». Лётчик круто отвернул, уклоняясь от истребителя, и вертикально полез в облака. Когда самолёт вывалился из облаков и пробил туман, внизу была Стрельна.

«Вот оно как бывает, — подумал Леонид Александрович, приникнув к желтоватому стеклу иллюминатора. — Не захочешь, а попадёшь в дорогие места». Грустный памятник несбывшимся мечтаниям. Задуманный Петром Великим, но не достроенный порт. Дамба, к которой не приставали корабли, а только пропахшие рыбой шлюпочки.

…Как непохожа, думал Говоров в это остановившееся для него мгновение, нынешняя изуродованная земля на чистенький городок, уютную Стрельну, которую видел в 1916-м и в 1925-м. Половина домов черна и без крыш. Вдоль каналов построены укрепления. От старых лип, самых прекрасных когда-то в окрестностях Ленинграда, остались расщепленные, опалённые огнём стволы. В окопах, блиндажах и землянках засел враг, изуродовавший парк. Через несколько дней врага здесь не будет, его выбьют отсюда, но след варварской руки долго будет напоминать людям, что фашизм нёс гибель красоте.

Старинный дворец, мимо которого он в юности ходил к морю мечтать о своих кораблях, сгорел. Много приходилось видеть развалин, пожарищ, разорённых селений, но больнее всего смотреть на обломки этих стен, на грязный снег между ними…

Говоров стиснул зубы. Время потекло дальше. Ударили зенитные пушки, и самолёт снова ушёл в облака.

Порой в узких разрывах тумана появлялось запятнанное следами боёв снежное поле. Лётчик лишь успевал скользнуть взглядом по земле, и снова самолёт погружался в океан тумана. Но пилот был лучшим лётчиком Балтики. Положившись на чутьё, он сумел найти аэродром и посадил на него самолёт, пронзая мокрую мглу и не стараясь объяснить даже самому себе, как сумел это сделать.

Правда, на аэродромной дорожке машина дала «козла», но никто не был ранен.

Механик подал трап. Говоров спустился на землю, огляделся.

У носовой части самолёта сидел лётчик. Он брал руками горсти снега и прикладывал к лицу. Леонид Александрович подошёл к лётчику. Тот, увидев командующего фронтом, поднялся на ноги.

— Спасибо, — сказал Леонид Александрович.

Подкатилась легковая машина. Говоров поехал в штаб фронта. Донесение по первому дню наступления ему доставили поздно вечером. Не всё происходило так, как хотелось бы. Во второй линии обороны у фашистов осталось немало огневых точек, не разбитых нашими снарядами. Штурмовым группам пришлось уничтожать их с помощью гранат и лёгких орудий. Наши войска продвинулись вперёд на три километра и ещё не по всей линии наступления вышли из лесного бездорожья. Танки увязали в тёплых болотах. Несколько танков утонули в Чёрной речке, пытаясь перейти её по льду. Кое-где фашистам удалось наладить сопротивление. Но контратаки быстро захлёбывались. Теряя людей и оружие, захватчики отступали.

Говоров, не уходя из кабинета, ждал ещё одного сообщения, самого в тот час необходимого и важного. Участь врага и так решена, но если поступит сообщение, которого он ждёт, фашисты будут разгромлены гораздо раньше и с меньшими потерями.

В начале ночи прибыл начальник разведки фронта Евстигнеев:

— Товарищ командующий! Они начали переброску войск из-под Пулкова в направлении Ораниенбаума!

— Отлично! — ответил Говоров. — Это нам и нужно. Пусть поворачивают силы на северо-запад… Ваши разведчики докладывают вам о погоде, Пётр Петрович?

— Докладывают и о погоде, — удивлённо пожал плечами генерал Евстигнеев. — Сейчас донесли, что начинается метель.

— Вот это скверно, — огорчился Говоров. — Артиллерия сопровождения будет отставать от пехоты.

— Мои разведчики докладывают мне и о настроении людей, — сказал Евстигнеев. — Такой подъём духа в войсках, что способны драться и без артиллерии, и без танков, и без авиации!

Леонид Александрович укоризненно взглянул на главного разведчика:

— Могут… Выматывая силы и неся громадные потери. Я со святым уважением отношусь к подвигу солдата, в критический момент бросающегося под танк со связкой гранат. Но за этим подвигом я вижу преступление определённого офицера, не уничтожившего этот танк с помощью артиллерии. Жизнь дороже всего. — Он вызвал звонком капитана Романова. — Александр Васильевич, отправьте сейчас же телефонограмму Федюнинскому. Запишите текст: «Приказываю не допускать отрыва пехоты от танков и артиллерии сопровождения. Приказ довести до сведения командиров подразделений».

