Ниже пояса — тоже человек. Уропоэма

И больше я в ту курилку не ходил. Потому что вскоре приметил, как некоторые, в том числе и медсестры с докторами, нарушая режим, потихоньку смолят на большом балконе, что в торце отделения. И руководство отделения сквозь пальцы на это смотрит, лишь изредка пугая главврачом, который, если что, незамедлительно нарушителей выписывает. Но, очевидно, один лишь главврач, которого узнать лично как-то не довелось, за порядком и следит. А так бы нас всех повыгоняли.

После операции же я (не терпится поделиться секретом), вконец обнаглев, стал даже лениться на балкон выходить — смолил прямо в палате. Как в гостинице когда-то. Только не хватало хрустальной пепельницы. А чего — окно открывается, в туалете вытяжка, как в химической лаборатории, аж свистит. Другое дело, что в палате словом перекинуться не с кем, если телевизор не считать, тогда как на балконе — общение.

Но я вперед сильно забежал, потому что операция моя, вопреки обещанию, на следующий день не состоялась. Мой профессор замотался и забыл включить меня в список. Не состоялась она еще через день, потому что один чудик, как полагается, опорожненный посредством клизмы, утром, глядя на других и от зависти больше, чем от голода, изнемогая, маленько тайком покушал. Точней, пожрал, скотина. И обделался в операционной, чем затормозил весь производственный процесс.

Зато я, наконец, в полной мере осознал непреходящее значение древнего клистира в современной медицине, прекратил свои хиханьки-хаханьки по данному поводу и стал в адрес клизмы высказываться с той беспредельной серьезностью и тем глубокомыслием, какие подобают самым опытным, ответственным пациентам. Однако уже невмоготу было мне, в сравнении с прочими ничем не страдающему, попусту казенную кашу поедать. Послеоперационный период, это само собой, это святое. Потому что всякий день, что б там ни было, приближает к освобождению. А до операции — какой смысл?

И ведь, главное, говорилось: “Ни одного лишнего дня!” Но словно бы дают возможность в полной мере оценить комфорт и теплоту приема — сестрички, опять же, какие все обходительные…

— Егор Викторович, ну когда же наконец меня-то?!

— Да куда вам торопиться, живете, как на курорте, набирайтесь впечатлений. Может, потом про урологию эпическое полотно создадите.

— Не исключено. Однако впечатлений на полотно уже в достатке. Чего не хватит — сам придумаю… Так — когда?

— Завтра. Всенепременно. Вы уже — в списке…

— Ой!

— И никаких “ой!”.

— Есть, мой доктор!

А ведь напишу! Гад буду, напишу. Прочитает — не обрадуется. Потому что никто еще не обрадовался тому, как я его отобразил. Только б все скорее началось, да кончилось, да благополучно зажило к осени хотя б, потому что осенью я всегда жить начинаю. И живу до весны, не выключая компьютер иногда часов по шестнадцать кряду. Весной же и летом просто прозябаю, набираясь сил и, одновременно, изнемогая, как уже говорилось, от бессмысленности существования. Хотя, конечно, — и лес, и озера, и прочее. Но без всего этого я уже не пропаду. Пропаду без того, от чего и сдохну. И никакого тут парадокса…

И вот я ощутил-таки на практике то, о чем столько размышлял теоретически да на основе рассказов оставшихся в живых.

— Александр Николаевич, на клизмочку пожалуйте! — пропела толстенькая и слегка косоглазенькая, но самая тут обожаемая Лия. — Только дверь в палату не закрывайте. Это важно!

— Как? Уже? Меня?

Только рассмеялась.

И я пошел. С повышенным вниманием осматривая и оценивая путь скорого и стремительного — для моего же блага — отступления. Конечно, по этому коридору хожено мною перехожено, но надо же ни за что не запнуться впопыхах, никакой казенный предмет на пол не смести. Однако унижение в этот вечер предстояло не единственное.

— Но прежде мне нужно вас побрить, — абсолютно невозмутимо сообщила девушка. — Да-да, в том самом месте. У меня и станки, правда не новые, имеются. Хотя не буду возражать, если вы — сами. Или жену вызовете…

— Жену? Никогда! Впрочем, я — уже. Дома. Не забыл с прошлого раза…

— Молодец, прекрасно! Но тогда я должна посмотреть — достаточно ли чисто вы это проделали. А то, если что, хирург заругается.

— То есть предъявить?

— Можно сказать и так.

— О, Господи, грехи наши тяжкие… Любуйся уж, несносная!

— Поразительно, столько лет на свете живете, а краснеть не разучились. Наверное, можно даже позавидовать… Та-а-к… Прекрасно, однако, как обычно, остались огрехи. Вот тут, — она пальчиком дотронулась, чтоб я, стало быть, точно не промахнулся, — тут и тут. Устраните, а я завтра еще проверю. Своей бритой управитесь?

— Разумеется.

— Располагайтесь тогда…

И прилег я бочком на предложенный мне древний дерматиновый диванчик — такие, наверное, лишь в подобных спецпомещениях и остались, чтоб, значит, не жалко в случае чего — штаны спустил, зажмурился…

— Ой! (“Есть!”) Ой! (“Да куда ж еще?!”)

— Все-все, мужчина, процесс пошел!

“И она такая же, как все медики. Цинична и насмешлива, хотя еще молода. Интересно, она со своим парнем или, как его… бойфрендом, про любовь говорит? А когда “любовью занимаются”, небось, обсуждают это дело в медицинских терминах… Жуть”.

— …Ну, вот, а вы боялись. Свободны на сегодня!

— Как, уже? А мне говорили…

— Говорили, что надо бежать, сколько есть мочи, а вы нормально себя ощущаете, так?

— Примерно…

— Вот и хорошо. Однако смысл поспешить-таки есть.

— Тогда я пошел.

— Приятных ощущений и спокойной ночи. А завтра утречком — снова. И не забудьте добрить, где я показала!

— Понял. Напоминать не придется. Все исполню.

И пошел я восвояси, стараясь не только степенности не терять, но и бдительности, ибо прения сразу нескольких голосов в кишках уже явно переходили границы корректности…

А ничего страшного — благополучно дошел, замок за собой защелкнул, закурил, чтоб любимой привычке даже в этой ситуации не изменять, примостился и тогда уж…

Нет, правда ничего страшного. Но и увлекательного тоже как будто ничего. Может, если б я страдал какое-то время от невозможности свершить вожделенное — а я ж не страдал. Одно только изумило — как же много в человеке помещается такого, без чего можно свободно обойтись.

Потом за бритву взялся. Места, которые указала эта милая бестия, до сих пор помнили прикосновения. Вот гадство… Конечно, снова изрезался весь — ни черта ж не видно, очки плюсовые на таком расстоянии не помогают, а только хуже. Вдобавок — брюхо еще… Господи, что наделала со мной жизнь!

Потом я лег спать. Не хватало, пожалуй, только плотных портьер — свет бесстыжей луны, а также звезд долго мешал забыться. И так промаявшись какое-то время, нашел я на ощупь уютно ложащийся в ладонь пластмассовый прямоугольник с кнопками, телевизор включил. Конечно, лучше б Сахновского почитать, но я его к тому моменту уже прикончил.

Наверное, на каком-нибудь одном из шестнадцати каналов меня бы что-нибудь да заинтересовало. Но слабая комнатная антенна сужала выбор до четырёх.

Пробежался я по телеканалам, снова вернулся на исходный, но там, само собой, очередной рекламный блок только-только в силу входил, и переждать его было за пределом моих ограниченных, что ни говори, психических возможностей. И я, не испытывая ни малейшего сожаления по поводу упускаемых зрелищ, решительно даванул зеленую кнопку. Положил на тумбочку согретый рукой пульт, принял излюбленную домашнюю, отработанную за много лет позицию — повернулся на правый бок, голову положил на одну подушку, а другую приобнял. Когда-то в пожарке — а мне в пожарке несколько лет когда-то ночевать довелось — друзья надо мной прикалывались: “Это у тебя мама Люда, да?”

И старательно зажмурился. Но сон все равно еще долго-долго не шел. И тем не менее телевизор я больше не включал. В сущности-то мне с моим “серым веществом” скучно не бывает. Раньше даже думал, что — не дай, конечно, Бог — если б угораздило в неволе очутиться, я бы, в отличие от большинства, предпочел одиночку. Лишь когда Солженицына почитал — усомнился.

Последняя запечатлевшаяся мысль в эту ночь была такая: “Серое вещество — а как способно искриться и лучиться! Иногда. У некоторых. У меня…”

Утром я проснулся бодрым и жизнерадостным. Насколько вообще еще способен радоваться жизни. Конечно, хотелось кофейку. Для меня ведь уже много-много лет, с тех пор как от алкоголизма спасся, завтрак — чуть ли не самое святое дело. Но мужественно преодолел соблазн — не такое преодолевали — и поспешил туда, в дальний неприметный закуток отделения. Повторить вечернее таинство. Не дожидаясь специального приглашения. Как обещал. Пацан сказал… Ну, и так далее.

