Николай Александрович Невский

Осака

В 1922 году Н. А. Невский перевелся во вновь открывшийся в Осака Институт иностранных языков, где в качестве иностранного профессора состоял на службе вплоть до возвращения на родину в 1929 году.

Переезд в Осака означал новый этап в жизни. Второй город Японии встретил его невероятной сутолокой и шумом, от которых он совершенно отвык за три года, проведенных в Отару.

Осака, расположенный в устье реки ёдо при впадении ее в Осакский залив, изрезан каналами, речными протоками. Так же, как и Петербург, он привольно раскинулся на многочисленных островах. Но как непохожа эта «Восточная Венеция» на строгие каменные громады российской столицы! Собственно, «каменных громад» и вовсе не сыщешь в Осака, разве что два здания мэрии, расположенные симметрично по обе стороны центральной улицы Мидосудзи. Это памятники архитектуры еще послемэйдзийских времен, когда вся Япония спешно перекраивалась на американо-европейский лад.

Осака куда старше новой столицы — Токио. Этот важнейший порт стал воротами, через которые в Японию проник буддизм. Храм Ситэннодзи, построенный еще в VI веке, был первым буддийским храмом на территории Японии. Осака издавна держал в своих руках всю зарубежную торговлю. Осакские купцы давали взаймы деньги утонченным, но, увы, поиздержавшимся придворным. Однако не только финансовая мощь делала Осака знаменитым, этот город дал 1иру трех гениев японской литературы. Здесь родились.

О

И Творили замечательный драматург Тикамацу Мондзаэ-мон, «японский Боккаччо» — Ихара Сайкаку, непревзойденный поэт Мацуо Басё. Невский, отлично начитанный в старой литературе, предвкушал встречу с великими тенями. Все они были певцами городского населения, созданные два столетия назад типы существовали и поныне. Нужно было только уметь распознать в осакской толпе этих хитроглазых проныр, медоречивых донжуанов, этих жеманных скромниц в изящных кимоно с затейливыми прическами, которым посвятили свое творчество драматург, прозаик и поэт.

С Н. А. Невским был заключен контракт на три года, он получал место профессора во вновь открытом Институте иностранных языков на очень выгодных условиях. Публикации в японских журналах, известность в, научных кругах привели к тому, что Невский был приглашен читать лекции по айнскому языку в Киотоский университет, где он преподавал раз в неделю и русский (от Осака до Киото — час, полтора езды).

В Осака жил Орест Плетнер 1 с семьей — снова возник дружеский круг. Только Невскому очень не хватало Исо. Но вскоре приехала и она.

Невские поселились вместе с Плетнерами в большом доме, вокруг которого был сад с площадками, выложенными плоскими камнями, и прудом с декоративными рыбками.

Невский перебрался в Осака в ту пору, когда он интенсивно занимался айнским фольклором, но теперь, оказавшись вдали от Хоккайдо, вдали от носителей языка, занятия застопорились. Чтобы продолжить начатое дело, он по рекомендации друзей приглашает в качестве служанки айнскую девушку по имени Юки и записывает услышанные от нее сказания и легенды. Через полгода Юки возвращается на родину, а вместо нее в семью Невского приезжает младшая сестра его жены — Миса. Миса прожила вместе с Невскими до конца 1925 года. Над неправильным выговором этой провинциальной девушки добродушно подсмеивался Орест Плетнер, сам безукоризненно говоривший на японском. Нев-

1 Плетнер Орест Викторович (1892–1970) — японист, выпускник Петроградского университета. С 1924 г. преподаватель русского языка в высших учебных заведениях Осака, Киото, Тэнри.

Ский же терпеливо поправлял неправильности в речи Мисы, объяснял ей смысл трудных слов.

Н. А. Невскому к тому времени исполнилось уже тридцать лет. И по характеру, и по научным интересам он был вполне сложившимся человеком. Он не утратил своей любви к поэзии. Но стал более сдержан в проявлении восторгов по поводу понравившихся стихов. Его можно было назвать молчаливым, даже замкнутым, впрочем, иногда он выходил за рамки своей обычной сдержанности, становился оживленным, остроумным. А близко знавшие его люди говорят, что Невский бывал и вспыльчив. Исследование составляло смысл его жизни, все остальное было подчинено ритму научных занятий. Но никто бы не мог назвать его односторонним. Н. А. Невский был неравнодушен к животным — в доме одновременно жили кошка, собака и обезьяна. Сначала купили было большую обезьяну, но она не поладила с Миса, и тогда в доме появилась маленькая, купленная за 45 иен. Это были большие деньги. Невский мог позволить себе такую трату только потому, что, работая в нескольких местах, зарабатывал до тысячи иен в месяц. Обезьянку окрестили именем Масико. В жарком Осака она страдала от холода и чтобы обезьянка не простудилась, надевали на нее жилетку. Во время трапезы Масико занимала место на плече хозяина и таскала кусочки из его тарелки. Ей все прощалось — она была любимицей Невского. Спала Масико вместе с кошкой и собакой, но явно отдавала предпочтение собаке, улучив момент дергала кошку за усы. Бывало, что собака, играя, брала Масико в пасть, и тогда оттуда торчала только голова обезьянки. Когда в отсутствие хозяина Масико досаждала Миса своими шалостями, девушка запирала ее в шкаф и выпускала лишь к моменту возвращения хозяина. Невский брал зверька на руки, приговаривая: «Опять тебя сегодня держали взаперти?» — и обезьянка горестно кивала2.

Вскоре случилось несчастье — дом ограбили. После этого Невский и Плетнер поселились врозь. Невский пе

2 Об этом периоде жизни Невского подробно рассказано в книге Като Кюдзо «Небесная змея. Жизнь Николая Невского» (Токио, 1976), за которую автор удостоен литературной премии Осараги Дзиро.

реехал в дом неподалеку, арендная плата составляла 80 иен в месяц, вдвое больше, чем прежде. Дом был неплохой, но место, где он расположился, не подходило для научных занятий, здесь было шумновато, кроме того, на окраине раскинулись заливные рисовые поля и вокруг водилось множество змей. После летних дождей десятки их заползали в сад и грелись на солнышке. Невский любил наблюдать за ними, не боялся змей и со смехом поговаривал, что, мол, их присутствие возле дома — хорошая примета.

Н. А. Невский не был сухим человеком, он любил жизнь во всех ее проявлениях.

Когда появилась возможность получать уроки у специалистов — музыкантов и художников, Невский вместе с женой занялся японской живописью, стал посещать преподавателя гидаю Исо была очень музыкальна, играла на многих инструментах — тикудзен бива, сямисэ-не, скрипке, мандолине. Но на пианино она отказывалась учиться играть, смеясь, говорила, что для этого инструмента у нее коротки пальцы. Она продолжала быть верной помощницей Невского, переписывала набело кистью его рукописи.

Ведение хозяйства почти целиком взяла на себя Миса. Она вставала на заре — в пять утра была уже на йогах. Открывала ставни, грела воду для умывания. Невский поднимался обычно в половине восьмого. И день начинал с того, что, выходя на веранду, несколько минут глубоко дышал. Так любимые им прогулки на природу в условиях такого города, как Осака, стали почти нереальными. На завтрак Миса подавала ему чашку кофе и булочку. Обедал он чаще всего дома, вечером, после работы, дома ходил в кимоно, ел уже ставшую привычной японскую пищу. Когда приходили гости, угощал их европейской кухней, сам научил жену готовить некоторые блюда. В быту Невский был мягок, по мнению его жены-японки и ее сестры, «даже слишком мягким для мужчины». Правда, и ему иногда случалось проявлять мужскую власть в семье. Он, например, не разрешил Миса посещать кинематограф. Тогда в Осака только начали появляться первые кинотеатры, и у молодежи была велика тяга к этой новинке. Невский

Гидаю — вид драматического искусства японского театра.

называл кино «глупостью». Зато несколько раз ё году он посещал театр Кабуки и непременно брал с собой не только жену, но и свояченицу. Миса вспоминает, что Николай Александрович был вообще человеком внимательным, любил делать подарки. Однажды из поездки на Рюкю он привез Миса и Исо отрезы тканей на кимоно, изготовленных на о-ве Осима по его собственному рисунку. В другой раз он привез Миса большую морскую раковину, купленную на Мияко.

Режим его занятий был таков, что почти ежедневно он засиживался за полночь. Как только заканчивалась работа в институте, он приходил домой и немедленно садился за рабочий стол. Теперь в круг его интересов вошли диалекты и фольклор о-вов Мияко. Первое путешествие туда он совершил летом 1922 года.

ж * *

Между собственно Японией и о-вами Мияко лежало не просто несколько сот морских миль, их разделяли столетия. Когда Япония уже миновала период расцвета средневековой культуры в эпоху Хэйан (VIII–XI), ознаменовавшуюся созданием шедевров, составивших золотой вклад Японии в мировую науку, островитяне жили еще в стадии неолита.

Воображению ученого доступны любые картины. Но все же в пределах такой небольшой страны, как Япония, подобные контрасты были удивительны. Удивительны, но объяснимы. Острова лежали среди бурного моря — это был район зарождения тайфунов, в условиях примитивной техники мореплавания они были практически недоступны. Никто не приезжал на Мияко, никто с Мияко не уезжал. Все, что происходило в мире, шло стороной. Сама природа создала здесь лабораторию, инкубатор, в котором культура островитян, их язык развивались практически безо всякого влияния извне.

«Изолированное положение группы островов (Мияко. — Л. Г., Е. К.) и отсутствие регулярных сношений с посторонним миром замедлили прогресс языка, вернее, сделали этот процесс внутренним, как бы брожением смеси внутри закрытого со всех сторон сосуда», — писал Н. А. Невский. Результаты этого были очевидны — когда в XIV веке, судя по рюкюским хроникам, жители Мияко впервые явились с данью на Окинава, они

не понимали рюкюского языка, и им пришлось оставить на острове 20 человек «на предмет изучения государственного языка».

«Вековая изолированность островов сохранила от праязыка в говорах массу архаичного, как в фонетическом, так и в лексическом отношении… В настоящее время, благодаря понастроенным всюду японским школам, японский койнэ начинает понемногу ассимилировать местные говоры, официальным языком считается японский, и, кроме глубоких стариков и старух, почти все если не говорят, то по крайней мере понимают по-японски».

Невский заинтересовался островами задолго до того, как представился случай побывать там. В доме Янагита в Токио он познакомился с уроженцами о-вов Мияко. Одним из первых его информаторов стал студент Уиунтин Кэнгфу родом из деревни Хирара (Псара) на о-ве Мияко. Со слов Уиунтина Невский записывает сказки, своеобразные, но безусловно имеющие отдаленное сходство с некоторыми из фольклорных материалов, собранных Фрэзером. Живя в Отару, Невский переписывается с неким Хигасионно, который тоже увлечен этнографией и охотно делится со своим русским коллегой наблюдениями над обычаями островитян.

Научный потенциал Н. А. Невского, его разнообразные интересы привели к тому, что, занявшись этнографией, он не прошел мимо фольклора, а столкнувшись с устным народным творчеством, неизбежно должен был заинтересоваться диалектами. Он был лингвистом по призванию, и то, что он сравнительно поздно вплотную подошел к этой отрасли знания, ставшей впоследствии ведущей в его научном творчестве, продиктовано было обстоятельствами.

Записав сказку на диалекте Мияко, Невский тут же понял, что сведений, полученных от Уиунтина, ему недостаточно, дабы вывести какие-нибудь фонетические или морфологические закономерности. Встреча с Уиунти-ном состоялась в самом конце 1921 года, а уже следующим летом он отправляется на о-ва Мияко для сбора материала.

Дорога была неблизкой. Сначала почти полсуток в сидячем вагоне от Осака до Симоносеки. Затем на пароме через Симоносекский пролив на о-в Кюсю. Теперь,

спустя полвека, суперэкспресс домчит вас из Осака до Симоносеки за несколько часов, подводный тоннель промелькнет за окнами вагона так быстро, что просто не хватит времени полностью осознать, что поезд пре-: одолевает пространство под морским дном. Тогда же, в 20-е годы, на Кюсю переправлялись на неспешном пароме. Затем предстояло пересечь с севера на юг весь остров до крайней южной точки — г. Кагосима. От Кагосима — двухдневный морской переход до о-ва Окинава. И это еще не все. От Окинава до Мияко около двухсот миль. На о-в Мияко из Наха, главного порта и административного центра Окинава, по расписанию летнего времени ходят два небольших пароходика — «Яэяма-мару» и «Мияко-мару». Но это по расписанию. А оно часто нарушается, регулярным рейсам препятствуют нередкие штормы. Большая часть из них приходится на период летне-осенний — с мая по октябрь. Всего в год бывает до 45 разрушительных тайфунов.

В группе вместе с Мияко восемь островов: Ирабу, Си-модзи, Тарама, Минна, Курима, Оками, Икима. Некоторые из них, как, например, отдаленный от других Тарама, лишены всякой связи с внешним миром по месяцу и больше, потому что утлые катера, служащие для связи островов между собой, не выходят из гавани даже при небольшом волнении моря.

Н. А. Невский побывал на Мияко трижды: в 1922, 1926 и в 1928 году. Во время поездки летом 1926 года он вел дневник. Одновременно это была и рабочая тетрадь для полевых записей фольклорного материала. Вначале дневник заполнялся прилежно, день за днем, аккуратным почерком. Потом все более наспех, короче становились записи, почерк — небрежнее. Тем не менее и сама поездка, и методика работы Невского, его времяпрепровождение на Мияко описаны ярко и дают полное представление об экспедиции.

«28 июля. Собрался ехать на Рюкю. Остановился на экстра-экспрессе, отходящем из Осака в 8.20 вечера. В десять минут восьмого с Исоко и Коити вышел из дому. В трамвае от Фусэ до Уэроку взглянул на часы— до отхода поезда 19 минут. Решил свезти на вокзал чемодан и сдать на хранение, а самому ехать на следующий день. Наняли автомобиль и прибыли на станцию Умэда в 8.21 — поезд только что ушел. Сдавши чемодан, в осведомительном бюро спросил, когда самый

удобный поезд на Кагосима, получил ответ, что в 9.26 утра. Купил билет до Кагосима…»

Кагосима расположен в удобной бухте. Во всем чувствуется юг — ив пышных цветах на улицах — особенно хороши олеандры, и в знойном ветре, и в обилии праздных, нарядных людей: Кагосима пользуется популярностью у туристов. На одной стороне бухты — город, на другой — вулкан Сакурадзима. Над его кратером все время курится облачко плотного дыма. Когда ветер дует в сторону города, он приносит с собой вулканический пепел. Темные твердые частицы пепла скорее похожи на песчинки. Пепел покрывает тротуары, крыши, забивается во все щели, попадает в глаза, в рот…

Остановился Н. А. Невский в гостинице «Сассюкан», в которой «останавливался еще в 1922 году».

«31 июля. Проснулся в девять часов. Позавтракавши, пошел на пристань, где купил билет второго класса до Наха…» Билет стоил 16 иен. Пароход «Ампин-мару» отправлялся лишь 1 августа вечером, поэтому у Невского было время побродить по городу. Он узнавал кварталы, магазины. Почти ничего не изменилось за те четыре года, что он здесь не был. Его внимание привлекла вывеска «Русская булочная» — «Росия панья».

«Внутри темно и грязновато, в третьем этаже устроен клуб для турниров в го (японские шашки. — Л. Г., Е. К-). Заказал кофе холодного и пирожных. Подошла намазанная девочка Тамако в европейской одежде. Принесли не кофе, а какую-то кофейно-молочную бурду с мелконаструганным льдом и пару пирожных, которые сделаны, видимо, по меньшей мере месяц тому назад. Украшением „булочной" служили большой нечищеный медный самовар и на стене громадная картина масляными красками в духе Шишкина. Под картиной русская подпись, издалека не рассмотрел».

На пароходе Невский был за час до отхода. «Ам-пин-мару» водоизмещением около 1200 тонн имел довольно обшарпанный вид. Для второго класса — одна большая общая каюта. Пароходный бой разостлал коричневые войлочные одеяла с подушками, за пользование которыми полагалось платить 30 сэн 2.

2 С э н — мелкая монета. Сотая часть иены, в настоящее время в обращении не имеется.

7 Зчк. 474

На следующий день все пассажиры перезнакомились и, узнав о цели поездки Невского, охотно рассказывали ему о языке, обрядах, обычаях тех мест, откуда были родом. Невский без устали записывал все в толстую линованную тетрадь, а кое-что даже рисовал с помощью рассказчиков. Записал некоторые слова диалекта о-ва Осима. Вскоре предстояла стоянка в Надзэ — главном городе и единственном крупном центре этого острова.

Привычка Невского подробно записывать все мало-мальски важное и интересное дает нам теперь возможность воссоздать реальную картину его жизни. Некоторые периоды восстановимы с точностью до дня, часа.

Около половины второго пароход прибыл в Надзэ. Большинство пассажиров сошло на берег, но некоторые, как потом выяснилось, просто ездили погулять и вскоре вернулись. Тем временем на пароход явились продавцы шелковой материи «кумуги», изготовлением которой издавна славится остров. Это самые дорогие ткани в Японии, их изготавливают ручным способом, и каждый отрез — уникален. Запросили дорого — 60 иен за кусок на одно кимоно, но довольно легко уступили почти вдвое.

Снова в путь, и снова Невский беседует с каким-то пассажиром. На этот раз — рюкюсец, едущий в Куси. В толстой тетради, уже изрядно исписанной, появляется новая запись: «Когда отправляются на похороны, то мать обычно сажей с низу плошки ставит пальцем пятно на лбу ребенка, которого берет с собой». Попутно Невский отмечает на полях особенности речи рассказчиков.

На следующий день пароход шел уже вдоль берегов о-ва Окинава.

Но вернемся ко времени первой поездки, к 1922 году. На о-вах Мияко Невский сразу же почувствовал всю остроту «транспортной проблемы». Связь между островами поддерживалась лишь морским путем. Когда море было спокойным, небольшая пассажирская катерная лодка перевозила жителей из одной деревни в другую.

«Пятого августа с утра дул сильный ветер и море было неспокойным. Даже у берегов бешеные валы кидались на обрывы с остервенением голодных волков и лизали их жадными языками со струящейся белой

сЛЮной, а вдаЛи на горизонте видны были белые стоЛбы вздымающихся кверху волн. Все море выглядит черным, и на этом черном лице еще более ярко вырисовываются белые гребни крупных валов, бегущих один за другим, играющих и как бы смеющихся над слабостью человека. С утра ни одной рыбачьей лодки не вышло в море…»

Невский досадовал: забраться на край света, а теперь сидеть буквально «ждать у моря погоды»!

Н. А. Невский дважды посылал мальчика из гостиницы на пристань узнать, не пойдет ли катер, но оба раза посланец возвращался ни с чем. При этом он держался несколько снисходительно, своим видом давая понять, что заранее предвидел ответ и исключительно правила хорошего тона заставили его ходить на пристань с глупым вопросом: всякому было ясно, что при таком море никто не отважится ехать. Невский совсем было смирился со своей участью, тем более что к нему "привели старика, знатока песен. Невский уже приготовился записывать, как вдруг явился человек из Ирабу И предложил сопровождать туда Невского.

— Сегодня я возвращаюсь обратно, поедемте вместе! Вы не боитесь непогоды? — спросил он.

Невский решил, что речь идет о поездке по морю на сабани.

Сабани — это «тонкая изящная лодка, весьма низкая, выдолбленная из целого дерева. Такая лодка — главное и необходимейшее средство всякого рыболовства, начиная от о-ва Осима и кончая архипелагом Яэяма. При попутном ветре она летит на парусах, как стрела. Это самое „безопасное" средство для передвижения по морю. „Да разве не перевернется лодка?" — спрашивал я у жителей Мияко и всегда получал один ответ: „Ну, что же, выкупаетесь немного, но зато не потонете. Лодка перевернется, ее снова наладим и дальше в путь". Рыбаки же из Мияко на этих сабани ухитряются ездить в Наха, а окинавские рыбаки постоянно ездят на работы в Осима и даже ухитряются бегать в Японию, в Кагосима. Правда, при таких дальних пробегах обычно связываются две или даже три сабани вместе, в ряд, однако некоторые смельчаки катят на одноколке. Меня всегда поражала их быстрота при поднимании и спуске паруса, при поворотах. Эти

7*

повороты так быстры и круты, что не уступят любому автомобилю. Подплывают к берегу, сняв парус и гребя порожними веслами».

На этот раз сабани оказалась ни при чем. Рейсовый катер, который мотало у пристани на бурных волнах, отважился выйти в путь, и около него уже собралась кучка пассажиров. Но в моторе случилась какая-то поломка и до отправления прошло еще не менее двух часов. Катер отчалил, ведя на буксире большую парусную лодку. Ход его был замедлен — бурное море и буксируемая лодка мешали быстрому движению. Через полчаса лодку отвязали, и она своим ходом под парусами отправилась в затон.

Еще через полчаса миновали две голые скалы, разделенные проливом. «Эти скалы носят название „Фта-сибанари" („Двое — врозь". — Л. Г., Е. К.) и в поэзии жителей острова Ирабу постоянно являются символом бездетных супругов, одиноко и скучно влачащих свое существование. После Фтасибанари море стало страшно бурно, особенно когда моторная лодка начала поворачивать в Ирабу. На берегу то там, то тут появляются полосы белого песка, омываемого свирепыми волнами. Вдали видна роскошная песчаная ослепительная отмель— преддверие деревни Ирабу. Наконец вошли в узкий пролив между островами Ирабу и безлюдным Симодзи. Этот мелкий пролив нельзя даже назвать рекой, как мы, русские, понимаем это слово. Это скорее мелкий ручей, разделяющий два острова, который можно свободно перейти вброд. На острове Симодзи нет человеческого жилья, и в настоящее время там находятся только поля и огороды жителей пяти слобод волости Ирабу».

Одно и то же название — Ирабу носили и остров и деревня, точнее, волость, объединявшая, как об этом писал Невский, пять слобод.

По преданию, ныне безлюдный о-в Симодзи в старину был заселен. На южном побережье его имеются два глубоких с соленой водой пруда, расположенных очень близко друг к другу. Их называли «сообщающимися прудами». Берега их обрывисты, отвесны, сорвешься в воду — не выберешься. С этими прудами связана мрачная легенда.

«Говорят, в старину на этом месте находилось име-

ние одного богача из деревни Кидумари. Однажды богач в порыве самохвальства и гордости решил отведать кушанья из рыбы — посланницы морского бога. И, когда он уже потрошил рыбу, бог, разгневавшись, наслал наводнение, смывшее без остатка не только имение, но и всю деревню Кидумари. Уцелела лишь одна женщина с двумя детьми — своим ребенком и пасынком, которых в то время не было в деревне. Вернувшись, она не нашла ни дома, ни деревни и решила, отделавшись от пасынка, перебраться со своим ребенком в другую деревню. Она уложила пасынка на каменное возвышение на краю пруда, а сама, обняв своего ребенка, легла поодаль, поджидая, когда заснет пасынок, чтобы столкнуть его в воду. Но она задремала первой. Тогда ее ребенок подобрался к старшему брату и поменялся с ним местами. Ночью мать проснулась и, не подозревая обмана, столкнула родного сына. Наутро, обнаружив свою ошибку, она бросилась в тот же пруд.

В южном пруду находится скала, выступающая из воды, называемая „Ложем пасынка". Есть будто бы и другая скала — „Ложе родного сына"».

Моторная лодка вошла в пролив, разделяющий Ирабу и Симодзи. Некоторое время она продвигалась с помощью шестов, но вскоре стало так мелко, что лодка заскребла днищем по песку и остановилась.

«Бросили мостки-доски, но они не достигали берега, и пассажиры, поднимая подолы, шагали по воде. Я уже было собрался снимать ботинки, как один из лодочников предложил донести меня на закорках до берега, на что я охотно согласился. Весь берег покрыт тонким белым песком, какого не увидишь в Хирара, и там и сям можно наблюдать круглые отверстия в песке, уходящие вглубь. Это жилища красивого быстроногого краба, с которым любят играть дети, доставая его из норки — краб прячется приблизительно на расстоянии длины руки взрослого человека».

Ведомый своим провожатым, Невский отправился в Ирабу. Волость населяло около 4500 человек. Все пять поселений, входивших в волость, расположились вдоль дороги, «прекрасной во всех отношениях», по выражению Н. А. Невского. В одной из деревень, в которой находилось волостное правление, Невский остановился на ночлег в начальной школе, где ему приготовили no-

lo 1

стель (составленные вместе столы, покрытые циновкой). Его радушно встретил школьный служитель. После угощения — вареный рис и тофу, творог из перебродивших бобов, появились и первые гости — представители местной администрации и деревенской интеллигенции, среди них был и старшина Кунинака Канто, понемногу занимавшийся сбором интересных этнографических фактов. После взаимных приветствий Невский представился. Сдержанность не позволила его собеседникам выразить свое восхищение познаниями гостя, но они были потрясены. И, как это бывало уже не раз, Невский очень скоро обрел верных и надежных помощников, старавшихся сделать для него все возможное.

А у него, естественно, уже были наготове вопросы. Еще в Хирара, дожидаясь катера, он услышал многократно повторяемое слово «мунаи».

«Прождавши катера безрезультатно два-три дня, я уже начал терять терпение и всем и каждому изливать свою досаду. Но досада моя была никому не понятна. Все, с кем бы я ни заговаривал, выслушивали меня спокойно и еще более спокойно отвечали, что тут ничем не поможешь, что это мунаи-кадзи — ветер-мунаи.

Первый раз слыша слово „мунаи-кадзи", повторяемое каждым, с кем я ни разговаривал, я, наконец, спросил, что же это за ветер такой, когда и откуда он обычно дует. Задавая такой вопрос, я был уверен, что мунаи — не более как название ветра, дующего в определенный сезон и в определенном направлении, вроде пассатов или муссонов, или вроде японских „хаэ" (южный ветер), „коти" (восточный ветер) и пр. Но тот, кого я спросил, видимо несколько озадаченный таким вопросом, подумал немного и ответил, что мунаи-кадзи совершенно не связан ни с сезоном, ни с направлением. Он возникает неожиданно в любое время года и может дуть в разных направлениях. Видимо, на моем лице была написана неудовлетворенность таким ответом, потому что мой собеседник, указывая пальцем на сливающееся с небом очертание острова Ирабу, прибавил: „Теперь этот ветер дует вон оттуда, со стороны деревни Сарахама. Дело в том, что несколько дней назад один из рыбаков этой деревни, отправившись в морена рыбную ловлю, случайно утонул, поэтому-то и „делается мунаи", потому-то и поднялся мунаи-кадзи".

Из этого ответа я понял, что мое предположение, будто мунаи-кадзи — название ветра определенного направления, — ошибочно, что слово „мунаи" вполне самостоятельно и не обязательно связано с ветром, и что, наконец, существует даже глагол „мунаи-си" — „делать мунаи", „мунаить", как я бы сказал, облекая его в русскую форму.

Из этого, пока единственного примера с ветром, я заключил, что предполагается какое-то взаимоотношение, какая-то связь между смертью рыбака и разбушевавшимся вскоре после этого морем и, это-то взаимоотношение, эту-то связь и называют „мунаи"».

Оказавшись в Сарахама, в той самой деревне, из которой был утонувший рыбак, Невский намеревался расспросить обо всем поподробнее, как вдруг совершенно неожиданный разговор опять зашел о «мунаи», но уже в другой связи.

«Разговор само собой коснулся и обычаев, связанных с беременностью и родами. Один из жителей села, г. Маэдомари Кинкити, рассказывая мне про обычаи данной деревни, сказал между прочим, что во время беременности не только сама женщина должна быть весьма осторожна и осмотрительна во всех своих действиях, но и ее муж, дабы не вызвать мунаи, которое может отразиться на ребенке. Колоть, скажем, свиней и других животных весьма опасно в это время. Беременной не дают, например, козлятины, потому что может родиться ребенок, у которого местами будут „красные волосы", как у коз, которые на островах Мияко белые с бурыми пятнами.

Когда жена г. Маэдомари, по его рассказу, была беременна, он как-то колол дрова и рассек себе наискось левую ногу; рана была неглубока и скоро зажила, но, когда родился ребенок, у последнего на левой руке оказался косой шрам точно такой же формы, как рана отца.

То обстоятельство, что отец поранил себе ногу, не имеющее для нас никакого отношения к последовавшим затем родам, с точки зрения жителя Сарахама, отразилось на ребенке, „сделалось мунаи", как он сам выразился. Кто-то из присутствовавших во время этого рассказа глубокомысленно заметил, что если бы жена Г, Маэдомари, узнавши про случай с мужем, тоже по

резала себе ногу, то это, вероятно, не отразилось бы на ребенке, и большинство моих собеседников молчаливо кивнули в знак согласия».

Не только в Сарахама, но и в Хирара довелось Невскому услышать нечто подобное. Рассказывали, что у одного деревенского дурачка «на груди громадное красное пятно от рождения; когда он был еще в утробе матери, его отец поехал на Формозу, где вскоре был убит дикарями и найден лежащим в луже крови, это и „сделало мунаи" в сыне».

Оказалось, что мунаи следует опасаться на каждом шагу. В особенности это касалось, что совершенно естественно, беременных женщин.

«Если беременная увидит похороны, то это тоже „делает мунаи", потому что тогда родится ребенок с синим пигментным пятном на ягодицах; поэтому-то на всех островах Мияко беременные устраняются от похорон». Но последнее поверье не было специфическим для Мияко: «По всей Японии малообразованные классы верят, что похороны и пожар, увиденные беременной, вызывают где-нибудь на теле ребенка синее или красное пигментное пятно и, чтобы предупредить это, существуют определенные противочародейства, вроде ношения при себе зеркала и пр.».

По всем островам и селениям группы Мияко распространено поверье, что убиение животных в период беременности любым из супругов обязательно «делает мунаи» в ребенке, в Ирабу же, кроме того, верят, что ребенок родится с заячьей губой, если беременная или ее муж «режут межи» на поле.

Одной из «наиболее желанных», согласно программе Л. Я. Штернберга, областей для этнографа является система семейно-родственных отношений, в том числе институт и обрядность брака. С этой точки зрения о-ва Мияко давали исключительно интересный материал. Невскому удалось зафиксировать несколько видов брачных обрядов.

«В селении Сарахама острова Ирабу брак свободный, т. е. заключается по взаимному соглашению молодых людей без всякого участия, вернее, вмешательства со стороны родителей. Роль свата, или, выражаясь более научно, могущественного посредника полового подбора исполняют хороводные танцы. Танцы устрзивают-

Ся Почтя ежедневно после окончания всех полевых и домашних работ и начинаются обычно с 9, 9.30 вечера Я затягиваются часов до двенадцати, а то и до часу ночи. Только в дождливую темную ночь танцев не бывает. Танцы устраиваются где-нибудь на открытой площадке или перед домом, причем участниками являются исключительно девушки. Девушки располагаются кругом и с песнями двигаются; к концу песни движения по кругу становятся все более оживленными, девушки кружатся, взмахивая вверх руками. Молодые парни со всей деревни собираются посмотреть на танцы и все время вставляют свои замечания, критикуют девушек, критикуют и смеются то над одной, то над другой исполнительницей. Здесь же парни заговаривают с девушками 'и наконец останавливают выбор на той или иной. Ежедневные разговоры, ухаживание парня мало-помалу сближают молодых людей и в один прекрасный день "парень спрашивает девушку, где сегодня ее „тунгарая".

Здесь я должен сказать несколько слов об этом обычае. Молодые люди обоих полов с наступлением половой зрелости, т. е. с 14–15 лет, обычно образуют группу в три-четыре человека „друзей" и „подруг" — тунга-,ра. Каждый пол отдельно. В Хирара „тунгара" означает только „подругу", а для понятия „друг" употребляется слово „агу". Эти друзья по вечерам сходятся вместе, а так как. возвращаться домой и спать одному очень скучно, отправляются в дом одного из „друзей", где и проводят ночь вместе; девушки приносят с собой работу и за работой беседуют на разные темы, парни же покупают себе немного водки и тоже, попивая вино или чай, беседуют. Проспавши несколько дней у одного товарища или подруги переходят к другому, и т. д. Такие-то дома и называются „тунгарая" — „домами друзей".

Когда парень спросит у девушки, где ее тунгарая, то последняя, если питает расположение к молодому человеку, тихонько, стыдясь, сообщает ему, в чьем доме она сегодня будет спать (в противном случае не говорит). После этого молодой человек отправляется в свой тунгарая и сообщает своим друзьям, что сегодня он идет спать с такой-то девушкой. Поздно ночью, когда деревня погрузится в сон, он приходит к указанному тунгарая и, обойдя дом с задней стороны к ураса — „задней комнате", где на всех островах Мияко спят не-

Замужние девушки, тихонько стучит, Называя себя и прося впустить. Часто девушки еще не спят, тогда молодой человек вступает с ними в разговоры. Наконец, все ложатся спать, и молодой человек, не стесняясь нисколько присутствием подруг, ложится спать со своей возлюбленной. Наутро он возвращается чем свет в свой тунгарая, а его друзья оповещают все селение о случившемся; такое оповещение носит название „араида-си" — „новое вынесение", „разнесение новости".

Вскоре после этого молодой человек покупает вина около одного сё 3 и относит его родителям девушки, прося официально руки их дочери. Так как просьба совершается всегда постфактум, то родители соглашаются и относятся к молодому человеку, как к сыну. Отказ родителей ни в коем случае не мог бы расторгнуть брака; это сможет привести только к недружелюбным отношениям родителей невесты и молодого человека. Тотчас же приглашаются некоторые родственники невесты и устраивается угощение, которое длится недолго и которое нельзя совсем назвать свадебным пиром.

Затем обращаются к специалисту или специалистке в распознавании счастливых и несчастных дней для всякого рода дел, касающихся данного человека, или к какому-нибудь старику или старухе, опытных в выборе дней с просьбой выбора счастливого дня, в который невеста может явиться в дом жениха. Специалисты за совет денег не берут. В выбранный день молодуха чем свет отправляется за водой.

Между прочим, отмечу здесь, что в Сарахама совершенно нет ни реки, ни колодца; обычно копят дождевую воду или ходят на колодец, отстоящий на две версты от селения; вода в колодце соленая.

Поставив ушат, или, как теперь делают, жестянку из-под газолина на голову — обычный способ перенесения женщинами грузов на всех Рюкюских островах, — раным рано является в дом жениха, где сразу же принимается за привычную домашнюю работу. Это явление невесты в дом жениха носит название „первое приведение", „начало сопровождения". В тот же день, или в один из ближайших дней, собираются родители и родственники и угощаются; но угощение производится

3 С ё — мера емкости, 1,8 л.

весьма скромное. Через несколько дней молодуха приносит свое имущество, и на этом все кончается.

Вследствие полюбовного соглашения сторон разводов почти не бывает — разводы навлекают насмешки на мужа и считаются постыдными. Замечу также, что „первое приведение" имеет место только в том случае, если молодой человек — единственный или старший сын своих родителей. Следующие сыновья никогда не „приводят" жен в свой дом, а ходят спать с ними или в тунгарая, или в дом ее родителей. В последнем случае, если у жены родится ребенок или даже два, то и тогда молодой человек не берет жену в дом, а дети воспитываются при матери, в доме ее родителей. Когда молодой человек подзаработает денег, он просит своих родителей выделить ему часть хозяйства и строит себе дом и впервые приводит в него жену».

Подобный обычай свободного брака «весьма поразителен», по выражению Невского, и характерен далеко не для всех поселений о-вов Мияко. Любопытно, что в зону распространения этого обычая (имевшего, по всей очевидности, тенденцию роста) входят о-в Икима и селения Нисибару и Симодзи главного острова, не считая уже названного Сарахама. Чем же обусловлена такая «выборочность»? Оказывается, тем, что и Сарахама, и Нисибару основаны переселенцами с Икима. Что же касается Симодзи, то, хотя «язык и обычаи его и отличаются от Икима (язык и обычаи весьма близки к самому северному селению главного острова — Карима-та, где брак несвободный), тем не менее постоянные сношения с Икима, с одной стороны, и близость Нисибару — с другой, видимо, заставили перенять этот обычай».

Н. А. Невский теперь специально интересовался видами брака на Мияко. Выяснялись любопытнейшие вещи.

«Интересный обычай свободного брака существует в селении Бура на главном острове. Этот брак я называю „пробным браком". Когда молодой человек подрастет и придет время жениться, родители его или сами намечают ему невесту, или спрашивают сына, какая девушка деревни понравилась ему так, что он не прочь бы на ней жениться. Затем отец молодого человека (один, или вместе с матерью) отправляется к родителям девушки и излагает им свое желание. Если последние находят пару подходящей, то они дают им такой ответ: пусть молодой человек походит к девушке, если они друг другу понравятся, то мы не будем против. После этого молодой человек начинает каждую ночь посещать ураса, где спит девушка. Если действительно они понравятся друг другу, или девушка забеременеет, то выбирается счастливый день, в который девушка перебирается в дом мужа, если же молодые люди характерами не сходятся, то прекращаются посещения, родители сватают другую девушку, а к первой тоже начинает ходить другой. И в таком разводе не видят ничего страшного. Если же молодой человек решает на девушке жениться и приводит в свой дом, а через некоторое время совместной жизни разводится с ней, отпустив ее обратно к родителям, то это считается большим позором для мужчины, и когда он захочет вновь жениться, то должен будет уйти куда-нибудь на сторону, так как он подвергается насмешкам со стороны товарищей и ни одна порядочная семья не позволит ему ходить к их дочери».

На разведенную жену позора не падает, и она снова может выйти замуж.

Своеобразные брачные обычаи существовали на всех островах Рюкюского архипелага. На главном острове — Окинава, по свидетельству Сакима Кёэй, автора этнографической книжки «Сима-но ханаси»4, ограничения для женщин были довольно существенными. Сакима употреблял для обозначения деревенской общины слово «сима», что «более всего подходило по значению к русскому „мир" в смысле „община"».

О своей родной деревне Арагуску, находившейся в нескольких километрах от г. Наха, Сакима писал: «Мужчины сима обычно женились на женщинах из своей сима, но немало бывало и браков между мужчинами и женщинами разных сима. В таких случаях мужчина был свободен, а женщина должна была выплатить своей сима определенную сумму. Это обычно называлось „мма-тима", или „мма-дзаки" — „гробовые издержки", „гробовое вино". Словом „мма" („лошадь") назывались носилки для переноски гроба и поэтому „гробовые издерж

«Сима-но ханаси» — «Рассказы об островах».

ки" и „гробовое вино" были не чем иным, как заместилищем по похоронным издержкам, которые должна нести женщина, но по своему характеру они были, видимо, тоже своего рода компенсацией за незаконное поведение».

Во время путешествия на пароходе в 1926 году один из попутчиков Н. А. Невского, студент по имени Тайра, который направлялся из Киото домой на каникулы, рассказал, что на о-ве Токуносима до сих пор при совершении брака придерживаются старинных правил. Родители юноши или сваты несут родителям невесты горшок с вином. Если после соответствующей беседы стороны приходят к согласию, то родители невесты переливают вино в свой сосуд, а пустой горшок возвращают. Если же согласие не достигнуто, то горшок возвращают не-опорожненным. Бывает, однако, что вино оставляют у себя с просьбой наведаться через какое-то время. Обычай этот называется «сакимури».

На островах Невский столкнулся с интереснейшими фактами народной медицины. Нечего и говорить о том, что на Мияко, особенно в глухих деревнях, почти не было врачей, да и тем, которые были, жители не особенно доверяли, предпочитая дедовские способы лечения болезней.

«Весьма могущественным средством от всякого рода заболеваний, особенно при полной слабости и истощении организма, служит свежая козья кровь. Питье ее производится весьма варварским способом, а именно: козу подвешивают куда-нибудь к балке и наносят удар ножом в шейную артерию; затем в рану вставляют бамбуковую трубку и через нее больной пьет горячую кровь».

Некоторые болезни на Мияко врачевались так же, как и в других районах Японии. Как всегда, Невский тщательно прослеживал все известные ему параллели и аналогии.

«Корь считается заразной болезнью, которую должен перенести каждый. Поэтому, когда в каком-нибудь доме ребенок заболевает корью, соседи нарочно посылают своих детей в такой дом поиграть, чтобы и их дети поскорее заразились этой болезнью, так как в зрелом возрасте она может быть опасна. Больному ребенку родители отводят тихую комнату в задней части дома;

в качестве внутреннего дают отвар из растений, и не дают ничего жирного и масляного. Для развлечения больного поют и играют на музыкальных инструментах. Абсолютно тот же обычай скорейшего заражения детей корью наблюдается во многих местах Японии, например в уезде Сякотан на Хоккайдо, где прежде так же смотрели и на натуральную оспу».

Лучшим лекарством от куриной слепоты служило снадобье из больших тараканов. Таракана жарят либо с козьим мясом, либо без него. Можно вылечиться и просто сваренным тараканом. Но тараканы являлись не только лекарством, их употребляли и в пищу. Съедобными считались и цикады — большие и среднего размера. Ели личинок красных ос; пекли, как картошку на костре, осиные гнезда. Все это нашло отражение в фольклоре.

«В одном доме было двое детей, сын и дочь. Последняя вышла замуж и ушла из дому, а сын женился и взял жену в дом. Мать жениха была уже старая женщина и слепая. Невестка невзлюбила свекровь и всячески хотела ее извести. Однажды она приготовила какое-то кушанье и подала свекрови, сказав, что это ката — кузнечики. Свекрови кушанье очень понравилось, и она припрятала немного для своей любимой дочери, жившей неподалеку. Когда дочь пришла, мать подала ей это кушанье и сказала, что это очень вкусные кузнечики. Дочь посмотрела на кушанье, увидела каких-то длинных, страшного вида несъедобных насекомых и сказала, что этого есть нельзя. Невестка, увидя, что ее козни обнаружились, превратилась в мышь и пустилась наутек; в этот момент в свекрови вспыхнула ненависть к невестке и она, превратившись в кошку, пустилась ее догонять. С того времени кошка постоянно ловит мышей».

В некоторых местах роженицу принято кормить козлятиной. В народной медицине Мияко мясо козы используется как слабительное, поэтому считается, что козлятина и при родах помогает «легко и безболезненно вывести ребенка на свет божий, как они наблюдают это над пищевыми продуктами». Но при этом важно, чтобы роженица во все время беременности воздерживалась от козлятины, ибо в случае нарушения этого правила ребенок родится беспечным, как коза.

ПО

Важное место в лечении болезней отводилось заговорам.

«По рассказу жителя Сарахама, один из его приятелей три года лечился от какой-то болезни у японского врача в городе Кагосима, но, не видя никакой пользы и не будучи в состоянии работать вследствие болезни, вернулся в родную деревню и обратился к знахарке; последняя только произнесла какое-то заклинание с соответствующими магическими действиями, и через короткое время болезнь как рукой сняло».

В Сарахама Невский пробыл очень недолго, поэтому ему не удалось записать заклинания непосредственно от знахарей. Но если на это просто не хватило времени, то общение с шаманками ему было недоступно. Для них он был чужеземец, не виданный доселе «оранда» — голландец. Так на о-вах Рюкю повсеместно называют европейцев. Шаманки же находились вне закона и строго преследовались полицией «за поддержание и распространение в народе суеверий». Поэтому они упорно отрицают причастность к своему ремеслу и занимаются им тайно. Да и как не заниматься этим, когда то и дело приходится по просьбе жителей низводить на себя духов и изрекать оракул, чтобы узнать причину болезни:

«Большей частью, — пишет Н. А. Невский, — такой причиной оказывается tatal (яп. „татари" — „возмездие") того или иного божества или животного, вызванное нерадением к божеству, убийством, увечьем, побоями, причиненными какому-либо живому существу, и т. д. Из оракула шаманок больной узнает, когда ему суждено поправиться».

Божеств, к которым можно невзначай оказаться непочтительным, вокруг хоть отбавляй. Почти каждое фольклорное сказание повествует о каком-нибудь божестве.

«В старину у одного придирчивого хозяина жила прислуга. Каждый день ходила она на поля и луга, разыскивая пищу. Когда мало приносила, ей попадало от хозяина. Однажды она отправилась в поле, но почти ничего не могла найти. Боясь гнева хозяина, решила переночевать под деревом. Ночью был страшный гром, и слышно было, как бог ходит по полю и разит все на своем пути. Девице стало жутко. Когда рассвело, ни

какого следа бури не оказалось. Девица пошла искать коренья, а за ней полетела красная птичка, которая от нее не отставала ни на минуту. Девица набрала массу корней и, довольная, отправилась к хозяину. На следующий день, когда она пошла в поле, за ней опять увязалась красная птичка, и девица снова с большой добычей вернулась домой. Однажды, когда девица была в поле, она почувствовала, что ей захотелось помочиться. Она пошла под дерево, чтобы справить нужду, но вместо этого родила двенадцать яиц. Чтобы люди не узнали про это, она, завернув в листья, закопала их рядом с полем.

Когда девица вновь пришла на это место, к ней навстречу выбежало двенадцать ребятишек, которые называли ее мамой. Тогда девица поняла, что это не люди, а боги, и решила больше не возвращаться к хозяину, выстроить здесь лачугу, чтобы как-нибудь воспитать своих детей. Она стала строить дом, а весь материал спускался к ней с неба. Выстроив домик, в нем она стала воспитывать богоданных детей, и каждый день с неба спускались прекрасные кушанья. Дети сделались богами.

Когда дети подросли, с неба спустился крюк, который захватил женщину и унес на небо. Старший из ее детей, глава всех остальных, сделался богом, властвующим над жизнью; чествуется он в храме на о-ве Икима.

Остальные дети тоже стали богами и чествуются в разных храмах на о-вах Мияко».

На о-ве Ирабу при входе в деревню мужчины снимали шляпы и головные повязки. Когда Н. А. Невский впервые оказался в этом месте и еще не знал о таком обычае, его провожатый предложил и ему снять шляпу, сказав, что это святилище, храм, где почитается богиня Тамамига, спасающая на воде. Впоследствии Невскому удалось записать легенду о богине Тамамига.

«Храм этот из всех храмов острова самый почитаемый рыбаками и всеми путешественниками. Как и все храмы главного острова, он расположен в роще, огороженной низкой каменной оградой. Внутри площадка, выложенная камнями, и забор — несколько выше колен. Против входа с противоположной стороны площадки в ограде сделана выемка, над которой положен большой

камень, так, что получается нечто йродё массивных ворот. В этой выемке стоит выдолбленный камень для курения фимиамов, по бокам которого стоят два маленьких кувшинчика для цветов или веток деревьев. Это и есть священное место, где возжигают фимиам и возносят моления божеству, преимущественно при посредстве жрицы.

Относительно происхождения этого храма существует следующее предание. В старину в эпоху богов у старика со старухой родилась красавица дочь, которую звали Тамамига. Когда ей исполнилось 16 лет, родители отправили ее за водой, но она не вернулась. Как ни искали ее родители, как ни горевали, не могли наитии следов. Но вот месяца через три она как бы в тумане показалась и постояла около леса Нусияма. Родители увидели ее, и радости их не было предела. Они кинулись ее обнимать и впопыхах оторвали один рукав. Девушка со словами: „Я сделалась хранительницей этого острова" — улетела в глубь рощи и скрылась из глаз. Родители стали горько плакать. И рукав от одежды девушки — единственное, что у них осталось, — они похоронили на горе и стали чествовать как бога. Богиня Тамамига спасает на водах, а потому все жители острова с благодарностью смотрят на богиню, проходя же мимо ее храма, снимают с головы платки и прочее и, кланяясь, воздают ей почести».

Иногда «заклинания» произносят либо сами пострадавшие, либо их близкие. В Симодзи ребятишки хором поют песенку-заклинание, если у кого-нибудь из них заболит живот. Из песенки ясно, какого рода средства используются в этих случаях в качестве «лекарств».

Ой-ой-ой! Живот болит!

Перцу поел, — Еще больше заболел. А потом съел яйцо — И все прошло. Скверный животишко!

Действительно, после того как больному вначале дают кайенского перцу, боли усиливаются, а затем, после куриных яиц, будто бы прекращаются.

В Хирара человек, подавившийся рыбной костью, сложив ладонь горстью, трижды дует в нее, а затем, по-

8 Зак. 474

глаживая горло, произносит заклинание. «Относительно „надышания" при этом заговоре замечу, что нады-шание и оплевывание в народном суеверии всех стран и народов является могущественным средством против болезней и всяких козней злых духов», — записывал Николай Александрович. По аналогии вспомнился еще один вид гадания, безусловно очень похожий на то, что существует и у других народов, — «ночное гадание».

«Во время болезни кого-нибудь из членов семьи, равно как перед браком или каким-нибудь важным предприятием, жители Мияко молятся своим предкам перед „божницей", возжигают курительные свечи и просят указать, каков будет исход болезни или предприятия. После этого вечером отправляются из дому квартала за два и по обрывкам речей, уловленных из разговоров встречных, гадают о будущем, считая это знамением, указанным предками».

То же самое известно было Невскому в отношении провинции Исэ в древности, только там ходили слушать, о чем говорят молодые жрицы, возвращающиеся из храма. Невскому вспоминались пушкинские строки:

Чу… снег хрустит… прохожий; дева К нему на цыпочках летит, И голосок ее звучит Нежней свирельного напева: «Как ваше имя?» Смотрит он И отвечает: «Агафон».

Сопоставления и сравнения на широком этнографическом материале делали научный поиск Н. А. Невского целенаправленным, помогали ему и классифицировать факт, явление в свете единства человеческого духа, наблюдаемого в самых разных уголках земного шара. Это единство, подтверждавшееся множеством доказательств, как собранных самим Невским, так и другими учеными-этнографами, представлялось бесспорным.

Во все времена человек обращал свой взор к луне. Находя на поверхности ночного светила причудливые пятна, пытался объяснить их происхождение.

«Многие народы видят в этих пятнах изображение человека. И интересно, что в таких интерпретациях часто этого человека так или иначе связывают с водой.

Айны, например, говорят, что это ленивый сын, который терпеть не мог ходить за водой, так что боги в

конце концов разгневались, изъяли его из человеческого общества и поместили на луну в назидание людям.

Жители Рантума говорят, что это великан, который льет воду на землю, что является причиной приливов и отливов. Во время приливов он стоит согнувшись, так как набирает воду, а во время отлива — выпрямляется, отдыхая от работы.

Современные шведские крестьяне говорят, что пятна на луне изображают мальчика и девочку, несущих на шесте ведро с водой. Такое представление покоится на древнем скандинавском мифе, по которому мальчик и девочка, несшие воду, были украдены луною и помещены на небо, откуда их можно было бы видеть с земли».

И на о-ве Окинава пятна на луне вызывают представление о человеке, несущем на коромысле два ведра с водой.

На о-ве Тарама существовало предание: «В глубокой древности свет жены-луны был гораздо сильнее и ярче, чем свет мужа-солнца. Завидуя жене, он много раз просил ее уступить ему немного света под тем предлогом, что ей, ходящей ночью, такой ослепительный свет не нужен. Однако жена не внимала его просьбам. Тогда муж, улучив минуту, когда жена выходила из дому, незаметно подкрался к ней сзади и спихнул ее вниз, на землю. Луна в своем роскошном блестящем наряде упала в грязь и вся измаралась. В это время проходил крестьянин, неся на коромысле два ушата с водой. Увидев луну, барахтающуюся в грязи, он помог ей выбраться и обмыл водой из ушатов, вслед за чем луна снова поднялась на небесную твердь, чтобы озарять мир, но с того дня она потеряла свой яркий блеск. В благодарность же за услугу луна взяла крестьянина к себе, где он находится и по сей час. В такие ночи, когда светит полная луна, ясно можно видеть на луне этого крестьянина, несущего на плечах коромысло с двумя ушатами».

С луной, с ее ежемесячным исчезновением на несколько дней, а затем возрождением связана идея воскресения мертвых, идея бессмертия. В Японии — на луне видят зайца, который в ступе толчет лекарство бессмертия. Но, по мнению Невского, «такое объяснение мы не можем считать чисто японским: оно пришло в Японию

8*

из Китая вместе с китайскими книгами (Китай, возможно, заимствовал подобное толкование из Индии), но привилось здесь, вероятно, потому, что совпадало до некоторой степени с уже существовавшими прежде поверьями».

В заметках Невского, сделанных на островах, встречаются имена людей, с которыми у него завязалась дружба, — Симодзи Соти, Токуяма Сэйтэй, Симодзи Канро, Танака и многие другие. Невский никогда не расставался с заветной тетрадью, иногда две-три строчки делал наспех, чуть ли не на ходу, боялся забыть только что услышанное. Предания, легенды, песни — «аяго» и «тогани» — записывал тщательно, с многочисленными комментариями. Народных примет и верований, связанных с луной и звездами, существовало множество.

Белая туманность вокруг луны — признак скорого дождя. Красное сияние — предвестник пожара или засухи. Когда супруги — солнце и луна — ложатся спать и муж закидывает ногу на тело жены, то наступает лунное затмение, ибо свет луны меркнет. А когда жена подобным же образом ласкается к супругу, происходит солнечное затмение.

На островах много было диковинного. Произрастали растения, о каких Невский прежде не имел ни малейшего представления, а некоторые, ему известные, до такой степени оказывались не похожими на самих себя, что он принимал их за неведомые. Выяснилось, например, что дерево «гадзымаги», необыкновенной толщины, с массой воздушных корней, самое старое, как сказали Невскому, из всех растущих на о-вах Рюкюско-го архипелага, — это фикус, гигантский фикус, а не тот привычный с детства домашний, какой доводилось ему видеть и в Рыбинске, и в Петербурге. Как-то Невского пригласили на выставку местных диковин, даров моря и земли, служивших жителям Мияко пищей, украшениями, лекарствами. Выставка была организована в волостной управе. Невский купил там на память несколько больших и очень красивых морских раковин.

Погода стояла хорошая. Вообще острова были землей обетованной — зеленое море, ослепительные песчаные отмели, пышная растительность. Правда, однажды ночью случилось землетрясение, толчок был весьма ощу

тимым, но наутро ночные страхи исчезли как роса под лучами солнца.

Невский чувствовал себя на островах превосходно. К нему быстро привыкли, и простые крестьяне, и местная интеллигенция принимали его радушно, охотно помогали ему в работе — он записал от них огромное количество фольклорного материала. Материалы эти частично были опубликованы Невским в японских этнографических журналах. Одна из статей называлась «Луна и идея бессмертия» — она обращала на себя внимание полнотой собранного материала и оригинальной его интерпретацией.

«Когда я был студентом и только что познакомился с китайской и японской поэзией, меня поразило почти полное отсутствие жизнерадостных, солнечных мотивов, являющихся одной из характерных черт русской поэзии. В Китае и Японии весьма привычны лунные мотивы с их аксессуарами — минорными тонами, меланхолией и сентиментальностью.

Славянскому духу с его культом Яра, этого бога живительной энергии, бога-оплодотворителя и возро-дителя холодной и скучной природы, по душе солнце с его яркими теплыми лучами, единственной радостью и утехой среди суровой и однообразной природы, и чужд холодный блеск луны, делающей еще более жалким и без того уже жалкое существование.

Китай и Япония, в особенности последняя, с прекрасной природой, страдающие от избытка солнца летом, переносят все свое внимание на луну с ее чистым белым зраком, так гармонирующим со всеми окружающими холмами, рощами, синтоистскими и буддийскими храмами и вечерним звоном в них.

Тихий, бледный свет луны отвлекает жителей таких стран от дневной солнечности, сообщающей жителям характер беспечности и самодовольства, и заставляет задуматься над чем-то отличным от веселой действительности и, наконец, поверить, что не все в мире только веселье и радость, что рано или поздно придет им конец.

В противоположность солнцу с его жгучими лучами, этому неограниченному источителю живительной энергии, луна в ее монотонном холодном сиянии стала рассматриваться как наиболее яркий выразитель диамет

рально противоположной силы, силы смерти. Инстинктивный ужас перед смертью вообще, влияние луны на приливы и отливы, несомненно давно уже подмеченное жителями приморских селений, влияние ее на регулярные очищения у женщин, мистическое влияние на лунатиков и, наконец, регулярность фаз луны, положившая начало измерению времени, — все это вместе с красотою луны, так гармонирующей с красотами ночной природы, превратило луну в мистическое божество, которое некоторыми народами рассматривается даже как создатель мира и человека».

На о-вах Мияко от Киёмура Гонин Н. А. Невский записал «Предание об Акаряззагама». Киёмура был корреспондентом газеты «Окинава симбун» и сам занимался фольклором островов. Ему принадлежали два труда — «Сборник народных песен Мияко» и «Мифы Мияко».

В предании шла речь о том, как Верховное божество — Луна — пожелала сообщить людям секрет вечной жизни, но по оплошности Акаряззагама, бывшего посланником Луны, секрет этот похитила змея.

«Кончив свой рассказ, г. Киёмура прибавил по-японски: несмотря на то что благое желание Луны дать людям бессмертие окончилось столь плачевно для человека, божество, жалея последнего, решило хоть как-нибудь скрасить его существование и дать ему если не вечную жизнь, то по крайней мере возможность немного помолодеть; и с того времени ежегодно в ночь на праздник „сицы" посылает с неба „молодую воду". Поэтому-то до сих пор существует обычай в первый день праздника на рассвете приносить из колодца воду, называемую „молодой водой", и окачиваться ею всей семьей».

Считалось, что «омолаживание» людей происходит путем сбрасывания с себя кожи, подобно тому как это делают змеи.

«Объяснение тайны бессмертия сбрасыванием шкуры, наблюдаемым у змей, крабов и некоторых других животных, судя по фольклору, собранному Фрэзером, находим главным образом у народов Тихого океана… Сбрасывание шкуры змеями, ящерицами, раками и крабами, рассматривавшееся как способ к достижению вечной жизни, превратило этих животных в фольклоре мно

гих народов в символы долгоденствия, употребляемые ё качестве счастливых пожеланий при рождении человека и других радостных событиях».

Среди обычаев архипелага Рюкю существует и такой: по новорожденному пускают ползать крабов. А на Мияко «в день родов обязательно приносят с морского берега двух белых, красивых крабов, называемых там „пялма" и „хяима", норки которых разбросаны там и сям по всему песчаному побережью, заливаемому морской водой в часы прилива. Одного из этих крабов пускают под дом, где произошли роды, а из другого делают суп для роженицы и новорожденного».

В деревне Сарахама на о-ве Ирабу Невский записал песню при посеве проса, обращенную к богу урожая Хайюнуканасы. В песне воссоздан «весь цикл земледельческих работ от посева до жатвы и всеобщего пира с вином, сваренным из нового проса, и, таким образом, эта песня может рассматриваться как магическое заклинание, имеющее целью вызвать в действительности подобный же результат».

В записанной песне выделялись начальные слова, в которых упоминался краб хяима. «Эти строфы, ничего общего не имеющие с последующими словами песни, нужно, мне кажется, рассматривать как поэтическое заклинание, имеющее своей целью вызвать в данном году, как и в ряду прошлых, возрождение проса, подобно тому, как вечно возрождается краб хяима, этот символ бессмертия и вечной жизни».

После почти трехнедельного пребывания на Мияко Невский возвращался на Окинава в Наха, где встречался с Иха Фую — хранителем префектуральной библиотеки. Известный историк и фольклорист, Иха Фую занимался в основном древним периодом истории архипелага Рюкю. Культурное наследие прошлого он рассматривал как залог духовного возрождения островитян. В наши дни деятельность Иха оценивается очень высоко. В сентябре 1976 года общественность Рюкю широко отмечала столетие со дня рождения ученого, к этой дате было приурочено издание трехтомного собрания сочинений Иха Фую. Невский встретился с Иха Фую в доме Янагита в Токио. Потом, живя в Отару, переписывался. Приезжая на Окинава, Невский не упускал случая повидаться с Иха, это общение помогало

ему восполнить пробелы в изучении фольклора Мияко. Да и просто повидаться со старым другом было отрадно.

Н. А. Невский посетил острова, ставшие его творческой лабораторией, как уже было сказано, трижды. Результаты этих поездок были отражены в трех небольших публикациях в журнале «Миндзоку» за 1926–1927 годы. Работы эти отличались глубиной исследования, а песни Мияко на японский литературный язык Невский перевел совершенно самостоятельно.

На русском языке ни одной работы по Мияко в те годы напечатано не было.

Тот период, когда Невский жил в Осака, был для Японии временем нарастания революционного движения. Центром демократического движения был Токио, но революционная буря задевала и другие крупные промышленные города, например Осака.

Н. А. Невский, иностранный профессор, человек по складу характера склонный к углубленным занятиям наукой, не имел непосредственного отношения к событиям, которые потрясали Японию. Но как он оценивал эти события, нам помогают выяснить немногие сохранившиеся свидетельства людей, общавшихся с Невским в те годы. В книге известного японского ученого Исида Эйитиро «Мать Момотаро. Опыт исторического исследования одной культуры»5, на титуле которой написано: «Моему учителю Николаю Невскому», есть ценные для биографов Невского сведения.

«Имя Николая Невского, которому посвящена эта книга, начинает постепенно забываться в японских научных кругах, поэтому я бы хотел прежде всего представить его здесь, призвав на помощь мои личные воспоминания из далекого прошлого. Тому минуло уже тридцать лет.

В течение двух лет после Кантоского землетрясения в 1923 году я жил в Киото. Дни были полны тревог и разочарований, этот древний город не оставил у меня

5 Исида Эйитиро. Момотаро-но хаха. Ару бунка ситэки кэнкю. Токио, 1971 (на яп. яз.).

каких-нибудь ярких воспоминаний. Только одно было подобно отдохновенному оазису — занятия русским языком на филологическом факультете Киотоского университета, которые происходили по четвергам в послеполуденные часы. Эти занятия проводились в атмосфере дружелюбия и обаяния. Причиной тому были человеческие качества и научный потенциал нашего преподавателя, молодого профессора из Осакского института иностранных языков Николая Невского. Многочисленные беседы с ним по-японски, на языке, который он усвоил в совершенстве, были для меня наполнены освежающим ароматом».

Ученики Н. А. Невского овладевали основами фонетики и грамматики, читали Гоголя и Чехова. Исида Эйитиро пишет о том, что появление у него интереса к филологии, к фонетике было, «безусловно, заслугой Невского». Учился Исида Эйитиро на экономическом факультете, и занятия русским языком у него были фа' культативными.

«Я не очень-то хорошо разбирался в существе дела, — пишет японский ученый, — но постепенно мне стало ясно, что Невский не только филолог, что его интересы распространяются и на японскую этнографию и он обладает широчайшей научной эрудицией. У него имелись дружеские связи во всех слоях научных кругов Японии. От него, иностранца, я впервые услышал имена Янагита, Оригути, от него узнал о существовании работ Фрэзера, которые тогда входили в списки книг, запрещенных ко ввозу в Японию. И, если вдуматься, мой сегодняшний интерес к этнографии и антропологии был разбужен уже в те годы этим иностранным ученым».

Исида Эйитиро был участником студенческого революционного движения, но, не зная, какую идейную позицию занимает Н. А. Невский, покинувший родину еще до Октябрьской революции, даже в самых интимных беседах с преподавателем избегал этой темы. Однако вскоре между Обществом по изучению социологии, в которое входил Исида Эйитиро, и политической полицией отношения очень осложнились. «Дошло даже до обысков на квартирах членов общества и арестов». Исида Эйитиро был привлечен к суду по обвинению в «непочтительном отношении к императорской особе». Поводом к обвинению послужила запись в дневнике студента: «Нелепо в день рождения императора кланяться его портрету». Об этом инциденте писали в газетах, по мнению Исида Эйитиро, Невский должен был о нем узнать из печати.

В связи с этими событиями Исида Эйитиро почти год не посещал занятия русским языком. И вот он вновь отправился к Невскому в Институт иностранных языков на улице Уваки-мати. Но шел он с нелегким сердцем: «Я думал, не был ли он „белым", и как воспримет меня…». Встреча с Невским в просторной преподавательской мгновенно развеяла все сомнения Исида. В том, как приветствовал его Невский, Исида Эйитиро ощутил «тепло, идущее от сердца». Беседуя со студентом, Невский вспоминал о том, как и Петербургский университет был объектом пристального внимания полиции: «Когда мы учились в Университете, то чуть ли не под конвоем полиции посещали занятия…».

Летом 1927 года Н. А. Невский предпринял поездку на о-в Тайвань, тогдашнюю японскую колонию Формоза, к полудиким племенам цоу, аборигенам острова. Что влекло его туда? Стремление зафиксировать фольклор и язык вымирающего, уходящего со сцены под натиском цивилизации племени? А может быть, он ставил себе и более широкие задачи: связать воедино в своих иссследованиях всю цепь тихоокеанской островной гряды, начиная с Хоккайдо вплоть до максимально доступных ему южных островов? Ведь еще в 1916 году Н. А. Невский писал, что конечной целью своей работы полагал бы «найти исходные пункты зарождения мифов, иначе — мифологические центры внутри страны, и таким образом определить ход территориального развития мифов». Это, возможно, позволило бы ему сделать научные обобщения: «Найденные центры, рассматриваемые в связи с историей сношений Японии с иностранными государствами, помогут, может быть, найти вообще места зарождения данных мифов и тем самым прольют некоторый свет на происхождение самой японской нации, или по крайней мере — осветят древнюю историю народа».

Обращает на себя внимание и четкая последовательность в эволюции научных интересов Н. А, Невского в

японский период жизни: Хоккайдо, Рюкюский архипелаг, Тайвань. Как раз тот путь, которым, как предполагал Л. Я. Штернберг, шли долгие странствия аборигенов Японских островов айнов, их столкновения с другими расами и культурами. Можно ли считать это простым совпадением? В письме к Штернбергу от 4 июля 1927 года он сообщал: «14-го числа собираюсь поехать на Формозу, где думаю посетить племя цоу». Экспедиция, как обычно, снаряжалась им самим. Но на этот раз Невский ехал не один, а вместе со своим другом и коллегой по осакскому Институту иностранных языков проф. Асаи Эрин.

Путешественникам понадобилось меньше недели, чтобы попасть из XX века в эпоху первобытной дикости. «Сев на пароход в г. Кобэ, на четвертый день мы благополучно прибыли в гавань Килун, а оттуда в столицу Тайвана, Тайхоку. Переночевав здесь одну ночь [и заручившись разрешением генерал-губернатора, без [Которого невозможно попасть в зону, обитаемую туземцами, мы вечером сели на поезд и двинулись в путь»6. Но совместное путешествие скоро закончилось. Асаи, целью которого было обследование племени сэдэк, сошел с поезда на полустанке после станции Тайтю, и Невский продолжал путь в одиночестве.

Н. А. Невскому предстояла теперь поездка по железной дороге. На обратной стороне железнодорожного билета, пишет Невский, было сказано, какому риску подвергается пассажир, отважившийся на такой путь: «Данная узкоколейная дорога предназначена исключительно для перевозки леса, и если компания берет немного пассажиров, то последние должны быть ей благодарны за такую милость и не жаловаться, если из-за аварии или по каким-нибудь другим причинам они окажутся на лоне природы, т. е. среди глухого тропического леса, населенного медведями, пантерами и кишащего ядовитыми змеями. Одним словом, компания заявляет, что она снимает с себя всякую ответственность за жизнь и имущество пассажиров» 1.

Несмотря на столь мрачную перспективу, Н. А. Невский вполне благополучно доехал до нужной ему стан-

6 Н. А. Невский. Материалы по говорам языка цоу. М.—Л., 1936, с. 7.

7 Архив Н. А. Невского в библиотеке Тэнри ((Япония).

дии. Но до селения Тапангы, цели его странствий, предстояло еще идти пешком километров десять. Узенькая тропинка то круто взмывала вверх, то спускалась в долину. Дважды по шаткому висячему мостику пришлось переходить через бурную горную речку. С помощью проводника — мальчика-туземца Невский наконец добрался до Тапангы. Всю дорогу они шли под проливным дождем, и было просто счастьем, что ему сразу же отвели жилье — комнату для гостей в доме японской колониальной администрации.

Уже назавтра Н. А. Невский познакомился со своим будущим наставником в языке цоу, молодым человеком по имени Вонгы Ятауюнгана. Приветливый, с приятным открытым лицом, Вонгы понравился Невскому. Юноша носил студенческую форму, он учился в учительской семинарии в Тайнане, а летом в каникулы приезжал домой в Тапангы, где помогал преподавателю начальной школы, которую сам недавно окончил. «Вонгы — уроженец селения Тфуя, очень сообразительный молодой человек лет 18–20, прекрасно говорящий по-японски, чем он разительно отличается от всех прочих цоу, с которыми мне приходилось иметь дело. Японскому языку он обучался в школе, организованной японскими полицейскими чинами в селении Тапангы, где обучение не является обязательным и преподавание ведется этими последними» 8.

В этой школе Вонгы, единственный в то время, прошел полный курс японской начальной школы, за что и получил от преподавателя японское имя Ята Иссэй, где Ята является сокращением его собственной фамилии, а Иссэй должно пониматься как «первый ученик».

Почти целый месяц «под непрестанный шум дождя сырого горного сезона» Н. А. Невский записывал от Вонгы предания племени цоу. Из-за дождя нельзя было побродить по окрестностям, но Невский даже радовался вынужденному затворничеству, он мог, не отрываясь, работать. И как много он успел за этот месяц! Предания, которые поведал ему Вонгы, отражают решительно все стороны жизни племени. В них рассказывается о светилах, о пантеоне богов, о способах рыбной ловли и обработке земли, об обычае охоты за голова

Н. А. Невский. Материалы по говорам языка цоу, с. 51.

ми… Есть даже местный вариант мифа о непорочном зачатии. День за днем Невскому все больше открывалась жизнь племени, которое лежало далеко от торных дорог цивилизации, племени, где все происходило по тем же неписаным законам, по каким жили многие поколения предков.

Мужчины ходили на охоту с луком и стрелами. Шкуры убитых животных служили одеждой. Когда охотники отсутствовали, никто из оставшихся дома не смел прикасаться к огню, брать в руки пряжу или пеньку, заниматься ткачеством, поскольку все это могло повредить охотникам — завести их в ловушку или запутать следы преследуемых животных.

Чтобы получить разрешение на брак, следовало показать себя смелым и удачливым, доказательством чего теперь служили охотничьи трофеи, а всего несколько десятилетий назад самым почетным трофеем считалась голова врага.

8 деревне существовал своеобразный клуб — Дом собраний.

«Обычно это довольно большое здание, построенное на сваях, с четырехскатной крышей, крытой соломой, и не имеющее стен. Посередине пола устроен очаг. Дом служит местом совещания „мужей" селения по всем важным вопросам, а также местом хранения вражеских черепов. По ночам дом является тем приютом, где находит себе ночлег холостая мужская молодежь. Женщинам вход строго воспрещен, и даже женские вещи вносить туда не разрешается» 9.

Вообще жизнь цоу регламентировалась многочисленными запретами. Ни женщинам, ни мужчинам не разрешалось посещать священные рощи — обиталище душ умерших. Обычай запрещал оставлять в живых обоих новорожденных близнецов. Одного из них надлежало убить, считалось, что если оба останутся живы, то умрет кто-нибудь из членов семьи. Причина этой жестокости коренилась в самих условиях существования горцев. Основой их жизни было земледелие, которым занимались по преимуществу женщины. Но горные склоны представляли очень мало пригодной для обработки земли, а мотыга, основное сельскохозяйственное орудие, отличалась от мотыги каменного века только тем,

9 Там же, с. 68.

что вместо камня цоу использовали грубо обработанный кусок железа. Отсюда — крайне скудная экономическая база семьи. И когда в семье рождалась двойня, то матери не под силу было выкормить одновременно двух младенцев.

Еще не был забыт и способ добывания огня трением, правда, теперь он большей частью носил ритуальный характер. В быту цоу пользовались деревянной долбленой посудой. Но и к этим племенам, затерянным под облаками, постепенно проникала цивилизация. Впрочем, она не пошла дальше устройства меняльных лавок, в которых продукты охоты и отчасти земледелия обменивались на мануфактуру, сельскохозяйственные орудия, украшения и домашнюю утварь.

Невский отмечал: «Вчера еще независимые сыны природы широко эксплуатируются при прокладке новых путей сообщения, на заготовках строевого материала, гонке камфары, оплачиваемых жалкими грошами, но обеспечивающих завоевателям огромные колониальные сверхприбыли» 10.

Племя цоу делилось на восемь кланов. Четыре из них жили в верхних районах гор Алишань, четыре — в нижних. Невский занимался высокогорными цоу, которых еще называли северными цоу. Общая численность северных цоу составляла всего 1755 человек. Жили они в четырех больших и четырнадцати малых селениях. «Такая малочисленность племени, по-видимому, явление вполне „нормальное" для подобного рода полудиких племен, обитающих в разных концах земного шара, вымирающих и вырождающихся под прямым и непосредственным влиянием капиталистической цивилизации» и, — писал Невский.

Цоу были одним из семи племен аборигенов острова, общая численность которых составляла около 160 тысяч человек. Все эти племена объединялись общим названием «гаошань» — горцы. Гаошань составляли примерно три процента населения острова.

С 1894 года остров стал японской колонией. До этого момента аборигены почти не имели дела с китайским населением, жизнь племен проходила без какого-либо влияния извне.

10 Там же, с. 6–7.

11 Там же, с. 4.

Изучение языка, материальной культуры, фольклора, системы социальных отношений аборигенов Формозы сулило богатейший материал для сравнительного анализа.

Н. А. Невскому уже были известны айны с их неразгаданной судьбой, он глубоко исследовал диалект и культуру островитян Мияко, своеобразного этнического заповедника, созданного самой природой. Поездка к цоу была не случайной. Невский помнил слова Штернберга о том, как важно изучить язык, богатейший фольклор, этнографию народов Индонезии, Филиппин, Формозы. Штернберг справедливо полагал, что такое изучение должно пролить свет на прошлое всех народов Океании, и в первую очередь — на происхождение айнов. Неуклонность, с какой Невский следовал наставлениям Штернберга, привела его к цоу.

Собираясь в поездку, Н. А. Невский писал в Ленинград: «Постараюсь приобрести каких-нибудь вещей для музея». Это не было пустой фразой. Невский отовсюду старался отправить вещи для коллекции музея, от него уже были получены «объекты культа с островов Рюкю». И с Тайваня в музей также поступила объемистая коллекция из тридцати предметов, отражающая все стороны материальной культуры цоу — от одежды и украшений до оружия и музыкальных инструментов.

К тому времени, когда Николай Александрович утвердился в намерении совершить поездку на Формозу, уже существовали попытки изучения туземных племен острова. Одними из первых, кто описал обычаи и язык цоу, были японские исследователи Кодзима и Сая-ма. Если в отношении обычаев и фольклора усилия этих авторов заслуживали одобрения, то их наблюдения над языком нуждались в значительных уточнениях. Основным недостатком работы этих ученых были многочисленные ошибки в воспроизведении звуков языка цоу. «В книге Кодзима, — отмечал Н. А. Невский, — все слова цоу транскрибированы японской слоговой азбукой, которой никак нельзя передать точного произношения говоров цоу, несмотря даже на некоторые диакритические знаки, использованные автором». Кроме того, «Кодзима, как истинный сын своего отечества, не в состоянии, по его собственным словам, уловить на слух разницу между b и v, с одной стороны, и 1 и г (sic!) —

с другой; первые две фонемы передаются через японское Ь, а вторые — через японское г». Впрочем, сам автор, сознаваясь в допускаемой им неточности, добавляет: «впоследствии придется исправить». Что же касается другого исследователя, Саяма, то он «уделяет несколько последних страниц книги отдельным словам и небольшому количеству простейших фраз, собранных в шести селениях разных племен, объединяемых японцами под именем цоу. За этим материалом приложена сравнительная таблица 52 слов семи селений» 12. При этом Саяма, так же как и Кодзима, транскрибировал весь материал японской азбукой.

Сочинения своих немногочисленных предшественников Невский внимательно прочитал перед поездкой. И как только он услышал живую речь цоу, ему стало ясно, насколько неточными были сведения японских исследователей. Фонетические особенности языка Невский воспринимал с потрясающей чуткостью. Еще студентом университета он удивлял своих однокашников, студентов-кавказцев, точнейшим образом воспроизводя сложные и непривычные звуки грузинского и армянского языков. С годами он еще больше натренировал свой слух, занимаясь японским, айнским, рюкюскими языками.

Языковой материал, собранный Н. А. Невским, в равной степени обладал фольклорной и этнографической ценностью. Впрочем, как свидетельствует проф. Асаи, фольклор привлекал исследователей не меньше, чем язык: «Мы метили попасть одним камнем в двух птиц» — изучить лингвистические особенности и фольклор племен Тайваня.

Большая часть записанных Н. А. Невским текстов были так называемые «рассказы о былом». Удивительно, но у цоу отсутствовала поэзия. Невский вспоминал айнов и их мир поэзии, их привычку к поэтической импровизации по каждому поводу, их эпические сказания и недоумевал: «Как ни странно, но у цоу, по-видимому, нет своих песен».

Почти все «рассказы о былом» были записаны от Вонгы и только два текста — от его старшего брата Пасуя.

12 Там же, с. 11–13.

В середине августа Николай Александрович вернулся в Осака. В результате поездки он собрал огромный уникальный материал. Невский решил сделать сообщение о своих наблюдениях. Его доклад вызвал большой интерес японских ученых, протокольная запись доклада была напечатана в «Журнале Общества Ван Го-вэя» (Цзинь-аня). Н. А. Невский писал С. Ф. Ольденбургу в Ленинград: «В одном из небольших научных кружков Осака мною был прочтен доклад об языке цоу, в котором я постарался доказать, что это язык индонезийской группы». Асаи Эрин также отчитался о своей поездке, впоследствии он опубликовал свое сообщение в статье «Some Observations on the Sedik language of Formosa. Philologia Orientalis» (Osaka, 1934).

H. А. Невский завершил обработку формозских материалов, лишь вернувшись на родину, в 1935 году.

В этом же году увидела свет его книга «Материалы по говорам языка цоу». В ней Николай Александрович обобщил результаты своей поездки на Тайвань летом 1927 года. Книга получила высокую оценку научной общественности. С. Г. Елисеев писал в 1936 году из Америки: «Она (работа. — Л. Г., Е. К.) может служить образцом, как писать книги о говорах аборигенов. Переводы текстов могут служить прекрасным материалом для социологов и этнологов, которым не всегда доступны малоизвестные языки». Восторженно отзывался о Невском японский ученый Исихама Дзюнтаро: «Его работы по языку Формозы требуют внимания со стороны ученых, изучающих Индонезию… Его научный метод дал много мыслей филологическому миру формозистов… Несомненно, что опубликование материалов и работ Невского возглавит всю формозистскую филологию».

К моменту выхода книги Н. А. Невского изучение Тайваня уже имело свою историю.

Некогда обширные территории Юго-Восточной Азии были населены протоиндонезийцами. Потомки их сохранились на Тайване. Какими путями, куда и откуда шла миграция протоиндонезийцев? Какова была последовательность этапов этой миграции? На эти вопросы ученые отвечали по-разному. Очевидным казалось лишь то, что проникновение протоиндонезийцев на Тайвань было длительным процессом, который предположительно завершился в основном к середине VIII века. Затем

Зэк. 474

население Тайваня пополнялось полинезийцами и мик-ронезийцами, проникавшими туда морем. Ясно было, что Тайвань сыграл существенную роль в генезисе малай-ско-полинезийских народов, рюкюсцев, японцев.

До 40-х годов XIX века европейцы почти не проникали на Тайвань, поэтому все сведения о жителях острова до того времени можно обнаружить лишь в китайских источниках. В архиве Н. А. Невского сохранился список работ китайских авторов по этнографии и истории Тайваня, и надо думать, что он был хорошо знаком с этим материалом. Однако китайцы почти не касались вопроса о языке тайваньцев, кроме того, работы их были написаны с позиций превосходства китайской культуры над «варварами» и такая предвзятость снижала научную значимость этих трудов.

В 70-х годах XIX века начался рост экспансии европейских держав, США и Японии на Дальнем Востоке. Возник повышенный интерес к Тайваню. Появились труды французских, немецких, английских, голландских, американских ученых. Некоторые из книг и до сих пор не утратили своего научного значения.

В России внимание Тайваню уделял акад. Г. Ю. Кла-прот.

В 1874 году на Тайване побывал первый русский, офицер корвета «Аскольд» П. И. Ибис. Он составил небольшой словарь языков племен, но языка цоу Ибис не знал.

Большой интерес к Тайваню проявляли современники Н. А. Невского востоковеды Д. М. Позднеев и Н. В. Кюнер. Существенный вклад в развитие отечественной тайванистики сделал Н. В. Кюнер.

Из всех предшественников Н. А. Невского больше всех преуспели в изучении Тайваня японцы. После аннексии Тайваня в 1895 году Японией туда были посланы специалисты-этнографы, лингвисты, историки. Они должны были на месте ознакомиться с жизнью горцев, дабы помочь колониальной администрации выработать методы наиболее эффективного управления. В г. Тай-хоку был создан университет, сотрудники которого организовали ряд комплексных экспедиций, — в результате появились труды о различных сторонах жизни племен.

Непосредственными предшественниками Н. А. Нев

ского В изучении фольклора и языка цоу были уже упоминавшиеся Саяма Юкити и Кодзима Юма, но они не создали фундаментального исследования языка племени цоу, подобного работе русского исследователя.

«Материалы» Н. А. Невского включают в себя тексты на языке цоу, записанные, переведенные и прокомментированные ученым, описательную фонетику и материалы по сравнительной фонетике. В предисловии автор обещает: «В дальнейшем мною намечено написать грамматику». Но грамматика написана не была.

«Материалы по говорам языка цоу» в равной мере можно считать и собранием фольклора, так как второй раздел книги составляют записанные Н. А. Невским тексты. Всего их пятнадцать. Между тем в декабре 1927 года Невский писал из Японии к акад. С. Ф. Оль-денбургу: «записал до тридцати текстов». Где же остальные пятнадцать? В Архиве востоковедов их нет. Единственное место, где их можно искать, — это японский архив Невского, хранящийся в библиотеке университета Тэнри. Журнал «Библиа», орган библиотеки, систематически публикует материалы этого архива. В 1971 году в Японии вышла книга «Луна и бессмертие», приуроченная к 80-летию со дня рождения Невского. Составитель Ока Macao и биограф Невского проф. Като Кюдзо включили в книгу статьи Невского на японском языке, собранные из различных журналов, рукописные фрагменты, письма из хранилища Тэнри, биобиблиографические материалы. Тем самым японские коллеги предоставили нам ценный материал, позволивший восполнить многие лакуны в нашем представлении о научном творчестве Невского. Но материалов по цоу не было и там. Кроме упомянутой протокольной записи в «Журнале Общества Ван Го-вэя», никаких публикаций по цоу на японском языке мы не знаем.

Несмотря на то что японские исследователи исключительно добросовестно учли все, что может иметь ценность для науки, оставалось предположение: часть архива осталась неразобранной. Судя по нашим архивным материалам, полевые записи Невского почти невозможно прочитать. Чаще всего Невский при записи пользовался всеми доступными ему языками, главным образом свое

9*

образной смесью из русского и японского языков, вставляя многочисленные слова и выражения на исследуемом диалекте. Такая сложная система записи требует от архивного работника или исследователя не только знания русского и японского языков, но и детальной осведомленности в разносторонней научной деятельности Невского. Вполне возможно, материалы по цоу, если они есть в Тэнри, лежат до поры до времени нетронутыми.

Предположение это удалось проверить в июне 1973 года. Благодаря любезности проф. Каваи Таданобу Л. Л. Громковская смогла ознакомиться с архивом Невского в Тэнри. Текстов на языке цоу не оказалось и там 13.

По всей вероятности, слова Н. А. Невского, написанные в предисловии: «Намечено написать грамматику языка на основе как публикуемых ныне текстов, так и всех прочих мелких примеров, которые остались еще не использованными», — следует толковать в том смысле, что он действительно опубликовал все тексты. Что же касается числа 30, то, вероятно, в последующей работе над материалом Невский укрупнил тексты, соединив некоторые, близкие по характеру.

В осакский период жизни Н. А. Невский заявил о себе и как тангутовед. Тангутика стала тем направлением его творчества, в котором ему суждено было свершить свой главный научный подвиг.

Для того чтобы понять роль Н. А. Невского в изучении тангутского языка и памятников тангутской письменности, значение той работы, за которую он удостоился посмертно высокой награды — Ленинской премии, нужно вкратце рассказать о возникновении в науке самой тангутской проблемы и о путях ее решения до Невского и после него.

Тангутское государство, известное из китайских источников как Си Ся, или Западное Ся (982—1227), не

13 Л. Л. Громковская побывала в Тэнри еще в Д974 г. В дальнейшем материалы хранилища Тэнри были предоставлены для ознакомления и Е. И. Кычанову во время его пребывания в Японии в 1975 г.

привлекало к себе до конца XIX века большого внимания европейских востоковедов. Именно европейских, потому что в Китае XVIII–XIX веков был написан целый ряд интересных книг по истории тангутского государства. В русской науке XIX века прошлое тангутов Ся было хорошо известно благодаря знаменитому труду видного русского китаеведа первой половины XIX века Н. Я. Бичурина (в монашестве отца Иакинфа) — «История Тибета и Хухунора» и, а в западной — подробному очерку X. X. Хоуорса — «Северные границы Китая, ч. 6, Ся, или Тангут» 15. Во второй половине XIX века европейской науке стало известно о существовании тангутского письма. Молодой английский китаевед Александр Уайли, получивший место управляющего бюро печати Лондонского миссионерского общества в Шанхае, заинтересовался забытыми языками и письменностями народов Китая. Его внимание привлекла шестиязычная надпись на воротах в местечке Цзюйюн-гуань, неподалеку от Пекина.

Е. И. Кычанову довелось видеть горный проход Цзюйюнгуань в 1964 году. Серые, почти лишенные растительности горы. Непогода еще больше подчеркивала их унылость. Горы прорезаны неширокой долиной с речкой. Обычный северокитайский поселок, фанзы, пирамидальные тополя, пыль на улицах, прибитая дождем. А как много бывает ее в сухие дни! К одному из краев ущелья прибилось шоссе, и чуть ниже, у его обочины, там, где дорога проходила шестьсот лет назад, — каменные сводчатые ворота, как Триумфальная арка, монументальные, с пышным орнаментом и барельефами, прочные и совершенно целые, будто и не пронеслись по ущелью эти шестьсот лет. В 1345 году на внутренних стенах ворот на шести языках были вырезаны священные буддийские тексты. Когда эти ворота увидел А. Уайли, письмена пяти надписей оказались ему известными, а вот шестая надпись была совершенно непонятна. Однако, так как часть высеченного на воротах текста представляла собой дхарани — набор буддийских заклинательных формул, древнеиндийское звучание ко-

14 Н. Я. Бичурин |(Иакинф). История Тибета и Хухунора с 2282 года до P. X. до,1227 г. по P. X. СПб. И883.

15 Н. Н. Но worth. The northern frontagers of China, pt. VI, Hsia or Tangut. JRAS, vol. XV, 1833.

тлп «у на всех языках передавалось приблизительно Одинаково, можно было с полным основанием предположить что и знаки неизвестного письма передают Чтение этого же самого, хорошо известного текста.

Александр Уайли вместе с молодым французским китаеведом Эдуардом Шаванном принялись за расшифровку неизвестных письмен. Было установлено, что каждый знак таинственного письма передавал один слог санскритского слова. В результате исследователи определили приблизительное звучание нескольких десятков загадочных знаков 16.

Не ясно было одно. Какому языку принадлежало это письмо? А. Уайли предположил, что это так называемое малое чжурчжэньское письмо, о создании которого в XII веке упоминалось в историях предков маньчжуров — чжурчжэней. Мнение Уайли, обнародованное в 1870 году, не оспаривалось никем из востоковедов.

Однако минуло всего двенадцать лет, и в 1882 году молодой французский синолог Габриэль Девериа нашел в Яньтай стелу, текст которой был, бесспорно, написан малым чжурчжэньским письмом. Но это письмо совершенно не походило на неизвестное письмо в надписи на воротах Цзюйюнгуань. Кому же тогда все-таки принадлежало загадочное письмо из Цзюйюнгуань?

Неукротимая любознательность Г. Девериа помогла ему ответить на этот вопрос. В одном из китайских сочинений по нумизматике он нашел рисунок монеты, легенда которой была написана тем же письмом, встретившимся А. Уайли в надписи на воротах Цзюйюнгуань. В описании монеты сообщалось, что она найдена в г. Лян-чжоу (ныне г. Увэй) провинции Ганьсу и надпись на ней сделана на языке Си Ся. Обратившись к историческим сочинениям, Девериа выяснил, что Лянчжоу более двух веков входил в состав государства, именуемого в китайских источниках Си Ся, или Западным Ся, государства, созданного народом, известным в древних китайских хрониках как дансян, а в монгольских как тан-гуты. Через монголов под этим же именем тот народ стал известен и в Европе.

Итак, загадочное письмо было тангутским. Откры-

19 A. W у 1 i е. On an ancient buddhist inscription at Keu-young-kwan. JiRAS, n. s., vol. 1.11870, c.:M 44.

тия в науке — а в специальной области гуманитарных знаний, востоковедении, это было открытием! — нередко делаются параллельно. Проблема, если ею даже интересуются два-три человека, как бы вызревает изнутри, по своим, имманентным для науки законам. Описание А. Уайли и Э. Шаванном шестиязычной надписи из Цзюйюнгуань заинтересовало не только Г. Девериа, но и английского ученого С. В. Бушеля. Бушелю повезло даже больше. Работая почти одновременно с Девериа, он в нумизматической коллекции Британского музея нашел монету с тангутской надписью, точнее, с надписью тем же письмом, которое оставалось неизвестным в надписи на воротах Цзюйюнгуань. Оба ученых искали дальнейших подтверждений, и взоры обоих оказались обращены к другому памятнику, уже известному в Китае, — двуязычной стеле из Лянчжоу, текст которой был написан на языке Си Ся (тангутской) и китайском. Девериа узнал о стеле из той же китайской книги, в которой обнаружил рисунок тангутской монеты. 26 января 1896 года он срочно пишет письмо французскому посланнику в Китае Жерару с просьбой достать ему эстампаж надписи и через семь месяцев получает его. Бушелю стоило лишь порыться в собственных хранилищах— у запасливых англичан копия надписи оказалась дома, в Лондоне. Реальность существования тангутского письма была подтверждена.

Подтверждена, ибо из китайских источников еще в начале XIX века европейским ученым было известно, что в государстве Си Ся в 1036 году была введена в употребление собственная письменность. Но что она собой представляла? В Европе на эту тему спорили. Одни полагали, что тангутское письмо было тибетской письменностью. В русских отчетах о Сибири и Монголии за XVIII век нередко можно встретить упоминания о «тан-гутских книгах». Однако в данных случаях речь идет о книгах тибетских только потому, что монголы называли родственных тангутам Ся тибетцев тоже тангутами. Другие полагали, что тангутское письмо — это письмо староуйгурское. Просто в первой половине XIX века психологически не очень верилось, что не в отдаленную эпоху, где-то до Рождества Христова, а пятьсот лет назад был народ и не стало его, народа, пользовался он своим письмом — и оно тоже исчезло. Теперь же, после

появления работ С. Бушеля «Династия тангутов Си Ся, ее монеты и особенное письмо» (1896) и Г. Девериа «Письмо государства Си Ся, или Тангута», в существовании собственно тангутского письма никто не сомневался, более того, стало абсолютно ясно, как оно выглядело.

Не будем пока увлекаться. Оба ученых читали текст Лянчжоуекой стелы, но не по-тангутски. Оба читали его китайскую параллель, кстати неидентичную оригиналу и сохранившуюся хуже. С. Бушель дал в своей статье сжатый очерк истории тангутов на основании китайских источников, а Г. Девериа — перевод китайского текста стелы из Лянчжоу. Что же в ней говорилось?

Ныне мы можем обратиться к тексту оригинала, тем более что он еще никогда не публиковался по-русски.

Итак, начало 1094 года. В том районе Центральной Азии, где находилось тангутское государство, ограниченном с севера пустыней Гоби, с юга — горами Нань-шань, с востока — излучиной р. Хуанхэ, Ордосом, а с запада — песками Шачжоу у Дуньхуанского оазиса, было неспокойно. Недавно отполыхала война с Китаем 1081–1086 годов, во время которой правившая в Китае династия Сун, заручившись союзом восточных тибетцев, сделала все, чтобы уничтожить государство тангутов. Тангуты выстояли, но, пережив опасность, угрожавшую извне, должны были еще навести порядок в собственном доме. Почти сорок лет на престоле сменяли друг друга три императора, с малолетства попадавшие в руки регентш-императриц и их родственников. Первый стал императором за месяц до рождения, второй, придя к власти в 16 лет, так и не смог стать полноправным правителем. Нынешнему императору, его сыну Цянь-шуню, сейчас, в 1094 году, только 11 лет. Всю власть в стране держат родственники императриц, клана Лян. Императорский род Нгвеми (Вэймин) оттеснен на второй план. Глава клана Лян—'Лян Ибу перестал считаться уже и с императрицей-регентшей. Всем было ясно: он сам готовится занять престол и стать сыном Неба. Но именно в 1094 году представители клана Нгвеми решили поднять оставшиеся им верными войска, напасть на клан Лян, и в том же 1094 году сделали это. Лян Ибу, его семья и многочисленные родственники были казнены, к власти вернулся род императоров

Нгвеми. К началу 1094 года тангутам надо было возблагодарить богов за удачу в войне, Лян Ибу, еще живому, за осуществление его далеко идущих замыслов, Нгвеми — за успех подготовляемого ими дела. Поэтому всем кстати пришлась «Возведенная по императорскому указу стела с памятной надписью у пагоды Благодарения». Предлагаем читателю перевод тангутского оригинала этой надписи:

«Возведенная по императорскому указу стела с памятной надписью у пагоды Благодарения.

Памятная надпись у пагоды Благодарения округа Лянчжоу в пределах Белого высокого Великого государства.

Поясняющий в стихах: человеколюбивый наставник, глава отдела в Управлении обрядов, заместитель главы отдела Управления достойных и заслуженных 1[по делам религий], надзирающий за воздаянием хвалы богам, талантливый проповедник, преданный и преисполненный веры…

Поясняющий в стихах: человеколюбивый наставник, передающий приказы и императорский посланец;[в управлении] внутренних, спальных покоев императора, глава отдела военно-полицейского управления, учитель и проповедник… Киве…

Хотя по природе своей изначальной вода неподвижна,

Под порывами ветра волны, одна за другой набегая,

колышут ее непрестанно,

И хоть подлинно сущего корни {всегда] неизменны,

Грязью запятнано под воздействием кармы оно и не в силах остановить погруженье свое в несчастья и беды.

Примирятся истина и заблуждения,

Шесть путей, превращений прошедший имя Бодисатва получит, Правление священномудрого с прахом земным соединится, И три мира прошедший Обладающего знанием рожденье

приобретет,

В мир высший величайшего блаженства

Продвигаются по одному, и мало тех, кто его достигает,

В ад на тягчайшие муки

Миллионы спешат, и туда попадающих много. Страданья исчезают и возникают вновь, и нет способа

избавиться от этих страданий, И потому-то все Будды появились в мире для того,

чтобы спасти [от страданий] людей. Форм созидалось и форм исчезало немало, И вот в государстве Магадха на алмазном престоле

прозрение истины свершилось, Золотые уста словом единым поведали истинное ученье, Всякий, кто понял его, как бы жаждой томим, заблужденья

оставив, на путь истинный переходил и становился Наставником. Тела, через многие превращенья пройдя, злых демонов

одолевали,

И мира Закона достигнув, становились отцами и матерями,

заботящимися о тех, кто погряз в заблужденьях.

Переходы |[,из одного состояния в другое] и нахождения

|[в них] не беспричинны. Бели шесть переплыть морей — приобретено самое большое

искусство и знанье. Понимание 1[учения] неправильные] поступки —

благоприятные предзнаменования тому, что За одну жизнь приобретешь полностью плоды, накапливаемые

много калп 17.

Не имеющий себе равных проницательностью своей за сутки

Обрел покой и достиг нирваны.

Надежда на счастье у простых людей не исчезает,

Пока есть на земле истинные мощи Будды!

Лянчжоуской пагоде достались мощи короля Ашоки 1[Аю вана], А всего на небесах и под небесами хранится

восемьдесят четыре тысячи мощей. И хотя говорят, что эта пагода поистине одна из тех,

где хранятся мощи глаза [Ашоки],— она обветшала.

Когда императором стал Чжан Гуй, тут был возведен дворец и это место было названо Лянчжоу-Увэйцзюнь. После того, как трон Чжан Гуя получил Чжан Тянь-си,

дворец был снесен,

Пригласили мастера Бань Шу и тот построил

семиярусную пагоду. После этого Лянчжоу стало принадлежать народу Ми

|[тангутам] и ([мастера] время от времени высылались производить ее ремонт, Возносились моления с просьбами о даровании счастья

и счастливые предзнаменования появились. Это место — основание и опора территории Государства!

Восемьсот двадцать лет прошло с того момента, когда пагода была построена, и до настоящего времени — до пятого года дерева-собаки девиза царствования Тянь-ю-минь-ань ([11094]. Во втором году девиза царствования Да-ань i[1077] опорные балки пагоды рухнули. Вдовствующая императрица Цзэ-цзинь 1[Киу^се] и император Мянь Гоу-чэн |[Ни-кхва-ве, Бин-чан] послали интендантов и мастеров, но как только те собрались начать ремонтные работы, ночью поднялся большой ветер и на вершине пагоды появился волшебный свет. К рассвету он исчез, и пагода оказалась такой же, какой она была прежде. Затем, в восьмом году девиза царствования Да-ань [1083], на востоке государство Хань [Китай], тщательно подготовившись, выступило против нас с большой армией, а, чтобы окружить нас, тибетская армия вторглась в. Ляичжоу. Но в этот момент поднялся черный ветер и все погрузилось в такую тьму, что нельзя стало даже различить друг друга тем, кто держался за руки. Затем яркие лучи света засверкали вокруг пагоды. Обе вражеские армии потерпели поражение и с того момента уже не могли больше продвигаться вперед. Потом власть в стране перешла к императрице Дэ-шэн 1[Чхиа-ве] и императору Жэнь-цзин [Ндзинсе, Цянь-шунь]. Во втором году девиза царствования Тянь-ань-ли-дин![1087] часто возжигались курения, непрерывно подно

17 К а л п а — способ исчисления времени у буддистов.

сились жертвоприношения и часто подавались бумаги с пожеланиями. Из числа китайцев два человека поочередно несли дежурство. Когда вдовствующая императрица лично выехала верхом на коне [во главе войск], яркий свет среди ночи сопровождал ее в пути, то появляясь, то исчезая. Свет этот был подобен сиянию полуденного солнца и, проникнув на китайскую территорию, произвел там большие разрушения. Обо всех тех благоприятных предзнаменованиях, которые в большом числе появлялись до и после, невозможно здесь и рассказать. Благие знамения неоднократно заранее предвещали людям счастье, и в сотворении таких щедрых и великих заслуг и доблести проходили дни и годы этой золотой Лян-чжоуской пагоды. Ее украшения обдувались ветрами и омывались дождями, а в прошлом году случилось сильное землетрясение. Видя, что деревянные части ее разрушились, а опорные столбы перекосились, вдовствующая императрица Дэ-шэн и император Жэнь-цзин, наверху желая приобрести счастье, милости и заслуги, а внизу желая иметь простор и поступая в соответствии с семью причинами и шестью парамитами, действуя в пожелании глубокого и великого счастья, послали смотрителя за святыми местами собрать разных мастеров. К работам приступили в двенадцатый день шестого месяца четвертого года воды-птицы девиза царствования Тянь-ю-минь-ань |[8 июля ДОЭЗ], работы были закончены в пятнадцатый день первого месяца следующего года.

Семь ярусов прелестной пагоды, как семь просветлений, Прелестные карнизы с четырех сторон ниспадают,

как четыре реки,

Окраска деревянных балок и черепицы пестра,

как оперение птиц,

Золотом и яшмой украшены колонны и установлены надежно. Семь прекрасных колоколов блестящи и ярки, Многочисленные разноцветные вышивки и украшения

гармонируют друг с другом, Укрытое в таком окружении прозрение истины излучает

прекрасное и величественное сияние, Окруженный этими стенами Бодисатва… издает

мелодичное звучание. Все храмовые постройки окутаны голубой дымкой, Семь ступеней драгоценной пагоды… внушают любовь. Новенькие, изящные флаги реют, как распустившиеся цветы, Мерцает множество огоньков — возложены курения

^благих знамений,

Собраны и расставлены самые разные предметы, относящиеся

к служению Закону,

Один за другим до краев наполнены все сосуды

для жертвоприношений.

Выделены Будде: постоянно пребывающее [при храме имущество]— пятнадцать лан желтого золота, пятьдесят лан белого серебра, шестьдесят кусков шелка для одежд, семьдесят пар разных парчовых знамен, тысяча связок монет.

Выделены сангхе: постоянно живущие [прикрепленные к храму] четыре семьи землепашцев и |[мастеров по изготовлению] стрел, тысяча связок монет, тысяча ху 18 зерна.

18 X у — мера объема, равная 5*1,8 л

В пятнадцатый день [первого месяца] этого года были посланы Глава Главного Императорского Секретариата по управлению гражданскими делами Лу {Лян] Нджи-шиа-ку и Глава Управления Императорской столицей Во Кви-ке, были пропеты хвалебные песни, проведено большое молитвенное собрание и объявлен пост, прочитана сутра „Фо шо хуэй чан дао чан ань ли цзан цзин", тридцати восьми чиновникам, которые могли быть приговорены к смертной казни, была дарована жизнь. Пятьдесят восемь человек пожертвовали различные ароматические курения, пища и чистая вода были розданы каждому без недостатка. Старшим и младшим начальникам и различным ремесленникам были каждому по его заслугам в достаточном числе даны низкие и высокие ранги. Пятицветные облака благих намерений Утром окутывают пагоду, как птицы, испускающие

лучи золотого света,

Все Будды трех миров,

Когда на пагоду опускается ночь, зажигают

священные светильники,

Поднимешься на один ярус,

Прежние земные пути постигнешь и сердцем возликуешь, Все семь ярусов осмотришь,

Святость и мудрость приобретя, обители Будды достигнешь. Черноголовые в Поднебесной Способны добиться удачи и в радости, и в горе, Краснолицые на земле — опора [[государства] и в {дни его]

мощи, и в![дни его] слабости.

Томящиеся в восемнадцати адах

Живые твари, совершившие греховные деяния,

освобождение получат,

Идущие по сорока девяти путям

Любви достигнут у Сострадательного и Дающего покой

и счастье.

Три мира погружены во тьму,

Но вознесенный светильник мудрости все их взору открывает.

Море любви ко всем живущим —

Вот тот построенный мост Мудрости, по которому

все смогут переправиться {на другой берег]. Завершено возведение Дворца святости — Великие доблесть и заслуга, не имеющие себе равных

в прошлом,

Ремонт драгоценной пагоды окончен,

Доведенное до неизмеримых высот искусство — [заслуги],

до краев наполняющие прошлую карму. Человеческое тело непрочно, Как пузыри на воде, как восточный бамбук, Жизнь человеческая невечна,

Как ясность осени, как летние цветы, ласкающие взор.

Но если подношения щедры,

Смысл трех колес и пустоты постигнешь,

Если намерения тверды,

Двух берегов не придерживаясь, другого берега достигнешь! Желаем, чтобы:

На троне прочно сидящий царствовал так же вечно,

как вечно произрастает восточный бамбук!

Священномудрые помыслы процветали так же вечно, как вечно накатываются на белые берега волны золотого моря, А в каждодневных поступках только чистыми помыслами и правильными действиями добьешься для себя блага, Соразмерного совершенствования кармы только молениями

Буддам и молениями Закону добьешься. Пусть ветры дуют и дожди проливаются своевременно, Драгоценные хлеба вызревают вечно, На границах установится мир, А народ благоденствует! Смысл Закона глубок и обширен, А природа разума невелика {ограниченна],

Поэтому пусть талантливые люди проповедуют безошибочно, А мудрецы не знают сомнений!

Добродетель пусть торжествует, а зло искореняется!

И ранее писали на камнях и на могильных курганах делали памятные надписи о геройских подвигах,

Да будут славны доблестные, да будут славны достойные!

Потомки, глядя на {такие надписи], узнают 1[о них],

И рассказы |[об их подвигах] будут вечно передаваться

от поколения к поколению!

Организатор ремонта пагоды и устроитель праздника, столоначальник-надзиратель, глава в Управлении финансов, советник, командующий армией Южного двора Мбей-рие-кей.

Организатор ремонта пагоды и устроитель праздника столоначальник-надзиратель, глава в Управлении финансов и глава в Управлении почтой, воздающий хвалу святым монах-чиновник, чтец сутр и инспектор при пагоде Благодарения Иёсу-ндие-вай.

Младший надзиратель за ремонтом пагоды, передающий приказы в Управлении финансов и Управлении почты, чиновник, обращающийся с просьбой к богам Пхойон Ва!жи.

Инспектор двух: китайской и тибетской общин при пагоде Благодарения, монах-чиновник, носящий красные одежды Ван-ндон Нджией-нгиу.

Младший надзиратель за ремонтом пагоды, глава общины при монастыре Шэнчунсэнсы {Шэн-пху-нджией-мие], носящий красные одежды чиновник Нгве-кэй Шие-пхон.

Младший надзиратель за мастерами, глава китайской общины при пагоде Благодарения, монах, носящий красные одежды Цзю Чжи-цин.

Младший надзиратель за мастерами, ремонтировавшими пагоду, заместитель главы китайской общины при пагоде Благодарения, носящий красные одежды Бай Чжи-и.

Надзиравший за мастерами, изготовлявшими черепицу для ремонта пагоды Благодарения, старший монах Чжан Фань-нань.

Надзиравший за снабжением мастеров Бай А-шань.

Написавший текст, мастер размещения текста, стремящийся к чистоте {написания] и следования образцам {каллиграфии] чиновник Хуэнь-нгве Шиа-нгиу.

Написавший текст китайской {части] стелы, каллиграф китайской и киданьской письменностей, чиновник Чжан Чжэн-еы.

Младший надзиратель за изготовлением красного и белого [красок?], младший монах Чжи Син,

Младший надзиратель за плотниками, монах Цзю Чжи {…]

Надзиравшие за сверлением и плетением, монахи Лю Хуай […] и|[…] Сунь.

Празднества закончились в пятнадцатый день под циклическими знаками моу-цзы, в первый месяц под циклическими знаками цзя-сюй года дерева-собаки пятого года девиза царствования Тянь-ю-минь-ань |[2 февраля 11094 года].

Старшие при вырезывании {текста] на камне Вэнь И-цуй, Жэнь Юй-цзы, Цзо Чжи-синь, Кун Гоу-мин, Гасанди, Сунь Кхи-ду, Цзон Ки-жи, Цзон Тон-ливе, Цзон Арие, Ян Чжэнь-инь.

Мастер-декоратор Го Тао, кузнецы![…]» 19.

Кузнецы так и остались безвестными, так как за шестьсот лет молчаливого стояния под ветрами и дождями текст надписи местами разрушился (в нашем переводе это отмечено отточиями). Да, люди всегда и всюду желали одного:

Пусть ветры дуют и дожди проливаются своевременно, Драгоценные хлеба вызревают вечно, На границах установится мир, А народ благоденствует!

С открытием Лянчжоуской стелы и опубликованием статей вокруг этого события завершилась первая фаза тангутоведческих исследований. Научный мир вновь удостоверился в том, что тангутское государство Ся реально существовало, как и в том, что в нем бытовала собственная письменность. Были билингвы — надписи в Цзюйюнгуань и Лянчжоуская стела, их надо было прочесть, чтобы объяснить письмо тангутов, восстановить этот некогда живой, а ныне умерший язык. А. Уайли и Э. Шаванн, сравнивая тексты дхарани, определили санскритские чтения ряда знаков и сделали это правильно. Но тщетно было бы искать те же знаки в Лянчжоуской стеле. Там не было заклинаний-дхарани, а значит, не были и использованы знаки, применявшиеся для фонетической записи заклинательных санскритских текстов. Г. Девериа дал свои чтения нескольким знакам и первый решил объяснить характер письма, его внешнюю сложность. Подход его определялся не реальными знаниями, а анализом исторических материалов. По мнению этого ученого, тангуты

19 Переведено Е. И. Кычановым с текста, опубликованного в кн.: Нисида Тацуо. Изучение языка Си Ся (Сэйка го-но кэн-кк>). Т. 1. Токио, 1964, с. ИШ—176.

позаимствовали принципы своего письма у киданей (все было как будто логично, соседи тангутов тоже не китайцы), а письменность их представляла собой знаки, передающие слоги, которыми и танскрибировались различные языки многоплеменного населения Ся. Таким образом, Девериа считал тангутское письмо слоговым и надъязычным — годным для записи любого языка 20. Подход его, возможно, был определен и результатами, полученными несколько ранее А. Уайли и Э. Шаван-ном.

С. В. Бушель, который определил по монетам значение двух с лишним десятков знаков тангутского письма, о характере тангутской письменности не высказывался 2I.

Итак, к началу XX века в изучении тангутской письменности, несмотря на крупные имена исследователей — А. Уайли, Э. Шаванна, С. В. Бушеля, Г. Девериа, — были достигнуты более чем скромные результаты: полтора десятка знаков, которым даны санскритские чтения, и полтора десятка знаков, у которых определены значения. Все это еще подлежало перепроверке. Относительно скудные материалы (хотя в общем-то использованные не в полную меру) не вызывали энтузиазма у новых исследователей, а история маленького народа и маленького государства, просуществовавшего 250 лет где-то на обочине от столбовой дороги истории, не очень интересовала, так как не сулила никаких больших открытий.

Вместе с тем А. Уайли, Э. Шаванн, С. В. Бушель и Г. Девериа выступали как действительные дешифровщики неизвестного письма на материалах параллельных по содержанию (и звучанию) текстов, не имея других вспомогательных материалов. На этой стороне дела мы ниже остановимся подробней.

Второй тур тангутоведческих исследований косвенно оказался связанным с событиями августа 1900 года, когда в Китае развернулась борьба ихэтуаней, или, как долго именовались эти события в европейской литера

20 G. D е v е г i a. L'ecriture du royaume de Si-Hia ou Tangout. — «Memoires presentis par divers savants a l'Academie des Inscriptions et des Beles-letters». Ser. I. Т. XI. Part. I. Paris, 1898, c. 26–28.

21 S. W. Bushel. The Hsia-Hsia Dynasty of Tangut, their money and peculiar script, JChBRAS. Vol. XXX, 1895–1896, c. 141^160.

туре, восстание боксеров. Первого августа 1900 года войска восьми союзных держав — Англии, Франции, США, России, Германии, Японии, Австро-Венгрии и Италии — вступили в Пекин. В городе еще царил хаос, связанный с бегством правящего маньчжурского (цин-ского) двора и появлением иностранных войск, когда три сотрудника французского посольства в Китае — М. Морис, Ф. Берто и П. Пельо — в одном из переулков Пекина у пагоды Байта разбирали вороха брошенных кем-то бумаг и книг.

…Пагода Байта (Белая пагода) в наши дни выглядит скорее серой. Шестьсот лет она возвышается над одной из окраин Пекина и, обдуваемая ветрами, обмываемая дождями и прокаленная солнцем, потускнела от времени. Как и Лянчжоуская пагода, она давно уже не являет никаких чудес. В одно из апрельских воскресений 1964 года Е. И. Кычанову в составе группы советских стажеров довелось постоять у ее массивного основания и даже погладить рукой старый камень. Пока люди шли с ближайшей улицы по узкому переулку-ху-туну к пагоде, их окружила толпа ребятишек. Они показывали на группу русских и громко звали сторожа пагоды, непрерывно выкрикивая: «Сулянь лайла!» — «Советские пришли!». Заметим, что немногим более пятнадцати лет назад в Пекине очень часто европейцев звали «сулянь» — «советский». Сторож побренчал ключами в кармане, внимательно поглядел на большой замок на двери и сказал: «Закрыто». В пагоду никого тогда не пустили, а может быть, это действительно было не положено. Но это было очень досадно, ибо здесь, у ее подножия, была найдена знаменитая «Лотосовая сутра», ставшая важной ступенью в изучении тангутского языка. Так все и ушли не солоно хлебавши.

Итак, М. Морис, Ф. Берто и П. Пельо рылись в старых бумагах у подножия пагоды Байта. Здесь они и нашли (кто точно, неизвестно) книгу, написанную золотом на черно-белых листах бумаги некитайским письмом. Шесть глав книги, сброшюрованных «гармоникой», каждая глава отдельно, почему-то были поделены между Ф. Берто и М. Морисом. Будущему знаменитому французскому ученому-китаеведу П. Пельо не досталось ничего.

В руках Ф. Берто и М. Мориса судьба частей книги

Оказалась различной. Берто хранил свою долю нростб как реликвию. После его смерти вдова распродала главы рукописи разным лицам, и лишь по инициативе французской научной общественности музей Гюме выкупил главы, принадлежавшие Берто, и сохранил их для Франции.

М. Морис, отличный специалист по Китаю, не просто хранил свои книги как раритет, а изучал доставшиеся ему три главы сутры. Это он определил, что перед ним — текст буддийского канона, по гравюрам, которые сопровождали книгу, предположил, что это главы из известной «Лотосовой сутры», а затем еще более утвердился в своем предположении, когда обнаружил, что над текстом уже поработал до него неизвестный китайский дешифровщик. Около знаков письма Си Ся, сбоку, в некоторых случаях были написаны их китайские значения. Морис взял китайский текст сутры, с которого предположительно мог быть сделан тангутский перевод, и, опираясь на труд своего так и остающегося по сей день неизвестным предшественника, стал знак за знаком сличать тангутский и китайский тексты. Итоги работы были многообещающими. Морис установил значение или чтение в китайской транскрипции около трехсот тангутских знаков. Он сумел сопоставить грамматики языков и дать первые сведения по грамматике тангутского языка. В 1904 году Морис опубликовал свой «Предварительный вклад в изучение письменности и языка Си Ся». На одной из его страниц он выразил свое удивление по поводу того, что тангуты приобрели «основы своей религиозной литературы, а, может быть, также и принципы своего письма у народа, так отличного в языковом и расовом отношении, каковым являлись китайцы»22. Таким образом, Морис был к тому же и первым, кто, правда в предположительной форме, высказался за иероглифический характер тангутской письменности и указал на китайское письмо как на тот образец, которому тангуты следовали при создании своего письма. Роль труда Мори

22 М. G. М о г i s s е. Contribution preliminaire a l'etude de l'ecriture et de la lange Si-Hia. — «Memoires presentes par divers savants a l'Academie des Inscriptions… Ser. I, Т. XI. Part 2, Paris, 1904, c. 350.

ю Зак. 474

са в истории тангутоведения Должна быть подчеркнута особо, ибо он помимо определенного количества расшифрованных знаков дал науке первые достоверные сведения о характере языка (грамматические заметки) и о характере письма тангутов.

Правда, М. Морис не продолжил своей работы, он был загружен практическими делами, не имел под рукой других текстов, а после открытий, сделанных П. К. Козловым в мертвом городе Хара-Хото, принадлежащий ему текст утратил уникальность. В 1912 году Морис продал три принадлежащие ему главы «Лотосовой сутры» Берлинской библиотеке.

Так были пройдены первые две ступени на пути восхождения тангутоведения как специальной отрасли востоковедных знаний. И, вероятно, дело бы надолго застопорилось и свелось к многократному сличению указанных текстов и выявлению дополнительно расшифруе-мых отдельных знаков, если бы не удивительные находки, сделанные отважным русским путешественником по Центральной Азии П. К- Козловым в мертвом городе Хара-Хото.

При тангутах этот город назывался Эдзина — «Черная река». Мечта каждого тангутоведа — посетить его развалины в устье р. Эдзин-Гол, в первой части своего наименования сохранившей позабытое тангутское слово.

1372 год. Китайские войска новой династии Мин (1368–1644), пришедшей к власти на гребне волн народного восстания против монгольской династии Юань (1280–1367), изгнав монголов из Китая, стремясь обезопасить западные границы страны, переносят военные действия за его пределы, на территорию, ныне входящую в состав Внутренней Монголии. Здесь они постепенно продвинулись до оазиса Эдзина. «В пятом году Хунь-у [1372] командующий Фэн Шэн с войском дошел до Ицзинайлу. Защитник города генерал Баян-Тэмур сдался… Был захвачен его министр Чжан Цзя-ну и еще 27 человек, а также 10 тысяч с лишним голов лошадей и скота»23. «Китайцы при штурме, за* прудив один из рукавов Эдзин-Гола, отвели воду от

23 Цит. по: Е. И. Лубо-Лесниченко, Т. К. Шафранов-с к а я. Мертвый город Хара-Хото. М., 1968, с. 46.

Города и обрекли гарнизон и жителей на муки жажды. Гарнизон сдался, хотя, по преданию, части осажденных удалось уйти через брешь в стене». По сведениям, полученным от местных жителей П. К. Козловым, когда китайцы отвели воду, «вода потекла к югу, хара-хотос-цы частью перемерли, частью бежали в какой-то город Дугу, на этом жизнь города прекратилась. Пришельцы разграбили, разрушили и тоже были таковы» (Запись от 19 марта 1908 г.) 24. С севера на опустевший город постепенно наступали пески Гоби.

Местные кочевники боялись Хара-Хото. Китайский путешественник XVII века Лян Чжи-жэнь писал о Хара-Хото и его постройках, в частности о дворце правителя: «Хотя он и одряхлел, но, тем не менее, общие контуры его сохранились. Кочевники здесь жить не любят и лишь иногда со стадами кочуют в этих местах»25. Покинутый, безжизненный город внушал страх.

19 марта 1908 года (по старому стилю) группа из пяти человек во главе с П. К. Козловым вместе с двумя монголами-проводниками прибыла в Хара-Хото. Путешественников ошеломил вид покинутого города. Вот записи от 19–24 марта 1908 года из дневника Козлова:

«Тихо, одиноко, угрюмо, по сторонам ветер несет песок, взвеваемый к вершинам стены»; «С самого приезда мы не могли уравновеситься — брались за одно, за другое, за третье, жадно схватывали то один найденный предмет, то другой. Копали, рыли, ломали, рушили, бродили по поверхности. К вечеру наша большая палатка уже представляла маленький музей»; «Надо считать наиболее ценной находкой по отношению к количеству и прекрасной сохранности рукописей — это находку в субургане А, найденную утром 21 марта — в день моего отъезда из Хара-Хото»; «Хара-хотинские интересные находки, а главное, слух у Бэйлэ о движении из Урги через Гурбун-Сайхан европейской экспедиции, заставили нас засесть за предварительные отчеты, за выделение кое-чего из письмен для отправки в СПб. Пришлось писать и в Географическое общество и

24 П. К- Козлов. Дневник Монголо-Сычуаньского путешествия 1907—11909. Архив Географического общества СССР, ф. 1*8, ед. хр. № 1164.

25 Цит. по: Е. И. Лубо-Лесниченко, Т. К. Ш а ф р ан о в с к а я. Мертвый город Хара-Хото, с. 46.

10*

в Императорскую Академию наук. Страшно интересно — большой сбор хорошей сохранности документов письмен поможет ли доискаться, помимо духовных вопросов, еще гражданских, исторических, о жизни и положении города».

П. К. Козлов полагал, что найденные рукописи «почти исключительно на китайском языке». Ни он сам, ни его спутники не были грамотны по-китайски, а потому не могли отличить тексты, написанные тангутский письмом, от китайских. Козлов, натура эмоциональная, поэтическая, инстинктивно осознавал большое значение своих находок. Об этом свидетельствуют те же подлинные записи из его дневника. 31 марта 1908 года: «Итак, прощай, Хара-Хото. Ты дал мне много прекрасных, восторженных минут; ты невольно открыл мне новую отрасль занятий, новую пытливость. А кто знает, какая быть может еще великая радость впереди… Во всяком случае, о тебе говорилось много, начиная с самого Петербурга, дороги и Урги, везде ты занимал меня. Прощай, отживший приятель, ты, раньше других воскресший, и память о тебе побежит по всему ученому миру!»

П. К. Козлов не ошибся — впереди его действительно ждала великая радость, а слух о Хара-Хото пронесся «по всему ученому миру» и имя мертвого города на этот раз надолго оказалось тесно связанным с именем русского путешественника, человека твердого и решительного, со знаниями офицера Генштаба и чуткой душой поэта.

Посланные в Петербург первые находки были по достоинству оценены русскими учеными-востоковедами. Они без труда установили, что «китайские» письмена, найденные П. К. Козловым в Хара-Хото, — это в большей своей части письмена Си Ся, или тангутские, относительно недавно открытые для науки трудами А. Уайли, Э. Шаванна, Г. Девериа, С. Бушеля и М. Мориса.

Непонятно только, откуда возникла версия о том, что Хара-Хото — столица погибшего государства Ся. Вот как сам П. К. Козлов, еще находясь в экспедиции, оценивал первые результаты обследования в Петербурге хара-хотинских материалов.

Из письма от 22 апреля 1909 года: «Хара-Хото по исследованию нашими специалистами материалов, доставленных мной в Санкт-Петербург, ока

зался давно пропавшей столицей тангутского царства Си Ся, существовавшего с XI по XIV век. 15 октября минувшего года в Императорском русском географическом обществе академик С. Ф. Ольденбург и синологи В. Л. Котвич и А. И. Иванов сделали сообщение об археологических находках экспедиции в древнем городе Хара-Хото. Рукописи, извлеченные из развалин, помимо китайского языка, на языке неведомом… прочесть их никто не умеет, хотя образцы письма и известны. Найденные экспедицией ассигнации, вероятно, относятся к 1264–1295 годам. Буддийское же изображение дает основание надеяться, что археологические находки наши прольют новый свет в историю буддийского искусства XII–XIII веков, относительно которого пока еще не было памятников» 26.

Все было определено точно: и «книги на языке неведомом», «хотя образцы письма известны», и ассигнации, и роль памятников из Хара-Хото в истории буддийской живописи. Только почему-то, возможно под обаянием множества находок и их необычайной уникальности, да от невнимательного чтения труда Н. Я. Бичу"{*ина «История Тибета и Хухунора», третьеразрядный город тангутского государства, место ссылки каторжан, был объявлен «давно пропавшей столицей тангутского царства Си Ся». Не стоило бы об этом писать, но с таким мнением приходится сталкиваться и поныне.

Географическое общество еще осенью 1908 года решило предложить П. К. Козлову произвести вторые, более капитальные исследования и раскопки в Хара-Хото. Известие об этом Козлов получил в декабре 1908 года. «А. В. Григорьев в качестве помощника председателя извещал меня о П. П. Семенове и о моих работах или результатах их в Хара-Хото. Оказывается — это тангут-ская столица Си Ся, существовавшая с XI по XIV век. Этим открытием Географическое общество, видимо, очень довольно и решается предложить мне на обратном пути завернуть вновь в исторический город… пополнить его высокого интереса материалы, которые уже добыты и частью прибыли в Петербург» (Запись сделана в г. Туйдуй).

26 Архив Географического общества СССР, ф. 18, ед. хр. № 53.

В то время, когда в мае 1909 года будущий исследователь тангутских текстов сдавал последние экзамены в гимназии на аттестат зрелости, караван П. К- Козлова во второй раз следует в Хара-Хото, где найдет тангутские тексты, в том числе и те, которые навсегда окажутся связанными с именем Н. А. Невского.

«22 мая. В 10 час. утра мы через пыльную мглу увидели, наконец, знакомые серые стены Хара-Хото, а еще через полчаса уже вошли внутрь крепости и недалеко от Западных ворот и углового северо-западного субур-гана расположили наши шатры». Стояла ветреная, прохладная, дождливая погода. П. К- Козлов опасался, что он и его люди будут изнывать от жары, а порой приходилось искать тепла. 30 мая начались раскопки субургана, стоявшего вне городских стен, метрах в четырехстах от Западной стены, на правом берегу сухого русла. Здесь-то Козлов со своими спутниками и обнаружил целую библиотеку книг, а также настоящий музей скульптуры и живописи. «1 июня. Мы все еще возимся с субурганом — люди добывают и приносят письмена, бурханы и прочее. Мы же „отряхиваем пыль веков", упаковываем и складываем в ящики. Письмен, книг, тетрадей, книжиц вроде нашей библии с досками — масса. Я не знаю, как мы погрузим все это».

Опасения П. К. Козлова оправдались. Он не смог увезти всего, что нашел. Многое, чего не сумели взять, спрятали «при спуске с крепости, южнее субургана, у самой стены, засыпав песком. Делал я это на всякий случай» (Запись от 14 июня). В основном Козлов оставил крупную буддийскую скульптуру. Посетив Хара-Хото в третий раз в 1926 году, он не смог найти вещи, которые он сам столь надежно спрятал в 1909 году. «Песчаные бури и движущиеся пески уничтожили все поставленные ориентиры. До настоящего времени они лежат, покрытые толстым слоем песка, ожидая будущих исследователей» 27.

Кроме П. К. Козлова Хара-Хото посещали в 1914 году английская экспедиция А. Стейна, в 1923 году — американская экспедиция и в 1927–1928 годах — шведская экспедиция Ф. Бергмана. Оставленных Козловым

27 Е. И. Лубо-Лесниченко, Т. К. Шафрановская. Мертвый город Хара-Хото, с. 8.

вещей они не увозили. Вели ли там в последние годы раскопки китайские археологи — нам неизвестно, хотя в Китае регулярно обнаруживают все новые и новые тангутские тексты.

Субурган у северо-западной окраины Хара-Хото, давший основную массу тангутских рукописей и старопечатных книг, оказался кенотафией — захоронением какого-то почитаемого буддистами лица. Череп его был доставлен в Петербург, где определен позднее как женский.

Несколько лет назад сотрудником Ленинградского отделения Института востоковедения АН СССР доктором филологических наук Л. Н. Меньшиковым, изучавшим китайские книги и рукописи из Хара-Хото, была выдвинута любопытная гипотеза о происхождении книг в субургане. Он предполагает, что это была библиотека одной из тангутских императриц, императрицы Ло, китаянки, вдовы императора Жэнь-сяо (годы жизни — 1124–1193, годы правления— 1139–1193), матери преемника Жэнь-сяо Чунь-ю (годы жизни —?— 1206, годы правления— 1193–1206). Гипотеза Л. Н. Меньшикова основана на трех главных посылках: а) в субургане захоронена женщина 28; б) императрица Ло была ревностной буддисткой, ее иждивением издано много сутр на тангутском и китайском языках. В субургане найдены некоторые сутры на крашеной желтой бумаге, что, по мнению Л. Н. Меньшикова, свидетельствуете принадлежности книги членам императорской фамилии; в) императрица Ло как мать низложенного императора, оказавшегося неспособным организовать сопротивление нашествию армий Чингисхана, была сослана в Хара-Хото императором Ань-цюанем в 1206 году, вскоре после совершенного им государственного переворота.

Эта гипотеза опирается в основном на факты. Найденный в субургане череп, как уже говорилось выше, был определен как женский. Императрица Ло была буддисткой. Район Хара-Хото, как мы знаем из тангутских источников, и чего, кстати, не учитывал первоначально сам Л. Н. Меньшиков, служил местом ссылки и

28 См.: П. К. Козлов. Монголия и Амдо и мертвый город Хара-Хото. М. — Пг., 1923, с. 555–656.

|51

отбывания каторжных работ. Однако заметим: императрица Ло вряд ли могла стать жертвой переворота, совершенного Ань-цюанем, так как сама способствовала ему. Более того, после переворота Ло, у которой были хорошие личные связи с правящим домом чжурчжэнь-ских императоров империи Цзинь, просила чжурчжэней оказать Ань-цюаню внешнеполитическую поддержку29. Если бы даже после этого Ань-цюань сослал императрицу Ло в Хара-Хото, то такой факт стал бы известен китайцам (Сун) и чжурчжэням и непременно нашел бы отражение если не в «Сун ши», то в «Цзинь ши», — от цзиньской династии осталось много материалов о тан-гутско-чжурчжэньских отношениях тех лет, но в них ничего подобного не оказалось. Далее. Зачем было императрице Ло тащить в ссылку целую библиотеку? Буддийских храмов в Хара-Хото было достаточно, и они располагали нужным запасом книг. Наконец, как и когда попали в захоронение святой светские тексты и документы? Ответить на эти вопросы достоверно, не гипотетически пока невозможно, и поэтому, несмотря на всю привлекательность гипотезы Л. Н. Меньшикова, в ней приходится сомневаться.

Дело усугубляется еще и следующим. П. К. Козлов, конечно, не вел научно организованных раскопок. Можно думать, что Козлов лично не присутствовал при вскрытии субургана да и большую часть времени при раскопках его. Он высказывается противоречиво о том, как были сложены книги в субургане. Дневник тех лет, запись от 30 мая (подчеркиваем, подлинный дневник записи событий на месте, в экспедиции, а не подготовленная к печати публикация): «Я отправился к моим спутникам, которые исследовали один из самых крупных субурганов, отстоящих на запад от города в двухстах саженях. Исследование показало, что он богат бурха-нами и китайскими письменами, которых к девяти часам утра столько нанесли на бивуак, что я тотчас ушел к ним, сортируя, очищая от излишей пыли и приготовляя к упаковке».

На месте П. К. Козлов полагал, что книги и буддийская скульптура были «брошены» в субурган: «Надо

29 Е. И. К ы ч а н о в, Очерк истории тангутского государства. М., 11668, с. 268.;

полагать, что крыша часовни-субургана обрушилась и повалила бурханов или же они с самого начала были брошены туда, куда бросали и книги, и свитки, и иконы» (Запись от 30 мая). Много лет спустя, возможно под впечатлением значительности находок, Козлов писал уже иначе: «Открыли знаменитый субурган. Он оказался весь набит сокровищами. Едва сняли его верхушку, как открылись книги, стоящие целыми сотнями на полках, в полном порядке, в шелковых переплетах» 30. Таким образом, сведения самого П. К. Козлова противоречивы; были ли книги «брошены» в субурган, или же они лежали там «в полном порядке», остается до сих пор неясным. Субурган мог быть захоронением с книгами в нем, сложенными «в полном порядке», а мог быть просто захоронением, в которое книги попали в 1226 году — их могли сложить и свалить туда перед лицом опасности, возникшей для Хара-Хото в связи с нашествием армий Чингисхана. Но все это тоже не более как предположение.

П. К. Козлову надо отдать должное. Он понял значимость находок и то, что его имя будет отныне связано с исследованиями этого города. «Итак, завтра в дорогу, на Эдзин-Гол. Прощай, приятель, „древний старец", прощай, Хара-Хото. Мне суждено связать с тобою свое имя, мне посчастливилось вызвать тебя к новой, загробной жизни. Скоро история твоя, твоя тайна будет открыта. Счастье вручило мне дорогой субурган. Буду надеяться, что и Географическое общество и Императорская Академия наук приложат все усилия, средства и уменье, чтобы достойным образом обработать и издать труды и материалы Хара-Хото» (Запись от 15 июня). Скажем прямо, задача эта не выполнена до сих пор.

Так в 1909 году был сделан еще один шаг вперед в тангутоведении — заложена его прочная материальная база.

Пока длились «годы учебы» Н. А. Невского в университете, решалась судьба коллекции из Хара-Хото и предпринимались первые шаги к ее изучению. Процитируем один документ. 16 января (по старому стилю)

30 Из статьи П. К- Козлова, машинопись (Архив Географического общества СССР, ф. il6, № 65).

П. К- Козлов писал из Москвы акад. С. Ф. Ольденбур-гу: «Весь хара-хотоский материал пока хранится в свободных для общества комнатах наверху. А. И. Иванов и В. Л. Котвич работают по его сортировке. Иванов разыскал словарь, дающий возможность расшифровать интересные письмена Си Ся. По этому поводу А. И. напечатал статью (на немецком языке в „Известиях Академии наук"). Наша общая статья в Географическом обществе уже давно вышла… Вопрос, куда поступит Хара-Хото, еще не решен. Лично я имею тяготение к Академическому или Азиатскому Музею. Думаю в Вас найти единомышленника — не правда ли?»

В том же году все материалы, привезенные экспедицией П. К. Козлова из Хара-Хото, были поделены на две части — книги и рукописи поступили в старейшее российское востоковедное учреждение, основанное в 1818 году, — в Азиатский музей Академии наук, а все памятники искусства и материальной культуры — в Этнографический отдел Русского музея. В наши дни обе эти части коллекции хранятся соответственно в Ленинградском отделении Института востоковедения АН СССР и Государственном Эрмитаже.

В последующие десятилетия самые значительные результаты в изучении языка и истории тангутов были сделаны университетским учителем Н. А. Невского проф. А. И. Ивановым. Поэтому можно полагать, что Невский со студенческих лет знал о тангутской проблеме и был в курсе общего состояния исследований тех лет. Что же сделал А. И. Иванов? Он нашел среди рукописей и старопечатных книг (ксилографов) тангутско-китайский (равно и китайско-тангутский) словарь «Жемчужина в руке, отвечающая нуждам времени», 1190 года, что позволило сразу же узнать значение и звучание в китайской транскрипции около тысячи тангутских слов. Цели составления словаря хорошо сформулированы в предисловии к нему на тангутском и китайском языках. Позволим себе привести здесь перевод тангутского текста, тем более что он, как и перевод текста Лянчжоуской стелы, на русском языке не публиковался.

«Все благородные мужи, [трудясь] ради пользы других людей, не забывают о себе. И нет 1[среди них] таких, которые бы не учились. Заботясь о своем благе, они не отдаляются от других людей,

и поэтому нет среди них таких людей, которые не обучали бы других. Учась, они пополняют свои собственные знания и стремятся унаследовать все то, что осталось нам от прошлых времен. Обучая же других, они человеколюбиво стараются послужить благу других людей в наши дни. Разве это не истинно?

Что касается письмен тангутов |[ми] и китайцев, то„если судить о них по ветвям [внешнему виду],— они кажутся различными, если же вникнуть в их корни |[суть], то окажется, что они одинаковы. Почему? Потому что, если говорить правду, путь, которого придерживались первые мудрецы |[китайцы] и последующие мудрецы [тангуты], никогда не был единым. Точно так же и люди наших дней хотят полностью понимать тангутский и китайский языки. Если \[китаец] не знает тангутского языка, то он не сможет быть среди тангутов, если же 1[тангут] не учил китайского языка, то как он сможет достичь договоренности с китайцами. Если среди тангутов появится мудрец, китайцы не станут его почитать, а если среди китайцев вырастет мудрец, то тангуты не будут относиться к нему с почтением. И все это из-за несходства языков. А если это так, то все это находится в противоречии с тем, что было сказано выше. |[Я], Гулэ Маоцай, хорошо изучил тангутскую и китайскую письменности и благодаря этому разве смею молчать? Преодолев робость, я распределил слова для обучения тангутскому и китайскому языкам по трем разделам ([Небо, З'емля и Человек], все самое важное собрал в одной книге и расположил фразу за фразой, поясняя их подлинный смысл. Поскольку произношение слов отличается |[в обоих языках], даны объяснения ([транскрипции] там, где можно было подобрать их по сходству '[в звуках этих языков], в тех же случаях, когда произношение |[.слов в этих языках] не имеет соответствий, правильному [произношению] сможет обучить учитель. Я стремился подобрать простые фразы, легко понятные ученикам. Назван [словарь-учебник] „Жемчужина в руке, отвечающая нуждам времени". Пусть же знающие дело, посмотрев [мой труд], добавят в него недостающее, а не злословят о нем. Время составления 21 год девиза царствования Небесная помощь под циклическими знаками железа-собаки 11190]… день и месяц. Гулэ Маоцай» 31.

А. И. Иванов нашел среди книг из Хара-Хото не просто словарь, а учебник тангутского языка для китайцев и китайского языка — для тангутов. Находка «Жемчужины в руке…» практически сняла вопрос о дешифровке тангутского языка в узком, прямом смысле этого слова, т. е. отпала необходимость в первоначальных усилиях для определения значения или звучания каждого знака, усилиях, крайне затруднительных на первых порах работы, ибо, как мы теперь знаем, одна шестая часть знаков тангутского письма была в систематизированном и удобном для понимания через по

31 Перевод Е. И. Кычанова.

средство китайского языка ннде заботливо преподнесена нам трудом Гулэ Маоцая. Вместе с тем А. И. Иванову сразу стало ясно: отдавая должное заслугам тангутского мудреца XII века, все-таки справедливо указать, что его словарь-учебник помогал ориентироваться в сотнях тангутских книг и подыскивать для тех из них, которые были переведены с китайского, китайский оригинал, но не позволял читать их. Нужна была дешифровка всех известных тангутских знаков, и процедура ее не представлялась непонятной, она была проста и предельно трудоемка. Следовало отыскивать китайские оригиналы сочинений, переведенных на тангутский язык с китайского (то же самое и для сочинений, переведенных с тибетского, когда стало ясно, что имеются и таковые), сопоставлять тексты-билингвы и пополнять, пополнять и пополнять запас известных слов. Надо сказать, что данная работа не завершена и посей день.

Собственно этим и занялся сразу А. И. Иванов в то немногое свободное время, которым он располагал, работая в университете, а затем и в Министерстве иностранных дел. К 1919 году Иванов подготовил к публикации свой словарь. Этот словарь пролежал в издательстве Академии наук три года, но так и не был издан. В 20-е годы Иванов был послан на дипломатическую работу в Китай. Известно, что еще в 1935 г. словарь тангутских знаков хранился у Иванова дома, в Москве. В настоящее время неизвестно, где находится этот словарь. Он, конечно, давно уже представляет интерес только для истории науки, но его крайне важно было бы отыскать и сохранить как свидетельство целенаправленных усилий видного русского востоковеда начала XX века проф. Алексея Ивановича Иванова на дешифровку тангутского письма. Говоря об Иванове, следует всегда помнить и о том, что он был не только университетским учителем Н. А. Невского, но и «крестным отцом» его в тангутоведении. Публикации Иванова, его личные связи с китайскими учеными и зарубежными востоковедами оживили работу над изучением тангутского письма.

В 1914 году в Киото Ло Чжэнь-юй опубликовал несколько страниц словаря «Жемчужина в руке…» с фотографий, полученных им от А. И. Иванова. В 1924 году

сын Ло Чжэнь-юя-Ло Фу-чан издает этот словарь полностью в Тяньцзине, опять же любезно воспользовавшись фотокопиями и материалами, предоставленными Ивановым. Работая над этими материалами и текстом «Лотосовой сутры», другой сын Ло Чжэнь-юя — Ло Фу-чан пишет статью «Краткий очерк письма Си Ся» (1914), в которой приходит к выводу, что тангутское письмо — идеографическое и что «источником создания системы письма Си Ся послужили способы образования китайских иероглифов»32. А. И. Иванов в своей работе, напечатанной на китайском языке в 1923 году, также отмечал, что «способ образования тангутских и китайских знаков одинаков» и «мы можем категорически заявить, что письмо Си Ся не азбука» 33.

И наконец, американский ученый Б. Лауфер, установивший по публикации Иванова принадлежность тангутского языка к тибето-бирманским языкам, отозвался о тангутском письме как о системе письма самой сложной, «изобретенной когда-либо человеческим умом, иероглифической, подобно китайской» 34.

Так, к началу 20-х годов нашего столетия в разное время разными учеными, зачастую независимо друг от друга, был установлен идеографический характер тангутской письменности и в общих чертах было отмечено сходство принципов ее построения с письменностью китайской. Мнение Г. Девериа о слоговом характере тангутского письма не получило подтверждения.

Мы не знаем точно, когда среди своих прочих научных занятий в Японии Н. А. Невский почувствовал интерес к тангутской проблеме. Судя по одному письму, адресат которого неизвестен (возможно, А. А. Драгунов?), это случилось в 1923–1924 годах. «В своем письме Вы называете себя beginner в области тангутоведения, но этот термин применим скорее ко мне, чем к Вам, потому что я занимаюсь языком Си Ся не более пяти-шести лет, урывками и при отсутствии

32 Л о Фу-чан. Краткий очерк письма Си Ся. — «Дай ши сюань цун кань». Шанхай. 1937, с. Юа.

33 И в а н о в. О письменности Си Ся. — «Го сюе цзи кань». Т. I, 1923, № 4, с. 681–682.

34 В. L a u f е г. The Si-Hia language (A study in indo-chinese philology). — «T'oung Pao». Vol. XVI1,11916, c. 4–5.

материала», — писал Невский 7 февраля 1929 года36. На основании материалов, собранных Окадзаки Сэйро, можно полагать, что начало занятий тангутоведением у Невского было связано с его участием в работе «Общества изучения Востока» («Тоё гаку кай») в г. Отару. В этом обществе, основанном в 1923 году, сотрудничали нам уже известные японские ученые Янагида Кунио и Иси-хама Дзюнтаро, с ним постоянно поддерживал связь китайский ученый Ван Го-вэй.

Летом 1925 года Н. А. Невский посетил Пекин, где встретился с Ван Го-вэем и своим бывшим университетским учителем, в то время старшим драгоманом советского посольства в Китае А. И. Ивановым. Иванов позволил Невскому скопировать для изучения и публикации привезенные им из Ленинграда фотокопии с тангутских текстов с тибетской транскрипцией, текстов, обнаруженных в свое время еще В. Л. Котвичем. По мнению Окадзаки Сэйро, это событие «явилось весьма важным моментом в развитии тангутоведения»36. Позднее сам Невский писал об этом так: «Когда я летом 1925 года был в Пекине, проф. А. И. Иванов показал мне несколько фотографий тангутских… текстов с тибетской транскрипцией сбоку каждого тангутского идеог-рафа. При всем желании я не мог тогда снять фотографий с текстов, поэтому ограничился тем, что с разрешения профессора скопировал все тексты (числом семь) и по возвращении в Японию принялся за их изучение. Вскоре мною было сделано в Азиатском обществе при Институте иностранных языков в Осака краткое сообщение о своих наблюдениях». И еще. «Прошлым летом я посетил проф. А. И. Иванова, моего прежнего учителя в Петербургском университете, ныне драгомана советского посольства в Пекине. Наш разговор касался языка тангутов, которым я интересовался, и профессор показал мне несколько книг и документов, написанных на этом языке. Среди них было семь фотографий, сделанных с фрагментов буддийских, тангутских текстов, написанных курсивом, очень близким к стандартному почерку. Эти тексты были инте-

35 Адресат не указан (Архив Невского в библиотеке Тэнри).

36 Окадзаки Сэйро. Жизнь и деятельность Н. А. Невского. — «Мадо». Ежемесячный информационный бюллетень кнчго-импортной фирмы «Наука». Т. 9, 11963, № II,

ресны сами по себе. Но что увеличивало их ценность— это тибетская транскрипция, приданная каждому… знаку… Как говорил проф. А. И. Иванов, эти фрагментарные тексты были найдены Владиславом Котвичем в переплетах тангутских книг… Эти фрагменты были разглажены, каталогизированы и сданы на хранение в Азиатский музей Российской Академии наук, где они находятся и по сей день. С разрешения проф. А. И. Иванова я скопировал эти тексты и, вернувшись в Японию, классифицировал все знаки и их транскрипцию по начальным чертам знаков, добавил китайские иероглифические эквиваленты, которые я встречал ранее и значение которых для меня было более или менее ясно. Рядом с тибетским текстом я дал китайскую транскрипцию… Параллель китайской и тибетской транскрипций значительно помогла, во-первых, в формировании моей точки зрения в отношении фонетической значимости тангутских знаков, во-вторых, она пролила некоторый свет на произношение китайских знаков Сунского периода китайской истории… Иногда я отсылаю читателя к соответствующему разделу тангутского словаря, называемого… „Гомофоны", содержание которого составляют тангутские знаки. Этот словарь, также данный мне моим проф. А. И. Ивановым, был составлен в 1132 г. тангутским чиновником по имени, или, вернее, по прозвищу Вотань или Вото»37.

Значит, Н. А. Невский активно приступил к работе над тангутскими материалами после лета 1925 года, хотя, по его личному свидетельству, он и прежде интересовался тангутским языком, возможно, что этот интерес даже мог появиться в студенческие годы. Невский был подготовлен к работе в области тангутоведения, он знал литературу вопроса и опубликованные первоисточники. Лишь этим и можно объяснить, почему он так быстро вошел в курс дела и уже через год сумел напечатать ценное исследование, сразу обратившее на себя внимание специалистов.

В одной статье, не оконченной и поныне не опубликованной, Н. А. Невский писал: «Тангутская письменность, которой тангуты, т. е. основное ядро населения

37 Н. А. Невский. Тангутская филология. Кн. I. М., I960, с. 27, 163, 164.

тангутского государства, передавали на письме свой язык, — письменность иероглифическая. Другими словами, тангуты, пользуясь тем или иным (более или менее сложным) условным письменным знаком, графически передавали на письме ту или иную идею, заключенную в моносиллабических корнях их языка, которым в произношении соответствовал вполне определенный звуковой комплекс. Такие идеографы, или сами по себе, или в своих комбинациях, будучи заменены соответствующими им фонетическими эквивалентами, превращались в слова. Во всем вышеизложенном тангутская письменность ничем не отличалась от китайской-принципы которой несомненно оказали довлеющее влияние на изобретателя (или изобретателей) тангутской письменности».

Н. А. Невский так сформулировал задачу, стоявшую перед исследователями тангутской письменности: «Исследование тангутской письменности естественно распадается на три части: 1) выяснение идей, заключенных в отдельных письменных знаках; 2) исследование графики или анализ отдельных идеографов, другими словами, выявление тех элементов графических единиц, сочетание которых приводит к заложенной в идеографе идее, и 3) выявление того фонетического комплекса, который возникал в голове тангута при взгляде на данный идеограф». Собственно этим трем путям и следовал ученый, в разные годы работы сосредоточивая большие усилия то на одном из них, то на другом.

В науке часто бывает так, что при ясности стоящей перед ней задачи в целом на пути ее конкретного решения возникают десятки проблем, которые или разрешаются с трудом, или долго так и остаются нерешен, ными. Тангутоведение хороший тому пример.

Поставим себя на место Н. А. Невского, четко сформулировавшего проблему и пылко взявшегося за ее решение. Он стремится делать все добротно и быстро. Каждый ученый желает скорейшего получения результатов исследования и их обнародования. А Невский, как только взялся за исполнение первой части исследования — выяснения идей, заключенных в отдельных письменных знаках, — сразу понял, что ему предстоит кропотливая, нудная и часто почти техническая работа,

164)

простая, казалась бы, по сути, но… требующая квалификации доктора наук и времени, времени, времени.

Мы уже упоминали, что дешифровки тангутского письма, т. е. изобретения хитроумных способов проникновения в значение или выявления звучания тангутских знаков, не было. Собственно, в известной мере дешиф-ровщиками оказались лишь А. Уайли, Э. Шаванн, С. В. Бушель, Г. Девериа и М. Морис, которые имели дело с ограниченными по объему параллельными текстами, нащупывали пути их сопоставления и определяли чтение или значение тангутских знаков, поддающихся идентификации с известными частями понятного текста, в частности китайского.

Находки П. К. Козлова, и прежде всего словарь — учебное пособие Гулэ Маоцая, казалось, сняли эту проблему. Увы! Н. А. Невский расписал труды предшественников, словарь «Жемчужина в руке…», но… тан-гутские тексты «не заговорили». Слышалось лишь невнятное «бормотание», можно было в лучшем случае разобрать пятое или седьмое слово, а текст в целом оставался непонятен. Требовался словарь, полный каталог знаков, по возможности с наибольшим числом известных вариантов их значений.

При систематизации слов (слогов) идеографических систем письма прежде всего возникает проблема порядка размещения материала в словаре, Н. А. Невский решил эту задачу, систематизировав знаки по их левым верхним элементам. В посмертном издании его словаря написано: «Словарь составлен по ключевой системе. Таких ключей насчитывается в словаре 353. Следует отметить, что последняя из восьми тетрадей словаря состоит из более сложных иероглифов (в количестве 75), которые по своим составным элементам могли найти себе место в группах простейших детерминативов. Однако Н. А. Невский предпочел выделить их в особые группы, оставляя окончательное решение вопроса об отнесении этих знаков к какой-либо категории детерминативов для последующего исследования»38. Все написанное — ошибка. Он не располагал знаки в своем словаре «по ключам», или «детерминативам», неким графическим элементам, относящим данный знак по

38 Там же. Кн. I, с. 169.

П Зак. 474

его значению (не важно, прямо или с натяжкой, но в соответствии с представлениями времени) к какой-либо группе понятий, например о стихии воды, о травах, о земле, о человеке и т. п., т. е. так, как традиционно классифицировались китайские иероглифы в китайских, а затем и в других китайско-иноязычных словарях.

О проблеме детерминатива в тангутской письменности и о работе Н. А. Невского над ней мы поговорим позднее. Сейчас важно указать, что Н. А. Невский не располагал знаки в своем словаре по детерминативам, да и не мог сделать этого. Он поступил совершенно правильно, приняв критерии чисто формальные.

Тангутский знак, как и китайский иероглиф, как вес-образцы письменностей, созданных по образцу китайской, по форме представляет в известной мере квадрат. Если обозначить стороны квадрата по часовой

Б

стрелке через А в, то Невский систематизировал Г

знаки по повторяющимся элементам А и Б, левому и верхнему, очень возможно, под влиянием и в противовес своему коллеге О. О. Розенбергу, который предложил способ классификации китайских, а значит, и япон ских равно иероглифов в словаре по правому и нижне му элементам знака, т. е. В и Г соответственно. При кажущейся незначительности предложения Розенберга на деле это было открытие, если хотите, событие в отечественном китаеведении и японоведении. Розенбергтоже не был полностью оригинален и имел предшественника в лице акад. В. П. Васильева, впервые предложившего идею отхода от словарей по «ключевой» системе, трудной для пользования словарем, так как требовалось не только знать двести с лишним ключей, но и часто гадать, к какому из них китайцы относят тот или иной знак. Фонетический принцип не годился, особенно для начинающих, так как иероглиф «молчит», он «не читается», если ты не знаешь заранее его китайское, японское, корейское или вьетнамское чтение. Система Васильева — Розенберга была позднее усовершенствована проф. В. С. Колоколовым и используется ныне в китайско-русских словарях.

Н. А. Невский знал близко О. О. Розенберга, знал хорошо систему Васильева — Розенберга и применил их идею к тангутскому письму, приняв только за основу противоположные стороны мыслимого квадрата.

Ныне существует несколько каталогов (словарей) тангутских знаков, опубликованных в последние десять — пятнадцать лет. Японский профессор Нисида Та-цуо принял классификацию Н. А. Невского по левой и верхней сторонам мыслимого квадрата39. Порядок отбора элементов знака в пределах данного принципа мы во внимание не принимаем. Обычно в разных вариантах все следуют от простых элементов к более сложным. Собственно к системе Н. А. Невского прибегнул и М. В. Софронов в своем «Индексе тангутских иероглифов», предложив формальное деление начертательных средств знака на графемы и графические элементы и, естественно, свой внутренний порядок их следования от простого к сложному401.

Классификация по системе Васильева — Розенберга — Колоколова применена в словаре английского ученого профессора Э. Д. Гринетеда. «Порядок размещения в этом словаре знаков в их стандартном написании, — пишет Гринстед, — принят по начертанию нижних и правых черт, система, которая уже полвека используется в русских словарях китайского языка»41.

Пятидесятилетний опыт развития науки после первых попыток Н. А. Невского формально классифицировать размещение знаков тангутского письма в словаре

39Tatsuo Nishid'a. A Study of tfte Hsi-Hsia language. Vol. II. Tokyo, 1966, c. 303-^507.

40 M. В. Софронов. Грамматика тангутского языка. Кн. 2. М., 1968, с. 274–403.

41 Е. G г i n s t е a d. Analysis of the Tangut Script, Scandinavian Institute of Asian Studies, Monograph Series. 1972. i№ ilO, c. 70, 72—161, 70.

Эту же схему использовали в публикациях текстов китайской классики в тангутской переводе и словаря «Море письмен» В. С. Колоколов и Е. И. Кычанов. — См.: «Китайская классика в тангутской переводе» (Лунь юй, Мэн цзы, Сяо цзин). Факсимиле текстов. Предисл., словарь и указ. В. С. Колоколова п Е. И. Кычанова. «Памятники письменности Востока>, IV, 196Б; «Море письмен». Факсимиле тангутских ксилографов. Пер. с тангутского, вступит, ст. и прилож. К. Б. Кепинг, В. С. Колоколова, Е. И. Кычанова» А. П. Терентьева-Катанского. Ч. 2, «Памятники письменности Востока», XXV, М., 1969, с. 190–266.

по сторонам воображаемого квадрата показал, что принцип его подхода оказался верным независимо от того, берется ли за основу начертание левых и верхних элементов (Н. А. Невский, Нисида Тацуо, М. В. Софронов) или нижних и правых (В. С. Колоколов, Э. Д. Гринстед, Е. И. Кычанов). Другие известные науке способы классификации (по детерминативам, фонетический) к тангутскому письму еще не применимы, а новых способов пока никто не предлагал.

Теперь мы можем твердо сказать, что Н. А. Невский первым из исследователей предложил использовать графический принцип классификации тангутских письменных знаков в их списках или словарях по сторонам мыслимого (воображаемого) квадрата. Истоки этого принципа, как уже говорилось, были чисто русскими, заложенными в системе Васильева — Розенберга — Ко-локолова, предложенной ими последовательно и раздельно по времени для размещения китайских иероглифов в китайско-русских словарях.

В истории этого вопроса остается только неясным, как располагал тангутские знаки в своем словаре А. И. Иванов. Это останется тайной, возможно, до тех пор, пока где-нибудь случайно не будет найден его словарь. Очень вероятно, что Н. А. Невский был ознакомлен со словарем Иванова лично его составителем, но как он этим воспользовался, неизвестно.

Итак, словарь — научный подвиг Н. А. Невского. Как мы упоминали, он начал работу над ним в Японии. Об этом свидетельствуют отрывки из словаря, оставленные им в 1929 году в Японии перед отъездом на родину и хранящиеся ныне в библиотеке Тэнри, и даже толстые тетради торговой марки «Спальта», в которые Невский набело переписывал свой словарь.

Тэнри — маленький уютный городок в сердце Японии, недалеко от Нара, ее древней столицы. Говорят, именно в окрестностях города и долинах жили племена ямато, положившие начало японской государственности. Город живет вокруг храма «новой» религии «Тчноикё» — смеси идей и обрядности буддизма, христианства и иных культов. Здесь покоится, а точнее, «живет» сама. Мать Тэнри, основавшая более ста лет назад эту религию, приверженцами которой является немало японцев. Здесь же — частный университет Тэнри, с богатейшей и по последнему слову библиотечной техники оборудованной библиотекой. Библиотека Тэнри купила архив Н. А. Невского от частного лица, который, в свою очередь, приобрел его в антикварной лавке, куда он был продан, очевидно, в годы войны родственниками жены Невского.

Как же делался словарь Невского? Ответ прост. Путем чтения параллельных текстов, т. е. сопоставления понятного текста на известном языке, китайском или тибетском, с переводом этого текста на тангутский язык. По-настоящему этой работой Невский смог заняться только после 1929 года, после возвращения на родину, в Ленинград, где в Азиатском музее, а затем в Рукописном отделе Института востоковедения хранилась тангутская коллекция из Хара-Хото с достаточным числом тангутских текстов, переведенных с указанных языков. Трудно сказать, в какой степени Невский владел тибетским языком и когда учил его, в Японии или уже по возвращении в Ленинград, но, очевидно, владел с помощью словарей настолько, что имел возможность сопоставлять тексты.

Когда в 1926 году Невский издал «Краткое руководство к письменным знакам Си Ся с тибетской транскрипцией» (334 знака, систематизированные по левому и верхнему графическим элементам, с тибетской и китайской транскрипциями), сам Поль Пельо, теперь уже известнейший синолог мира, рецензируя эту работу в международном китаеведном журнале «Тун бао» (т. XXIV. 1926), высказал надежду, что «мало-помалу мистерия, окружавшая письменность и язык Си Ся, обещает рассеяться». Но Невский ощущает недостаток необходимого материала и просит, а затем и получает новые тексты из Советской России.

На 1922–1923 годы в Этнолого-лингвистическом отделении Петроградского университета был объявлен курс «Японская филология», который, как предполагалось, наряду с проф. Н. И. Конрадом должен был читать и Н. А. Невский. Его стремлению на родину содействовали друзья, коллеги, бывшие учителя.

«Николай Александрович Невский родился в 1892 г. В 1910 г. поступил на факультет Восточных языков Санкт-Петербургского университета, на китайско-японское отделение. Во время прохождения университетско

го курса он выказал исключительные дарования, большую научную начитанность и серьезность научного энтузиазма. Оставленный при университете для подготовки к профессорскому званию при кафедре японской словесности, он в 1915 году командируется университетом в Японию, где и пребывает по сей день, не имея возможности вернуться в Россию, сначала из-за отсутствия средств, а затем из-за политических осложнений на Дальнем Востоке.

Судя по отчетам, усомниться в действительности которых ни один из бывших его учителей и руководителей не имеет никаких оснований, а равно, судя по отзывам столь компетентных людей, как С. Г. Елисеев, бывший преподаватель Петроградского университета, а теперь профессор Парижского университета, как покойный О. О. Розенберг, бывший профессор Петроградского университета, Н. И. Конрад, состоящий ныне преподавателем того же университета, и многих других лиц, могущих в письменной форме заверить свои слова, — успехи Н. А. Невского как в области технического усвоения языка, так и в филологической науке японо-логического типа превышают все, что-либо доселе виденное. В настоящее время он располагает огромным первоклассным научным материалом в области японской этнографии и литературы, подлежащим обработке на русской территории и в русском университете.

Точный список трудов Н. А. Невского, написанных пока на японском языке, дан быть не может, но у пишущего этот отзыв нет сомнения в том, что молодой ученый сумеет при должных условиях поделиться ими с аудиторией и сделать ими вклад в науку русского японоведе-ния…

Ввиду всего наложенного я считаю своим долгом засвидетельствовать необходимость принять спешные меры к облегчению Н. А. Невскому доступа в Россию и материального ему вспоможения на проезд, требующий расходов, не оправдываемых его более чем скромными ресурсами преподавателя русского языка в Японской школе иностранных языков (Осака).

Профессор Китайской филологии Вас. Алексеев. 27 декабря 1922 года».

Возвращение, ко всему прочему, было не простым делом во многих отношениях, раз речь шла о мерах «к облегчению Н. А. Невскому доступа в Россию». Требовалось не раскиснуть, не отчаиваться, проявить упорство и настойчивость, чтобы идти вперед. В ту пору Невский написал такие стихи:

Да, была иная повадка, У земли другая сноровка, Если облако — мокрая ватка, И греметь-то ему неловко,

Кто вперед не знает дороги, Вспять иди в мирок инфузорий Отращивать наново ноги В аквариуме доистории.

Н. А. Невский стремился домой. Туда влекли его не только родные, Волга, морозные зимы и скупое, такое скупое по сравнению с японским северное лето, когда деревья, постройки, люди как бы тают в сумраке белых ночей, но и новые научные интересы, комнаты Азиатского музея, где хранятся бесценные сокровища памятников тангутского письма.

Письмо С. Ф. Ольденбурга от 9 марта 1927 года:

«Многоуважаемый Николай Александрович!

Позвольте очень поблагодарить Вас от имени Азиатского музея и лично от себя за книги, любезно направленные Вами для Азиатского музея… При сем направляю Вам пять фотографий, воспроизводящих сисяские тексты с тибетской транскрипцией.

В Азиатском музее имеется и сисяско-тибетский словарь из коллекции П. К. Козлова, но снять с него фотокопии затруднительно ввиду его объема.

Меня чрезвычайно интересуют Ваши работы по тан-гутике, и я буду рад получить от Вас более подробные сведения о Ваших знаниях в этой интересной области.

Искренне Вас уважающий Сергей Ольденбург.

Постараюсь что-нибудь придумать, чтобы снабдить Вас и этими материалами»42.

Письмо акад. С. Ф. Ольденбургу от 28 декабря 1927 года:

*2 Архив Н. А. Невского в библиотеке Тэнри.

«Многоуважаемый Сергей Федорович!

Поздравляю Вас с Новым годом и от души желаю всего лучшего. Собирался на будущий год распрощаться наконец со Страной Восходящего Солнца, но, не имея еще советского паспорта (ответа на мое прошение о принятии в советские граждане до сих пор нет), принужден был согласиться на продление контракта с Институтом иностранных языков еще на год.

Прошлое лето провел (около месяца) на Формозе среди племен цоу (одно из племен формозских аборигенов), собирая материалы по языку и фольклору…

Время от времени возвращаюсь к своим занятиям тангутикой. Присланные Вами тексты с тибетской транскрипцией в общем прочитаны (за недостатком материала все еще некоторые иероглифы остаются неизвестными), но определить их (точнее, установить, переводом какого произведения они являются) пока не удается. Ясно одно, что это перевод каких-то рассуждений, входящих в группу тайных.

Посылаю Вам часть своих заметок относительно тангутских слов и попытку анализа тридцати пяти иероглифов. Как-нибудь в другой раз вышлю Вам список определенных мною детерминативов с иллюстрацией их употребления. Из высылаемого мною Вам списка проанализированных иероглифов, надеюсь, становится ясно, что тангутские иероглифы, несмотря на кажущуюся сложность, гораздо более говорят о своем содержании, чем китайские, которые явились главным образцом для составления тангутской письменности. Нельзя ли еще раз затруднить Вас просьбой о высылке мне каких-нибудь тангутских текстов, чтобы не бросать уже начатого дела.

С совершенным почтением Н. Невский».

31 декабря 1927 года Н. А. Невский писал В. М. Алексееву:

«Дорогой Василий Михайлович!

Последний день года. На улицах страшное оживление. Весь город украшен соснами и бамбуками. Завтра будет тишина, переходящая к вечеру почти в полное отсутствие жизни.

Посылаю Вам две открытки с портретом Ван Го-вэя и его последними словами, оставленными миру…

Только что закончена моя статья „О тангутских словарях" для сборника трудов к 60-летнему юбилею проф. Кано. Беспокоюсь, напечатают ли, уж больно много тангутских иероглифов».

11 февраля 1928 года Н. А. Невский был в Киотов университете на чествовании 60-летнего юбиляра профессора Кано43. Не ясно, выступал ли он с докладом, как мы уже писали ранее, Киотоский университет был не чужд ему, он преподавал в нем русский язык44. А на статье Невского «О тангутских словарях», опубликованной на английском языке в Японии в сборнике работ, посвященных юбилею проф. Кано, хочется остановиться особо.

Мы уже упоминали, что тангутские толковые словари нашел и определил первым А. И. Иванов. Он же и ознакомил с ними Н. А. Невского. «Эти словари весьма любезно показал мне проф. А. И. Иванов, когда я был в Пекине летом 1925 года. Он взял их из Азиатского музея с собой, чтобы подробно изучить в Пекине. Однако проф. А. И. Иванов, являясь первым переводчиком (драгоманом) при советском посольстве в Китае, был перегружен различной работой. Он говорил, что с трудом находит свободное время для какой-либо научной работы, в частности для занятий тангутским. В результате перечисленные словари до сих пор не описаны подробно. Вот почему я взялся за эту работу, хотя вполне сознаю, что в моих познаниях в области тангутской письменности много пробелов» 45.

Н. А. Невский в своей статье подробно описал два вида тангутских толковых словарей — словарь омонимов, названный им «Гомофоны», что очень точно отражало и наименование словаря в оригинале: «Одинаково звучащие [слоги, слова]», и толковый словарь «Море письмен», составленный по рифмам. Не будем здесь

43 Из записной книжки Н. А. Невского за Л9Й8 г. (Архив Н. А. Невского в библиотеке Тэнри).

44 Об этом рассказывал Е. И. Кычанову проф. Танака Дзицу-дзо, известный японский специалист по киданям и другим народам Китая, учившийся у Н. А. Невского русскому языку.

45 Н. А. Невский. Тангутская филология. Кн. I, с. 95.

подробно описывать сами словари, интересующийся читатель может обратиться непосредственно к работе Н. А. Невского или к статье, приложенной к изданию факсимиле словаря «Море письмен» 46. Отметим другое. Поразительно, как быстро Невский квалифицированно овладел материалом. Тангутоведение как молодая отрасль востоковедения, зародившаяся на рубеже XIX–XX веков, была в то время довольно безразлична к основной специальности ученого — единственным необходимым условием для занятий вновь открытым тангутским языком были энтузиазм, трудолюбие и достаточное знание китайского языка, подкрепленное хорошим знакомством с традициями китайской и шире — дальневосточной средневековой культуры. Воздадим должное Петербургскому университету — Невский обладал такими знаниями в полной мере. Но воздадим должное и личному таланту Н. А. Невского, его трудолюбию, энтузиазму, о которых еще в 1917 году университетский профессор В. М. Алексеев писал самому Невскому 47. Именно сочетание способностей с любовью к труду и хорошей подготовкой позволило Н. А. Невскому не только разобраться в структуре словарей, но и высказать в их описании ряд суждений о фонетическом составе тангутского языка 48, что было тогда истинным новаторством.

Н. А. Невский пытался в те далекие годы перевести и предисловие, сохранившееся в словаре «Гомофоны». Но в ту пору практически это было невозможно. Поскольку «Предисловие» к словарю до сих пор не переведено на русский, восполним этот пробел:

«Знаки письма — средство передачи звуков. Произносятся звуки, и получаются фразы. Обозревая все ценное и великое в мире, людскую мудрость и глупость, создают книги. То, что было накоплено и собрано ранее, понемногу приходит в беспорядок |[и забывается], после чего ([из всего этого] заново используется лишь единичное, немногое. Я сам, как другие, потерял [многое из того, что знал]. И хотя тем, кто учится, добиваться знаний нелегко, но именно благодаря им |[знаниям] есть люди, которые руководят и правят своей семьей и родней, достойные наставники, люди, способные со знанием дела служить в Императорском секретариате по управлению гражданскими делами и в Главном управлении воен-

-*6 «Море письмен». Ч. I, с. 12—ЭК

*" Архив Н. А. Невского в библиотеке Тэнри. * *ь Н. А. Н е в с к и й. Тангутская филология. Кн. I, с. 99, 105 и др.

ными делами, писать правильные и чистые по духу сочинения, собирать войска для сражений, искусно вести дела, почитать родителей и старших, быть учтивыми и вежливыми. Восточный и южный роды: Гхон (Во] и Пху [Пу] _ стали Небесной Опорой. Нгвеми Чхя-свеу [Вэймин Дэ-мин], понемногу читая книги, благодаря приобретенным небольшим, но разнообразным (познаниям], учредил Цензорат. И хотя мало было чиновников, подававших верные советы, но они были просвещенными и учтивыми. Восточный и южные роды; Гхон ([Во] и Пху ([Пу] — велики и многочисленны, прозваны богатыми талантливыми людьми, и из {них ныне] приглашены грамотные и верные люди. Они снова исправили то, что было смешано и запутано, и собрали, расположив по классам звуков, больших ([основных] идеографов — 61Q3 и вспомогательных [поясняющих] идеографов — 6230. Были назначены мастера, и им приказано вырезать ([текст этой книги] на досках для печатания, отпечатать ее и распространить по стране. Было постановлено и рекомендовано учиться то этой книге] и считать ее книгой мудрости. А ленью и нерадивостью знания не достичь» 49.

Сохранилось, хотя и с лакунами, и «Послесловие» к данному изданию «Гомофонов», как раз то, которое в 1925–1926 годах дало Н. А. Невскому кое-какие сведения о словаре:

«Ныне легко установить, что число тангутских письменных знаков возросло [по сравнению с тем], которое [мы] находим при царствованиях предков ([наших] государей. Ради стремления к процветанию учреждено Управление по вырезыванию текстов книг на досках для печатания их способом ксилографии. ([Его] возглавили талантливые тангуты, и отпечатанные ксилографическим способом книги распространились по всему миру. Однако затем резчики досок для печатания, гонясь за ничтожной выгодой, путали знаки и изменяли их внешний облик. Другие же, будучи неграмотными и не умея правильно воспроизводить их, отделяли на доске от печатания начало [знака] от ([его] конца и смешивали их левую и правую стороны, что сбивало с толку учащихся. И |[я] Во Тхо fBan Тан], глядя на это, печалился, а потому произвел тщательную проверку '[письменных знаков]. Поскольку у меня не хватило тщания выправить прежние многочисленные несообразности и несовпадения [в написании] знаков, то пусть мудрецы не сетуют на меня, когда они обнаружат [ив этой книге] мелкие несоответствия. Закончено в шестой год девиза царствования Чжэн-дэ |[25 октября 11312 года]»50.

Н. А. Невский писал: «На двух последних страницах словаря напечатано послесловие, основная мысль которого заключается в следующем: несмотря на все усилия императора поощрять просвещение, все же из-за небрежности печатников вкрадывалось множество ошибок

49 Перевод Е. И. Кычанова.

50 Перевод Е. И. Кычанова.

в написание идеографов, и поэтому некий Ван Тан или Во Тхо… (вероятно, это имя или прозвище1—хао издателя) решил дать правильное написание идеографов в словаре. Послесловие датируется „15-й день десятого месяца шестого года Крысы эры Совершенной Добродетели", что соответствует 1132 году. После даты напечатаны еще две строки мелких идеографов, которые, насколько я могу судить, обозначают титул, общественное положение и имя автора. Из этих идеографов только пять сохранились полностью, что, естественно, исключает возможность какого-либо определенного суждения» 51.

Действительно, за «Послесловием» упомянуты Управление ревизии и контроля и знак «красный», вероятно свидетельствующий о том, что Во Тхо или кто-то из издателей книги мог быть буддийским монахом, «носящим красные одежды». А в целом можно только удивляться, как в короткий срок Невский сумел достичь таких познаний в мертвом языке, которые позволили ему уловить суть «Послесловия» к «Гомофонам». Не случайно Поль Пельо на страницах того же «Тун бао» восторженно отозвался о новой работе Невского52. Мировое востоковедение оценило статьи Невского как серьезную заявку на решение тангутской проблемы.

В связи с этой статьей Н. А. Невского хотелось бы сказать о следующем. Хранение рукописей, отношение к рукописной книге пятьдесят лет назад было иным, чем сейчас. Тогда рукописи, зачастую уникальные, выдавали из хранилищ для работы на дом, высылали почтой в другие страны по обмену для чтения и ознакомления с ними. В действиях проф. А. И. Иванова, вероятно взявшего с собой в Пекин из Азиатского музея словари «Гомофоны» и «Море письмен», сказывалось еще традиционное отношение к рукописям и редкой книге. Однако такие действия уже не могли не вызывать нареканий. Идея строгого контроля и хранения, безусловно единственно научно правильная, начинала возобладать. Отсутствие строгого контроля и учета возбуждало кривотолки. К числу таковых относится и приписка Н. А. Невского в конце статьи «О тан-

511 Н. А. Невский. Тангутская филология. Кн. I, с. 96. 52 Р. Р е 11 i о t. Concerning tangut dictionaries. — «T'oung рао». Vol. XXVI, 1929, с. 407.

гутских словарях»: «Заканчивая описание тангутских словарей, я должен упомянуть' тангуто-тибетский словарь Азиатского музея АН СССР. О существовании такого словаря мне сообщил молодой китаист Б. А. Васильев, когда я был в Пекине. Когда я спросил проф. А. И. Иванова об этом словаре, он отрицал его •существование, однако непременный секретарь Академии наук проф. С. Ф. Ольденбург в письме ко мне от 9 марта 1927 года подтвердил существование такого словаря, что, таким образом, является неопровержимым фактом. Мы можем надеяться, что этот словарь (в числе многих других тангутских книг, хранящихся в Азиатском музее АН СССР) также будет издан и, таким •образом, завеса, скрывающая от нас тайны тангутского письма, исчезнет окончательно» 53.

Следовательно, бросив тень на компетентность своего бывшего учителя, Н. А. Невский в 1927 году был уверен в наличии в фонде П. К. Козлова тангутско-ти-бетского словаря. Эти строки из его статьи, с одной стороны, и до сих пор порождают запросы на тангутско-тибетский словарь, с другой же — в глубине души заставляют думать: а может быть, он был? Через три года в Ленинграде, приступив к инвентаризации тангутского фонда, фактически став его полновластным хозяином, Невский не упоминает о тангутско-тибетском словаре, не заносит его в инвентарную опись в первых сотнях инвентарных номеров, что он сделал со всеми прочими ценными рукописями и ксилографами. Более того, в написанной в эти же годы статье «Материалы для изучения тангутского произношения», в разделе «Материалы тангуто-тибетские»54 он и словом не обмолвился о существовании тангутско-тибетского словаря. Значит, был прав А. И. Иванов и ошиблись Б. А. Васильев и С. Ф. Ольденбург или, точнее, их информаторы. Хотя в идеале не исключено, что за прошедшие три года со времени публикации статьи в Японии и возвращения в СССР словарь мог куда-то (?) исчезнуть. Думается, что среди материалов из Хара-Хото тангутско-тибетского словаря все-таки не было. Были тексты с тибетской транскрипцией, которые видел Невский и опи-

ы Н. А. Невский. Тангутская филология. Кн. I, с. 106. 54 Там же, с. 114 и др.

сал в 1926 году и которые хотел опубликовать в Ленинграде:

«Наиболее интересный материал для исследования фонетической стороны тангутских идеографов дают ныне публикуемые фрагменты тангутских буддийских текстов, где справа от каждого идеографа написано его произношение тибетским алфавитным письмом».

В архиве Н. А. Невского сохранились фотокопии этих текстов плохого качества. Но почему-то Невский тоже не занес эти тексты в инвентарь. И этих текстов до сих пор нет на месте. О путях их исчезновения можно только гадать. Они могли быть в бумагах и книгах Невского. Но, кажется, весь его архив, научный во всяком случае, передан институту. Но весь ли? Или эти тексты позднее кто-то взял домой для работы? Все этс заставляет предполагать: вдруг и тангутско-тибетский словарь тоже был? И если относительно словаря очень много сомнений — был ли? — то тексты-то с тибетской транскрипцией безусловно были. Где их оригиналы, если есть фотокопии? Этот вопрос, обращенный в никуда, тем не менее стоит до сих пор.

Есть и еще одна загадка такого рода. В той же статье «Материалы для изучения тангутского произношения» Н. А. Невский упоминает и описывает другую «пропавшую грамоту» — «рукописный список идеографов… носящий название „Драгоценные рифмы Моря начертаний" или еще более полное название „Драгоценные рифмы Моря начертаний Белого высокого Великого государства"». Рукопись эта плохой сохранности, без конца. Книга состоит, по-видимому, из двух частей: первая — идеографы ровного тона и вторая — идеографы «восходящего» и «входящего» тонов5б. Рукопись, действительно, оказалась «плохой сохранности». Ее нет в инвентарных записях фонда и нет налицо. Где она — остается загадкой. Будем надеяться, что время поможет ее решить нам или нашим потомкам.

Итак, Н. А. Невский сразу заявил о себе как серьезный тангутовед. И ухватился он в своей работе за главное звено. Чтобы раскрыть содержание тангутских

56 Там же, с. 129.

текстов, их следовало прочесть. Чтобы их прочесть — нужен был словарь. Работа над словарем часто, по существу, практически бесконечна. Язык живет, развивается, и это прежде всего отражается в его словарном составе.

Тангутский язык (во всяком случае — письменный) — язык мертвый. Число знаков и слов, зафиксированных в сохранившихся текстах, ограниченно. Но и он дошел до нас в развитии. «Предисловие» к словарю «Гомофоны», цитированное выше, прямо говорит об эволюции тангутской письменности за сто лет ее существования. В более поздних изданиях словаря, чем издание 1132 года, некоторые знаки уже имели помету «не употребляется». Н. А. Невскому предстояло, вооружившись теми несколькими сотнями слов, которые дал словарь «Жемчужина в руке…», составить свод тангутских знаков с расшифрованными значениями их. Надежда была только на параллельные тексты и на собственную работоспособность, ибо это был долгий и тяжкий труд. Незнакомый, переводной, по предположению, текст следовало идентифицировать, т. е. определить, какого сочинения это перевод и с какого его списка или издания он сделан. Затем взять текст оригинала и читать оба текста, фраза за фразой, сопоставляя их слово в слово и определяя значения неизвестных тангутских знаков и слов по тем словам, которые они передавали, точно или предположительно, в тексте оригинала. Эта процедура когда-то хорошо была показана в фильме «Семь веков спустя» (Моснаучфильм, режиссер А. Бабаян) художниками-мультипликаторами. В предельно упрощенном виде она выглядела так: скажем, мы не знаем хорошо немецкий язык, но уверены, что фраза «Их шпрехе дойч нихт» есть перевод русской фразы «Я не говорю по-немецки». В нашем активе следующие известные слова — «я» — «их», «говорить» — «шпрехен», «не» — «нихт». Незнакомо нам слово «дойч». Заместив все известные слова, приходим к выводу, что слово «дойч» соответствует слову «по-немецки». Следовательно, «дойч» значит — «по-немецки», возможно «немецкий», «немец» и т. д. Это очень грубое пояснение существа той работы, которой Невский отдал более десяти лет своей жизни, заложив в итоге основы современного тангутоведения. Простая процедура, всякий сможет,

нужны только масса специальных знаний и высокая квалификация.

29 января 1928 года на собрании научного общества «Сэйангакуся», посвященном Э. Шаванну, Н. А. Невский выступил с докладом о новых материалах по тан-гутоведению, полученных из Китая от Ло Фу-чэна57. Полным ходом шла работа над словарем:

«26 января 1929 года. Дорогой Василий Михайлович!

Громадное Вам спасибо за исполнение заказа на тангутские фотокопии и отсылку его. С нетерпением жду прихода. Часть посланных фотокопий, как уже сообщал в предыдущем письме, получена, остается дополучить остальное. Надеюсь, большое количество текстов увеличит мой тангутский словарь, который уже достиг довольно больших размеров. Хотелось бы слышать Ваше конкретное мнение относительно способа составления словаря и расположения в нем идеографов… Некоторые идеографы снабжены массой примеров, у других же чувствуется недостаток, но это объясняется малым количеством текстов до сих пор… Фонетическое исследование тангутского языка и анализ письменности должны будут предшествовать словарю.

…Пишите, как встретили Новый год. Я так много лет далек от этого удовольствия, что приятно будет прочесть Ваше описание и перенестись в родную обстановку.

Ваш всей душой Н. Невский».

В Японии тангутоведением активно занялся проф. Исихама Дзюнтаро, друг и неоднократный соавтор Н. А. Невского. Они пишут совместные статьи, которые в 1927–1933 годах публикуют в различных японских журналах: «Тангутский текст „Ди цзан Пуса ань юань цзин"», «Перечень сутр из Трипитаки, переведенных на тангутский язык», «Отрывок „Праджня пара-мита сутра" на тангутской языке», «Обзор словаря „Жемчужина в руке, отвечающая нуждам времени"», «Тангутский перевод главы „Жу бу кэ сы и тун то лзиньцзе Пусянь син юань пин" из сутры „Да фан гуан

57 Из записной книжки Н. А. Невского |(Архив Н. А. Невского в библиотеке Тэнри).

фо хуа янь цзин"», «Дополнения и исправления к статье о наименовании государства Си Ся» 58.

Исихама Дзюнтаро, крупный японский ученый, позднее организовал чтение курса по тангутоведению в Осакском институте иностранных языков. Его учеником был видный лингвист, специалист по тибето-бирманским языкам и выдающийся ученый-тангутовед наших дней профессор университета Киото — Нисида Тацуо. От старого здания Осакского института иностранных языков, в котором работали Н. А. Невский и Исихама Дзюнтаро, почти ничего не осталось: здание было разрушено во время войны при бомбардировке г. Осака. В реставрированном и достроенном здании института ныне, как и прежде, учат студентов почти всем языкам мира. Институт недавно купил библиотеку покойного профессора Исихама Дзюнтаро, в которой среди прочих материалов есть и материалы по тангутоведению, а также письма от Невского и других русских и советских ученых-востоковедов.

К 1929 году Н. А. Невский стал признанным авторитетом в изучении тангутского языка. Ему пишут, у него спрашивают совета многие из тех, кто сам заинтересовался языком погибшего государства Ся.

«Глубокоуважаемый господин Невский!

Сейчас я подготовляю к печати небольшую работу, касающуюся языка лоло, один из диалектов которого я немного изучал во время моей антропологической поездки в Юньнань (в 1928 году). Естественно, я столкнулся с вопросом о языке Си Ся и, еще более естественно, очень заинтересован Вашей работой…»59.

3 июня 1929 года Н. А. Невский пишет немецкому профессору Э. фон Цаху: «Мне в высшей степени польстило Ваше обращение ко мне с просьбой помочь Вам дешифровать название тангутской сутры, фотокопии которой Вам были присланы проф. Алексеевым, что я и делаю с большим удовольствием…» 60.

и См.: Н. А. Невский. Тангутская филология. Кн. I, с. 14; Окадзаки Сэйро. Жизнь и деятельность Н. А. Невского. — «Мадо». Т. 9, 1963, № 1–2, с. 6—12.

58 Письмо С. М. Широкогорова от 20 февраля 1929 г. (Архив Н. А. Невского в библиотеке Тэнри).

" Архив Н. А. Невского в библиотеке Тэнри.

12 Зак. 474

Н. А. Невский готовит второе издание текстов с тибетской транскрипцией.

В письме от 7 февраля 1929 года (возможно, А. А. Драгунову) он пишет:

«В. М. Алексеев прав, говоря, что я составляю словарь, но он еще далек от завершения. Во всяком случае, когда он через год-два увидит свет, я его обязательно Вам пришлю… В настоящее время я подготовляю второе издание этой книжки („Краткое руководство к письменным знакам Си Ся с тибетской транскрипцией". — Л. Г., Е. К-), которое будет дополнено массой новых идеографов (где последние будут объяснены примерами) и к которому будут приложены фотографии текстов» 61.

Из статей, опубликованных Н. А. Невским в Японии по тангутоведению, следует особо отметить «Краткое исследование служебных частиц в тангутском языке» 62. Изучение забытого языка, пробуждение его к новой жизни всегда сопровождаются реконструкцией его грамматического строя. «При исследовании любого языка самым трудным является определение грамматической природы таких слов, как префиксы, суффиксы, предлоги, послелоги, союзы или частицы, модифицирующие оттенки значения, в широком значении — служебные частицы. Мы полагаем, что к этому мнению присоединится любой исследователь иностранных языков. Но если это положение относится к известным языкам, то что же мы можем сказать о языке тангутском, ныне уже мертвом, для которого не определены еще точно ни письмена, ни звуки, обозначаемые ими, ни значения. Для исследования тангутского языка еще нет даже словаря. Когда же пробуешь сопоставить параллельные китайский и тангутский переводы, то встречаешься с тем, что количество иероглифических знаков в обоих переводах не совпадает. Обычно в тангутском переводе их больше, чем в китайском. Возникает вопрос, что означает тот или иной иероглиф? Является ли он компонентом сложного слова или же служебной частицей? Подобные сомнения возникают довольно часто. Поэтому мы полагаем, что для исследователя тангутского

Там же.

Н. А. Невский. Тангутская филология. Кн. I, с. Г40—152.

языка чрезвычайно важно уточнить служебные частицы и определить их природу» 63.

Первые описания служебных слов тангутского языка были сделаны М. Г. Морисом и Ло Фу-чаном. Из десяти служебных слов, описанных в статье Н. А. Невского, семь определены правильно, значение двух — очень приблизительно, одно — не определено совсем. Кстати, функции его не ясны и по сей день. Практически в дальнейшем Невский о грамматике тангутского языка не писал ничего. Но он постоянно производил грамматические наблюдения над текстом, делал выписки примеров, короче, собирал материалы для будущей, так и не написанной им работы. Единственный тому свидетель — его архив.

Время шло. За годы пребывания в Японии накоплены уникальные материалы, в особенности по языкам айнов и цоу, диалектам мияко. Новое страстное увлечение— тангутский язык — требовало близости к тангутским материалам. Конечно, было бы неправильно объяснять стремление Н. А. Невского вернуться на родину даже в какой-то мере только желанием работать в фондах Азиатского музея. Мы знаем сейчас Невского как прославленного в востоковедных кругах тангу-товеда. Японцы ценят его прежде всего как исследователя диалектов Мияко. А кто оценит его труды по языку цоу, которым наука еще не заинтересовалась всерьез? Да и труды Невского-айноведа не получили пока должной оценки. Не востоковед Невский, а просто русский человек Невский хотел домой, в Россию!

А день за днем, месяц за месяцем уходило драгоценное время, отдаляющее его от родины. Приезжали в командировку коллеги из Советского Союза — Е. М. Колпакчи, Ю. К. Щуцкий, А. Е. Глускина. Много времени Невский проводил с новыми друзьями. Рассказы о новой России. Смутно представлялось, какая она теперь? Неизведанное и родное. Письма тете Варе и от тети Вари. Скорее бы кончился контракт с институтом, скорее бы получить советский паспорт! Ночью он ворочается, не спит. В голове одна за другой возникают горькие строки, навеянные чтением Гейне:

63 Там же, с. 140.

12*

Когда в ночном дыханье Молчит, но снится звук, Ко мне приходит Хайне, Певец, паяц и друг.

Приходит, легкой болью Клочки кудрей легли, И сыплет лунной солью На бестолочь земли.

Веселье хвалит ада, Бранит застой небес, И под косящим взглядом Двоятся — бог и бес!

Бог и бес, добро и зло — они всегда рядом. Посыпанная лунной солью бестолочь земли, жизнь, с ее радостями и печалями, теперь уже хлопотами о предстоящем отъезде. Дело решенное, но не простое. Н. А. Невский женат восемь лет. Его брак зарегистрирован в советском генконсульстве в Кобэ. Он сам теперь российский гражданин. В 1928 году у него родилась дочь. В записной книжке сохранилась запись: «3 мая. 7 утра. Рождение маленькой наследницы». Дочь зарегистрирована в том же генконсульстве как советская гражданка. Но у жены гражданство японское. Как быть с семьей? Как поехать вместе? Может быть, вначале одному? Как перевезти библиотеку?

Из письма Н. А. Невского проф. В. М. Алексееву от 5 февраля 1929 года:

«Вчера после двухнедельного лежания в постели (вследствие инфлюэнцы) ходил в школу и получил снова пакет с тангутскими фотокопиями… Сегодня заходил П. М. Шуйский, переводчик при генконсульстве в Кобэ, и сообщил, что Вы избраны в действительные члены Академии. От души поздравляю и горжусь своим учителем, академиком по праву.

В июле месяце (вероятно, в начале) двинусь в родные края, где смогу лично обнять дорогого академика и по-прежнему чэнши цзяо (написано по-китайски, „наставника". — Л. Г., Е, К-), впрочем, не знаю, можно ли так сказать по-китайски. Передайте мой привет и поздравления также академику Самойловичу.

Ваш Н. Невский» 64.

64 Архив Н. А. Невского в библиотеке Тэнри.

Из письма Н. А. Невского акад. С. Ф. Ольденбургу от 7 мая 1929 года:

«Многоуважаемый Сергей Федорович!

Простите, ради бога, за долгое молчание, объясняемое исключительно боязнью помешать Вам и оторвать от дела, так' как из писем проф. Алексеева и бывших здесь профессоров Конрада и Щуцкого знаю, что Вы страшно заняты и не располагаете ни минутой свободного времени.

Благодаря Вашему разрешению и любезности проф. Алексеева, Азиатский музей снабдил меня кое-какими материалами для продолжения начатых занятий над расшифровкой тангутской письменности и тангутского языка вообще. Последний присыл тангутских фотокопий меня особенно порадовал, так как заключал в себе полностью тангутский перевод „Арья масахасра прамардани нама махаяна сутра", первой сутры из „Сборника пяти защит" [Панча ракша], который, если не ошибаюсь, Вас когда-то интересовал. Ценность данного тангутского перевода заключается в том, что он сделан не с китайского языка, а с тибетского, что, с одной стороны, опровергает мнение, что все тангутские переводы сделаны с китайского, а с другой стороны, для изучающего тангутский язык дает ключ к расшифровке тангутской грамматики, которую подчас невозможно выяснить только на основании текстов, переведенных с китайского. Обилие же дхарани в данной сутре помогает установить более точное произношение тангутских идеографов. Мною намечено с помощью японских друзей издать эту сутру в Японии, окружив тангутский текст текстами санскритским, тибетским и монгольским, которые, к счастью, все здесь имеются. Удастся ли осуществить этот проект, покажет будущее, но, во всяком случае, постараюсь.

Главной помехой для занятий последнее время является то, что собираюсь ликвидировать свое долголетнее пребывание в Стране Восходящего Солнца и направить лыжи назад, в Ленинград. Это уже вопрос решенный, и даже наметил оставить благословенные берега Японии в самом начале августа, чтобы в двадцатых числах быть уже «дома».

За долголетнее сидение в Японии у меня скопилась довольно большая библиотека, которую совершенно не знаю, как переправить. Если бы Вы были так любезны и разрешили мне направить всю библиотеку в Азиатский музей, был бы Вам страшно признателен. В благодарность я мог бы часть библиотеки пожертвовать Азиатскому музею. Хотелось бы, конечно, иметь какую-нибудь официальную бумагу, чтобы меня не беспокоили на каждой таможне и не заставляли распечатывать ящики. Если Вы, конечно, ничего не имеете против, будьте любезны, распорядитесь, чтобы мне выслали такую бумагу.

По возвращении в Ленинград мне лично очень хотелось бы продлить занятия тангутикой, и в данном отношении, я надеюсь, что Вы мне поможете это сделать.

Остаюсь с совершенным почтением Ник. Невский».

В Ленинграде Н. А. Невского ждали работа и друзья. Из письма Н. И. Конрада Н. А. Невскому летом 1929 года:

«Дорогой Николай Александрович!

Вероятно, это будет последнее мое письмо Вам в Японию до Вашего отъезда сюда. Пишу это затем, чтобы дать Вам последние советы. Вначале только скажу, что Ф. И. Щербатской готов Вас в любую минуту взять в свой буддологический институт… Я с ним говорил еще раз, и он заявил, что Вас „хорошо знает и ценит". В Университете Вы прошли и часы ждут Вас…»65.

В довершение всего Н. И. Конрад в случае нужды даже в его отсутствие (он намеревался съездить к родителям в Орел) предлагал Невскому поселиться временно у него.

Н. А. Невский возвращался на родину уже как известный и сложившийся ученый, и заботами его бывших учителей, коллег и друзей его ждал в Ленинграде «и стол и дом».

Архив Н. А. Невского в библиотеке Тэнри.