Отпустив адъютанта, Говоров спросил:

— Напомните, сколько огневых точек врага не были подавлены нашей артиллерией?

— Тридцать две, — ответил начальник разведки. — Доставили же они нам хлопот…

— Значит, время артиллерийской подготовки надо увеличить, а огневой вал углубить. Где сейчас дивизии генерала Симоняка?

— На подходе к Пулкову, товарищ командующий, — сказал начальник разведки Пётр Петрович Евстигнеев.

Он всегда знал всё.

6. РАССКАЗ О ВАНЕ КУЛИКОВЕ

Ночь на пятнадцатое января была в Ленинграде морозной и туманной, но метель до города ещё не добралась. По улицам двигался гвардейский корпус. Своего командира, генерала Николая Павловича Симоняка, солдаты за отвагу и удаль, за великую заботу о рядовых бойцах и крепкую память на лица называли «батькой». Николай Павлович в лихо сдвинутой на затылок кубанке тоже шагал пешком с солдатами.

А в пятой роте 19-го гвардейского полка, в третьей шеренге шагал восемнадцатилетний солдат Ваня Куликов и думал: неужели маршрут движения пройдёт по его родной улице?

В сорок первом году отец ушёл на фронт, а Ваню по молодости лет не взяли, хоть он и доказывал, что большой и сильный, воевать вполне может. В сорок третьем пришло извещение о том, что отец погиб под Пулковом. С этой горькой бумагой Ваня снова пришёл в военкомат. Военный комиссар, сам весь израненный и без руки, с печалью прочитал известие о гибели солдата Куликова.

— Возьмите меня вместо отца, — сказал Ваня.

— Восемнадцать уже исполнилось?

— Конечно исполнилось… через три месяца, — сказал Ваня.

— Будь по-твоему, — решил комиссар. — Иди воюй. Замени отца в боевых рядах.

Ваню направили на левый фланг фронта, под Синявино. Он воевал и помнил: захватчики и убийцы, закопавшиеся в нашу землю, убили отца. Страха не испытывал и воевал умно, прицеливаясь без суеты. В одном бою Ваня получил рану в левую руку, но из боя не вышел и продолжал стрелять — правая-то была целой. Хотели послать его в госпиталь, но Ваня отказался, обошёлся перевязкой при части.

Бойцы генерала Симоняка не любили госпиталей. Мало ли куда могут отправить после излечения! А вдруг не к «батьке»? Всеми правдами и неправдами старались раненые не попасть в госпиталь, а если уж их туда, лишённых сознания, относили, сбегали из госпиталя, слегка подлечившись, и своими силами добирались до родного полка. Получалось, что у Симоняка процент солдат, имеющих ранения, много больше, чем в других частях армии.

Но Николай Павлович не огорчался.

— За битого я и трёх небитых отдам, — говорил он. — Раненый солдат, вылечившись, воюет умнее целого, под пули зря не лезет и стреляет злее.

Ваня сумел убедить командира, что рана пустяковая и вылечится при полку.

…И вот полк идёт по Ленинграду. В самом деле, передние ряды полка сворачивают на его родную улицу. Идёт по ней первая рота, вторая, третья… Показался угол дома, в котором восемнадцать лет назад родился Ваня. Сейчас там одиноко живёт мама. Она даже не знает, что сын идёт мимо родного дома… И тут перестал Ваня Куликов, обстрелянный и награждённый боец, быть стойким солдатом. Гулко заколотилось в груди сердце.

Жалобным голосом попросился он у командира роты:

— Товарищ старший лейтенант, можно домой забежать? Он вот он… Там у меня мама одна. Я на минутку! Обниму маму и выскочу сейчас же!

— Валяй, Куликов, — махнул рукой старший лейтенант и отвернулся, чтобы боец не увидел его повлажневшие глаза.

У командира роты тоже была мама, и тоже одна, но на другой улице. Ему нельзя забежать к ней даже на полминутки, потому что он не рядовой боец, отвечающий в строю лишь за себя. Для командира ответственность перед солдатами и бережное отношение к ним в трудную минуту должны подниматься выше любви к маме и ответственности перед ней. Именно потому, что командиру нельзя забежать к маме, он имеет моральное право разрешить солдату забежать на минутку к маме…

Ваня влетел по знакомой лестнице. Непрерывно барабанил кулаками в дверь, пока мама не открыла. Он обнял её, поцеловал, убедился, что мама жива и здорова. Хотел бежать вдогонку за полком, но…

— Хоть минутку посиди, Ванечка! — взмолилась Александра Яковлевна. — Чашечку чаю выпей со мной, я мигом согрею…

Пока грелся чай да пока его пили, полк ушёл далеко. Как его догонишь? Трамваи ведь не ходят…

— Мама, а мой велосипед живой? — додумался Ваня.

— Стоит в прихожей на старом месте, — сказала мама.

— Дай-ка…

Ваня протёр велосипед от пыли, накачал шины, проверил цепь и педали. Всё крутилось нормально. Можно ехать!

— Как же можно по снегу на велосипеде? — возразила Александра Яковлевна. — Ты же устанешь!

— А как я за городом по всяким кочкам ездил? — весело ответил Ваня. Он был очень рад, что нашёл средство догнать полк и не подведёт доброго командира роты. — Так и поеду. Ноги у меня сильные!

— А как обратно велосипед? — спросила Александра Яковлевна.

— Пусть кто угодно забирает! Неужели после войны другой не купим?

— Ах я старая скряга, — застыдилась своего вопроса Александра Яковлевна. — Сдуру ляпнула… Бросай его, Ванечка, совсем.

Обцеловав маму на прощанье, Ваня спустил машину с лестницы. Вывел на улицу, взгромоздился на седло со своим автоматом и поехал по ледяным кочкам догонять своих.

Очень полезная машина — велосипед!

Ваня догнал полк на Обводном канале, прислонил велосипед к стене клуба имени Карла Маркса и, весь потный, запыхавшийся, занял своё место в строю.

— Видел маму!..

И он рассказал друзьям и командиру роты, как встретился с мамой, как не мог отказаться от чая, как выручил его старый велосипед.

Командир роты слушал и вздыхал… Потом сказал Ване:

— Разволновал мамашу. Теперь она думает: как ты добрался, не сломалась ли машина. Выйди-ка, солдат, из строя. Вот тебе карандаш и бумага. Напиши, что догнал часть вовремя, настроение весёлое и командир части похвалил. Сверни и брось в почтовый ящик.

Ваня присел на ступеньку и написал: «Дорогая мамочка, я догнал своих благополучно и без опоздания. Командир роты меня похвалил. Велосипед оставил возле клуба на Обводном канале. Целую тебя и желаю крепкого здоровья. Твой сын Ваня».

Свернул бумагу солдатским треугольником, написал адрес и опустил письмо в почтовый ящик.

С тихим гулом, не бряцая оружием, подошли гвардейские полки к передовой линии и растеклись по траншеям.

Преодолевая упорным взглядом тьму, всматривались солдаты в первые двести метров, с которых начинается победная дорога от Ленинграда до Берлина.

7. РАССКАЗ О ТОМ, ИЗ-ЗА ЧЕГО НАРУШИЛИ УСТАВНЫЙ СТАТУТ

Поздний январский рассвет был ещё более поздним из-за тумана и колкого снега. В траншеях под Пулковом, растянувшихся на пятнадцать километров, завтракали солдаты. Молча, аккуратно и основательно они готовились к атаке. Говоров научил войска проверять всё: от гранаты и автомата до портянки и пуговицы.

В холодных домах Ленинграда просыпались люди и не знали ещё, что не будет больше блокадных ночей, не будет обстрелов.

Но вот совсем рассвело.

— Артиллерийскую подготовку будем вести час двадцать минут, — сказал Говоров.

Он всё время помнил о трёх десятках неподавленных огневых точек, из-за которых напрасно гибли люди.

Открыли стрельбу три тысячи орудий и миномётов. Воздух набух дымом и жаром. Грохот давил на уши. От опаляющего зноя стрельбы раскраснелись лица бойцов.

Втиснутый в земляные берлоги враг принимал на головы огненный дождь.

Налетели штурмовые самолёты и осыпали позиции фашистов прицельными бомбами. Ошеломлённые этим сверхужасом, фашисты задыхались в дыму и пламени.

В одиннадцать часов добавила огня наша реактивная артиллерия. Казалось, что загорелись камни и земля.

Восемьдесят минут кончились, и грохот внезапно стих.