Поспешил, однако дверь открытой на сей раз оставлять не стал, ибо от вчерашнего ужаса не осталось и следа, а, представив в деталях, что сейчас будут делать со мной и что после этого буду делать я сам, неожиданно для себя вдруг развеселился даже.

Последняя процедура прошла без каких-либо эксцессов. Теперь уже ничто не остановит ни их, ни меня. И скорей бы уж. Однако непосредственно перед вторжением в мое сокровенное зачем-то они еще пришли. Всей толпой. Ни разу так представительно не навещали. Наверное, что-то вроде ритуала. Не иначе. Чтоб я до конца прочувствовал. “Да не тяните волынку, мужики, давайте уже приступать, что ли!” — хотелось мне крикнуть. Но не крикнул, разумеется.

Только после этого появились две — не то сестры, не то нянечки. Прикатили жуткую металлоконструкцию на колесиках. Приказали снять то последнее, что еще оставалось, и лечь. Повиновался уже почти равнодушно, тем более безропотно, выставив все хозяйство на обзор. Как легко, в сущности, уходит стыдливость, ведь давно ли перед мужиком спускал штаны, испытывая муку застенчивости, а теперь… Верно говорится: слой человеческого на нас — один миллиметр. За тысячелетия — лишь один миллиметр! (Ну, на мне, положим, — два, да только меня в человечестве так до обидного мало!)

Ладно, хоть простынкой прикрыли, однако — ничего, напоминающего подушку. Которая (почему-то навязчиво кажется) существенно прибавила бы уверенности. И повезли. Вперед головой. Тут с этим строго. И обратно так же поеду. Но все равно — ощущение глупейшее: лежишь дурак дураком, а тебя катят по коридору. И прохожие расступаются, глядят на тебя сверху вниз, в глазах у них чувства разнообразные, ты им улыбаешься, хочешь выглядеть преисполненным достоинства и невозмутимости, ну, во всяком случае, не скорби, но явственно ощущаешь, что улыбка выходит беспомощной, жалкой, заискивающей и даже как бы взывающей к состраданию.

Между тем въехали в кабинку грузового лифта, ухнули вниз, однако не глубоко, этажа на два, снова по коридору покатились. В нем уже праздношатающиеся пациенты реже попадались, а если попадался кто — так в основном медперсонал, взирающий на нашего брата, как на неодушевленный предмет, или даже сквозь, что в данной ситуации гораздо лучше болезненного любопытства.

И наконец распахнутые настежь двустворчатые двери. Операционная. И ты — неисправный предмет на верстаке, который требуется исправить. И очкастая голова в белом, как и всё вокруг, колпаке слегка склоняется над тобой. Такую голову видеть сегодня уже доводилось. Во время последнего предоперационного ритуального обхода. Значит, оперировать будет не сам. Этого следовало ожидать. У них, небось, моя водянка по степени сложности где-то на уровне чирья.

— С приездом!

— Ага.

— Готовы?

— Видимо.

— Общий наркоз решили вам не давать. Поскольку — гипертония. Замечательно обойдемся местным. Вы — как?

— Я б, конечно, предпочел общий. Знакомое дело. Но раз вы решили, то какое значение имеет мое мнение?

— Верно. Сразу видно умного человека. А теперь давайте еще снимем ваши часы, ни к чему они вам тут… И повернитесь-ка на бочок, поставим вам в поясницу укольчик, и через пару минут ничего не будете чувствовать.

— А что там, в шприце? Вдруг потом пригодится для… гуманитарных целей.

— Да-да, мы знаем, кто вы по основному занятию. Поэтому правду скажем, хотя другому бы соврали, на всякий случай. Новокаин — там.

— Всего лишь?

— Всего лишь. Банальный, миллионы раз проверенный новокаинчик. Пять миллиграммов… Приготовились?

— Кажись… М-м-м!

— Да вот уже и всё… А вы, стало быть, поэт и писатель?

— Охранник я. Караульщик. Но можно назвать и так, как вы назвали. Не обижусь.

— Понятно. Все понятно. Наш социальный статус тоже ведь нынче ниже плинтуса.

— Не до такой степени. Не прибедняйтесь.

— Ну, почти что. А скажите, правда, что все рифмы давным-давно закончились и то, чем до сих пор занимаются наши поэты, на фоне современной мировой поэзии…

— Наглое вранье. Еще великая Марина Цветаева в эмиграции этим сильно возмущалась. И доказывала в своих статьях…

— Да-да, я Цветаеву читал. Очень умная женщина. Очень. И писала сложно. Метафорично…

“Кажется, графоман меня сейчас будет оперировать. Ох, и расплодилось их. Повылезали как тараканы из щелей, устроили толкучку. Да еще часы с меня снял. Это-то зачем? Впрочем, может, он и настоящий поэт, которого я по чистой случайности не знаю. У врачей это чаще получается, чем, к примеру, у ментов… Да пусть графоман, лишь бы основную свою работу знал!”

— …А кто из наших местных поэтов на ваш взгляд…

— Знаете, док, что-то мне сейчас не до поэзии. Давайте лучше о моих яйцах поговорим .

— Да что в них интересного!

— Ну, не скажите…

— Хорошо, извольте. Как раз уже и наркоз… Как себя ощущаете?

— Будто меня в буквальном смысле надули.

— Все правильно. Так и должно быть. Можно начинать…

И простынку с меня — долой. Может, когда на небо попаду, примерно так все и будет. И уже начинаю, кажется, привыкать… А что, не я один представляю это дело чем-то вроде призывной комиссии райвоенкомата либо операционной, где человек так беззащитен, как только может быть беззащитен явившийся без конвоя человек.

— Ой, мужчина, это кто у вас тут так нарукодельничал?!

— Да наш один умелец. За все брался. Довольно часто удачно выходило. Может, мне одному только не повезло. Нормальный, в общем, был мужик, царствие ему небесное, — от пьянства погиб, а то б по сей день пользовал страждущих, ибо теперь у нас — вовсе некому. А что сильно нарукодельничал?

— Подходяще: спайки, рубцы. Придется повозиться. Зато слева управимся в момент.

И он приступил, продолжая как бы непринужденно болтать о разной фигне. Профессионал, ничего не скажешь. Пожалуй, стоит потом подарить ему книжонку. Чтоб знал, с кем дело имел. Но, вообще-то, раздаривать свое кровное людям, чье отношение к странному занятию поэзией тебе заранее не известно, стараюсь воздерживаться. Пускай даже это кровное загромождает квартиру и мешается, как бельмо в глазу. Но тут все же случай другой…

А наркоз-таки силен. Хоть и местный. Чего-то там шерудят, но боли — нет как нет… Но потом же все равно будет! Тем более что — рубцы, спайки. Которые, насколько знаю, надлежит вырезать. Иссекать, в смысле. Ах ты, Еремеич, Еремеич, мать твою и земля тебе пухом…

То есть размышлять на любые темы не получается. Только — на одну. И потому очень уж медленно да тягостно ползут минуты. В чем главный недостаток местного наркоза в сравнении с общим.

— Да, док, а мне потом промедол колоть будут?

— Промедол? Эк вас растащило! Вряд ли.

— А в тот раз кололи.

— Когда ж это было! Теперь — другие времена. Теперь, чтоб наркотик использовать, надо такие веские причины — не дай вам Бог! Пустую ампулу списать — целую комиссию создаем. А уж водянка ваша…

— В тот раз долго больно было. Вы же мне сейчас там, представляю… — Хотя, конечно, как я мог представлять. — А если орать от непереносимой боли начну?

— Орать начнете — тогда, конечно, придумаем что-нибудь. Хотя — маловероятно. Такого на моей памяти ни разу не было. Я ведь не тот ваш умелец-любитель, я, изволите знать, профессионал…

— Конечно-конечно! Ваши бы слова, как говорится, да Богу в уши…

— Ну, вот и все. Как себя чувствуете?

— А знаете — сносно! Я б даже рискнул сказать — хорошо. Но вы же огорчитесь, если я тут у вас в операционной трижды плюну через левое плечо.

— “Огорчусь” — не то слово. Босс с меня голову снимет. Так что лучше сказать “Нормально” и не плеваться.

— Тогда: “Нормально”.

— Тогда возвращаю ваши часы, и — счастливого пути!

— Уже?

— Чего ж рассусоливать? У нас, как вы уже от босса наверняка слышали, — конвейер.

— Что ж, успехов вам в труде и большого личного счастья, док. Забегайте как-нибудь.

— Всенепременно, можете не сомневаться.

— И не подумаю… — это я, собственно, из коридора уже, слегка форсируя голос, говорю, потому что еду восвояси, и тележка все убыстряет ход.

Привезли, свалили, как бревно, на койку; я, конечно, в ответ на приказ двух довольно субтильных созданий “Помогать!” старался изо всех сил, но мало чем способен был им помочь. Но ничего — справились, не впервой. Опять прикрыли меня простынкой и укатили проворно порожняком. Теперь точно все. Теперь уже, наверное, пришло время сказать: “Пошел на поправку”. А куда еще можно податься человеку после успешно проведенной операции. И в этом главное преимущество хирурга перед терапевтом, ибо у терапевта момент поворота пациента в сторону выздоровления редко бывает столь определенным. Но зато у терапевта работа чище…

А бельишко-то постельное, гляжу, подо мной уже совсем не то! Цветастого нового как не бывало, взамен него теперь, ничего не скажу, чистое, но б/у, стираное, значит, и белое. Понятно. Хозяйский подход. Похвально даже. Если каждый будет кровищей своей поганить новые простыни, дак не напасешься. Небось, даже в американских клиниках — так же. Хотя, конечно, смотря в каких. Как и у нас теперь. Небось, теперь и у них, и у нас для чьих-то любимых собачек да кошечек условия не хуже бывают…

Лежу, осторожно ощупываю свою парализованную новокаином нижнюю часть, изучаю. Ляжки все еще как компрессором раздутые, ногтем поскреб правую — вроде что-то чувствуется, но до привычной нормы пока далеко. С замиранием сердца сдвигаю ладони к промежности — та же дикая, что и в прошлый раз, мысль: “А вдруг там ничего нет!”, несмотря на всю свою дикость, разумеется, сразу тут как тут.

Явственно ощущаю мокрую — от крови, должно быть, — ткань, нечто вроде лейкопластыря, впрочем, конечно, лейкопластырь и есть, что больше-то, а под всем этим — еще какая-то тряпочка, хотя, мама родная, оно ж как раз и есть…

Боже, ну почему при таком большом, как ни говори, уме глупостям там всегда находится место? Стоит какой-нибудь лишь замаячить в окрестностях, так сразу — милости просим, мы вам неизменно рады!

Конечно, там еще осталось немало. Меньше, чем было, но ради этого и страдаем. В общем, пока ситуацию можно оценить как удовлетворительную. Но когда же отойдет этот чертов наркоз?!

Давеча, помнится, меня доставили из операционной на выходе из этого интересного состояния. А теперь уже добрых полчаса, как я в палате, а все еще — ни ногой. Как ни тужусь — ни малейшего шевеления конечности. Вдруг таким на всю дальнейшую жизнь останусь?!… (А ведь пока в это положение не попал, часто при случае хорохорился, мол, если останется чем нажимать на клавиши компьютера, — сам черт мне не брат!)

Тут, к счастью, пришла медсестра, не Лия — другая, Леночка, кажется. Спугнула очередную забредшую в мозги дурь.

— Здрасьте! — И давай монтировать надо мной капельницу.

— Леночка, а чего наркоз так долго?

— Нормально. Сейчас мы будем вам физраствор вливать, чтоб новокаин вымыть. Глядишь, через час-другой на ноги встать сможете. Вам доктор-то разрешил вставать сразу или только завтра?

— Он ничего не сказал. Но в прошлый раз… Как вы сказали — час-другой?

— Может, и немного дольше. А чего вам — лежите.

— Сам не знаю. Однако такое неприятное ощущение… Знать хоть буду, каково начинающим паралитикам…

За какой-нибудь час медсестра влила в мою кровь почти полтора литра “промывочной жидкости”. Только успевала пластиковые пакеты менять. Само собой, жидкость очень скоро стала проситься прочь из организма. Если б в желудке была — потерпела бы, но так ее мигом вынесло в последнюю накопительную емкость.

Однако положение мое было таким, что приходилось крепиться изо всех сил и пытаться отвлечься чем-нибудь. А чем особо отвлечешься — занялся изучением динамики выхода из наркоза конкретного человеческого организма. Собственные ощущения да часы на руке — не так мало для пытливого исследователя. И где-то через час с небольшим после доставки в палату ноги наконец начали шевелиться. Сперва левая почему-то, потом уж правая. Причем на команду пошевелиться туда-сюда чуть-чуть ноги реагировали неадекватно — резко дергались, а тихонько двигаться у них пока не выходило. Что в практическом смысле означало — нечего пока и думать использовать органы движения по назначению. Следовало терпеть еще невесть сколько. И это было противней всего предыдущего, а также, как показало время, и последующего…

Тут опять пришла Леночка. Вытаскивать наконец из моей вены иглу. Видимо, это надо было понимать так, что ужасного новокаина во мне больше нет. Точнее, он пока еще есть, но находится, как говорится, на выходе и не влияет на мои бесценные функции. То есть мне пора бы и пробовать подняться. Сама мысль, что, быть может, придется находиться в постели аж до утра, была даже отвратительней мысли о немедленной смерти именно сейчас, после успешно проведенной операции. Однако необходимых сил я в себе не ощущал. Решимость, вроде, уже была, а сил — нет.

— Ой! — Я вдруг обнаружил, что на прикрывавшей меня простыни образовалось огромное мокрое пятно. Не кровавое — просто мокрое. Не снизу — сверху! — Лен, что это со мной? Неужто я, от наркоза не оклемавшись, даже не почувствовал, как нечаянно…

— Нет, — с полной уверенностью отозвалась девушка, — этого не может быть.

При этом, однако, было ясно, что с ходу объяснить причину случившегося она не может. И тут я догадался сам: “Тьфу ты, мне ж водянку убирали!”

— А-а-а, понятно. Видимо, у меня “воды отошли”, — это я сказал вслух.

Благодаря чему имел у моей единственной зрительницы-слушательницы оглушительный успех. А отхохотав во всю мощь не сильно пока испорченных куревом легких, девушка сказала серьезно:

— Ну, если вы начали уже так клево прикалываться, значит, все хорошо.

На что я ещё более серьезно ответствовал:

— Не обязательно. Потому как я всерьез и давно готовлюсь к тому, чтобы приколоться в самый последний миг моей жизни. Конечно, не могу быть уверенным, что получится, но так хотелось бы — ты не представляешь. Пусть бы даже — сквозь слезы. И чувствую — должно получиться! Если только не… Гипертония ведь у меня, она может здорово подгадить… Однако вернемся к нашим… Пусть будут бараны. Словом, терпение мое исчерпано. Я ссать хочу, как из брандспойта. Но встать пока — увы…

— Судно? — сообразила мигом. Хотя — чего тут соображать. К тому ж — диплом и какой-никакой производственный опыт.

— Тащи, куда ж деваться. Только не уверен, что — получится. До сих пор еще не пробовал.

И точно — не получилось. Ни лежа на боку, ни после того, как еле-еле сел на постели. Девушка все это время стояла неподалеку, деликатно отвернувшись. Хотя обычно они не деликатничают. Даже иногда ржут, если их просят отвернуться. И не отворачиваются.

Тогда я решил встать и пойти. До отхожего места — всего-то, в конце концов, два метра. “Нет таких крепостей…”, впрочем, это у меня уже где-то, кажется, было… Чуть не обрушился всей тушей мимо кровати. Уронил бы штатив с капельницей… В общем, было бы делов.

— Лен, дай-ка мне табуретку. Попробую вспомнить ползунковую юность. Не гадить же в постель.

— Может, позвать кого?

— Позовешь, если и это не выйдет… Давай же!

И я, не позабыв, между прочим, кое-как обмотаться простынею, толкая впереди довольно хлипкую табуретку, начал со всей возможной предосторожностью перемещаться в нужном направлении. И вот уже поймался одной рукой за дверь, другой — за косяк, распрямился — из этой-то позиции меня ничто не свалит — и, не позабыв опять же притворить дверь, ощутил редчайшее в жизни блаженство. Без преувеличения — большое человеческое счастье.

Хотя тоже не сразу. Надо же было еще отыскать среди ленточек пластыря и окровавленной марли то, от недавно пережитого ужаса, как от мороза, скукожившееся до предела, из чего я некогда писал да ведь и не только… Нет-нет, писал я, пишу и, надеюсь, еще буду довольно долго писать совсем другим местом…

— Пацан сказал — пацан сделал! — Не удержался поделиться радостью победы с моей юной болельщицей, которая, если только мне не померещилось на радостях, глядела на происходящее с явным уважением.

А потом я таким же манером, но уже гораздо быстрее и смелее вернулся на место, только ложиться не стал, а обратился к медсестре заговорщицки:

— Теперь моя самая большая мечта — надеть трусы. Не представляешь, как я по ним стосковался.

— Так надевайте.

— Но ты сперва сделай мне новую повязку или как оно называется.

— Пожалуйста.

И Леночка быстренько все проделала. После чего опять зачем-то отвернулась. И я, надев трусы да заодно рубаху, враз опять почувствовал себя мужчиной. Да, ребята, бывают, оказывается, ситуации, когда ощущаешь себя мужчиной в цветастых семейных трусах, а без них — жалким дрожащим бесполым существом.

— Спасибо, дочка. Но еще чуть-чуть уважь — может, это не твоя обязанность, да я не знаю, к кому обратиться — простыни перемени. Ведь большой крови уже не будет, верно? И я, слово джентльмена, больше до самой выписки тебя ничем не обременю.

— Пожалуйста…

А потом я остался один. И, обнаружив вдруг, что обе мои нижние конечности незаметно почти нормальную работоспособность обрели, чтоб лишний раз потом с постели не вставать, решил уж взбодриться по полной — кофейку заварганить да бутерброд с колбасой, чтоб, как я люблю, едва в рот влезал, соорудить. Сказано — сделано. Попил-поел — покурить. Святое дело. Хотел было тут же в палате, но душа общения потребовала. Надо ж было показать слабакам, какой я есть герой. Тем более что мне никто не воспрещал гулять сразу после операции. Конечно, весьма вероятно, никому просто в голову не пришло, что я вдруг на такое отважусь. А я и рад, будто у меня все там казенное. Но уж — так устроен.

И, что-то себе под нос напевая — вовсе не ради пущей бравады, а просто потому, что всегда при хорошем настроении какую-нибудь привязчивую глупость пою — пошел я на балкон в торце нашего урологического отделения.

— Привет, простатики, вот и я, вы обо мне, надеюсь, не сильно соскучились?

— Ого, кто — к нам!

— Во дает мужик!

— Уже, что ли? Везет же некоторым…

— Ага, слава Богу! Курить хочу — умираю… Да не, я — свои…

— И все же вы, — это подал вдруг голос господин из “люкса”, обычно ни с кем в контакт не вступавший, видимо, озабоченный сохранением пресловутой “дистанции”, интересно, он и на том свете будет ее соблюдать, — все же вы, по-моему, поступаете опрометчиво, сразу после операции — вот так нарезаете по больнице…

— Весьма возможно. Однако я не смог улежать. Просто, знаете ли, свербит…

— Тем не менее поберегитесь. А то, в случае чего, — локти кусать…

— Разумеется. Сейчас покурю и — на лежбище. Хотя, конечно, как уж получится.

И я впрямь, покурив, вернулся на “лежбище”, но, полежав сколько-то минут, вновь ощутил зуд в том же самом, известном всем месте. А тут как раз вспомнилось, что ведь именно сегодня, даже, возможно, в этот самый момент, писатели наши на собрании голосуют. Может, меня вспоминают. Может, добрым словом даже. Да точно вспоминают, ведь рекомендация моя там, согласно нашим правилам, должна быть кем-то зачитана!

И я, уже надев пластиковые шаровары — в других отделениях носить навыпуск бутылочки с мочой моды нет, так что человека в трусах могут неправильно понять — стриганул на пятый этаж, к телефону. Мобильник-то мне, чтобы в детсад за внуками дедушку гонять, только через пару месяцев дочери на день рожденья подарили. И — звоню.

— Меня уже спасли! — говорю.

— Да?! Вот здорово, поздравляю от имени всей организации! — Узнаю рокочущий, закаленный куревом, алкоголем и бессчетными выступлениями перед публикой нашего самого популярного и всеми любимого Германа Дробиза. — Чего звонишь-то, болезный? Да еще, небось, — прямо с операционного стола?

— Позвонил бы и с операционного — возможности не представилось. С лестничной площадки нейрохирургического — я. Тревожусь, однако, как вы там за моего рекомендуемого проголосовали? И пламенный урологический привет, само собой, — всем!

— Привет всем от нашего уже вовсю выздоравливающего! — передает он. А потом мне: — Твою рекомендацию я только что по поручению коллектива с выражением зачитал. Имели мы с тобой успех оба. Было даже предложение в Союз писателей тебя по этому произведению принять, да вспомнили, что ты — уже.

— Спасибо, Гера, никто лучше тебя не продекламировал бы, спасибо.

— И Сахновского, можешь не сомневаться, мы примем.

— Да я и не сомневаюсь.

— А раз так, то хватит болтать. Иди, соблюдай режим. Не то — отрежут. Что ты тогда за писатель?

— Ладно, пойду. Передай людям, что сердцем я — с вами.

— А мы — с тобой. Отбой.

— Отбой…

Вечером, перед тем как смениться, опять заглянула медсестра Леночка. Последнюю обязанность исполнить. Градусник принесла, а также шприц с анальгином.

Но, прислушавшись к своему организму, я отказался и от того, и от другого. Боли, на удивление, ни малейшей не ощущалось — какой там промедол, даже и анальгин ни к чему! Повышенной температуры — тоже. А девушка и не настаивала. Напоследок, однако, спросил:

— А как зовут мужика, который так замечательно меня прооперировал?

— Ну, вы даете! Егор Владимирович его зовут.

— И он — Егор?

— И он. Только завотделением Викторович, а ваш, наоборот, Владимирович.

— Ну, надо же… Как бы не перепутать. И, небось, — тоже профессор, доктор наук?

— Нет. Доцент и кандидат.

— Все равно здорово. В нашем городишке даже кандидата никогда не водилось…

Пожелав спокойной ночи, Леночка поспешила прочь — сдавать дела сменщице, а я уже без нее додумал насчет моего Егора: “Хороший доктор, жалко — если графоман… Впрочем, если настоящий поэт — еще жальчей… Да с чего я, собственно, взял, что он имеет какое-то отношение к нашему тухлому делу?!”

А наутро я с немалым огорчением обнаружил, что злосчастное мое “хозяйство” существенно увеличилось. Вот уж действительно “в штаны не лезет”. Там стало даже больше, чем было до операции. Нет, ничего напоминающего панику — только огорчение. Потому что я прекрасно — благодаря большому детскому опыту серьезных ранений, которые приходилось зашивать, — знал, что, как и отчего бывает.

То есть к утру — этого следовало ожидать — получился довольно большой отек. Как следствие всех “ушиваний” да “иссечений”, а также моей вчерашней излишней резвости, обусловленной хронической неразвитостью пресловутого “терпежа”. Просто отек — проблема двух-трех дней, если ничего непредвиденного не случится. А там само помаленьку пройдет. Огорчало же, в сущности, только то, что “как на собаке” теперь не заживает, а когда-то заживало. Иммунная система, выходит, уже не та, и у нее, выходит, ограниченный срок годности. Так что, весьма вероятно, неудобство может затянуться на месяц или даже больше…

Примерно это же услышал я и на обходе. Про то, что много гуляю, никто слова не сказал, но “семейные” мои сам профессор со всей решительностью забраковал.

— Вы что! — Ему даже обычная индифферентность несколько изменила. — Плавки, немедленно плавки! И не какие найдутся, а лучше всего специальные купить, максимально тугие. А то, я это серьезно говорю, вся наша работа — насмарку…

Вообще-то, насчет плавок я с прошлого раза отчетливо помнил. Покойный Еремеич тоже наставлял. Более того, данный предмет я на всякий случай из дому прихватил. Но до последнего момента надеялся — обойдётся. И уже казалось — обошлось. Еще бедного Еремеича за пережитые некогда мучения лишний раз мысленно матюгнул. А оно — пожалуйста.

Покупать, разумеется, такого рода спецодежду я не стал. Но в имеющееся в наличии тесное пластмассовое исподнее покорно облачился. Надо же, в конце концов, хоть какие-то трудности, связанные с лечебным процессом, начать преодолевать. А то уж больно все легко и просто. Не сглазить бы.

Облачился и на утренний моцион отправился. Кофе попить, покурить два раза я уж до обхода успел. Гулял, звонил по телефону кой-кому из приятелей-писателей, некоторых из теплой постельки своим звонком вынул, но извиняться даже не подумал — “кто рано встает, тому Бог дает”. А нам в нынешнем и грядущем нашем состоянии — только на Него и уповать.

Впрочем, столько, сколько я, из наших “членов” почти никто за компьютером не горбатит. Может, в отличие от меня, более трезво оценивают люди свои таланты и превратностями текущего литературного процесса менее меня удручены. Может, им, помимо литературы, есть куда себя девать. А мне — некуда. И напахал я на этой “ниве” столько, что жуть иногда берет. Ей-богу, даже не помню точного количества повестей, мною наделанных, уж о рассказах и рассказиках не говоря.

Но главное, должен заметить, лично я далеко не всех наших “членов” писателями полагаю. Ибо с присущей мне скромностью рассуждаю так: “Писатель — это от моего уровня и выше. А ниже уровнем — дописатели, недописатели, просто неписатели”. И, стало быть, за недостаточное прилежание никого не стоит судить. Все бы столько вырабатывали — где б печататься? И так-то выбор невелик.

Однако, чтобы не подумали обо мне хуже, чем я на самом деле есть, должен еще добавить: если кого-то писателем не считаю, то из этого практически ничего не проистекает. Ибо сказано же: “Поэтом можешь ты не быть…” Только я бы “гражданина” — поскольку с “гражданином” нынче наблюдаются некоторые, если позволительно так выразиться, растерянность и смущение, обещающие, судя по всему, продлиться долго, — заменил на просто доброго, приличного человека. То есть, если человек таков да, к тому ж любит и понимает литературу, мне в высшей степени наплевать, что и как он пишет либо не пишет ничего. Мне тогда еще была ненавистна формула: “Хороший человек — не профессия”, когда ее только-только придумали. И тогда я парировал, ни мгновенья не колеблясь: “Хороший человек — это выше всякого профессионализма, потому что великих профессионалов навалом, а хороших человеков — жуткий дефицит!” А теперь под этим тем более кровью подпишусь.

Погуляв по больнице с полчасика — уже одно то, что она большая и есть где гулять, переоценить невозможно — закончил моцион все в той же несанкционированной “курилке”. На балконе то есть. Ибо — туда все дороги, а эмфизема с пневмосклерозом вкупе на потреблении зелья никак не отразились. Что естественно, поскольку бросал я когда-то курево, четыре года продержался, а вознагражден за мужество и силу воли был двумя полновесными пневмониями с интервалом в два года. Оказалось — многие этого до сих пор не знают — не только курить, но и покончить с этим делом безнаказанно не выходит. Вот какая привередливая “матчасть” досталась нам от природы.

— Здравствуйте, Александр Николаевич! — искренне обрадовался мне затворник из “люкса”, который меня явно из прочего контингента выделял. Потому, наверное, что я тоже один, как барин, в палате обитаю, хотя мне приятней было думать, что — за умные “с грустинкой” (это я, поясняю на всякий случай, прикалываюсь) глаза, а также за еще более умные, во всяком случае, складные речи. — Каковы ощущения после операции? Все хорошо?

— Здравствуйте, Виктор Николаевич. Не вполне. Может, заметили — нараскоряку хожу. Разбарабанило, едрит твою!.. Да плевать. Думаю, этого было не избежать. Все ж таки доктор своим ножичком поорудовал… А вы?

— Хреново. Выписывают. На месяц домой — таблетки глотать, может, каменюка мой немного размягчится, а после снова — сюда, дробить его ультразвуком.

— Вот оно как решили, значит… Значит, оперировать-таки опасаются… Ну, что ж, нам лишь остается доверять их интуиции, знаниям и опыту. Как ни банально звучит…

Конечно, сколь бы он ни важничал, а тоже человек — потребность поделиться тоской своей с понимающим, сочувствующим и малознакомым собеседником, небось, у любого иногда возникает. Если он человек — общественное, по Энгельсу, животное. И долгую предысторию излагать нужды нет, потому что мы уже не первый раз общаемся, не задевая, кстати сказать, личной жизни, — это он такое ограничение всем своим поведением установил, а я ж не буду ломиться, как пьяный мужик, перепутавший двери.

Предыстория мне известна. Привилегированный пациент уже полмесяца в стационар заключен, но неким неизвестным мне производственно-финансовым процессом посредством мобильного телефона упорно руководит. Или пытается. И навещают его разные “типичные представители”.

Но главным образом бедняга озабочен девятимиллиметровым камнем, образовавшимся в почке (аккурат — пуля от “макарова”), который ультразвук никак не берет. И накануне, когда меня оперировали, должен был как раз консилиум собираться — что делать с этим злосчастным камнем: либо продолжать безуспешные попытки, либо — радикально…

Я, надо сказать, за время пребывания в больнице, а больше — перекуров на балконе значительное медицинское образование получил. В сущности, об урологии только из осточертевшей рекламы простатита и аденомы предстательной железы раньше знал. Зато на балконе — понаслушался.

Думал прежде, что любые камни в ливере по нынешним временам — тьфу! Все без малейшего членовредительства удаляют. Но если уж — никак, то и ножичком выковырять не велика трудность. А тут увидел, что как раз тем, у кого камни — тяжелей всего. Ножичком же выковыривать — вообще, не приведи Бог. Только в самом безвыходном случае. Потому что прорезать в человеке дыру почему-то надо очень большую, и немало народу после такой хирургии вообще не оклемалось. А еще увидел, что аденому удаляют куда успешней, оперируют даже совсем ветхих, лет под девяносто, пацанов, и вскоре их родственники увозят домой долечиваться. В основном, конечно, вместе с трубкой, а некоторых и — без. Долечившимся, правда, ни одного такого не видал, но более сведущие пациенты утверждали: вполне даже случается. Потому что отверстие в человеке изготавливается совсем маленькое — лишь бы трубку вставить — так чего бы и не зарасти ему обратно еще при жизни своего обладателя.

Побеседовав с “аденомщиками” да поглядев на них, я духом-то несколько воспрянул: “Конечно, это мне обязательно и скоро тоже предстоит, но не так все ужасно, как можно понять из сволочной нашей рекламы, которой лишь бы — впарить!” А, соответственно, повращавшись среди обладателей каменьев несамоцветных, ужаснулся: “Господи, с простатой как-нибудь, пожалуй, с помощью здешних искусных докторов разберусь, а от камней, если можешь, избавь, ради Себя же самого!”

Что же до иных, более редких (вроде моего) заболеваний, то от них в нашем отделении, разумеется, пользовали тоже. Но об этом мои знания остались почти столь же скромными, какими и были. Потому что, если еще их в голову брать, голова лопнет. И так-то…

Перефразируя, однако, незабвенного Михайлу Ломоносова, отдавшего, кстати говоря, Богу душу примерно в том возрасте, в каком ныне пребываю я, скажу, возвращаясь к мужику из “люкса”, так: “Далеко простирает урология руки свои в дела человеческие, однако еще немало бывает случаев, когда никакие бабки не позволяют безболезненно, или хотя б не рискуя жизнью и трудоспособностью, избавиться от паршивого камня в почке!” Что, наверное, обладателю бабок представляется гнусной нелепостью в устройстве божественного миропорядка, а испытывающему привычный хронический дефицит — самым верным признаком ежеминутного и неустанного труда Создателя по устранению допущенных некогда в спешке огрехов да недоделок, характерных для любой стройки, тем более, грандиозной такой.

Читатель, конечно, ехидно усмехнется и скажет: “Да уж — поразительно свежая мысль!” На что отвечаю, так сказать, превентивно: “Да уж — не первой свежести мыслишка! Но, убежден, если некая банальщина безотказно утешает и согревает подавляющее, как ни крути, большинство, а также озаряет светом путеводным его беспросветную, нелепую, бессмысленную жизнь, то вовсе не грех повторять ее при всяком удобном и не совсем удобном случае”. Вот, к слову, еще более банальное, поскольку не старое даже, а древнее: “Легче верблюду пройти через игольное ушко…” из того же ряда. И разные народы не устали на него то и дело уповать.

Хотя конкретному болящему все равно от души сочувствуешь, а как же иначе?…

А к вечеру второго дня подскочила и температура. Что еще более меня огорчило. Поскольку накануне я уже вполне серьезно подумывал о совсем скорой выписке — чего тут торчать, оно же теперь и само прекрасно заживет, — а тут пришлось усомниться. Посетовал медсестре Лие, и опять в который раз услышал: “Лежите, чего вам, — как ведь на курорте!” Только в этот раз она еще прибавила, потому что свежие стерильные салфетки пластырем там мне приклеивала: “Лежите и не дергайтесь — с такой красотой мы вас ни за что не отпустим!”

К утру, разумеется, температура вернулась в норму, чего не скажешь про отек, который, пожалуй, еще добавил в “красоте”. “Ну и плевать!” — подумал я, ибо ничего другого не оставалось. И сел, согласно собственному незыблемому режиму, кофе распивать. Но только приступил — вдумчиво и сосредоточенно — а тут стук в дверь.

“Черт, кого там принесло!” Однако поспешил открыть. Все же — не гостиница.

А там — парень лет двадцати. Высокий, красивый, накачанный, как они говорят, улыбается. Вот уж “мачо” так “мачо”, без малейшей натяжки. Я тоже в молодости, между прочим, “был ничо”, но до этого — куда там…

— Меня сюда послали. Сказали — у вас тут коечка простаивает…

— Коечка? Да-да, простаивает, милости прошу! Хотя, признаться, кого-кого, а такого представительного молодого человека меньше всего рассчитывал в соседи получить. У нас тут стопроцентно — одни старпёры.

То есть я уже как бы с порога и любопытствую в завуалированной форме насчет диагноза — это ж самый что ни на есть первейший больничный вопрос — но парень как бы не понимает. Да и ладно. Действительно, можно ведь не понять, а и понял, так не обязан докладывать. Потому что мне, допустим, свой диагноз от кого-либо скрывать уже просто смешно, но это ж не всегда было. А кроме того, возможен, наверное, диагноз, который даже я стал бы скрывать. Впрочем, такой — явно не для этой больницы.

— Я к вам ненадолго, завтра мне… сделают, послезавтра — домой.

— Ну, это они всегда обещают… Хотя, что ж, дай Бог, хрен ли здесь интересного!

— Послезавтра мне — по-любому… Я предупредил — экзамен…

— Ну, если экзамен! Святое. Студент, что ли?

— Студент. Первый курс преодолеваю. В УПИ.

— “Преодолеваешь”? То-то я подумал — вроде всякие сессии уже позади. Либо впереди. Разгильдяй, стало быть?

— Можно, пожалуй, сказать и так.

— Ничего, я тоже в свое время в разгильдяях числился. И там же. В итоге вместо инженеров в писатели залетел. И то, и другое, по нынешним временам, дело тухлое. Хотя не бери в голову, пока кем-нибудь станешь, может, переменится жизнь… Как звать-то тебя, студент?

— Максим.

— Макс, значит. А меня, если понадобится и если не трудно, — дядя Саша. Я, скажу по секрету, тоже послезавтра надеюсь быть отсюда изгнанным. Хотя сильно сомневаюсь… Слава Богу, что тебя ко мне два дня назад не подселили. Было бы гораздо неуютней и тебе, и мне. Когда я был только — с операции. У меня, видишь ли, комплексы… А сейчас — нормально. Тебе от меня уже не будет никаких неудобств, а если мне — от тебя, то это пустяк, наоборот, с радостью помогу, чем смогу, так что не стесняйся… Итак, с чем ты к нам поступил, Максимушка? — это я не удержал-таки в рамках свое писательское (обывательское?) любопытство. Впрочем, почему обязательно “любопытство”, когда можно сказать “любознательность” и даже “пытливость”!

— Да-а-а!… “Мочеиспускание затруднено”, так они называют.

— Вот беда-то. Простудился, небось?

— Да нет. Девушки, знаете ли…

— Ах, вон что! — Я позволил себе лишь сдержанно улыбнуться, хотя, честно сказать, хотелось рассмеяться. — Ну, от этого тебя наверняка спасут. Правда, я думал, что подобные дела исключительно — по другому ведомству… Вот жизнь: сто лет уже без малого небо копчу, а продолжаю то и дело что-то совершенно новое узнавать. В том числе, между прочим, и про себя… Спасут, и будет, как в старину говорили, впредь наука. В частности: “За все надо платить…” Нет-нет, не думай, я тебя вовсе не осуждаю! Точнее, не слишком осуждаю. Времена такие, да и фактура у тебя — слава Богу. Небось, девки проходу не дают. Не робей, парень, это еще цветочки!…

А потом я решил устроить себе увольнение в город. Или самоволку, потому что даже не подумал у кого-либо отпрашиваться. Собственно, собираться-то — тапки на полуботинки сменил и — вперед.

Сел на трамвай (забытое ощущение), билет у кондуктора купил (еще более забытое), потому что когда общественным транспортом активно пользовался, кондукторы уже много лет считались пережитком капитализма и раннего социализма, проезд стоил — смех сказать, сколько. Проехал несколько остановок — сошел. И всего-то через два квартала — он, Дом писателя, родимый. И не устал ничуть, и бензину не спалил ни капли.

— О-о-о! Ты уже на ногах! И среди нас!

— Только смерть вырвет меня из рядов! Правда, я никогда не умру.

— А давно ль собирался — со дня на день?

— Заблуждения молодости… Галина Сергеевна, а угощать членов кофем здесь еще не прекратили?

— Нальем! И сахарку для всемирно известного сладкоежки не пожалеем!

— А новости расскажете?

— Расскажем. Правда, они в основном хреновые.

— Это уж как водится…

— Саш, а тебе ведь, наверное, сейчас надо беречься? Ничего тяжелого не поднимать и все такое?

— Эх, Юр, что б ты понимал! В урологии. Хотя оно и к лучшему… Все мне можно. Абсолютно все! Другое дело, что некоторые вещи временно удовольствия не доставят. Пока не зарастет. Так мне эти вещи…

После Дома писателя хотел еще кой-куда наведаться, но вдруг расхотел. Дотащился до трамвая, от трамвая до койки — вовсе кое-как. Гиподинамия-то довела до чего. Она, вероятней всего, и сгубит когда-то. Даже если что-то иное, то все равно — она. Где б взять силы воли, чтоб хоть иногда — без машины. Заодно и деньги бы экономились… Нет, пока эту силу взять неоткуда. Я ж ее и так ежедневно и ежеминутно вон сколько трачу. Я ж, черт возьми, всю жизнь в узде себя держу! Но даже родная жена лишь недавно с немалым изумлением это уразумела…

А моего юного соседа как раз подружка навестила. Захожу — воркуют. Однако — сразу смолкли. Как тут — на лежбище? Никак нельзя.

— Я на минутку лишь, не беспокойтесь. Уже исчезаю. Переобуюсь только.

— Да нет, вы нам вовсе…

— Перестаньте, а то останусь… Шучу.

Я-то ожидал увидеть фотомодель! А она — замухрышка серенькая, крашеная. Скорее каштанка, нежели блондинка. Впрочем, это отнюдь не редко бывает. Хотя, с чего, собственно, я взял, будто она для него — как и он для нее? Он-то для нее — по глазам видно — прекрасный принц. А в его глазах — ничего похожего. Так что, скорей всего, — одна из многих. И “мачо” всего лишь старается быть джентльменом, что совсем даже не мало в наше время…

Слонялся по коридорам минут тридцать. Пару раз на балконе побывал. Покурить, а потом — просто так. С Виктором Николаевичем политическую новость обсудили — не важно, какую. Все они — дерьмо, как и политики сами.

Наконец терпение лопнуло. На лежбище потянуло с такой силой, что никак не устоять. И я со всей решительностью двинул в палату. Я ж, черт возьми, после операции. Моя палата, черт возьми, имею полное право!

Вошел, улыбнулся, как ни в чем не бывало.

— О, вы все еще тут… не закончили! А я-то думал — уж давно…

И лег демонстративно, и глаза закрыл. Они ж ведь, нынешние, великодушие да благородство считают предметами устаревшими и “совковыми”, которые надо использовать напропалую, как некие дары природы, пока они в полную негодность не пришли, пока встречаются еще по сущему недоразумению.

Ага, засобиралась коза! А так бы еще — неизвестно когда. Могла бы и заночевать, чего ей. Да, поди, пацан от нее свое “затрудненное мочеиспускание” и подхватил. А что — запросто.

Нет, вовсе дело не в солидарности по половому признаку, а в том, что — закон природы: у самца может и даже зачастую должен быть гарем, но у самки — ни в котором случае! Не мы таким образом устроили мир — не нам его и переустраивать. Мы только можем — “до основанья, а затем…”. И так далее. Что и происходит…

Она, именно она, девушка, должна была давно уже понять, что пора честь знать. Это ведь, как ни говори, — больница, а не ночной клуб. А парню — что? Да к тому же если джентльмена изображаешь… Не прогонять же. Небось, и ему пришлось терпение проявлять. И у него оказалось терпения больше, чем у меня. Естественно, молодой. Да и на своей, условно говоря, территории. Хоть посидеть, хоть полежать. А я, как бомж, скитайся…

Но, может, все-таки у них — любовь? Не та, которой “занимаются”, а в настоящем, нашем значении слова?..

Когда-то я отбросил бы такую мысль как совершенно абсурдную. Ибо когда-то уверен был, что социальные метаморфозы, именуемые абсолютно условным в наше время термином “либерализация”, — тогда как в подоплеке всего лишь элементарное одичание, какого, правда, история до сих пор, кажется, не знала, — камня на камне от большого человеческого чувства не оставили. Но потом, еще понаблюдав за стремительно меняющейся в означенном направлении реальностью, я это мнение переменил. Любовь как наивысший человеческий инстинкт (а разве это не так?) продолжает то и дело себя воспроизводить. Инстинкт любви человеческой, но не скотской, держится.

А то, что любовь — редкость, так оно и всегда было. И мои сверстники в основном знают о ней понаслышке. Знают, какая она по идее должна быть из книг да кино. То есть — чего надо хотеть, чем гордиться и к чему стремиться. И главная нынешняя беда, быть может, к тому и сводится, что правильные книги на современном языке и материале если и пишутся, то не издаются, а если издаются, то не читаются. С кино — аналогично обстоит…

Недавно, с чисто исследовательским интересом гуляя по большому и современному книжному магазину, вдруг ощутил в мозгу некую мысль, которую в магазинной толчее как-то оплошал сразу схватить за хвост, а она — была такова. Посокрушался, конечно, ан делать нечего. Одно лишь слабо утешало — все равно рано или поздно встретимся еще.

И вот она (мысль), совсем, может, даже некстати, только что опять мелькнула, но на сей раз уж я не оплошал. Вот она, пожалуй, не столько мысль, сколько неприкаянная крылатая фраза: “У студентов-гуманитариев трудовой семестр — артельно день и ночь кропают при посредстве компьютера попсовое серийное чтиво не существующего в природе, но жутко знаменитого автора. Либо — мыльный сценарий о буднях студенческой общаги. И при этом кто-то над этими “бойцами” умело командирствует, а кто-то еще более умело комиссарит. Рынок или сам князь тьмы?…”

А тут к нам — Лена. Мне — градусник, Максимке велит готовиться к клизме. И явное удовольствие производимым впечатлением испытывает.

— Что?! — студент аж подпрыгнул на койке от возмущения. — Мне?! Зачем, кто сказал?

— Да уж не сама придумала, чтоб на твои прелести полюбоваться! — девушка очень натурально изобразила мордочкой бесконечное презрение; у них, у девушек, наверное, еще в незапамятные времена такая защитная реакция выработалась, чтобы, значит, нипочем нельзя было разгадать их сокровенных намерений и вожделений. — Перед операцией всем клизма полагается, утром и вечером. Чтоб не получилось неприятных неожиданностей, хи-хи…

— Ни за что не дамся!

— Тогда тебя завтра утром домой выпишут. Всего и делов.

— Но существуют же специальные таблетки, я знаю! Слабительные…

— Они для нашего дела недостаточно эффективны.

— Макс, да не ерепенься ты! — не утерпел я. — Все через это проходят. Чем раньше полезный опыт приобретешь, тем в дальнейшей жизни легче…

— Да-да, молодой человек, — это она уже изображала настоящего доктора, — никто вам тут плохого не желает, и ничего страшного не случится. Не задерживайте, пожалуйста, ни меня, ни себя, тем более что вам еще бриться надо.

— Еще — бриться?! — парень опять подпрыгнул на койке, ясно — сразу столько тяжких испытаний в один день на его долю еще не выпадало. — Там, что ли?!

— Ну, ты даешь! — девчонка не удержалась и снова хихикнула, но вмиг снова сделалась серьезной и даже как бы злой. — Только в этом — просить станешь — помогать тебе не буду. Могу — лишь дедушкам.

— Ладно, — сказал Максимка голосом батыра, которого приглашают скорее пройти последнюю пустяковую формальность перед заступлением на престижную и хлебную должность евнуха в гареме восточного деспота, — сейчас приду, иди, готовь свой пыточный инвентарь…

Медсестра, довольная победой, сразу удалилась, а обреченный на чудовищное надругательство студент еще минут пять сидел на койке в прострации. И я не смел голоса подать — у самого почти такая же чувствительная натура, а в молодости, должно быть, вполне такая была — знаю, бывают моменты, когда человек должен решимости набраться, и Боже упаси его в такой момент подталкивать. Но вышло совсем не так, как я предполагал. Взрослый мужик не смог взять верх в детской, вибрирующей от ужаса душонке. И решение к парню пришло типично детское.

Через пять минут он пружинисто вскочил с койки и стал быстро переодеваться.

— Ты что задумал, Максик?

— Я, дядя Саша, совсем забыл, мне ж через час надо на консультации быть. Пропустить — невозможно. Знаешь ведь, как экзаменатор смотрит на студента, который перед экзаменом консультацию проигнорировал. — И ни в малейшей степени его не заботила правдоподобность вранья. “Поколение фэнтэзи”, ей-богу.

— Но сейчас уже время позднее. Больница закрыта, охранники тебя не выпустят. Им их инструкция, уверен, не велит.

— Выпустят, куда они денутся. Консультация же…

— Не знаю…

И он исчез. С одной стороны — хорошо, опять один ночевать буду, с другой — как-то… Но не ябедничать же.

Медсестра примчалась примерно через полчаса.

— Куда делся ваш сосед?

— Я думал, он у тебя задержался .

— Сбежал, подлый трус! Только что охрана звонила. Из окна выпрыгнул!

— Господи, с какого этажа?!

— Да с первого! — досадливо махнула ручкой, но видно было, что случившееся ее не столько возмущает, сколько забавляет.

Позабавило оно и меня.

— Дела-а-а… Как же теперь — операция?…

Леночка наконец вспомнила про мой градусник, который я давно уж на тумбочку положил — опять тридцать семь и пять. Хотел было его сам подать да смахнул с тумбочки. Как угораздило — ума не приложу. Руки от переживания за соседа точно не тряслись. Пришлось вдвое ползать по полу, собирать мелкие, верткие, блестящие шарики. Договорились еще, что ничего никому про эту мою неловкость не скажем, а то придется в палате нудную демеркуризацию делать, вдобавок наругают сильно и меня, и ее. Градусник же я дал слово завтра же купить в киоске…

А ничего страшного не случилось. Максим как ни в чем не бывало вернулся утром, заступившая на смену медсестра Наташа его обслужила по-быстрому, он за один раз, по-видимому, облегчился, как другие — за два, потом достал из пакета бритвенный станок и зажигалку, снова в туалет направился.

— Зажигалка-то зачем? — чисто механически полюбопытствовал я, зная, что “мачо” не курит, а что зажигалку можно использовать для нетрадиционной надобности, мне в голову как-то сразу не пришло — только через секунду, когда сосед почти закрыл за собой дверь. — Ты с ума сошел, Макся, ожог ведь будет!

— Да я попробую только. Если — плохо, не буду. А вдруг — ничего…

И щелкнул шпингалетом. А я повалился на коечку беззвучно, по возможности, хохотать. Чего только не насмотришься, не наслушаешься в больнице! Впрочем — хоть где.

Когда Максим вышел из туалета с виду вполне довольный собой и жизнью, разве что предстоящее, самое главное действо несколько удручало чело, я, разумеется, первым делом полюбопытствовал:

— Ну, как, пригодилась зажигалка?

— Еще бы! Кстати, можете ее себе забрать, она мне больше ни к чему.

— Обязательно заберу… Но ты, однако, новатор! Впору — запатентовать. Я, честно сказать, сомневался, выйдет ли из тебя инженер. Из меня в свое время — не вышел. Теперь — никаких сомнений. И экзамен ты обязательно сдашь. И хвостов, надеюсь, больше у тебя не будет. Глядишь, стипендию имени первого президента скоро добудешь…

Насчет стипендии я, конечно, загнул, но надо же подбодрить приготовившегося лечь под нож уролога молодого человека…

А нож-то, похоже, и не применялся вовсе! Из операционной блудливого студентика привезли, как полагается, под простыней, но он в тот момент аккурат из наркоза выходил (общего, кстати сказать) и довольно беспорядочно махал руками, а также не очень внятно и малоосмысленно матерился. Ни до, ни после он этого себе не позволял. Студент все же…

Привыкшие к транспортировке беспомощных человеческих туш женщины с каталки перекантовали его на постель, а он смахнул с себя простыню. Никакой повязки не было — только пригодные, видимо, для самых разнообразных здешних дел бутылек да прозрачная пластиковая трубочка, вставленная в… В другую трубочку. Совсем малого вроде бы сечения… “Канал”, как говорят медики. И хотя крови не наблюдалось совсем, я невольно поежился — до чего же это, должно быть, больно…

Так Максимка со шлангом и жил целые сутки. И, судя по его виду, ничуть не страдал при этом. Только, в отличие от меня, все эти сутки он прожил голым, почти не поднимаясь с постели. Хотя нужды подниматься даже ради малой нужды не было, а о большой нужде тем более не приходилось беспокоиться.

Я, само собой, вовсю прислуживал парню по мелочам — больничная взаимовыручка, святое дело, к тому же и скрашивает скуку, придает осмысленность существованию. Бывалые обитатели стационаров так вообще много разной полезной работы делают. И по сантехнике, и по электрике, и даже по электронике. Само собой — покойников в морг. За это строгие доктора, обычно рьяно следящие за соблюдением пациентами режима, даже наливают мензурку ректификата.

Вечером мы допоздна смотрели “юморные” телепрограммы, шедшие друг за дружкой по всем четырем доступным каналам. Так пожелал Максим, а мне пришлось молча терпеть, ибо казалось, что желание лежачего — закон. Столь же непреложный, как “лежачего не бьют”. Конечно, я не пялился безотрывно в экран, раз десять уходил в коридор, бесцельно и почему-то, вопреки обыкновению, почти бездумно прогуливался, курил в одиночестве, пристально, стараясь думать как можно благопристойней о Боге и ощущать нравственный закон у себя внутри, разглядывал звездное небо над головой.

А после опять возвращался к “юмору”, которого, вообще-то, сам в своем деле отнюдь не чураюсь, но этот нынешний, телевизионный… Макс, со шлангом в канале, почти непрерывно ржал во все безупречное горло. “Господи, — размышлял опять я, — как же мало им надо! При том, что они думают, будто, наоборот — нам… А им — все удовольствия мира. Вернее, то, что они считают удовольствиями. Причем наш “мачо” — как-никак студент. По определению, один из лучших представителей. Прочие же в таком случае… Раньше дураки стремились казаться умниками, а теперь не стремятся, потому что дуракам живется не в пример легче, что бывало и раньше, а также — сытнее, что раньше случалось сравнительно редко”.

И вдруг, вопреки моим безрадостным прогнозам — отек, температура, не доведенный до конца курс антибиотика, назначенного только накануне, хотя я сразу стал о нем намекать, едва градус от нормы отклонился, — мне утром объявили о выписке. Максиму — тоже. Вот радость-то!

Правда, у меня этот процесс растянулся чуть не на весь день, а Максим, даже в двух словах не простившись, ускакал почти моментально, едва его освободили от постороннего предмета. Конечно, на экзамен человек спешил, а все ж неправильно это как-то, не по-мужицки, что ли…

Зато меня напоследок к профессору позвали. Он захотел на меня еще глянуть и напутствовать. Но прежде, едва я в кабинет слегка просунулся:

— Идите в перевязочную. Да сестру пригласите. Скажите, я — сейчас.

— Может, не надо, Егор Викторыч?

— Что — не надо?

— Вообще ничего. Все у меня замечательно. И тряпья никакого не надо, пластырей всяких. Так скорее заживает, я много раз в этом убеждался. Отпускайте на волю, воля зовет!

— Вот какой… Давайте я хоть здесь вас посмотрю… Давайте-давайте! Что такое, в конце концов, вы обязаны меня слушаться беспрекословно, а вы… Вот запишу нарушение режима!

— Да я слушаюсь, слушаюсь, доктор…

— Та-а-к… Плавки надели — хорошо. Только — ничего хорошего. Я ж говорил — не такие. Тем более — синтетика. Ладно, дома смените. Смените?

— Ага… Только… Доктор, когда же я смогу переселиться в мои любимые семейные?

— Чем дольше не переселитесь, тем лучше. А совсем было бы хорошо — привыкнуть навсегда к плотно облегающим трусам. Иначе я не гарантирую, что со временем… Уважающие себя мужчины, между прочим…

— Значит, я к таковым не отношусь. Хотя, ей-богу, не сказал бы. Впрочем, тут возможны разные подходы. А что случится со временем… Профессор, дорогой, огромное спасибо за все! Я почти что счастлив! И уверяю, я с этими яйцами уже точно доживу! Выписывайте!

— Но — отек…

— Фиг с ним, пройдет! Выписывайте, дома дети малые, голодные-холодные, ревут — папку надо!

— Хоть бы сказал — “внуки”.

— И внуки — тоже!

— Вот все вы такие! — Похоже, я профессора, что называется, достал. — И детей такими воспитываете! Ладно, на волю, так на волю. Плавки все же не снимайте пока. Хотя бы месяц-другой. Потому что операция-то была ведь сложная. Да, сложная.

— Не буду. Клянусь. До последней возможности.

— И антибиотики принимайте — пока отек.

— Это мне тоже по плечу.

— И приезжайте, если что. Сразу приезжайте.

— Уж это — непременно. Тем более что имею стойкое предчувствие: если не будет никаких осложнений после операции, а их, я уверен, не будет, то, боюсь, все равно надолго избавиться вам от меня не удастся. Так что, вы уж, ради Христа, примите меня потом без лишних… Ладно?

— О чем это вы?

— Так ведь — пообщался с населением отделения. Всякие полезные и бесполезные ископаемые в ливерах, это — тьфу, тьфу, тьфу — возможно, и пронесет. Но от аденомы, сердцем чую, никак не отвертеться.

— Типун вам! Только восемь процентов доводят себя до этого.

— Вот я в эти восемь процентов и попаду как пить дать.

— Но есть же средства! Травы, наконец, настойки, диета, режим…

— Зато нет на свете человека, который бы до такой степени озаботился моим здоровьем, чтобы, поминутно глядя на часы, вечно стоял над душой, заставляя меня глотать разные гадости и делать прочие неприятные вещи. А сам я…

Доктор только рукой махнул. Правда, руку мне на прощанье все равно пожал.

И я ушел, не посмев задав ему еще один, чисто технический, так сказать, вопрос, который через минуту, почти уже не комплексуя, задал медсестре Лие. Как человеку, наиболее почему-то располагающему к доверительности:

— Лий, а чо-то после твоей ужасной клизмы у меня до сих пор… не выходит. В пузе бурчит, бурчит, а — никак. Может, я еще не наполнился?

— Вообще-то должны уже. А бурчат — газы.

— Тьфу!…

— Но это обычное дело. После клизмы, после наркоза — не сразу нормализуется. Иногда долго не нормализуется.

— Только этого мне недоставало.

— А вы дома сразу примите слабительное!

— Да уж, наверное, придется… До свиданья, что ли?

— А градусник-то?

— Черт, склеротик долбаный! Сейчас же схожу и куплю. Вот и пожитки оставляю, чтоб нечаянно не сбежать…

Спустился, купил градусник, а еще услышал случайно, что в ближайший выходной — День медработника. Вот дубина, так бы и не знал! Разумеется, в соседнем ларьке прихватил еще, не придумав ничего оригинальнее, коробку конфет. Самую дорогую. Хотя, вообще-то, должен был это сделать и безо всякого особого повода. Эх, ну почему мне такие простые и нужные мысли так редко вовремя приходят в голову — ведь сейчас бы, ей-богу, свалил домой, как последний козел, а дома спохватился! Или уж впрямь взяться за себя капитально, начиная с сегодняшнего дня, ведь не такой же еще ветхий я старикашка?..

Думал, примут мой банальный гостинец с дежурной, ничего не значащей улыбкой. Поскольку наверняка их всех тошнит уже от шоколада. Тем более нынешнего, паршивого.

А ничего, приняли, кажись, благожелательно и поблагодарили вполне искренне. Значит, получается, не самый я тупорылый пациент. И прогонять из палаты не стали. И я, как человек, дождался, когда меня таки эвакуируют.

— Прощай, Лиечка, спасибо за все!

— До свиданья, Александр Николаевич.

— Прощайте доктор, прощайте Игорь Владимирович, постараюсь не забыть и при случае закинуть вам свою какую-нибудь книжонку! Вдруг да прочтете.

— С Богом, господин писатель, здоровье берегите.

— Прощайте и вы, импотенты, до встречи на том берегу !

— Хрен тебе под ребро, проваливай, глаза б на тебя не глядели… И — счастливо, конечно. Чтоб не попадать больше сюда…

И безотказный мой зять умчал меня домой.

Дома, перекинувшись с женой несколькими неизбежными фразами и поделившись озабоченностью насчет того, что, наверное, придется ей до аптеки прогуляться, купить необходимый медпрепарат, может, даст Бог, последний, я, уже загодя сосредоточившись, направился на “седало”. Но стоило угнездиться на родном сантехническом устройстве, как…

Жена, конечно, моментально догадалась, что произошло за тонкой дверью. И обрадовалась, наверное, что прогуливаться отпала надобность. Отчего, утратив обычную нашу с ней деликатность, весело крикнула:

— Теперь я понимаю, почему столько лет не могу тебя уговорить сменить наконец эту позорную рухлядь!

А я тем более за время пребывания в урологии донельзя распоясался:

— Действительно, только, гадство, коснулся… А может, все дело в том, что там, в больнице, лбом в дверь упирался, а здесь — нет…

— Наверное, имеет значение и это, но главное — твой родной унитаз!

— Пожалуй… Ну, дела, сказать кому… Конечно, он же помнит меня еще одиннадцатилетним пацаном, шутка ли! А сколько моих бессмертных произведений берут начало из, пардон…

Впрочем, на эту тему я, кажется, уже откровенничал где-то, захочу — через минуту найду в компьютере — но не стану. Пусть будет задачка для пытливого праздного ума, глядишь — мобилизует кого-нибудь еще в партизанский отряд моих читателей, весь личный состав которого я знаю, кажется, наперечет.

Что же касается данной моей “поэмы”, то вот она вся, как на духу. В ней — к чему я очень стремился — не только “мыслям просторно”, а и словам — лафа. Но ежели остались какие-то недомолвки да умолчания, то они обусловлены исключительно старым добрым принципом “Не плюй в колодец”.

Поживу еще, однако. Не исключено, что довольно долго. Хотя курево — если все спаленные мной до фильтра сигареты в одну линию сложить, как раз до нашего муниципального кладбища получится, — курево это мне даром вряд ли пройдет.