Николай Александрович Невский

Отару

Осенью 1919 года с Токио было покончено. Собственно, против Токио Невский ничего не имел, несносной оказалась работа в коммерческом предприятии, куда пришлось устроиться после того, как университет прекратил выплату стажерского содержания. Служба отнимала много сил и времени, не оставляя досуга для научных занятий.

С июля 1919 года он состоял на должности преподавателя русского языка Высшего коммерческого училища в г. Отару на о-ве Хоккайдо.

По сравнению со столицей Отару был настоящим захолустьем. Население его едва достигало ста тысяч. Порт Отару служил для вывоза продуктов земледелия и рыболовства, леса, каменного угля. Торговля велась и с Внутренней Японией, и с заграницей. После присоединения к Японии Южного Сахалина торговля оживилась, усилился приток новоселов, открылось Коммерческое училище.

Училище разместилось довольно высоко в предгорьях, окаймлявших бухту. Вокруг — густые заросли леса. С площадки, где расположились корпуса училища, хорошо видна вся бухта и город, подковой лежащий на склонах гор. Неширокие немощеные улицы карабкаются вверх, по обе их стороны — одноэтажные домишки с огородами на задних дворах. Чистый звенящий деревенский воздух, голубая вода бухты, бесконечные леса сразу же за городской чертой.

Он чувствовал себя в Отару превосходно. Студентов на двух курсах оказалось всего восемь человек, и занят он был лишь семь часов в неделю. Японцы встре

тили русского коллегу радушно. Подружился Н. А. Невский и с преподавателями-европейцами. Среди них были два англичанина, два немца и американец. Невский бывал у всех дома и беседовал с каждым из них на его родном языке.

Вначале были кое-какие хлопоты, связанные с размещением на новом месте, но к концу октября он переехал из гостиницы в дом, обзавелся хозяйством и прислугой. Это было его первое самостоятельное хозяйство в жизни. Дом был просторный. «Из окна видно красивое голубое небо и осенне побуревшие горы. Иногда тянет взять посох и отправиться в глубь этих гор и с их вышины петь гимны солнцу». Зима запаздывала, обычно в это время года уже выпадал снег. Дни стояли на редкость солнечные. Все вокруг чем-то напоминало Россию. Может быть, особенной прозрачностью воздуха, может быть, безлюдным простором в окрестностях города. От всего этого он уже отвык, живя в токийском муравейнике. Настроение было приподнятым. Дышалось легко, он обрел, наконец, какую-то стабильность в жизни. «Ярко печатает меня солнце в моем новеньком чистеньком домике. Лежу на татами 1 возле камелька и подставляю то лицо, то спину веселому печатнику. Тепло! Хорошо!

…Правда, по вечерам здорово холодно, но веселый домик с потрескивающими угольками (хибати2, прорезанный в полу) скрадывает наружную стужу… На днях "ездил в курортную местность Дзодзанкэй (около 5 часов от Отару) и одиноко бродил среди узорчатой парчи гор, умытых золотом и киноварью. Пил утреннюю росу, дышал солнцем и свежей прохладой» 3.

Занятия в училище оказались необременительными. Это так кстати! Почти четырехлетнее пребывание в Японии — и в итоге много «заделов» в разных областях культуры. В его записях есть такие строки: «В настоящий момент штудирую историю японской драмы по имеющимся у меня под рукой японским источникам». В ту же пору была написана статья «Современное по-

1 Татами — соломенный мат для настилки полов, ок. 1,5 м2.

2 Хибати — жаровня, служащая для отопления в японском доме.

3 Письма и статьи Н. А. Невского здесь и далее цитируем по «Biblia..», 1972, октябрь, № 52.

ложение и течения японской Литературы», из которой видно, что Невский был хорошо начитан в этой литературе, обладал художественным вкусом. Некоторые положения и оценки статьи обнаруживают в ее авторе оригинально мыслящего теоретика литературы. Удивительно, до какой степени многие из его мыслей актуальны и сегодня.

«Современная японская литература, — писал Невский, — восприняла волны натуралистического движения конца XIX века на Западе… Державший до того времени в своих руках гегемонию над литературным миром кружок „Кэнъюся" („Друзей по тушечнице") во главе с покойным Одзаки Коё (1867–1903)… совершенно утратил свое влияние. На место фантазии вступил натурализм, бессмертное имя Одзаки Коё стало бессмертным только в истории литературы, никто больше не зачитывается его произведениями, никто больше не пытается ему подражать».

Невский отмечает, что со сцены ушло еще одно течение — беллетристы, продолжавшие «мелодраматическое течение так называемых гэсакуся токугавского периода (XVIII в.)». Провозвестниками нового направления в литературе Невский называет четырех авторов: Симадзаки Тосон, Таяма Катай, Токуда Сюсэй и Ма-самунэ Хакутё. К этой плеяде он относит и Хасэгава Фтабатэя, находившегося в начальном периоде своего творчества под сильным влиянием русской литературы. Невский считал, что в переводах Фтабатэя, благодаря которым читающая Япония познакомилась с Гаршиным, Тургеневым, Толстым, «довольно верно переданы русские настроения».

Говоря о натуралистическом направлении, Невский характеризует литературную деятельность Хигути Итиё, Идзуми Кёка и Куникида Доппо и делает вывод: «Это натуралистическое течение сделало эпоху в японской литературе; значение его колоссально, оно сильно повлияло и все еще продолжает влиять на японское общество».

Но есть в японской литературе две фигуры, возвышающиеся над остальными. Невский называет Токуто-ми Рока и Нацумэ Сосэки — «крупные личности, которые еще до начала натуралистической реформации заняли совершенно особое положение, встали на совер

шенно иную почву и не сходили с нее до последнего времени».

Отдавая должное натурализму, который «оживил японскую литературу и заставил ее проснуться после долгого сна, взглянуть на мир другими глазами», Николай Александрович Невский утверждает, что увлечение чистым натурализмом было сравнительно кратковременным— с 1907 по 1912 год. Далее положение несколько изменилось.

«Среди жрецов того же натурализма стали возникать различные толки и образовываться новые течения в оппозицию к главенствующему натурализму. Классифицируя современную литературу по направлениям, должно отметить три главных течения: реалистическое, идеалистическое (с подразделениями на гуманистическое и романтическое) и неоромантическое. Представителями первого течения являются нижеследующие писатели: Сига Наоя, Накамура Сэйко, Кикути Хи-роси, Хироцу Кадзуо, Касаи Дзэндзо, Ивано Хомэй, Та-нидзаки Сэйдзи, Кано Сакудзиро и др. Эта реалистическая школа в общем довольно верна идеям натурализма предшествующего периода, но она уделяет гораздо больше внимания человеческой жизни, как таковой, с ее истинными горестями и радостями. Эта школа в настоящее время является центром литературного мира…

В оппозицию реалистическому течению возникла идеалистическая школа. Так как печатным органом этого направления является журнал „Сиракаба" („Береза"), то эту литературную школу иначе еще называют „школой сиракаба".

Главными представителями идеализма в современной литературе являются Мусякодзи Санэацу, Арисима Такэо, Нагаё Есио и Огава Мимэй… Лидером идеалистического течения является Арисима Такэо, произведения которого проникнуты глубокой силой».

Кроме этих двух направлений Невский называет еще одну школу, по его мнению, пользующуюся «весьма слабым авторитетом». Это сравнительно небольшой круг писателей, которых можно назвать неоромантиками. К ним относятся Танидзаки Дзюнъитиро, Акутага-ва Рюноскэ, Сато Харуо.

Эти три школы и определяли состояние современной

Невскому японской литературы, образуя совместно так называемую эпоху новых людей.

Подводя итоги, Невский дает справедливую оценку японской литературе первых десятилетий XX века: «В период, когда весь мыслящий мир стоит на пороге преломления идей и мировоззрения, стоит на меже крупного интеллектуального переворота, одна только литература остается к этому равнодушной, не отражает внутренней, духовной борьбы общества и продолжает быть легкомысленной. Мыслящую часть общества не удовлетворяет национальная, „родная" литература, и оно с жадностью хватается за все переводы европейских, и в частности русских, авторов. Произведения Толстого, Тургенева, Горького и других импонируют студенческой молодежи и принимаются ею с распростертыми объятиями. В настоящий момент, когда весь мир, и в том числе Японию, обуревают социальные проблемы, и в частности рабочий вопрос, в современной изящной литературе Страны Восходящего Солнца нельзя найти ни одного романа на социальные темы. И в этом-то, как мне думается, и сказывается еще молодость и недоразвитость японской литературы и ее представителей… Но уже недалек тот день, когда и японская литература будет откликаться на текущий момент, на все вопросы и волнения общества…».

В круге чтения Невского были представительные, толстые журналы — «Гэйбун», «Бунсё сэкай», «Тюо корон», «Васэда бунгаку», «Кайдзо», «Синри кэнкю», «Тэйкоку бунгаку», однако он постоянно испытывает «книжный голод». Невский вынашивает планы создания краткой истории японской литературы, но у него нет на рабочем столе необходимых японских изданий, нет даже Бринкли и Флоренца — авторов обзорных работ по японской литературе. Впрочем, ему всегда недоставало книг, где бы он ни жил: в Рыбинске, Петербурге или Токио. И конечно же, он не может существовать без поэзии. А русская поэзия ему нужна как воздух. С какой же благодарностью приемлет он заботу «милой Евгении Дмитриевны», жены Олега Плетнера4а, при-

4а Плетнер Олег Викторович (1893–1929) — японист, выпускник Петроградского университета (1915), с 1922 г. профессор, преподаватель ряда высших учебных заведений Москвы.

сылающей ему письма с переписанными стихами! «Сегодня я доволен всем и вся! Я хожу взад и вперед по своей темнице и громко скандирую: „Это было у моря"… А мне хорошо с Северяниным, Блоком и Вашей „юной поэтессой"… Сколько старого, забытого и абсолютно нового всколыхнули Ваши стихи. Присылайте еще, еще и еще! И сегодня утром в „учредилке", как называет Ваш beau frere 4 наш весьма симпатичный Институт, я захлебывался от восторга, читая поэмы. „За струйной изгородью лиры" даже скандировал перед студентами второго курса (начинающими) и велел им выучить наизусть. Но что Вы находите в брюсовском стихотворении? Я его не понимаю, а ритм чересчур отсталый…». Но уже в следующем письме Невский меняет гнев на милость и просит прислать именно Брюсова: «Между прочим, пришлите железные стихи Брюсова (не помните ли его „Петербург"?) и светло-солнечные Бальмонта. Не знаете ли чего-нибудь из Анны Ахматовой? Вообще пришлите все Ваше любимое, будь то новый поэт или старый, или иностранный, безразлично. Под руками нет ни одной (буквально) русской книги, и особенно жажду поэзии. Верните мне, если можете, „Петербург" Белого, хочется еще раз вкусить его несравненного стиля. Жду непременно! Буду читать его со своими студентами, хочу показать русские перлы. Из присланных Вами в последний раз стихов больше всего понравилась „Лирическая вуаль" с ее „максимумом гармонии" и блоковская „О, весна без конца и без краю…" с ее легкостильной проникновенностью в суть жизни…»

Отношения со студентами складывались у Невского наилучшим образом, он сумел привить любовь к русской литературе и своим ученикам.

Все, что так или иначе пропагандировало русскую литературу, получало поддержку Невского. «Русский кружок», существовавший в Отару уже несколько лет, малочислен и бездеятелен, это тревожит Невского, он хлопочет о том, чтобы оживить деятельность кружка, раздобывает материал для его работы.

В училище ежегодно устраивался вечер «для показания успехов студентов в иностранных языках». Невский принимал самое деятельное участие в подготовке

4 Beau frere (фр-) — шурин.

5 Зак.,74

к этому вечеру: «Посмотрите, как мои юноши будут читать Северянина». В поэзии Северянина он улавливал «чудную музыку». Невский писал: «В музыке я профан, „сирото", как скажут японцы. Я никогда не мог верно взять ни одной ноты (в этом моя трагедия); но я могу говорить о музыке стихов, и… я понимаю ее несравнимее глубже, чем масса. За музыку и, главным образом, только за нее я обожаю Северянина».

Как-то, просматривая список служащих высших учебных заведений Японии, Невский обнаружил имя Ямагути, которого знал еще по Петербургу. В университете Ямагути занимался японской поэзией и, так же как и Невский, этнографией. Невский очень обрадовался возможной встрече.

Еще в бытность свою в Петербургском университете, Ямагути выступил с рефератом «Импрессионизм как господствующее направление японской поэзии». Реферат был заслушан на первом общем заседании Русско-японского общества, а в дальнейшем по реферату была подготовлена книга с тем же названием. Книгу эту Невский хорошо знал. Первое заседание Общества состоялось в ноябре 1911 года, а уже через два года в личной библиотеке второкурсника Николая Невского появился небольшой томик, в котором были изложены взгляды Ямагути, зрелые и обоснованные, подтвержденные многочисленными примерами переводов японских стихотворений на русский язык. Сущность концепции Ямагути была оригинальной, давала обильную пищу для размышлений.

«Странность, вернее, своеобразие японской поэзии, которая так поражает европейца с первого взгляда, — писал Ямагути, — имеет своим основанием несколько причин.

Первою из них, мие кажется, являются психологические особенности японской расы: с одной стороны, большая по сравнению с европейцами близость к природе, любовь к ней, что, без сомнения, в свою очередь, является отчасти результатом климатических и вообще географических условий. Тонкая наблюдательность, живость делает японца человеком, легко поддающимся впечатлениям естественной жизни, которому вряд ли нужны острые возбуждения или грандиозные драмы для того, чтобы возбудить в себе поэтическое

чувство. С другой стороны — и это очень важно — отсутствие, или по крайней мере малое развитие, по сравнению с европейцами склонности к самоуглублению, к синтезу, к абстракции, и наоборот — интерес к деталям. При этом замечательная обостренная наклонность к непосредственному реагированию. Кроме того, картинность воображения, мышление конкретными образами, большая эмоциональная подвижность. А главное — громадная чуткость ко всему красивому!»

Ямагути утверждал, что то направление в искусстве и литературе, которое получило в Европе название импрессионизма, по сути своей является самобытным для Японии. И если Европа пришла к импрессионизму в результате долгого пути развития через смену ряда направлений и школ, то для Японии импрессионизм был ^явлением, изначально присущим в своих основных чертах ее культуре.

Вот японское стихотворение. Это всегда впечатление. Не картина, а всего несколько мазков кистью. Поэзия намека, где малейший оттенок выражения вызывает; волну ассоциаций. Суггестивность, как отличительная черта японской поэзии, требует подготовленного, одаренного воображением читателя.

Луны нет! И весна непрежняя! Один только я остаюсь все тот же.

(Аривара Нарихира, 825–880)

Настроение тоски, элегически-грустный намек на какие-то дорогие сердцу поэта события прошлого для тонко чувствующего читателя значат, может быть, больше, чем конкретные сведения о том, что автор посетил место, где в прошлую весну встречался со своей любимой.

Я скручу в нитку мои рыдания

и нанижу не нее жемчуг моих слез, —

писала поэтесса Исэ, жившая в конце IX века.

Ямагути подчеркивал, что для особого характера японской поэзии, может быть, «имело значение и то условие исторического характера, что в поэтическом творчестве Японии громадную роль играла женщина, внося присущие ей элементы — любовь к деталям, но вместе с тем изящество и мягкость. Этим можно отчасти объяснить, что хотя поэзия в Японии, как везде

5*

в свое время, расцветала при дворах разных властителей, но она совсем не обращает внимания на военную жизнь; напротив того, военные подвиги являются в ней не иначе как в одеянии бесконечной тоски и печали».

Перелистывая книгу Ямагути, Невский всякий раз поражался тому, как свободно излагает свои мысли по-русски японец. Впрочем, человек необычной судьбы, Ямагути, пожалуй, только по рождению был японцем.

Родившийся в г. Нагасаки, Ямагути Моити мальчиком был привезен в Россию. Жил он в семье купца Шевелева во Владивостоке, где его мать служила в няньках. С 12 лет воспитывался в г. Троицкосавске. В судьбе Ямагути принял участие потомственный почетный гражданин Троицкосавска Иннокентий Дмитриевич Си-ницын. Он дал возможность 12-летнему Ямагути поступить в Алексеевское реальное училище. Мальчик учился старательно, своего покровителя не посрамил. В аттестате у него были почти сплошь четверки, а успехи его по истории были оценены в пять баллов.

Оставаясь японским подданным и будучи буддийского вероисповедания, Ямагути решил поступить в Санкт-Петербургский университет, о чем и обратился с прошением на высочайшее имя. Разрешение' было дано при условии дополнительного испытания «из латинского языка в объеме гимназического курса». Испытание было произведено, ответы испытуемого «признаны удовлетворительными». Препятствий, казалось, больше нет. Но тут началась русско-японская война и вновь по инстанциям начали циркулировать бумаги.

Ректор университета засомневался: «Высочайшее повеление о разрешении зачислить Ямагути студентом Санкт-Петербургского университета вышло еще до конфликта России с Японией и перевести его в настоящее время без указаний на то высшего начальства я затрудняюсь во избежание могущих произойти недоразумений». Через два месяца министр народного просвещения 23 сентября 1904 года сообщает: «С высочайшего соизволения, я, по соглашению с Министерством иностранных дел, разрешаю ныне же зачислить японского подданного Ямагути в студенты факультета Восточных языков Санкт-Петербургского университета, с тем, однако же, условием, чтобы он не посещал университета до весенних экзаменов». Но это еще не все. Ямагути, что

бы стать студентом китайско-маньчжурско-монгольскогб разряда Восточного факультета, пришлось сделать следующее письменное заявление: «1904 года октября 7-го дня я, нижеподписавшийся, даю сию подписку в том, что во время пребывания в числе студентов или слушателей Императорского Санкт-Петербургского университета обязуюсь не только не принадлежать ни к какому тайному сообществу, но даже без разрешения на то, в каждом отдельном случае, ближайшего начальства не вступать и в дозволенные законом общества…».

В дальнейшем Ямагути перешел на китайско-японский разряд. Его учение затянулось, он получал длительные отпуска на родину, в Японию, «ввиду неудовлетворительного состояния здоровья». Наконец в сентябре 1911 года он был уволен из университета по собственной просьбе, не окончив курса. К тому времени он уже именовался Михаилом Иннокентьевичем Ямагу-ти-Синицыным.

«Июня 30-го дня 1906 года в Кяхтинской Воскресенской церкви был просвещен святым крещением японский подданный Моити Ямагути». При этом крестивший его протоиерей Милетий Куклин нарек его именем Михаил. Новоиспеченному Михаилу, студенту Петербургского университета, от роду было 24 года. И в Японию Ямагути вернулся, уже будучи православным, женатым на русской женщине Надежде.

Обнаружив случайно адрес Ямагути, Невский без промедления посылает ему письмо. Шутка ли, встретить в Японии однокашника!

Ямагути, как уже было сказано, занимался и этнографией. Невский был рад случаю обменяться с ним новостями и, быть может, рассчитывал на содействие своей работе. Невский писал Ямагути:

«Почти с самого своего приезда в Японию занимался и занимаюсь изучением японского фольклора и всевозможных обычаев (и суеверий), главным образом религиозных или связанных с историей семьи… Если собрали какие-нибудь данные относительно суеверий и обычаев, пожалуйста, поделитесь со мной, буду весьма и весьма обязан. Я лично сейчас собираю материалы по исследованию одного в высшей степени интересного бога — Осирасама, представляющего специфическую черту народных верований Северной Японии (префектур Мия-

Гй, Фукусйма, Ямагйта, Иватэ, Акита И Аоморй). К июлю этого года (1920-го. — Л. Г., Е. К.) собираюсь привести материалы в порядок и издать их на японском языке».

Невский уже неплохо владел японским языком, но все же нуждался в помощнике, который правил бы его рукописи и приводил в порядок собранные материалы. Такого помощника он обрел в лице Мантани Исо, с которой познакомился однажды в доме преподавателя немецкого языка. Исо в то время было девятнадцать. Молодые люди полюбили друг друга.

Исо росла в многодетной семье. Кроме нее у супругов Мантани было пятеро детей — четыре девочки и мальчик. По долгу старшей Исо была помощницей родителям в воспитании малышей. Детство Исо прошло в ее родной деревне Ирика уезда Сякотан, что по-айнски означает «Солнечный поселок». После окончания школы девушка три года прослужила телефонисткой, а затем переехала в Отару. Она увлекалась литературой и сама сочиняла танка, которые время от времени печатались в журнале «Арараги» и в местной газете «Отару сим-бун».

Любовь Мантани преодолела существовавшее тогда в Японии предубеждение против «Красной страны», выходцем из которой был Невский.

В 1922 году Невский переехал в Осака, а Исо вернулась в отчий дом. Но вскоре и она, получив письмо от Невского, в котором он просил ее приехать к нему, перебралась в Осака. Официально их брак был зарегистрирован 12 июня 1929 года в советском генконсульстве в Кобэ.

Встреча Николая Невского с богом Осира была предопределена. Бог поджидал его в небогатых деревенских храмах префектур Иватэ и Акита, Ямагата и Аомори, фукусйма и Мияги. Бог напоминал о себе устами сказителей и шаманов, он таился в читальных залах токийских библиотек на страницах этнографических журналов. Но бог был хитер и изворотлив, обычное его имя было Осирасама, а он скрывался еще под множеством имен: Окунаисама, Осиммэсама, Осинасама, Оирасама и даже Итакаботокэ. Ему были свойственны разные об

личья — у него могла быть лошадиная, птичья или лисья голова. Иногда голова вовсе скрывалась под ворохом цветных лоскутков, иногда она была круглой и лысой, как бильярдный шар. Осира был не одинок, он существовал всегда в виде парного божества — мужчины и женщины. Тела их были сделаны из веток тутового дерева длиной не более полуметра. Осира обитал не только в храмах, ему оказывали гостеприимство в тех деревенских домах, где из поколения в поколение почитали таинственное божество.

«В старину был один большой крестьянский дом. В этом доме росла единственная дочь и был гнедой жеребенок. Когда девушке исполнилось 16 лет, она вступила в странные отношения с лошадью. Узнав про это, отец очень рассердился, глубокой ночью увел жеребенка в горы и там сжег живьем.

Не видя лошади, девушка стала ее повсюду искать и наконец дошла до места сожжения. Вдруг облако окутало девушку, и она вознеслась на небо. Там они с жеребенком стали мужем и женой. Вскоре девушка спустила с небес своим родителям множество насекомых. Но таких насекомых до сих пор в Поднебесной не видели, поэтому из окрестных деревень каждый день толпами являлись любопытные. Никто не знал, чем кормить этих насекомых. Стали ломать голову, что делать. И вот однажды один старик пришел с клюкой. Насекомые прямо вцепились в эту палку. А клюка была сделана из тутового дерева. Решили, что насекомые едят тутовое дерево, и стали их кормить.

С тех пор и пошли шелковичные черви. И чтобы не забыть об этом, стали делать из тутового дерева богов и чествовать их».

Так легенда объясняла сходство головки шелкопряда с головой лошади. Теперь понятно, почему Осира связывают с шелководством, и ясно также, почему иероглиф, служащий для обозначения шелкопряда, состоит из элементов «небо» и «насекомое».

В другом варианте легенды изменялось место действия, в события вовлекалась богиня Каннон.

«Это было в то время, когда на месте Токио лежала равнина Мусаси, поросшая травой. В одной деревне там жил самурай. Он жил в достатке, но не было у них с Женой ребеночка. Вот он отправился в Асакуса к Кан

нонсама и молил ее. Вечером 21-го дня Каннонсама явилась ему. С этого времени жена забеременела и в конце концов родила прекрасную, как принцесса, девочку. Они стали воспитывать девочку как дарованную им Каннонсама.

Когда девочке исполнилось 13 лет, родители поручили ей ходить за жеребенком, пока ей не исполнилось 16. Когда ей стукнуло 16, жеребенок и стебля травы не брал иначе как из ее рук. А вскоре девушка вступила с жеребенком в странные отношения. Узнавши это, отец очень рассердился. Ночью тайно увел он жеребенка в горы, там убил его, а шкуру ободрал и принес домой. И вот однажды вечером девушка в эту шкуру обернулась и вознеслась на небо. Во сне она явилась отцу и сказала: „Посади в саду тутовое дерево. Когда ты это сделаешь, я тебе в подарок спущу насекомых. Заботьтесь об этих насекомых, думая обо мне". И как она сказала, множество белых насекомых спустилось. Чтобы не забыть девушку и все это, делают из веток тутового дерева два синтай („тело бога". — Л. Г., Е. К.). Один— Осирасама, девушка, второй — Оконаисама, жеребенок. Их в крестьянских домах почитают».

Невский заинтригован, на множество вопросов не находит ответов. Он прилежно штудирует работы японских коллег. Безусловно содержательными ему показались статьи Ино Каку «О боге Осира, почитаемом в разных провинциях Осю», Минаката Кумакусу «О боге с лошадиной головой» и Сасаки Сигэру «В дополнение к „Тоно моногатари"». Но японская этнография делала свои первые шаги, и почти все, что сообщали японцы, было в общих чертах известно Невскому. Так, Ино ёси-нори писал: «Имеется так называемый Осираками; что это за бог — неизвестно. Из тутового дерева вырезают двух богов, мужчину и женщину. Во время моления верующих приносят этих деревянных божков и заставляют молящихся подать лоскуток бумажной материи (момэн), которым обертывают синтай. И когда, держа синтай в обеих руках, произносят заклинания, этот бог через ми-ко (храмовых жриц. — Л. Г., Е. К.) вещает о счастье или несчастье, и всегда сбывается, как говорят».

С переездом в тихий, провинциальный Отару у Н. А. Невского появилась уйма времени для занятий. Но кск ему не хватало книг и журналов! И в Токио одно

за другим уходят письма, адресованные верному другу Накаяма Таро с просьбой прислать некоторые номера «Дзинруйгаку дзасси», «из тех, которые, как Вы знаете, я перед тем, как отправиться сюда, оставил в Токио». Накаяма выполняет и более сложные поручения — переписывает из указанных Невским статей все, что касается Осира, уточняет наличие подобных сведений в других сочинениях. Накаяма и сам никогда не задерживается с отправкой литературы, и торопит книжный магазин «Марудзэн», где Невский заказывает книги. Накаяма понятно нетерпение исследователя, лишенного возможности посещать библиотеки, общаться с коллегами. Серьезный ученый, Накаяма понимал и значение Невского для японской науки.

И все же научная литература многое оставляла неясным, не хватало материала для сравнительного изучения проблемы. И Невский вступает в переписку со множеством людей, которые могли бы хоть что-либо сообщить об Осира.

Как обстоит дело в Ниигата? Существует ли связь между культом Осира и шаманками? Каким образом в разных местностях изготавливают синтай? Везде ли Осира связан с шелководством?

«С целью изучения этнографии Японии я собираю материал относительно специфического божества Тохо-ку (северо-восток Японии. — Л. Г., Е. К.) — бога Оси-расама. Прошу Вас помочь мне. В префектурах Иватэ, Аомори имеется божество, парное, мужчина и женщина, из двух веток тутового дерева с вырезанной головой. От головы, а иногда и сверху, во множестве свисают цветные лоскутки. Называется божество Осирасама. У всех итако (шаманок. — Л. Г., Е. К-) он есть. Есть и в старых крестьянских домах. В префектуре Ямагата это божество называется Окунаисама. В Ваших краях тоже есть это божество, называемое Окумэнайсама.

По возможности, если у Вас будет минутка, не могли бы Вы рассказать мне все, что знаете об этом».

Такой или примерно такой текст содержался в десятках писем, которые Невский рассылал совершенно незнакомым людям — настоятелям деревенских храмов или старостам деревень северо-восточных провинций Японии. Безвестные поселки, глухие уголки Наканомэ, Камэока, Окунимото, Тагава, Курамицу, Такитани, Хи-

Дэя, Сакаяма, гДе, может быть, его ждет самая богатая добыча.

Письма написаны безупречным эпистолярным стилем с соблюдением всех замысловатых формул вежливости. Иероглифическому почерку Невского могут позавидовать иные японцы. Некоторые дни отмечены тем, что из-под пера Невского выходит по пять-шесть длинных писем.

Обширная переписка приносит свои плоды.

С некоторыми из информантов у Невского завязываются дружеские отношения. Не желая остаться в долгу, он то и дело отправляет по разным адресам небольшие посылки с гостинцами — хоккайдоскую кету, «ама» — тянучки местного изготовления.

Нередки досадные «осечки». Из множества информантов лишь немногие доставляют ему именно те сведения, которые необходимы: «Я разослал письма повсюду— в Иватэ, Аомори, Ямагата, Акита, Мияги, Ниигата, но, кроме Вашего, дельного ответа ниоткуда не получил», — пишет он Кикути Катаси в письме от 6 марта 1920 года.

Порой ему случается писать и такое: «Ваше письмо получил, очень благодарен. Я, вероятно, был дезинформирован, полагая, что в Ваших краях существует божество, похожее на Осира».

Но, так или иначе, факты накапливались, возникали гипотезы. Звучание имени Осира буквально напрашивается на предположение о связи этого слова с глаголом «сиру» — «знать». «О», вероятно, гонорифический префикс, а «сира» — «знающий», «ведающий». По имени божества «сира» стали называться и те, кто ему прислуживал. «У всех народов название шаманов было связано со словом „знать"», — пишет Невский Янагита 25 марта.

В научной литературе существовало мнение о тождественности Осира с айнскими божествами. Но Невский считает, что у современных айнов на Хоккайдо похожего божества нет, а вот у сахалинских айнов, насколько ему известно, существует пара богов, называемых «си энситэ», по внешнему виду напоминающих Осира. Вновь и вновь Невский возвращается к вопросу о связи Осира с айнскими божествами. И естественно, высшим авторитетом для него был Киндаити Кёсукэ, крупней

ший японский айновед. Переписка с Киндаити не оставляет сомнений в том, что отношения Невского с маститым ученым были самыми тесными.

Как только позволяет время, Невский навещает своих друзей в Токио. И каждый раз уезжает обогащенным новыми знаниями, связями. Чаще всего — это заслуга его учителя Янагита, Кунио. Их дружба основывалась на беспредельном уважении Невского к Янагита. В свою очередь, основатель японской этнографии высоко ценил Николая Невского, видя в нем серьезного, самостоятельно мыслящего ученого.

«Когда в конце прошлого года (1921.— Л. Г., Е. К.) я навестил в Токио Янагита, он сказал мне: „А не заняться ли Вам вместе с господином Сасаки изучением Осирасама?"» — с таким письмом Невский обращается к Сасаки Кидзэн.

Сасаки, собиратель мифов Тоно, знаток родного края, занимался культом Осира. Переписка Невского и Сасаки была оживленной и деловой. Невский восхищался умениеМ японского ученого кропотливо собирать материал и настойчиво предлагал ему сотрудничество: «Давайте работать вместе? Вдвоем работать гораздо лучше. Как Вы полагаете? Я думаю, что у Вас есть обширный материал по префектуре Иватэ. У меня достаточно материала по Аомори и кое-что по префектуре Фукусйма. Меньше всего — по Акита». В других письмах Невский приводит примеры такого плодотворного сотрудничества: «Известный французский писатель Эрк-ман-Шатриан на самом деле — два человека, Эркман и Шатриан. Мне вспомнился этот пример, потому что такое возможно и в науке. Для писателя слава имеет значение. Для науки слава не имеет никакого значения. Имя ученого неважно. Важна цель — исчерпывающе осветить проблему. Вот поэтому в науке двое лучше, чем один…

Сегодня я посылаю Вам норито, произносимые перед богом Осира, я переписал молитвословия для Вас. В ближайшее время проанализирую материал и сообщу Вам свое мнение. Заказанный Вами материал „Айнский Осира" вскоре соберу и перешлю Вам».

Летнее время Невский, так же как и его японские коллеги, проводил в этнографических поездках. Одно из таких путешествий пришлось на август 1921 года.

Часть отпуска он провел в Токио; предположительно день выезда в Тохоку намечался на 15 августа. Но за три дня до предполагаемого отъезда Невский простудился. Это было совсем неудивительно: давящая духота, от которой он успел уже отвыкнуть в Отару, вынуждала искать сквозняка, тени. Наверное, причиной простуды было какое-нибудь прохладительное питье со льдом. Так или иначе, у него разболелись зубы. С этим лучше было не откладывать, в Отару он вряд ли мог рассчитывать на хорошего зубного врача. Целую неделю он делал визиты к врачу и смог выехать только 23 августа. Невский прожил в Токио дольше, чем рассчитывал, и деньги подошли к концу. Близилось и время возвращения на Хоккайдо. Задуманное путешествие силой обстоятельств вышло не таким, как хотелось.

«Я сошел с поезда 24-го августа на станции Ецуку-ра и нанял рикшу до горячих источников Тамаяма. До Тамаяма было километров пять-шесть, и по дороге рикша рассказывал мне о Симмэ (модификация Осираса-ма. — Л. Г., Е. К.). По словам рикши, в этой местности время от времени появляется нищенка, которую называют симмэ. Эта женщина держит в обеих руках Сим-мэсама, по одному в каждой руке, и бродит от дома к дому. Крестьяне дают ей один-два сэна или немного рису. В домах, где есть больные, ее просят помолиться. И существует обычай в благодарность давать ей лоскуток ткани для наряда Симмэсама. Эта Симмэ приходит из Михару, где находится главный храм Симмэсама. Храму этому подносят куриц. Удивительно, но рассказывают, что эти курицы вскоре превращаются в петухов. Симмэсама, которыми владеет нищенка, типично японские божества, а именно те, что имеются в храме Аматэрасу Омиками».

На горячих источниках было людно и шумно. Сезон был в разгаре, Невскому многолюдье было в тягость. Ранним утром следующего дня он отправился к своему знакомому из местных жителей, по имени Такаги.

«Такаги сказал мне, что ему не доводилось видеть Симмэ. Мы с ним вдвоем обошли окрестности и зашли к одному старику по имени Мауэ, проживавшему в слободе Мидзусина деревни Кусано. По его словам, дед хозяина соседнего дома лет 30–40 назад ходил пешком по окрестным деревням, прося милостыню. В руках он держал два Симмэ, а с шеи у него свисал ящичек. Ему надоело нищенствовать, поэтому он спрятал синтай. Но хранить дома синтай, не бродя с ним постоянно, — грех, и деду, перед тем как он спрятал синтай, было испытание».

В окрестностях Ецукура Невскому удалось увидеть в одном из маленьких придорожных храмов божество, именуемое в этой местности Осиммэсама.

«Еще раз оглядев храм, я в левом углу заметил ящик, в котором было что-то похожее на Осирасама.

— Это не Симмэсама ли? Позвольте взглянуть! — попросил я.

Молодая женщина подала мне синтай. Это был Осира, нисколько не отличающийся от Осира из Тоно. Это было парное божество. У мужчины на голове — эбоси (старинный сановный башлык. — Л. Г., Е. К.), у женщины — голова лысая.

— Эти Симмэ прежде чествовались в Ниида, но прислуживавшая им женщина умерла, а ее дочь 'не захотела бродить с богами в руках, поэтому и принесла сюда, — пояснила старуха. И добавила: — Опасно держать дома Симмэ и не поклоняться ему. И вам тоже. Но вы — знающий человек, вам ничего плохого не будет. Я-то каждый день читаю сутру Осиммэсама».

Невский не только посещал храмы, он заходил в дома, о которых было известно, что там чествуют божество. Встречали его неизменно приветливо, охотно сообщали все, чем он интересовался.

Накапливалась информация, но вместе с тем расширялся и круг неизвестного. Было ясно, что божество в народном быту связывают с самыми различными поверьями. По одному поверью, например, поклоняющийся не должен есть мяса животных и птиц, а также куриных яиц, ибо искривится рот, по другому, бог покровительствует лишь больным и увечным, и, если надежды на выздоровление нет, Симмэсама дает об этом знахь — колокольчик, используемый во время молитвы, непременно в этом случае падает на землю и разбивается.

Но каким образом все это связать с «основным занятием» бога — шелководством?

Все вновь увиденное и услышанное Невский подробно излагает в письмах своему учителю Янагита ипред

полагаемому соавтору будущей работы об Осира — Сасаки Кидзэн.

Наступила осень 1921 года. Кое-какие итоги почти двухлетним занятиям можно уже подвести. Оказывается, культ Осира распространен гораздо шире, чем это показалось вначале. Есть обнадеживающие сведения даже с о-вов Рюкю. Судя по рюкюским хроникам, там имеются божества, названия которых в соответствии с законами исторической фонетики могут восходить к «уасира» или «сираку». Это следует проверить. И, как видно, Осира не ограничивается покровительством шелководству. Теперь кажется весьма вероятной и «айнская» версия относительно Осира. И все-таки пока все это — гипотетично. Но Невский уже с большой долей уверенности пишет: «По моему скромному мнению, элемент связи с шелководством — позднейшее привнесение в верования об Осира. Не был ли вначале этот бог покровителем удачной охоты? Я думаю, доказательством может служить то, что Осира фигурирует во время гадания об удачливости охоты. Используют четки, к которым прикреплены рога и клыки животных, лук, тетивой которого пользуются шаманки…».

Однако материала явно не хватает. Трудно интенсивно работать, сидя в глуши, не имея возможности свободно ездить по стране, бывать регулярно в Токио. Огромный труд затрачен на изучение Осира, а в результате — небольшая публикация в этнографическом журнале.

Но Осира привел Невского к айнам. Таинственный поэтический народ целиком захватил его. Несколько месяцев интенсивнейших занятий — и он полностью окунулся в стихию языка и фольклора айнов. Никогда прежде Невский не встречался с айнами и тем не менее хорошо знал их. Айны были одним из главных научных направлений Л. Я. Штернберга.

Впервые Л. Я. Штернберг столкнулся с этим удивительным народом в сахалинской ссылке. Удивительными айны показались ему и потому, что они резко отличались своим внешним видом от гиляков, и потому, что одевались не так, как остальное местное население, и орнамент, которым они украшали одежду и домашнюю утварь, был оригинальным, непохожим на гиляцкий. Сахалинские айны были большеглазы, в отличие

от монголоидов — волосаты. Густые бороды, волосы на груди и плечах. Летом вместо одежды — только набедренные повязки.

«Чем ближе знакомился Лев Яковлевич с айну, тем большей загадкой они ему казались. Откуда пришли они на Сахалин и Японские острова? Следы какого прошлого хранит их культура? Льва Яковлевича охватило чувство охотника, идущего по запутанному следу. Первое впечатление от этих нагих людей, от их камышовых жилищ, от ткацкого станка наводило его на мысль о южном происхождении айну. Язык их по своему строю очень отличался от всех местных языков. Лишь отдельные слова, например обозначающие собаку, упряжь, сани, зимнюю одежду, были схожи с гиляцкими. Много общего было в сходном обычае Медвежьего праздника и в культе инау. Кто же от кого и что позаимствовал? Штернберг понимал, что сумеет в этом разобраться, лишь располагая сравнительным материалом» 5.

Уехав с Сахалина и став сотрудником Музея антропологии и этнографии, Л. Я. Штернберг не изменил своей увлеченности айнами. У музея появилась возможность выделить средства на командировку к айнам Южного Сахалина и о-ва Хоккайдо. Всего айнское население земного шара тогда не превышало 20 тысяч человек. Сахалинские айны насчитывали не более трех тысяч от этого числа, большая часть древнего народа жила на японской территории, на о-ве Хоккайдо. В командировку были отправлены сотрудники музея Б. Пилсудский и В. Серошевский, в свое время бывшие, так же как и Штернберг, политическими ссыльными. Несколько месяцев они провели в командировке в Японии, собирая материал для музея, занимаясь наблюдениями над айнами по методике Штернберга — внутри племени, без посредника. В музей начали поступать ящики с коллекциями, письма с фотографиями.

В ящиках — айнские халаты из рыбьей кожи и полотна, вытканные из волокон крапивы, плетеные циновки. Почти на всех вещах — своеобразный стилизованный спиралевидный узор-орнамент. Пришла целая кол

5Н. И. Гаген-Торн. Лев Яковлевич Штернберг, М., 1975, с. 89–90.

лекция инау. Инау… Рассматривая застружеиные палочки, Штернберг вспоминал, как впервые столкнулся с инау — этим характерным элементом айнской культуры.

«Нахлынули сахалинские воспоминания: гигантская растительность южносахалинской тайги; быстрая речка Поронай, по которой он спускался в лодке; старшина айнского селения Мауко Ниседус, с которым вел длинные разговоры… Когда Штернберг пришел к нему, старик ставил у очага длинную заструженную палку.

— Что это такое? Зачем вы их всюду ставите? — спросил Лев Яковлевич.

— Итаку-айну, — объяснил старик, — мы говорим ему, что нужно, он говорит „камую".

„Итаку" означает „посланец", „оратор"; „камуй" — „хозяин", „бог", „дух". Это Штернберг уже знал.

Значит, инау — посланец, передающий духу пожелания людей.

Примитивные племена необычайно ценят искусство красноречия, поэтому инау — олицетворение красноречия. Стружки изображают длинные гибкие языки» 6.

Штернберг продолжал увлеченно работать над айнской проблемой и 13 мая 1905 года сделал предварительное сообщение о результатах своих исследований на заседании Русского антропологического общества.

«Айну — маленькое угасающее племя, некогда занимавшее весь Японский архипелаг, — представляет одну из самых таинственных и интересных этнических индивидуальностей, какие только знает этнография», — говорит Штернберг. Он говорил и о неразработанности вопроса об айнском языке, о недостаточном знании истории этого народа. «Но, быть может, самое интересное в культуре айну представляют их верования и религиозные обряды». Штернберг отмечал, что вся жизнь народа айну заполнена инау — предметами культа, бесчисленными и разнообразными по формам и размерам.

Больше четверти века Штернберг отдал айнской проблеме. Последняя из его работ по айнам увидела свет уже после смерти ее автора. В 1929 году в «Сборнике Музея антропологии и этнографии» (т. VIII) была напечатана итоговая статья «Айнская проблема». В ней,

0 Там же, с. 184.

используя почти четвертьвековой опыт исследования, Штернберг решал одну из самых важных сторон проблемы — вопрос о происхождении айнов, о положении их антропологического типа в расовой систематике. Штернберг явился основоположником так называемой «южной» теории происхождения айнов. Его вывод сводился к следующему: «И географически, и по всему их habitus'y, культурному и физическому, айну необходимо отнести к кругу австронезийских народов… В Австроне-зии, и именно в западной ее части, судя по их бородатое™, была их первоначальная родина, и отсюда начались их долгие странствия и столкновения с другими расами и культурами» 1.

В предварительном своем виде «южная» теория была аргументирована Штернбергом еще в начале века. Излагая свою гипотезу слушателям «приватиссиме», Штернберг еще и еще раз проверял сделанные предположения, подыскивал им все более убедительные доказательства. Но один вопрос оставался безусловно открытым, он касался путей, по которым айны странствовали и сталкивались с другими расами и культурами, прежде чем осели на северных территориях. Даже в наше время, в 70-е годы, ученые считают, что эта проблема остается «белым пятном» в науке о человече-"стве.

«Вопрос о путях распространения предков айнов на Японские острова не может быть решен в настоящее время с полной достоверностью — слишком фрагментарны пока материалы по археологии Филиппинских островов, Тайваня, островов Рюкю» 8. Но науке известны антропологические факты, которые говорят о том, что уроженцы Рюкю обладают по сравнению с японцами других районов страны значительным усилением айно-идных черт. А это означает: предположение о том, что «острова Рюкю входили в маршрут этих древних переселений», вполне реально.

Конечно, нельзя с полной определенностью утверждать, что все остальное Л. Я. Штернбергу было абсолютно ясно: «Их язык стоит совершенно изолированно среди сонмов языков Азии, — писал Штернберг. — Са-

7 Цит. по кн.: М. Г. Левин. Этническая антропология Японии. М„1971, с. 197.

8 Там же.

6 Зак. 474

мая разработка этого языка ждет еще своего научного мастера».

Многое, очень многое ждало своего «научного мастера». Несомненно, длительная командировка Б. Пилсуд-ского и В. Серошевского в 1903 году дала значительный материал для изучения вопроса, но как было бы хорошо иметь возможность создать свою постоянную этнографическую агентуру среди японских айнов, живущих на Хоккайдо! К сожалению, скудный бюджет музея не позволял всерьез думать о решении подобной задачи. Оставалось надеяться на случайные поездки командируемых в страну востоковедов. Штернберг снабжал этих командируемых специальной программой, в которой излагал требования, необходимые к выполнению при сборе этнографического материала.

Когда Николай Невский в 1915 году отправился на двухгодичную стажировку в Японию, он не преминул перед самым отъездом встретиться с Л. Я. Штернбергом, чтобы получить у него последние наставления. Они пришлись очень кстати, когда Невский, может быть неожиданно и для него самого, вошел в тесный контакт с аборигенами Хоккайдо — айнами. Все, что он слышал от своего учителя об этом народе, очень пригодилось ему. Волею судьбы оказавшийся в непосредственной близости к айнам, Невский морально был готов к тому, чтобы заняться языком, этнографией, фольклором этого народа. Айны составили одну из ярчайших страниц в научном творчестве Николая Александровича Невского.

Хоккайдо, самый северный из японских островов, айны считали своей исконной землей, своей древней родиной и называли его «айнумосири» — страною айнов. На самом же деле они были на Хоккайдо пришельцами, которых на протяжении многих столетий японцы теснили с юга, ведя с айнами кровопролитные войны. Сведениями об этой борьбе японцев с айнами изобилует древняя история Японии.

К тому времени, когда Невский в октябре 1919 года поселился на Хоккайдо, айноведение находилось на ранней стадии своего развития. Ученых, посвятивших себя изучению айнов, как в самой Японии, так и за ее пределами были считанные единицы.

Один из самых загадочных народов на земле подчас описывали в причудливо-обывательском тоне:

«Айны — самое волосатое племя на свете. Роскошно-густые черные бороды и косматые бедра странно противоречат гладким плешам их господ и повелителей (японцев. — Л. Г., Е. К.). Это — народ дюжий, но отличающийся каким-то сплющиванием некоторых костей рук и ног, какого не видим ни у кого, кроме известных пережитков пещерников Европы. Женщины татуируют себе усы на верхней губе и геометрические фигуры — на руках. Оба пола отличаются мягким, любезным нравом, но страшно преданы пьянству. Они грязны: мытье совсем незнакомо им.

До последнего времени айны жили добычей от охоты и морского рыболовства; но с заселением острова японцами оба эти источника существования начали иссякать. Несмотря на отеческую заботливость правительства, они, кажется, осуждены на вымирание, хотя, правду сказать, в последние пятнадцать лет их количество держится на 17 тысячах. Их религия — простое почитание природы. Солнце, ветер, океан, медведь и прочее — все это у них камуи, т. е. «боги», в их честь втыкаются точеные палочки. Медведь хотя и обоготворяется, но его приносят в жертву и едят с торжествами, составляющими самую своеобразную и живописную черту жизни айнов. Перед всякой едой читается молитва… Этот жалкий народ дорожит даже кучей волшебных предметов или фетишей — перьев, раковин, улиток, черепов животных или птиц и т. д. И голова его переполнена верой во всякого рода волшебства и чародейства.

У айнов есть милые сказки. В большинстве они стараются объяснить какое-нибудь явление природы…

Язык айнов прост и благозвучен… Счет крайне мудрен… Немудрено, что у многих айнов более простой японский счет заменил эту невозможную систему. И вообще их юное поколение, кажется, совсем отказывается от родного языка впользу японского. Айны до сих пор не знают грамоты: сказки… да грубые песни, устно передаваемые из поколения в поколение, — вот вся их литература» 9.

Невский, воспитанный в гуманных традициях пере

«Чемберлен. Вся Япония. СПб., [1908?], с. 9—10.

6*

довой русской этнографической науки, не мог воспринимать айнов как «дикарей», для которых японское правительство в лице сахалинской администрации было «отечески заботливым». Невский осознавал и тот вклад в общечеловеческую культуру, который, несомненно, внесли айны, и то значение для науки о человечестве, которое имеет разгадка происхождения и миграции этого народа. Бесписьменные айны хранили сведения о своем прошлом в устном творчестве, фольклоре. Именно к фольклору айнов и обратился Николай Александрович. Одним из виднейших, если не самым видным, айноведов был Киндаити Кёсукэ, учитель и друг Н. А. Невского.

Невский переехал на Хоккайдо в октябре 1919 года, а уже в феврале 1920-го он справляется в письме к Киндаити, нет ли связи между Осира и айнским божеством Сираткикамуи.

Первый текст Н. А. Невскому продиктовала в 1921 году 65-летняя айнка по имени Копоану, родом из провинции Хидака. «Копоану — чистокровная айнка из деревни Сюмункоци (в японском произношении — Сиункоцу), уезда Сару в провинции Хидака, на о-ве Хоккайдо. У нее не заметно каких-либо антропологических особенностей, указывающих на влияние японской крови; она знает массу образцов своего родного фольклора и исполняет его безукоризненным языком» 10.

Айны на Хоккайдо жили главным образом в долине р. Сарапет, где селились вперемежку с японскими крестьянами.

Копоану была типичной айнкой в том смысле, что хранила в памяти множество фольклорных сказаний и песен. Айны обладали оригинальным фольклором. Фольклорные жанры айнов были разнообразны: похоронные плачи и лирические любовные песни, загадки и сказки, молитвы, чрезвычайно развитый своеобразный животный эпос. В сказаниях отражалась жизнь народа.

Верный наставлениям Л. Я. Штернберга, Невский решил обойтись без переводчика. Занятия с Киндаити уже в какой-то мере подготовили его к непосредственному общению с носителями языка, кроме того, почти

10 Н. А. Невский. Айнский фольклор. М., 1972, с, 43. Цитируем здесь и далее по этому изданию.

рее айны говорили по-японски. Записанные сказания Невский довольно успешно переводил сам, в редких случаях прибегая к помощи Киндаити.; Первое упоминание о записи текста от Копоану относится к февралю 1921 года, но уже через полторы недели Невский записывает очередное сказание. Он отмечает: «Диктовала Копоану», текст в 1690 пятистрочных строф! Этот текст, «меноко-юкара», он прихватил с собой в Токио, куда отправился по случаю Нового года. Долгие праздничные досуги Невскому в тягость, 30 декабря он записывает в дневник: «Разбирал меноко-юкара…» То же самое— 1 и 2 января наступившего 1922 года: «Разбирал меноко-юкара. Пока дело подвигается слабо, не могу еще как следует анализировать текст. Придется в новом году прослушать лекции две у Киндаити…».

С февраля дело явно «пошло». Записи от Копоану чередуются теперь с текстами, записанными от Таннэ-санно, 49-летней айнки из деревни Момпецу (Момбэ-цу — яп.). Десять дней подряд начиная с 11 февраля Невский записывает от обеих сказительниц меноко-юкара, камуи-юкара, упаськума и другие образцы фольклорных жанров.

По наблюдениям Н. А. Невского, айны особо почитали предков. Они любили в долгие зимние вечера, когда были завершены сезонные полевые или рыболовные работы, беседовать с молодежью о старине. Старики рассказывали сказки, предания о происхождении разных обычаев, исполняли сказы про богов и героев. «Увлекшись рассказом, и рассказчик, и слушатели забывают время; часто такая беседа длится всю ночь напролет, пока наступающее утро не склонит головы утомившегося сказителя и его слушателей.

Эти беседы у очага играют для подрастающего поколения роль школы, где оно черпает все основные знания, необходимые для полноправного члена коллектива».

Айны любят петь. Поводом для песенной импровизации может служить и радость, и горе, пение помогает им в работе. Пение чаще всего бессловесно, «это лишь замысловатые голосовые модуляции, производимые в глубине горла, с некоторым участием губ».

У айнов много молитвословий, в айнских молитвах часто звучит фраза: «Богов, что мы молим, хотя имно

го…» Богов у айнов действительно много. Небесные светила, горы и реки, животные и растения — все это боги. Боги — и те предметы, которые окружают человека в повседневной жизни, например крюки над очагом, котелки, сам очаг: «Продолговатый очаг, вырезанный в полу, почитается как парное божество — растянувшийся муж, растянувшаяся жена». Все они — подданные самой главной айнской богини, «богини-бабушки», персонифицированного огня.

«Молитвы айнов бывают обращены к божеству воды, божеству охоты и прочим. Даже при обычных встречах взаимные приветствия, так называемые уверанкарап, выражаются при помощи ритмической речи; что же касается вождей разных селений, в особенности после долгой разлуки, то приветственные слова, произносимые при этом торжественным ритмическим языком с массой архаизмов и намеков на те или иные предания, вместе с молитвами, несомненно должны быть отнесены к тому виду поэзии, из которого впоследствии сложился религиозный эпос. К тому же типу поэзии надо отнести причитания над покойником и всевозможные обращения к нему во время погребальных церемоний».

Одним из самых популярных видов фольклора являются увепекер. К ним относятся рассказы б воинских подвигах предков, о доблестных походах, а также сказки. Увепекер исполняются в манере напевной прозы, нечто среднее между пением и обычной речью. Они не так насыщены архаизмами, язык их прост, близок к разговорному, понятен даже детям. Такова, например, «Сказка о женщине, родившей мышат».

У меня было два старших брата и сестрица, тоже старше меня. Жили мы вместе. Столь богатых людей, как братья мои, столь зажиточных никогда и нигде не бывало. Жили мы припеваючи, ни в чем не нуждаясь, ничего не желая.

Но вот сестра моя вдруг оказалась с большим животом, а потом принесла и ребенка; хорошенького, прехорошенького мальчонку она родила. Все мы любили его, нянчились с ним и играли. И так он мне полюбился, что однажды, обратившись к сестре, я сказала: «Что такое ты сделала, что у тебя появился ребенок? Научи и меня это делать, мне бы тоже хотелось иметь». Сестра, покатившись со смеху, сказала: «Я смела в кучу сор, и, в нем полежавши, зачала я ребенка». Услышавши это, я тотчас набрала кучу сору и, зарывшись в него, в нем лежала. И что же? Действительно, скоро оказалась и я с животом. Ах, как я была этому рада! Так шли дни. Наконец наступило мне время родить, и я родила

Шесть мышат, а напоследок еще йдного золотого мышонка. К нашей семье, таким образом, прибавилось новых семь членов,

Как бы там ни было, но эти мышата были моими детьми, а потому их я любила, нянчила и баловала. Когда же они подросли, у братьев моих поигравши, убегали с ножами для деланья стрел (из кости медвежьей) и другими вещами. Братья тогда на меня напускались и ругом ругали, отчего ударялась я в слезы. Так дни проходили за днями. Мало-помалу все большие мышата пропали: «Должно быть, убили их братья мои» — так я решила. Было мне горько, и плакала я. Что |бы там ни было, все эти мышки были моими детьми — как-никак все же жалко. В плаче по ним проводила я дни.

Самый лишь маленький золотой мой мышонок никуда-никуда не ходил. С ним вдоем мы дни коротали.

Однажды братья мои, снаряжаясь в дорогу — в заморскую землю на торг, как я узнала, — на корабли погружали товары. Мой мышонок, увязавшись за братьями, пробрался на борт лодки меньшого, и корабли отправились в путь. Ну, думаю я, увезли далеко мое детище, теперь его, наверное, прикончат. От дум таких мрачных я невольно все плакала. Но вот по прошествии долгого времени братья мои вернулись обратно, привезя роскошных подарков во много раз больше, чем прежде. И мой малый мышонок живехонек с ними вернулся. Всяких кулей в наш дом натаскавши изрядно, братья пришли и оказали, что все эти подарки лишь по милости маленькой мыши.

• Когда же наутро я встала, мой мышонок — нет, уже не мышонок, так как мышонок был богом, то мальчик красивый, как бог, сладко спал на постельке. Я зарыдала от радости и восхищения.

Что же было потом? А потом было то, что мне дали в мужья господина почтенного, от которого много детей я имею. А за то, что сестра моя скверная надо мной поглумилась, меня прозывают женщиной, родившей мышат.

Для увепекер характерно повествование от первого лица, только в конце иногда добавляется «так рассказал такой-то». В качестве рассказчика не обязательно выступает человек, им может быть и животное, бог, демон.

Рассказы о происхождении богов, тех или иных верований и обрядов, носящие моральный или поучительный характер, известны под именем упаськума, т. е. «поучения». Они исполняются речитативом, имеют ритм, полны архаизмов и облекаются в форму пятислоговых строф с параллелизмом и повторами.

Некоторые сказания увепекер, передающие тот или иной эпизод из жизни богов, преимущественно тех или иных животных, стали исполняться не речитативом, а посредством пения. Таким образом сложился громадный цикл эпических песен, известных под именем камуи-юкара, т. е. «божественных песен». Короткие состоят из

20—30 строф, длинные — из нескольких cot, причем каждая строфа, как правило, состоит из пяти слогов. Повествование ведется в первом лице, и только в самом конце обычно присовокупляется, что сказал это такой-то бог. Исполнительницами этого цикла сказаний обычно бывают женщины, причем напев в большинстве случаев за такой «божьей песней» не закреплен и каждая исполнительница поет ее на свой лад. Характерной особенностью камуи-юкар является припев, который либо предшествует каждой строфе, либо сопровождает ее. В большинстве случаев это набор звуков, являющихся звукоподражаниями крику того или иного животного.

Если песня ведется от лица ворона, то припевом служит подражание карканью (ка-канкау-канкау), если скворца, то подражание его пению (ханрут-рутрут-хан-рут то руру-ханрут), если медведя, то его ворчанию (веве), если цикады, то ее крику (яки), и так далее. Такого рода камуи-юкар, по-видимому, считаются такими же песнями богов, как и песни людей.

Вернувшись на родину, Невский опубликовал некоторые из своих айнских материалов, но большая часть их осталась в рукописном виде в его архиве. Они увидели свет лишь в 1972 году — издание «Айнского фольклора» было приурочено к 80-летию со дня рождения Н. А. Невского.

В Японии Невскому посчастливилось еще раз встретиться со Штернбергом, когда в 1926 году Лев Яковлевич был делегатом Третьего Всетихоокеанского научного конгресса в Токио.

«Я лично с чрезвычайной признательностью вспоминаю свои беседы с… профессором Янагита и русским японистом, давно живущим в стране, профессором Невским…»— вспоминал Штернберг.

Среди двухсот участников конгресса делегация СССР в составе десяти человек привлекла к себе особое внимание.

«Среди японцев особенной популярностью пользовался доклад Л. Я. Штернберга об айнах, а именно его теория происхождения айнов, а с ними и японцев, с юга, с островов Тихого океана», — писал один из членов нашей делегации, Б. Н. Пентегов.

По общему мнению, конгресс был организован великолепно. Обстановка для работы была создана самая

благоприятная. Заседания проходили в здании парламента, жили делегаты в комфортабельном и современном отеле «Империал»», им был предоставлен бесплатный проезд не только внутри города, но и по всем железным дорогам Японии в вагонах первого класса. Были организованы в течение недели перед открытием конгресса экскурсии на Хоккайдо, в Никко, Хаконэ — красивейшие уголки Японии. После закрытия конгресса делегаты побывали в Киото, Нара, Осака, Симоносэки, Кобэ. Но Штернберг отмечал и серьезные, по его мнению, просчеты конгресса.

«Среди докладов, например, совершенно отсутствовали доклады по культуре, так как программа конгресса выдвинула лишь антропологию и междурасовые вопросы… Благодаря утилитарной тенденции конгресса, до сих пор вся обширная область гуманитарных наук, связанных со странами Тихого океана, — такие дисциплины, как языки, религии, искусство, культура Востока в обширном смысле слова, — остались совершенно вне поля зрения инициаторов конгресса. Этнография, таким образом, осталась в блестящем одиночестве, для нее даже не было создано особой секции, и она фигурировала на конгрессе как подсекция отдела биологии».

Штернберг с особой теплотой вспоминал встречи и беседы во время работы конгресса с Янагита и Невским, энтузиастами и единомышленниками самого ^Штернберга: «Для меня сообщенное ими было настоящим откровением. В литературе, в том числе и японской, их материалы еще не опубликованы».

Однако из воспоминаний Л. Я. Штернберга ясно, что Невский говорил только о своих исследованиях по японской этнографии. Очевидно, он из скромности умолчал об айнских материалах, считая их недостойными упоминания в беседе с таким серьезным исследователем айнов, каким был Штернберг.