Нидерланды. Каприз истории

3. Восстание

Давайте еще раз обратимся к впечатлениям испанского кавалерийского капитана, уже известного нам дона Бернардино де Мендосы, жившего в XVI веке. Ведь его военный рапорт, если читать между строк, является одним из первых после римлян описанием путешествия по Низинным Землям.

Наблюдения де Мендосы вполне совпадают, что неудивительно, с теми образами, которые мы знаем по живописным пейзажам страны и зимним картинкам того же периода: плоская равнина Гронингена, «в основном заполненная водой, из-за чего дороги и поля отдаются дрожью под ногами»; побережье Северного моря, являющееся одновременно «гладкой и удобной дорогой, по которой повозки могут двигаться с большой скоростью»; голландские и зеландские моряки, которые из-за частых наводнений чувствуют себя в большей безопасности на кораблях, чем в собственных домах; широкое использование зимой саней и коньков — «особых деревянных башмаков», в которых «очень быстро скользят, виляя, по льду». «При этом они с легкостью несут на головах корзины с яйцами или с чем-то подобным, — пишет де Мендоса. — И поскольку нет лошади, которая бежала бы быстрее, кажется, будто они летят. Можно увидеть, как какой-нибудь человек без труда пару миль тянет сани, на которых сидит женщина с ребенком и нагружено фунтов сто пятьдесят масла и несколько фунтов сыра».

Вопрос в следующем: являли ли собой эти сражавшиеся, плававшие, бегавшие на коньках гронингенцы, голландцы и зеландцы уже тогда некое единство? Ощущали ли они какую-то общность? Другими словами, когда из всего этого начали возникать такие понятия, как «Нидерланды» и «нидерландец»?

Формалисты среди нас уверенно называют 1464 год. Тогда бургундский герцог Филипп, который постоянно стремился обложить своих подданных новыми налогами, впервые созвал делегатов всех бургундских земель на севере, чтобы обсудить общие проблемы. С тех пор Генеральные штаты собирались один или два раза в год, и поныне Генеральные штаты являются официальным названием парламента Нидерландов.

Другой «формальной» датой является 1548 год. Карл V, который как наследник и Бургундской, и Габсбургской династий в первой половине XVI века постепенно получил в свое владение крупные области Европы, начал относиться к региону, куда входили современные Нидерланды и Бельгия, как к отдельному краю, обособленному от Германской империи. Летом 1548 года он и формально провозгласил Низинные Земли единым, новым территориальным объединением — так называемым крейсом, или округом. Годом позже Карл издал «Прагматическую санкцию», документ, которым устанавливалось, что владения в Нидерландах отныне будут едиными и неделимыми. В те годы впервые вошел в широкое употребление термин «Нидерланды». Тогда же была определена и восточная граница, линия, которая, за исключением ее самого южного отрезка, осталась с тех пор практически неизменной.

Однако для сплочения жителей таких разных районов, как Гронинген и Брабант, в единую нацию требуется что-то большее, чем просто формальное объединение. Существуют страны, например Франция, в которых понятие «нация» может быть определено достаточно объективно благодаря таким общим признакам, как язык, религия, раса, территория. В Нидерландах, отличающихся большим многообразием, как и в США, понятие нации намного субъективнее. В 2007 году наследная принцесса Максима вызвала некоторое смятение, когда в одной своей речи заметила, что «нидерландцев» не существует. О нидерландском «народе», учитывая все оставшиеся здесь римские, галльские, германские и скандинавские корни (я уж молчу о многочисленных и масштабных миграционных потоках, которые знала страна), действительно трудно вести речь. В такой ситуации формирование нации не является само собой разумеющимся процессом. Для этого, безусловно, необходима определенная воля. Другими словами, должно возникнуть «сообщество одной судьбы», сообщество, которое совместно переживало бы радости и горести и члены которого каждый раз решали оставаться вместе. Эти совместно переживаемые подарки и удары судьбы представляют собой, как метко выразился амстердамский историк Пит де Рой, «неразрывное сплетение случая и индивидуальной воли, злого умысла и безрассудства».

С этой точки зрения началом формирования нидерландской нации следует считать в первую очередь знаменитое Восстание — бунт против власти испанских Габсбургов, послуживший импульсом для так называемой Восьмидесятилетней войны, в результате которой появилась независимая Республика семи соединенных провинций. Это было также тем периодом истории, когда впервые ярко проявились некоторые типичные особенности нидерландского общества:

— активная и быстрая урбанизация и связанное с ней стремление к гражданской свободе — основа республики;

— рассредоточенная и децентрализованная государственная власть, которой, впрочем, иногда приходилось принимать решения по таким общим вопросам, как война и постройка плотин: искусство политики состояло прежде всего в умении сторон убеждать друг друга и искать компромиссы;

— многообразие городов и районов также и в религиозном отношении: в противоположность многим другим европейским странам здесь не было ни одной настолько сильной группы, чтобы навязывать другим группам свой (религиозный) порядок, — ситуация, которая может оставаться жизнеспособной только благодаря высокой степени толерантности. Постепенно эта необходимость была возвышена до добродетели;

— успех республиканского восстания, отсутствие короля в качестве посредника между Богом и гражданином и возникшая отсюда идея «избранного» народа, утерянного колена Израилева, «путеводной» страны, примера для остального мира.

Жизненно важным моментом для Восстания стало 26 июля 1581 года, когда Генеральные штаты Северных Нидерландов формально разорвали отношения с испанским королем Филиппом II.

Текст «Plakkaat van Verlatinghe», или «Акта об отделении», позже послужит источником вдохновения для американских «отцов-основателей», когда в 1776 году они сочиняли свою Декларацию независимости. Для Нидерландов 26 июля было действительно началом. С этого момента страна продолжала свой путь самостоятельно и воистину как «сообщество одной судьбы».

Восстание в Нидерландах можно определить как освободительную войну, как гражданскую войну между протестантами и католиками (один из наших учителей на уроках истории регулярно маршировал по классу, распевая песню гёзов: «Бей в барабан!»), как борьбу культур, борьбу между утонченными манерами феодальной элиты и вошедшей в поговорку неотесанностью нидерландских горожан — впоследствии в облагороженном виде превратившейся в голландскую «простоту» и «искренность», а также как вышедший из-под контроля конфликт по вопросу о налогах. Все это верно или отчасти верно. Но общенациональным движением сопротивления чужеземным захватчикам Восстание не было точно и не воспринималось таковым никем из участников. По крайней мере, в начальной стадии.

Нидерландская нация, независимая Республика семи соединенных провинций ни в коей мере не была логичным и заранее спланированным результатом. Более того, после отречения Филиппа II Генеральные штаты сразу же занялись поисками иностранного монарха, который смог бы управлять страной. Что это можно делать самим, без короля, первоначально почти никому не приходило в голову. Только когда поиски не увенчались успехом, нидерландцы, отчаявшись, выбрали республиканскую модель со статхаудером из рода Оранских в качестве суррогатного монарха.

Восстание было также характерным примером «неразрывного сплетения случая и индивидуальной воли, злого умысла и безрассудства». Его истоком послужили несколько движений протеста против коррумпированности католической церкви, которые с начала XVI века пользовались все большей поддержкой в Низинных Землях. Поворотным моментом стало изобретение книгопечатания: умение читать и писать с тех пор перестало быть монополией духовенства. В Низинных Землях книга стала особенно популярной: когда наследник трона Филипп II в 1549 году нанес в страну продолжительный ознакомительный визит, придворные удивлялись тому, что почти каждый здесь умел читать, даже женщины, и в отдаленных уголках страны.

Еще до Реформации на севере Низинных Земель возникло так называемое «Devotio moderna» («Новое благочестие»), оверэйсселское движение монахов («Братьев общей жизни»), которые выступали против роскоши официальной церкви, призывали к простой жизни и, что было необычно для того времени, ратовали за большее влияние мирян на дела церкви. Затем были еще меннониты, которые протестовали против институционального характера католицизма и делали акцент на личном опыте верующего, особенно при крещении и чтении Библии. Некоторые образовывали сектоподобные общины, как анабаптисты в Мюнстере и Амстердаме, другие стремились, наоборот, к скромности и ненасилию.

Конечно, и Мартин Лютер имел последователей в Низинных Землях, но первых протестантов здесь вдохновлял женевский реформатор Жан Кальвин. Его учение замечательно гармонировало с независимым гражданским образом мысли, который формировался здесь на протяжении веков, особенно в голландских торговых городах. Самым главным для кальвинистов была прямая связь между человеком и Богом, без посредничества папы или короля. Большое значение придавалось также греху и милости Божией, отрицанию роскоши, тщеславия и суетных восторгов, а также стремления к наживе за счет Богом данных талантов. Выражение этих и им подобных идей немедленно грозило самым строгим наказанием, хотя мера жестокости, с которой преследовали еретиков, в разных городах была различной. В Амстердаме, например, с первыми лютеранами обошлись относительно мягко; методы ужесточились только тогда, когда так называемые «перекрещенцы» (анабаптисты) попытались с применением насилия взять в свои руки управление городом.

Сквозь шум этих конфликтов между религиозными течениями были слышны также слегка ироничные голоса роттердамского ученого Дезидерия Эразма и амстердамского мыслителя и поэта Дирка Фолкертсзоона Коорнхерта, которые призывали прежде всего к взаимному уважению и проповедовали примирение на основе умеренности и толерантности. Их направление мысли, гуманизм, имело целью более чистое, человечное христианство, но одновременно оно в значительной мере вдохновлялось заново открытыми шедеврами античной классики. Эразм пользовался славой по всей Европе благодаря его новому изданию оригинального греческого текста Нового Завета. Его «Похвала Глупости» (1511), сатира на всевозможные проявления тупоумия и в церкви, и в миру, посвященная его английскому другу Томасу Мору, может рассматриваться как один из первых мировых бестселлеров после изобретения книгопечатания.

Все эти движения, какими бы многообразными они ни были, являлись отражением набиравшей обороты эмансипации элиты в тех краях. Речь идет о власть имущих — центры власти находились в Дижоне, Мадриде и Брюсселе, — но также и о музыкантах и художниках (которые часто работали за пределами Нидерландов и там, как композитор Ян ван Окегем, иногда пользовались большой известностью), об интеллектуалах (Эразм, Коорнхерт и другие) и не в последнюю очередь о купцах, которые постоянно расширяли и укрепляли свои международные связи. Амстердамская торговля с Балтийским регионом, как говорилось выше, в начале XVI века уже являлась оживленной и интенсивной, и именно тогда была заложена основа экономического и культурного взрыва, который позже стали именовать «нидерландским золотым веком».

Принципы терпимости и толерантности, которые проповедовали Эразм и Коорнхерт, были валены для всей Европы. Их гуманистические идеи предлагали выход из ситуации, когда большинство верующих, говоря нашим языком, имели явно фундаменталистский взгляд на другие религии. Ни протестанты, ни католики не были в состоянии в этот ранний период Новой истории и это касалось всей Европы — толком представить себе, как в одном городе или княжестве могут сосуществовать разные религии, не вызывая на себя гнева Всевышнего безбожными ритуалами, которые исполняют другие. Однако в то же время конфессиональное многообразие встречалось уже практически повсюду: в Великобритании, Швейцарии, во Франции и в Германской империи существовали города и регионы, где мирно проживали католики, протестанты и иудеи. В Нидерландах, и особенно в купеческих городах, смешение было еще большим.

Иногда проблема многообразия веры разрешалась таким образом, что группы разделялись, для каждой конфессии отводилась отдельная территория и создавалось свое правовое уложение. Аугсбургский мир, например, исходил из принципа — cuius regio, eius religio: чья земля, того и вера. Но чаще пытались все же — и это, конечно, относится к Нидерландам — отрицать религиозные различия и делать их незаметными. Тем самым сохранялась иллюзия некоего религиозного единства, избегались слишком вызывающие проявления непохожести, и в то же время инакомыслящие граждане благодаря некоторым ухищрениям могли спокойно жить в обществе, в котором доминировали католики или протестанты.

Например, в Амстердаме, после того как католическое испанское господство закончилось, кальвинизм стал официальной религией, но менталитет торгового города не терпел какого бы то ни было религиозного подавления. «Свобода совести» была не только правилом, но также частью гражданской культуры. Официально «папистская месса» считалась проклятым идолопоклонством, но, пока католики ежегодно платили отступное городским властям, никто не чинил им препятствий. Свои службы они проводили в так называемых потайных церквах, которые были спрятаны за фасадами обычных домов, но пение во время обедни и вечерней службы было слышно издалека. О таких известных амстердамцах, как Йоост ван ден Вондел и городской архитектор Хендрик де Кейзер, всем было известно, что они католики. И тем не менее не возникло никаких проблем с предоставлением де Кейзеру заказа на постройку трех важнейших протестантских церквей.

Конечно, хваленая толерантность поздней Республики была толерантностью без дискуссий, с прозрачными намеками на нежелательность присутствия, за нее часто приходилось платить. И это была толерантность с ограничениями: для католиков, лютеран, меннонитов и представителей других меньшинств политическая карьера была исключена. По отношению к иудеям применялась настоящая сегрегация: они не могли стать членами гильдии и им было запрещено «с христианскими женами или девами в браке либо вне брака иметь любые плотские сношения». Но в остальном они также были свободны исповедовать религию любого направления.

«Этот освященный Богом дом не боится ни насилия над совестью, ни пыток и смерти» — такие слова выбили полные уверенности иудеи над входом в свою новую большую синагогу в Амстердаме.

Вероятно, важнейшими пружинами Восстания стали именно свобода, уважение к другим, согласие с многообразием, выбор в пользу несходства вместо навязанного единства. Возможно, Восстание явилось в первую очередь гуманистическим бунтом.

В судьбоносные первые годы было два человека, которые сыграли главные роли.

Прежде всего, это ранее упомянутый король Филипп II, наследник бургундско-габсбургского лоскутного одеяла. Выросший в Мадриде, он, в отличие от своего отца Карла V, с симпатией смотревшего на Север, был ориентирован только на Испанию. Даже язык дворянства Северной Европы — французский — он не знал; что уж говорить о народном нидерландском языке, на котором он не мог вымолвить ни слова! Что касается древних канонов веры католической церкви, то в них он был тверд и несгибаем, как кальвинист. Вследствие его фанатизма в Низинных Землях очень быстро сложилась подходящая коалиция между дворянством, провинциями и городами, которая постоянно укреплялась дополнительными случайностями.

Для Мадрида здесь, кроме всего прочего, имели значение важные экономические интересы: Нидерланды были густо населены (в тот момент здесь насчитывалось 3 миллиона жителей, в Англии — 4 миллиона и в Испании — 7 миллионов), провинция Брабант являлась одним из богатейших районов Северо-западной Европы (население Антверпена составляло 80 тысяч человек, а если считать приезжих, то предположительно 200 тысяч), бурно развивающиеся провинции Голландия и Зеландия могли со временем стать опасными соперниками в эксплуатации недавно открытой Америки. Возможную потерю Нидерландов Испанская империя не могла себе позволить. Однако Филипп II недооценил силу и богатство этого края, а еще меньше он имел представление о трудностях военного характера, с которыми можно столкнуться на севере: земли, залитые водой, которые едва ли можно контролировать. Кроме того, он был вынужден вести войну на два фронта — в Южной Европе Испания ввязалась в конфликт с турками и итальянцами, — что еще больше ограничивало его возможности.

Филиппу II противостоял Вильгельм, принц Оранский, старший сын графа Вильгельма Богатого из рода Нассау и Юлианы ван Столберг. Он получил лютеранское воспитание в родовом замке Нассау в Дилленбурге, но в возрасте 11 лет оказался единственным наследником умершего бездетным Рене Шалонского, тоже из рода Нассау. Таким образом, он неожиданно стал правителем небольшого южнофранцузского княжества Оранж и одновременно крупным землевладельцем, земли которого располагались, в частности, в Голландии, Зеландии, Утрехте и Хелре. Как отпрыск одного из влиятельных дворянских родов он с тех пор воспитывался при брюссельском дворе Карла V в католическом духе и благодаря обаянию и уму считался одним из фаворитов императора.

При своем отречении от трона 25 октября 1555 года престарелый монарх опирался на плечо еще юного принца Оранского. Когда Филипп II, наследник Карла V, в конце 1558 года послал во Францию миссию, чтобы после многочисленных войн вести переговоры с французским королем о подготовке мирного договора, 26-летний принц Оранский вместе со своим будущим противником герцогом Альбой были одними из главных переговорщиков. Филипп II очень щедро наградил принца: он был назначен членом Государственного совета и статхаудером Голландии и Зеландии.

Великим героем в борьбе за протестантскую веру Вильгельм Оранский явно не был. Он еще долго оставался католиком и, хотя с 1573 года посещал кальвинистскую церковь, предпочитал идеи толерантных Эразма и Коорнхерта. Еще в меньшей степени его можно назвать прирожденным борцом за свободу. Прежде всего он был ходатаем перед монархом за интересы и наследные права дворянства, и лишь со временем, из-за безжалостного религиозного и экономического давления со стороны Филиппа II, конфликт между монархом и дворянством перерос во всеобщую освободительную войну. Против своего желания этот jeune premier[4] брюссельского двора стал лидером мятежной и необычной коалиции северонидерландских городов, дворянства и провинций. Прошли годы, прежде чем он более-менее освоился с ролью «отца отечества», символа молодой нации и нового патриотизма.

Толчком к Восстанию, как часто бывает, послужил голодный бунт. И без того уже накаленная обстановка в Нидерландах (Филипп II после смерти отца с большой энергией возобновил преследование протестантов и других диссидентов) еще сильнее обострилась, когда 60-е годы XVI века оказались неурожайными и цены на зерно и хлеб взлетели на небывалую высоту, а кое-где даже свирепствовал голод. Кроме того, из недавно открытой Америки на рынок поступило так много серебра — в основном в форме только что отчеканенных монет, — что была спровоцирована изрядная инфляция, а цены еще больше повысились.

В 1566 году все эти факторы: протестантизм, гуманизм, ущемление власти дворянства, небывалые налоги, религиозное преследование, голод и одновременно повсюду растущее гражданское сознание — привели к взрыву. Около пятисот представителей низшего дворянства (скрытно поддерживаемые Вильгельмом Оранским) в своей «челобитной» наместнице, сестре Филиппа, Маргарите Пармской, представлявшей монарха в Брюсселе, просили о смягчении политики по отношению к еретикам. Некоторые придворные над ними издевались. «Ils ne sont que des gueux!»[5], — сострил сторонник короля граф Шарль де Барламон. Но народ с восторгом приветствовал этих дворян: «Да здравствуют гёзы!». Так в мгновение ока бранное слово стало почетным титулом, а повстанцы получили наименование «гёзы».

Наместница очень серьезно отнеслась к челобитной, прекратила преследование кальвинистов, однако медлила с принятием дальнейших мер. Но теперь и сами граждане провоцировали власть: кальвинистские проповедники, сразу же воспользовавшись обретенной свободой, стали устраивать в то лето прямо у городских стен службы под открытым небом, так называемые проповеди на природе. Эти проповеди, в которых обрушивались проклятия на роскошь и «мирские страсти папистского идолопоклонства», посещали массы людей. Между тем цены продолжали расти.

В начале августа во Фландрии дело дошло до первых случаев применения насилия. Разъяренные толпы в Генте, Антверпене и в других местах начали грабить церкви и монастыри, и очень скоро пожар этого «иконоборчества» перекинулся на Северные Нидерланды. В Амстердаме бунт начался 23 августа, когда во время крещения капеллан произносил обычные формулы заклинания дьявола. Из обычно тихой толпы, как пишет летописец, стали раздаваться голоса: «Эй, папист! Прекрати изгонять дьявола из детей! Ты уже довольно всех обманывал!» Мальчишки начали кидать камни в алтарь, а Деве Марии башмаком попали по голове. Церковь успели вовремя закрыть, а монастырь по соседству разграбили.

Год спустя разгневанный Филипп II отправил в Нидерланды войско испанских и итальянских наемников под командованием герцога Альбы. Последовали шесть лет террора.

Стоило бы подумать о том, чтобы к галерее портретов основателей нидерландской нации: Вильгельма Оранского, Эразма, Кальвина и всех тех, кто выдвинулся позднее, — прибавить еще один неожиданный портрет: Филиппа II Испанского. Его решение отправить в 1567 году беспощадного герцога Альбу в Нидерланды стало главным импульсом для возникновения Республики семи соединенных провинций.

Если бы Филипп послал на север более умеренного человека, например ставшего позже наместником Александра Фарнезе, герцога Пармского, то, вероятно, Восстание проходило бы по-другому. Скажем, очень сомнительно, чтобы Вильгельм Оранский перешел тогда в лагерь повстанцев. А после появления Альбы этот шаг стал определенно уже не сознательным выбором, а поступком, который в сложившихся обстоятельствах оказался неизбежным. Альба сразу же учредил «Совет по мятежам», который вынес не одну сотню смертных приговоров действительным и предполагаемым повстанцам, и отстранил Оранского от всех его дел. Принц смог спасти свою голову, только укрывшись в родовом замке в Дилленбурге. Там на собственные деньги он вооружил несколько наемных полков, которые в 1568 году перешли границу Нидерландов, чтобы поднять там настоящее восстание, — первые, хотя и не очень удачные военные действия — начало того, что позже назовут Восьмидесятилетней войной.

Без Филиппа II и герцога Альбы не были бы, вероятно, в том же 1568 году вынесены и приведены в исполнение смертные приговоры двадцати нидерландским дворянам, среди которых были родовитые графы Эгмонты (среди них статхаудер Фландрии) и Хорн (бывший статхаудер Гелре). Это была месть за «предательство» Вильгельма Оранского, а возможно, здесь также сыграло роль соперничество между мадридским двором и более гуманным двором в Брюсселе. Как бы то ни было, жестокие казни не возымели ни малейшего устрашающего эффекта. Напротив, возмущение было столь велико, что неустойчивая случайная коалиция между дворянством и городами получила колоссальный стимул ив 1581 году наконец добилась низложения Филиппа как своего монарха.

При участии герцога Альбы, Филиппа II и Вильгельма Оранского Восстание быстро развивалось. Сначала наемникам Оранского не удавалось закрепиться в стране. Но сам принц пользовался большой популярностью: ранее уже упоминавшийся нидерландский гимн (в полном виде довольно длинное стихотворение, в котором первые буквы каждой строфы складываются в имя «Willem van Nassau») распевали повсюду. В 1569 году Альба ввел изменения в налоговое законодательство, чем ясно дал понять, что плевать он хотел на какие бы то ни было привилегии нидерландских штатов и городов. Но 1 апреля 1572 года на помощь нидерландским повстанцам пришел случай. Группа каперов[6] Оранского, так называемые морские гёзы, которым было отказано в праве заходить в английские гавани, обратили нужду в удачу, захватив южноголландский городок Ден Брил и продолжая его удерживать «во имя Оранского».

Падение Ден Брила стало в тогдашней напряженной обстановке тем событием, которого, очевидно, ждали все. В последовавшие недели город за городом поднимали «флаги за принца». В июле представители 12 мятежных городов собрались в Дордрехте на первое свободное — и революционное — собрание Штатов Голландии, а в конце года уже 26 зеландских и голландских городов примкнули к Восстанию. Вильгельм Оранский был призван в качестве статхаудера, а одним из первых решений стало провозглашение всеобщей свободы совести и религии.

Испанцы, впрочем, не замедлили ответить ударом на удар, и последовавшие годы характеризовались бесконечной чередой осад, разграблений, захватов и освобождений города за городом. Мехелен и Зютфен были вновь захвачены и разграблены. Почти все жители Наардена были убиты. Харлем пал после семимесячной осады, вновь захваченный испанцами: около 1700 горожан были обезглавлены, повешены или утоплены. Но Алкмаар и Мидделбург оставались за гёзами, как и Лейден, который, после длившейся несколько месяцев голодной осады, был наконец освобожден.

Восстание в начальной стадии представляло собой замечательную комбинацию народного партизанского движения и традиционной войны, и испанские командиры сначала часто терялись, как же им на это реагировать. С одной стороны, перестрелки велись по всем правилам профессионального ведения войны — все же Вильгельм Оранский и другие мятежные дворяне прошли при брюссельском дворе всестороннюю и основательную подготовку, — но, с другой стороны, испанцам постоянно приходилось сталкиваться с ухищрениями и сюрпризами гёзов. Кавалерийский капитан дон Бернардино де Мендоса удивлялся, например, быстро бегущим на коньках стрелкам из аркебузы, широкому применению саней для снабжения, тактическому использованию плотин и шлюзов, почтовым голубям — чего испанцы никогда не знали, а также длинным «прыгательным шестам», с помощью которых некоторые люди («легко одетые, чтобы лучше было бежать») умели переходить линию фронта, прыгая через каналы.

Сопротивление нарастало и в южных провинциях, особенно из-за постоянных грабежей со стороны кочующих по стране испанских наемников. Если им не платили жалованье — а при Филиппе II это случалось все чаще, — они взяли привычку грабить любой ближайший городок. Когда в 1576 году, после смерти либерального наместника дона Луиса Реквесенса, возник продолжительный вакуум власти, Генеральные штаты взяли-таки бразды правления в собственные руки. В Генте был заключен пакт с мятежными городами на севере, чтобы совместными усилиями изгнать испанцев из страны. Вильгельм Оранский был признан статхаудером Голландии и Зеландии, религиозные преследования прекращены.

Вскоре после этого дезертировавшие испанские наемники так посвирепствовали в Антверпене — было убито около 700 горожан, — что стали говорить об «испанской мясорубке». После такой оргии насилия и грабежа чаша терпения большинства католических провинций и городских управ переполнилась: почти все региональные власть имущие в Южных и Северных Нидерландах присоединились к «Гентскому умиротворению».

Единство оказалось недолговечным: спустя два года новый наместник герцог Пармскии, спекулируя на страхе католиков перед растущим влиянием кальвинистов-фанатиков, сумел уговорить важнейшие южные провинции Артезия и Хенегауен вернуться в стан испанского короля. В 1579 году он заключил с этими провинциями Атрехтскую унию, в которой уважались их старые привилегии, но не было места кальвинистам. Последних не преследовали, но они должны были со всем своим имуществом перебираться куда-нибудь в другое место. Это стало сильным ударом для Оранского, серьезной потерей власти и лица.

В ответ на такие действия северные провинции: Голландия, Зеландия, Гелре, Утрехт и Гронинген — заключили Утрехтскую унию, обстоятельный договор, который гарантировал все права и привилегии участников и кое в чем уже обнаруживал черты государственного договора. Кальвинистские брабантские и фламандские города присоединились к этому договору.

Существование двух союзов — Утрехтского и Атрехтского — привело позднее к разрыву между Северными и Южными Нидерландам, а в конечном счете к возникновению отдельных государств — Нидерландов и Бельгии. Между тем Вильгельм Оранский все больше вел себя как независимый монарх. Он желал, чтобы в городах, вошедших в Утрехтский союз, его принимали как короля, хотя формально он по-прежнему признавал Филиппа II своим государем. В 1580 и 1581 годах были разорваны и эти последние официальные связи. Филипп II объявил в отношении Вильгельма Оранского что-то вроде анафемы, проклятия, в котором именовал Оранского «всеобщим бедствием для христиан» и обещал 25 тысяч гульденов и дворянское звание тому, кто решится убить его.

Принц защищался резким заявлением, в котором официально отказывался от клятвы верности государю. Филипп был представлен как «фальшивый и лживый король, кровосмеситель, двоеженец и убийца собственного сына». Двадцать шестого июля 1581 года и Генеральные штаты разорвали все формальные отношения с государем, приняв ранее упоминавшийся «Акт об отделении».

Три года спустя, 10 июля 1584 года, Вильгельм Оранский был действительно убит в своем дворце в Делфте.

Восстание потеряло своего главного лидера, но основа нидерландской нации была заложена.

Представляется очевидным, что бунт вылился в борьбу между Мадридом и Нидерландами, между католиками и протестантами, и именно это мы слышали на уроках истории от наших учителей. Однако для самих участников конфликта противопоставление «католик — протестант», возможно, не имело столь судьбоносного значения. Современные историки оценивают количество убежденных кальвинистов в тогдашних Северных Нидерландах максимально в 10 процентов общего населения.

Официально Восстание выглядело как борьба между Испанией и Нидерландами, но на практике оно являлось жестокой гражданской войной. Шесть из семи солдат «испанской» армии были родом не из Испании, а из Нидерландов, Германии, Италии. Морские гёзы, взявшие Ден Брил и терроризировавшие прибрежные воды, не думали о том, чтобы нападать на Испанию; те, кого они грабили и вешали, были жителями Северных Нидерландов. По сути дела, речь зачастую шла совсем о других вещах: о провинциях, дворянах и городах, которые хотели вернуть свои старые права и привилегии; о купцах, которые видели развал своей торговли из-за неподъемного налогового бремени, навязанного Альбой; о гражданах, зачарованных изобретением печатного пресса и стремившихся к свободе, чтобы идти своим собственным путем в науке и вере; об испытывающих страх традиционных верующих; о простых людях, которые просто-напросто голодали.

Примерно в этот же период впервые — и вполне сознательно — был создан национальный миф. Язык постепенно начинал играть связующую роль. Вильгельм Оранский едва ли говорил по-нидерландски, но он руководил крупномасштабной пропагандистской кампанией, в которой песни и памфлеты на народном языке занимали центральное место. В последующие годы появился единый авторизованный перевод Библии для всей страны. Издавались книжки для школ под названием «Тирании», где в форме диалога между отцом и сыном рассказывалось о чужеземных врагах. Сначала об испанских «тиранах», а позднее также и о французских.

Впервые нидерландцы почувствовали вкус недавно обретенного и отчасти ими самими созданного патриотизма.

После смерти Оранского началась новая фаза. Власть перешла к 18-летнему сыну Оранского Маурицу и многомудрому Великому пенсионарию Йохану ван Олденбарневелту. Сначала они являли собой железную пару: Мауриц проявил себя как выдающийся военный стратег, а ван Олденбарневелт тем временем, проводя сбалансированную внешнюю и внутреннюю политику, заложил политический фундамент республики. Кроме того, обстоятельства складывались для них благоприятно. Повсюду в Европе готовились к войне, и крупные державы: Испания, Франция и Англия — не могли уделять Нидерландам достаточного внимания, что было главной причиной того, что Маурицу и ван Олденбарневелту удалось успешно завершить Восстание: в 1609 году они смогли даже заключить с испанцами перемирие.

Благодаря все тому же беспокойному состоянию в Европе Республика могла также неуклонно работать над расширением своих торговых связей. Ее торговая экспансия — опять же без каких-либо усилий с ее стороны — получила серьезный стимул, когда испанцы в 1585 году захватили Антверпен. Антверпен в тот момент считался важнейшей цитаделью восставших, и его взятие праздновалось испанцами как большой успех. Но победа эта имела обратный эффект. Гёзы немедленно блокировали жизненную артерию порта — Шельду, которая соединяла порт с открытым морем. Десятки тысяч протестантов и других диссидентов, среди которых было много богатых купцов и ремесленников, переселились на север, забрав с собой свои знания, опыт и связи. Испано-португальские евреи сыграли здесь особую роль: много семей, спасаясь от преследования инквизиции, были вынуждены сначала переселиться с Пиренейского полуострова на север, прежде всего в Антверпен, а впоследствии, после падения Антверпена, продолжить миграцию в том же направлении и обосноваться в Северных Нидерландах, в основном в Амстердаме. С собой они привезли свои связи, их знание заморских владений португальцев стало активно использоваться. Тем самым они внесли большой вклад в дальнейшую экспансию амстердамских купцов. Некогда процветавшему Антверпену уже не суждено было никогда полностью оправиться от этого удара: население города за несколько лет уменьшилось наполовину. Брабант утратил свои ведущие позиции. Северные же Нидерланды заполнили беженцы и иммигранты из Антверпена, а также из других мест Южных Нидерландов и Северной Франции. Речь идет, как минимум, о 100 тысячах человек, может быть, даже о 150 тысячах, и это при том, что местное население составляло чуть больше миллиона. Количество жителей Лейдена и Харлема в течение нескольких десятилетий удвоилось, Амстердам в 1600 году имел в три раза больше жителей, чем в 1550 году. Этот исход явился частью величайших европейских миграционных движений раннего Нового времени.

Все эти иммигранты оказались — что случается не всегда — именно в нужный момент в нужном месте. В развивающейся Республике была большая нужда в новых торговых контактах и в ремесленниках, которые могли бы обрабатывать поступающие в город товары (предметы роскоши). В течение жизни одного поколения иммигранты из Южных Нидерландов забрали в свои руки треть амстердамского товарного рынка. Ремесленники с юга познакомили амстердамцев с изготовлением шелка, рафинированием сахара, они привезли с собой новую технику живописи, а также благодаря им амстердамское книгопечатание получило мировую известность. Испанские и португальские евреи заложили основу торговли табачными изделиями и изготовления алмазов. Даже язык изменился: около 1600 года не менее трети амстердамцев говорили на антверпенском диалекте.

Благодаря притоку иммигрантов нидерландцы сумели также — иногда с неслыханной наглостью — захватить былые португальские и испанские позиции в торговле за пределами Европы. Риски, в отличие от обычной практики, разделялись: амстердамский судовладелец был собственником не одного или нескольких кораблей, а одной десятой или другой доли в дюжине кораблей. С помощью таких совместных предприятий, называемых компаниями, амстердамские купцы решались финансировать наиболее рискованные проекты: если даже все заканчивалось неудачей, потери были меньшими. Несколько больших голландских внутренних озер, например Прюмер и Беймстер, были осушены благодаря подобным финансовым конструкциям. Также и другие прибыльные, но иной раз весьма рискованные предприятия могли быть запущены с помощью такой формы распределения риска.

Только один раз дело закончилось полной неудачей: в 1596 году смелая экспедиция, искавшая северный путь в Ост-Индию, отчасти из-за неточных карт, застряла в дрейфующих льдах Новой Земли. Последовала ужасная зимовка в построенном из обломков корабля, «спасительном доме». В конце концов двенадцати членам команды удалось живыми вернуться в Амстердам. Они поведали жуткие истории, которые вызывали дрожь у поколений нидерландских школьников — вплоть до учеников нашего учителя Шмала.

В 1602 году из компаний, отправлявших корабли в Ост-Индию, образовалась Объединенная Ост-Индская компания (ООК) — первый в мире мультинациональный концерн. В течение двух последующих веков ООК держала в своих руках всю торговлю с Азией и морские перевозки туда и там, построила большие укрепления на Каапе (позже Каапстад, Кейптаун), в Ост-Индской Батавии (позже Джакарта) и в других местах, но так и не перешла к настоящей колонизации. Она оставалась торговой компанией — могущественной и жестокой, — но в конечном счете «только» многонациональным концерном, обосновавшимся по краям Африки и Индонезийского архипелага, концерном, для которого торговля между Индонезией, Китаем, Индией, Цейлоном и остальной частью Азии была, по крайней мере, столь же важной, как и европейская торговля с далеким Востоком.

В 1621 году была образована вторая компания, имевшая целью и в Атлантическом океане наступить на хвост испанцам и португальцам, — Вест-Индская компания (ВИК). Она специализировалась в первую очередь на так называемом треугольном плавании. Маршрут, который подглядели у португальцев, базировался на наиболее благоприятных ветрах: корабль отправлялся из Европы в Африку с грузом оружия, тканей из хлопка и других товаров, затем оттуда с африканскими рабами на борту направлялся к американскому континенту, пересекал океан (только с 1626 по 1650 год усилиями ВИК было перевезено около 70 тысяч рабов, из которых пятая часть не смогла пережить путешествие), а из Америки в Европу корабль возвращался с грузом сахара.

В нидерландских торговых городах в те годы все крутилось вокруг денег, и, как замечали многочисленные иностранные гости, все остальное было подчинено им. Даже определенные вопросы морали. Сюда пришел дух авантюры, а возможно, даже эйфории. «Редко в истории складывается так, чтобы новое государство рождалось столь успешно, как это происходило с Республикой в 90-е годы XVI века», — пишет британский специалист Джонатан Исраэль в своем описании Республики. Однако колониальные авантюры, какими бы эффектными они иной раз ни казались, были не причиной этого процветания, а следствием. Большой негоцией, с помощью которой зарабатывалось больше всего денег, была и оставалась торговля с Балтикой, где фигурировали такие грузы, как зерно и древесина. Согласно подсчетам французов, в середине XVII века около трех четвертей мирового флота ходило под нидерландским флагом.

Практически все слои нидерландского общества пользовались плодами этих успехов и связанного с ними благосостояния. В списках акционеров ООК и ВИК — тысячи имен: бургомистров и купцов, но также пасторов, школьных учителей и даже прислуги. Об острых социальных конфликтах XVI века после 1590 года стали забывать. Образование и культура переживали расцвет. Амстердам стал финансовым центром Европы с такими новинками, как газеты, отлично организованная торговая биржа и городской обменный банк, благодаря которому международное денежное обращение было радикально модернизировано: любую валюту можно было обменять здесь на сертификаты с фиксированной стоимостью.

Впрочем, возник серьезный внутренний конфликт по поводу войны с Испанией: у принца Маурица были монаршие амбиции, и он очень хотел продолжать воевать, чтобы «освободить» и Южные Нидерланды. Великий пенсионарий ван Олденбарневелт, как и купцы, был противником продолжения войны, которая стоила кучу денег и препятствовала свободной торговле. Кроме того, он предпочитал иметь на южной границе слабую, оккупированную Испанией страну, чем сильную и всегда щедрую на сюрпризы Францию.

К тому же в молодой Республике стали возникать неизбежные конфликты относительно власти. Насколько свободными были отдельные провинции внутри нидерландского единства? Где фактически находился центр власти? У влиятельных Штатов Голландии, или у Генеральных штатов, или у общего собрания представителей всех провинций? Или в самом могущественном городе Амстердаме? Эта неопределенность вела к ситуации, напоминавшей обстановку в США во время Гражданской войны.

Нидерландцы до сегодняшнего дня являются мастерами ослаблять остроту политических и социальных конфликтов, превращая их в религиозные разногласия. Вот и та запутанная политическая ситуация в конце концов была переведена на язык теологических споров. В Лейденском университете возник бурный диспут между профессорами-кальвинистами Арминием и Гомаром о так называемом предопределении: оказывает ли жизненный путь человека влияние на то, где будет его место после смерти — на небе или в аду? «Несгибаемые» ортодоксальные «гомаристы» давали на этот вопрос отрицательный ответ: Бог все предопределил заранее. Более умеренные «арминиане» считали, что и сам человек может влить на свою судьбу. Дискуссия разгоралась, как пожар, во всех общинах пасторы становились на чью-либо сторону, и наконец благочестивая страна вновь была охвачена волнением. Споры о многообразии, толерантности и дальнейшем пути развития снова выплеснулись наружу, как кипяток из чайника. Что есть истинная вера? И еще круче: существует ли вообще истинная вера?

Вопрос получил политическую окраску, когда умеренные пасторы в своей петиции — «Ремонстрации», — направленной Штатам Голландии, призвали к большей гибкости и толерантности. Ортодоксальные пасторы в «контрремонстрации» потребовали неукоснительно следовать единственному, по их мнению, верному учению. Штаты Голландии под руководством ван Олденбарневелта сделали выбор в пользу толерантности. Статхаудер Мауриц после долгих колебаний выбрал противоположную точку зрения, открыто посетив летом 1617 году в Гааге богослужение контрремонстрантов. Реакция Штатов Голландии была исключительно резкой: было заявлено, что каждая провинция считает себя в праве самостоятельно решать политические и религиозные вопросы. В результате всего этого два выдающихся и наиболее успешных лидера Республики оказались по разные стороны баррикад.

Конфликт разрастался, в некоторых городах была создана милиция, чтобы противостоять Маурицу, и в конце концов Генеральные штаты решили созвать национальный синод, чтобы урегулировать вопрос. Этот синод, проходивший в Дордрехте, после двух месяцев заседаний, в январе 1619 года, изгнал из собрания умеренных ремонстрантов, составил символ веры в строго кальвинистском духе — нам еще вдалбливали его в школе — и принял решение о новом переводе Библии на народный язык, чтобы иметь самый чистый источник веры. Этот «перевод Генеральных штатов», получивший в некоторых кругах почти сакральное значение, сыграл позднее важную роль в формировании единого нидерландского языка. Впрочем, свобода совести признавалась. Впоследствии контрремонстранты сцепились уже между собой: «Начинается ли предопределение Божие до того, как Ева вкусила от яблока, или только после того?»

Последовала и человеческая драма. Престарелый Великий пенсионарий Йохан ван Олденбарневелт был арестован, судим за государственную измену и осужден на смертную казнь. На следующий же день, 12 мая 1619 года, он был обезглавлен на площади Бин-ненхоф в Гааге. Это было не что иное, как переворот, ибо Мауриц, низвергая Великого пенсионария, хотел установить единоличную власть. Мауриц до последнего надеялся, что ван Олденбарневелт будет просить о помиловании, но его старый союзник и советник от этого отказался.

Опираясь на трость — в нидерландских коллекциях находятся не менее четырех «подлинных» экземпляров, — Олденбарневелт взошел на эшафот. Его последние, обращенные к слуге слова были словами опытного, рассудительного управляющего, который ставит точку в конце скучного документа: «Покороче, покороче».