Николай Рерих

Глава I Старый свет и Новый свет

Путь из Сортавалы протянулся сначала на север, в Скандинавию. Где по семейным преданиям жили Рерихи — викинги и епископы, откуда вышел в свой недобрый час вместе с Карлом XII генерал, потомки которого так прочно осели в России.

Путь из Сортавалы идет сперва давно знакомой Финляндией. Путь приводит в Выборг, который называется теперь — Випури. Три часа езды от Петрограда, старый замок, парк «Монрепо», куда любили ездить петербуржцы на отдых. Петроград — за границей. Об этом, видимо, недолгом и достаточно драматическом периоде жизни художника рассказал его биограф В. Н. Иванов. Рассказал, к сожалению, коротко и туманно: «В Выборге 1918 года наш художник один. Вез денег. Без друзей. Его ищет его почитатель, ищет всюду.

Находит супругу Николая Константиновича, Елену Ивановну, великую верную спутницу души Николая Константиновича, и, как всегда, через нее находит самого его.

— Что нужно? Деньги? — спрашивает он Рериха.

— Нет, — отвечает Рерих. — Нет! Давайте выставку картин».

Все же в этом рассказе ясна реальность жизни художника. Постоянная одержимость работой. Преувеличенность слухов о его богатстве, об устроенности жизни за рубежом.

Устроенность придет позднее. Но никогда не придет слитность с огромной российской эмигрантщиной, которая катилась на запад и на восток, оседала в Стамбуле, в Софии, в Париже, в Харбине, в Нью-Йорке.

То, что Рерих назвал «отпечатком эмигрантства», ему ненавистно. Ненавистна суета, озлобленность, жалкая ограниченность интересов, ненависть к «совдепии», из которой пришлось бежать в теплушках, пешком, на перегруженных врангелевских пароходах, теряя в панике детей, затаптывая упавших на трапах.

Эмигранты просят милостыню в Константинополе, шоферят в Париже, организуют балетные студии в американских городах. Русские газеты полны объявлений-воззваний о помощи: «вдова полковника Семеновского полка просит о теплой одежде для троих детей»… «Ищу семилетнего сына, пропавшего при эвакуации из Одессы. По слухам он где-то в штате Миннесота»…

Постепенно устраиваются — кто лучше, кто хуже, обрастают новыми вещами, заводят новые семьи, снимают квартиры, учат детей. В Харбине, в Белграде, в Сан-Франциско. Тоску о России пытаются приглушить организацией разных землячеств, клубов, обществ, стоянием утрени и обедни в православной церкви, запойным чтением статей о пришедшем Хаме, который бесчинствует в России, книг Зайцева, Бунина, Шмелева, погрустневшего Аверченко — об усадьбах, темных аллеях, святках и масленице, о сельских кладбищах, на которых стоят покосившиеся деревянные кресты, о детях, изведавших голод и бездомность.

Конечно, не все голодают и бедствуют.

Есть предусмотрительные, успевшие перевести капиталы в почтенные швейцарские банки. Есть оборотистые дельцы, уже наживающие новые капиталы. Но большинство русских живет в страхе и недостаточности. Недостаточность средств преследует художников и поэтов, композиторов и актеров. Ремизова, Бальмонта, Вячеслава Иванова, Коровина, Бунина — тех, без кого немыслимой казалась жизнь Петербурга и Москвы начала века, без которых немыслимой кажется жизнь Парижа двадцатых годов.

Картины не продаются, книги издавать нелегко, газетные гонорары скудны, трудно получить паспорт, вообще вид на жительство. Ведь не в доисторические времена живут сейчас люди, не кочуют племенами по вольной земле, не играют на свирелях, не ждут викингов на башнях — из Константинополя надо пробираться в Париж, где, говорят, можно устроиться, или в Болгарию, где почти родной язык, или совсем вдаль, в Новый Свет. Из потертых ридикюлей, из старых чемоданов извлекаются на границах заветные нансеновские паспорта, которые не дают прав гражданства, но все же дают право на жительство, удостоверяют принадлежность владельца паспорта к обществу… Нужно, чтобы человеку было куда пойти.

Рерихи — над этой бедствующей и озлобленной массой, над слухами, над хлопотами о заработках, о гражданстве, об устройстве детей.

Вероятно, власти «географической новости» — страны Финляндии — не отказали бы в подданстве семье знаменитого художника, выставка которого с таким успехом проходит в 1919 году в Хельсинки, бывшем Гельсингфорсе. Вероятно, в подданстве не отказали бы ни другие скандинавские страны, ни Соединенные Штаты. Но Рерихи не просят ни о каком гражданстве. Не просят даже о нансеновских паспортах. Всюду они именуют себя гражданами России — в Финляндии, власти которой достаточно враждебно настроены к России, во всех скандинавских странах, в Англии.

Безденежье и одиночество, сопутствовавшие, видимо, Николаю Константиновичу в Выборге, сменяются постоянным и все возрастающим успехом выставок, шумной прессой, ажиотажем коллекционеров, который приводит к тому, что картины Рериха начинают подделываться.

Первый круг странствий охватывает Скандинавию. В 1918 году Николай Константинович получает деловое предложение — заняться судьбой картин «русского отдела» пресловутой Балтийской выставки 1914 года, в которой участвовали художники всех стран, выходивших к Балтике. «Купание красного коня» Петрова-Водкина, «Викинги» Рериха были как туристы, отрезанные войной от своей страны. Отправлять их в Россию через Финляндию, сушей, было сложно, отправлять морем — опасно, могли перехватить или потопить немцы. Ждали окончания войны, ждали оказии к возвращению. Оказия случилась только после второй мировой войны — «Красный конь» вернулся в Россию. А в 1918 году Рерих смог только выручить наконец-то около тридцати своих работ. В Стокгольме в ноябре 1918 года открылась выставка этих картин да еще писанных в Карелии. Успех превзошел все ожидания. Обитатели шведской столицы, лежащей между серым морем и озером, среди сосен и гранитов, увидели в русском художнике своего, северного художника, близкого Эдварду Мунку, как близок он был финну Галлену. Скандинавом, «богатым славой», сделался Рерих в Норвегии и в Дании. Из гавани Копенгагена недалек по Северному морю путь в Англию, в Лондон, где зеленовато-золотистым сиянием светится холст Микеланджело, от которого пошли фиолетовые и золотистые холсты Рериха, где теснятся друг к другу в доках мачты, иллюминаторы, лебедки.

Вездесущий, преуспевающий Дягилев помогает в устройстве выставки в Англии.

В Англии — тоже шумная пресса, ажиотаж коллекционеров. В Англии происходит знакомство с Рабиндранатом Тагором. Седовласый, темноликий, похожий на угодника новгородского письма, — он говорит Рериху: «Ваше искусство независимо, ибо оно велико». Приглашает художника в Индию.

Но одно — приглашение великого индийского писателя, другое — разрешение английских властей на выезд в свою колонию русского, утверждающего свой интерес к великой восточной стране и единые корни индийских и славянских народов. В общем, путь в Индию из Англии невозможен. Путь в Индию возможен лишь кружной, долгий, ведущий снова на Запад.

В сентябре 1920 года теплоход пересекает Атлантику. В грузовых трюмах — тщательно упакованные картины Рериха. В пассажирских трюмах третьего-четвертого классов нары для эмигрантов, духота, воспоминания о скудости жизни в Старом Свете, надежды на Новый Свет.

Ничего общего с пассажирами первых классов, для которых — салоны, шезлонги на палубе, привычная обстановка, комфортабельная и покойная. Дельцы и рантье уважают семью русского художника, едущую с ними. В самом художнике — ничего от богемы, от растерянности эмигрантов, вызывающей неловкость почтенных собеседников, которым кажется, что бывший генерал или фабрикант вот-вот попросит взаймы. Ни во внешности господина Рериха, ни в его манерах, ни в речи нет ничего ни от художнической богемы, ни от эмигрантской бездомности. Строго одет, собран, спокоен, мог бы стать прекрасным дельцом. И жена его — дама из общества, пышноволосая, одетая с безукоризненным вкусом. Никакого языкового барьера — и художник, и жена, и дети отлично объясняются с французами, немцами, англичанами, американцами. Конечно, Рерихам не приходится высиживать американский карантин рядом с памятником Свободы. Для них — комфортабельные пароходные каюты и купе экспрессов, отели и пансионы в гигантском Нью-Йорке, в деловом Чикаго, в чопорном Бостоне, считающем себя как бы исторической столицей Нового Света, независимость которого начиналась ведь с буйного «бостонского чаепития». В демократическом, пестром Сан-Франциско, где соседствуют итальянские, китайские, негритянские кварталы, в Филадельфии — во всех двадцати восьми городах Штатов, которые посетил Рерих за три года жизни в Новом Свете — с сентября 1920 по май 1923 года.

Россия двадцатых годов живет бедно, неустроенно, скученно. Но женщины, отстоявшие очереди за скудными продуктами, садятся вечерами за букварь, пишут коряво и старательно: «Рабы не мы». «Мы не рабы», — вторят дети, которые учатся теперь в Единой трудовой школе. Школа эта далеко не совершенна. Беспризорные продолжают жить в котлах для варки асфальта, резаться в карты, грабить и воровать — то крупно, то по мелочи. Но все же это — единая школа, где нет привилегированных. Возможности получения знания и стремления к знанию здесь обретают реальность.

Русский народ вышибает последних интервентов с Дальнего Востока. Начинает строительство, преодолевая разруху, великий голод в Поволжье. Вся разоренная Россия помогает голодающим. Фритьоф Нансен едет в Поволжье, вернувшись в Европу, выпускает воззвания, собирает средства, продукты для голодающих. Вклад в эту помощь — книга стихотворений Рериха, изданная в Берлине в 1921 году. Название книги — «Цветы Мории». Назначение — фонд помощи голодающим в России. Эпиграф — «Поверх всяких Россий».

В своих лекциях, читанных жителям двадцати восьми городов Соединенных Штатов, Рерих не устает говорить о мужестве русского народа, о его великой культуре, о памятниках его истории. Не устает повторять слова — Культура (Культ-Ура — так, хоть и совсем не научно, но образно-впечатляюще расшифровывает Рерих это понятие. Ур — солнце на древних восточных языках. Культ-Ура — вечный культ солнца, света, разгоняющего тьму), знание, труд добрый. В статьях, публикуемых под девизом: «Любовь, Красота, Действие» — призывает и пророчествует грядущее единение человечества. Он по-прежнему видит это единение в прошлых веках, позади, в праистории, где не было границ, паровозов, нансеновских паспортов. И как в Петербурге делил художник время между столицей и валдайскими, новгородскими тихими землями, так в Новом Свете делит он время между столпотворением Нью-Йорка и северными и южными тихими землями.

Северо-восток Штатов — как Тулола, только берег спускается здесь не к озеру, а к Атлантическому океану.

«Монхеган. Белые буруны Атлантической волны. Скалы седые. Хаты рыбачьи. Полуразрушенная пристань. Маленький пароходик „Губернатор Дуглас“. Наш истинный друг Чарльз Пеппер советует во время выставки в Бостоне: „Побывайте на Монхегане, там можно работать“».

«Год 1922-й. Лето. Пишется на Монхегане океанская серия. Говорят нам индийское значение этого названия острова. А на мшистых скалах неожиданно краснеет душистая земляника. В туманные дни стонут сирены маяков, и кажется, что вы где-то очень далеко». Сюиту «Океан» пишет Рерих на Монхегане — северное море, скалы, напоминающие окаменевших драконов и великанов, очертания драконов и великанов в облаках, одинокий маленький корабль — утлый и в то же время вечный. Как всегда, большая сюита — словно один пейзаж, переходящий из картины в картину, писанный в едином стройном ритме, словно бы в едином музыкальном ключе.

С севера пути идут на юг — в Нью-Мексико, в места, которые стали владением Соединенных Штатов лишь недавно, после войны, неудачной для Мексики. Огромная территория, северная для Мексики, южная для Штатов, была тогда отторгнута в пользу Севера и получила название Нью-Мексико, Новая Мексика. Мексиканцы, потомки испанцев и индейцев, постепенно переходят с испанского языка на английский, но сам ритм жизни людей, раскиданных в огромных раскаленных пространствах, — меняется медленно, кажется вовсе неизменным. Это и привлекает художника, всегда выделяющего в меняющейся жизни черты неподвижные, застылые, которые воспринимает он как вечные. Белые деревни, пещерные жилища индейцев Нью-Мексико кажутся в его картинах проросшими из каменистой, иссохшей земли. И земля совсем безлюдная останавливает его взгляд и кисть — каменные пустыни Аризоны, провал, гигантское ущелье, которому и не может быть иного названия, чем Grand Canyon — Великий Каньон.

Путешествуя по Новой Мексике, неутомимо претворяя ее пейзажи, останавливаясь на ночлег в деревенских постоялых дворах, художник не пишет, не выделяет в пейзаже и в ландшафте людей, хотя присутствие человека определяет самый ландшафт. Жизнь в этих селах идет роевая, племенная, как у древних славян. И племена неизгладимо несут в своем облике, в своем медленном быте черты Азии. О происхождении их спорят ученые. Чем дальше, тем больше возникает свидетельств о связи Нового Света со Старым. Не только с викингами, которые, конечно же, открыли Северную Америку задолго до Колумба и плавали туда на ладьях под красными парусами и рубили жилье в устье Гудзона. Но о связи с великими землями, лежащими за Тихим океаном. Японскую керамику находят в Центральной Америке. Свидетельства общности народов, разделенных или соединенных океаном. Они через Берингов пролив (может быть, пролива и не было тысячелетия тому назад) спускались к югу, меняли тундру и тайгу на прерии, на Скалистые горы, на тропические леса и пустыни. Или с острова на остров перебирались от японских островов, от Индокитая? Во всяком случае, для художника эта связь несомненна. Если плыть из Америки все на запад, все на закат — откроются Япония и Китай, за ними — Индия. Замкнется круг странствий земных народов. Круг этот притягивает, как прежде — Новгородские земли.

Но сразу отплыть из Штатов на запад, через Тихий океан, Рерихи не могут. В Америке пущены быстро проросшие корни… Здесь — выставки, лекции, коллекционеры, перекупающие картины. Рерих располагает средствами, хотя вовсе не теми баснословными, которые приписывают ему сенсационная пресса и завистники. Он не превращает доллары в бережно хранимое состояние — на них издаются книги. На них организуются общества, союзы, целые институты. Художник верит и проповедует, что только свет может рассеять тьму невежества, равнодушия и корысти, принести человечеству истинную культуру. Художник неутомимо создает очаги культуры, где возжигает «Неугасимый Огонь». Такой «Светоч» создается в Чикаго — в городе скотобоен, мясокомбинатов, серых небоскребов, очень богатых людей и очень бедных людей. В апреле 1920 года, когда с Великих озер дуют резкие весенние ветры, там торжественно открывается Международное общество художников. Называется Общество, как называлась некогда книга манерных и гипнотизирующих стихов Вячеслава Иванова. «Cor Ardens» — «Пылающее сердце».

В Нью-Йорке Рерих мечтает воссоздать, возродить дело, которым он много лет руководил на Мойке, 83. Создать школу, подобную школе Общества поощрения художеств. Широко открытую для одаренных людей, без различия рас и сословий.

В 1921 году в Нью-Йорке открывается уже Институт объединенных искусств — Masters Institut of United Ars.

В книге «Держава света» художник рассказал, как в 1921 году он шел со своим единомышленником Морисом Лихтманом в «Отель артистов» — снять помещение для Института. Встретили знакомого — греческого художника. Тот неожиданно сказал: «Уже три месяца ищу вас — не нужна ли вам большая мастерская?» Мастерская оказалась на 54-й улице, в доме греческой церкви; вместо «Отеля артистов» идут к настоятелю, отцу Лазарису, снимают помещение — огромную комнату.

На недоумения — комната-то одна! — Рерих отвечает:

«Каждое дерево должно расти. Если дело жизненное, оно разрастется, если ему суждено умереть, все равно умирать придется в одной комнате».

В 1922 году организуется Художественный центр «Corona Mundi» — «Венец мира». Эмблема центра — белый круг, в котором силуэтом темнеет корона.

Девиз Института — слова Рериха:

«Искусство объединит человечество. Искусство едино и нераздельно. Искусство имеет много ветвей, но корень един. Искусство есть знамя грядущего синтеза. Искусство — для всех. Каждый чувствует истину красоты. Для всех должны быть открыты врата священного источника. Свет искусства озарит бесчисленные сердца новой любовью. Сперва бессознательно придет это чувство, но после оно очистит все человеческое сознание. И сколько молодых сердец ищут что-то истинное и прекрасное. Дайте же им это. Дайте искусство народу… Должны быть украшены не только музеи, театры, школы, библиотеки, здания станций и больницы, но и тюрьмы должны быть прекрасны. Тогда больше не будет тюрем».

А в 1923 году газеты печатают приветствие президента Штатов Кулиджа открывшемуся в Нью-Йорке в ноябре Музею Рериха. Он займет позднее большое здание на берегу Гудзона (Риверсайд-Драйв — Riverside Drive, 310). В нем выставлено около трехсот картин «Celebrated Master» — «знаменитого мастера». Пламенеющие зарева, синие дали, Соловецкий монастырь, белые псковские церкви, драконы, змеи, обреченные города и вечные города. Символы жизни всего человечества — знаки жизни России, славянства, тоскующие девушки, юноши, свирелью призывающие медведей, святые, как бы парящие над землей, увенчанной монастырями и храмами, от которых уходят в холмистую даль бесконечные дороги. «Священная сюита» или «Sancta», — пишется в Америке.

Названия — «И мы открываем врата», «И мы не боимся», «И мы продолжаем лов», «И мы несем свет», «И мы узрим»… «И» — придает действию множественность, непрерывность, внеличностность — тихо трудятся, умиленно молятся старцы на фоне белых церквей и холмистого валдайского, изварского пейзажа.

Монах распахивает тяжелые створы ворот, и за ними — простор Руси, дальняя церковка, дорога…

Святой Сергий с котомкой входит во врата…

Здесь Рерих сближается с Нестеровым, здесь в его России сильна умиленность воспоминания. А Нестеров в это время пишет портреты художников и ученых Новой России.

В музее собирается отдел американского искусства, восточный отдел, русский отдел. Хочется создать отделы французского, испанского, шведского, финского искусства.

Эмблема музея — белый круг, в который вписана монограмма: буквы «М» и «R» — «Музей Рериха».

В институте, в «Венце мира», собираются одаренные юноши и девушки, занимаются лепкой, живописью — как в Петербургской школе. Собираются усталые люди старшего поколения эмигрантов — увидеть выставку, послушать лекцию самого Мастера или заезжего искусствоведа, путешественника. Стоят люди перед картинами Мастера в залах огромного музея, завороженные пылающими, светящимися, блистающими красками. И благодарит Рерих в книгах и лекциях одного из директоров института, своего друга Луи Хорша, который немалые средства вложил в строительство музея, в организацию «Корон» и «Сердец». Вложения Хорша обеспечены картинами Рериха. Их хотели бы купить многие коллекционеры — художник не принимает никаких предложений. Картины должны быть собраны в центре, в музее, выходящем окнами к реке, кораблям.

Конечно, в это время пишутся новые картины, целые серии. Конечно, художник печатается в русских газетах и журналах, в европейских и американских газетах и журналах. Статьи собираются в книги. Названия книг торжественны, как названия картин: «Пути благословения», «Твердыня Пламенная», «Держава света»… Книги тоже издаются за счет Общества друзей Рериха, вернее — самого Рериха. И мэр Нью-Йорка обращается к художнику с речью почтительной и приветственной. И в картинах американского вечного странника, исследователя, писателя и прежде всего художника Рокуэлла Кента проступает преемственность от Рериха в изображении синих гор и ослепительных льдов севера.

Рерих — в зените славы, в центре газетной шумихи: Водитель культуры, Мастер, Светоч. Новый Свет признал, принял Мастера. Но в Объединенном институте занятия идут без него.

19 апреля 1923 года художник пишет из Нью-Йорка матери в Петроград: «Через две с половиной недели двигаемся отсюда на Париж, а оттуда осенью на Бомбей. Полагаем пробыть в Индии года два»… Рерихи снова плывут в 1923 году через Атлантику в привычную, маленькую перед пространствами Северной Америки Европу.

Париж встречает такой массой знакомых, несколько постаревших лиц, что кажется — жизнь идет не в отеле, а на Мойке. Неутомимый, универсальный Бенуа. Ссохшийся, темноликий Мережковский и белокурая Зинаида Гиппиус с лорнеткой, вскинутой к близоруко-надменным глазам. Ремизов горбится над письменным столом, а по комнате расставлены и развешаны уродцы из корней, из веток. В небольшой вилле под Парижем, в «Малом Талашкине», живут Мария Клавдиевна и Екатерина Константиновна. Перед отъездом Николай Константинович приезжает проститься — Мария Клавдиевна встречает его больная, строгая, по-русски покрытая платком. Умрет она, когда Рерихи будут очень далеко от «Большого Талашкина» и от «Малого Талашкина», — в 1928 году.

Эмигранты делятся на группы и группки; среди них есть близкие Рерихам — те, которые верят в новую Советскую Россию и желают добра ее народу, и те, кто ненавидит этот народ. Страшна революция Мережковским, чает возврата прежней России, оплакивает ее старый «майский жук» — Философов.

Из Франции уезжают без сожаления. Уезжают через Марсель, где на желтой скале стоит храм божьей матери — покровительницы моряков. Из Марселя отходит снова большой пароход; идет Средиземным морем, стоит в Суэце — и розовые отсветы пустыни видит художник в Египте. Идет через Красное — библейское Черное море. Выходит в Индийский океан. Высаживает пассажиров в стране детских мечтаний, приключенческих романов, Ишвары — Милости Богов, йогов, статуй Будды и Шивы.

В начале декабря 1923 года газеты сообщают о прибытии в Бомбей семьи известного художника Nicolas‘a Roerich‘a.

Глава II Кочующие караваны

«Если идти из середины России на зимний восход все прямо, то тысяч за десять верст от нас, через Саратов, Уральск, Киргизскую степь, Ташкент, Бухару, придешь к высоким снеговым горам. Горы эти самые высокие на свете. Перевали через эти горы, и войдешь в Индийскую землю», — так начал Лев Толстой свой рассказ «Сиддарта, прозванный Буддой, то есть святым»…

Из середины России, на зимний восход, шел в XV веке тверитянин Афанасий Никитин до великого города Каликут; от невских берегов добрался до Калькутты в XVIII веке артист, музыкант, писатель Герасим Лебедев и основал в Индии невиданный прежде театр. В местах, где начиналось действие пушкинской «Капитанской дочки» и во времена «Капитанской дочки», служил в яицкой крепостце сержант российской армии Филипп Ефремов. Взятый в плен бухарцами, он бежал не на север, в Россию, через заставы кочевых племен, но на юг, через великие горы — в Индию. Добрался до Дели, до Калькутты, оттуда прибыл к невским берегам; по примеру Афанасия Никитина вспомнил письменно свои девятилетние странствия. Когда студент Рерих поспешал в Академию художеств, врач Владимир Хавкин спасал в Бомбее заболевших чумой, исследовал чуму — и сегодня Бактериологический институт в Бомбее по праву носит имя Хавкина.

С незапамятных времен шли с юго-востока на Русь индийские гости; память о них хранили былины, лечебники, в которых рекомендовались вдруг тибетские средства; отзвуки индийских легенд приходили на Русь с караванами, с судами, плывшими вверх по Волге и Днепру. Индийские гости и варяжские гости встречались на базарах Астрахани, Киева, на торжищах Ярославля, возле пестрых церквей. Менялись товарами — попадьи, купчихи носили кашемировые шали, гурмызские жемчуги, а кашмирцы пили чай из тульских самоваров, кроили своим раджам одежды из парчи, сработанной на московской фабрике Алексеевых, на Малой Алексеевской улице, что за Таганкой.

Русские путешественники неутомимо двигались на зимний восход — в 1815 году издается путешествие грузинского дворянина Рафаила Данибегова, который прошел из Семипалатинска в Дели. Записки братьев Григория и Даниила Атанасовых о путешествии по Азии печатает «Северный вестник» в 1824 году. К Индии тянутся помыслы великих исследователей Центральной Азии — Пржевальского, братьев Грум-Гржимайло, Певцова. В девяностых годах, когда Рерих спешит по утрам в гимназию Мая, издается деловой «Доклад капитана Б. Л. Громбчевского о путешествии в 1889–1890 годах для исследования горных долин Гиндукуша, восточных склонов Гималая и окраин северо-западного Тибета».

Это — пути идущих из России в Индию. Обратный путь гораздо труднее. К русским настороженно относятся не индусы, но хозяева — захватчики англичане; в восьмидесятых годах бдительные английские власти запрещают неутомимому страннику Петру Ивановичу Пашино путь из Индии в Ташкент.

Из Индии в Россию были закрыты для путешественников караванные пути по суше; из Индии в Россию были гостеприимно открыты кружные морские пути — в Одессу или вокруг Европы, в Петербург. Этими путями благополучно и комфортабельно прибывают торговцы и комиссионеры, философы или выдающие себя за таковых.

Недаром у Андрея Белого появлялось в «Симфониях» «таинственное лицо, прибывшее из Индии» — «прибытие из Индии» само по себе гарантировало близость таинственного лица таинственной науке йогов, факирам, которые могут свершать вещи, недоступные смертным, — ходить по воде и летать по воздуху, месяцами не есть, неделями лежать в могиле и возвращаться затем к жизни. Индия, кажется, противостоит материалистической философии и материалистической науке. Согласно толкованиям «таинственных лиц», дух там не только первичен по отношению к материи, но подчиняет себе материю, и тайны соотношения духа с материей постигли не европейские ученые, жалкие в своих попытках объяснить мир, но нищие тибетские и индийские монахи, которые ничего не имеют и ничего не желают в бесконечно меняющемся мире.

Из Индии ведь снова вернулась в западный мир в восьмидесятых годах «теофизитка и спиритка» Елена Петровна Блаватская, двоюродная сестра русского сановника Сергея Юльевича Витте, который в своих воспоминаниях не пожалел красок для того, чтобы обрисовать авантюрную натуру своей кузины, которую, впрочем, он сам признавал «до известной степени демонической личностью». Блаватская приобретала и теряла состояния, открывала магазины, давала спиритические сеансы, издавала газеты, писала под псевдонимом «Радда-бай» увлекательно-фантастические записки о своем путешествии по Индии и о беседах с «махатмами» — мудрецами, которые посвятили ее в тайны духа, запросто общалась с загадочным хозяином Мира.

Блаватская умерла в 1891 году в Лондоне, но основанные ею теософские общества, в названии которых объединились греческие слова (тео — бог и софия — знание, мудрость), до сих пор живут в Америке, в Европе, в самой Индии — там свято чтут память Елены Блаватской, изучают ее сочинения о «Тайной доктрине», верят в возможности прямого общения с «хозяином» и излагают методику этого общения в своих газетах и журналах.

Но из России в Индию все умножались пути ученых: Минаев, Краснов, Щербацкий, Воейков, Алексеев, Ольденбург, Мерварт изучали географию, климат, растения, животный мир, религии, обычаи, литературу, искусство Индии — без их трудов не могут обойтись современные ученые, их «Bibliotheca Buddhica», издаваемая в России, стала классикой мировой науки.

Индийские пути художников были редки.

В середине века побывал там Алексей Дмитриевич Салтыков, издал в Москве в 1850 году «Письма об Индии», оставил рисунки. В девяностых годах Индию посетил во время своего кругосветного путешествия русский цесаревич, вскоре — император Николай Второй. В его свите — ученик известного мариниста Боголюбова, художник Н. Гриценко. Его старательные эскизы и зарисовки использовал впоследствии художник Каразин, иллюстрировавший роскошное издание — описание путешествия цесаревича, — поэтому читатели были уверены, что в Индии побывал сам маститый и популярный Николай Николаевич Каразин.

Самое значительное, конечно, два путешествия по Индии Василия Васильевича Верещагина.

Сопровождавший Скобелева в среднеазиатской и турецкой кампаниях, неутомимо живописавший раскаленный Самарканд и заснеженную Шипку, Верещагин и в Индии не расстается с этюдником.

Художник не оседает в больших городах, он истинно путешествует по Индии — на северо-запад, в Кашмир, на северо-восток, в Сикким, где открывается ледяная стена Гималаев.

Подробно, истово выписывает он беломраморный Тадж-Махал, узоры тибетских костюмов, торжественный выезд махараджи.

Пишет сцену индийского восстания, вернее — сцену его поражения. Слева направо, по диагонали холста, постепенно уменьшаясь в перспективе, вытянулся бесконечный строй пушек. Возле каждой пушки — двое солдат в белых шлемах, белых перчатках. К каждой пушке пригнана аккуратная новенькая деревянная планка. К каждой планке привязан пленный индус. Бьется, кричит седобородый старик в чалме. Молодой опустил голову на грудь — как суриковский стрелец, которого волокут к виселице.

Верещагин открывает Индию России. И стихи Бунина, и его рассказ «Братья», который весомее всей литературной экзотики, открывают России Индию, Цейлон.

Индию хочет открыть Николай Рерих.

Десятки лет он готовился к этой встрече. Не просто готовился, но приуготовлял себя, словно древний жрец, к встрече с божеством. Рассказами ученых-путешественников, которые слушал в гостиной Рериха-старшего Рерих-младший. Стихами Тагора и старинными поэмами. Жизнеописаниями Будды. Беседами со Стасовым в Публичной библиотеке и с Голубевым в Париже. Картинами, написанными на Мойке. Тревогой: «Ясно, если нам углубляться в наши основы, то действительное изучение Индии даст единственный материал. И мы должны спешить изучать эти народные сокровища, иначе недалеко время, когда английская культура сотрет многое, что нам близко». Индийский путь пересекался другими дорогами, но оставался главным для всей семьи. Елена Ивановна увлекалась Тагором и индийской философией не меньше, чем Николай Константинович. Юрий и Святослав овладели европейскими языками у Мая. По приезде в Лондон старший сын поступил на индо-иранское отделение Школы восточных языков Лондонского университета. Затем учился в Гарварде и в Париже: «Юра в Париже занимается с профессором Пеллио по Китаю и с профессором Бако по Тибету. Пишет статьи по искусству, печатает во французских журналах».

В 1923 году он получает степень магистра индийской филологии в Сорбонне. Юрий — прирожденный полиглот, лингвист, у него абсолютный слух на языки, как бывает абсолютный слух на музыку.

При этом Юрий — не «истый», вернее — не узкий филолог: от отца унаследовал он уважение к культуре азиатских народов и само широкое понятие культуры, в которую входят и обычаи, и искусство, и религия, и вообще строй жизни народа.

Святослав склонен к продолжению отцовского пути. Он занимается и увлекается живописью. Учится на архитектурных курсах в том же Гарварде, в Колумбийском университете. В 1923 году участвует в Международной выставке в Филадельфии. «Святослав пишет декорации к „Аиде“», — дополняет Николай Константинович свое письмо о совершенствовании Юрия в азиатских языках. «Аида» — это Древний Египет, сфинксы, огромные изваяния богов и царей — экзотика, тайны, архаика, предчувствие встречи с Индией.

В Индии Рерихов встретил Бомбей — ворота страны, открытые западу, с подлинными тяжелыми воротами английской стройки на берегу. Белый прибой океана и белизна зданий, охватывающих полукругом берег, как в Александрии, как в Сан-Франциско. Издали здания прекрасны, вблизи — безвкусно-кичливы, в изобилии украшены статуями и колоннами, ничего не поддерживающими. Они напоминают Лондон (только без лондонской копоти), в банках сидят лондонские клерки и кассиры, а в особняках живут джентльмены, дамы, одетые по лондонским модам, ухоженные дети, резвящиеся под присмотром темнокожих нянек.

Образ жизни Рерихов был таким же — табльдоты, визитные карточки, вечерние костюмы, банковские чеки. Рерихи видели всю туристскую экзотику: Тадж-Махал, пещерные фрески, раджей на слонах, кобр, которые покачиваются над плетеными корзинками заклинателя. Видели медлительных коров, которых не доили и не кормили; священные коровы — попрошайки и воровки — тянули еду с лотков. Нищие дети протягивали руки, двенадцатилетние матери носили своих младенцев за спиной, тридцатилетние старухи стирали в грязных каналах. Легкий пепел покойников и желтые цветы плыли по рекам. Улицы были европейские, как лондонские, только усаженные пальмами, и узкие, глинобитные, где пахло орехами, сандаловым деревом, навозом, куда европейцы почти не заходили, а если и заходили — видели чужую жизнь, протекавшую мимо них.

Страна не открывалась европейцам, и Рерихи вряд ли были исключением: нужно было долго прожить в ней, не осмотреть туристские достопримечательности, но увидеть, понять реальность огромной страны.

Возможности этого определялись прежде всего самой степенью желания приехавших. Эти приехавшие очень желали познать страну. Уж кто-то, а они никогда не были европоцентристами — Азия ощущалась ими как центр, начало культуры человечества и самого человечества. Но их увлекала не современность, а прошлое, знаки его великой культуры, их путей, которые соединяли за тысячелетия до железных дорог Европу с Индией. Страной этических установлений, проживших уже многие века, страной вегетарианства, ненасилия, уважения ко всему живущему, которое вошло в глубину народной жизни. В громадных, перенаселенных городах — в Дели, Калькутте — прошлое это сплетено с настоящим. Звенят битком набитые старые трамваи возле храмов, где царят боги со слоновьими и обезьяньими головами. Дельцы гадают у астрологов — благоприятен ли будет для начинаний этот год? В базарной толчее разметают перед собою путь правоверные джайны, рот их завязан материей — проглотить случайно какую-нибудь мушку великий, непростительный грех. Джайны, конечно, не едят мясо. Что мясо — они не едят помидоры, цветом напоминающие кровь, овощи употребляют только сушеные, когда в них нет уже «жизненной силы». Сидит на тротуаре бездомная, окруженная тощенькими детьми беженка из голодающей деревни — джайн проходит мимо, не подавая ей милостыню, но помахивая метлой — вдруг червячок, букашка попадет под ноги. На железнодорожных станциях несколько кранов для питьевой воды — для людей разных каст. О том, что в деревнях несколько колодцев для разных каст, и говорить не приходится — подметальщика убьют, если он зачерпнет воду из брахманского колодца, хотя бы семья его умирала от жажды.

В городах все говорят по-английски, все понимают английский, в селах крестьяне не знают ни слова на чужом языке, не знают, что такое время и как узнавать его по часам — живут по солнцу, трудятся днем, отдыхают на закате, спят ночью, платят оброк господину-помещику и государству. Рассказывают сказки о том времени, когда не было англичан в стране. Мечтают, чтобы англичане ушли из страны. «Это большинство теперь проснулось и пришло в движение, которое не в силах остановить самые сильные и „могущественные“ державы. Куда им!.. А Индия и Китай кипят. Это — свыше 700 миллионов человек. Это, с добавлением окрестных и вполне подобных им азиатских стран, бóльшая половина населения земли… Растущие в Индии и Китае революции уже сейчас втягиваются и втянулись в революционную борьбу, в революционное движение, в международную революцию», — писал Ленин в 1922 году. Миллионы людей не обучены грамоте, но эти миллионы участвуют в политической борьбе за независимость Индии, которую и голодающие крестьяне называют Матерью. Для всех герои — вожди антианглийских восстаний, для всех мученики — погибшие от руки англичан (о легендарном Нана-Сахибе до сих пор говорят, что он бежал на север, в Россию, откуда вернется еще, чтобы мстить англичанам). Молодежь из зажиточных семейств может учиться в Кембридже, но дома, примкнув к течению «свадеши», юноши ходят в национальной одежде, вытканной на деревенском станке, в грубой кустарной обуви, бойкотируя импортные товары, на которых наживаются колонизаторы.

Индусы молятся своим старым богам и молятся живому человеку — Ганди, которого называют «махатма» — мудрец, святой. Он и есть святой — по образу жизни, по единственному устремлению к свободе Индии, к улучшению жизни ее народа.

Ганди учился в Англии и обитал в английских тюрьмах, на себе испытал всю тяжесть дискриминации темнокожих, небелых в Африке и в своей Индии. В молодости Ганди переписывался с Толстым и многое взял из его учения о самоусовершенствовании, а Толстой свои идеи о непротивлении злу насилием позаимствовал у индийских мудрецов — «если идти из середины России, на зимний восход…»

Гандийская теория «сатьяграха» — «ненасильственное сопротивление» — охватывает многих: не прибегая к силе, к обороне оружием, к наступлению, крестьяне отказываются платить налоги, чиновники — работать в английских учреждениях, слуги — у английских хозяев. Правда, хозяева тут же находят других слуг, канцелярии заполняются новыми молодыми чиновниками, которым нужно жить; из крестьян, конечно же, выколачивают налоги, но сам дух сопротивления, непокорности живет в народе.

Рериха в Индию пригласил Тагор — один из лидеров «свадеши» и «ненасильственного сопротивления». Он гармонично и активно сочетает в своей жизни занятия философией и политику, стихотворения-размышления о вечности и газетные статьи на самые актуальные темы. Рерихи разделяют воззрения Тагора. Но сами они больше всего устремлены к древней, доанглийской Индии. К путям Великих переселений народов, к племенам, которые носят воду в глиняных кувшинах — не в жестяных бидонах. К книгам, написанным на пальмовых листьях, до изобретения бумаги.

К торжественному заупокойному обряду — сожжению, очищению огнем, который напоминает о скифских, славянских обычаях. К тому прелестному обряду, о котором рассказывал Голубев и который стал для художника символом будущего путешествия: женщины ночью спускаются к черной воде и, молясь о детях, пускают по воде легкие лодочки — ореховые скорлупки с зажженными свечами. Плывут по воде, отражаются в ней молитвы.

В поисках Древней Индии Рерихи ездят по Индии. В раскаленных железнодорожных вагонах, в первом, конечно, классе — в третий класс, набитый темными людьми, белых попросту не пускают. (Бунин описал свою героическую попытку «приобщиться к народу», проехать в общем вагоне. С великим трудом ему удалось купить билет, но в купе он остался один — к странному сахибу никого не впустила поездная прислуга.) Ездят в экипажах, прикрытых от солнца полотняными навесами. Идут галереями в пещерные храмы Аджанты и Эллоры — и чистота, яркость изображений богов, молящихся, небесных танцовщиц заставляет вспомнить церковь Ильи-пророка в Ярославле. Храмы Южной Индии возносятся над землей, подобно каменным кактусам. Сотни тысяч скульптур богов, демонов, животных, сливающихся в объятиях мужчин и женщин — мотив «майхуны», соединения, — это не отрешение от земли, но гимн земле, плодородию, роду человеческому. Возле храмов теснятся «садху» — «святые», нищие, юродивые с язвами и ранами, как в поволжских городах. И «садху» — «святые», каких уже нельзя увидеть в поволжских городах. Высохшие, с волосами, покрытыми пеплом, с единственным имуществом — чашкой из половины кокосового ореха, куда прохожие опускают еду. То стоящие неподвижно, как русские столпники дотатарских времен. То привязавшие руку к плечу так, что рука высыхает. То сжавшие руки в кулаки — навсегда, так что ногти прорастают сквозь ладони. Отрешенные от всего, погруженные в себя, не воспринимающие впечатлений окружающей жизни — почти достигшие нирваны, успокоения, отсутствия желаний. Есть среди них, конечно, и шарлатаны, есть люди, действительно отрешившиеся от всего. Действительно устремившиеся к безмолвию, и нирване, к смерти, которая одновременно есть бессмертие. Самовнушение, умение углубиться в себя, сосредоточиться — огромная сила, и в Азии знают эту силу гораздо больше, чем в самоуверенной Европе.

В Джайпур, в Дели, в Агру, в Калькутту идут на имя Рерихов письма из Нью-Йорка, из Чикаго, из Парижа, из Риги, из Ленинграда — от Марьи Васильевны, от сестры Лидии, от Бориса — архитектора, собирателя картин старшего брата. Переписка нечаста. Письма могут не застать Рерихов в Калькутте, они уже в Дарджилинге — горном курорте, где много площадок для гольфа, отелей и вилл, построенных по лондонским образцам. Именно здесь спасаются английские чиновники, дельцы и офицеры от летней жары. Город сравнительно прохладен, воздух в нем свежий, душистый, благоприятный для чайных плантаций, возносящихся по террасам ближних гор — отрогов Гималайского хребта. Когда расходятся облака — на севере стеной встают Большие Гималаи. Снега их белы, снега их розовы в лучах солнца, прозрачно-зелены в лучах луны. Если подняться выше и погода будет особенно ясной, можно рассмотреть в подзорную трубу Эверест, названный так в честь английского полковника, который произвел обмеры горы, не поднявшись на ее вершину. На вершину горы, которую англичане именуют Эверестом, а местные жители Джомолунгмой, вообще еще никто не поднимался. Там — обитель богов, живущих вдали от людского водоворота и людских бед. Впрочем, боги обитают не только на Эвересте — им принадлежит и ледяной трехгранник Аннапурны, и вершина Канченджанги — розовая, синяя, оранжевая в лучах солнца. Пятиглавая вершина осеняет путешественников, как осеняла она детские игры и археологические походы Коленьки Рериха. Канченджанга ведь была изображена на той картине, которую уютно окружали «малые голландцы» в гостиной «Извары», в дальнем Царскосельском уезде.

В «Изваре» будил на заре рожок пастуха. У подножия настоящей Канченджанги поют на заре трубы в буддийских храмах, сзывая верующих на молитву. Приходят на базар широколицые тибетцы — продают шляпы, твердый сыр, хвосты яков, превращенные в опахала, продают чеканное серебро, старую бирюзу. Бывает у них бадахшанский лазурит, который добывают далеко на севере, в горах, принадлежащих уже России. Продав товары, закупив ткани и рис, совершив традиционные обряды в ближнем храме, уходят тибетцы на Север, в свои сияющие горы. Готовятся к уходу Рерихи. Готовятся к своему Великому индийскому пути.

В Дарджилинге кончается железная дорога; дальше ведут караванные пути, тропы над горными потоками. Перевалами можно пройти на славный монастырь Шигацзе, на Лхасу, столицу Тибета.

К тем перевалам тянется «семейная экспедиция» Рерихов. Через невысокий (всего до трех тысяч метров, а это так мало для Гималаев!) Дарджилингский хребет экспедиция идет в маленькое королевство Сикким, в маленькое королевство Бутан. Тянутся зеленые горы, синие горы — словно спины зверей, ушедших в землю. Похоже на Кавказ, узкие долины — как каньоны Аризоны, Колорадо. Но над зелеными и синими горами встает ледяная стена — Хималайя, обитель богов. Невысокие, широколицые люди племени лепча возводят каменные строения в честь великого бога, сотворившего людей из льдов Канченджанги. Они танцуют и поют в честь великой горы, приносят яков в жертву ей. Впрочем, они танцуют не только в честь богов — мягкость, гостеприимство, добродушие лепча отмечают все путешественники. И, конечно, Николай Константинович: «В Сиккиме много смеха. Маленькие кули несут камни куда-то и смеются тихо и весело…»

«Из леса выходит мужик, и голова его украшена белыми цветами. Где же это возможно? — В Сиккиме.

Бедны ли сиккимцы? Но там, где нет богатства, там нет и бедности. Просто живут люди. На холмах среди цветущих деревьев стоят мирные домики. Сквозь цветные ветки горят яркие звезды и сверкают снежные хребты. Люди носят овощи. Люди пасут скот. Люди приветливо улыбаются…»

Путь ведет к перевалам, к монастырю Таши-Дин, где развеваются пестрые знамена с изображениями Будды и крутятся молитвенные колеса. Не поймешь, кому здесь молятся — Будде или сияющей Канченджанге. Молятся радостно, приветствуя и ублажая богов танцами и театральными представлениями.

Монастырь лежит в горной долине, между двух рек. Туда ведут узкие тропы, висячий бамбуковый мост над рекой.

В монастыре встречают звуки труб и гонгов, желтые цветы, настоятель, словно сошедший со старинного изображения праведника. В монастыре встречают белые ступы-субурганы — молитвенные сооружения, полусферы с острым шпилем, которые ставят в память счастливых событий или как знак благочестия.

Рядом со ступами раскинулись шатры богомольцев. Под зеленым навесом сидят тибетские ламы, женщины благоговейно переворачивают страницы длинных молитвенников.

«Под ручные барабаны и гонги ламы поют тантрическую песнь. Где же Стравинский, где же Завадский, чтобы изобразить мощный лад твердых призывов?»

Паломники — в красных, желтых, лиловых одеждах, в серебряных и бирюзовых ожерельях. Алы, белы рукава женских костюмов, остроконечны опушенные мехом шапки. Ходят богомольцы вокруг белых ступ, прикладываются к камню, с которого Великий Учитель — Падма Самбгава благословлял народ, к камню, на котором отпечатан след Учителя.

Идет долгий, торжественный февральский праздник Новогодья — идет Весна Священная у подножия Гималаев:

«Перед Новым годом уничтожают злых духов — заклинаниями, танцами. В оленьем танце — разрубается фигура злого духа и части его разбрасываются. И важно ходит по кругу Покровитель Религии, взмахивая мечом. И кружатся, размахивая крыльями широких рукавов, черноголовые ламы. И музыканты в желтых высоких шапках выступают, как Берендеи в „Снегурочке“… И самые танцы в день Нового года со страшными символами злых духов и скелетов приобретают жизненное значение. И как далеко впечатление страшных масок на солнечном фоне Гималаев от давящей черноты углов музеев, где такие атрибуты часто составлены, пугая посетителей видом условного ада. Конечно, весь этот ад и создан для пугания слаборазвитых душ. Много фантазий положено на изощрение адских обличий…

В Красных монастырях Падма Самбгавы символика более условно земная. Действо начинается простою „мистериею“ суда над умершим. Приходит важный владыка ада со своими помощниками. Зверообразные служители влекут черную душу умершего злодея: взвешивают преступления. Чаша проступков перевешивает, и злодея тут же ввергают в кипящий котел. То же происходит с душою преступницы. Но вот ведут Святого — в одеянии ламы. Белый шарф украшает его. Конечно, суд милостив, и три вестника радости ведут вознесенного в рай…»

А в первое полнолуние после Нового года, двадцатого февраля, свершается празднество Наполнения чаши. Деревянной чашей черпают воду из реки и запечатывают чашу. В следующий Новый год ее открывают. Если вода сильно убавилась — будет голод. Если сильно прибавилась — будут войны. В год Великой войны вода в чаше прибыла втрое, как говорят ламы.

В эту ночь не было полнолуния, было полное лунное затмение. В темноте гремели барабаны, падали ниц сиккимские Лели и Купавы, а когда луна вернулась, закружился вокруг ступы радостный хоровод с песней, в которой послышалось: «А мы просо сеяли, сеяли…»

Через день пути Ририхи приходят в следующий монастырь:

«За воротами Пемайандзе стоят стражи трехсотлетних деревьев. Сказочный лес царя Берендея. А уличка домиков лам, как берендейская слобода, раскрашена и освещена крылечками цветными и лесенками…» Другие монастыри — Санга Челлинг, Далинг — перекликаются по склонам гор.

И в Бутане по склонам гор высятся дзонги — монастыри-крепости, крутятся молитвенные колеса, широколицые ламы бессчетно твердят молитву Будде: «Ом-мани-падме-хум» — «О ты, сидящий в цветке лотоса», перебирая четки из ста восьми бусин.

Еще сохранилась в селах полиандрия — многомужество, и умирает множество детей от голода и болезней, и скудна еда крестьян, рабски подчиненных князю или монастырю, и бедны их хижины с каменными очагами. Но как в России Рерих собирал древние сказания и зарисовывал старинные женские одежды и храмы, так в сердце Гималаев слушает он сказания о боге богатства, который разложил свои сокровища на пяти вершинах Канченджанги, о добрых и злых духах. Он видит не темных крестьян, угнетенных феодалами, не неграмотных детишек, не юношей, убивающих жизнь в монастырях, — он видит маленьких, добрых, счастливых берендеев, которые живут в олицетворенной Красоте природы и своего простого, поэтического быта: «Только бы постучаться в двери этой красоты без оружия, без грабежа. С полной готовностью собрать жемчуг глубочайших анонимных достижений. И без внешнего научного лицемерия, и без анонимного предательства».

Эта «готовность собрать жемчуг» воплощается художником в изображениях сиккимских монастырей и жилищ на уступах огромных гор, камней со священными изображениями Будды и крылатых коней, самих сияющих гор. В изображениях Канченджанги. Она встает на полотнах, сочетая отблески солнца и снега. Главы ее осеняют монаха и мальчика-ученика, перебирающих жемчужные нити. Монах и мальчик одеты так, как одеваются обитатели гималайских долин, — с подлинным верны их шапки, узоры халатов; розовы, округлы крупные жемчужины в их руках. «Портретно» написана Канченджанга, сразу узнаваемы ее прекрасные вершины — «сокровища великого снега». Но как всегда у Рериха, картина эта — не просто пейзаж, не просто мгновение жизни, но «жемчуг исканий», символ вечности жизни, постоянства поисков подлинных «жемчугов» — Истины и Красоты.

Как одушевлен, очеловечен был у Рериха русский, славянский пейзаж, так одушевлен, очеловечен у него пейзаж гималайский. Маленькие человеческие фигурки молятся у святилищ, идут горными тропами. Но все выше поднимаются на полотнах горные хребты, сливаются с ясным небом, блистают ледниками, снегами, слепят синими, изумрудными тенями на белом. Гимн Гималаям — его картины. Гимн Гималаям — его книги:

«Два мира выражено в Гималаях. Один — мир земли, полный здешних очарований. Глубокие овраги, затейливые холмы столпились до черты облаков. Курятся дымы селений и монастырей. По возвышениям пестрят знамена, субурганы или ступы. Всходы тропинок переплели крутые подъемы. Орлы спорят в полете с многоцветными змеями, пускаемыми из селений. В зарослях бамбука и папоротника спина тигра или леопарда может гореть богатым дополнительным тоном. На ветках прячутся малорослые медведи, и шествие бородатых обезьян часто сопровождает одинокого пилигрима. Разнообразный земной мир. Суровая лиственница рядом стоит с цветущим рододендроном. Все столпилось. И все это земное богатство уходит в синюю мглу гористой дали. Гряда облаков покрывает нахмуренную мглу. Странно, поражающе неожиданно после этой законченной картины увидеть новое надоблачное строение. Поверх сумрака, поверх волн облачных сияют яркие снега. Бесконечно богато возносятся вершины, ослепляющие, труднодоступные. Два отдельных мира, разделенные мглою».

Рерихи ночуют в горах, под огромными звездами, под месяцем, встающим над вершинами. Слушают рассказы о злых духах, принимающих облик черной собаки, о снежных людях, обитающих там, где не может жить человек. Собирают гербарии, записывают рецепты лекарственных средств. Но уводят пути с вершины вниз, в пестроту джунглей, где летают попугаи и огромные бабочки, где леопарды подкрадываются к оленям, выходящим на водопой. Уводят пути обратно в Дарджилинг с его площадками для поло, а оттуда — в огромную Калькутту, где бездомные спят вповалку на улицах и просят милостыню голодные дети. Пути 1924 года ведут в Марсель, в Париж с массой петербургских знакомых, слухами, эмигрантскими газетами. В Нью-Йорк. В Музей, который позже разместился в небоскребе на берегу Гудзона. Открытие музея состоялось 17 ноября 1923 года, когда Рерихи отплывали впервые из Марселя в Индию. Открытие, конечно, было торжественным и многолюдным, с приветствиями, опубликованными всеми газетами, с посещениями высоких лиц. По белой лестнице поднимаются посетители к первым встречающим полотнам: к «Сокровищу ангелов» — небесному воинству, которое охраняет таинственный мерцающий камень, к соборам и башням Соловецкого монастыря, возле которого отдыхают парусные суда. А дальше — Древняя Русь, Карелия, викинги, богатыри, святые, пастухи, играющие на свирелях, ладьи, идущие варяжским морем, ладьи, легко скользящие посуху, Монхеган, Новая Мексика.

Теперь Русь Славянская и Монхеган продолжаются Гималаями, Сиккимом, голубыми, изумрудными, оранжевыми снегами Канченджанги.

Открываются в музее новые залы, выставляются новые коллекции — музей предоставляет свои помещения для художественных выставок. Конечно, бесплатно, хотя обычно другие помещения под выставки сдаются по очень высоким ценам. Это вызывает удивление достаточно меркантильных нью-йоркцев, хотя им пора привыкнуть к тому, что «Celebrated Master» никогда не использует свое положение для наживы, но всегда использует его для помощи молодым художникам, для объединений молодежи, для изданий книг, прославляющих красоту, творчество, культуру и сообщества людей, несущих в мир красоту и культуру.

Не случайно почетными членами музея избраны не только художники, но деятели других искусств: Рабиндранат Тагор, ученый-гуманист Альберт Эйнштейн. Энергичны, полны веры в свое дело сотрудники музея, среди них — Зинаида Григорьевна Фосдик, которая становится подлинным другом Николая Константиновича и Елены Ивановны, хотя и моложе их намного. Многочисленные дела материальные, хозяйственные, денежные ведет Луи Хорш — один из директоров музея, которому Николай Константинович абсолютно верит, который и сам вложил изрядные средства в создание музея, правда, обеспечив свои вложения самими картинами Рериха.

Картины эти умножаются. Как всегда — ежедневно, регулярно работает Николай Константинович над живописными «сочинениями». Как всегда, совмещает эту работу с деловыми визитами, с чтением лекций, с изданием книг, с огромным количеством организационных дел. С широким, постоянным интересом к жизни мира, к открытиям науки, к работам художников Америки, Европы, России. К самой жизни Америки и Европы, которая проходит на глазах художника.

В двадцатых годах и в помине нет не только реактивных самолетов, которые за несколько часов пересекают Атлантику, почти нет еще обычных пассажирских самолетов. Средства сообщения кажутся сегодня старомодно-медленными — поезда, пароходы, автомобили, делающие километров сорок в час. Но Рерихи легко, быстро пускаются в дальние пути. Из Индии — в Америку, из Америки — в Европу. Не только в привычный Париж, но и в Берлин.

В декабре 1924 года Рерих позвонил в Берлинское советское полпредство — он хотел видеть самого полпреда, Николая Николаевича Крестинского. (Материалы этого берлинского эпизода жизни художника, его дальнейшего путешествия, взаимоотношений с наркомом иностранных дел Г. В. Чичериным изложены в содержательной статье С. Зарницкой и Л. Трофимова, опубликованной в 1965 году в журнале «Международная жизнь»).

Крестинский принял художника, который объяснил полпреду, что он организует большую экспедицию под американским флагом и просит о покровительстве русских дипломатических представителей в Центральной Азии.

Художник рассказывал полпреду о своих индийских впечатлениях. Сотрудник посольства записывал эту беседу.

Художник рассказывал об оккупации Тибета англичанами, о «просачивании» групп английских войск в отдаленные районы, о том, как изучают англичане настроение населения, как ведут пропаганду против северного соседа — Советского Союза, распуская слухи то о религиозных преследованиях, то о дискриминации национальных меньшинств Туркестана.

Художник говорил как политик, как умный международный наблюдатель, трезвый и зоркий. И тут же вел возвышенную речь о мессианстве России, о махатмах, пророчащих воссоединение коммунистической России и огромного буддийского мира в единой общине, о тождестве основ буддизма и коммунизма, о сроках пророчеств.

От сроков «Спасения Мира» возвращался к разговору о сроках виз, о паспортах. В Париже им уже получен китайский паспорт с правом въезда в Синьцзян, с обращением китайского посланника к китайскому же правительству о содействии.

Крестинский переслал в Москву, наркому иностранных дел Чичерину, просьбу художника оказать покровительство русских дипломатических представительств Центральной Азии американской художественно-археологической экспедиции под руководством Н. К. Рериха. Приложил к официальной просьбе запись беседы с Рерихом.

«Полукоммунист, полубуддист», — сказал Чичерин, прочитав эту запись.

В марте 1925 года, в связи с сообщениями прессы об экспедиции Рериха в Тибет, Чичерин вспомнил о просьбе художника, послал о нем письмо Крестинскому, где повторил слова «полукоммунист, полубуддист» и предложил оказать содействие художнику.

Художник в это время уже ушел в новый путь. В новое путешествие — самое большое в своей жизни.

Тысяча девятьсот двадцать пятый год начался путешествием по Цейлону. Рерихи видят пестроту и пышные пальмы Коломбо, расположенного еще ближе к экватору, чем Индия, видят пещерные храмы, где у ног Будды горят светильники, наполненные кокосовым маслом, где прекрасны нежные тона фресок. Видят процессии молящихся, которые, танцуя, втыкают в свое тело иглы и крючья. В январе прибывают с Цейлона в Южную Индию, оттуда, через Калькутту, в прохладный Дарджилинг, под снежную сень Канченджанги.

Рерихи готовятся к пути, который должен протянуться не на десятки, не на сотни, но на тысячи километров. Охватить петлей не только Индию — Центральную Азию, не только великие горы — великие пустыни, степи и снова горы, встающие на границе России. Экспедиция пойдет под американским флагом, цели ее обозначаются как «художественно-археологические».

Действительно, глава экспедиции — художник, историк, археолог, действительно, Елена Ивановна занимается философией Востока, собирает легенды и предания. Юрий — филолог, специалист по языкам и диалектам Азии, хочет проверить знания, полученные в Гарварде и Сорбонне, пополнить эти книжные знания живыми наблюдениями и открытиями. Младший сын с сожалением отказывается от экспедиции — для ученья в Америке.

Экспедиция начинается весной 1925 года. Из Дарджилинга семья переезжает в Дели и оттуда в западные Гималаи, в воспетый поэтами Кашмир, в столицу этого горного княжества — Сринагар. Там — снежные вершины, синие холмы, леса, взбирающиеся по горам, яблоневые сады, прозрачные озера, люди, живущие в лодках на воде, как в Амстердаме или Шанхае.

Сани в Сринагаре напоминают о Шуе и Коломне. Дворец магараджи Кашмира напоминает о Ростове Великом или Суздале. Храмы напоминают о романском зодчестве.

Кашмир — обжитое княжество, куда приезжают англичане играть в поло, лечиться от чахотки, куда приезжают богатые горожане из Дели. Банальное сравнение — «Индийская Венеция» — уже проникло сюда, как и умение торговаться, запрашивать с приезжих, божиться, что продажа идет продавцу в убыток.

18 сентября 1925 года художник записывает в дневник:

«Наконец можно оставить кашмирскую ложь и грязь… Можно забыть, как победители играют в поло и гольф, когда народ гибнет в заразах и в полном отупении.

Можно отвернуться от подкупных чиновников Кашмира…

Можно отвернуться от правительства вскрытых писем, задержанных посылок, подосланных сыщиков.

Что сделали с Индией и Кашмиром?! Только в горах чувствуете себя в безопасности. Только в пустынных переходах не достигает невежественность»…

К северо-востоку от Кашмира лежит княжество Ладак, или Лех. Малый Тибет — называют еще это княжество. Его народ, его культура, его обычаи близки Тибету. Его храмы, святилища, белые ступы-субурганы на склонах гор словно провозвестие, предварение Большого Тибета.

До столицы княжества — города Ло, или Леха — курортники, дачники, больные уже не добираются. К тому же и выезд из Кашмира в Лех достаточно затруднителен. Езды от Сринагара до Леха всаднику считается две недели, а почтальон добирается туда за девять дней.

Немецкий писатель Бернгард Келлерман, путешествовавший там же через несколько лет, так описывал встречу с английским комиссаром на дороге в Лех:

«Этот верховный комиссар, еще совсем молодой капитан, запретил мне было путешествие по стране Красных Лам. Только вмешательство германского генерального консула открыло мне дорогу туда.

Ошибочно думать, что каждый человек может здесь ездить в любом направлении и куда ему угодно. Англия не любит, чтобы посторонние совали свой нос в далекие провинции.

Толстая книга предписаний регулирует сообщение с Лехом по так называемой „treaty-road“ (договорному пути). В конце концов я должен был подписать обязательство, что не поеду через Лех в Тибет и Восточный Туркестан. Для путешествия по этому маршруту требуется особое разрешение. Дорога в Тибет для Англии не имеет политического значения. Не то дорога в Восточный Туркестан. В один прекрасный день из Оша и Кашгара мог бы появиться на перевале горной цепи Каракорум кроваво-красный большевик и обратиться с речью к народам Индии. Это было бы для Англии не совсем приятно…»

Рерихам чинились препятствия еще большие: «Можно забыть нападение вооруженных провокаторов на наш караван с целью задержать нас. Пришлось шесть часов пробыть с поднятым револьвером. А в довершение всего полиция составила от нашего имени телеграмму, что мы ошиблись и нападения не было. Кто же тогда ранил семь наших слуг?»

Но позади остаются полицейские и провокаторы. Все ближе Малый Тибет. Кони переходят висячий мост через реку Занд, шумно несущую снеговую воду, поднимаются на перевал Цоджи-ла, отмеченный скелетами погибших животных. В долине за перевалом отдыхают лошади и караванщики; в долине отдыхают паломники-мусульмане. Одни, в зеленых чалмах, побывали в Мекке, кораблем вернулись в Карачи и оттуда через Лех пробираются в свой Яркенд или Урумчи. Другие идут из Восточного Туркестана в Карачи. В этих местах живет много мусульман. В этих местах живет много буддистов. И уже первый Майтрейя — грядущий Будда — высечен в скалах над дорогой, поблизости от скал, на которых глаз Рериха тотчас замечает знакомые «неолитические изображения» горных козлов и лучников — такие, как в Сибири и в Скандинавии: «Радость жизни разлита в свободном каменном веке».

Майтрейя изображается не погруженным в нирвану, недвижно-бесстрастным, как обычно изображают Будду. Майтрейя стоит или сидит, не скрестив ноги — спустив ноги с трона, нарушив неподвижность, готовый встать, шагнуть, нарушить нирвану, идти в бой за справедливость…

Майтрейя — Будда-воитель, бог не только утешающий, но защищающий обездоленных. И потому, что в нем есть это активное начало борьбы, защиты, даже наказания угнетателям, именно этот Будда так популярен у тех, кто трудится, пашет землю, пасет скот, перегоняет караваны; именно его изваяния вырублены в скалах Ладака и его изображения украшают пещерные храмы.

Этого Будду избирает Рерих героем своих Ладакских циклов. Будду, помогающего людям, посылающего им защиту и помощь.

И Гэсар-хана избирает Рерих героем своих ладакских картин.

Его мечи и стрелы высечены на скалах Ладака. Его чтит вся Азия — от Амударьи до Амура.

Бродячие певцы неделями поют о похождениях Гэсара — как Гомер пел «Илиаду». Гэсара отождествляют с Александром Македонским (Цезарь — Кесарь — Гэсар), с Чингисханом, с китайским богом войны. В сказаниях он предстает то могущественным ханом, то бедным пастухом, жена и мать которого доят коров, собирают навоз на топливо, то небесным посланцем. Стрела и меч — знаки Гэсара. Знаки Гэсара высечены на скалах Ладака, его родины. Впрочем, первобытные писаницы, изображения оленей и горных баранов, народ тоже считает знаками Гэсара. Может быть, Гэсар скоро вернется с севера — из страны, где народ сверг богачей и установил свою власть. Ведь у входа в великий храм Гэсар-хана стоят два коня, белый и красный. Когда Гэсар приближается, кони ржут — и недавно многие слышали это ржание.

Так поют бахши, повторяя имя Гэсар-хана, а рядом — имя Ленина, вождя северной страны.

Гэсериаду, ее историю, изучает Юрий. А Николай Константинович воплощает эти легенды в красках и линиях. На синих скалах вырублены знаки Гэсара. Всадник остановил коня на фоне алого заката, натянул лук — сейчас полетит стрела и послышится в тучах голос Гэсара — или Ильи-пророка.

Недаром знак Гэсара — громовая стрела. Страшны в этих местах грозы и часты в этих местах грозы: сверкает, перекатывается все небо, дождь падает не каплями — потоком. Рерихов сопровождали шаровые молнии и синий свет, вспыхивавший, когда рука касалась предмета. Елена Ивановна дотронулась до шерстяного одеяла — возникло розово-лиловое пламя. Свет таился в предметах, в камнях, в одежде, словно лучи из космоса доходили до гор, не опускаясь в долины, — ослепительный прозрачно-зеленый, фиолетовый, розовый свет картин Рериха. Поблизости от Леха свет отстал от путников. Глинобитный город вырос на скрещении торговых дорог, значит, в нем главенствует огромный базар, на котором продают бирюзу и керосин, рис и ситцы, сапоги и самовары. Сам город совершенно такой, как в описании Келлермана:

«Через городские ворота вдруг открывается вид на широкую улицу через базар в центре города! Ряд высоких тополей, красочная толпа людей и животных, огромные кучи тюков с товарами!.. Караваны, пони, ослы, мулы, блестящие яки с тяжелыми тюками на спинах. Одни пришли из Лхасы и пробыли три месяца в пути. Другие — из Яркенда; путешествие продолжалось тридцать дней. Через трудные перевалы на высоте пяти тысяч метров, через горы Каракорума, через снежные поля и ледники прошли они. Да, это была не увеселительная прогулка! Теперь они будут отдыхать один-два месяца в Лехе, чтобы затем с новым грузом отправиться в обратный путь».

Словно уменьшенная Лхаса — этот город с базаром и желтыми бритыми монахами, словно дворец Далай-ламы, высится на скале многоэтажный дворец махараджи, разрушающийся, продуваемый ветрами. При Рерихах отвалилась часть стены в комнате — все, кроме гостей, отнеслись к этому как к должному. Поодаль от города — монастыри, тибетские храмы, субурганы-ступы. И монастыри и дворец — глинобитные, толстостенные, сужающиеся кверху, словно низко усеченная пирамида. Белые субурганы принимают весь свет, все краски, то розовеют, то синеют: такими — принимающими свет — написал их художник в «Твердынях Тибета».

Город азиатский, город, в котором редки европейцы, насыщен ощущением большей древности, чем европейские города. Ведь в окрестностях его можно видеть не только буддийские храмы, но древние могильники, писаницы первобытных людей, каменные христианские кресты, почти такие, как на кладбищах «Извары» и Изборска.

Исторически это объясняется очень просто: несториане, то есть сторонники епископа Нестора, которого каноническая церковь признала еретиком, бежали в шестом — седьмом веках из Малой Азии на восток, в языческие земли. Оседали там, жили, торговали, умирали — и множились кресты по всей Центральной Азии, и множились рассказы о том, что Христос побывал в Индии и учился у ее мудрецов и проповедовал у костров, среди бурых и коричневых скал.

Еще в Сринагаре услышал Рерих, что распятый Исса не умер на кресте, но впал в забытье. Что ученики сняли его с креста, скрыли, вылечили. Помогли достигнуть Сринагара, где он учил и умер. На его могиле надпись — «Сын Иосифа». И могилу богоматери будут показывать художнику — она после смерти сына ушла из Иудеи, измерив огромное пространство, попала сюда, в Азию, — здесь ее и похоронили. Поэтому почетно в Азии имя Мириам — Марьям — Мария. Легенды о Христе, о Майтрейе, о Гэсар-хане, слухи из русского Туркестана плыли над лехским базаром.

В Лехе молились и торговали, водили караваны, женщины носили грузы в корзинах за спиной — шли гуськом, в меховых шапках, украшенных бирюзой, с бирюзовыми украшениями в черных косах, на плечах у них лежала шкура или матерчатый плащ — точь-в-точь древнерусское корзно, скрепленное застежкой-фибулой. Снова вспоминалась «Снегурочка» и те эскизы костюмов скандинавских крестьянок, которые делал Рерих для театра в Камергерском переулке. Николай Константинович писал этих женщин, писал субурганы под стынущим зеленоватым небом, как бы излучающим сияние, писал монастыри на синих, оранжевых, серых склонах гор:

«Все народы знают, что место Святых людей на горах, на вершинах, от вершин откровения… Там возносящее сияние. Туда стремится дух человеческий. Сама трудность горных путей привлекает. Там случается необычайное. Там мысль народная работает кверху. Там каждый перевал сулит невиданную новизну, предвещает перелом на грани великих очертаний.

На трудных путях, на опасных горных перевалах стоят изображения Майтрейи, Владыки Светлого Будущего. Кто озаботился поставить их? Кто потрудился? Но стоят они часто гигантские, точно нечеловечески созданные. Каждый путник приставит свой камешек к нарастающему мендангу.

Разве не усмехнется сердце ваше над этим камнем для ступеней будущего? Нет, путь трудный и опасный откроет сердце наше. Не усмехнетесь, но, обернувшись во Благе, прибавите и свой камень к сложенным ступеням всевмещающего Света».

Около двух месяцев прожили в Лехе. Вышли оттуда 19 сентября, навстречу зиме. Женщины в меховых шапках с бирюзовыми украшениями помазали лбы людей, коней и яков, выступающих в дальний путь, освященным молоком яка — благословили на счастливое странствие. Благословение было нужно — экспедиция шла навстречу зиме, навстречу перевалам, лежащим выше Монблана. По обочинам дороги лежат скелеты погибших животных. И стоят иссохшие, замерзшие трупы: лошадь — скелет, покрытый кожей, — застыла, словно продолжает скакать под музыку вагнеровской «Валькирии». Люди не только идут и едут навстречу, людей везут и несут навстречу — на высотах в морозы очень быстро нарушается кровообращение, охлаждаются конечности, ступни ног мраморно белеют, и не дай бог, чтобы они почернели после растирания, потому что это означает гангрену.

Сержант российской армии Филипп Ефремов писал о пути в Малый Тибет:

«Не доезжая Тевату (Тибета) за 15 дней, есть гора весьма высокая, на ней воздух тяжелый и всегдашний туман, человеку и лошадям захватывает дух, от чего и умирают, тут мой и второй товарищ русский помер, коего по обряду своему похоронил».

Писал о горах на границе Индостана:

«Сии горы почти совсем непроходимы, а ежели и есть где дорога, то весьма узка и во многих местах опасна, по причине ужасных пропастей, по сторонам оных находящихся, в кои вода, стремящаяся с гор, с ужасным шумом ниспадает».

Перевал Каракорум действительно лежит на высоте пяти тысяч шестисот пятидесяти метров. Трудно дышат люди и животные. Но сам перевал по черным каменным осыпям сравнительно нетруден. Сравнительно. На перевале Сассер на гладком льду заскользила в пропасть лошадь Юрия — удержалась на краю. На перевале Санджу яки прыгали через широкую расселину — люди доверялись якам. На перевале Сугет сбились вместе четыре каравана, застигнутые метелью, — дорогу нащупали опытные старые мулы, за которыми, скользя и оступаясь, шли люди. Шла кровь из ноздрей животных, они оступались на дрожащих ногах, и часто можно было встретить коня или верблюда, оставленного караваном, тихо умирающего на обочине. Шла кровь носом у людей, учащался пульс, часто билось сердце. И все же Мастер записывал:

«Рассказать красоту этого многодневного снежного царства невозможно. Такое разнообразие, такая выразительность очертаний, такие фантастические города, такие многоцветные ручьи и потоки и такие памятные пурпуровые и лунные скалы».

Маленькие люди вереницей, сплоченно, как строили городища, как охотились, движутся среди лунных скал. Погонщики отродясь не умывались, их черные косы лоснятся от грязи. Но можно сложить тюки с товарами у дороги — никто на них не покусится, товары будут ожидать хозяев. Каждому путнику освободят место у чужого костра, предложат разделить скудную еду и расскажут вести из Индии, услышанные в пути, вести из России, услышанные в пути, вести из Шамбалы, тоже услышанные в пути.

К этим вестям больше всего прислушивается художник.

Словно заклял кто-то Николая Константиновича этим словом. Он расспрашивает о Шамбале, читает о Шамбале, пишет о Шамбале.

Слово, звучащее как заклинание, Рерихи услышали, вероятно, уже в англизированном Дарджилинге. Англичане играли в поло, играли в покер, читали Киплинга. А слуги, рабочие чайных плантаций, рассказывали о том, что на Канченджанге живут бессмертные махатмы-мудрецы, постигшие тайны бытия. И входы в Шамбалу начинаются у Канченджанги.

Шамбала — это мечтаемая страна справедливости, град Китеж горных народов. Англичане захватили Мать-Индию, англичане собирают налоги, гонят мужчин в свою армию, увозят статуи богов в свои музеи. Но Шамбала неподвластна англичанам. И вообще неподвластна земным властям. Шамбала невидима. Только кони чуют приближение к ее границам — и дрожат и раздувают ноздри. Только собаки жмутся к ногам караванщиков. Иногда, проходя мимо камня, можно рукой ощутить его тепло. Это — граница Шамбалы. Иногда видны странные знаки на камнях, высеченные неведомой рукой, — изображения животных, мечи, даже двери. Путнику нельзя пытаться войти в эту дверь, ибо это граница Шамбалы.

В Шамбале нет богатых и бедных; в Шамбале живут святые и мудрецы под началом верховного владыки Ригден-Джапо. Они знают все тайны мира и иногда являются праведным и добрым людям, идущим пустынными дорогами. Ригден-Джапо никогда не спит, Ригден-Джапо видит в зеркале всю землю. Ригден-Джапо может выслать на помощь людям облачных всадников или красных коней счастья, сделать людей невидимыми, когда им грозит нападение, перенести их за тысячи верст — бывало, бывало такое. Белый Конь, несущий на спине таинственный ларец, может выйти из-за поворота навстречу заморенным вьючным коням каравана. И махатма в сияющих белых одеждах может подойти к костру путников. И сам Ригден-Джапо может войти в человеческий храм — тогда сами собой зажгутся лампады в храме. Обитатели Шамбалы пересекают границы видимого мира. И могут взять к себе праведного путника, показать ему сокровища духа своей страны. Без зова не попадешь туда — отравят ядовитые испарения. Но были и званые. Один Далай-лама написал книгу — «Путь в Шамбалу». Один простой лама исчезал вдруг из глаз изумленных людей — переносился в Шамбалу. Даже один европеец стал «братом Шамбалы», пропав из каравана. В Шамбале остановилось время — но когда придет час, начнется там великая битва. Воины Шамбалы будут сражаться с силами зла, во главе с Ригден-Джапо. И затопчет его конь врагов и навеки уйдет зло с земли после этой битвы. Еще с Шамбалой связаны и те, кого называют азарами. Они жили в окрестностях Шигацзе, но ушли оттуда в снега, где им служат полузвери — снежные люди. Азары высоки, длинноволосы, бородаты. Иногда выходят они; словно из-под земли, несут с собой странные монеты. Иногда выходят словно из-под земли, чтобы помочь праведным путникам… Один лама увидел азара и пошел за ним, но азар внезапно исчез из глаз, и на месте, где был он, остался маленький памятник-ступа.

Кули и караванщики видят иногда медведей, ставших на задние лапы, медвежьи следы, так похожие на следы босых человеческих ног. Кули и караванщики встречают в горах бородатых, исхудавших отшельников-аскетов, которые обитают в тайных пещерах. Встретился такой аскет, посмотрел пронзительными запавшими глазами, скрылся бесшумно за поворотом скалы, и вот уже рассказывает кули или караванщик вечером о святом, на его глазах ушедшем в землю. И горят глаза у людей, гнущих спину на белых господ и на своих господ. В Шамбале чают они освобождения и независимости от рабства.

Для лам-философов, а такие есть в монастырях, Шамбала — небесная страна, олицетворение грядущей правды, совершенства человеческого.

Для простого народа Шамбала — реально существующая страна, где нет угнетения и несправедливости. Она лежит где-то на севере Тибета, существует «красный путь», ведущий туда. Мимо нее проходят караваны, везущие соль из северных озер. Башни ее сияют, как алмазы.

Во время гималайского путешествия, возле монастыря Гум (на границе Индии и Непала) Рерихи увидели: четыре человека несут то, что в Европе называлось портшезом — красивые закрытые носилки. В Европе восемнадцатого века они предназначались для знатных дам.

В Индии двадцатого века в носилках сидел черноволосый улыбающийся лама, и люди шептали вслед ему: «Вы видели ламу из Шамбалы?»…

Рерихам в Сиккиме показывают пещеры и горы, где находится вход в Шамбалу, рассказывают о махатмах, живущих неведомо где, появляющихся иногда неведомо откуда.

Рерихам в Синьцзяне покажут пещеры, откуда выходят будто бы чужестранцы со старинными монетами. Никто не думает о том, зачем в Шамбале монеты и почему, если уж жители ее так всемогущи, они не могут снабдить уходящих на землю более современными денежными знаками.

Николая Константиновича живо волнуют эти предания. В них он видит ту же народную поэзию, отражение тех же мечтаний народных, что в былинах об Илье-Муромце, в преданиях о Китеже, в сказаниях о Гэсаре.

Он вообще любит записывать предания и заклинания. Рассказы о том, что колдуны Малабара привязывают к палке тлеющий трут, приказывают ей — иди подожги дом врага, и палка со светящейся головкой послушно шагает к обреченному дому.

Рассказы о мудром Сулеймане — царе Соломоне, который был и мудр и могуч. Он имел летательные машины и посещал многие страны. «Правда, они не могли летать очень высоко», — уточняют повествователи.

Рассказы о странствующих камнях, которые появляются то здесь, то там и светятся в темноте. О ламах, которые «в тонком теле» перемещаются на огромные расстояния. О нищих йогах, свершающих чудеса, непостижимые в Европе.

Он видит, как лама раскладывает на камни картину «Шамбала» и объясняет ее слушателям — из этого рождается картина Рериха «Знамя грядущего», где так благоговейны люди перед изображением Шамбалы.

Встреченного в горах ламу он преобразит в «Прекрасного ламу» в золотистых одеждах — в истого посланника Шамбалы, и поведет с ним беседу: «Лама, прекрасный лама, поведай мне о Шамбале»… И лама расскажет о «земной Шамбале» — великой общине, существующей в обширных, скрытых от глаз горных долинах, и о «блистающей Шамбале небесной». Скажет лама: «Если для тебя Ригден-Джапо и благословенный Майтрейя одно и то же — пусть будет так. Я этого не утверждал».

Рерих даже увидит, как черный орел пересек путь чему-то сверкающему и прекрасному, что двигалось в небе. Увидит в небе плывущее сферическое тело «задолго до психоза с летающими тарелками» и расскажет об этом «знаке Шамбалы». Художник напишет путников в белых одеждах, скользящих над синими безднами, Ригден-Джапо, отдающего приказы своему воинству, и последнюю битву Шамбалы со злом — совершенно так же, как пишется она на тибетских иконах.

И в книгах, как всегда, появятся те же сюжеты — Шамбалы и ее знамений.

«Для одних Шамбала есть истина, для других Шамбала есть утопия… Шамбалы Владыка живет и дышит в сердце Солнца. Шамбалы Владыка зовущий и позванный… Шамбалы Владыка дышит истиной и утверждает истину… Сияния над вершинами Гималаев — не от северных сверканий. Эти столбы света и лучи света — от Шамбалы они, от башни Великого Приходящего…»

Или:

«Приближается великая эпоха. Правитель мира готов к битве. Многие вещи открываются. Космический огонь вновь приближается к земле. Планеты являют новую эру. Но многие катаклизмы произойдут прежде, чем настанет новая эра процветания. Снова будет испытываться человечество, чтобы видеть, достаточно ли развился его слух».

Так путешествует художник по Блистающей Шамбале, соединяя ее с царством Майтрейи — грядущего Будды. Так путешествует он по Малому Тибету — Ладаку, с его монастырями и базарами, с его сказаниями о Гэсаре и слухами, идущими с севера, из России.

Двадцать третьего сентября небольшая экспедиция вышла на границу Ладака и китайского Туркестана. Граница пересечена незаметно, власть Китая здесь слаба, до столицы — тысячи километров гор, пустынь, бездорожья. Но и здесь — за индийской, а значит, английской границей — чиновники подозрительно рассматривают паспорта, разваливаются мосты именно тогда, когда к ним подходит экспедиция, и подозрительные личности — то ли паломники, то ли шпионы, а может быть, и те и другие — следуют за караваном. Тут выясняется, что лама-проводник не только понимает, но говорит по-русски, хотя раньше не понимал ни слова. Граница пройдена, но словно чья-то рука тянется из Индии за экспедицией, словно чьи-то враждебные глаза наблюдают за каждым переходом каравана по Синьцзяну, дальнему западу Китая.

Девятого октября Рерихи перевалили Санджу — перевал на высоте пяти тысяч семидесяти метров. За перевалом попадают словно бы в «милое Ключино», к бородатому Ефиму, — радушные бородачи в цветных кафтанах и поясах, в шапках, отороченных мехом, встречают караван. Словно кержаки, ушедшие от гонений петровских в Великую Азию. Но это — коренные обитатели Синьцзяна, хотя они знают отдельные русские слова и гордятся русскими вещами.

Мелькают в горах неведомые пещеры; горы понижаются, переходят в равнину, в пустыню Такла-Макан — молочную пустыню с тончайшим рисунком песчаных волн, розовые отсветы ее напоминают Египет. Все здесь, как во времена Фа-Сяня, китайского путешественника VII века: «Здесь водятся во множестве злые демоны и дуют горячие ветры. Путешественники, повстречавшиеся с ними, гибнут все до одного. Не видно ни птицы в воздухе, ни зверя на земле. Сколько ни высматриваешь, куда идти, не знаешь, на чем остановить свой выбор: нет иной вехи и знака, кроме высушенных костей на песке». Путь экспедиции скрещивается с путями папского посла XIII века Джованни Карпини, фламандца Рубрука — посланника Людовика Девятого, с путем Марко Поло. С Великим шелковым путем, тянувшимся от Китая на запад, где тюки с китайскими шелками переходили из рук в руки, и цены на них менялись, цены на них росли, пока не доходили они до дочерей викингов и принцессы Малэн.

Глинобитные дома, глинобитные мечети, постоялые дворы учащаются по дороге, пока не смыкаются с городом Хотаном.

В центре Хотана резиденция даотая — китайского чиновника, рядом — громадный базар, вокруг — путаница закоулков, образующих проходы между домами, повернутыми глухой стеной к улице, между многочисленными, но небогатыми, словно временными мечетями. И сам город сочетает древность и временность — такие города покидают в пустыне жители, и их заносит песками, и глинобитные дома и ограды быстро снова превращаются в прах, в землю. Ветер метет пыль по улицам, пыль ест глаза путешественников, торговцев, ремесленников, которые выделывают традиционные хотанские ковры с изображением граната — дерева жизни, а впрочем, и с бухарскими, и даже с европейскими узорами.

Хребет Куэнь-Лунь почти всегда скрыт пыльной завесой, пыль заметает давно покинутые буддийские святилища и ступы.

Буддист Фа-Сянь удовлетворенно констатировал больше тысячи лет тому назад:

«Жители чтят наш закон и все до единого с наслаждением внемлют его божественной музыке. Монахов там несметное множество и большинство из них — последователи махаяны… В семи-восьми ли западнее города стоит так называемый новый царский монастырь, строительство которого отняло восемьдесят лет и растянулось на три царствования… За манговой рощей выстроен храм Будды, поражающий пышностью и красотой… Закон Будды высоко почитается…»

В Восточном Китае буддизм сменился конфуцианством. Запад склонился к исламу — его исповедуют разноязычные, разноплеменные дунгане, казахи, таджики, среди которых почти незаметны китайцы.

В этом разноязычье, в городском шуме, в пыли проводит экспедиция Рерихов четыре месяца. Они, как положено, наносят визиты даотаю, амбаню — гражданскому правителю, «военкому», как неожиданно называет Рерих в своих записях военачальника. Все по-китайски любезны, все улыбаются, все допытываются — а зачем почтенные путешественники прибыли в город и долго ли там пробудут? Даотай с улыбкой объявил, что он не признает китайского паспорта Рериха, и было совершенно неизвестно, что же он признает, так как он, как и многие азиатские бюрократы-чиновники, был «неграмотен, убийца и самодур». Амбань, улыбаясь, сказал: «В доме писать картины можно, а вне дома — нельзя».

Руководитель экспедиции не обращается за помощью к английскому консулу. Руководитель экспедиции обращается за помощью в Советское консульство в Кашгар, лежащий от Хотана почти на таком же расстоянии, как Хотан от Ладака. Он просит о содействии. Сообщает о том, что цель экспедиции — «фиксирование художественных сокровищ Азии», а между тем хотанские власти запрещают художнику писать этюды.

Консул попадает в затруднительное положение. Обстановка в Синьцзяне сложнейшая. Народ открыто симпатизирует Советскому Союзу и ловит вести из Советского Туркестана. Оживляется торговля с севером — советские товары дешевле и добротнее английских. Англичане распускают слухи то о дискриминации национальных меньшинств в Советском Союзе, то о том, что большевики готовят восстание мусульман в Синьцзяне. В городах полно всякого рода наблюдателей и осведомителей; местные власти то изысканно вежливы, то наглы, в зависимости от вестей из Пекина, от обещаний английских консулов, от обстановки на индийской границе.

И все же консул, живущий в Кашгаре, заботится об экспедиции, идущей под американским флагом, хотя слухи о том, что белоэмигрант Рерих выполняет чьи-то сомнительные поручения, доходят и до Советского консульства. Из Кашгара, из консульства, пересылаются Рерихам в Хотан письма и советские газеты, а их письма идут через консульство в Европу и в Нью-Йорк.

В новогодье, первого января 1926 года, экспедиция собралась в дальнейший путь. Но улыбающиеся китайские власти задерживают, прямо арестовывают ее.

Руководитель экспедиции шлет в Кашгар три одинаковых письма, надеясь, что хоть одно дойдет по назначению.

Письма в Советское консульство совершенно официальны: «Ввиду отсутствия консула Соединенных Штатов, настоящим обращаемся к представителям иностранных держав в г. Кашгаре с настоятельной просьбой оказать самое серьезное содействие для немедленного разрешения экспедиции следовать на Кашгар».

К одной из копий сделана приписка: «Положение становится опасным. Действия даотая угрожающи. Оружие наше конфисковано».

Все три письма попали советскому консулу. Тот тут же сообщил в Наркомат иностранных дел СССР о происшедшем, о безрезультатных обращениях главы экспедиции в Париж, Лондон, Нью-Йорк, Пекин. Переслал в Москву все письма художника.

Тогда и появились в европейских и американских газетах сообщения об исчезновении экспедиции где-то — то ли в горах, то ли в пустынях Центральной Азии. Тогда, видимо, и позвонил Чичерин Игорю Эммануиловичу Грабарю, сообщил о том, что художник Рерих с семьей задержан в Центральной Азии (в своих воспоминаниях Грабарь ошибочно назвал Монголию. — Е. П.), и спросил, желательно ли было бы возвращение Рериха в Россию.

«Возвращение Рериха, художника столь значительного и столь известного, можно только приветствовать», — ответил Грабарь.

В это время советский консул в Кашгаре просил губернатора (Хотан подчинялся кашгарскому губернаторству) освободить экспедицию. Просил — не требовал, так как Рерихи не были советскими подданными. Советский консул добивался освобождения американской экспедиции. Советский консул добился ее освобождения. Экспедиция следует на Кагарлык, на Яркенд — глинобитные города — копии Хотана, с шумными базарами, на которых смешиваются таджики, уйгуры, дунгане, казахи, пришедшие из Кашмира и пришедшие с берегов Оксуса — Амударьи. В каждом городе есть ямынь — резиденция китайских властей, вершащих здесь средневековый суд. Ощущение великой древности этого пути возникает в пустыне, когда встречается амбань. На боку амбаня — меч, на ногах — сапоги с загнутыми носками; серый конь его украшен красными кистями.

Так же украшают здесь верблюдов — кистями, цветными лентами, коврами, маленькими знаменами. Верблюды идут тем же путем, что тысячу лет назад, и погонщики поют те же песни. А впереди них свиваются столбы пыли — песка пустыни Такла-Макан. Рерих вполне реально объясняет библейский «моисеев столп» — таким столбом пыли.

Только 13 февраля Рерихи прибыли в Кашгар. Первый визит нанесли не губернатору — советскому консулу. Под портретом Ленина идет беседа о Синьцзяне и России, о великом уважении, которое питают народы Индии, Китая, Тибета к имени Владимира Ильича Ленина.

Елена Ивановна пишет из Кашгара: «С восторгом читали „Известия“, прекрасное строительство там, и особенно тронуло нас почитание, которым окружено имя учителя — Ленина… Воистину это — новая страна, и ярко горит заря Учителя над нею…

Пишу эти строки, а за окном звенят колокольчики караванов, идущих на Андижан — в новую страну. Трудно достать лошадей, все потянулись туда…»

Именно в Кашгаре Рерихи окончательно решились на то, о чем мечтали прежде без определенности, — побывать в новой России.

Предельно любезен с ними английский консул, который во время хотанского ареста так часто справлялся о судьбе экспедиции у своего русского коллеги. Но Рерихи бывают или в Советском консульстве, или на базаре, раскинувшемся у стен крепости, или в окрестностях, где стоит «Мириам-мазар» — очередная гробница Марии.

Николай Константинович просит русское консульство добиться разрешения на въезд в советскую Среднюю Азию: он хочет добраться до пограничной Кульджи, а там «внезапно исчезнуть», то есть оказаться в Советском Союзе.

Двадцать пятого февраля экспедиция выступает из гостеприимного Кашгара. Идут не к зиме — к весне, к жаре. «Звонкое молчание пустыни» провожает караван, сменяется пылью и толчеей городов — Аксу, Кучара, Карашара, Токсуна. Кончается пустыня; переходит в степь с белеющими вдали юртами. Здесь живут «люди скифских обычаев» — кочевники-скотоводы. Здесь приходится беречься не пропастей — скорпионов, не холода гор — палящей жары. Горы тянутся слева — голубые хребты, отроги Тянь-Шаня. Горы уходят к близкой границе Советского Туркестана, к синеве Иссык-Куля, где бронзовый орел простирает крылья над могилой Пржевальского.

У Кучара снова — пещерный монастырь с фресками редкой красоты: у Будд-Бодисатв выколоты глаза, статуи разбиты. Дунгане-мусульмане ненавидят прежнюю веру и истребляют память о ней. Глухое брожение идет в народе, он мечтает о мирном труде на своей плодородной земле, жива здесь память о дунганских восстаниях. Повторяют караванщики слова — «Ленин, Москва», слагают сказания о Ленине одновременно со сказаниями о Гэсаре.

Вечером 11 апреля 1926 года экспедиция входит в самый большой и самый оживленный город на своем пути, в столицу Синьцзяна — Урумчи.

Губернатор-китаец любезно улыбается седобородому начальнику экспедиции и заверяет, что уж в его-то резиденции экспедиции ничто не грозит.

Тем временем полицейские перерывают имущество Рерихов на караванной стоянке.

Губернатора можно сравнить только со средневековым феодалом-тираном. Он — неограниченный властелин, дарующий жизнь, приговаривающий к смерти даже без суда. В его столице, под сенью мечетей с надписями: «Хранимы силою небесною все существа живые» — открыто продаются люди. Девушка стоит 25 cap (меньше двадцати долларов), дети — 3–5 cap. Кипит базарная толпа вокруг китайских шелков и тульских самоваров, толкутся в толпе сокольничьи — охотники с ручными соколами на рукавицах, сказители, музыканты с чем-то вроде гитары за спиной, нищие, караванщики.

«Мы уже достигли границы Туркестана и находимся теперь среди более суровых и более смелых людей. Казах — прирожденный наездник. Женщины ездят верхом наравне с мужчинами. Они даже торгуются с владельцами лавок, сидя на лошади. Широкоплечий казах в меховой или стеганой одежде, в высокой остроконечной шапке с прикрепленным к ней куском меха, закрывающим уши и плечи, представляет собой живописную фигуру на улицах Урумчи.

Так же живописна и казахская женщина в черной стеганой кофте и белом бумажном платье. Еще ярче фигуры монголов, которых мы видели на базарах. Они носили развевающиеся пестрые и яркие одежды, напоминающие костюм доктора музыки в Оксфорде» — таким описал город Шивашанкара Менон, индийский дипломат и наблюдательный литератор в книге «Древней тропой». Он был в Урумчи позднее, в сороковые годы, но таким был город и в 1926 году.

В тарбагатайских горах поблизости обитают кочевники-киргизы, «словно сошедшие с куль-обской вазы»; курганы — памятники великого переселения народов, часты здесь, как в Новгородской губернии.

Вечерами, когда огромные звезды выходят на черное небо, идут беседы в Советском консульстве.

Николай Константинович рассказывает о своей экспедиции. Рассказывает об учении гималайских махатм, стремящихся объединить весь буддийский мир в единую общину, в которой народы наконец-то обретут подлинное счастье. Как тибетцы, как индусы, как люди центральноазиатских народов, он верит в то, что освобождение от господства чужеземцев придет с Севера, от красных богатырей, что неугасимый свет свободы, воссиявший на Севере, осенит Центральную Азию.

Приближался день рождения Ленина, 22 апреля, и сотрудники консульства мечтают установить в этот день перед своим зданием бюст Ленина.

Консул попросил художника сделать эскиз пьедестала для памятника; ночь сидел Рерих над эскизом, утром 22 апреля эскиз был готов.

В канун Первого мая художник принес консулу на сохранение свой дневник — мало ли что могло случиться в пути? А шестого мая была получена телеграмма из Москвы от Чичерина с разрешением на въезд в СССР Рериха Николая Константиновича, Рерих Елены Ивановны, Рериха Юрия Николаевича.

Художник оставил и завещание — в случае его гибели все имущество экспедиции, включая картины, переходит в собственность русского народа.

Восьмого мая визы были выданы, и караван двинулся в новый достаточно дальний путь. Двинулся на север, к границе России — Советского Союза.

29 мая 1926 года отец, мать и сын пересекли границу новой России.

Китай остался за границей, на юге. Впереди была степь — такая же, как в Синьцзяне, и глинобитные городки — такие же, как города Синьцзяна, и казахи в шапках-малахаях, и уйгуры в ватных халатах были — как по ту сторону границы.

Но в Хотане Рерих убежденно писал: «Дайте этому месту хотя бы примитивные условия культуры, и процветание восстановится необычайно быстро».

У Зайсана, в Семипалатинске, жилось небогато, туго было с продуктами. Но здесь не было губернаторов-тиранов и амбаней с непроницаемо любезными улыбками. Красные флаги развевались над глинобитными исполкомами и сельсоветами. Открывались школы, фельдшерские пункты. На пароходе, плывущем по Иртышу, толкуют не о Шамбале и притеснениях амбаней, но о стройках, которые будто бы пойдут по всей Сибири.

В Омске Рерихи садятся в московский поезд. Одежда у них не местная, манеры непривычные, да еще два тибетца сопровождают седобородого начальника экспедиции. Иностранцы? Похоже. Англичане? Американцы? Может быть. Но речь у них — чистая, российская, хотя и несколько старомодная, не знающая тех изменений, которые вошли в нее за восемь лет.

В июне 1926 года экспедиция выходит на перрон Казанского вокзала.

Извозчики подают пролетки к подходу поезда. Извозчики и приезжие разморены жарой. Экспедиция, пересекшая Центральную Азию, пересекает Каланчевку, Садовое кольцо, тянется Мясницкой — до Тверской, до гостиницы «Гранд-отель».

Высится над рекой Кремль, сияют золотые купола замоскворецких церквей. Но город разросся, город строится домами, новыми заводами, учреждениями.

Сельская молодежь с деревянными сундучками приезжает учиться в Московский университет. Идет в Художественном театре премьера «Горячего сердца». Открывается Музей восточных культур. Ликвидируется беспризорность. Светятся ночью окна кабинета Чичерина в Наркомате иностранных дел — нарком занят многообразными, сложнейшими делами.

Рериха Чичерин принимает, конечно, днем — выкраивает время для встречи с художником, которого помнит еще по Петербургскому университету.

«Полукоммунист, полубуддист» верен себе — он говорит с советским наркомом о возможности объединения России и огромного буддийского мира с помощью махатм — великих мудрецов Индии. Он передает Чичерину ларец с землей, взятой с могил великих мудрецов Индии, — дар махатм. «Посылаем землю на могилу брата нашего Махатмы Ленина», — пишут махатмы в письме, которое кажется отрывком из книги Рериха «Пути благословения» или «Алтай — Гималаи»:

«На Гималаях мы знаем свершаемое Вами. Вы упразднили церковь, ставшую рассадником лжи и суеверий. Вы уничтожили мещанство, ставшее проводником предрассудков. Вы разрушили тюрьму воспитания. Вы уничтожили семью лицемерия.

Вы сожгли войско рабов. Вы раздавили пауков наживы. Вы закрыли ворота ночных притонов. Вы избавили землю от предателей денежных. Вы признали, что религия есть учение всеобъемлемости материи (вероятно, Чичерин был очень удивлен, узнав, что махатмы так трактуют вопрос об отношении к религии в Советском Союзе. — Е. П.). Вы признали ничтожность личной собственности. Вы угадали эволюцию общины. Вы указали на значение познания. Вы преклонились перед Красотою. Вы принесли детям всю мощь Космоса. Вы открыли окна дворцов. Вы увидели неотложность построения новых домов общего блага»…

Дальше махатмы возвещают о своих делах:

«Мы остановили восстание в Индии, когда оно было преждевременным, также мы признали своевременность Вашего движения и посылаем Вам нашу помощь, утверждая Единение Азии. Знаем, многие построения совершатся в годах 28–31–36. Привет Вам, ищущим Общего Блага!»

Но не только письма махатм привез Рерих на родину. Он передал Луначарскому серию своих картин, писанных в центре Азии. В том числе «Явление срока»: возникает над спокойной землей голова гиганта-богатыря, который зорко смотрит на Восток. В лице богатыря узнаваемы черты Ленина.

Идею этой картины художник выразил так: «Настал срок восточным народам пробудиться от векового сна, сбросить цепи рабства» (напомним, что вариант этой картины называется «Сон Востока» — богатырь со скифскими чертами лица спит глубоким сном).

Художник оставил Москве «Майтрейю-Победителя» — на красном облачном коне (красный конь — олицетворение счастья в азиатской мифологии) мчится то ли грядущий Будда, то ли русский богатырь, который должен принести людям равенство и братство.

Оставил картины «Шепоты пустынь», «Красные кони», «Знамя грядущего», где благоговейно смотрят люди на икону с изображением Шамбалы.

«Майтрейя символизирует для Востока приближение Новой эры», — сказал художник о сюите, писанной в Ладаке и подаренной России.

В тридцатые годы картины эти передаются Луначарским Горькому, вернувшемуся из Сорренто в Россию. Они украшали столовую в подмосковных Горках. «Картины эти нравились Алексею Максимовичу. Правда, он говорил про них лишь: „Любопытные вещи“. Более ранние работы Рериха Горький больше ценил и отдавал ему должное как одному из крупнейших самобытных русских художников», — вспоминала художница Валентина Михайловна Ходасевич.

Думается, что действительно — Горький больше любил ранние картины Рериха. И потому, что они воплощали образ прекрасной Руси и силы ее народа. И потому, что интерес к Востоку, к его философии сочетается у Горького с ненавистью к пассивности, к созерцательности, к покорному терпению и ожиданию, которые надо преодолевать России.

В одно время пишет он: «Любить Россию надо, она этого стоит, она богата великими силами и чарующей красотой».

И: «Несчастье нашей страны, несомненно, в том, что мы отравлены густой, тяжкой кровью Востока, это она возбуждает у нас позывы к пассивному созерцанию собственной гнусности и бессилия, к болтовне о вечности, пространстве и всяких высших материях, к самоусовершенствованию и прочим длинным пустякам».

Несомненный интерес Горького к Востоку не равен увлечению Востоком; высоко оценивая творчество Ромена Роллана, Горький в двадцатых годах ироничен к его увлечению идеями Ганди, резко полемизирует с Ролланом, предостерегает его против «восточной мистики».

Сюита о Майтрейе сочетает в своих светящихся, пламенеющих красках несомненную «восточную мистику» и столь же несомненную тему народов Азии, которые пробуждаются к борьбе и новой жизни. Потому и украсила эта живописная поэма дом Горького. Потому Алексей Максимович передает ее впоследствии картинной галерее Нижнего Новгорода — Горького.

Перекликаются на Волге пароходы, шумит огромный город, взмахивает на высокий откос кремлевская стена, которую писал Рерих, а в картинной галерее плывут облачные всадники и смотрит на Восток великан с лицом Ленина.

В 1926 году художник говорит с Луначарским о возможности выставки в Москве, но от осуществления этой идеи приходится отказаться: ведь Рерих все-таки глава американской экспедиции, прошедший английскую Индию, китайский Синьцзян, не имеющий советского подданства, «исчезнувший» для английских и китайских властей где-то в районе Урумчи. И вдруг — пребывание в Москве, выставка в Москве, а возвращаться нужно в Индию, возвращаться нужно на Риверсайд-драйв, в музей, в «короны мира», в издательства Нью-Йорка.

Поэтому о приезде Рериха в Москву сообщается в прессе мало. Поэтому выставка не организуется, хотя к ней расположены Луначарский и Чичерин, хотя о ней Рерих советуется с Игорем Эммануиловичем Грабарем, который высоко оценивает новые работы Николая Константиновича.

Грабарь в начале августа забежал к Рериху в «Гранд-отель», как десять лет тому назад забегал на Мойку. Игорь Эммануилович почти не изменился — тот же малый рост, крепко сбитое тело, большая, чисто выбритая голова, изогнутый улыбкой рот, золотое пенсне. Нестареющий Игорь Эммануилович — весь в том, что называется оргделами, — в заседаниях, в полемике, в хлопотах о реальной сохранности памятников искусства. Рерих в свои неполные пятьдесят два года седобород, величав, как проповедник, каждое слово его торжественно, взгляд пристален, изучающ, словно в собеседнике он ищет вечное, общается с его душою непосредственно. Грабарь — весь в земных, реальных делах, Рерих — словно предпочитает беседу с махатмами живой речи Игоря Эммануиловича. Контакта не получается при всем внешнем радушии, вернее, безукоризненной вежливости Рерихов; большие художники не сближаются, напротив, еще отдаляются друг от друга. Эта взаимная «противопоказанность» полно отразилась в воспоминаниях Грабаря, вышедших десять лет спустя и представляющих сложное сочетание восхищения, насмешки, недоумения, раздумья перед «загадкой Рериха».

Получив эту книгу воспоминаний, Рерих назвал ее «интереснейшей», внес в нее несколько фактических поправок и сказал: «Глаз добрый всегда нужен и особенно доходчив до сердца».

Придя еще раз к Рерихам в августе, Грабарь видит свернутые картины, упакованные вещи.

Грабарь пишет, что на его вопрос о направлении Николай Константинович ответил, что едет в Абиссинию — смотреть какое-то легендарное озеро, которому нет равных в мире; потом Грабарь узнал истинное направление маршрута. В августе 1926 года Рерихи отбывают сибирским поездом обратно, на Восток. Перед отъездом Николай Константинович посылает в Нью-Йорк письмо, которое торжественно читается 17 ноября 1926 года, в день трехлетия Музея Рериха.

«Друзья, если бы Вы могли видеть доброжелательную толпу, бывшую при нашем отъезде! Если бы Вы могли и слышать задушевные приветы, которые народ посылал в Америку. Вы бы еще крепче почувствовали все нити, тесно соединяющие наши великие страны — страны, которые никогда между собой не воевали…

В привете от множества множествам заключено истинно ручательство мировых сношений. Какое благо, если народы могут приветствовать друг друга! И каждое движение такого народного приветствия должно быть внесено на страницы Истории. От самого края русской границы по Иртышу, по просторам Сибири — до Москвы — до сердца Союза — мы видели поражающий рост народного сознания.

Матросы, красноармейцы, пограничники, землепашцы, рабочие, школьные учителя — также множество учащихся, посещающих музеи, — горели искренним стремлением „знать“. Вы понимаете, если народ зажжен этим стремлением к знанию, он созидает твердую почву для реального строительства. Знайте, и вы получите. В этом стремлении к познанию сказалось все благо позитивизма.

Если я знаю, то ничто не может лишить меня приобретенного знания.

Я видел также стремление к знанию среди молодежи и среди рабочих Америки. А теперь я видел эту жажду знания среди широких масс республик Союза. Привет от народа народу! Скоро мы опять сменим вагон на караван».

Таковы пути художника. Мечты об общине, объединенной идеями Будды и Ленина. Увлеченность образами-символами: Махатмы, Майтрейя, Шамбала, чудеса, творимые йогами. И такая абсолютная проницательность по отношению к целям советского народа, такое зоркое видение его достижений, такая широкая доброжелательность к новой России, такое понимание ее задач!

«Полукоммунист, полубуддист» — лучше Чичерина не скажешь!

Николай Константинович поставил работников Наркомата иностранных дел в известность, что он должен вернуться в Индию через Монголию, выполнив в Монголии некие «поручения махатм». Для трезвых дипломатов гораздо убедительнее было бы реальное объяснение целей экспедиции как «художественно-археологических», какими они и были на деле. Но и с «поручениями махатм» Рерихи получили советский экспедиционный паспорт и разрешение пересечь границу Советского Союза и Китая.

С этим-то разрешением и выехала семья-экспедиция в обратный путь, который провел их снова через среднерусские смешанные леса, через Волгу, через зеленые хребты Уральских гор, в Омск. Оттуда, вверх по Иртышу, в небольшой город Усть-Каменогорск. Оттуда на Алтай. Искать там следы Великого переселения народов, передвижения и смешения племен. Следить единство русской Азии с Азией зарубежной — китайской, индийской. Недаром позднейшая книга об этом путешествии называется — «Алтай — Гималаи». Для Рериха эти горы — единый огромный хребет, не разъединяющий, но соединяющий разноликие народы. Алтай считается «прародиной» финнов. С Алтая откочевало на запад племя кыпчаков-половцев, которые плясали перед князем Игорем. Привлекают на Алтай сведения о самих алтайцах — тюркских племенах, обожествляющих гору Белуху, как индусы и сиккимцы обожествляют Канченджангу, приносящих жертвы духам вод и лесов, хранящих обряды шаманства — камлания. Привлекают на Алтай сведения о тамошних староверах — уходя от преследований, они расселились в Сибири, осели на Алтае, срубили кондовые избы из огромных лиственниц. Хранят в чистоте свою веру, пасут стада, торгуют с близким Китаем… Как живут люди старого корня, о чем мечтают — надо увидеть, надо услышать.

Привлекают на Алтай и сведения об удивительной «белой вере», возникшей среди алтайцев вскоре после русско-японской войны 1904 года. Двадцать лет тому назад явился нескольким родам некий пастух, назвавший себя «посланцем Белого Ойрота», проповедовал отказ от кровавых жертв (своим богам приносились в жертву лошади), скорое возвращение Белого Ойрота — святого, справедливого хана, которому надо поклоняться и к пришествию которого надо готовиться.

Ойроты, племя западных монголов, были завоевателями, угнетателями коренных алтайцев, но Белый Ойрот, Ойрот-хан стал для некоторых символом справедливости, как Майтрейя.

Ойрот-хан представлялся в легендах защитником, хотя в реальности ойротские ханы выколачивали из алтайцев дань, а за неуплату заковывали в колодки, а то и вешали неплательщиков. Все смешалось в этой вере: чаяние свободы и невежество, слухи о поражении России в русско-японской войне и жажда чуда.

И все это давно, неодолимо привлекает Николая Константиновича.

Во всяком случае, Рерихи объявляются не в Абиссинии и не в Монголии, но на Южном Алтае.

Молодая тогда сибирская художница Наталья Николаевна Нагорская собирала в алтайских селах старинные одежды, вышивки, зарисовывала орнаменты. Прослышала, что в селе Верхний Уймон появились какие-то иностранцы. Отправилась туда, встретила седобородого человека с пристальным взглядом. Спросила — вы иностранцы? Тот ответил: «Мы не иностранцы, мы путешественники. Я — Рерих».

Это имя, с детства почитаемое молодой художницей, ничего не говорит уймонцам. Они отчужденно наблюдают за седобородым главой экспедиции, за двумя красивыми женщинами (одна — молоденькая, другая — с сединой в пышных волосах), за моложавым господином, непохожим ни на работника губкома, ни на корреспондента сибирской газеты. Меньше всего удивляются широколицему ламе, принимая его за китайца.

Молодая женщина и моложавый господин — это Зинаида Григорьевна Лихтман (Фосдик) и ее муж, Морис Михайлович Лихтман, приехавшие (часть пути даже пролетевшие) из Нью-Йорка на поиски «исчезнувших» Рерихов и попавшие, к своему удивлению, в село Верхний Уймон.

Быстро обживается, становится своим в селе Юрий Николаевич. Он носит коленкоровую зеленую рубаху, как все здешние парни, интересуется уймонскими событиями, шутит с хозяйскими дочками.

Живут путешественники в единственном здесь двухэтажном добротном доме Вахромея Атаманова. От сеней на две стороны раскинулись чистые горницы. Занавески на окнах, цветы в горшках, выскобленные полы, столешницы, лавки. Печи, оконные наличники, простенки между окнами и даже потолки расписывала сестра Вахромея, которую зовут бабушка Агашевна или тетя Агашевна.

Как та мордовка, которая колдовала в талашкинской красильне, она знала рецепты растительных красок. Она приходила в дом, кланялась хозяевам, наносила орнамент кистью, пальцы обмакивала в краску и прикладывала пальцы к потолку, к стене, оставляя веселые изумрудные или желтые пятна.

Рерих восхищенно описывал тетю Агашевну: «Она и целитель, и живописец зеленой листвы, и искусный писатель. Также она знает травы и цветы. Она может разукрасить любые оконные ставни охрой и краплаком и свинцовым суриком. На дверях и оконных рамах она может написать какие угодно травяные узоры. Или же она украсит их яркими птичками и свирепым львом на страже. Без нее никакое важное письмо в деревне не может быть написано». В расцвеченных Агашевной горницах жили уймонцы — бородатые крепкие мужики, опоясанные «вожжами» с кистями, крепкие женщины в вышитых нарукавниках, в крашенинных сарафанах, которые пересекались ткаными опоясками.

И одежды здесь были старинные и речь — чистейшая, русская, не испорченная жаргонными словечками. На быстрой, бурно разливавшейся весной речке в горной долине лежало Уймище-Уймон — старое село. Вахромей ходил когда-то с экспедициями исследователя Алтая, томского профессора Сапожникова, бывал в Китае, знает все ближние дороги и тропы. Этими тропами водит он Николая Константиновича по окрестным горам, ездят они на лошадях по направлению к Белухе. Рерих и Лихтман собирают минералы. Морис Михайлович исследует их вечерами. Собирают травы — помогает им в этом Вахромей, знаток целебных трав, за что зовет его Рерих Пантелеем-целителем.

Художника, прошедшего Монхеган и Аризону, Гималаи и Каракорум, изумляют здешние места:

«Широта Алтая развернулась перед нами. Она расцвела всеми переливающимися оттенками голубого и зеленого. Она забелела дальними снегами. Трава и цветы высотою со всадника. Даже не разглядишь коня. Нигде мы не видали таких травяных покровов»…

«Катунь приветлива. Синегоры звучны. Бела Белуха. Цветы яркие, и зеленые травы, и кедры успокаивающи. Кто сказал, что Алтай суров и недоступен? Чье сердце испугалось ясной красоты и силы?»…

«Нетронутые недра. Трава выше всадника. Лес. Скотоводство. Гремящие реки, зовущие к электрификации, — все придает Алтаю незабываемое значение».

Писал здесь художник Белуху или Катын-баш — ледяную гору, алтайский Олимп, уходящий белой двуглавой вершиной в облака. Собирал здесь художник приметы вечной связи народов и общности их преданий. Алтайцы ходят в овчинных шубах, как тибетцы. Поднимаются в долинах курганы, сторожат горы каменные бабы. На склоне соседней горы уймонцы показывают навал камней и убежденно говорят: «Вот здесь чудь в землю ушла». Чудью они называют племена, жившие в этих местах до прихода русских.

Когда появилось белое дерево — береза, предвещающее приход белых людей с полуночи, а за деревом пришли сами белые люди — чудь ушла в землю, завалила ход под собой и то ли сгибла, то ли бродит там, в подземельях, не тревожа уймонских ребят, собирающих ягоды на склонах гор. Предания о чуди есть у новгородцев, и в Гималаях рассказывали о подземных племенах — как же не писать еще и еще после этого людей, пробирающихся в подземных галереях, освещенных каким-то невероятным и в то же время завораживающим, убеждающим в своей правде фиолетовым, зеленоватым светом. И совсем уж удивительно рассказывают в Уймоне, что перед войной кричит где-то за околицами, в горах змей. Это такая же примета, как обилие грибов. Закричит змей — быть крови и битвам. Причем вера в это так убежденна, что в наши годы старухи говорят, что кричал змей и перед второй войной.

В то же время внимателен художник к приметам знания, которое он так любит. К спокойному уму своего хозяина и проводника Вахромея, который вышел из бедных, выбился в первые хозяева села, и в Китай ходил торговать, и лечит травами людей и животных. Не только вершина Белухи привлекает художника, но и белый обелиск, поставленный на месте расстрела партизан в гражданскую. Память о партизанах, об ожесточении боев, о бандах, прорывавшихся из Китая и Монголии, живет здесь как сказания о чуди. «Везде следы гражданской войны. Здесь на большаке красная рота была уничтожена засадою. На горных кряжах лежат красные комиссары. Много могил по дорогам, и около них растет густая молодая трава» — это написано о Тюнгуре, где стоит обелиск в память гибели бойцов отряда Петра Сухова.

На Алтае победило дело Петра Сухова. На Алтае образуются сельячейки и комбеды, и записывают фольклористы неслыханные прежде частушки:

Но пока камлают шаманы в алтайских аилах. Молятся старики-алтайцы Белухе и лесным духам. Молятся старики-староверы по рукописным книгам. Среди них есть просто беспоповцы, не признающие священства, как жители Уймона. И еще есть на Алтае «стригуны», «нетовцы», «никудышники», «калашники», которые молятся через дырку в калаче, и «прыгуны», и «семейские» — сосланные семьями, и «темноверцы», у которых каждый имеет для молитвы особую икону, укрывая ее от посторонних глаз.

Крепки уймонцы, как истинные староверы, хранят свои обычаи уймонцы, как истинные староверы, и темны они, как истинные староверы. Объяснения Рерихами пути из Индии в Москву (достаточно, впрочем, фантастического даже для людей с географическим образованием), из Москвы — в Уймон реально не воспринимается. Картины, которые висят на стенах временного жилья экспедиции, смотрятся как странные иконы. В Уймоне складывается убеждение, бытующее среди старшего поколения до сегодняшнего дня, что «американцы» (это определение прочно закрепилось за экспедицией) пришли на Алтай из Беловодья.

Беловодье — это Шамбала староверов. Будто бы есть где-то на юге, за дебрями и реками, за степью Губарь (вероятно, Гоби), за Опоньским царством (вероятно, Японией) праведная страна, где живут русские люди, сохранившие в чистоте старую веру. И храмы у них дониконианские и жизнь старозаветная. Звучит над Беловодьем прекрасный колокольный звон, но войти в это царство могут только праведные люди. Стоит приблизиться суетным, обыкновенным людям — Беловодье скрывается в густом тумане, и только изредка звон могут услышать в тумане те суетливые люди.

Пришли ли на Алтай по кочевым путям рассказы о несторианских крестах или о действительных староверческих селениях за китайской границей, в горных дебрях, — только предание это было нерушимо, и уходили иногда мечтатели из алтайских сел искать Беловодье. Пропадали безвестно то ли в Монгольском Алтае, то ли в Губарь-степи, но самое исчезновение ходоков тоже воспринималось именно как доказательство существования Беловодья, где и осели, конечно, странники.

Те шали, те скатерти, которые дарила Елена Ивановна крестьянкам, принимались с неколебимой верой, что сделаны эти предметы руками праведниц Беловодья.

Мужчины, более практичные, чем жены, говорят, что «американцы» хотят взять концессию в районе Белухи на разработку каких-то ископаемых. Может быть, это и задумывалось, но, конечно, достаточно абстрактно — для Рериха во всяком случае. Для него Алтай — радость нетронутой, могучей природы, сочетания голубых азиатских гор и белой березы, поднимающейся по склонам, и ромашек, и колокольчиков, покрывающих пронизанные светом поляны. Берендеево царство и здесь может быть. Для него Алтай — узел великих кочевий, смесь Древней Руси и Древней Азии. Узел Сибири. Прежде Сибирь была для художника географическим, историческим понятием, как Индия, как Центральная Азия. Сейчас Сибирь раскинулась перед ним во всем своем реальном просторе, с Алтаем — продолжением Гималаев, с великими реками, по которым плыли струги русских казаков. В число великих людей русской истории входит теперь для Рериха — Ермак. В число тех мест земли, которым суждено великое будущее, входит теперь для Рериха — Сибирь, которую он будет славить до конца жизни:

«Когда в последний раз плыли мы по быстринам Иртыша, сказал нам рабочий гранильщик: „Вот здесь потонул наш Ермак Тимофеевич. То есть он не утонул, но тяжел был доспех и унес вниз нашего богатыря“. В глазах сибиряка не потонул Ермак. Не мог утонуть богатырь. И не только слава Ермака жива, но жив и он сам в сознании Сибири.

Странно было бы говорить о всемирном значении Сибири. Оно известно всем школьникам. Иноземцы, разглядывая карту Сибири, лишь спрашивают — а верны ли промеры? Так озадачивает сибирская беспредельность… Говорить еще о камнях-самоцветах, о рудах и открытых и еще неизвестных, писаных и неписаных? Сказать ли о лесах, о скотоводстве, о промыслах, о земле? Называть ли великие числа и меры, которые все же не ответят действительности?..

Сама необъятность сибирская приближает сегодня всех борцов подвига, посвящения и мужества несломимого.

Будем праздновать день Ермака. Радостно вспомним, что во всех просторах сибирских это имя, как стяг, звучит неутомимою бодростью. Радость суждена не часто. Многое пытается затемнить сужденные просторы. Не всякий доспех годился и могучим плечам Ермака. Но он нашел по себе и меч, и куяк, и бахтерец, ибо хотел найти. Сердце указало Ермаку путь, ибо сердце знает пути начертанные…

Переполнилась мера разделений; просторы сибирские напоминают о непочатости труда. Когда же и вспомнить о труде непочатом, как не в праздник, дающий нам совет строительства…»

Когда позднее Николай Константинович узнает, что друг его Валентин Булгаков родом из Сибири, он пошлет ему в Прагу письмо, исполненное радости; не раз добром вспомнит он своего дядю, профессора Томского университета Коркунова, который писал ему: «Лучше приезжай скорей, все равно на Алтае побывать придется». И снова, совсем уж возвышенно, пишет друзьям в 1932 году:

«Хотелось бы быть с Вами сегодня. Хотелось бы говорить о стяге Ермака, о Беловодье, о Белухе, о самом Ергоре. Но из Азии шлю Вам, всем друзьям, мои лучшие приветы. О снеговых вершинах Белухи свидетельствуют Снега Гималаев. Кукушка отсчитывает сроки. Дятел твердит о неустанности. А Сафет, белый конь, напоминает о конях Ойрота, и Ермака, и самого св. Егория. Празднуем сегодня со всеми Вами и бьем челом о сотрудничестве. Велик был поклон Ермака всею Сибирью. Велик был заклад, велик и подвиг. Праздник, славный праздник сегодня».

А ведь всего-то две недели проводят Рерихи в Уймоне; две недели живут в чистоте атамановского дома, едят воздушные пирожки с малиной, изготовленные Агафьей, младшей дочкой Атаманова, которая весело прислуживала им. И уже стоят уймонцы у своих крепких ворот, провожая взглядами вереницу лошадей, которая тянется по дороге в Усть-Коксу, ближайшее и большое поселение на самом берегу бешеной, белой — вот где истинное Беловодье! — текущей из снегов Катуни. С горы Громотухи, что встает над Коксой, в ясные дни можно еще увидеть Белуху вдали. Но уводит дорога через Усть-Кан к Чуйскому тракту, прорезающему Алтай до монгольской границы. Мимо каменных баб, мимо курганов. Еще не открыты Пазырыкские курганы, где в вечной мерзлоте спят люди в расшитых одеждах, с серебряными украшениями, и кони в полной сбруе. Эти открытия предчувствует, предсказывает Рерих. Но его путь ведет вдаль. К Бийску с его купеческими каменными особняками над быстрой Бией, через раскидистый промышленно-купеческий Барнаул — к Новосибирску, вставшему на великом транссибирском железнодорожном пути. Путь ведет через Енисей у Красноярска, через Иркутск и быструю Ангару, мимо голубого озера нежнейших тонов, над которым не стоят облака — по берегам, над землей скапливаются, а с Байкала уходят, словно не хотят бросить тень на эту прозрачную, драгоценную воду.

Поезд идет дальше — в Читу, Хабаровск, Владивосток. Рерихи высаживаются в Улан-Удэ, что означает — Город-на-Уде.

Хребет Хамар-Дабан тянется в отдалении, голубой цепью, а город раскинулся в котловине со своим базаром, белой церковью Богоматери-Одигитрии на берегу Уды, с добротными бревенчатыми домами, украшенными русской резьбой, в которую вплетается буддийский мотив «колеса жизни», и ланей, стерегущих его.

Записки о русском посольстве в Китай семнадцатого века сообщают о здешних землетрясениях и обилии рыбы:

«Этот острог стоит на высокой горе… здесь проходит граница с землями монголов. Город Удинск считается воротами в Даурию, летом сюда очень часто являются монголы».

Острог давно превратился в город, в столицу Бурятии.

Буряты и русские — разных вер, но это не мешает с давних времен сливаться двум расам, и стойкая примесь бурятской крови есть у многих забайкальцев, говорящих на «о», и русские знают здесь бурятский язык, как буряты — русский.

Останься здесь Рерихи, они нашли бы предметы тибетского искусства, индийскую скульптуру, буддийские иконы, писанные на шелку, книги, печатанные в Лхасе, бережно завернутые в шелковые платки. Приметы нового уже явственны в городе, и в русских селах, и в бурятских аймаках — школы, больницы, клубы и «красные юрты», партячейки, профсоюзы, то же стремление к знаниям, которое охватило всю огромную страну.

Но Рерихи не задерживаются в Улан-Удэ. Здесь их снова ожидает караванная дорога на весь остаток — огромный остаток! — путешествия. Сначала, правда, путь недалек и нетруден. До русской границы на юг, по прямой — около двухсот пятидесяти километров. Дорога уезженная, можно сказать, идеальная. Да и какой же ей быть, если около двухсот лет тянулись этой дорогой чайные караваны и чай отсюда расходится по всей России. Кяхта — перевалочный пункт великого чайного пути из Китая в Россию. В Кяхту, город на монгольской границе, и лежит путь Рерихов.

Декабристский путь — в песчаный Селенгинск были сосланы братья Михаил и Николай Бестужевы, поездки в ближнюю Кяхту были их отрадой ровно сто лет тому назад. Николай Бестужев писал образа для кяхтинской церкви, писал портреты кяхтинских обывателей. Местные жители чтут память декабристов — их вещи, как реликвии, бережно хранятся в семьях старожилов. Из поколения в поколение передаются рассказы о декабристах, об их жизни в ссылке — и это не только в Кяхте, но на всем огромном протяжении мест ссылок декабристов — от северного Туруханска на Енисее до южного Прибайкалья, где люди бережно сметают песок с каменных памятников Бестужевым.

Любители стандартных эпитетов, те, которые Сринагар называли «индийской Венецией», и Кяхту называли — «забайкальский Париж».

Но Кяхта была Кяхтой, хотя обитательницы ее зачастую выписывали шляпки из Парижа, а из Лондона доставлялся туда (через Китай!) в тюках с чаем герценовский «Колокол» и иная запретная литература.

Кяхта — крупнейшая торговая слобода, сюда везут ситцы, пресловутые тульские самовары, волжскую икру; сюда везут шелка, а больше всего чай, который расходится по всей России.

В городе жили многие купцы-миллионеры, знатоки чайного дела. Причем воротилы кяхтинские были людьми широкими и достаточно просвещенными — в особняках собирались прекрасные библиотеки, коллекции китайских, монгольских редкостей (перешедшие затем в кяхтинский музей, они сделали его одним из интереснейших в России), картины.

В финале «Грозы» Островского купец Дикой ссылает своего провинившегося племянника в «Тяхту… к китайцам». Между тем сам город видом не слишком отличался от волжских — каменные особняки богачей, бревенчатые дома остальных жителей, крепкие ворота, лавочки возле них — есть где посидеть вечером, пышные церкви, на украшение которых прихожане не жалели денег. В Воскресенской церкви, стоящей на самой границе, иконостас был хрустальный. Над куполом огромного Троицкого собора водружен гордый глобус — дорога за границу перерезала город, определяла город, уводила в близкие горы Монголии.

Кяхта видела все великие центрально-азиатские экспедиции. Отсюда уходили, сюда возвращались Пржевальский, Козлов, Певцов, Грум-Гржимайло, Потанины. Здесь набирались сил перед долгим путем и отдыхали после долгого пути, украшая заседания отделения Географического общества сообщениями о ландшафтах и городах Центральной Азии. В Кяхте отдыхали декабристы и великие путешественники. На вечный отдых осталась здесь Александра Викторовна Потанина, жена путешественника и ученого, сама путешественница и ученая, которую похоронили на здешнем кладбище, у самой границы.

В Кяхте отдыхала экспедиция Рериха. Собирала караван, запасала продукты, одежду — путь снова лежал в неисследованные земли, в места еще более суровые и более возвышенные, чем те, которые были пройдены. В Кяхте 1926 года миллионеры перевелись, дома их были заняты под учреждения и под школы для русских, бурятских, монгольских ребят. Но Кяхта, как хорошая хозяйка, была гостеприимна к путешественникам, город оставался добротным, хоть былая слава и ушла навсегда.

Кончился Великий чайный путь. Чай шел теперь железной дорогой, а она пролегала в стороне от города. Зарастал травой огромный таможенный двор. Не шли китайские, монгольские караваны в Россию. Не шли русские караваны в Монголию. Только один караван выступил в сентябре 1926 года на трудную дорогу, уводящую в горы. Караван «художественно-археологической экспедиции» Рерихов.

«Идти на Русь», «идти с Руси» — говорили прежде караванщиьш. Рерихи шли с Руси. Лошади мягко ступали по пыльной, торной дороге. Советский пограничник отдал честь уходящим и замер с винтовкой в руках. Монгольский пограничник проверил документы. Они были в порядке. Высокая колокольня Воскресенской церкви обычно встречала путников, возвращавшихся с той стороны. Рерихов колокольня провожала, маячила сзади, на нее оглядывались, пока голубые горы не закрыли ее. О русская земля! Уже ты за холмом!

Из Кяхты в Ургу шли благоприятно — дорога натоптана тысячами караванов, постоялые дворы регулярны, как гостиницы, горы сравнительно с перевалами Каракорума пологи и легки. Урга снова являет азийский лик, скрывшийся в дороге от Зайсана до Кяхты, через Москву.

Самое слово «урга» означает — стоянка, ставка высокого лица, не живущего здесь постоянно, но разбившего походный лагерь.

Лагерь стоял здесь долго, больше трехсот лет. Легенда гласит, что птица, севшая на вершину горы Богдо-Ула, указала, где надо строить город, — клюв ее был обращен на юг, хвост купался в реке Толе. Расцвет был предсказан кочевью — юрты должны были подняться по всем склонам гор, окружавшим долину Толы. В 1926 году в городе начинают строиться современные дома; в городе много русских и много домов русского, сибирского типа, бревенчатых с резными наличниками (Рерихи живут в таком доме). В городе больше всего юрт. Войлочные, белые, они стоят иногда на деревянных помостах — постоянное, удобное жилье, где тепло зимой и прохладно летом, где все приспособлено к привычному быту народа.

Город окружен горами, среди них Богд-Ула — священная гора, обиталище бога. В городе много монахов в желтом, собирающих милостыню, и маленькие тощие послушники бродят за ними — униженные прислужники, которых каждая семья поставляет ближайшему монастырю.

Но в общем атмосфера города и страны в целом больше напоминает Советский Союз, чем азиатские страны, пройденные экспедицией и лежащие впереди. Те — страны еще спящие, Монголия — страна проснувшаяся, совсем молодая. Только что, в 1924 году, введен республиканский строй. Сильно в стране духовенство, но власть уже перешла в руки трудящихся, и арат, крестьянин-скотовод — основа, гордость страны. Он может обучаться грамоте, служить в государственных учреждениях.

Республика родилась из феодального государства, в котором многие племена жили на уровне родового строя. Военачальники там съедали сердца побежденных врагов, чтобы получить храбрость. Тысячи, десятки тысяч лам перебирали четки, крутили молитвенные мельницы — араты отдавали им последнее. Буддизм в его догматическом выражении душил народ в буквальном смысле слова — невежество, бесправие, предрассудки, глубокая спячка ума были уделом аратов.

Тем более симптоматично, что из бедняков выходили такие люди, как Сухэ-Батор, не только легендарный полководец, но гениальный полководец, познавший всю солдатскую школу старой Монголии, напоминающую солдатскую школу старой России, но в еще более страшном варианте.

Монголия тяготела к северному соседу, истинно принесшему помощь и освобождение, — встреча Сухэ-Батора с Лениным как бы освещала путь страны; в русской Кяхте скрывался Сухэ, в русской Кяхте прошел первый съезд Монгольской народной партии.

Рерих сочетал в странствовании по Монголии все свои основные качества ученого-исследователя. Постоянную устремленность в прошлое и ощущение будущего. Преувеличение роли религии в жизни страны и народа и ясное видение паразитизма, невежества самих служителей религии. Преклонение перед стариной и преклонение перед познанием. Априорность своего представления о стране и осознание путей ее развития.

Он интересуется формами буддизма в Монголии, изучает его историю. В его восприятие новой Монголии входит ощущение буддизма как живой творческой силы. Он дарит монгольскому правительству картину «Великий всадник». Над мирными юртами, возле которых заседает Великий Хурулдан, над синей горой со снежной вершиной, над стилизованными фигурками животных несется в облаках Всадник Освобождения, которому приданы черты Ригден-Джапо, властителя Шамбалы.

Картина писана темперой — картина может быть писана на шелку и повешена в буддийском храме, настолько она повторяет традиционную манеру монгольских и тибетских иконописцев в трактовке фигур, в сочетании красок, во всей своей красочной плоскостности, в символизме каждой детали.

Слова «стилизация» монголы не знают — они справедливо видят в картине знак великого и искреннего уважения к своему народу со стороны европейского художника, который использовал и претворил формы Азии, глубоко традиционные, загадочные для европейца, но понятные каждому ребенку в Урге — Улан-Баторе, городе Красного богатыря.

При вручении картины художник и глава правительства обмениваются речами, построенными по всем традициям восточной вежливости, взаимного уважения страны к Мастеру и Мастера — к стране.

В Урге экспедиция готовится в путь, который будет намного труднее всех предыдущих.

Он пойдет местами, неведомыми европейцам, высочайшими перевалами и нагорьями, где постоянные морозы, жестокие ветры, снежные бураны. Лобзанг Чолдон, тибетский представитель в Улан-Баторе, сам предложил экспедиции путь не через китайские области, но через Тибет, дал письма к Далай-ламе и его приближенным, помог выправить тибетские паспорта.

Этот путь, конечно, был бы осуществлением мечты и Николая Константиновича и Юрия Николаевича.

Войти в Лхасу — столицу Тибета. Увидеть сокровища древнего искусства, собранные в Лхасе, как собраны они в Риме. Рим Азии, город — венец тибетской архитектуры, пленявшей в Сиккиме и Ладаке, запечатленной в полотнах Сиккима и Ладака. Огромные монастыри, храмы с толстыми, наклоненными внутрь стенами. А Лхасу венчает монастырь монастырей, дворец дворцов Тибета — Потала. Охристая, розовая, дымчатая — ансамбль дворцов и храмов, так же естественно выросший здесь, так же венчающий восхолмие, как Московский Кремль венчает Боровицкий холм. Так же повторяющий линии рельефа, как бы пассивно следующий им и придающий им ту законченность, которую выражают гениальные человеческие строения, всегда гармонирующие с ландшафтом.

Город, где перед золотыми статуями Будды вечно горят масляные светильники, где паломники ползут по улицам, зарабатывая тем очищение грехов.

Город живого Будды — Далай-ламы, город священников, ученых, знающих секреты тибетской медицины; город святых, свершающих истинные чудеса. Может быть, Шамбала воплощенная. Во всяком случае — светоч религии Востока — город, к которому стремились европейцы, но в котором так редко бывали европейцы.

Впрочем, монахи посещали Лхасу с четырнадцатого века; отцы-иезуиты обосновались в ней довольно прочно. Позже страна закрылась для европейцев.

Когда в 1879 году Пржевальский приблизился к Лхасе, к нему вышла делегация и униженно просила его не входить в священный город. Пржевальский повернул караван. В начале века в городе побывал под видом паломника русский бурят Гомбожап Цыбиков, учившийся в университете в одно время с Рерихом, но на восточном факультете.

Северная граница Тибета близка к России, южная — к Индии. Из Индии с юга пытаются проникнуть в загадочную страну путешественники и британские разведчики, чаще проникают последние — под видом паломников, идущих на поклонение Далай-ламе.

Англичане в 1904 году вторглись в Лхасу — бежал Далай-лама, несметные сокровища были отправлены в Альбион, где традиционно собирались произведения искусства завоеванных стран. Тибету был навязан протекторат, и с тех пор посещение страны иностранцами затрудняли и сами тибетцы и англичане, бдительно охраняющие индо-тибетские границы.

Как всегда, тщательно готовятся Рерихи к дороге: запасены необходимые продукты, медикаменты, одежда. Экспедицию сопровождает врач. Юрий — лучший переводчик, говорит по-монгольски, как монгол.

На фотографиях 1927 года Рерихи стоят возле деревянного, типично иркутского или кяхтинского дома — бревенчатого, с резными наличниками. Николай Константинович в длинном полушубке шерстью внутрь. Юрий в тщательно пригнанной куртке, в удобной обуви, меховой шапке — истый путешественник, готовый к стоверстным переходам караванов. Елена Ивановна снимается в Урге в длинной, испытанной в походах меховой шубе, с муфтой в руках и — женственность неистребима — в модной шляпке, поля которой изогнуто обрамляют лицо.

В Улан-Удэ к их экспедиции прибавляются еще два члена. Елене Ивановне трудно было одной в караване, хотелось, чтобы хлопоты разделяла подруга и помощница. Хотели взять с собой девушку из России.

В Уймоне Агаша Атаманова хорошо прислуживала им. Но у нее был уже ребенок, причем без мужа — в Уймоне это большим грехом не считалось, лишь бы крестили детей по старой вере.

Уймонские жители были упрямы: предлагать Вахромею отпустить дочь и думать было нечего. В Урге познакомились с милой девушкой — Людмилой Михайловной Богдановой, уроженкой Кяхты. Она работала в Урге, думала, конечно, скоро вернуться на родину. Ее и уговорили Рерихи разделить их путь. С Людмилой жила сестренка Ираида, Ирочка — черненькая, тоненькая, быстрая, лет двенадцати. Ирочку тоже решили взять с собой.

Только 13 апреля 1927 года вышли Рерихи из Урги — Улан-Батора с десятками носильщиков и караванщиков. Вернее, не вышли, выехали — монгольское правительство предоставило им автомобили.

Ехали до монастыря Юм-Бейсэ, лежащего за крепкими стенами, больше похожего на китайские пагоды, на бурятские дацаны, чем на тибетский храм-крепость: углы крыш загнуты вверх, на них весело звенят колокольчики; позолоченный «ганджур» — «колесо жизни» сверкает над входом; белые субурганы сияют на солнце, как в Ладаке. Глухо стонут длинные трубы, гудят барабанчики, морские раковины в серебряной оправе, в которые дуют музыканты.

Дальше нет дорог для машин. Дальше тянется караван, верблюды мягко расплющивают ноги в дорожной пыли.

Как всегда, Николай Константинович собирает минералы, растения, образцы почв. Конечно, собирает предметы искусства. Конечно, очень интересуется старинными могильниками, местами стоянок первобытных людей, орудиями людей каменного века. Монголия являет ему свою древнюю культуру, свое место в истории человечества. Много фотографирует, снимает киноаппаратом. Утром и вечером рисует, пишет этюды — караванщик Ламжав носит за ним этюдник. Ламжав — бурят, прошедший огромный путь на запад, на фронт первой мировой войны. В болотах Польши рыл он окопы; ревматизм так скрутил его, что ни копать, ни стрелять он не мог, был отпущен в свою Бурятию. Оттуда ушел в Монголию, где жили знаменитые лекари. Подлечившись, пошел на юго-восток, с караваном художника. Караван останавливается возле юрт. Кланяются гостям молчаливые араты. Хозяин подает гостю хадак — платок счастья, напоминающий полотенце. Хозяйка подает в чаше кумыс, как хозяйки новгородских деревень подавали крынки с молоком. Гостей сажают на почетное место; Юрий рассказывает хозяевам новости на их языке, уточняет местные названия долин и гор.

Когда гости выходят из юрты, хозяйка выплескивает им вслед девять капель молока, на счастье.

Для этих капель у нее готова палочка с девятью углублениями — цацал. В юрте всему свое место, в юрте просторно и прохладно в жару.

Юрты точно такие, как описывал их Гильом Рубрук в XIII веке: «Они возводят свое жилище на круглом остове из прутьев и дранок, переплетенных и стянутых наверху в маленький круглый пучок, из которого возвышается нечто вроде трубы для дыма. Этот кузов они покрывают белым войлоком. Войлок часто красят мелом, белой глиной или истолченными в порошок костями для того, чтобы сделать его белее; иногда употребляют они и черный войлок. Вверху, возле трубы, войлок украшается разнообразными красивыми узорами, а вместо двери вешают кошму, вышитую разноцветными рисунками. Они вышивают изображения лозы, деревьев, птиц и зверей».

Николай Константинович зарисовывает орнаменты юрт, ковров, одежд. Он убежден в ближайшем родстве монголов с индейцами Нью-Мексико и Аризоны, видит полное сходство их лиц, одежды и, главное, «что-то несказуемое, основное, помимо всяких внешних теорий, связывает эти народы». Он сопоставляет фотографии индейцев, показывает их жителям — слышит убежденный ответ: «Это монголы». Подтверждает братство монгольской сказкой о двух братьях, которых разлучил подземный огненный змей, расколов землю. Теперь братья ждут огненной птицы, которая их соединит.

Вполне возможно, что в этой сказке отразились воспоминания о страшных землетрясениях, которыми богата страна. Трещины-сбросы, рассекшие землю на многие сотни километров, изучаются сейсмологами и геологами.

Здесь почти не встречаются торговые караваны. Путь от Юм-Бейсэ вел через ту «степь Губарь», которую все азиатские народы называли Гоби, что означает, собственно, безводная степь, пустыня.

Гоби — пустыня пустынь Центральной Азии:

«Даже в самом узком месте ее трудно пересечь в месяц. В течение этих тридцати дней дорога идет песчаными равнинами и обнаженными горами, и кроме этих песчаных холмов там не встретить ни зверя, ни птицы, ни дерева и не найти никакой еды… И если путешественники едут ночью по этой пустыне и кто-нибудь отстанет или отобьется от своих товарищей по какой-либо причине, то когда он захочет нагнать своих товарищей, он вдруг слышит, что его зовет по имени знакомый голос; предполагая, что его кличут спутники, он идет на голос и, сбившись с пути, неминуемо погибает. Это делают духи, говорящие голосами спутников, чтобы он заблудился и никогда не вернулся.

И так погибали многие. И еще бывает, что одинокий путник слышит топот коней большого каравана, удаляющегося с верной дороги, и следует за этим звуком, думая, что это его караван. А на рассвете увидит, что был обманут. Даже днем можно услышать эти голоса духов. Иногда они подобны звукам музыкальных инструментов, особенно барабанов. Рассказывают также, что иные видели в пустыне, как к ним приближался целый полк вооруженных людей, и, испуганные этим, они обращались в бегство и погибали, сбившись с дороги. Поэтому путешественники обычно стараются держаться вместе в пустыне» (Марко Поло).

Гоби в большей своей части не песчана — камениста, камни ее покрыты «загаром пустыни» — блестящим темным налетом. Безотрадна даль Гоби, но небо над ней раскинулось огромное, и холодными ночами звезды близки к земле. Может быть, поэтому именно в монгольских циклах картин Рериха эта очарованность дальним путем, мерная поступь караванов, странствования человека по миру и необходимость этих странствий выражены совершенно.

В этих картинах нет сияния гималайских снегов — дальние горы здесь голубые, ближние — зеленые, невысокие.

Огромна рыжая, голубая степь. В степи белеют юрты. Возле них горят костры, развеваются на шестах конские хвосты — бунчуки. Вот-вот начнутся половецкие пляски и выйдет хан Кончак в кожаной одежде.

В Улан-Баторе матери приводили в первые детские садики смуглых, круглолицых ребятишек, а прически матерей — огромные рога, полумесяцем окружающие голову.

В степи можно увидеть силуэт женщины, которая сидит в седле как влитая, а от головы к плечам спускаются полукружиями огромные рога. Можно назвать изображение этой женщины — «монголка». Можно приблизить к зрителю этот головной убор во всей его причудливости, как наверняка сделал бы Верещагин.

Рерих удалил фигуру, слил ее со степью, сделал силуэтом на фоне гор, и стала женщина одинокой в степи и вечной, как степь. Стала «Матерью Чингисхана».

То же с другими картинами. Караванщики не находят ни одной погрешности во вьюках верблюдов, выходящих в путь на картинах Рериха: это их фигуры, их войлочные сапоги, красные полоски на шапках. Но не приблизит художник своих караванщиков к зрителям, как не приближал заморских гостей; различимы узоры их халатов, но неразличимы лица; люди сообща трудятся, сообща, как строили город, идут бесконечным путем.

Высятся в степи и в пустыне каменные бабы, «обо» — груды камней, иногда с шестом на вершине — чернеют силуэтами на красных закатах, покрываются росой к утру. Гоби непохожа на Такла-Макан: там — барханы, тонкий песок, здесь — камень, галька, бесконечно меняющая оттенки.

Пересечена граница монгольская. Двадцать один день идет караван по Гоби до Аньси, с его крепостными стенами, резиденцией амбаня, базаром и пылью из Гоби.

И уже вклиниваются в монгольские названия тибетские, уже тибетские костюмы, напоминающие фрески Беноццо Гоццоли, радуют глаз — бирюза в косах, серебро на руках, красные шапочки женщин.

Однажды стояли на отдыхе у ручья — слышался глухой шум в горах, хлынул по руслу поток, грохочущий, заливший окрестности, смывавший животных, юрты, палатки. Степи, солончаки, какие-то огни вдали… Утром увидели синие горы, плавающие в голубом тумане, и отчетливые черные силуэты яков. К границе Тибета русские подошли с севера, из своей страны, как Пржевальский.

Караван шел на юг — в Тибет. Измученные животные чуяли близкий отдых. Люди мечтали о городе, о встрече с людьми. Художник писал горы, силуэты яков, неописуемую голубую дымку у подножия: «Нань-Шань — граница Тибета».

12 августа 1927 года Николай Константинович пишет в Петроград: «Последний привет перед Тибетом с последней почтовой станции. Теперь сообщаться будет труднее. Всего светлого. Н. Р…»

Сообщаться действительно трудно. Много позже Николай Константинович узнает, что в июле 1927 года умерла в Ленинграде Марья Васильевна, что ее похоронили на Смоленском кладбище…

Экспедиции встречаются трупы людей и лошадей — неспокойно на границе Тибета, идет война племени хоров с разбойничьим тибетским племенем голоков. «Ки-хо-хо!» — кричат ночью голоки. «Хой-хе!» — отвечают хоры.

На перевале Нейджи путешественников поджидает засада, но их много, они идут сплоченно, с оружием. Проходят перевал.

Перед ними — хребет, который европейцы называют Хребтом Марко Поло, а местные жители — Ангар-Дакчин. Перед ними — незлобивые тибетские медведи, стада яков, волки преследуют серн, горячие источники в горах.

Двадцатого сентября встретили небольшой тибетский пост.

Люди в овчинах взяли паспорта и разрешили идти дальше. Паспорта же были пересланы начальству.

Шестого октября экспедиции предложили остановиться в местечке Шенди, а затем перевели ее к реке Чунаркэн, где была ставка высокого лица, генерала тибетской армии по имени Капшипа-Хорчичаба.

Генерал был любезен и внимателен, как сыньцзянские амбани. Он встретил путешественников салютом из пушечки и строем солдат в грязных куртках без пуговиц. Приказал играть в честь Рериха особо торжественную вечернюю зорю и заверил, что путь на Лхасу будет беспрепятствен. Он попросил только еще приблизить лагерь к его ставке, ибо он хочет лично осмотреть вещи «великих людей».

Лагерь перенесли на унылое нагорье. Генерал улыбался, убеждал, что он останется с «великими людьми» до получения разрешения на дальнейшее путешествие. Но когда через неделю разрешение не было получено, генерал, улыбаясь, отбыл, оставив с путниками майора и пятерых солдат.

История Пржевальского повторялась в более жестоком варианте.

Пять месяцев стояла здесь экспедиция на реке Чунаркэн. На высоте пятнадцати тысяч футов. В летних палатках, потому что путники вовсе не рассчитывали на зимовку.

Октябрь. Ноябрь. Декабрь. Январь 1928 года. Февраль 1928 года. Всю зиму. На плато Чантанг, которое в морозном, продуваемом пронзительными ветрами Тибете славится своими морозами и ветрами.

Днем пригревало солнце, когда утихал ветер, становилось иногда даже тепло. Ирочка радовалась солнцу, выбегала на припек, ловила тепло. Но чаще дул ветер, стегал лицо снегом, продувал и засыпал палатки.

В караване были три курицы-несушки. Корм кончился. Их отдали в Нагчу тибетцу-майору.

Хлопоты майора с курами были невообразимы. Он должен был письменно свидетельствовать их здравие начальству — птиц нельзя было есть, нельзя было убивать. Переписка была обширна.

Коньяк замерзал в флягах. Жирели стервятники и дикие собаки — каждый день, каждую ночь падали животные. Перед смертью они подходили к палаткам и словно стучались к людям. Девяносто два коня и верблюда — из ста двух. Пять человек умерло в зиму — два монгола, бурят, тибетец и жена того майора, который сторожил путешественников.

Николай Константинович обращался к губернатору, который жил в крепости Нагчу, находившейся в трех днях пути от них. Писал письма американскому консулу в Калькутту, британскому резиденту в Гангток. Писал самому Далай-ламе, живому богу. Письма пропадали или возвращались. Когда просил передать телеграфное сообщение из Лхасы в Индию, получал ответ, что телеграфа в Лхасе нет. Просил разрешить экспедиции вернуться уже пройденным путем — был извещен о запрете двигаться куда бы то ни было.

Но каждое утро, каждый день писались этюды.

«На многих этюдах, привезенных Николаем Константиновичем из экспедиции, мы видим эту суровую природу тибетского нагорья. „Огни пустыни“ воскрешают перед зрителем картину тибетского стана ранним утром перед восходом. Среди костров темнеют так называемые ба-нак („черный шатер“) — палатки тибетских кочевников, сделанные из шерсти яка. На другом этюде мы видим летнюю палатку экспедиции, занесенную снегом и затерявшуюся среди снежного безмолвия нагорий» (Юрий Рерих).

Кончилась еда. У врача кончились лекарства.

За мешок топлива, аргала — сухого помета — приходилось платить китайскими монетами, индийскими рупиями. Доллары здесь не брали, как, впрочем, и тибетские деньги с печатью правительства. Погибли кинопленки, осталось несколько кадров. Так приняла путешественников страна «Живого Бога», столица буддизма, который Рерих почитал самой гуманной религией мира.

Истоки этой религии сливались с философией. У истоков ее лежал принцип равенства людей, отсутствие обрядности и поклонения идолам. Через несколько веков обрядность затмила все, и тысячи монахов сели на шею труженикам.

Лхаса отвергла художника. Ему не пришлось увидеть ни священное озеро, ни «живого Будду», ни Поталу. Только в марте получила экспедиция разрешение двинуться на юг. Не к Лхасе, а в обход ее, гиблыми, самим тибетцам неведомыми местами. Мимо озера Селлинг, через перевал Нагчу.

Отказались идти этим путем проводники. Отказался и Ламжав и еще два монгола из Улан-Батора: их запугали тибетские власти, им — буддистам — обещали гостеприимство Лхасы, деньги на дорогу: «А красный русский разве сможет вам чем-нибудь помочь, если его самого в Тибет не пускают?»

Этот рассказ старого караванщика записала в 1968 году в Улан-Баторе корреспондент «Литературной газеты» Екатерина Лопатина.

В Лхасе Ламжав и его товарищи действительно побывали, но попали там не в Поталу — в тюрьму, как участники «красной экспедиции». А сама экспедиция двинулась с проклятого места Чунаркэн в индийский путь.

«Путь по области Великих озер, лежащий к северу от Трансгималаев, пролегал по местности, не затронутой прежними русскими экспедициями в Тибет и еще малоизвестной в географической науке. Через горный пояс Трансгималаев, мощной горной системы, простирающейся к северу от реки Цангпо (Брахмапутра), экспедиция перешла в Южный Тибет, в бассейн Цангпо» (Юрий Рерих).

Март — апрель — май шли остатки каравана по Тибету и Непалу. Здесь перед путниками открылся истинный Тибет. Не обетованная страна веры и чистых духом, неиспорченных людей, ведущих первобытно простой и тем прекрасный образ жизни.

Но страна застывшая в подлинной власти тьмы, в невежестве, в жестоком унижении человека.

Были там богатейшие монастыри, были богатые люди, которые блюли знатность своих родов. Но в основном масса народная была нищей, грязной, ничего не знавшей, помимо тяжкого труда на господина, молитвы «Ом-мани-падме-хум» и надежды на будущее перевоплощение. Страна опутана догмами буддизма — вера сковывала силы, гасила порывы к борьбе. Покорно трудились, голодали, умирали. Ели сушеное просо — дзамбу, которую носили с собой в мешочке, размешивали в воде, пили плиточный чай, ходили в ватных халатах или овчинных шубах, накинутых так, что плечо оставалось голым. Когда мимо проходил вышестоящий, сгибались в поклоне, высовывали язык, поднимали кверху большие пальцы рук в знак безоружности и чистоты намерений. «Азиатское надругательство над личностью», о котором гневно писал Ленин, осуществлялось здесь в полной мере. Умирали во множестве дети, взрослые редко доживали до полусотни лет. Трупы здесь не сжигали, как у индусов, но отдавали стихиям — бросали в воду или, чаще, рассекали на части, и собаки и птицы собирались к этим останкам, из которых душа переходила в следующий цикл существования.

Художник беседовал с ламами о перевоплощениях и будущей жизни, о таинствах тибетской философии и медицины. Слушал, как преломлялись в рассказах тибетцев события русской революции:

«Жил человек Ненин, который не любил белого царя. Ненин взял пистолет и застрелил царя, а затем влез на высокое дерево и заявил всем, что обычаи будут красными и церкви должны быть закрыты. Но была женщина, сестра царя, знавшая красные и белые обычаи. Она взяла пистолет и застрелила Ненина…» При всем своеобразии и фантастичности изложения событий, основное — «обычаи будут красными» — дошло до центра Тибета, до мест, которые даже в Тибете почитались глушью. И толки о покушении Каплан на Ленина пришли по караванным тропам.

Записки Рериха о Тибете конкретны, в них много бытовых штрихов — как будто Мастеру изменила обычная отстраненность от повседневности.

Вместо гармонии истинно буддийской страны он увидел вопиющие контрасты истинно буддийской страны — с развитием «психической энергии» соседствовало полнейшее невежество, с религиозностью — стяжательство, с уважением к женщине — полиандрия, многомужество.

Рерих пишет о лицемерии лам, о том, как они обманывают и обсчитывают народ; о Лхасе народ говорит иронически.

Убийство запрещено, но нет запрета на мясо, даже для лам. Поэтому животное можно загнать на скалу и сбросить с нее — оно убилось, мясо можно есть — это приносит счастье.

Много кинжалов и перстней с отверстиями для яда — отравитель получает счастье отравленного. Крутя молитвенное колесо («Ом-мани-падме-хум!»), можно послать соседу отравленную еду.

Отрезали и сушили головы врагов — в старых жилищах было помещение для этих голов.

В Лхасе запрещены электричество, кино, машины, европейская одежда и обувь.

Художника поражает даже бедность северного Тибета памятниками старины сравнительно с их обилием в Ладаке. Интересны развалины, древности, но бедны новые сооружения — близость к Лхасе, к Далай-ламе ведет не к расцвету искусств, но к косности и трафарету. Лхаса осталась запретной для Рериха. Но он написал ее — в розово-желтых тонах, вздымающую над озером свои храмы, дворцы и школы. Написал вовсе не такой, какой была она в реальности, с грудами мусора, трупами собак на улицах, в то же время — с цветами у домов, с красотой Поталы, с цветущей долиной. Со скалой, где умело разделывают трупы и отдают их на съедение птицам. С той атмосферой веры, чуда, коммерческого расчета, отрешения от мира, мирских расчетов, корысти, деловитости священнослужителей, которая всегда возникает в религиозных центрах, будь то Мекка, Рим, Лурд, Иерусалим, Троице-Сергиевская лавра или Потала.

Впрочем, вероятно, и увидев реальность города и страдая от его нечистоты, художник изобразил бы такую же розовую Лхасу, буддийский Китеж, застывший над озером. Ведь из труднейшего многолетнего путешествия он привез сотни картин, прославляющих не преходящее, но вечное. Не грязь, не невежество, не произвол и бесправие, а вечный покой мира и вечное движение мира.

Постоянный принцип абсолютной правды деталей. Всмотримся в тибетца, стоящего в углу картины «Твердыня стен» — в остроконечной шапке, в старом халате с отвисшей пазухой (там всегда хранится огниво, чашка для еды), с узелком в руке, в узелке — ячмень-дзамба. Всмотримся в женщин из «Красных коней счастья», застывших у подножия ступ. Они точны, как тибетки картин Верещагина, — в желтых одеждах, меховых изукрашенных шапках, с остродонными корзинами за спиной. Но все они, как всегда у Рериха, отведены на второй план, притушены, все они воплощают общее настроение вечности, величия самой природы и человеческих творений. Они почти незаметны в гармонии природы и архитектуры, но они сотворили эту великую архитектуру, и не будь монаха, сидящего в пещере в позе Будды, или вереницы женщин, или странника, стоящего в углу картины, словно готовясь выйти из нее, не было бы самой картины.

Холсты и рисунки с изображением ступ Ладака, шепотов пустыни, юрт Монголии, твердынь Тибета упакованы в тюки. В тюках нет продуктов, нет товаров — только картины, археологические находки, украшения кочевников.

Усталый караван медленно движется на юг. Мимо бедных крестьянских домов, у дверей которых стоят женщины в полосатых передниках.

Мимо крепостей феодалов, мимо богатых монастырей. Навстречу, в Лхасу, скачут курьеры-всадники, навстречу бредут паломники, бормочут: «Ом-мани-падме-хум». За синими горами встает ледяная стена Великих Гималаев.

Гостеприимно встречает путников Гангток, столица Сиккима, снова гостеприимны сами джунгли Сиккима с их водопадами и синими бабочками. Экспедиция шла пять лет — через тридцать пять перевалов, через высочайшие горы и величайшие пустыни.

Розовая в лучах солнца вершина Канченджанги осеняет вернувшихся. 28 мая 1928 года — через пять лет — экспедиция вошла в Дарджилинг с севера.

Глава III Алая окружность на белом знамени

Художник жил в отелях всего мира, в виллах, в караван-сараях, на постоялых дворах, в войлочных юртах, в избах староверов, в глинобитных, каменных, бамбуковых хижинах, в палатках — дом там, где раскинута стоянка, где можно поставить мольберт, где можно писать при свете походной лампы.

Но нужно место постоянной работы, возврата из экспедиций. Где удобно размещены картины, книги, коллекции. Где просторна мастерская и видны из нее горы, где тишина пахнет травами и хвоей.

Рерихи не хотят жить ни в Европе, ни в Новом Свете. Хотят поселиться в стране, которую ощущают своей, которую прошли с юга на север, с запада на восток, с которой сроднились, как с царскосельским уездом и с валдайскими холмами.

Сроднились со страной — сроднили страны.

С декабря 1928 года в Кулу говорят об их доме: «Там живут русские».

Двухэтажный каменный дом стоит над рекой Биас. Биас впадает в Сатледж, Сатледж входит в пятиречье, образующее Инд, великую реку западной Индии. Кулу — долина в Пенджабе, близ которой проходили Рерихи в начале своего центральноазиатского путешествия: через Кулу, через перевал Рохтанг лежит путь в Ладак. Берегом кипящего Биаса, узкой дорогой под нависшими скалами.

Кулу — издавна славная, издавна почитаемая горная долина. Здесь легендарный Риши Виаса записывал «Махабхарату» на пальмовых листьях. Здесь богатыри Риши Капила и Гуга Чохан свершали подвиги во имя уничтожения зла. Здесь под горами будто бы проложены подземные ходы, и живет в них будто бы подземный народ — своя Чудь.

Встают над долиной горы, на склонах которых зацветают весной розовые деревья. Здесь нет удушающей жары; высота долины над уровнем моря — около двух тысяч метров, к селу Нагар спускается язык ледника. Здесь растут кедры, серебристые ели, голубые сосны, клены, ольха, даже береза, как на Алтае. Крепкие грибы-рыжики стоят под соснами, альпийские луга зацветают белыми рододендронами, а ниже Нагара изобильны яблоневые, персиковые сады, виноградники, поля пшеницы. Синеет небо над горами, цвет которых бесконечно меняется: вот протянулись фиолетовые тени, сгустились в синие и рассеялись, превратились в золото, разлитое по склонам.

Живут здесь главным образом люди племени пахари, умеющие нести тяжелый труд лесозаготовок и добычи соли. Одеваются совсем не так, как в Центральной Индии. Мужчины ходят в узких грубошерстных штанах, в куртке, напоминающей сюртук, в шапке с белым дном и яркими отворотами, в плетеных сандалиях или низких сапогах. Женщины — в шароварах, в остроконечном металлическом головном уборе, в который девушки кладут заклинание — приворот жениха. Традиционный орнамент украшает их браслеты, кольца, броши-«фибулы». Индусы и мусульмане живут здесь сотни лет бок о бок, разделяя труды и праздники: все объединяются осенью в праздновании «Дашахра», когда славят хранителя своей благословенной долины, бога Рагхунатджи.

Русские из дома над Биасом говорят с пенджабцами на их языке. Внимательны к ним, не высокомерны. Помогают людям в беде, посещают праздники, записывают песни и легенды.

В доме удобно размещены картины, книги, коллекции. Из мастерской видны горы, тишина пахнет травами и хвоей. Дом увит зеленью, опоясан балконами. Внизу — мастерская, большая столовая, где на стенах развешаны тибетские картины. Вверху — жилые комнаты, у каждого по своему вкусу.

В доме не играют в поло, не коротают вечера за картами и вином. Живут маленькой дружной общиной, просто и размеренно. Встают с восходом солнца. Работают над картинами Николай Константинович и Святослав, подолгу живущий в Кулу. Работает Елена Ивановна над собранием восточных легенд и притч. Лицо ее молодо, тонко, пышные волосы поседели.

Святослав написал ее: можно сказать — в богатом платье с меховым воротником и манжетами, хочется сказать — в пышных одеждах, отороченных мехом, потому что образ этого портрета торжественно-праздничен. Перстень, браслеты на тонких руках, старинный ларец, книга в старинном переплете, роза на столе, перед нею. Светская дама, одетая с тем вкусом, который называется безукоризненным.

Женщина, прошедшая тысячи километров караванным путем, верхом, как Александра Потанина, как Мария Федченко, как Черская. Знающая ветры Монголии и снега Тибета. Умевшая войти в юрту, к кочевницам — слушать их сказки и колыбельные песни. Умеющая войти в дома женщин народа пахари. Умеющая быть хозяйкой дома над Биасом. Мать двух сыновей; мать для Девики Рани, жены Святослава, красавицы-киноактрисы; друг для Людмилы и Ирочки: «девочки» — зовут их в доме.

Девочки привычно и весело занимаются хозяйством. Ирочка бойко стучит на машинке с русским шрифтом, перепечатывая рукописи Николая Константиновича и Елены Ивановны.

Возле дома огромный сад, возле дома возделан превосходный огород — там хорошо родится картофель, капуста, морковь, какие-то особенные помидоры. Семена иногда доставляются из Америки и дают обильные всходы.

Хлеб едят из муки свежего помола, пьют чистейшую воду из горной реки или кипяток — кипяченую, мертвую, отстоявшуюся воду здесь не любят.

Керосин привозят из Нагара, заправляют лампы, на которые вечером слетаются насекомые (Елена Ивановна не выносит запаха керосина, у нее всегда горят свечи — рядом со свежими букетами цветов); электричества здесь, конечно, нет и в помине. (Девика Рани — одна из звезд индийского кино, но в доме над Биасом не видят фильмов с ее участием — в Кулу нет кино.)

Работа идет не только дома, но в кабинетах и лабораториях рядом расположенного Института гималайских исследований. Его основал Николай Константинович в 1928 году. Для обработки множества разнообразных коллекций, гербариев, собранных во время пятилетней экспедиции. И для того, чтобы продолжить исследования в области истории Азии, искусства Азии, лингвистики Азии, в области биологии, медицины, ботаники.

Институт занимает другое двухэтажное длинное здание, построенное в 1931 году. Здесь трудятся бок о бок индийцы и русские. Директор института и руководитель его этнолого-лингвистического отдела — Юрий Николаевич. Отделом народного искусства и народной фармакопеи заведует Святослав Николаевич.

Название института — «Урусвати». В его ежегоднике, который также называется «Урусвати», публикуются статьи сотрудников, информация о работе института. Институт обменивается своими собраниями с научными учреждениями, ботаническими садами Америки и Европы. Особенно охотно посылаются образцы семян и растений в Советский Союз, в ВИР — Всесоюзный институт растениеводства, которым руководит Николай Иванович Вавилов.

Николай Константинович дружески, заинтересованно переписывается с Вавиловым, сообщает интересующие того сведения о растительности Гималаев, ждет его приезда. Великий ученый, неутомимый путешественник собирает образцы растений в Афганистане и Корее, в Южной Америке и Абиссинии. Индия, особенно ее северные, гималайские районы, для него — одно из интереснейших мест на земле. Но побывать в Гималаях, в доме над Биасом, Вавилову так и не довелось.

Все полнятся исторические, археологические, художественные коллекции института. Сама долина Кулу — поднебесный, естественный музей с множеством святилищ в честь великих богов и маленьких местных богов, со статуями, с древними изображениями на камнях, сделанными бог весть кем и бог весть когда.

Постепенно и здание института и самый дом Рерихов окружается статуями, каменными плитами с изображением богов и животных; под окнами мастерской Николая Константиновича застыл, словно превратился в камень, всадник-богатырь Гуга Чохан. На картине Рериха каменный всадник величествен, как Илья Муромец; он вырос из этой земли, сроднился, слился с нею, с розовыми цветущими деревьями, с синими горами и снеговой вершиной, вставшей вдали.

В действительности статуя невелика, примерно с тех игрушечных коней, которых дарят пятилетним детям. Она стоит на аккуратном кирпичном пьедестале — сторожит тишину, встречает Николая Константиновича, когда тот выходит из мастерской.

Гуга Чохан — в начале путей, ведущих из дома Рериха, потому что Рерих ведь не может жить без путей. Пешие прогулки ведут по ближним дорогам — до большого серого приметного камня, по тропинкам над кипящим Биасом, по горным склонам.

Почтительно кланяются встречные — местные жители, паломники, торговцы, идущие в Ладак. Молва о седобородом русском идет далеко за пределы Кулу. Его зовут — Учитель-Гуру-Гурудев.

Его считают мудрецом, даже пророком, знающим многое, сокрытое от простых людей. Рассказывают, что Гуру заговорен от пуль. Рассказывают, что над его домом ночью встает сияние. Что он силой взгляда может исцелять людей и оживлять увядшие растения.

Взгляд его действительно сосредоточен и зорок (вернее, дальнозорок; может быть, это свойство зрения отразилось в картинах, где всегда ясна даль и нет передних планов); седая борода спадает на грудь, лицо торжественно-спокойно. Черная шапочка на голове, черная просторная шерстяная накидка — как рыцарский плащ времен крестовых походов.

Учителя — Гуру часто сопровождают сыновья. Оба похожи на отца — истые «рерихиды», как назвал их кто-то. Святослав высок, черты его лица правильно-тонки. Юрий Николаевич — одного роста, может быть, и пониже Николая Константиновича. Кровь дальних татарских предков явственно проступает в разрезе глаз, в выпуклостях скул. Впрочем, в лице отца тоже все резче обозначается нечто восточное, азиатское: лицо словно превращается в лик, особенно когда сидит он над рукописями о Шамбале и Будде, сидит за мольбертом, на котором — очередной холст с видом Гималаев или с белой новгородской церковью.

У серого камня пути не кончаются. Исхожены, изъезжены верхом вся долина Кулу, северо-западные Гималаи. От Равалпинди, почти на границе с Афганистаном, до Нондишери на крайнем юго-востоке Индии, где обследуются древнейшие, еще добуддийские погребения, лежат индийские пути Рериха в 30-е годы.

О странствиях повествует художник в гостиных и лекционных залах Старого Света.

Литератор Любимов встретился с ним сразу после возвращения из многолетнего центральноазиатского путешествия:

«Находясь в Париже перед отъездом в Америку после четырех лет, проведенных в Азии, Н. К. Рерих рассказывал мне с волнением:

— Мы видали там местности неисследованные, людей, с которыми не говорили еще белые, имели счастье узнать предания и верования, о которых еще никто, быть может, не слышал в Европе… В Трансгималаях, в местности Даринг, что значит — длинный камень, живет обособленный, не знающий почти европейцев народ. Неожиданное и таинственное видение России: женщины носят кокошники, унизанные бусами, раковинами, жемчугами… Никто еще не исследовал, откуда пришло это племя, кто эти люди. Мы хотели снять женщин в кокошнике, но они пугались, бежали прочь, падали в ужасе на землю.

Лицо Рериха казалось матовым при свете электричества; он говорил, и слегка шевелилась его белая бородка. Плотный, подвижный, русский каждым словом своим, мыслями, улыбкой, но в глазах его, живых и смеющихся, чуть раскосых, в широких скулах проглядывал след азиатской крови» (Лев Любимов).

В 1929, в 1934 годах художник посещает и Новый Свет. Привычный уже нью-йоркский порт, цепь небоскребов — серых утесов с плоскими вершинами. Среди них белый утес — здание, где находится Музей Рериха. Шумят газеты по поводу прибытия знаменитого художника и путешественника. Мэр Нью-Йорка Джемс Уокер так встречает прибывшего:

«Приветствовать профессора Рериха опять в Америке является для города Нью-Йорка большой честью. Вы, всегда имевшие целью международный мир, действительно должны были вернуться в город, который является как бы символом объединения всех народов. Вы принадлежите этому городу, как вестник объединения человечества… Вы всегда стремились установить братство и взаимопонимание среди народов всего мира…»

Город, так встречающий, так почитающий художника, прежде всего — город дела и дельцов. Дельцов газетных, делающих рекламу и деньги на всем, в том числе — на имени Рериха. Дельцов, делающих деньги на картинах, на помещениях для выставок, на процессе «Рерих — Хорш».

Рерих обеспечил своими картинами деньги Хорша, вложенные им в создание Музея Рериха. И пока художник пропадал без вести в дебрях Центральной Азии, писал Майтрейю, искал Блистающую Шамбалу, трезвый американец захватил акции, и законы Соединенных Штатов оказались на его стороне. Многие картины из собственности художника перешли в собственность Хорша.

Рерих собирал свои картины в музее. Хорш продавал его картины, назначал цены, рядился, сходился или не сходился в цене с покупателями — вел себя как истый делец. После этого художник не заказывал билеты на пароход, идущий из Старого Света в Новый Свет. Не смотрел на встающие вдали небоскребы — серые утесы с плоскими вершинами. Не давал интервью нью-йоркским репортерам, не входил в свой музей. После 1934 года он не был больше в Америке. Теперь Гуга Чохан видит возвращение Рериха лишь с восточных путей.

В 1934–1935 годах он организует вместе с Юрием Николаевичем новую большую научную экспедицию. Морской путь через Филиппины и Японию ведет в Китай.

Прекрасны дворцы и музеи Пекина. Но уводит путь дальше — в Северный Китай, во Внутреннюю Монголию, в Маньчжурию. Великая Стена взмахивает на горы, спускается в долины. Кажется — вот-вот зажгутся на ее башнях огни, возвещающие о победе над племенами кочевников. Но пусты башни, не перекликаются караульные на Стене — рядом с ней идет железная дорога, соединяющая Пекин с Ордосом, где так богаты археологические находки, с Харбином, где так много русских эмигрантов.

Сюда хлынули сибирские белогвардейцы, золотопромышленники Забайкалья, иркутские чиновники, владивостокские морские офицеры.

Беженцы из Крыма, врангелевские войска плыли на перегруженных пароходах к стамбульской бухте Золотой Рог, там нищенствовали, грузили тюки в порту, открывали рестораны с блинами и цыганскими хорами. Беженцы из Сибири покидали на перегруженных пароходах владивостокскую бухту Золотой Рог, плыли в Японию, в Китай, там нищенствовали, грузили тюки в порту, открывали рестораны с блинами и цыганскими хорами.

Харбин — столица русской эмиграции на Востоке. Здесь пьют чай из самоваров, служат в русских издательствах, фирмах, плачут на концертах Шаляпина и Вертинского.

Азиатская провинция, тоска, ненавистный Рериху «отпечаток эмигрантщины» здесь еще сильней, чем в Европе.

Рериха, конечно, приглашают на собрания разных землячеств, у него просят деньги (иногда — фантастические суммы) на организацию обществ борьбы с Советским Союзом, на издания, на благотворительность. Когда художник отказывает, бесцеремонно и разнообразно (вернее, однообразно) обвиняют его то в стяжательстве, то в скупости, то в гордыне, то в самовозвеличении, то в симпатиях к Советскому Союзу: «В Харбине русские фашисты (какие отбросы!) с угрозами вымогали деньги» — очерк об этих встречах, о нападках, о тайных предложениях и угрозах Рерих озаглавил «Призраки».

Призраками были дельцы и авантюристы, бывшие генералы, духовенство — напуганное еретическими взглядами Рериха и его предпочтением буддийской философии, оно усиленно распускало слухи о переходе Рериха (и всей его семьи) в «буддийскую веру».

Этому верили — перешел ведь в католичество, поселился в Риме, достиг высоких степеней многомудрый Вячеслав Иванов. Тем более верили, что Елена Ивановна издавала книги с изложением буддийской философии и буддийских легенд, что образ Будды так силен в творчестве Николая Константиновича, что он позировал Святославу в старинном костюме с широкими рукавами, скрестив руки на груди, — Махатма, Гуру, изрекающий:

«Самые прекрасные розы Востока и Запада одинаково благоухают…»

«Именно делите мир не по северу и по югу, не по западу и востоку, но всюду различайте старый мир от нового…»

«Во имя красоты знания, во имя культуры стерлась стена между Западом и Востоком…»

Николай Константинович и Юрий Николаевич любят старинные одежды, войлочную обувь — собирают их, фотографируются в них, укрепляя тем слухи о «переходе в буддизм».

Эти экзотические фотографии запоминаются больше, чем те фотографии, на которых путешественники в обыкновенных ушанках, в высоких сапогах, в плотных куртках отдыхают на горном привале, склоняются над камнями, над растениями — собирают образцы для Института гималайских исследований.

Гербарии, сбор полезных растений, лекарственных растений, излечивающих раны и опухоли, прогоняющих бессонницу. Недаром Рерих в Петербурге так интересовался рассказами о лечении «тибетского врача» Бадмаева: теперь он везет горные травы и степные травы в свой институт, пересылает их в Париж и Мичиган: пусть объединятся исследователи в стремлении избавить человечество от болезней. Самому художнику полезнее всего многокилометровые походы, воздух степи и гор, запах трав и костра, ночлеги под огромными звездами. Китайские пути снова приводят в Биасу, к двухэтажному дому над кипящей рекой.

Здесь хорошо работается. Летом приезжают сюда ученые, художники, хоть дорога достаточно долга: поездом, автомобилем, пешком вдоль реки, по склону — до дома.

Почту приносит бегун-почтарь, он вооружен копьем, он трубит в рожок, чтобы все знали о его прибытии. «Нью-Йорк таймс» доходит через месяц, долго идут многочисленные письма и книги. Они идут из Нью-Йорка, из Риги, из Ленинграда, из Парижа, из Праги.

Радуют вести из России; радуют издания своих книг, книг Юрия в Америке и Европе; радует большой том — монография о Рерихе, изданная в 1939 году в Риге. Огорчает статья Бенуа об этой книге.

Соратник по заседаниям «Мира искусства», по сохранению российских древностей обрушивается на издателей и авторов статей — Вс. Иванова и Э. Голлербаха, ставя им в вину малую фактологию и большую преувеличенность значения живописи Рериха, превращение исследования — в гимн.

Суждения и оценки авторов рижской монографии действительно были подчас преувеличенны и односторонни:

«Рерих…

Это имя уже давно стало обозначать целый космос, творческой волей художника вызванный к жизни… Мыслеобразы Рериха — иначе нельзя определить его картины — суть прорывы в космос…» (Э. Голлербах).

«Петр Великий открыл миру окно на запад.

Рерих открыл миру окно в Россию, окно на Восток» (Вс. Иванов).

Но Бенуа не только возражает против подобных «мыслеобразов» книги. Он недоброжелателен вообще к деятельности «гималайского отшельника» и относится к ней достаточно иронически:

«Считается вообще, что гордыне Рериха нет пределов, что главной движущей силой, заставляющей его неразрывно сочетать личное творчество (и весь сопряженный с этим труд) с каким-то мировым мессианством (требующим еще больших, несравненно больших усилий), — что этим мотором является тщеславие. Такое мнение сильно распространено, и оно даже вредит серьезности успеха Рериха…

Скажу откровенно, мне лично все это мессианство Рериха не по душе, и главным образом потому, что оно, с моей точки зрения, даже мешает Рериху-художнику исполнять свою главную, свою настоящую, свою художественную миссию. Лозунги, написанные на знамени этого мессианства, самые почтенные, и я особенно сочувствую тем, которые сводятся к словам „мир и благоволение“. Но почему-то мне не верится, чтобы можно было чего-либо достичь в проведении такой „программы“ посредством всего того, что возникло благодаря общественной деятельности Рериха. Я вообще не верю ни в какие конференции, пакты, лиги, речи, юбилеи и апофеозы…

В книге о Рерихе очень много говорится именно о том благотворном действии, которое искусство оказывает на мировую душу, на умиротворение человечества, на всякое осеменение и процветание Добра. Против приписывания таких свойств искусству я не спорю, но я ощущаю внутренний протест, когда оба апостола Рериха начинают видеть в совокупности его общественной деятельности и художественного творчества какое-то могущественное целительное средство против современных грехов и ужасов. Очень замечательное, очень талантливое, подчас очень красивое творит Рерих; иные из его картин овеяны подлинным чувством поэзии, они приближают к нашему сознанию вещи, далеко от нас отстоящие и в пространстве, и во времени, и в мысли, но при всем том им присущ один недостаток, и этот грех я не могу иначе охарактеризовать, нежели словом „импровизация“.

В большинстве случаев это поверхностные схемы, это удачные выдумки, это „подобия откровений и видения“, но это не „органические образования, живущие собственной жизнью“, это не вечные и не великие создания человеческого духа. На произведения Рериха приятно смотреть, ими любуешься, во многие из них вложено чудесное чувство природы (особенно хороши его ранние русские пейзажи, в которых столько трогательной меланхолии и столько искренности), но ни одна картина Рериха не является „существом самодовлеющим“ — той целостностью, которой являются иные фрески Рафаэля, иные картины Рембрандта или Сандро.

И мне сдается, что „мессианство“ Рериха явилось, пожалуй, помехой заложенному в нем творческому началу. Живет ли в нем еще и ныне опаснейший дух гордыни или нет, мне трудно судить. Может быть, в „умудренном жизнью старце“ он и не живет, но когда складывалась творческая личность Рериха, этот дух в него вселился, и он же в дальнейшем сплелся с его более чистыми и простыми побуждениями. Это он его натолкнул на мировую проповедь, это благодаря ему получилось то метание, которое не дает сосредоточиться и которое так вредно для художественного созревания. О, если бы вместо всех этих циклов, вместо всех этих тысяч картин Рериха мы бы имели „нормальное“ количество их, но при этом каждая такая картина была бы чем-то исчерпывающим, если бы в нее можно было „войти“ и в ней „пожить“, — как иначе сложилась бы и сама миссия Рериха! Может быть, она была бы более ограничена в географическом, в планетарном отношении, может быть, она была бы менее поразительна в своей „универсальности“, но она была бы более подлинной, и тогда уже не пришлось бы апологетам подносить ее в качестве какого-то чуда-юда, о котором и говорить-то приходится на языке священных книг. Она говорила бы сама за себя…»

Бенуа кончил свою статью словами: «Я знаю, человека не переделаешь, человек остается таким, каким его выпустила из своих рук мать-природа».

Это можно было отнести и к нему самому и к Рериху.

Бенуа — эрудит, эстет, чуткий, иронический, изящный рисовальщик, акварелист, весь — в прелести старой Франции и старой России.

Рериху так же свойствен «мессианизм», проповедничество, как Бенуа — ирония над «мировой проповедью»: «Не верю ни в какие конференции, пакты, лиги».

Между тем Рабиндранат Тагор называет именно эту деятельность Рериха «великою гуманитарною работою».

Радетель свободы Индии, неустанный проповедник, защитник этой свободы, — он знает необходимость воззваний и митингов, конференций и пактов. Тагор пишет Рериху:

«Я зорко следил за вашими замечательными достижениями в области искусства и за вашей великою гуманитарною работою во благо всех народов, для которых ваш Пакт Мира, с его знаменем для защиты культурных сокровищ, будет исключительно действенным символом».

Создание этого Пакта, который повсеместно называется «Пакт Рериха», — естественное продолжение деятельности художника, направленной на сохранение искусства и культуры всех народов. Продолжение всегдашнего его утверждения необходимости, значительности искусства в жизни человечества:

«Со всех земель, от всех веков все заповедует о значении творчества как ведущего начала жизни. Древние памятники сохранили славные лики Египта, Индии, Ассирии, Майев, Китая; все сокровища Греции, Италии, Франции, Бельгии, Германии разве не являются живыми свидетелями о значении высокого творчества?

И придет новый путь красоты и мудрости. Лучшие сердца уже знают, что красота и мудрость не роскошь, не привилегия, но радость, сужденная всему миру на всех ступенях достижения. Лучшие люди уже понимают, что не твердить только они должны о путях красоты и мудрости, но действенно вносить их в свою и общественную, повседневную жизнь».

Рерих всегда далек от политической борьбы, от идей социального преобразования мира. Но, близкий по мировоззрению Толстому, Ганди, Тагору, он исповедует не покорность, но активное сопротивление злу, поддерживая его идеей «космической справедливости»: «Свет не борется со тьмой, но сожигает, вытесняет ее».

В эту идею сопротивления и в само сопротивление злу и насилию входит Пакт Мира, о котором мечтают в Кулу.

Этот пакт должен охранять в случае войны произведения искусства, старинные здания, картинные галереи, музеи, государственные и частные собрания так, как Красный Крест призван охранять раненых: «Если человечество признало Красный Крест для телесно раненных и больных, то так же признает оно и знамя мира как символ преуспеяния и здоровья духа».

Правда, во время первой мировой войны немцы безнаказанно расстреливали суда, перевозившие раненых, и санитарные повозки. И все же авторитет знамени и организаций Красного Креста высок. Таким же Красным Крестом для сокровищ искусства должно быть Знамя Рериха.

В 1929 году знатоки международного права по просьбе Рериха (не забудем и о его собственном юридическом образовании) разрабатывают проект Пакта.

Статьи этого проекта сочетают торжественность и ясность языка права, закона, не допускающего двойных толкований:

«Статья I.

Образовательные, художественные и научные учреждения, художественные и научные миссии, персонал и имущество и коллекции таких Учреждений и Миссий будут считаться нейтральными под покровительством и как таковые будут уважаемы воюющими.

Покровительство и уважение в отношении вышеназванных Учреждений и Миссий во всех местах будут подчинены верховной власти Высоких Договаривающихся Сторон, без всякого различия от государственной принадлежности какого-либо отдельного учреждения или миссии.

Статья II.

Каждая из Высоких Договаривающихся Сторон имеет представить в регистратуру Постоянного Суда Международного Правосудия в Гааге, в Международный Институт Интеллектуальной Кооперации в Париже или в Образовательный Департамент Всеамериканского Союза в г. Вашингтоне, по выбору, — список Учреждений, Коллекций и Миссий, общественных или частных, которые желательно поставить под особенное покровительство, оказываемое настоящим договором.

Учреждения, Коллекции или Миссии могут, таким образом, выставить отличительный флаг свой (красная окружность на белом фоне, с тремя кругами в середине), который даст право на особенное покровительство и уважение со стороны воюющих государств и народов Высоких Договаривающихся Сторон.

Статья III.

В случае какого-либо акта, совершенного против защиты и уважения к этим учреждениям, как постановлено в настоящем договоре, потерпевшие имеют право апеллировать через посредничество своего государства в Международное Учреждение, где оно было зарегистрировано. Это Международное Учреждение имеет передать свой протест к сведению всех Высоких Сторон, которые могут решить созвать Международный Комитет Судебного Следствия по этому делу. Приговоры такого Комитета будут опубликованы».

Этот проект представляется в Комитет по делам музеев при Лиге Наций и одобряется им в 1930 году.

В следующем году в бельгийском городе Брюгге — в метерлинковском, рериховском Брюгге, где лебеди плавают по тихим каналам, где скользят под готическими сводами монахини, — проходит первая конференция Международного союза Пакта Рериха. Брюгге становится центром этого Союза.

Общество друзей Пакта — во всем мире. Выставки, конгрессы, издания материалов, посвященных Пакту.

Ноябрь 1933 года. Третья международная конференция Пакта в Вашингтоне. В ее работе участвуют представители тридцати шести государств. Призыв конференции к правительствам всех стран мира — принять Пакт.

Президент Соединенных Штатов Франклин Рузвельт отмечает значение Пакта. В 1935 году его подписывают правительства Соединенных Штатов, Бразилии, Аргентины, Перу и других стран. Белое знамя с алой окружностью осеняет старинные здания, музеи, картинные галереи Франции и Латвии, Японии и Америки.

«Oriflamma» — «Орифламма» — священное знамя — называется картина Рериха 1931 года. Женщина, осененная нимбом, развернула белое полотнище с алой окружностью и тремя алыми кругами в ней:

Над старинными зданиями Германии и Италии, над прекрасными готическими улицами Мюнхена, над площадью Синьории во Флоренции, над римским Колизеем простерлись знамена с черной свастикой. Древнеиндийский знак, означавший процветание, превратился в черный знак насилия и тьмы.

Гремят речи дуче и фюрера. Спешно обносятся проволокой концлагеря, принимают первых заключенных коммунистов. Бастуют фордовские рабочие в Детройте — их расстреливают из пулеметов. Английские войска методично — как на картине Верещагина — расстреливают индийских демонстрантов, тоже из пулеметов.

Рериху видится белое знамя, осеняющее старинные дома, музеи Европы, Америки, Индии.

В тихую погоду знамя мягко провисает, в ветреную распрямляется, и тогда отчетливо видна на белой — алая окружность, три алых круга в ней.

— Что это за флаг? — спрашивают несведущие прохожие.

— Знамя Рериха, — отвечают им.

Свои статьи художник кончает иногда традиционной индийской формулой: «Шивам. Сатьям. Сундарам» — «Мир. Истина. Прекрасное». Это — девиз, определяющий всю общественную и литературную деятельность Рериха. Всю деятельность художника. Все его индийские сюиты и циклы.

В Кулу работается так, как везде, вернее — лучше, чем везде.

Сотни новых полотен создаются там. Раздвигаются границы Державы Рериха. Летят белые птицы, скачут красные кони, желтеют одежды лам. Неподвижны фигуры отшельников, погруженных в созерцание. Уходит под землю таинственный народ; темнеют бесконечные ряды пещер, улыбаются огромные изваяния Майтрейи. Мотивы Ладака, кучарских пещер, Монголии, Китая, Тибета, Цейлона, Индии возникают все в новых вариантах, бесконечно повторяющих вечные темы Рериха: бессмертна природа; бессмертно человечество; бессмертно его искусство.

Все истинное сливается в гармонию, объединяющую землю и космос, прошедшее, сущее и будущее. Сияют склоны гор, облака, реки — полотна словно светятся изнутри. Как в картинах, писанных на Мойке, художник использовал мотивы древнерусской живописи, приемы ярославских и новгородских иконописцев, так в картинах, писанных в Кулу, художник использует мотивы и приемы восточной живописи — индийской, японской, китайской.

Он изучает фрески и индийские миниатюры — разные их школы, сплетения с персидской миниатюрой. Цейлонские художники обрисовывали контур, затем заполняли его плоскость локальной краской. Сочетания красок традиционны, проверены веками. В символике тибетской, монгольской живописи художник видит те же знаки истинной народности, которые сопровождали иконопись Новгорода и Ярославля. Изучает тибетские изображения Шамбалы и Падма Самбгавы: буддийский святой поражает дракона, низводит дождь, покоряет зверей, сидит в кругу бедной семьи, молясь о счастливом возвращении отсутствующего хозяина, — занят теми же делами, что Георгий и Никола-Угодник.

В монастырях и юртах можно видеть непонятные европейцу, но понятные каждому неграмотному пастуху картины.

Картина — «Рай Падма Самбгавы». Учитель сидит в храме на горе, в окружении праведников. Храм отделен голубой рекой, по белым платкам-хадакам, тем «платкам счастья», которые подают друг другу монголы у юрт, переходят эту реку путники. Путь к совершенству, духовное восхождение наглядно и понятно здесь, как житие святого Сергия подмосковному крестьянину.

Картина «Сансариин-хурде», оригинал которой, по преданию, создан самим Буддой, — Вселенная, в которую входят и небожители, и демоны, и ад, и жизнь человека от рождения до смерти, вернее — до перерождения.

Самую систему аллегорий заимствует в этой живописи академик Петербургской Академии художеств.

И свободно сочетает эти традиционные буддийские аллегории, эти методы построения композиции со своими постоянными темами, с воплощением той реальности, которая открылась ему во всех великих азиатских путях.

Рерих ведь вообще сторонник и адепт реализма. Для него реализм — это изображение действительности, но не копия ее: «Натурализм есть слепое подражание природе, тогда как реализм выражает сущность действительности». Для него «сюрреализм и большинство всяких „измов“ не имеют путей в будущее. Можно проследить, что человечество, когда наступали сроки обновления, возвращалось к так называемому реализму».

Сам он, изучая аллегорическое искусство Востока, обращаясь к его символике, в то же время всегда помнит свое родство с русской школой живописи, и образ Куинджи жив в памяти, словно в кулутинскую мастерскую может он войти каждую минуту, чтобы посмотреть работы ученика.

Рерих обращается и к сюжетам восточного, прежде всего — индийского искусства.

Как прежде писал Николая Угодника и Пантелеймона Целителя, так сейчас пишет святых и пророков Востока. Любимый мудрец Толстого — Лао-Тзе — едет на буйволе среди бамбуковых зарослей. Основоположник ламаизма в Тибете — Тзонг-Ка-Па (Цзонхава) — застыл в созерцании на каменном троне, среди гор; Конфуций движется в деревянной повозке, серебристый туман застилает даль, встают из тумана вершины гор — словно написанные старым китайским мастером на рисовой бумаге. Кришна — словно Лель — играет на флейте под окнами мастерской, на фоне цветущих весенних деревьев. Ригден-Джапо посылает в бой свое воинство. Бхагаван, Саракха — индийские, китайские, монгольские, тибетские святые.

И, конечно, Будда. Испытатель — нисходящий на дно морское, к рыбам и чудищам. Дающий — снизошедший к молящемуся по бесконечной лестнице. Созерцатель — застывший над ледяным подземным озером. Истинный Будда, что означает — «Умудренный», «Познавший Истину».

Художник пишет эти картины потому, что ему близка буддийская философия, индуистская и тибетская мифология, как близки скандинавские саги и былины киевского цикла.

Рерих повторяет изречения мудреца Нганасены:

«Великий царь, каждое дерево поднялось из земли, а спустя некоторое время оно выросло и стало плодоносить. Иначе не было бы развития. Условием всего является поток.

— Великий царь, в мире нет ни одной вещи, которая полностью исчезла бы. Всякая вещь происходит и получает развитие от некой другой вещи.

То, что находится впереди, — оставь, то, что находится позади, — оставь, то, что находится посреди, — оставь. Отправляйся по ту сторону становления. Когда душа полностью освободится, она избавится от рождения и старости. Если человек может избавиться от прошлых, настоящих и будущих страстей, то тем самым избавится и от страданий».

Он верит в связь всех явлений и вещей, в то, что не только люди — предметы имеют свою «карму», то есть судьбу, долю. Он заимствует из индийской философии понятие «Пранаяма» и повторяет его молодежи:

«Наша каждодневная жизнь есть Пранаяма совершенствования. Но будет действенна эта Пранаяма, если вы проведете ее в полном осознании. Совершенный ремесленник неотделим от художника, даже если он начнет складывать рисунки паркета… Из совершенства работы рождается чудо — работа протекает в постоянней радости, потому что работник ощущает великую гордость совершенства. Велико несчастье прикасаться к работе без любви к ней, с единственным желанием поскорее от нее отвязаться. Работающий в сердечном увлечении не чувствует усталости».

Поэтому так привлекают художника образы Будды, проповедующего мир, истину, прекрасное, и образы тех святых, которые проповедовали мир, истину, прекрасное.

В его картинах, писанных в Кулу, существуют не только прославленные мудрецы и святые, но множество безымянных гуру, отшельников, лам. Они легко преодолевают пропасти и стремнины, недоступные простому смертному («Путь»). Они застыли в созерцании на утесах («Экстаз», «Поток»). Они сидят, скрестив ноги, в ледяных водах горных озер, удерживаясь на поверхности воды («Цветок лотоса»). Они еле видны в темных пещерах — недвижно сидящие у входа («Мощь пещер»).

Но они — не только отрешенные от мира, но помощники мира.

Лама посылает ученика к людям («Спеши!»). Лама спасает лань от охотника, приняв в свою грудь стрелу («Сострадание»).

Эта аллегорическая живопись произросла из непосредственной реальности, из того, что можно назвать — путевые наблюдения художника. Он не только читал у старинных и новых путешественников об отшельниках и йогах, о людях, которые заточаются добровольно в каменных темницах монастырей и живут там во тьме годами, иногда всю жизнь, — он видел этих отшельников, аскетов, бродячих философов, лам и писал их так же, как писал монгольских кочевников и тибетских крестьян.

Как всегда, ему свойственна художественная дальнозоркость — это уже не реальные караванщики в залатанных халатах, не грязные невежественные ламы, не женщины, согбенные под тяжестью корзин, но Прекрасные караванщики, Прекрасные ламы, Прекрасные женщины, легко несущие красивую ношу. Как жены и невесты варяжских гостей, новгородских гостей, путивльских воинов ждали мужей и женихов на берегу моря, на крепостных башнях, так тибетские женщины провожают всадников в путь, встречают их у порога каменных хижин. Женщина в полосатом переднике, с корзиной за спиной, и тут же — Держательница Мира, вставшая перед путником на горной тропе, и сама Матерь Мира, утвердившая свой трон где-то в синих безднах, в мировом океане, в космосе.

Образы буддийской философии, буддийской религии, восточных легенд и сказок, образы реальнейшего быта горных селений, степных стойбищ сплетаются, сплавляются в сотнях картин Великого индийского пути.

Главное, что пишет он в индийском пути, — это горы.

Пишет их на восходе, когда долины еще погружены в тень, а вершины уже позолочены восходящим солнцем. На закате, когда долины уже погружены в тень, а вершины долго светятся во мраке, как тлеющие угли. Ловит утренние и последние лучи на вершине Канченджанги. Передает сияние ледников Панда Дэви и Эвереста-Джомолунгмы. Пишет горы во все времена года, во все времена дня. Выделяет, высветляет, оттеняет объемы гор и плоскости склонов, зубчатость вершин на фоне бескрайнего розово-голубого неба. Горы воплощают вечную неподвижность и вечное движение. Недвижны объемы, уступы, вершины — меняются их цвета, тени, никогда не повторяется освещение. Неподвижное становится изменчивым, изменчивое — вечностью.

Горы не отделены от воздуха, от неба, облаков, но сливаются воедино, меняются вместе с ними. Так и воспринимает их художник — единение гор и неба, облаков и теней их на склонах гор. Не в воображении его, а в реальности являлись все эти бирюзовые и розовые небеса, синие тени на бурых склонах, голубой отблеск на белых ступах-субурганах, на наклонных стенах монастырей-крепостей. Как до Клода Моне люди словно бы не видели лондонских туманов, сквозь которые проступают контуры зданий, до Левитана не видели тяжелую, словно застывшую осеннюю воду подмосковной речки — так до Рериха словно и не видели вечной недвижности гор и вечного изменения гор, синих теней, фиолетовых далей, ослепительных оранжевых, алых отблесков закатного солнца на вечных снегах.

Верещагин писал Гималаи, подробно передавая всю реальность первого плана, травы, очертания деревьев, почву, камни, отблеск солнца на вершинах. Метод Рериха не то чтобы был хуже или лучше, — он просто иной. Он как бы не видит, отсекает первый план, реальность равнины, трав, растений. Он смотрит вдаль, вверх, увлекает взгляд зрителей от коричневой тяжести предгорий к синей, фиолетовой дымке хребтов. Хребты встают все выше, выше — и над ними, завершая высоту и смыкая ее с небом, высится безмолвие и чистота вечных снегов. Вечное — эпитет, всегда применяемый к Гималаям и вообще к горам вечных снегов, — слилось с самой живописью художника, которого называют: «Мастер гор».

Он воплотил вечность гор, слил их реальность со стремлением человека к вечности, к познанию, к вершинам. Поэтому Рерих вспоминается везде, где встают перед путником синие хребты и снежные вершины, — в Кордильерах и в Альпах, на Кавказе и на Тянь-Шане, на Алтае и в экваториальной Африке, где никогда не бывал художник. Картины Рериха живы для всех, бывавших в горах. Но горы гор для него — Гималаи.

Прав индийский художник Кумар Хальдар: «Нигде так не было отображено величие Гималаев, как в творениях Рериха».

Все его гималайские циклы — это не просто горы, но образы, можно сказать — портреты реальных гор и хребтов, утесов и ледников. Канченджангу узнает тотчас житель Дарджилинга, Трансгималаи — обитатель долины Кулу, ледниковые истоки Брахмапутры — тибетский паломник. Прав сам художник:

«Убедительность, это магическое качество творчества, необъяснимое словами, создается лишь наслоением истинных впечатлений действительности. Горы везде горы, вода всюду вода, люди везде люди. Но тем не менее, если вы будете, сидя в Альпах, изображать Гималаи, что-то несказуемое, убеждающее будет отсутствовать». Он изображал Альпы — в Альпах, Гималаи — в долине Кулу. Он писал этюды и законченные картины в горных долинах, над горными реками, в селениях горцев. Мог повторить их впоследствии, мог писать многие варианты, но в основе их всегда было живое зерно, впечатление реального заката или лунной ночи в горах. И звучащие для нашего слуха экзотично непонятно названия — Лахуль, Санга-Челинг, Шекар-Дзонг, Гундла — это просто названия реальных местностей, где встали над горами тибетские монастыри, где караваны идут через перевалы.

Как всегда, живопись Рериха определяется реальностью. И как всегда, живопись Рериха определяется впечатлениями, ассоциациями в области старинного искусства и литературы, современного искусства и литературы. Он может повторить гимны — вопросы Ригведы, божественной книги ариев: «Кто видел первое живое существо? Откуда явилась душа, когда лишенная костей породила наделенного костями, когда жизнь и кровь возникли из земли? Кто спросит об этом у мудреца?» Он может повторить строки «Махабхараты»:

В Москве были изданы стихи индийского поэта Сумитранандана Панта. Обложка книги — фрагмент картины Рериха «Помни!» — всадник придержал коня, оглянулся на свой бедный дом, у дверей которого застыли две женщины. А над всадником, над женщинами, над тибетским домом встают горы — снизу синие, затем голубые, и над ними — снежные, розовые, искрящиеся в немыслимой высоте. «За горами — земли великие…»

Картина написана вне всякого соотношения со стихами, но так гармонирует с ними, что лучших иллюстраций, чем картина Рериха, к ним не найти:

Поэзия-сатира никогда не была ему близка. Но философская лирика Тагора пленила задолго до знакомства и дружбы с поэтом. Но поэзия романтико-героическая, воспевающая Мать-Индию, вдохновленная мечтами о ее освобождении, естественно созвучна ему.

«Мастер гор» становится не только путешественником по Индии, не только обитателем Индии, наблюдающим ее жизнь. Он становится художником Индии, воплощает ее предания и надежды, ее прошлое и будущее.

В Кулу говорят о доме над рекой:

— Там живут русские.

— Там живет Гуру.

Как всегда, идеи Рериха, взгляды Рериха, сами темы картин Рериха воплощаются в его литературных циклах. Они складываются в книги, названия которых — словно названия картин: «Пути благословения» и «Алтай — Гималаи», «Сердце Азии» и «Священный дозор», «Врата в будущее» и «Нерушимое».

Берлинскому сборнику стихотворений «Цветы Мории» в 1921 году предшествовало уведомление: «Сбор поступает в пользу голодающих Поволжья». Нью-йоркскому сборнику «Держава света» предшествует уведомление: «Доход с книги „Держава света“ поступает в распоряжение „Урусвати“, Гималайского института научных исследований при Музее Рериха для фонда биохимической лаборатории и отдела борьбы против рака». Парижскому сборнику «Твердыня Пламенная» предшествует уведомление: «Весь доход поступает в пользу Знамени мира».

Как пишутся в Кулу сотни картин — так пишутся в Кулу сотни «Листов дневника». В них благожелательно вспоминаются Куинджи и Стасов, Репин и Ярошенко, Бенуа и Дягилев, Головин и Грабарь, Шаляпин и Стравинский. Эти «листы» почти не публикуются в 30-е годы, пишутся для себя. Первостепенным считает Рерих пока статьи, воззвания, документы, посвященные борьбе за мир.

Он призывает к построению новой, всеобщей культуры человечества:

«Пока Культура лишь роскошь, лишь пирог праздничный, она еще не перестроит жизнь. Может ли сознание среди каждодневности обойтись без книг, без творений красоты, без всего многообразного Музейона — Дома Муз?

Культура должна войти в ближайший, каждодневный обиход как хижины, так и дворца. В этом очищенном мышлении понятно станет, где оно самое нужное, неизбежное и где лишь наносы преходящих войн. Как благостно касание крыла Культуры, благословляющего колыбель на подвиг и несущего отходящего путника в просветленном сознании! В несказуемых, неизреченных мирах облагораживается он касанием Культуры. Не смутный туманный оккультизм и мистицизм, но Свет Великой Реальности сияет там, где произросло просвещение Культуры».

Он обращается к женщинам всего мира, к молодежи — надежде всего мира:

«Вы собираетесь во время кризиса и материального и духовного. Во время перепроизводства, во время безработицы, во время взаимных подозрений и всяких мешающих развитию человечества обстоятельств. Но именно эти трудности внутренне и заставляют Вас сойтись, собраться воедино в одно мужественное и просвещенное существо. Когда путникам опасно идти по пустынным дорогам порознь, они собираются целыми сообществами и эти объединенные караваны легко преодолевают все препятствия, которые каждому участнику их в отдельности были бы непосильны».

В Гималаях кажется, что близки сроки всемирного братства, всечеловеческого объединения: «Время создания культуры приблизилось. Перед нашими глазами произошла переоценка ценностей. Среди груд обесцененных денег человечество нашло сокровище мирового значения. Ценности великого искусства победоносно проходят через все бури земных потрясений… И когда утверждаем: Труд, Красота и Действие, мы знаем, что произносим формулу международного языка».

Но почтарь-бегун приносит не только письма женских клубов и Обществ друзей Пакта. Он приносит обыкновенные газеты. И хоть целый месяц уходит на доставку «Нью-Йорк таймс» в Кулу — там читают сообщения о том, как гангстеры похитили и убили ребенка Линдберга, знаменитого летчика, о том, как идут разоренные американские фермеры по дорогам Аризоны, как готовится к войне фашистская Германия.

Совершенно газетной статьей звучит статья самого Рериха:

«Фермеры начали бросать родную кормилицу и потянулись в город, чтобы увеличить шествие безработных. А в услугу биржевых цен где-то топились в океане и сожигались гекатомбы зерна, кофея и других ценных продуктов. Где-то произошло падение скотоводства. Где-то еще истребились леса… Город, видимо, одолел природу. Город на небе дымно начертал свои заклинания. Мы ошиблись, ожидая стоэтажных домов, — жилища города стремятся стать еще выше, чтобы соблазнить и приютить всех дезертиров природы».

Художник не только устремляется в космос: он знает цифры безработицы тридцатых годов: 800 тысяч в Нью-Йорке, больше 12 миллионов во всех Штатах.

В 1934–1936 годах Рерих размышляет, провозглашает славу окрыленным людям и опасается: «Окрылились люди! Бороздят синеву самолеты. Несут ли добрые вести? Или панацеи? Или знания? Или помощь? А вдруг — бомбы? А вдруг губительные газы? А вдруг уничтожение? Чего больше?

Допущены ли бомбы, газы, убийства? Разрешено ли поношение рода человеческого? На каком свете решено убийство? Мирный поселянин где-то строит очаг, а может быть, за морями уже готовятся бомбы и яды, чтобы умертвить детей его? Кто знает, где таятся злоумышления? Где готовятся покушения? Не огрубело ли сознание, если оно так легко привыкло к созерцанию убийства? Люди ведь готовы платить за зрелище казни, точно в римском Колизее!

Захотел, повелел, и крылья человечества понесут смерть и гибель. А печатные листы отметят малым набором об уничтожении женщин и детей. Без крыльев эти убийства и не совершились бы. Итоги давних войн несравнимы с гекатомбами наших дней… Такими ли крыльями охранены врата в будущее?»

Призывом кончается статья «Крылья»: «Крылья духа! Помогите оправдать и физические нахождения человечества! Иначе некуда лететь и наполнять пространство…»

Дата написания статьи — 10 декабря 1934 года. Место написания — Пекин.

Как всегда, Рерих велеречив, торжествен, поучителен в своих сборниках: «Как пчелы собираем мы знание и укладываем нашу кладь в причудливые соты. По прошествии года, обремененные вещами, мы пересматриваем наши „сокровища“. Но кто успел подсунуть нам столько ненужного? Когда успели мы так затруднить путь свой? Но среди случайного и подлежащего, как печной перегар, уничтожению всегда высятся вехи, драгоценные нашему духу. Это они ведут человечество через все расы, через все круги достижений».

Как всегда, цитирует «Махабхарату» и Франциска Ассизского, арабских мудрецов и давнего соседа по Университетской набережной:

Статью о Спинозе, человеке «героической легенды», начинает словами из Исайи: «Сторож! Сколько ночи? Сторож! Сколько ночи?» Сторож отвечает: «Приближается утро, но еще ночь».

Провозглашая «мир всему живущему», использует торжественные образы Стражей:

«— Все ли здесь? Все ли готовы? — перекликаются дозорные на стенах твердынь.

С башен им отвечают:

— Всегда готов!

— Бодрствуем во благе!

Поистине, следует перекликаться в нынешнее темное время всем, кто мыслит во благе!»

Обитатели дома над Биасом мыслят во благе. Перекликаются с соратниками. Бегун-почтарь приносит в Кулу письма друзей Пакта Рериха, воззвания о Пакте, воззвания о мире приносит, известия о войнах.

Знамена с черной свастикой пятнают стены Варшавы, Праги, Копенгагена, Осло. Стены метерлинковского, рериховского Брюгге. Стены Парижа.

Индия в 1939 году объявляет войну Германии. Индия поставляет Англии войска и продовольствие, несмотря на великий голод в Бенгалии, где умирают миллионы крестьян. Индия надеется на независимость после окончания второй мировой войны.

В Кулу война отзывается недостатками продовольствия, перебоями товаров, еще более медленной почтой. Тишина гор нерушима, но тишина гор не успокаивает людей. Елена Ивановна плачет над письмами из Праги: Валентин Федорович Булгаков, хранитель Збраславского музея, последний секретарь Льва Толстого, — в концлагере, что с ним — неизвестно. Вести из Парижа скудны, слухи из Парижа страшны, там пытают, вешают и расстреливают участников Сопротивления — всех тех, которые считают своим долгом борьбу с фашизмом.

В сорок четвертом году немцы казнили в Берлине Веру Аполлоновну Оболенскую — участницу французского Сопротивления. Перед смертью она выстукивала в соседние камеры: «Я поставила перед собой цель — после окончания войны ехать в Россию и работать там для Родины».

Посмертно она была награждена орденом Почетного Легиона и орденом Отечественной войны первой степени.

Советская Армия ведет священную войну с фашизмом. На подступах к Москве, на подступах к огромной Волге. В донских степях, в горах Кавказа, на Смоленщине. Партизаны выходят из белорусских пущ, из новгородских лесов в ночные разведки — как древние соглядатаи. Четыре года идет война.

Тянутся эшелоны в Освенцим, в Бухенвальд, в Маутхаузен, в Берген-Бельзен. Живыми падают люди в ямы Бабьего Яра. Методично добивают фашисты раненых, методично травят в душегубках детей. Красный крест на белом полотнище кажется пятном крови. Алая окружность и алые круги на белом полотнище кажутся пятнами крови. Взрывается, превращается в каменную пыль варшавский Старый Город, готические домики Ковно-Каунаса, многострадальные бельгийские города с их памятниками погибшим в первой мировой войне, взлетают на воздух дома Лондона.

Рушится держава Рериха, заколдованная страна, которую он так любовно воспевал в бесчисленных своих полотнах. Рушится вместе с реальными городами, которые снова лежат каменными руинами, как в первую мировую войну. Только сейчас их в сотни раз больше. Ни музеи, ни церкви, ни старинные дома, ни стены крепостей и замков не спасает знамя Рериха — спасение народам несут не абстрактные призывы к единению в Красоте, но борьба русского народа, вставшего огромным фронтом против фашизма.

Рушится купол новгородской Софии, тонет в Волхове баржа с софийскими колоколами. «Голубая дивизия» бьет и бьет из пушек прямой наводкой по одинокой церкви, стоящей за городом, в заливных лугах — по Спасу-Нередице. На каменном крошеве видны остатки красок — фресок двенадцатого века. Взорван Спас-на-Ковалеве. Успение-на-Волотовом поле — весь рериховский Новгород. Горит Смоленский кремль. Стынут дома на Университетской набережной, стынут дома на Мойке — обитатели их стоят в очередях за куском хлеба, везут на детских санках ведра с водой и покойников — на кладбище.

Снаряды пробивают стены петергофских, царскосельских дворцов, взрываются в зеркальных залах, в голубых гостиных, в портретных. Срезают снаряды деревья гатчинского парка, павловского парка, где у речки Славянка собирали камни Юра и Светик под наблюдением Елены Ивановны. А Николай Константинович в это время вел раскопки в Новгороде, ужасался неумелой реставрации Спаса-Нередицы. В Павловске, в Новгороде было тихо, как сейчас в Кулу. Где в доме над Биасом алеет окружность на белом полотнище — единственное знамя Рериха.

Глава IV Возвращение

Россия никогда не уходила из творчества художника, из его картин и книг. Вместе с «Гималайскими циклами» бесконечно продолжаются циклы «Земли славянской». Осеняет Россию знамение Сергия Радонежского; высится над гималайскими вершинами гигант Святогор, в облаках возникают очертания пахаря Микулы. Словно в гимназические времена, читаются строки Гоголя: «— А то что такое? — допрашивал собравшийся народ старых людей, указывая на далеко мерещившиеся в небе серые и белые верхи.

— То Карпатские горы! — говорили старые люди. — Меж ними есть такие, с которых веками не сходит снег, а тучи пристают и ночуют там.

Тут показалось новое диво: облака слетели с самой высокой горы, и на вершине ее показался во всей рыцарской сбруе человек на коне с закрытыми очами, и так виден, как бы стоял вблизи».

Открываются дали с синими реками, с валдайскими холмами, с изварскими валунами — бредут странники проселками, взбегают на холмы деревянные городища и белые церкви. Словно разомкнулись кольца змея, погасли зарева — вдаль ведет мирный путь созидания и действия.

Все статьи, все выступления, все записи Рериха проникнуты великой гордостью за Россию, за ее народ, который воздвигает ступени грядущего.

В Кулу получают вести из России, ждут вестей из России, радуются вестям из России. Здесь радуются строительству Беломорско-Балтийского канала и Днепрогэса, преобразованиям в Сибири.

Получив книгу «Волга идет в Москву», Рерих откликается на нее: «Грандиозный новый канал останется историческим актом. Какое бы шипение где-то ни происходило, все-таки дело останется делом, и притом русским великим делом… Эпохи запечатляются не убогою роскошью, но строительством. Историк и археолог, вскрывая давнишние города, отмечает прежде всего монументальные здания, водоснабжение, каналы, пути сообщения и все те общественные проявления, которые обозначили сущность этого строительства. По взрывам души народной, по истинным взлетам последующее поколение исчисляет мощь потенциала. Обветшавшие умы пытаются представить даже лучшие человеческие достижения лишь миражем, подделкой, а то и попросту выдумкой. Смелые летчики завоевали новые пространства. И таких радостей общечеловеческих очень много. Порадуемся».

Он видит Россию не униженной и подавленной, как видят ее эмигранты. Он любит прошлое, но не вздыхает о нем. Россия настоящая и будущая представляется наследницей этого прошлого: цветущей, изобильной, исполненной мудрости и силы.

В этой стране народ бережет свою старину и рядом с нею воздвигает новое. Там учатся дети и молодежь, там старцы исполнены мудрости.

«Чаша неотпитая» — называется статья о России, ее людях и ее земле, которая раскинулась, как Земля Славянская последних полотен:

«Причудны леса всякими деревьями. Цветочны травы. Глубоко сини волнистые дали. Всюду зеркала рек и озер. Бугры и холмы. Урытые, пологие, мшистые, каменистые. Камни стадами навалены. Всяких отливов мшистые ковры богато накинуты».

Вспоминает — боры, путеводные знаки — храмы. Окольные места: Шелонь, Шерегодро, Иверский монастырь, Валдай.

Живой родник среди луга. Возле — овечье стадо. Впадина, неотпитая чаша среди кочек. