Николай II

Глава вторая Самодержавие против общества

Кровавое воскресенье положило конец мифу о царе-батюшке, от которого не может исходить зло. В течение долгого времени народ считал, что между ним и царем стоит дворянство. Поэтому к нему невозможно приблизиться, с ним невозможно поговорить. Но настанет день, когда народ и царь смогут наконец понять друг друга…

Тем, кто со знаменами в руках пришел к своему любимому царю с просьбой, чтобы поговорить с ним, ответили ружейной стрельбой.

А ведь вера в царя действительно существовала, и, когда народ восстал, он выступил не против Его персоны, а против его клевретов, что приводило в свое время в бешенство Герцена: «Ты ненавидишь помещика, ненавидишь подьячего, боишься их — и совершенно прав; но веришь еще в царя и архиерея… Не верь им. Царь с ними, и они его».

У крестьян были все основания проводить такое различие: они знали, что только на землях Николая I были проведены реформы и часть его крепостных была освобождена от крепостной зависимости, но никто из дворян не последовал этому примеру. Они знали также, что крупную реформу провел Александр II — царь-освободитель, который дал крестьянам свободу, однако его чиновники потребовали, чтобы крестьяне заплатили за землю, на которой они трудились. Просвещенные люди, которых в России называли «обществом» в противоположность «народу», говорили с иронией о «наивном монархизме». Однако мужики не были столь наивными: почитание царя и преклонение перед ним в какой-то мере ставило их под его защиту, и они могли безнаказанно действовать от имени царя против своих владельцев и дворянства в целом. Это удавалось им со временем все меньше и меньше, так как на протяжении XIX века бюрократия и армия все туже стягивали сети централизации — чему помогали железные дороги, — парализуя их действия. Этому медленному процессу изменений дало толчок Кровавое воскресенье своим взрывным и, увы, слишком кровавым актом.

После 1905 года крестьяне уже не говорят, что они действуют «от имени царя». Однако миф еще в какой-то мере продолжал жить: эти же крестьяне, надев на себя солдатские шинели, стреляли в рабочих, в прошлом таких же крестьян, как и они сами.

Бывший большевик Григорий Алексинский, примкнувший в 1914 году к социал-патриотам, вспоминает слова Максима Горького, произнесенные им после событий 1905 года:

Итак, в этот миф склонен был верить даже Горький, хотя он и был заклятым врагом царизма: писатель вышел из гущи народа, и, несмотря на всю ненависть к царизму, идея царя-батюшки коренилась в нем глубоко. Однако ни Николай II, ни круги, враждебные к либералам, не сумели воспользоваться этой столь выгодной для них привязанностью.

Кровавое воскресенье разорвало «священную связь» царя с народом, тем самым народом, на которого полагался царь и с которым связывал законность своей власти. С этим событием связывают также выход рабочего класса на историческую арену: поворот этот произошел не столько в результате действий революционных партий, сколько из-за самой самодержавной власти.

«Прощение» царя не могло удовлетворить народ. Министр земледелия и государственных имуществ А. С. Ермолов взял на себя деликатную задачу объяснить это Николаю И: «Можно ли быть уверенным, что войска, которые слушались теперь своих офицеров и стреляли в народ, но которые вышли из того же народа… при повторении подобных случаев поступят так же?.. Вы можете опираться только на народ… [привлекать] к участию в законодательной работе представителей населения…» Для выяснения причин недовольства была создана комиссия Шидловского. Рабочие согласились в принципе на ее создание — вопреки мнению многих социалистических лидеров — при условии, что их избранникам будет обеспечена подлинная неприкосновенность. 20 февраля их требование было отклонено и комиссия Шидловского распущена.

Между тем Николай записывает в своем дневнике: «Ужасное злодеяние совершилось в Москве: у Никольских ворот дядя Сергей, ехавший в карете, был убит брошенною бомбою, а кучер смертельно ранен. Несчастная Элла, благослови и помоги ей, Господи!»

Царь поручил министру внутренних дел Булыгину составить проект рескрипта о созыве выборных представителей. Затем в печати был опубликован грозный манифест, призывавший подданных сплотиться вокруг императора.

18 февраля появились одновременно рескрипт, манифест и указ, предлагающий населению высказать свое мнение и внести свои предложения. Явно противоречивые, они, однако, означали, что, не изменяя самодержавного строя, царь вступил в диалог с нацией.

Идея попросить совет у народных представителей — но только совет — была не новой: она рассматривалась уже в 1881 году. Однако реакция, царившая при Александре III, и политика в духе Обращения, сделанного Николаем II в начале своего царствования, отмели эту идею.

И все же этот вопрос оставался актуальным, несмотря на сопротивление монарха. В 1901 году в царском послании по случаю юбилея Государственного совета Николай II изъял из фразы, касающейся уездных и губернских собраний, «в которые будут привлекать достойнейших, доверием народа облеченных, избранных от населения людей», слова «доверием народа облеченных». После 1903 года Плеве снова включил эти слова в манифест об усовершенствовании политической системы. Сделал он это по совету В. И. Гурко, заставил себя пойти на такой шаг, а царь на сей раз не отреагировал на эти слова.

Вопреки молве, Николай II весьма внимателен к определению прав и прерогатив власти, которые он считает «вопросом совести», и в феврале 1905 года, хорошо сознавая, на что он под давлением обстоятельств идет, соглашается на внесение изменений.

Рескрипт от 18 февраля, появившийся после Кровавого воскресенья, выглядел как отступление властей. Страну охватило волнение: студенты, профессора, адвокаты, промышленники (которые для царской власти были такими же козлами отпущения, как и евреи), рабочие без конца устраивали одну за другой манифестации, забастовки, составляли петиции. Население в ответ на предложение занять определенную позицию не преминуло так и поступить и отреагировало на рескрипт созданием организаций и союзов врачей, агрономов, адвокатов, женщин и т. д., вскоре объединившихся в «Союз союзов». В то же время в Иваново-Вознесенске рабочие образовали первый в России Совет, и этот рабочий Совет потребовал для рабочих права свободно собираться для обсуждения своих нужд и выборов своих представителей в комиссию от рабочих и администрации. Социалистические партии, едва возникшие к этому времени, — социал-демократы и социалисты-революционеры побуждали рабочих к действию, особенно меньшевики. Это производило тем большее впечатление, что одновременно аналогичное движение началось в Польше, где с января забастовки приобрели невиданный размах; их организацией занимались Польская партия социалистов и еврейская партия Бунд. Летом волнения распространились на деревню.

Катастрофа у Цусимы 15 (28) мая, где русская эскадра Балтийского флота, отправившаяся на помощь флоту в Тихом океане, после семи с половиной месячного плавания была разгромлена японским флотом, так же как и остатки русской армии, вызвала волнения во флоте. Яркий пример — восстание на броненосце «Потемкин». Правительство тут же объявило восставших — будь то моряки или бастующие рабочие — «пособниками врага», хотя в действительности это могло относиться лишь к легиону польских добровольцев, отправившихся на обучение в Японию. Правда, отдельные революционеры (финны и пр.), более или менее связанные с японской контрразведкой, готовились взрывать поезда на Транссибирской железной дороге…

Либералы начали беспокоиться по поводу весьма серьезного ухудшения обстановки в стране. На съезде, состоявшемся в Москве, 300 делегатов из земств и городских дум приняли единогласно манифест нации, в котором обвиняли режим и бюрократию в том, что они угрожают безопасности трона. Они требовали свободно избираемого собрания представителей, отмены законов, препятствующих свободам, и введения в правительство людей, поддерживающих государственную реформу. Николай II согласился принять князя Трубецкого, возглавившего делегацию из 15 членов «во фраках и белых перчатках». Он сказал им: «Отбросьте ваши сомнения. Моя воля, воля царская, — созывать выборных от народа — непреклонна. Привлечение их к работе государственной будет выполнено правильно. Я каждый день слежу и стою за этим делом…

Я твердо верю, что Россия выйдет обновленною из постигшего ее испытания. Пусть установится, как было встарь, единение между царем и всею Русью, общение между мною и земскими людьми, которое ляжет в основу порядка, отвечающего самобытным русским началам».

Однако эти обязательства не были включены в официальное сообщение, разрешенное цензурой.

В своем дневнике Николай II записал:

Еще более, чем политическими событиями, Николай II был обеспокоен военной обстановкой, его волновали восстания, которые последовали за восстанием на броненосце «Потемкин». 20 июня он писал: «На «Пруте» были тоже беспорядки, прекращенные по приходе транспорта в Севастополь. Лишь бы удалось удержать в повиновении остальные команды эскадры! За то надо будет крепко наказать начальников и жестоко мятежников». И несколько дней спустя: «Дал бы Бог, чтобы эта тяжелая и срамная история поскорее окончилась».

Поражение под Цусимой угнетает его больше, чем все остальное: «Сегодня стали приходить самые противоречивые вести и сведения о бое нашей эскадры с японским флотом — все насчет наших потерь и полное молчание об их повреждениях. Такое неведение ужасно гнетет». И несколько дней спустя: «Теперь окончательно подтвердились ужасные известия о гибели почти всей эскадры. Сам Рожественский раненый взят в плен! День стоял дивный, что прибавляло еще больше грусти на душе».

С 18 февраля страна в волнении ожидала заключений комиссии Булыгина, которая должна была определить условия созыва совещательного собрания — Государевой думы. Царь сам выбрал дату оглашения — 6 августа, Праздник Преображения. Из выдвинутых требований было принято только тайное голосование; не приняли ни всеобщего голосования, ни равного представительства — утвердив сословное, — ни прямого голосования.

Ответ был почти единодушным: «Это изобретение чиновников-скопцов». Большинство революционных партий — социалисты-революционеры, меньшевики и большевики отказались участвовать в этой «комедии выборов». «Союз союзов» обещал ответить на это всеобщей забастовкой, и после долгих дискуссий в университетах и на заводах она разразилась с невиданной силой. Николай II писал: «Забастовки на железных дорогах, начавшиеся вокруг Москвы, дошли до Петербурга, и сегодня забастовала Балтийская. Манухин и представляющиеся еле доехали до Петергофа. Для сообщения с Петербургом два раза в день начали ходить «Дозорный» и «Разведчик». Милые времена…»

Забастовка приобрела особенно острый характер после того, как распространился слух, будто делегаты железнодорожников, вызванные в Санкт-Петербург для обсуждения вопроса о пенсиях, были все арестованы. Слух оказался ложным. Однако известие о приказе генерал-губернатора Трепова солдатам не было ложным: «Холостых залпов не давать, патронов не жалеть» (14 октября 1905 г.).

Три дня спустя перед угрозой восстания и после призыва Петербургского Совета «сбросить оковы векового рабства», когда забастовки распространились уже на государственные учреждения и даже на Сенат, Николай II, видя, что сам Трепов советует ему пойти на уступки и что ему не удастся найти другого генерала, способного подавить мятеж, послушался наконец совета Витте и согласился с некоторыми пунктами его доклада. В этом меморандуме министр писал: «Столкновения с полицией и войсками, бомбы, стачки, события на Кавказе, волнения в учебных заведениях, аграрные вспышки и т. п. важны не столько сами по себе, сколько по их отражению на зрелых и уравновешенных слоях общества, в которых нет против них серьезного противодействия; крайние политические воззрения существуют всегда и везде… Законодательные акты 6 августа изменили общественное настроение весьма слабо. Они запоздали, и они не сопровождаются таким изменением в управлении, которое прямо вытекает из возвещенного преобразования. За время с 18 февраля события, с одной стороны, и вихрь революционной мысли, с другой, унесли общественные идеалы гораздо дальше. Закрывать глаза на это нельзя».

Витте также убеждал Николая II в том, что слово «конституция» не должно само по себе внушать ему страх.

Николай II уступил, выдвинув условие, чтобы все было обставлено торжественно. Итак, он решил даровать манифестом 17 октября Думу и столь ожидаемые свободы.

Манифест о свободах — как его называли — содержал три обещания:

«1. Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов.

2. Не останавливая предназначенных выборов в Государственную думу, привлечь теперь же к участию в Думе, по мере возможности, соответствующей краткости остающегося до созыва Думы срока, те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав, предоставив засим дальнейшее развитие начала общего избирательного права вновь установленному законодательному порядку.

3. Установить как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной думы и чтобы выборным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от нас властей».

Манифест содержал немало требований, выдвинутых общественным мнением, и имел мало общего с принципами самодержавия. Николай II сразу высказался за исключение всеобщего голосования: «Я никогда, ни в каком случае не соглашусь на представительный образ правления, ибо я его считаю вредным для вверенного мне Богом народа, и поэтому я… пункт этот вычеркну». В тексте манифеста не говорилось о самодержавии, но в нем также не упоминались конституция, амнистия или отмена чрезвычайного военного положения. Председатель Петроградского Совета Лев Троцкий писал по этому поводу:

«Народ победил, царь капитулировал, самодержавие выжило», — отмечала газета «Таймс». Для либерального общественного мнения в самом деле разрыв с прежним самодержавным режимом был совершен, поскольку предстояло созвать Учредительное собрание, подобное Учредительной ассамблее во Франции в 1789 году.