Но вдруг опять загрохотало: это сапёры взорвали минные поля перед нашими траншеями. Путь пехоте открылся.

Взлетели ракеты, рассыпались в небе искрами.

Первыми выскакивая из траншей, офицеры кричали:

— За Ленинград!..

Неслышно для тех, кто был с ним на командном пункте, Говоров произнёс одними губами:

— За расстрелянные липы Стрельнинского парка.

И те, кто приказывал, и те, кто исполнял, все вы расплатитесь сполна. Высокая человеческая совесть не даёт права исполнять приказ, если приказывают убить невинного, разрушить мирное жилище, осквернить народную святыню.

Думая так, Говоров смотрел на бегущую в атаку первую линию пехоты, десять тысяч солдат и офицеров. Ему привычно было зрелище движущихся армий, громадных масс организованных его волей людей, но эта атака потрясла сознание. Поднялась вторая линия, тоже десять тысяч воинов, и побежала вслед за первой.

Теперь никакое, самое яростное сопротивление врага не смогло бы остановить советских солдат.

С боями шёл вперёд и 191-й гвардейский полк, в пятой роте которого служил Ваня Куликов. Шестнадцатого января утром пятая рота вынуждена была залечь в снег под огнём пулемёта из фашистского дзота.

Упал в снег и Ваня Куликов. Скоро он заметил, что огонь подлого пулемёта становится всё более прицельным. Его друзья один за другим распластываются, раскинув руки, на окровавленном снегу.

Сам Ваня лежал на краю позиции, за маленьким бруствером, и ему было не очень опасно, если не высовываться. И ещё он заметил, что ему удобнее всех подобраться сбоку к смертоносному укреплению врага. Подумав так, он перестал опасаться за свою жизнь, выбрался из-за бруствера и пополз вперёд, поглубже втискиваясь в снег. Несколько пуль свистнули рядом с головой, но не задели его. Ваня подобрался очень близко к укреплению. Можно было докинуть гранату. И Ваня стал кидать гранаты. Но дзот был сделан прочно. Взрывы слабеньких противопехотных гранат ему не повредили. Пулемёт стрелял и продолжал убивать наших людей, которым никак было не подняться, чтобы отойти за какое-нибудь укрытие.

Ваня возненавидел пулемёт и решил, что любой ценой заставит его замолчать и нет у него, солдата Куликова, другой задачи в жизни. Ваня поднялся во весь рост, набежал на дзот и упал телом на отвратительную, ненавистную амбразуру.

Конец убийце, радостно подумал он, не ощущая никакой боли, а только толчки от пронзивших его пуль. Гнев его утих, когда умолк пулемёт. «Мне, наверное, конец, — подумал он, — а ребята живыми останутся…»

Подумал о маме и умер.

Александра Яковлевна получила то треугольное письмо на день позже. Обрадовалась, что сын вспомнил о ней, что у него всё благополучно.

Для мамы Ваня долго ещё оставался живым.

В полдень 19 января Шестьдесят третья дивизия под командованием тридцатилетнего полковника Афанасия Щеглова штурмом захватила Красное Село. В тот же день вечером около Ропши встретились части Второй ударной армии с наступающей из-под Пулкова Сорок второй армией. Завершилась первая часть плана генерала Говорова: Петергофско-Стрельнинская группировка фашистов попала в окружение. Фашисты сдались на милость победителя, и наша победа была полной.

26 января наши войска в ожесточённом бою взяли Гатчину.

Узнав об освобождении Гатчины, Говоров сказал:

— Кончилась блокада Ленинграда. Фашистская армия разгромлена, у неё не осталось никаких шансов на спасение, а осталось одно…

— Сломя голову уносить ноги на дальние тыловые рубежи, — подсказал формулировку начальник артиллерии фронта Одинцов.

— Совершенно так, Георгий Федотович, — согласился Говоров. — Назначаю на завтра заседание Военного совета по итогам полного снятия блокады Ленинграда.

Андрей Александрович Жданов предложил на заседании Военного совета:

— Надо отдать специальный приказ, обращённый не только к войскам фронта и флоту, но также к трудящимся города. Наш город сам был фронтом. Воевали и погибали все: дружинники противовоздушной обороны, рабочие и учёные, врачи и артисты. Воевали композиторы, писатели и художники. Подвиг солдата в окопе и подвиг рабочего у станка были равноценны, и страна награждает их одной медалью «За оборону Ленинграда»…

Вскоре заработали все громкоговорители на улицах.

Люди вышли из домов своих, слушали долгожданные слова:

— …Освобождено более семисот населённых пунктов, враг разгромлен и отброшен от Ленинграда по всему фронту на сто километров. Город полностью освобождён от вражеской блокады и варварских артиллерийских обстрелов. Наступление продолжается!..

Но генералы не забывают о своих делах и в праздники. Начальник артиллерии фронта Георгий Федотович Одинцов спросил:

— Из скольких орудий будем давать салют?

Жданов весело ответил ему:

— Сколько сможете собрать в городе!

— Однако существуют уставные положения для каждого случая, — сказал Георгий Федотович.

— Для данного случая, — резко подчеркнул Говоров, — уставный статут разрешаю нарушить. Собирайте побольше и стреляйте от души!

Одинцов собрал для салюта триста двадцать четыре орудия и дал из них двадцать четыре залпа…

Двадцать четыре залпа победы.

Леонид Александрович Говоров стоял у окна в своём кабинете, глядя на взлетающие снопами разноцветные ракеты. В небе как бы расцветали кусты с красными, зелёными и белыми цветами.

Капитан Романов говорил в приёмной всем, желающим поздравить победителя (таких всегда набирается много), что командующий фронтом занят.

Мысль Говорова продолжала развивать наступление.

8. РАССКАЗ О КОНЦЕ ВОЙНЫ

По ночам из Ораниенбаума на военных кораблях перебрасывались в Лисий Нос крупные соединения и скрывались в карельских лесах. Переброски стрелковых дивизий и артиллерии производились так скрытно, что финская разведка ничего не почуяла, и Маннергейм отпустил десять процентов солдат домой в отпуск на период весенних полевых работ, полагая, что нашей армии хватит забот по борьбе с немцами.

В Ленинград приехал представитель Ставки Верховного Главнокомандующего маршал Ворошилов. Обсудили вопросы наступательной стратегии. Поговорили о прошлых недочётах и оплошностях. Уточнили планы на будущее. А потом, поговорив о прекрасном будущем, какое наступит во всём мире после войны и уничтожения фашизма, Климент Ефремович Ворошилов коснулся в разговоре личных качеств командующего фронтом:

— До Ставки дошли слухи, что очень уж ты свиреп с подчинёнными, Леонид Александрович. Вспылить тебе недолго, побранить заслуженного генерала в так называемой резкой форме. Признаюсь, я специально проглядел списки войсковых начальников — много ли народу ты отстранил от командования..

— Вроде бы немного, — сказал Говоров.

— Да никого! — воскликнул Ворошилов. — Все кадры прежние, я этих людей по сорок первому году помню. В дивизиях, в армии — везде знакомые лица. Откуда же молва о свирепости?

— Видите ли, Климент Ефремович, — сказал Говоров, — с теми, кто не заботится о солдатах, напрасно ставит под удар их жизни, я не церемонюсь. Самого заслуженного генерала, которого я за боевую деятельность глубоко уважаю, могу разбранить в «резкой форме». К примеру, был случай. Приезжаю в дивизию, захотел пройти по передовой линии траншей. И что бы вы думали? Идёшь по этим траншеям и сгибаешься в поясном поклоне, как старушка в церкви перед иконой божьей матери. А для нашего бойца противник — не икона. Боец перед ним должен в полный рост стоять. И проходить по своим траншеям он должен в полный рост при любом обстреле. Естественно, генерал, командующий этой дивизией, получил от меня… надолго запоминающееся замечание. Зато траншеи там сразу стали как и следует быть. Никакой безответственности я не пропускаю без внимания.

— Постарайся всё же щадить самолюбие, — попросил Ворошилов. — А то жалуются на тебя. Помни, один бог не ошибается.

— Бог бездельник, поэтому и не ошибается, — сказал Говоров. — Да я и не наказываю за ошибки. Наказываю тех, кто не исправляет свои ошибки немедленно, как их осознаёт.

— Говорят, ты приказал удержать с одного генерала стоимость вылета авиационного полка, когда он не использовал результатов бомбового удара. Было такое? Что-то я не нашёл копии приказа.

