Никогда без любви

VII

Уже давно стекла Лилиного автобуса не белеют густым инеем. Мне кажется, что в верхние окна, на потолке, вставлены куски голубого весеннего неба. По утрам асфальт, смоченный талыми водами, жарко блестит, и из-под колес автобуса разлетается мелкими искрами солнце.

В автобусе мне все привычно, все знакомо до мелочей. Я знаю, например, что сиденье, первое справа, над которым висит табличка: «Для пассажиров с детьми и инвалидов», — скрипит, что обшивку другого сиденья кто-то поцарапал. (По рукам бы дать за это!) Я знаю и другие мелочи. Мне нравится, как окрашен автобус изнутри. Белая с едва приметной голубизной краска как бы светится.

Я еду с работы. Давно еду. Сначала я сел, когда автобус шел в Новые Черемушки. Остановки за две до конца выхожу, перехожу на другую сторону проспекта и жду Лилин автобус. Его долго нет. Я думаю, что его, наверно, отправили в парк, как вдруг он вылетает на перекресток, весь такой сверкающий, такой нетерпеливый.

Лиля отрывает мне билет. Я хочу коснуться ее руки, но в последний миг меня покидает смелость.

Лиля смотрит на меня. Ее серые большие глаза равнодушны. Я прохожу вперед и сажусь на скрипучее сиденье. Повернувшись, наблюдаю за ней. Мне знакомо каждое ее движение. Вот она ловко, одной рукой отрывает билеты, другой получает деньги и ссыпает их в свою сумку. Когда она сует руку в сумку за сдачей, деньги весело перезваниваются. Пальцы у Лили, видать, очень чуткие, иначе она не могла бы не глядя безошибочно находить нужную для сдачи монету.

Автобус скоро переполняется, я больше не вижу Лилю, только слышу ее голос. Я и раньше наблюдал: чем сильнее набит автобус, тем оживленнее Лиля, тем звонче ее голос.

— Товарищи, пройдите вперед! Надо же людям поместиться! Все с работы спешат!

И люди подвигаются.

— Товарищи, в автобус вошла старушка. Уступите ей место!

Я жалею, что не успеваю встать, кто-то уже усадил старушку.

Мужской голос спрашивает:

— Девушка, далеко до Кремля?

— Три остановки. Я скажу.

— Спасибо.

— А что идет в «Ударнике»? Не знаете?

— «Колдунья».

— Это, говорят, по Куприну?

Кто-то приходит ей на помощь:

— От Куприна остались рожки да ножки.

И завязывается спор о «Колдунье». Он продолжается до тех пор, пока спорщики не выходят из автобуса. Оказавшись на тротуаре, они все еще яростно размахивают руками, что-то доказывая друг другу.

Новые пассажиры заходят в автобус. Голос Лили звучит успокаивающе и настойчиво:

— Товарищи, пройдите вперед!

На Москве-реке лежат вялые, грязные льдины. Между ними черная вода. Река кажется пегой. Сверкают купола Ивана Великого и стекла в кремлевских дворцах.

Вдруг меня будто кто-то по лицу хлещет.

— Кондуктор, сдачу! — раздался крик. — С четвертной ты мне дала всего два рубля.

Голос пьяный, я это сразу определяю.

— Не получала я двадцать пять рублей. У меня даже в сумке нет таких денег. — Голос Лили тверд и уверен.

— Ах, не получала!

— Да, не получала. Вы подали три рубля.

— Какое нахальство! Три рубля! Ну-ка дай сумку, посмотрим.

— Сумку не дам!

— Граждане, видите, она не хочет показать сумку...

Весь автобус шумит, взбудораженный. Как всегда в таких случаях, сразу находятся советчики и свидетели. Залетали тяжелые слова: «Обсчитывают. Всегда обсчитывают»... Я протискиваюсь сквозь толпу, бешено работая локтями. Опыт у меня на этот счет есть, и я скоро оказываюсь рядом с Лилей. Она стоит бледная, прижавшись спиной к стенке автобуса и зажав руками сумку. Я понимаю: умрет, но не отдаст ее никому. Я ищу обидчика. В толкучке не сразу нахожу его. Наконец я увидел молодого парня в высокой шапке-пирожке и в шубе с воротником шалью. Он стоит с красным лицом, прижатый в угол, и бормочет что-то бессвязно и неуверенно. Замечаю: у него большие оттопыренные уши. Слышу все то же:

— Было двадцать пять. Я не менял раньше... Нет и нет... Она...

— Подлюга, — говорит парень в серой кепке, в коротком полупальто, стоящий рядом со мной. — За чужой счет хочешь... У-у, клоп! Ни стыда, ни совести.

— Не смейте, не смейте... — Ушастик выставляет вперед руки, как бы защищаясь. Но никто не собирается его бить. Люди отвернулись, потеряв к нему интерес.

Мы втроем выходим на первой же остановке.

— В милицию поведете? — спрашивает ушастик и заискивающе глядит то на меня, то на парня в серой кепке.

— Да, конечно, — подтверждает парень в серой кепке.

— А имеете право? — спрашивает ушастик таким тоном, будто ловит нас на чем-то недозволенном.

— Вполне, — говорю я. — Мы дружинники.

Хотя никакими дружинниками мы не были, но я слыхал, что в эти дни в городе создавались рабочие дружины по охране порядка. Ушастик сразу затихает.

Лилин автобус все еще стоит. Парень в кепке прыгает на подножку и кричит мне:

— Разберись с ним!

Дверь захлопывается. Автобус трогается. Я долго смотрю ему вслед. Сам не знаю почему, становится грустно, будто от меня уходит что-то очень дорогое, без чего я не могу жить.

Оглядываюсь. Ушастика нет. Ну и черт с ним, думаю я. Трус! Очень-то интересно с ним возиться. Только попадись еще раз!..

Я бреду пешком домой.

Весенний вечер светел и влажен.

Горько пахнет тополиными почками.