Те самые либералы, которые принимали манифест и назывались отныне октябристами, не видели того, что, выиграв одно сражение, они проиграли другое, поскольку народные массы, по крайней мере организованные рабочие, порывают с режимом и хотят отныне подготовить пути, ведущие к революции, и это уже не будет лишь политическим изменением вроде введения более или менее представительного собрания…

История России, таким образом, оказалась на повороте: до этого момента — при всем разделении общества — оппозиция самодержавию, возглавляемая либеральной интеллигенцией и руководителями национальных движений, была единой. Теперь же народные массы и либералы разъединились. Их устремления оказались различными: первые стремились к социальной революции, вторые — к политическим преобразованиям.

Это ясно осознали по крайней мере два человека. Первый — лидер конституционно-демократической партии Милюков — хотел, чтобы Дума получила самостоятельность. Что касается второго — основателя большевистской партии Ленина, то он считал, что вести переговоры с правительством больше не о чем.

Словно кинофильм, который вдруг остановили, а потом пустили снова, Февральская революция 1917 года началась именно с той точки, на которой она застыла в октябре 1905 года: Дума, не обладавшая самостоятельностью, восстание в столице, создание Петроградского Совета рабочих депутатов и поиски руководителями Думы путей примирения между социальной революцией, которую они хотели предотвратить, и политическими преобразованиями, на которые был вынужден пойти Николай II. В 1917 году он отрекся от престола, но слишком поздно для тех, кто искал примирения.

Правда, между 1905 и 1917 годами прошло двенадцать лет, на протяжении которых самодержавие смогло одержать верх, а русская армия во второй раз познала поражение. Таким образом, 1905 год был не столько «генеральной репетицией» 1917 года, сколько ее первым этапом, который был прерван… Однако кто мог сознавать это в то время?

После манифеста 17 октября Николай II расстался с Победоносцевым и, кляня все на свете, последовал советам своего окружения, в первую очередь матери, и поручил Витте образовать правительство, что было подлинным новшеством, ибо до этого момента каждый министр нес ответственность только перед царем. В душе Витте не был сторонником репрессий, но ему нужен был властный человек, который заменил бы Трепова. Он выбрал П. Н. Дурново, что послужило достаточным предлогом для либералов и кадетов отказаться от участия в правительстве.

Обстановка фактически продолжала оставаться такой же сложной: в декабре 1905 года насчитывалось более 400 000 забастовщиков — чуть меньше, чем в октябре. Желая прекратить беспорядки, царь отдал приказ московскому генерал-губернатору Сологубу «ответить террором на террор». Этот приказ был выполнен с особой жестокостью в балтийских губерниях, где крестьяне взбунтовались против немецких баронов.

Однако испытание сил длилось слишком долго, и вскоре истощенный забастовками Петербургский Совет исчез в свою очередь: во время собрания, происходившего в помещении Совета, полиция арестовала 267 его депутатов. В это же время после недельных боев на баррикадах было подавлено восстание в Москве. «Честь» подавления выпала на долю адмирала Дубасова. Жертв было много.

И хотя Витте держался в стороне от этих действий, среди либералов он потерял уважение. Так же как и у Николая II, «Витте после московских событий резко изменился, — писал он матери, — теперь он хочет всех вешать и расстреливать.

Я никогда не видал такого хамелеона, или человека, меняющего свои убеждения, как он».

В деревнях движение началось, по сути, до поражения в Маньчжурии и до Кровавого воскресенья. В 1902 году на Украине было сожжено сто помещичьих усадьб. Во время революции 1905 года такая же участь постигла 979 усадьб, к пожарам добавились нападения на поместья: было отмечено 846 таких случаев. После декабря 1905 года в результате репрессий движение спало как в городах, так и в деревнях. Ленин пишет об этом так:

Крестьяне требовали, чтобы землю предоставили тем, кто на ней работает.

Направив борьбу в основном против дворян-помещиков, крестьяне вели ее также против сил порядка, однако ни духовенства, ни самого царя не трогали. Мужики были настроены враждебно по отношению к дворянам, земельным собственникам, чиновничеству, «господам», но не к царю.

Армия же, состоявшая из солдат-крестьян, в них стреляла.

Двенадцать лет спустя, когда она поднялась, в свою очередь, и отказалась выступить против немцев, Керенский ей об этом жестко напомнил: «Вы умели стрелять в народ, когда старая власть этого требовала».

В 1917 году солдаты уже стрелять не стали.

В отношении поведения солдат в 1905 году возникает, однако, серьезный вопрос: ведь несмотря на то, что армия стреляла в рабочих, к концу 1905 года она сама взбунтовалась. Было отмечено 193 бунта, 45 из них распространились на несколько воинских частей и 75 происходили в европейской части России, вдали от театра военных действий.

Восстания вспыхнули вскоре после манифеста 17 октября: солдаты увидели в нем призыв выступить со своими требованиями, которые, как правило, были связаны с чрезмерно строгой дисциплиной и ее злоупотреблениями. Офицеры, однако, утверждали, что манифест не касается ни военного порядка, ни дисциплины, ни лиц, носящих военную форму; им не следовало участвовать в митингах или выступать на них.

Бунты прекратились после того, как военный министр, применяя репрессии и прибегая к обещаниям, заверил солдат, что их жалованье будет повышено, питание улучшено, что им выдадут одеяла и сапоги лучшего качества. Бунты прекратились также и потому, что офицеры, которые в 1905 году выступали за улучшение тяжелой доли своих солдат и поддерживали их требования, удовлетворились обещаниями.

После этого в среде военных был восстановлен порядок, и они снова повиновались приказам царя по старой поговорке: «Без царя земля — вдова, без царя народ — сирота». И только в Кронштадте распространилась поразительная весть о том, что скоро наступит день, когда власть будет не у царя и не у Бога, а у какого-то «революционного комитета», название которого пока неизвестно.

В армии не произошло таких крупных волнений, какие имели место во флоте, хотя немало частей примкнуло к революционному движению. В Московском Совете, например, был даже организован военный отдел, в который входили представители более десяти полков. Кроме того, в Сибири и на Дальнем Востоке вспыхнули солдатские бунты, связанные, правда, в основном с поражением армии и с плохо организованным возвращением солдат с фронта, а не с подлинными революционными настроениями. Однако в ноябре 1905 года в Иркутске произошла демонстрация, в которой приняли участие 100 тысяч человек: железнодорожники, рабочие, казаки и солдаты. Она явилась провозвестницей февраля 1917 года.

Движение не приобрело широкого размаха, так как часть офицеров Дальневосточной армии проявляла солидарность с солдатами, и при их поддержке у солдат не возникало подозрений в том, что офицеры их покинут или предадут, как это было в 1917 году. Двенадцать лет спустя все было значительно сложнее и возмущение простых солдат своими командирами намного больше: уже не существовало былой солидарности, разве что за исключением офицеров и солдат, воевавших в одних траншеях; возникло недоверие между бойцами и высшим командованием, вследствие чего вспыхнули восстания, и это положило конец репрессиям, проводившимся по приказу царя.

С 1906 года командование армии уже хорошо понимало: для того чтобы держать солдат «в руках», не следовало использовать их против демонстрантов, а лучше готовить их сражаться с противником. Образовавшийся «нарыв» вскрыл военный министр генерал А. Ф. Редигер. Когда на одном из заседаний Совета министров в начале 1908 года его спросили, как обстоит дело с подготовкой рекрутов, он указал пальцем на министра внутренних дел Столыпина и бросил реплику: «Армия не готовится, она делает вашу работу». И она делала ее отменно, подавляя восстания и стреляя в демонстрантов.

Однако в 1908 году стыд от унижений достиг наивысшей точки. В разгар заседания Совета министров под председательством самого царя военный министр Редигер заявил, что армия не готова, совершенно не готова к войне. Даже оборонительной.

Николай II считал, что волнения кончатся, как только он созовет Думу.

Это ему «обещал Витте».

Но вместо поднадоевшего ему Витте царь предпочел бы иметь энергичного солдата, который подавил бы восстание. Трепов по крайней мере умел это делать. «Трепов для меня незаменимый своего рода секретарь, — говорил царь. — Он опытен, умен и осторожен в советах. Я ему даю читать толстые записки от Витте, и затем он мне их докладывает скоро и ясно». Конечно, был еще Орлов — тот самый генерал, который подавил восстание литовцев, — «прекрасная работа». Хорошо еще, что население выступает против тех, кто разжигает волнения, — все это евреи…

Николай пишет в письме к матери 10 ноября:

Николай II, как и его окружение, считал, что во всех злоключениях повинны евреи. Им приписывалось все, вплоть до трудностей с получением займов во Франции. Кстати, эту мысль подсказывает Николаю Вильгельм II:

Каждый раз при очередном покушении вину возлагали на революционера-еврея. Перекрестясь, говорили: «Русский человек такого не сделает». На самом деле бросавшие бомбы эсеры были евреями не больше, чем Плеханов или Ленин. Человек, убивший великого князя, в день покушения назвал свою фамилию — Брюсов. И тем не менее повторяли, что он еврей. Это же говорилось при других покушениях, и это снова повторили в Киеве, когда был убит Столыпин в 1911 году.

На Украине, как и в России, погромы начались еще до убийства Александра II. Однако с 1881 года власти и полиция стали поощрять их. Для Александра III и его министров евреи превращаются в козла отпущения, и антисемитизм впервые становится политикой правительства. Среди простого народа предлогом для погромов служили обвинения в совершении ритуальных убийств.

В основе погромов лежали и другие обвинения, в первую очередь религиозного порядка: попы внушали детям с самого раннего возраста, что евреи убили Христа, совершив тем самым подлое преступление. Выдвигались также обвинения, связанные с деятельностью евреев, иногда работавших управляющими у дворян-помещиков (особенно в старой Польше), иногда отвечавших за работу мельниц или добычу соли, были среди них и владельцы харчевен или ростовщики. На них и возлагали вину за нищету крестьян, их пьянство и буйство. Крестьяне не любили их за то, что приходилось платить ростовщикам проценты за полученные в долг деньги, тогда как банки просто отказывались предоставлять займы неплатежеспособным. Итак, власти стали относиться к евреям как к нарушителям спокойствия, особенно в тех случаях, когда они принадлежали к революционным партиям. Складывалось настолько запутанное положение, что некоторые евреи-революционеры не осмеливались выступать против погромов, опасаясь, как бы не подавить первых попыток проявления политического сознания у крестьян, которые, по их мнению, станут далее выступать против помещиков и правительства. Царское чиновничество, со своей стороны, считало, что евреи-банкиры высасывают кровь из русского государства, обращаясь с общественной казной так же, как мелкие дельцы-евреи с крестьянами, доводя их до обнищания. Тот факт, что адвокат-еврей Кремье защищал евреев, обвиняемых (напрасно) в совершении ритуальных убийств, и в то же время банк Кремье медлил с предоставлением займа, навел Романовых и правящие круги на мысль о еврейском заговоре.

Царская полиция даже выпустила в 1903 году фальшивку — «Протокол сионских мудрецов», в котором говорилось, что основатели Бунда — еврейской социал-демократической партии — разработали в 1897 году в Базеле план всемирной революции, содержащийся в данном тексте, так называемом «Протоколе». Ритуальные убийства, тайная деятельность, заговоры — за всем этим видели евреев. Даже Достоевский в «Братьях Карамазовых» не отвергает существования ритуальных убийств. Некоторые русские люди утверждали, что террористические покушения стали осовремененной формой этих убийств…

Теоретик самодержавия Победоносцев излагал царю способ, которым, как он надеялся, еврейский вопрос будет решен: «Одна треть евреев эмигрирует, одна треть переменит веру, и одна треть погибнет».

Революционное движение, возникшее в 1899–1901 годах, ускорило образование реакционных и антисемитских организаций[11], таких как «Союз русского народа», или «черная сотня», которые восприняли идеи француза Дрюмона, распространяемые во Франции, и способствовали организации погромов. В 1905 году погромы в Кишиневе, Гомеле и других местах воспроизводили сценарий того, что произошло в Елизаветграде в 1881 году. Все совершалось на глазах у полиции, которая не хотела вмешиваться под предлогом того, что не могла стрелять в христиан, защищая евреев.

Николай II высказался по этому поводу в письме к матери в конце 1905 года следующим образом:

Они молчали, потому что в течение долгого времени и до последнего дня не знали, как поступить. Создание организации крайне правых наталкивалось на препятствие принципиального характера: создать такую организацию — значит признать, что царь нуждается в поддержке и что царский режим слаб. Кроме того, как объяснял писатель Константин Федорович Головин, «само появление народа на авансцене, даже народа самого благонадежного, уже заключает в себе что-то почти мятежное». Однако некоторые консерваторы считали, что полагаться на бюрократическое чиновничество более нельзя: его уже поразила гангрена либерализма, которая могла подточить режим изнутри. Тем не менее к концу 1900 года было создано «Русское собрание», своего рода клуб по обмену мнениями, в которое вступил — после намерения распустить его — сам Плеве. В собрание, где председательствовал князь Голицын, входило примерно сорок человек: генералы, крупные чиновники, юристы и публицисты, как, например, А. С. Суворин или В. М. Пуришкевич. «Русское собрание» распространило свою деятельность на провинцию, и в ноябре 1903 года представители его заверили царя, что они исповедуют три предмета веры: православие, самодержавие и отечество. Они выступали против любого позорного договора с Японией.

Пребывавшие в спячке во время революции 1905 года подлинно правые силы, место которых в какой-то мере занимала православная организация, состоявшая преимущественно из священников, — «Общество хоругвеносцев», растерялись перед подъемом революционного движения. По инициативе члена Государственного совета Б. В. Штюрмера они хотели разработать свою программу в противовес программе либералов, с которыми пыталось сотрудничать правительство. Однако безуспешно.

Манифест 17 октября 1905 года сыграл роль детонатора и привел к перегруппировке организовавшихся и агрессивно настроенных правых сил. Режим проявил свою слабость, и было неясно, кто управляет страной: занимавший пост премьер-министра Витте, которого правые обвиняли в предательстве за то, что он вынудил царя издать манифест, либо министр внутренних дел Дурново, ужесточения позиции которого желали правые, либо же генерал Трепов? Следовало организоваться, добиться поддержки у масс и выступить как противовес революционерам. Эту идею, выдвинутую врачом А. Дубровиным, подхватило большинство членов мелких движений, существовавших до революции 1905 года. Так возник «Союз русского народа», который разрастался как снежный ком. Существуют различные данные, но примерно за два года он стал насчитывать 3500 местных отделов и по меньшей мере 100 ответвлений с общим количеством членов от 600 тысяч до 3 миллионов. Союз подстрекал народ к погромам и проводил их с помощью властей против евреев и либералов. В 1907 году в Одессе в союз входили 2200 членов, он выпускал свою газету «Русское знамя» и проводил свои собрания и шествия. Союз был причастен к «делу Бейлиса», ложно обвиненного в ритуальном убийстве ребенка.

23 декабря 1905 года Николай II решил сам присоединиться к союзу. Потерпев поражение на выборах в Первую Думу, союз выступил против политики Столыпина и получил официальную поддержку царя на выборах 1907 года. Вместо того чтобы встать над партиями, Николай направил «Союзу русского народа» следующую телеграмму: «Да будет мне Союз русского народа надежной опорой и явится примером для всех и для всякого в осуществлении порядка и законности» (июнь 1907 г.).

Царь рассчитывал сделать эти организации своей опорой. Тем временем лучшая часть земских представителей — цвет образованного общества — жаждала принять участие в новой политической жизни, которая должна была возникнуть вследствие манифеста 17 октября.

Приверженцы манифеста назывались октябристами. Это были представители развивающейся крупной буржуазии, но также и значительная часть крупных землевладельцев. Их лидером стал московский промышленник А. И. Гучков, игравший центральную роль в Думе начиная с 1906 года.

Вслед за манифестом возникла целая программа мер по обеспечению гражданских прав, решению аграрной проблемы, развитию образования и улучшению положения рабочих.

Однако энтузиазм октябристов основывался на недоразумении. Каждое положение манифеста глубоко ранило Николая II, который вовсе не желал установления конституционной монархии и был вынужден пойти на уступки лишь под давлением событий. Для него соблюдение традиций не означало застоя. И он считал незаконным присвоенное партиями право разрабатывать программу действий. Это было покушением на основы самодержавия.

Положения манифеста 17 октября и содержание меморандума Витте не слишком отличались друг от друга. Ведь министр «заимствовал» несколько параграфов своего меморандума (которые перешли в манифест) из проекта В. Д. Кузьмина-Караваева, примыкавшего к левому крылу либералов.

Однако часть либералов не приняла манифест. Эта радикальная буржуазия, за несколько дней до опубликования манифеста создавшая партию кадетов, выдвинула следующее положение: правительство должно нести ответственность перед Думой и пользоваться ее доверием. Кроме того, кадеты требовали гарантий гражданских прав, отмены смертной казни, ликвидации Государственного совета и, главное, экспроприации — при выплате вознаграждения — части земель, принадлежавших наиболее богатым землевладельцам, для наделения ею безземельных крестьян.

Этим либеральным, так называемым «буржуазным партиям» противостояли социалистические партии — социал-демократическая и партия социалистов-революционеров.

С 1883 года, когда Г. В. Плеханов создал группу «Освобождение труда», русская социал-демократия проводила различие между буржуазно-демократической революцией, которая приведет к падению самодержавия, и революцией социалистической, которая должна наступить позднее, по завершении этапа капиталистического развития страны, в результате подъема рабочего движения. Проводя четкое разграничение между этими двумя этапами, Плеханов и марксисты желали отмежеваться от народников, стремившихся к немедленному установлению социалистического режима в России путем развития крестьянской коммуны. Правда, социал-демократы считали, что при быстром развитии рабочего класса промежуток между двумя революциями будет небольшим.

События 1904–1905 годов придали актуальность этой полемике, и вскоре социал-демократы поставили на обсуждение вопрос о возможности своего участия во временном революционном правительстве, если такое будет создано, отвергнув эту возможность целиком, если революция не победит во всей Европе. Дискуссию по этому вопросу развернули Мартынов, Дан, Троцкий и Плеханов. Ленин критиковал их позицию, считая ее ошибочной по той причине, что смешивались понятия борьбы за республику и борьбы за социализм.

Таким образом, во время революции 1905 года большевики и меньшевики расходились не столько по организационному вопросу — быть ли социал-демократической партии партией авангарда и уйти в подполье или просто демократической, — сколько по вопросам тактики и стратегии; большевики оказались более радикальной и дисциплинированной партией.

Во всяком случае, сыграв руководящую роль в организации Советов, большевики и меньшевики разошлись по вопросу об участии в выборах в Думу. Большевики заявили о своем враждебном отношении к этой «пустой говорильне», саркастически назвав Думу «ширмой для самодержавия, орудием обмана для народа». Меньшевики, наоборот, приняли участие в выборах с целью распространения своих взглядов и в результате получили 18 мест. Большевики осудили их за это, однако через несколько месяцев поступили так же и выставили своих кандидатов на выборах во Вторую Думу, заявив, что она послужит им трибуной.

Социалисты-революционеры решили бойкотировать выборы, как и большевики. Однако, видя разочарование крестьян, с нетерпением ожидавших возможности громко заявить о своих требованиях, часть из них откололась и создала «Трудовую группу», члены которой получили название трудовиков и которую возглавил А. Ф. Керенский.

Таким образом, в выборах приняли участие крайне правые во главе с «Союзом русского народа», правый центр — октябристы, центр — кадеты, левые — трудовики и меньшевики, а крайне левые — большевики и эсеры — выборы бойкотировали.

На выборах, проведенных согласно принятой системе голосования, устанавливавшей избирательный ценз и неравноправное участие различных социальных групп, убедительную победу одержали кадеты — 179 мест из 486. Октябристы получили лишь 44 места, крайне правые — около 100 мест, трудовики — 94 места, меньшевики — 18, и, наконец, представители национальных меньшинств (без точного указания национальностей) получили примерно 100 мест.

Потерпев в известной мере поражение — правительство могло рассчитывать лишь на 144 места и на голоса инородных депутатов, — Николай II и Витте решили усилить полномочия Государственного совета, несмотря на то что партия, одержавшая победу на выборах, требовала его упразднения.

Это походило на провокацию.

Ободренный успешным подавлением восстания в Москве и роспуском Советов и воодушевленный появлением внезапно организовавшихся монархистских сил, Николай II заверил «Союз русского народа» в том, что он намерен нести сам бремя власти… «Скоро, скоро воссияет солнце правды над землей русской, и тогда все сомнения исчезнут».

Он, конечно, был вынужден выпустить манифест 17 октября, но намеревался всерьез ограничить полномочия Думы, которая должна была вскоре собраться.

Царь проявлял большое внимание и бдительность в тех случаях, когда подвергались опасности основы его самодержавной власти. Об этом свидетельствуют его участие в разработке основных законов и его заявление в ходе их обсуждения в Царском Селе с 7 по 12 апреля 1906 года. Центральным пунктом обсуждения стала новая статья 4 Основных государственных законов Российской империи, которая должна была заменить старую статью 1. В последней указывалось: «Император всероссийский есть монарх самодержавный и неограниченный. Повиноваться его власти не токмо за страх, но и за совесть сам Бог повелевает». Новая статья 4 гласила: «Императору всероссийскому принадлежит верховная самодержавная власть. Повиноваться власти его не только за страх, но и за совесть сам Бог повелевает».

Слово «неограниченная» было заменено словом «верховная». Вот протокол дебатов по этому вопросу.

Новые основные законы были опубликованы 12 апреля новым председателем Совета министров И. Л. Горемыкиным.

Царь — личность неприкосновенная и священная, единственный, кто издавал законы, Верховный главнокомандующий, глава правительства и дипломатии, он единолично руководил внешней политикой, назначал и снимал с постов министров, которые не несли ответственности перед Думой, а она не могла вмешиваться в военные дела. Царь мог распустить Думу, а согласно статье 87, он мог также во время думских каникул осуществлять всю законодательную власть вследствие «чрезвычайных обстоятельств». Однако его власть более не была «неограниченной».

Открытие Думы 27 апреля 1906 года напоминает открытие Генеральных штатов 4 мая 1789 года. Министр финансов с 1904 года граф Коковцов оставил об этом следующее свидетельство:

Уже на первом заседании мгновенно разразился конфликт между членами Думы и правительством. Он длился вплоть до 1917 года вне зависимости от состава Думы; от того, соглашались ли принимать в ней участие левые революционно настроенные силы; исключал ли их участие избирательный закон; заседала ли Дума или нет — в таких случаях требовали возобновления ее заседаний, — ибо, какой бы бессильной она ни была, она оставалась трибуной, и газеты публиковали сообщения о происходивших в ней дебатах.

При открытии Думы, которую называли Думой «народной надежды», депутаты И. Петрункевич и Ф. Родичев обратились с единственной просьбой: «Свободная Россия требует освобождения всех пострадавших за русскую свободу…» В адресе Думы к царю говорилось: «…Никакое умиротворение страны невозможно дотоле, доколе не станет ясно народу, что отныне не дано властям творить насилия, прикрываясь именем Вашего Императорского Величества…»

«…Первое слово, прозвучавшее в стенах Государственной Думы, встреченное криками сочувствия всей Думы, было слово — амнистия. Страна жаждет амнистии… Есть требования народной совести, в которых нельзя отказывать, с исполнением которых нельзя медлить. Государь, Дума ждет от вас полной политической амнистии как первого залога взаимного понимания и взаимного согласия между царем и народом».

«Каторжник!» — обратился один из представителей правого крыла к Караулову, недавно вернувшемуся из Сибири. «Да, господа, — ответил он. — Я был каторжником. С бритой головой и с кандалами на ногах я прошел весь нескончаемый путь до Сибири. Преступление мое заключалось в том, что я хотел предоставить вам возможность заседать в этом собрании. Мои слезы и моя кровь влились в то море, которое принесло вас сюда».

Тон был задан; последовала бурная овация.

Уязвленный царь отказался принять делегацию, которая предлагала программу демократизации страны по западному образцу: ответственность министров перед Думой, отмена всех чрезвычайных законов, гарантии всех свобод, включая свободу объявления забастовок, отмена смертной казни, гарантия работы для рабочих, бесплатное всеобщее обучение, удовлетворение требований национальных меньшинств, разработка аграрного закона для удовлетворения нужд крестьян в земле и полная и безоговорочная амнистия.

После консультаций с А. Ф. Треповым и П. А. Столыпиным 9 июля 1906 года Николай II распустил Думу.

В то время Великое княжество Финляндское пользовалось некоторыми привилегиями и царская полиция не имела там таких прав, как в России. Левые депутаты Думы, в основном кадеты, поскольку большинство социалистов отказались принять участие в выборах, собрались в Финляндии, в Выборге, где они выступили со следующим обращением: «Откажитесь платить налоги, откажитесь от призыва в армию». По возвращении в Россию они были арестованы.

Столыпин, ставший председателем Совета министров, был человеком крутого нрава. Николай II предоставил ему свободу действий. Он писал Столыпину: «Принял Львова, Гучкова. Говорил с каждым по часу. Вынес глубокое убеждение, что они не годятся в министры сейчас. Они не люди дела, т. е. государственного управления, в особенности Львов. Поэтому приходится отказаться от старания привлечь их в Совет министров».

И Столыпин отказался.

Его дочь стала жертвой покушения террориста; немедленно последовали репрессии. Новый премьер-министр завоевал себе репутацию: веревка, на которой вешали восставших — жертв 1905 года и участников покушений, называлась «столыпинским галстуком».

Он правил в соответствии со статьей 87 и с помощью специально созданных военных трибуналов. Его идея сводилась к тому, чтобы обезвредить оппозицию путем проведения широкой аграрной реформы.

Вторая Дума после выборов в феврале 1907 года явно полевела: поняв, что Дума является трибуной, где можно выступать с речами, Ленин и большевики, а также меньшевики и эсеры приняли участие в выборах. Слева от 94 депутатов-кадетов оказались 118 социалистов и солидная группа трудовиков. Под предлогом заговора социал-демократов, якобы готовивших покушение на жизнь императора (хотя в действительности покушения были делом рук эсеров), и отказа Второй Думы лишить парламентской неприкосновенности своих депутатов Столыпин тут же распустил Вторую Думу. Она оказалась неуправляемой. Кроме того, депутатов-социал-демократов арестовали.

В нарушение основных законов, провозглашенных в 1906 году, было подготовлено новое положение о выборах в Думу. Этот своего рода «государственный переворот» позволил учредить Третью Думу, получившую прозвище «барской» и «лакейской». Она заседала до 1912 года.

«Благодарение Господу, — сказал один из министров, — у нас нет парламента!»

Желая иметь собрание не «профессоров», а людей здравых, хорошо укоренившихся в своих губерниях, Столыпину удалось добиться того, чтобы в эту Третью Думу вошли депутаты, непосредственно избранные от семи городов вместо двадцати пяти, как это было в предыдущей Думе: 44 % депутатов были дворяне, а возможность участия в голосовании получили лишь 3 500 000 человек. Количество избранных «инородцев» было сокращено: 14 поляков вместо 37, 10 представителей от Кавказа вместо 25 и т. д. Ширились репрессии, в результате которых количество граждан, не проживающих под особым надзором, достигало лишь пяти миллионов человек, и тем не менее эта Третья Дума стала «оазисом свободы в русской политической пустыне». Однако этот «оазис» располагал незначительными возможностями: царь по-прежнему мог наложить вето на любой законодательный акт, он руководил внешней политикой и мог прибегнуть к статье 87 без согласования с Думой и таким образом вновь обрести всю полноту власти без пересмотра своих решений. В Думе могли сколько угодно разглагольствовать, но ее состав обусловливал ее покорность. И лишь несколько ораторов, в их числе октябрист Гучков, критиковали организацию обороны.

Тем не менее Николай II едва терпел даже такое представительное собрание. Атаки Гучкова были косвенно направлены на его семью, поскольку большинство высших командных постов в армии занимали великие князья. Николай II не допускал, чтобы министры обсуждали свои планы с депутатами, и поэтому снял с постов двух министров — А. Ф. Редигера и А. А. Поливанова за то, что они «слишком сотрудничали» и вступали в обсуждение вопросов обороны.

В 1909 году Николай II запретил новому военному министру Владимиру Александровичу Сухомлинову появляться в Думе, заявив, что ему не следует обсуждать с депутатами свои дела, так как он министр царя, а не Думы. Он создал Думу не для того, чтобы получать от депутатов указания, они могут давать лишь советы. Сухомлинов впредь воздерживался от посещений Думы.

Царь был не единственным, кто питал враждебные чувства к любому представительству. Его министры и чиновники также считали, что все лучшие русские люди уже состоят на службе в государственном аппарате. Вне его оставалось лишь «несколько фанатиков или утопистов и политиканов».

С поражениями в войне с Японией трагическое поражение потерпели и «лучшие люди». Необходимо было все пересмотреть. Однако единственные школы управления — земства и городские думы с давних пор находились под надзором. Между 1900 и 1914 годами министр внутренних дел отменил выборы в городскую думу и городскую управу в 217 из 318 городов, в которых они были введены. Не могло быть и речи, чтобы обсуждать что-либо с «этими людьми».

Между аристократией и чиновничеством, с одной стороны, и народом, — с другой, создался своего рода социальный вакуум, который не могли заполнить торговцы или промышленники, так как они привыкли гнуть спину и их интересы лежали вне политики. И именно этот вакуум заполнил «рабочий класс», или, точнее, политические партии, выступавшие от его имени.

Но эти партии также находились под «усиленным надзором». Даже после 1906 года единственными легальными партиями были «Союз русского народа», октябристы и партия «мирного обновления». Социалистические массовые партии, были ли они «рабочими», «крестьянскими» или «буржуазными», не имели даже права зарегистрироваться как партии. Разве не говорил министр внутренних дел П. Н. Дурново: «Что до меня, то я не признаю никаких политических партий». Между 17 октября 1905 года — днем манифеста — и январем 1906 года 45 000 человек были отправлены в административную ссылку по обвинениям политического характера.

Как ни парадоксально, единственным общественным местом, где постоянно могла осуществляться некоторая свобода слова, были суды. Этим объясняется особая роль, которую играли в революционном движении адвокаты и юристы, такие как В. А. Маклаков, А. Ф. Керенский, Ленин и другие. Однако печать стала более свободной после 1906 года: число газет, насчитывающее 123 названия до революции, возросло до 800 в 1908 году и достигло 1158 в 1913 году. И публикация в этих газетах происходивших в Думе дебатов особенно ярко отражала недовольство, которое поднималось во всех концах России. Это хорошо осознал Ленин и убедил большевиков выставить своих кандидатов на выборы во Вторую Думу, с тем чтобы использовать ее трибуну. Поскольку только 6 % депутатов Первой Думы сохранили право быть вновь избранными, Вторая Дума, называемая «Думой народного гнева», дала возможность революционным организациям излагать свои взгляды. Однако это длилось недолго: Столыпин принял решение распустить ее без дальнейших промедлений.

В Третьей Думе обсуждали все: вопросы образования, реформу православной церкви, национальные проблемы, систему обороны и т. д. Октябрист Гучков не переставал радоваться тому, что это стало возможным благодаря октябрьскому манифесту, который устанавливал в России нечто вроде конституционной монархии, что было неверно и весьма раздражало Николая II. Гучкову вторил кадет Милюков, профессор истории, который в течение десяти лет беспрестанно выражал пожелание, чтобы правительство действовало «в согласии» с Думой, более того, несло перед ней ответственность.

«Но когда же они замолчат, — повторял Николай II, — когда же наконец они замолчат?»

Речь шла лишь о расхождении между царизмом и его «легальной» оппозицией. О диалоге с «нелегальной» оппозицией — социал-демократами, меньшевиками или большевиками, с социалистами-революционерами или с народными социалистами А. Керенского[12] — даже не могло быть и речи. Все руководители этих партий были вынуждены эмигрировать: Ленин находился в Швейцарии, Троцкий — во Франции, а некоторые из них, как, например, Е. К. Брешко-Брешковская, В. М. Чернов, И. Г. Церетели, оказались в Сибири.

Состязание будет возобновлено, но уже с другими действующими лицами.

Ошибались ли в оценках характера Николая II? Его считали нерешительным, легкомысленным, мягким, поддающимся влиянию, короче говоря — недалеким. И противники режима не упускали случая выступать против его министров, режима и его окружения… В 1906–1907 годах ему даже приписывали желание установить контакт с депутатами Думы. Но кадеты во главе с Милюковым проявили непреклонность, потребовав принять их программу полностью…

— Подождите, будьте терпеливее, — советовал им англичанин Д. М. Уоллес[13], хорошо знавший Россию.

— Сколько ждать? — спросил его лидер кадетов.

— Восемь — десять лет. В Англии пришлось ждать целое столетие, пока была установлена конституционная монархия!

— Восемь — десять лет — это слишком много! Мы не можем так долго ждать.

И Николай II прекрасно чувствовал непреклонность таких депутатов и принимал это к сведению. «Я ожидал увидеть государя, убитого горем, — рассказывал князь Львов, — страдающего за родину и за свой народ, а вместо этого ко мне вышел какой-то веселый, разбитной малый в малиновой рубашке и широких шароварах, подпоясанных шнурком», — в форме, в которую только что одели батальон стрелков императорской семьи…

Пришедшего к нему с докладом В. Н. Коковцова Николай II встретил следующими словами: «…Я могу сказать вам теперь с полным спокойствием, что я никогда не имел в виду пускаться в неизвестную для меня даль, которую мне советовали испробовать. Я… хотел проверить свои собственные мысли, спросивши тех, кому я доверяю, и могу теперь сказать вам… у меня нет более никаких колебаний… я не имею права отказаться от того, что мне завещано моими предками и что я должен передать в сохранности моему сыну». По свидетельству Коковцова, царь сказал Столыпину, что «роспуск Государственной думы стал… делом прямой необходимости…», иначе, сказал он, «все мы, и я в первую очередь, понесем ответственность за нашу слабость и нерешительность. Бог знает что произойдет, если не распустить этого очага призыва к бунту… Я обязан перед моею совестью, перед Богом и перед родиной бороться и лучше погибнуть, нежели без сопротивления сдать всю власть тем, кто протягивает к ней свои руки».

На самом деле кольцо вокруг него сжималось.

В ответ на непреклонность режима и отказ вступить в диалог со страной снова возрождался террор. Те, кто прибегал к нему в самом начале, полагали, что революция послужит уроком и царский режим смягчится. Ради этого террористы были готовы пожертвовать своей жизнью.

Террористическая организация, обезглавленная при Александре III, была реорганизована и проявляла особую осторожность, так как члены ее понимали, что в организацию проникли агенты охранки. Тем не менее покушения возобновились. В 1901 году студент Карпович убил министра народного просвещения. Он действовал в одиночку, сознавая свою моральную ответственность: «Моя смерть явится искуплением преступления, которое я совершил». Газета «Таймс» писала после убийства Плеве в 1904 году: «Он довел теорию и практику абсолютизма до предела, даже для России. Он так плотно задраил все отдушины, что в конечном счете мир не удивлен тому, что котел взорвался». Терроризм находил свое оправдание в том, что существующий режим — режим несправедливый, и за границей демократическое и либеральное общественное мнение оправдывало террористов. «Бомба — единственное средство, с помощью которого можно заставить услышать взбунтовавшееся общественное мнение». И это оправдание принималось, поскольку из-за отсутствия революционной буржуазии «вырвать ржавые гвозди, вколоченные в наш гроб», могут только рабочие, крестьяне и интеллигенты. Террористические акты проводились неоднократно: против Боголепова, Сипягина, Плеве, Бобрикова, великого князя Сергея Александровича, генерала Козлова, убитого вместо генерала Трепова, генерала Мина и, наконец, покушение на Столыпина.

После революции 1905 года и жестокого подавления ее — не говоря уж о бесчисленных жертвах Кровавого воскресенья — царя называли уже не Николай Неудачник, а Николай Кровавый. И боевая организация эсеров наметила его своей жертвой. Охранка знала об этом, так как главой организации боевиков был не кто иной, как Азеф — двойной агент, доносивший сведения о ней начальнику полиции Герасимову и одновременно оказывавший многочисленные услуги революционным организациям. Покушения на Николая II дважды проваливались. Моряк» который должен был убить его, признался, что у него в последний момент дрогнула рука.

«Надо убить эту сволочь, — повторял Николай, отказываясь вступиться за революционеров. — И мне еще осмеливаются говорить об амнистии!»[14]

В результате террористических актов имелись жертвы, а каков был итог ответных репрессий? Об этом говорится в докладе Карла Либкнехта.

Интеллигенция пережила революцию 1905 года как трагическое поражение. Прошло немало лет, прежде чем осознали, что это первый этап революционного процесса или его «генеральная репетиция». Ее план, однако, утвержден, и Мережковский предупреждает Запад, что русская революция вне зависимости от того, завершится она или нет, так же абсолютна, как и самодержавие, которое она отвергает. Он повторял идею Герцена о том, что «Россия никогда не будет just-milieu[15]» и что она подожжет Европу, которая захотела бы погасить ее «искру жизни». Гнев интеллигенции направлен не только против царских приспешников и против Государственного совета, который Репин изобразил наподобие натюрморта — мертвым, как Карфаген, перед тем как он был разрушен, но прежде всего против Николая, которого на карикатурах изображали в виде осла. С наибольшей силой народный гнев выражали поэты, как, например, Константин Бальмонт.

Если раньше интеллигенция считала недостойным выходить на улицы и «нести красные знамена», то отныне она «водится» с террористами: Мережковский с Савинковым, Белый с Валентиновым, Горький с Лениным.

После того как были созданы социалистические партии, произошло определенное сближение между подлинно революционной интеллигенцией, с одной стороны, и писателями или артистами — с другой.

Приобретенные в 1905 году свободы, в частности свобода печати, способствовали широкому развитию оппозиционной литературы, и именно в этом усматривается одно из основных различий между тем, что было до 1905 года и после него. До 1905 года над судьбами России и царизма размышляли мыслители, которые выступали от своего собственного имени и лично исповедовали высказываемые ими взгляды или представления о будущем, тогда как после 1905 года подобные диспуты, зачастую приобретавшие острый характер, ведутся совместно в социальных и профессиональных кругах писателей, артистов и партийных деятелей.

По выражению Мережковского, вся «литературная цивилизация» ввязывается отныне в открытую политическую борьбу против Николая II и принимает участие в сражениях на стороне различных организаций и партий. Против самодержавия выступают такие столь разные деятели, как автор оперы «Золотой петушок» Римский-Корсаков, художник Илья Репин, Александр Блок — поэт революции — и писатель Максим Горький.

Однако участие Горького свидетельствует о сдвиге и переломе общественного движения, осуждавшего царизм. Для большевиков, с которыми он сближается, он отражает интересы народа, и для Ленина его взгляды служат отражением настроений угнетенных классов. Однако Горький связан не столько с крестьянами, сколько с новыми городскими слоями, и отражает гнев, нетерпение и потребность вырваться из окружающей среды. «Пусть сильнее грянет буря!» — требует этот певец обездоленных. Его мистические порывы сближают его с теми, кого тоже беспокоит механистическая научность новых нигилистов и марксистов, и он проникается новым религиозным сознанием, провозглашенным Розановым и русской интеллигенцией в программе «Вех». Они возмущаются покушениями так же, как и преступлениями царизма, и, по их мнению, цель не может оправдывать средства… Зачем тогда возмущаться кострами инквизиции, спрашивает Розанов, если она тоже намеревалась осчастливить грядущие поколения.

Вплоть до 1905 года Николай II и его двор обвиняли просвещенное общество в том, что оно сеет бунт и поднимает народ против своего обожаемого царя. И когда этот миф рухнул, появились новые иллюзии — та уверенность, которую обрела интеллигенция, в том, что она ближе к народу, чем к царизму. Писавший в «Новом времени» Розанов (Варварин) безжалостно обличал путаницу в умах интеллигенции и русских либералов: уходя с прекрасного спектакля революции, они спешат взять в гардеробе свои дорогие шубы и отправиться в свои уютные дома, однако шубы исчезли, а дома охвачены пламенем.

Этот кошмар, ставший реальностью несколькими годами позже, представляли себе лишь немногие. Но и их предвидение быстро рассеялось.

В действительности репрессии не сломили либералов и революционеров, а лишь усилили их гнев. Они уже были не просто авангардом общества, как до 1905 года, они сильно укрепили свои позиции: первые — в результате необыкновенного экономического развития страны, вторые — благодаря обратному воздействию столыпинских реформ. Его аграрная реформа, хотя и создала зачатки независимого крестьянства, вместе с тем вызвала бегство наибеднейшей его части в города, где они превратились в пролетариат, вскоре отчаявшийся из-за немыслимых условий своей повседневной жизни и сплотившийся в силу совместной работы на крупных заводах.

Расстрел рабочих на Ленских золотых приисках в 1912 году положил начало необычайному подъему забастовочного движения по всей стране. Основным требованием забастовщиков было, конечно, повышение заработной платы, однако постепенно забастовки приобретают все больше форму настоящих бунтов против подневольного режима и различных форм притеснения на заводах и фабриках.

Это означало, что царский режим, притеснявший до этого времени непосредственно лишь передовые слои общества и угнетавший национальные меньшинства, стал теперь притеснять миллионы русских людей, которые, работая на заводах, это реально осознали с помощью революционной пропаганды и агитации, проводившейся революционными партиями против администрации, правительства и государства.

Раздраженный создавшейся обстановкой и все более поддающийся влиянию Александры, Николай II был склонен совершать труднообъяснимые поступки. Когда он узнал, что в Лондоне король и палата представителей устроили прием в честь председателя Думы, то стал размышлять, не стоит ли ему в качестве ответной меры принять ирландскую делегацию террористов из партии Шин фейн. По его разумению, оппозиция начиналась с самого премьер-министра. Вслед за Витте жертвами его подозрений стали такие далекие от либеральных идей люди, как Трепов и Столыпин: «Боже, как они медлят с роспуском Думы. Когда же наконец им болтать не дадут!»

Именно благодаря Думе политика стала доступна всем гражданам. Но как раз об этом Николай II не желал и слышать. Даже крайне правые в Думе были оскорблены, видя, что царь не намерен считаться с ними и выбрал из их числа всего одного министра. Хотя в Думе заседало от 400 до 500 депутатов, которые считали себя цветом общества или по крайней мере его представителями, царь, как говорил Горемыкин, имея в виду самого себя, выбирал министров, как берут случайно из шкафа старое пальто в нафталине, когда вас вызывают внезапно из дому и вам надо срочно что-то надеть. Когда Горемыкина пригласили в 1914 году войти в правительство во второй раз, ему было 75 лет. Но зато он обладал почтительными манерами высокопоставленного чиновника, который получает приказы и передает их подчиненным…

Он не мог внушить подозрение своему государю.

К тому же он тоже игнорировал Думу.

Четвертая Дума, избранная в 1912 году на пять лет, была еще более консервативной, чем предыдущие. Если в Первой Думе заседали 190 крестьян, то в этой подавляющее число депутатов были дворянами и 48 — священниками. Правое, левое крыло и центр находились примерно в равном соотношении, но при этом следует учитывать, что левые были в основном представлены кадетами. Крайне левые, сила которых проявилась во время забастовок 1905 года и позже — в 1912 и 1913 годах, получили право только на 15 депутатских мест.

Чем больше страна радикализовалась, тем правее из-за избирательных законов становилась Дума и тем большее влияние в ней приобретали дворяне.

И тем упорнее царь и правительство отказывались вступать в диалог с Думой. Одна из резолюций, принятая Думой, свидетельствует о характере отношений между правительством и Думой. За нее проголосовали, когда министр внутренних дел Н. А. Маклаков, являвшийся к тому же членом «Союза русского народа», представил свой бюджет на обсуждение. Большинство депутатов Думы поддерживало его идеи.

— Не правда ли, это недопустимо? — спросил Маклаков царя.

— Представление на выбор и утверждение государя мнений большинства и меньшинства будет хорошим возвращением к прежнему спокойному течению законодательной деятельности, и притом в русском духе, — ответил царь.

И в июне 1914 года, по свидетельству министра юстиции И. Г. Щегловитова, специальное заседание Совета министров обсудило вопрос о преобразовании Думы из законодательного органа в консультативный. Представляя себе, какой взрыв негодования последует за подобным решением, Совет воспротивился этому, однако намерения Николая II на этот счет были выражены вполне ясно.

И все же Петр Столыпин пытался создать в политическом плане какую-то связь или по крайней мере промежуточное звено между правительством, обществом и представительными институтами. Он направил Николаю II доклад по вопросу об обновлении государственной администрации (май 1911 г.). Были предложены три мероприятия: создание министерства местного управления, занимающегося проблемами, связанными с земствами; придание существующим министерствам новых департаментов по вопросам здравоохранения, труда, национальных меньшинств и природных ресурсов; и наконец, в проекте предлагалось, чтобы министерствами руководили специалисты, что фактически привело бы к ограничению возможности государя избирать членов правительства. Столыпин якобы предлагал даже распустить Думу и применить статью 87. Это давало основания полагать, что он поступал таким образом, дабы побудить к действиям избранных представителей. Так по крайней мере утверждает А. Зенковский, которому была поручена детальная разработка проекта. Однако проект остался без последствий, поскольку Николай II не дал на него ответа.

Ловкий маневр Столыпина, таким образом, не удался. Правда, он сумел поддержать союз между правительством и правооктябристами, справедливо считавшими Государственный совет, который они с самого начала осуждали, возможным противовесом Думе. Однако, парализовав действия либералов, в частности благодаря аграрной реформе, Столыпин своей политикой вызвал полевение оппозиции: произошло сближение некоторых октябристов с кадетами и наиболее радикальных членов партии кадетов с наиболее умеренными социалистами, в то время как левое крыло социалистов стало еще радикальнее.

Это общее движение в сторону полевения, хорошо проанализированное в книге А. Авреха «Столыпин и Третья Дума», было ответом на растущее недовольство части деревень, в которых крестьяне противились преобразованию своих общин, вынуждающему их покидать свои деревни. Правда, в деревнях после 1907 года царило относительное спокойствие, еще более утвердившееся после 1911 года. Однако там произошло еще большее социальное расслоение, и в 1917 году неблагоприятные результаты реформ Столыпина проявились с особой остротой.

Политические настроения Николая II вновь проявились во время конфликта по поводу бюджета морского флота в 1909 году и во время конституционного кризиса 1911 года.

В первом случае Дума после длительных дебатов представила правительству законопроект о назначении и продвижении по службе членов Генерального штаба. Он был направлен против существовавшего порядка назначения на посты членов царской семьи.

Николай II ответил Столыпину следующим письмом:

Во время конституционного кризиса весной 1911 года Николай снова воспротивился предложениям Столыпина. Вновь встал вопрос о создании национальных курий в западном земстве девяти польских губерний, которые Столыпин хорошо знал, так как занимал там различные должности. Его проект встретил оппозицию справа в Государственном совете: говорили, что он способствует введению слишком большого числа польских дворян в его состав. Новый «передел» позволил сократить количество этих поляков, кстати, поддерживавших режим, увеличить число представителей церкви среди избираемых, а евреев, наоборот, лишить участия в выборах. В Думе проект встретил одобрение, так как его представили как благоприятствующий русским служащим и белорусским крестьянам в их взаимоотношениях с польскими землевладельцами или еврейскими торговцами. Государственный совет возразил против него на том основании, что исключенные таким образом верноподданные поляки перейдут в оппозицию. Выдвигая свои аргументы, и те и другие хитрили, так как в действительности Государственный совет выступал в поддержку не поляков как таковых, а дворян, правительство же хотело предоставить льготы крестьянам в целом, не ограничиваясь белорусскими крестьянами.

Столыпин заявил Николаю II, что если он не применит статью 87 основных законов, чтобы воспрепятствовать противодействию Государственного совета, то он выйдет в отставку.

Николай II проявил осторожность; его симпатии были на стороне Трепова и Дурново, авторитарность и влияние Столыпина его раздражали и вызывали у него подозрения. Однако в Думе начались выступления против чрезмерного применения статьи 87. Короче говоря, депутаты выступали против собственного решения для того, чтобы защитить права собраний… Принесет ли царь в жертву Столыпина? Сделает ли уступку парламентарному режиму?

Великий князь Николай Николаевич и младший брат царя Михаил хотели, чтобы Столыпин оставался. Вдовствующая императрица — тоже: «Николай не может прогнать Столыпина, так как знает, что несет такую же ответственность, как и он. В конце концов он ему уступит… А потом не простит ему этого; думаю, что на этот раз Столыпин одержит верх, но это будет в последний раз… он его выгонит». Царь уступил Столыпину…

Но ему не придется выгонять его. Через несколько месяцев Столыпина убьют.

Позднее, уже после своего отречения, Николай II сожалел, что под влиянием придворных кругов недооценил того влияния, какое могли бы оказать реформы Столыпина на будущее[16]. Это суждение плохо увязывается с его поведением или с мнением, высказываемым его матерью.

Правительство Столыпина прибегало не только к политике репрессий — самых жестоких, какие когда-либо знала Россия. Он одновременно содействовал развитию промышленности так же, как это делал Витте. И рост промышленного производства никогда еще не достигал таких показателей, как между 1906 и 1913 годами, — от 30 до 150 % в различных отраслях промышленности, Россия безусловно преодолевала свое экономическое отставание, хотя все еще отставала от Запада: объем промышленной продукции в 1913 году был в два с половиной раза ниже французского и в шесть раз ниже немецкого. Но русский капитализм уже зарождался, и соответственно зарождались новые социальные силы. Если Витте в первую очередь занимали планы экономического развития, то Столыпина прежде всего интересовала политика. Его деятельность была направлена на крестьянство, чью судьбу он хотел улучшить, чтобы отвратить его от возможного участия в революционном движении. В 1905 году, несмотря на бунты в деревнях, крестьяне не проявили особой враждебности к царизму. Столыпин хотел сыграть на их преданности и желании приобрести землю, надеясь таким образом привлечь крестьян на сторону режима.

В это время происходили бурные дебаты по аграрному вопросу: Ленин и большевики выдвигали программу национализации земли, она была близка к программе трудовиков и умеренных социалистов; меньшевики выступали за муниципализацию земли, эсеры — за равномерное распределение земли в соответствии с количеством членов семьи. Больше всего они расходились по вопросу о том, следует ли выплачивать компенсацию тем, у кого будет экспроприирована земля. Идея Столыпина, который находился под влиянием К. Кёфеда — датчанина, выступавшего за привилегированные отношения между дворами Копенгагена и Санкт-Петербурга, — сводилась к развитию индивидуальных крестьянских хозяйств капиталистического типа и ликвидации крестьянской общины. Закон отныне позволял главе семьи требовать в личную собственность тот участок земли, который ему предоставлял мир. Кроме того, мир не мог противиться осуществлению прав на выгон скота. Передача в частную собственность земельных наделов для всех осуществлялась при условии получения двух третей голосов деревенской общины. Большинство крестьян — наиболее бедных — естественно, отказывались, многие продавали свои наделы и уезжали в Сибирь. Крестьяне стремились скорее получить необрабатываемые земли крупных землевладельцев, государства или царя. Их недовольство проявилось во время голосования на выборах во Вторую Думу, а затем и в последующие.

Реформы Столыпина, однако, привели к разделению крестьянства, способствуя высвобождению значительного количества мужиков, ставших впоследствии кулаками, и содействуя уходу из деревни другой части крестьянства. С политической точки зрения это было успехом, что вызывало беспокойство лидеров революционного движения, в частности Ленина.

Во Второй Думе, называемой правым крылом «Думой народного невежества» — так много в ней было оппозиционеров, — шли бесконечные обсуждения проблем экспроприации (тем временем полиция уничтожила двух адвокатов-евреев, принадлежавших к оппозиции), а Николай II терпеть не мог обсуждений и теоретических дебатов. Интересовался ли он самой реформой? К. Кёфед, представленный царю министром земледелия А. В. Кривошеиным и Столыпиным, рассказывает: «Царь сказал мне, что он познакомился с адмиралом Кёфедом во время одной из своих поездок в Данию… Я его сильно разочаровал, сказав, что он не из нашего рода». И его интерес к реформе на этом закончился.

Кровавое воскресенье оборвало священную связь царя с народом, однако это произошло только в городах. Оно не получило никакого отклика в деревне. Несколько последовавших за ним акций карательных отрядов также не произвели особого воздействия — настолько это было обычным делом.

И, наоборот, в деревнях тяжело восприняли роспуск Первой и Второй Думы: крестьяне возлагали все свои надежды на предложения, направленные царю, а Николай II распустил собрания представителей, поддерживавших их просьбы и требования. Это недовольство достигло крайнего предела, когда Столыпин, желая привлечь наиболее динамичные элементы деревни, хотя и сумел удовлетворить интересы небольшой части деревенской общины, однако вызвал резкое раздражение тех, кто продолжал оставаться в общине, ибо мир был для них той формой организации, в рамках которой они могли выдвигать свои требования, и разрушение его воспринималось ими как враждебное действие.

Однако решение этой проблемы зависело не только от деревни. Надо было обеспечить тем крестьянам, которые были вынуждены покинуть свою сельскую общину, возможность найти для себя новое место. Переселение крестьян в Сибирь — одно из решений проблемы властями. Но большая часть из них в поисках работы переселилась в пригороды крупных промышленных городов. Благодаря успехам, достигнутым за двадцать лет в области экономики, им удавалось ее найти.

Политика, начатая Н. X. Бунге и продолженная Витте и его преемниками, сводилась к поощрению капиталовложений внутри страны для усиления ее потенциала вместо расходования средств на увеличение военных сил, которые не могла содержать дефицитная экономика. Вопрос, безусловно, был поставлен правильно, однако и двадцать лет спустя его не удалось решить, несмотря на необычайный рост промышленности между 1894 и 1913 годами. Это и явилось причиной военных поражений в 1915 году, когда тыл не смог обеспечить снабжение армии. Политика индустриализации страны целиком основывалась на иностранных займах, которые позволили начать производство оборудования[17]. Но начиная именно с этого времени возник вопрос, не приведет ли подобная политика к экономической зависимости России от западных стран — положение, которое широко развивал Ленин. Витте признавал, что дело обстоит именно так, что это заслуживает сожаления, но временно приходится идти на это. На самом деле военная мощь России уравновесит в какой-то мере эту зависимость. Однако следует признать, что, за исключением конференции в Альхесирасе по вопросу о Марокко, состоявшейся после поражения, понесенного Россией на Дальнем Востоке, Франция, основной заимодатель, обеспечившая 27 % вкладов, никогда не диктовала своей политики царю. Франция в той же степени нуждалась в русской армии, в какой Россия — во французских заимодателях. Это стало очевидным во время событий в Агадире в 1911 году, когда Санкт-Петербург должным образом отплатил за свои долги.

В 1913 году, несмотря на такой значительный подъем промышленности, Россия все еще ввозила около трети или половины необходимых ей промышленных товаров. Однако она уже достигла полной самостоятельности в строительстве железных дорог и производстве некоторых видов вооружения, даже если производимая ею продукция еще не покрывала всех нужд. Подлинная проблема заключалась — уже тогда — в том, что плохо спланированный выпуск промышленной продукции не мог удовлетворить требования потребителей. «Слишком высокая себестоимость и плохая система распределения» — этот диагноз, который и сегодня звучит столь актуально, относится к 1899 году.

От этого страдали народные массы как в городе, так и в деревне. При существовавших ценах и весьма низком уровне заработной платы люди питались лишь хлебом.

При этом биржевые сделки и высокие доходы породили класс финансовых магнатов, роскошная жизнь которых еще резче оттеняла несчастья бедняков. Никогда еще Санкт-Петербург не отличался таким блеском — по крайней мере на набережной Невы, — как это было накануне трехсотлетия дома Романовых в 1913 году.

Разделенный надвое Невой, город поражал контрастами, таящими в себе огромную опасность. На Выборгской стороне жилища рабочих и высившиеся здания заводов являли собой печальное зрелище нищеты и запустения.

В 1926 году Пудовкин сквозь призму зрения художника прекрасно показал, что представляет собой эта сторона большого города в своем фильме «Конец Санкт-Петербурга». Другую сторону города, с его блестящей бурной жизнью, где жили на широкую ногу, сумели изобразить лишь писатели, и среди них Алексей Толстой. Да еще, пожалуй, сохранила кинохроника… Здесь в парках и на набережных каналов длинноволосые студенты без конца обсуждают Гегеля и Маркса. В Михайловском театре играют французские пьесы; дух современности проникает в гостиницу «Европейская», где служит барменом негр с американским акцентом.

Там можно было встретить таких меценатствующих магнатов, как Н. Рябушинский, который организовал две выставки, где экспонировались Ван Гог, Руо и Брак. Со стороны русских в ней принимали участие художники и поэты — основатели футуризма. «Нельзя стать художником слова, если не умеешь рисовать», — говорили Кульбин, Маяковский, Лифшиц.

Этот небольшой мирок стремится отстоять как можно дальше от официозных литераторов предыдущих десятилетий. Блок, Белый, Бальмонт (заметно изменившийся) провозглашают себя революционерами скорее по форме своих стихов, чем по их содержанию. И когда Стравинский в 1913 году порывает с традиционными формами музыки и создает «Весну священную», а Дягилев преобразует балет, поэты тоже хотят «сломать» язык и ввести новые слова.

В известном манифесте, опубликованном в Москве в 1912 году, Д. Бурлюк, А. Крученых, В. Маяковский и В. Хлебников заявляют:

Говорили, что Айседора Дункан собирается танцевать стихи футуристов…

Николай II, однако, уже давно не бывает на спектаклях, отмеченных духом времени и модернизмом. Единственной общей точкой, где сходились взгляды авангардистов и Николая II, было неприятие кино, однако причины этого неприятия были разными. Авангардисты отвергали кинофильмы, так как в них по-прежнему господствовали старые, застывшие формы. Они не имеют ничего общего с искусством, считал Маяковский, говоря о фильмах, снятых до 1914 года. Что касается Николая II, то он — и двор тоже — считал, что мелодрамы и документальная хроника, снятые кинорежиссерами, могут нанести урон нравственности народа. Единственный фильм, который понравился царю настолько, что он подарил кольцо его создателю в знак признательности, — «Стрекоза и муравей» (1911 г.), мультипликационный фильм, снятый Л. Старевичем, гениальным предшественником Уолта Диснея.

Футуристы хотели изменить слова, Николай II не желал иметь министров, которые хотели изъять из алфавита букву «ять».

Что касается народа, рабочих пригородов, которые жили по другую сторону Невы, то им хотелось просто научиться читать.

Не являлись ли эти расхождения во взглядах своего рода предзнаменованием краха, к которому шла Россия?

Алексей Толстой вспоминает Санкт-Петербург, который «жил бурливо-холодной, пресыщенной, полуночной жизнью. Фосфорические летние ночи, сумасшедшие и сладострастные, и бессонные ночи зимой, зеленые столы и шорох золота, музыка, крутящиеся пары за окнами, бешеные тройки, цыгане, дуэли на рассвете, в свисте ледяного ветра и пронзительном завывании флейт — парад войскам перед наводящим ужас взглядом византийских глаз императора… Из хрусталя и цемента строились банки, мюзик-холлы, скетинги, великолепные кабаки, где люди оглушались музыкой, отражением зеркал, полуобнаженными женщинами, светом, шампанским. Спешно открывались игорные клубы, дома свиданий, театры, кинематографы, лунные парки…

В городе была эпидемия самоубийств… Все было доступно — роскошь и женщины. Разврат проникал всюду, им был, как заразой, поражен дворец.

И во дворец, до императорского трона, дошел и, глумясь и издеваясь, стал шельмовать над Россией неграмотный мужик с сумасшедшими глазами и могучей мужской силой…»

О Распутине говорили, что он подчинил себе царицу и стал сильным человеком, занявшим место Столыпина, которого не смогли заменить ни Коковцов, ни старый и немощный Горемыкин.

Присутствовавший на вечере 1 сентября 1911 года в Киевской опере А. С. Панкратов[18] рассказывает: власти стремились проявить свою симпатию к царю; на спектакле присутствовало самое шикарное общество России — военные в парадных мундирах, польские магнаты, украинская знать. Шла драка за билеты, чтобы попасть на это исключительное представление оперы Римского-Корсакова. Партер был особенно наряден: дамы в белых платьях, белые мундиры военных. На спектакль прибыло большинство министров: Кассо, Сухомлинов, Саблер и в первых рядах — Коковцов и Столыпин. К девяти часам приехал царь с двумя дочерьми, Ольгой и Татьяной, и занял ложу, в которой также находились болгарский князь Борис Тырновский и великие князья Андрей Владимирович и Сергей Михайлович.

В «Историческом вестнике» за октябрь 1911 года писали, что убийцей был еврей Дмитрий Григорьевич Богров, из-за этого и начались погромы. В действительности же он не был евреем. Это был революционер, перешедший на службу в полицию. Полиции было известно, что он готовит покушение на Столыпина, и сам шеф полиции снабдил его билетом в театр… Его повесили еще до того, как в Киев для проведения расследования приехал член Сената.

Тогда же рассказывали — что тоже не соответствовало истине, — что царь даже не посетил умирающего, который скончался через два или три дня после покушения. Николай рассказал о событиях этих дней матери в письме от 10 сентября 1911 года:

Николай II проводил все больше времени вне столицы. Если бы это было возможно, он предпочел бы жить в Ливадии, в Крыму, в новом дворце, который построили по его указанию. Там он чувствовал себя свободно: играл в теннис, купался, словом, по-настоящему отдыхал. На севере его любимым местом жительства стало Царское Село. Ему нравилась близость к природе. Тут он полностью доверял министру императорского двора и его гвардии. В. Б. Фредерикс занимал этот пост вплоть до 1917 года. Говорили, что он был элегантен до безупречности и вызывал восхищение, когда в торжественный день своего полка гарцевал на черном арабском скакуне в кирасе и золотой каске, увенчанной орлом.

Под его командованием находился «собственный Его Императорского Величества конвой», куда входили и кавказские кавалеристы — самое красивое из воинских подразделений, служивших в охране императора. Он командовал также батальоном отборных солдат, который был создан после покушения на царя в 1881 году. Дворцовая полиция также находилась под командой графа Фредерикса; полицейские при дворе вели наблюдение за окрестностями императорской резиденции в Царском Селе и в других местах.

В течение последних лет царь жил все больше в уединении, редко выезжал на спектакли и оставался в Царском Селе или Ливадии со своей семьей: женой, которую он буквально боготворил, четырьмя дочерьми и сыном Алексеем.

Ольга — старшая дочь, умная, живая — отличалась простотой и непосредственностью и воплощала в себе тип русской девушки, мягкосердечной, любящей, прямодушной и бескомпромиссной. Она категорически отказалась выйти замуж за наследника румынского престола Кароля: русская по натуре, она не хотела уезжать из России. Вторая — Татьяна — отличалась гордой осанкой и затмевала сестер элегантностью, стройностью и красотой. Внешне жизнерадостная, она была скрытной и набожной, как и старшая сестра. Третья дочь Мария — любимица Николая II — была ласковой, кокетливой, и все помыслы ее были направлены на любовь, брак и детей. Она, как и отец, была терпелива и мягка.

Младшая Анастасия, большая шутница, походила скорее на мальчишку. Рассказывают, что в день мобилизации она забрасывала солдат бумажными шариками. Она была полной противоположностью отца, который тайно восхищался этой маленькой сорвиголовой. Алексей, обаятельный умный мальчик, любил подшутить над другими.

Но шутил ли он, когда в свои шесть лет сказал председателю Совета министров: «Когда наследник входит, надо вставать»? Несмотря на болезнь, с ним в детстве ничего серьезного не случалось. Четыре сестры, очень привязанные друг к другу — они даже записки свои подписывали заглавными буквами своих имен: ОТМА, — занимались Алексеем и следили за его здоровьем. Они знали, что его надо оберегать от ранений или ушибов. Однако мальчик был, как и Анастасия, порядочным сорвиголовой, и семья поэтому находилась в постоянной тревоге за него. Первый серьезный случай произошел в Спале, куда царь отправился на охоту. Алексею, которому не позволяли ездить верхом, разрешили покататься на лодке на одном из озер в Беловежской пуще. Он упал, поранился, и кровотечение долго не могли остановить…

Забота о здоровье наследника становится с тех пор настоящей одержимостью. Кровотечения могли оказаться смертельными, и Александра, считая себя виноватой в болезни сына, вдвойне страшилась за его здоровье.

Поэтому нетрудно себе представить ее страстную привязанность к Распутину, введенному в царскую семью Анной Вырубовой, ее фрейлиной, и обладавшему даром магнетизма или гипноза, что позволяло ему снимать боль у ребенка.

И без того верующая царица воспринимала это как чудо, ее склонность к мистицизму усиливалась, а власть Распутина с каждым днем возрастала.

Вокруг императрицы образовался небольшой круг мистиков, проповедников и гипнотизеров: некто Филипп, его ученик Папюс и вскоре Распутин, которого ввел в императорский двор инспектор духовной академии епископ Феофан. Получив звание лампадника, Распутин должен был следить за лампадами, вечно горевшими у святых икон. Николай II, большой любитель икон, доверил ему зажигать лампады у своей весьма ценной коллекции икон. Таким образом, Распутин все время находился во дворце.

Тем временем он расширил круг своих знакомств, организуя мистические сборища, наподобие хлыстовских «кораблей» — общин, в которые объединялись верующие одной из многочисленных сект, возникших в лоне православной церкви. Эти сектанты, известные как хлысты, называли себя «людьми Божьими», «поклонниками живого Бога». Они представляли божество в образе какого-либо человека, который временно и являлся представителем Бога, отчего у них было множество «христов». Хлысты отрицали любые письменные учения и символически выбросили Священное писание в Волгу. Влияние хлыстовцев было велико не столько из-за их верования, сколько из-за их обрядов: как и первые христиане, они проводили тайные встречи, на которых пели и танцевали до полного изнеможения, стремясь довести себя до экстаза. Кружась в бешеном ритме вокруг кипящего чана с водой, мужчины и женщины избивали себя хлыстами. Подобное радение иногда заканчивалось «массовым грехом» совокупления; избиения сменялись религиозным сладострастием, ибо совокупление считалось средством усмирения гордыни духа.

Эти религиозные обряды, возникшие в глубинных русских деревнях, проникли и в столицу. Среди аристократии распространилась мода на одну из разновидностей обряда хлыстов, называемую «скакуны»: вместо танцев приверженцы секты перед тем, как предаться сладострастным наслаждениям любви к Христу, скакали.

Ни императрица, ни царь не участвовали в подобных сборищах, однако о них было известно при дворе, и, организуя эти сборища в Царском Селе или Петербурге, Распутин следовал обычаям секты, хотя, по сведениям специалиста, занимавшегося историей сектантства, В. Д. Бонч-Бруевича, Распутин был православным и не принадлежал ни к хлыстам, ни к другим сектам.

Сборища вокруг старца приобрели большой размах. М. В. Родзянко, подготовивший по поручению Думы доклад о деятельности Распутина, вспоминает о первых, еще робких, «успехах» старца и его стараниях расширить круг своих клиентов… Узнав, что он имеет влияние на царя, какая-то провинциалка приехала в Петербург и получила свидание с Распутиным. Она просила, чтобы он посодействовал ее мужу получить повышение по службе. «…Тот, выслушав ее, сурово и властно сказал ей: «Хорошо, я похлопочу, но завтра явись ко мне в открытом платье с голыми плечами. Да иначе ко мне и не езди». Причем пронизывал ее глазами, позволяя себе много лишнего в обращении. Дама эта, возмущенная словами и обращением Распутина, покинула его с твердым намерением прекратить свои домогательства. Но, вернувшись домой, она стала чувствовать в себе непреоборимую тоску, сознавала, что она что-то непременно должна выполнить, и на другой день добыла платье-декольте и в назначенный час была в нем у Распутина. Муж ее повышение получил впоследствии».

Епископ Гермоген обвинил Распутина в безнравственности, вызвал и принял его у себя в присутствии монаха Илиодора, войскового старшины Родионова, келейника и странника Мити. «Я заклинаю тебя больше не появляться при дворе царя», — сказал он.

Родионов свидетельствует:

«Я помню хорошо, — пишет Родзянко, — как член Государственной думы В. М. Пуришкевич в то время пришел ко мне в кабинет в возбужденном состоянии и с ужасом и тоской в голосе говорил мне: «Куда мы идем? Последний оплот наш стараются разрушить — святую православную церковь. Была революция, посягавшая на верховную власть… но это не удалось. Армия оказалась верной долгу… В довершение темные силы взялись за последнюю надежду России, за церковь. И ужаснее всего то, что это как бы исходит с высоты престола царского. Какой-то проходимец, хлыст, грязный неграмотный мужик играет святителями нашими… Я хочу пожертвовать собой и убить эту гадину, Распутина».

А ведь Пуришкевич принадлежал к крайне правому крылу Думы.

Разрастался скандал, а вместе с ним и слухи. В 1911 году газета «Голос Москвы» напечатала в своем 19-м номере письмо в редакцию, озаглавленное «Крик православного гражданина» и подписанное главным редактором «Религиозно-философской библиотеки» Михаилом Новоселовым:

Конфискация газеты с письмом Новоселова и его запрос к Думе по поводу этой конфискации самым убедительным образом подтверждали все слухи о влиянии и поведении Распутина при царском дворе.

«Уже ни в ком не могло быть сомнений в истине циркулирующих о нем слухов», — писал в своих мемуарах Родзянко.

«Мне говорил следующее мой товарищ по Пажескому корпусу и личный друг, — пишет Родзянко, — тогда дворцовый комендант генерал-адъютант В. Н. Дедюлин: «Я избегал постоянно знакомства с Григорием Распутиным, даже уклонялся от него, потому что этот грязный мужик был мне органически противен. Однажды после обеда государь меня спросил:

— Почему вы, В. Н., упорно избегаете встречи и знакомства с Григорием Ефимычем?

Я чистосердечно ему ответил, что он мне в высшей степени антипатичен, что его репутация далеко не чистоплотная и что мне как верноподданному больно видеть близость этого проходимца к священной особе моего государя.

— Напрасно вы так думаете, — ответил мне государь, — он хороший, простой, религиозный русский человек. В минуты сомнений и душевной тревоги я люблю с ним беседовать, и после такой беседы мне всегда на душе делается легко и спокойно»».

В беседе с Родзянко Николай II спросил:

— Но отчего же такие нападки на Распутина? Отчего его считают вредным?

— Ваше Величество, всем известно из газет и из рассказов о том, что благодаря Распутину в Синоде произошел раскол и что под его влиянием перемещаются иерархи…

— Гермогена я считаю хорошим человеком, — сказал государь, — он будет скоро возвращен. — Но я не мог не подвергнуть его наказанию, когда он открыто отказался подчиниться высочайшему повелению…

— Могут ли православные люди молчать, видя развал православия? Можно понять всеобщее негодование, когда глаза всех раскрылись и все узнали, что Распутин хлыст.

— Какие у вас доказательства?

— Полиция проследила, что он ходил с женщинами в баню, а ведь это одна из особенностей их учения.

— Так что ж тут такого? У простолюдинов это принято…

(Родзянко привел имена нескольких женщин из высшего общества, соблазненных Распутиным: бонна царских детей, жена инженера Лактина, сошедшая с ума и помещенная в психиатрическую больницу.)

— Поверьте, Ваше Величество.

— Я вам верю…

Государь, видимо, все время волновался. Он брал одну за другой папиросы и опять бросал…

— Позвольте мне всем говорить, что он не вернется?

Государь помолчал немного и сказал:

— Нет, я не могу вам это обещать. Вашим же словам верю вполне.

Семейный круг все больше и больше сужался… Анна Вырубова стала наперсницей царицы. Ходили даже слухи, что у нее порочная связь с Александрой. О Вырубовой говорили, что она глупа и любит сплетничать. Дневник, который она вела, раскрывает отношения, сложившиеся между нею, Распутиным, царицей и Николаем II. Все трое укрепляют у Николая II мысль о том, что Дума является противницей царизма и что согласиться с тем, чтобы правительство несло перед нею ответственность, — настоящая капитуляция. Присутствие Распутина, который в глазах царя воплощал и церковь, и мужика, и Святую Русь, внушало уверенность растерянным людям этого маленького мирка, который не находил себе поддержки ни в городе, ни при дворе, где великие князья и их отпрыски поругивали неспособного царя.

Отношения царя с членами семьи Романовых ухудшались.

Во-первых, ему приходилось без конца вмешиваться, чтобы предотвращать столкновения между матерью и Александрой. Обе женщины не находили взаимопонимания. Вдовствующая императрица, веселая, чувственная, умная и беспечная, любила празднества. Александра же отличалась суровостью и придавала значение церемониалу.

Разногласия между двумя женщинами каждый раз ставили Николая в трудное положение. Вдовствующая императрица советовала сыну окружать себя умными людьми, подобно Витте или Столыпину. Молодая императрица указывала ему на более благонравных людей, таких как Горемыкин или Штюрмер. Они были едины только в одном: обе ненавидели Вилли — Вильгельма II, и обе предпочитали ему Берти — Эдуарда VII.

Кроме того, у Николая II возникали конфликты с его дядями: Николай намеренно брал сторону Николаевичей против Михайловичей, а ведь Сергей Михайлович был одним из редких его советников. К тому же Николай и Александра с некоторых пор не терпели великого князя Николая Николаевича, фактического командующего армией.

А тут еще всплыла история с Кириллом, сыном Владимира Александровича, которая сильно подействовала на Николая II, столь приверженного соблюдению семейных порядков. Кирилл не имел права жениться во второй раз, но он ослушался. Николай II узнает об этом в самый разгар революции, он пишет 5 октября 1905 года матери:

О нравах в семействе Романовых и в их ближайшем окружении пишет в своем дневнике жена генерала Богдановича Александра Викторовна Богданович: «Ненависть к царям и королям теперь растет не по дням, а по часам. Виновата их камарилья, а в особенности родственники… Один великий князь Александр Михайлович чего стоит и царю и России!.. Каких людей ввел к царю великий князь Александр Михайлович — просто ужас! …Абаза, который состоял товарищем великого князя Алексея Михайловича по мореходству… живет роскошнее [самого] великого князя, занимает в гостинице массу номеров, кутит, и у него шампанское [льется] рекой… Еще один, о котором сегодня услышала. Это… командир царской яхты «Зарница» Асташев… пользовался большой симпатией царя, который к нему зачастую приезжал на яхту… Асташев занимал царя коллекцией порнографических карточек, которые они вместе рассматривали… А через год обнаружены были мошеннические проделки Асташева… Но до сей поры этот Асташев… пользуется царевой протекцией, занимает выгодные для наживы места… Подобные субъекты питают анархию, разрушают монархию.

…Между царем и великим князем Николаем Николаевичем полное охлаждение… Рейнбот, вернувшийся из-за границы, рассказывал, как безобразно ведут себя там русские великие князья. Рейнбот видел в… Париже великого князя Бориса Владимировича за ужином с кокотками… Кокотки опутывали Бориса серпантином, привязывали ему к уху шар, изображающий свинью, и в таком виде он сидел в этом обществе… В Монако Рейнбот видел великую княгиню Марию Павловну с рулеткой…»

«Пуришкевич сказал, что собирается в своей речи за ассигнование кредита на флот сказать, что Баллета (любовница великого князя Алексея Александровича) стоит дороже, чем Цусима».

Николай II знает обо всем этом. Но как только при нем произносят имя одного из членов его семьи или кого-либо из близких ему людей, его лицо становится непроницаемым, он упорно смотрит в окно и прерывает аудиенцию. Кроме того, он знает, что не может рассчитывать на помощь своих родственников. Когда в августе 1905 года он собрал у себя великих князей и предложил им передать их земли крестьянам, великий князь Владимир Александрович сказал царю, что эта просьба напоминает ему приказ анархистов: «Руки вверх!» Все высказались против этой идеи, внушенной царю Столыпиным, которая, кстати, принесла бы им доход в 6 миллионов рублей.

Если среди родственников есть кто-то, кто разделяет треволнения Николая II, то это Вилли. На протяжении 1905–1906 годов он забрасывает царя телеграммами и письмами. Николай их, конечно, читает, но не отвечает. Вильгельм II шлет вперемешку различную информацию: «Японцы только что заказали в Англии четыре линейных военных судна…» Дает советы по поводу войны: она непопулярна, ее надо кончать; и по вопросам внутренней политики: «…Какие страшные вести пришли из Москвы. Эти скоты анархисты учинили темное и подлое дело. Бедная Элла! Какой это был ужасный удар для нее… Я не могу поверить, что эти бесы вышли из рядов твоих московских подданных; это были, наверное, иностранцы из Женевы, потому что громадная масса твоего народа все еще верит в своего «батюшку-царя» и боготворит его священную особу… Часто приводят пример Николая I, который усмирил очень серьезное возмущение, въехав со своим сыном на руках в середину толпы, и быстро заставил бунтовщиков встать на колени. Предполагают, что и теперь, как тогда, личность царя все еще имеет огромную власть над простым народом и что последний все еще склоняется перед священной особой царя. Слово, сказанное в такой обстановке… внушило бы массам благоговение, успокоило бы их и прозвучало бы далеко через их головы в самых отдаленных концах государства, неся с собой поражение агитаторов. Последние… имеют влияние на массы потому, что правитель не сказал еще этого слова…

Предпринималось много реформ, обсуждалось много новых законов, но примечательно, что народ обычно говорит: «Это исходит от Витте, это влияние Муравьева, эта мысль Победоносцева». Царя же не называют никогда, потому что его мысли неизвестны!.. При самодержавном режиме… сам правитель должен давать пароль и программу действий… Кажется, теперь все ожидают чего-то в этом роде в форме личного волеизъявления самого царя…»

Николаю не безразлична подобная забота: то, о чем ему говорит Вилли, соответствует тому, что думает он сам. Он считает, что его бросила Франция, заключив соглашение с союзницей Японии Англией.

Когда Вильгельм II предлагает ему встретиться 10(23) июля, он дает на это согласие и называет местом встречи остров Бьёрке. Семейные дела и международная политика перемешались. «…Стали на якорь у острова Равица… С 7 часов ожидали прихода «Гогенцоллерна», который запоздал на два с ¹/₂ часа. Он подошел во время нашего позднего обеда. Вильгельм приехал на яхту в отменном расположении духа и пробыл некоторое время. Затем он отвез Мишу и меня к себе и накормил поздним обедом».

В своем дневнике он делает лишь небольшую заметку по этому поводу: «…Вернулся домой под самым лучшим впечатлением проведенных с Вильгельмом часов… С утра жизнь вошла в обычную колею. Радостно было увидеть детей, но не министров».

Николай II — фактически за спинами своих министров — подписал с Вильгельмом II Бьёркский договор, который означал полный переворот всех союзов. «В случае, если одна из двух империй подвергнется нападению… союзница ее придет ей на помощь»; франко-русский союз терял свое значение, поскольку Россия брала на себя такие же обязательства в отношении Германии. В статье 4 предлагалось обратиться к Франции с предложением присоединиться к этому договору… Вильгельм II был доволен, Николай II — несколько обеспокоен.

В своих «Воспоминаниях» Витте рассказывает: «…Я видел Бирилева [морской министр] и спросил его: «Вы знаете, что вы подписали в Биорках?» Он мне ответил: «Нет, не знаю. Я не отрицаю, что подписал какую-то бумагу, весьма важную, но что в ней заключается, не знаю. Вот как было дело: призывает меня государь в свою каюту-кабинет и говорит: «Вы мне верите, Алексей Алексеевич?» После моего ответа он прибавил: «Ну, в таком случае подпишите эту бумагу. Вы видите, она подписана мною и германским императором и скреплена от Германии лицом, на сие имеющим право. Германский император желает, чтобы она была скреплена одним из моих министров». Тогда я взял и подписал».

Бьёркский договор возымел свое действие лишь однажды, в момент подписания мира между Россией и Японией. С русской стороны переговоры вел Витте. Николай II указал в шифрованной телеграмме Вилли, на каких условиях он согласится подписать мирный договор: «…Я много размышлял о войне и мире… Всякий порядочный русский согласен продолжать войну до конца. Если Япония будет настаивать на двух пунктах: ни пяди нашей территории, ни одного рубля вознаграждения за военные расходы. А именно в этом Япония не желает уступить… Меня же ничто не заставит согласиться на эти два требования. Поэтому нет надежды на мир в настоящее время. Ты знаешь, как я ненавижу кровопролитие, но все же оно более приемлемо, нежели позорный договор».

И действительно, благодаря посредничеству американцев, уже тогда враждебных в отношении Японии, и ловкости Витте Япония по Портсмутскому мирному договору получала права на Ляодунский полуостров, устанавливала протекторат над Кореей, и Россия уступала Южный Сахалин, но ни клочка собственно русской территории. По поводу принадлежности Южного Сахалина были сомнения. Япония согласилась не получать возмещения военных расходов.

Витте мог возвращаться удовлетворенным, Вильгельм II тоже был доволен, так как Бьёркский договор вступил в силу. Он присвоил Витте звание графа и наградил его орденской лентой Черного Орла.

Николай II воспринял это как страшную бестактность. Витте был награжден немцем до награждения его царем… К тому же за успехи в том деле, где он сам на успех не надеялся.

Николай решительно не мог более этого сносить…

Вильгельм же торжествовал и направил Николаю свое последнее послание. Он напоминал ему, как тот был покинут Францией: «Двенадцать лет назад у нас были Тулон и Кронштадт (визит русского флота в Тулон и французского флота в Кронштадт): это был брак по любви. Как во всех таких браках, и тут наступило общее разочарование, особенно со времени войны 1904–1905 гг. Теперь у нас Брест и Коус; это — брак по расчету, и, как и все подобные браки, он повлечет за собой супружество по рассудку». Мне это кажется чересчур холодным!.. Французам было бы весьма полезно, если бы ты натянул вожжи потуже. Конечно, их 10 миллиардов франков, помещенные в России, мешают им отстраниться вполне… Возвращаясь к сравнению с браком, скажу: Марианна (Франция) должна помнить, что повенчана с тобою, почему и обязана ложиться с тобой в постель, время от времени уделяя ласку или поцелуй мне; а не пробираться украдкой в спальню того, кто на острове вечно интригует…»

Безусловно, Николай II был огорчен той дипломатической помощью, которую Англия оказала Японии. И еще больше огорчен тем фактом, что во время войны французские союзники почти не проявили к нему никакого внимания. Бьёркский договор стал отражением этой двойной досады и возродил дипломатию государей.

Однако по возвращении Николая II в Петербург министр иностранных дел граф Ламздорф, Витте, а также великий князь Александр Михайлович дали ему понять, что ослаблять связь с Французской республикой было безумием, так как «Франция является кассой».

Николай II признал разумность их доводов, договор не имел продолжения и не был подтвержден.

Вильгельм II затаил обиду на Николая II за то, что тот отступился от договора. По его мнению, это означало, что Николай II не был полновластным хозяином у себя в стране. И это мнение Вильгельма II оскорбляло царя, не говоря уж о том, что его не покидало впечатление, будто у Бьёрке его «обвели вокруг пальца». Была и другая рана, которая не затягивалась: его министры преподнесли ему урок.

Два императора еще встречались друг с другом несколько раз до 1914 года, но прежнего расположения между ними уже не существовало.

К тому же после смерти Христиана IX в 1906 году семейные встречи в Копенгагене уже не походили на встречи прежних добрых времен. Государственная дипломатия одержала верх над личными отношениями, которые лишь на короткий срок возродились на Бьёрке. Дипломатия имперских дворов умерла вместе с Христианом IX. Христиан X пытался возродить былые отношения, но безуспешно. В 1915 году, то есть в разгар войны, он направил Николаю II предложение восстановить порванные отношения с кузеном Вилли. И во второй раз по инициативе кайзера предложил Николаю II прислать эмиссара в Копенгаген. Однако царь резко оборвал эти попытки к сближению. В конце 1916 года стоял вопрос о поездке А. Д. Протопопова в Копенгаген, но достоверных сведений о целях визита нет, и не известно, состоялся ли он.

Тем временем русско-германские отношения сильно ухудшились из-за Балканских войн, которые и привели к первой мировой войне.

До этого времени политика России основывалась на наличии особого союза с Францией, дружественных отношениях с Германией, соглашении о статус-кво по балканским делам с Австро-Венгрией и относительном сотрудничестве с Англией, которое прервалось из-за англо-японского союза, заключенного в 1902 году, и кризиса на Дальнем Востоке.

Это равновесие было поколеблено усилением англонемецкого соперничества на море. Причиной тому послужил вызов, брошенный кайзером британскому превосходству на морях; английское правительство вынуждено было придерживаться «two-powers-standard» (тоннаж английского флота должен был быть равен тоннажу двух других соперничающих иностранных флотов, вместе взятых). Тогда под влиянием Франции Англия пошла на сближение с Россией, и по инициативе англичан начались переговоры между Артуром Никольсоном и А. П. Извольским.

Соглашение, заключенное в августе 1907 года, фактически привело к разделу Персии на две зоны влияния; Англия сохранила свои позиции в Афганистане, но отступилась от Тибета. Во время этих переговоров Николай встретился с Вильгельмом II, чтобы как-то смягчить враждебность, возникшую в их отношениях в связи с невыполнением Бьёркского договора, но, говоря по правде, соглашение, заключенное с англичанами, мало этому способствовало. Чтобы несколько затуманить значение последнего соглашения, Франция и Россия подписали соглашение с Японией, но это не смогло обмануть рейхсканцлера Бернхарда Бюлова, который увидел в нем дурное предзнаменование для будущего мира в Европе, несмотря на неоднократные заверения Николая II в нерушимой дружбе с Германией.

Нет сомнений, что царь не хотел настраивать против себя кайзера, и Столыпин прекрасно выразил его мысль, напомнив, что у русского орла две головы: одна повернута к Востоку, другая — в сторону Константинополя. Союз с Англией мог способствовать выходу к проливам.

Однако визит Эдуарда VII в Ревель в 1908 году, за которым вскоре последовал приезд президента Фальера, закрепил это Тройственное согласие, которое было подкреплено на следующий год двойным визитом Николая II — в Англию и во Францию.

В этом заключался своего рода парадокс, который не преминули подчеркнуть английские либералы и Э. Вайан во Франции: столыпинская реакция была в самом разгаре, а западные демократии, вступившие в союз с самодержавием, стыдливо закрывали на это глаза.

Правда, в Третьей Думе оппозиция, а именно кадеты, бурно аплодировала этим соглашениям с парламентарными режимами, считая, что их порядки могут быть восприняты в России. И, как отмечал историк Милюков, они помогли укрепить позицию России именно там, где находились корни русской культуры, — в Константинополе.

Итак, царскую политику продолжали воодушевлять империалистические устремления. Дитрих Гейер[21] прекрасно показал, что дело было не столько в осуществлении намерений капиталистов — хотя они тоже преследовали свои экспансионистские цели присвоения территорий, где им не угрожала бы английская или немецкая конкуренция, — сколько в стремлении русского империализма противопоставить успехи во внешней политике тем трудностям, с которыми правительство сталкивалось внутри страны в экономической и политической областях.

А Николаю II пришлось пережить еще дважды унижение, на этот раз весьма оскорбительное, на Балканах, где русская дипломатия поддерживала усилия сербского короля Петра I Карагеоргиевича, который жаждал объединить южных славян в Югославии.

Внезапно разразившийся в 1908 году кризис был первым ходом в той шахматной партии на Балканах, которая привела к мировой войне. Русско-австрийские отношения оставались прохладными с 1897 года, но они заметно обострились, когда Вена пожелала построить железную дорогу от Нови-Пазара до Константинополя, для того чтобы лучше контролировать Сербию.

Воспользовавшись кризисом, который разразился в Турции, Вена аннексировала Боснию и Герцеговину в то самое время, когда министр Франца Иосифа вел переговоры с Извольским о компенсации для России. Царь оказался в глупом положении: когда Сербия протестовала против аннексии, Вильгельм II направил ему ультиматум. Что касается конференции, которой добивался Извольский, чтобы уладить этот спорный вопрос, то она так никогда и не состоялась.

Военная слабость России, за три года до этого потерпевшей поражение на Дальнем Востоке, затрудняла любой компромисс: он истолковывался бы как еще одно отступление.

По этой причине оказался безрезультатным крупный «семейный» сбор, когда Гессены, Гогенцоллерны и Романовы съехались, как в старые добрые времена, на garden party[22] в Потсдам в 1910 году. Обстановка не способствовала согласию.

Проект железной дороги Берлин — Багдад и безоговорочная поддержка Германией двойной монархии на Балканах выявили глубокую заинтересованность держав Центральной Европы в проливах, на которые снова претендовала царская дипломатия, переоценившая значение союзов с Англией и Францией, интересы которых были устремлены в другом направлении. Преемник Извольского Сазонов, ведя самостоятельно свои дела, сумел собрать воедино мелкие Балканские государства в надежде преградить путь на Восток — «дранг нах остен» — германо-австрийских сил. Он преуспел в этом, однако сербы, болгары и греки, вместо того чтобы объединить усилия против Австрии, успешно атаковали Турцию, что побудило русских преградить болгарам путь на Константинополь и выступить против сербских требований, лежащих в основе второй Балканской войны. С русской дипломатией совершенно не посчитались. Последний удар был нанесен ей, когда султан призвал немецкого генерала Лимана фон Сандерса взять на себя командование турецкой армией и приступить к ее реорганизации. В ответ на протест Николая II генерал получил лишь более скромное назначение.

Однако это произвело соответствующий эффект, и вскоре вновь всплыла тема «борьбы славян против немцев». В русской печати произошла вспышка германофобии, имевшей двойную направленность: ведь царица была по происхождению немкой.

Таким образом, Вилли по крайней мере дважды противодействовал планам Николая II, что сильно испортило отношения между Германией и Россией. Как ни пытался П. Н. Дурново в своем докладе доказать Николаю, что война против Германии и Австрии даже в случае победы не принесет России ничего, кроме «ненужных и опасных» территорий — Познани и Галиции, приобретение которых сделает еще более неразрешимым польский вопрос и обострит проблему украинской автономии, ничто не действовало. Тройственное согласие усиливалось, тогда как сближение с Англией никаких благ России не сулило, а союз с Францией мог втянуть в войну с Германией, Австрией и Турцией, в войну, которая могла оказаться губительной для России.

Сохраняя миролюбивые настроения, Николай II ни на минуту не представлял себе, что выстрел в Сараеве повлечет за собой вступление в войну. «Это еще один балканский кризис». Он ожидает вручения австрийского ультиматума Белграду, чтобы сообщить, что на этот раз он поддержит Сербию. Николай II просит Англию определить свою позицию в этом вопросе, создать трибунал в Гааге или потребовать проведения международной конференции. Однако военная машина уже пришла в движение. После того как Австрия объявила войну Сербии, царь приказал провести вначале частичную мобилизацию, а затем и всеобщую. Он не отвечает на ультиматум Вильгельма II, требующего прекратить эти приготовления.

Николай II чувствует, что наступил решительный момент.

Он посылает телеграмму Вильгельму II: «Было бы правильно австро-сербский вопрос передать трибуналу в Гааге, чтобы избежать кровопролития. Доверяюсь твоей мудрости и дружбе».

Через несколько дней у Николая II состоялся разговор с Сазоновым, который оставил о нем следующее свидетельство:

Днем 2 августа 1914 года император обратился с манифестом к своему народу. Единственный иностранец, допущенный на эту торжественную церемонию как представитель союзной державы, — Англия объявила войну лишь два дня спустя — французский посол Морис Палеолог писал об этом:

Германия тут же объявила войну России — за ней последовала Австрия, — затем и Франции, а через несколько дней к союзникам присоединилась Англия, как было ею обещано.