— Уговорили не подписывать, — усмехнулся Леонид Александрович. — Подсчитали, что не только ему, но и детям его не расплатиться за такой расход горючего и боеприпасов. Сколько народных денег зря угробил, бездельник…

— Нравишься ты мне, генерал армии Говоров. — Ворошилов положил свою ладонь на руку Леонида Александровича. — Посмотрел твою службу отечеству и буду докладывать Ставке, что хороший ты полководец. Более того: выдающийся. И если твоей головы хватает, чтобы разгромить крепчайший фронт врага, да в то же время думать об экономии народных денег, и ещё на то, чтобы следить за глубиной траншей на передовой линии, и ещё на многие хорошие дела, — значит, недолго тебе оставаться простым генералом армии. — Ворошилов улыбнулся.

18 июня, в разгар наступления на Выборг, президиум Верховного Совета СССР присвоил Леониду Александровичу Говорову звание Маршала Советского Союза.

Назавтра последняя линия обороны маннергеймовских войск была прорвана, и двадцатого июня Выборг был взят. Финляндия, целое государство, практически было выведено из войны войсками маршала Говорова. Осталось передать дело дипломатам, чтобы уладить формальности.

В сентябре Ленинградский фронт разгромил фашистские войска в Эстонии. 22 сентября был очищен от фашистов Таллин.

Продолжалось наступление — и близилась развязка.

Последний командный пункт Ленинградского фронта разместился далеко от нашего города. Он занимал небольшой деревянный домик в литовском городке Мажейкяй.

7 мая 1945 года маршал Говоров подписал в этом домике ультиматум последней группе фашистских войск на территории нашей страны.

Вот его полный текст:

Самолёты разбросали листовки с текстом ультиматума по территории Прибалтики, ещё занятой немецкими войсками.

— Говоров обещает! — рассказывал битый уже под Ленинградом Фриц ещё не битому, недавно призванному в армию Гансу. — А уж я-то знаю, — почёсывал он шрам от ранения в нижней части спины, — что ему можно верить! Каждый раз, когда Говоров обещал нас поколотить, мы получали здоровую трёпку! Теперь он обещает жизнь, питание и возвращение в фатерлянд домой после войны. А наши генералы обещают нам геройскую гибель и деревянный крест на могиле в чужой земле. Зашнуровывай потуже свои эрзац-сапоги, Гансик, и пойдём сдаваться в плен!

Получилось так, что теперь немецкая армия хотела сдаться в плен и радовалась, что её берут в плен.

Восьмого мая радиостанция штаба Ленинградского фронта приняла такую депешу от командующего Курляндской группой войск генерала Гильперта: «Господину Маршалу Говорову. Подтверждаю приём Вашего ультиматума. Всеобщая капитуляция принята. Я приказал прекратить враждебные действия в 14.00 по немецкому времени. Войска, на которые распространяется приказ, выставят белые флаги…»

На литовской земле немецкие каптёрщики рвали казённые простыни. Весь передний край покрылся белыми флагами, выставленными двадцатью двумя сдающимися в плен дивизиями.

Перебрав в памяти своих генералов, — кто из них повоспитаннее, прилично выглядит и не слишком замешан в преступлениях, которые творили фашисты на чужих землях, — командующий войсками Гильперт остановил выбор на обер-квартирмейстере (по-нашему: начальник тыла) генерале Раузере. Он и поехал уполномоченным в штаб Ленинградского фронта.

В 22 часа 6 минут восьмого мая генерал Раузер подписал протокол о порядке сдачи в плен всех двадцати двух дивизий.

…В Берлинском пригороде Карлхорст фельдмаршал Кейтель, слегка вздрогнув, поставил свою подпись под Актом о безоговорочной капитуляции Германии.

Фашистская Германия кончилась — везде и навсегда. Превратилась в белые флаги над развалинами домов, в унылые физиономии пленных, полных страха перед расплатой.

— Среди этой публики ожидаются наши старые знакомые, — сказал Говоров начальнику артиллерии Одинцову. — Своих лиц они нам, правда, не показали, но дела их и характеры мы хорошо знаем.

— Неужели сдастся Фишер, который командовал осадной артиллерией восемнадцатой армии? — спросил с удивлением Георгий Федотович. — Этому лучше бы застрелиться.

— Застрелился командир пятидесятого армейского корпуса генерал Боденхаузен, — сказал Говоров. — А Фишер оказался слабоват. Сдался. Евстигнеев докладывал, что сдались командиры специальных осадных групп Бауэрмайстер и Томашки. Сдался хорошо известный нам генерал Ферч. Имеется возможность познакомиться с ними лично, товарищ Одинцов.

— Избавьте от такого знакомства, товарищ командующий, — отказался Георгий Федотович. — Боюсь, зачешется кулак…

Пальцы его тяжёлой руки непроизвольно сжались.

Всего сдалось 189 тысяч солдат и офицеров да плюс сорок два генерала.

Русский солдат понимал в немце прежде всего такого же трудящегося человека, которого насильно оторвали от своего дела, принудили взять оружие, послали в чужие края и заставили творить дела преступные, ему самому гадкие.

Советский солдат мог мстить на поле боя. Но карать безоружного, сдавшегося противника ему не позволяла совесть.

В плену немцы стали понимать, что они такие же люди, как французы, англичане, чехи, поляки, русские. Простые люди, а не фашистские «сверхчеловеки»…

Говоров не раз повторял свои слова о достойном обращении с пленными.

Дел было много, а самому Леониду Александровичу приходилось плохо в те дни. Резко ухудшилось состояние здоровья. Разыгралась приобретённая во время блокады гипертония. Часто болела голова и грудь зажимало, будто тисками. Приходилось пить таблетки, а эта химия помогает лишь на короткое время, не излечивая болезнь, а загоняя её внутрь до следующего трудного часа.

В тайне от Говорова его телефоны на ночь переключали на кабинет начальника штаба фронта Маркиана Михайловича Попова, чтобы дать маршалу провести в покое священное солдатское время от отбоя до подъёма. Узнав о такой уловке, Леонид Александрович запретил её и сказал:

— Наивные люди… Если бы можно было отключить мозг!

Несмотря на болезнь, Говоров лично допрашивал фашистских генералов — он знал немецкий язык и с 1932 года имел звание военного переводчика.

Леонид Александрович спросил у генерала Ферча:

— Вы убедились в пагубности всяких походов на Россию?

— О да, господин маршал! — решительно и, надо думать, вполне искренне ответил Ферч.

— Значит, вы расстались с мечтой о присвоении каких-либо «пространств» на Востоке?

Ферч заговорил медленно, подбирая слова:

— Даже когда мы, немцы, поднимемся и вновь станем государством… даже если так будет… не только себе, но и детям, внукам своим запрещу думать о каких-либо походах за «русским пространством»!

«Мало увидеть взорванные укрепления врага и технику, перевёрнутую вверх колёсами. Это — торжество силы. Не наказав, а именно доказав, ты можешь быть спокойным, что надолго умолк грохот твоей артиллерии, в стране наступила мирная, долгая тишина», — думал Леонид Александрович Говоров, стоя у окна своего кабинета и скользя рассредоточенным взором по островерхим крышам литовских домиков, по зацветающим веткам черёмухи, по розоватым слоистым облакам, заменившим на лазури балтийского неба чёрно-багровые тучи бризантного дыма.

Было утро 17 мая 1945 года.

Говоров только что доложил Ставке Верховного Главнокомандующего, что весь Курляндский полуостров очищен от противника.

Вся Родина очищена от противника.

Точку в конце войны поставил Ленинградский фронт.

9. ПОСЛЕДНИЙ РАССКАЗ О МАРШАЛЕ ГОВОРОВЕ

После войны Леонида Александровича назначили начальником высших военных учебных заведений. Одновременно он был главным инспектором Вооружённых Сил СССР.

Порой людям с большими возможностями, искренним и кристально добросовестным приходится взваливать на себя лишнюю нагрузку, трудиться больше, чем позволяют физические силы организма. И нередко им приходится умирать раньше срока, не завершив задуманных дел, не дожив жизнь.

Во время ленинградской блокады Леонид Александрович, в постоянной напряжённости ума и воли, перетрудил сердце и заболел тяжёлой гипертонической болезнью. Ему бы после войны пощадить сердце, снять чрезмерную нагрузку, но Говоров не давал себе такого права и заглушал боль лекарствами. Работа — главное, забота о здоровье — потом, когда сделана будет работа. Но когда потом? Когда наступит свободное время у человека, который постоянно нужен своей стране, её армии, её народу, избравшему его депутатом Верховного Совета? Никогда не кончаются у него важные дела.

За одним делом следует другое, потому что множество дел не сделано ещё в мире.

Времени по-настоящему полечиться — воздухом, солнцем, морем, покоем! — у Леонида Александровича не находилось.

И вот весной 1955 года болезнь прорвала плотину из лекарств, Леонида Александровича свалило с ног. И по случайности, или не по случайности, потому что нам, наверное, только кажется, что в жизни бывают случайности, Говорова положили лечиться в подмосковный санаторий «Барвиха». Здесь в 1941 году, когда шла битва за Москву, располагался командный пункт его Пятой армии. Здесь он одержал победу над фашистами. Здесь теперь замыкался круг его яркой жизни полководца.

Говоров понимал, что умирает.

Но старого, заслуженного солдата не испугает смерть, она только огорчит солдата. Он думает, умирая, о том, что не всё ещё сделано им, думает о том, какое горе принесёт его смерть друзьям, родным и близким людям.

Огорчало Леонида Александровича и вынужденное безделье. Ему не разрешали даже читать. Но тут уж он не слушался врачей.

— Вы ведёте себя безответственно, товарищ маршал! — сердился доктор, видя в руках у Говорова книгу.

— Видите ли, профессор, — возражал ему Говоров, — мне моё положение вполне понятно. Так что позвольте уж провести оставшиеся дни хоть как-то полезно. И прикажите вашему персоналу не трепать мне нервы пустыми придирками.

— Полезно! — восклицает доктор. — Вам сейчас полезно лежать пластом!.. Боже мой, — бормотал он, выходя из палаты, — этот человек всё понимает и заявляет такие нелепости…

Врачи ничего не смогли поделать с книгами и журналами, лежавшими на кровати и на столике.

Жизни оставались считанные дни. Сердце билось неровно, с перебоями, острая боль всё чаще пронзала грудь.

Научившись у врачей щадящей тактике, Леонид Александрович улыбался сидящей рядом Лидии Ивановне. Рассказывал ей, как поедут они в дальнюю деревню, может, в родные Бутырки, и целое лето проведут вместе, ничего не делая, ни о каких проблемах не думая, одни и даже без мальчишек…

— Всё наладится, — сказал Леонид Александрович и ласково погладил руку жены. — Ведь мы всегда вместе и умрём в один день, чтобы не горевать друг о друге…

От его улыбки и спокойного голоса Лидии Ивановне становилось легче на душе. Верилось, что в самом деле всё наладится, муж выздоровеет и встанет с постели.

Она давно уже не уезжала домой, так и жила в Барвихе.

Однажды врачи сказали, что наступило улучшение, здоровье Леонида Александровича пошло на поправку, и ей надо пойти домой, отдохнуть и восстановить силы, а то, когда встанет Леонид Александрович, она сама сляжет…

— А с маршалом останется пока его адъютант, Александр Васильевич Романов.

Врачи говорили так убедительно, что Лидия Ивановна, бесконечно уставшая, поверила, уехала домой, дав адъютанту строгие инструкции по уходу за мужем.

Но на самом деле Леонид Александрович чувствовал себя в тот день исключительно плохо. Он понял, что наступает конец, и напряг всю свою стальную волю, чтобы состояние его не отразилось в лице, в жестах, в голосе.

Леонид Александрович приказал врачам увезти Лидию Ивановну из Барвихи.

Это был его последний приказ.

Взяв за руку Александра Васильевича Романова, он сказал прерывающимся голосом:

— Сделал, что успел… что смог…

Под утро 19 марта 1955 года Леонид Александрович умер.

Жизнь Леонида Александровича Говорова являлась примером того, как неуклонное исполнение своего долга, долга коммуниста, хорошие душевные качества, любовь к людям открывают человеку широкую дорогу. Круг друзей расширяется, и в итоге жизнь его сливается с жизнью народа, судьба которого становится личной судьбой. Оставаясь самим собой, неповторимой личностью, человек становится нераздельной частицей своего народа.

Было прощание в Колонном зале Дома Союзов. Торжественные похороны у Кремлёвской стены. Траурный салют отгремел над гробом.

Скорбным маршем прошли части Московского гарнизона.

Тело Говорова было погребено, Леонида Александровича не стало. Но в моей и в твоей памяти живёт образ человека по имени Леонид Александрович Говоров. Выходит, что смерть просчиталась, такие люди ей не подвластны.

Имя Говорова носят улицы и учебные заведения.

Оно начертано на мраморных досках.

Вчера я заходил в памятную комнату маршала Говорова в школе на улице Маршала Говорова в Ленинграде.

Особенно хорошо, очень здорово, что по морям и океанам нашей планеты, спасённой от многих бед и несчастий усилиями таких замечательных людей, как Леонид Александрович, ходит большой теплоход, на белом борту которого выведено золотыми буквами название: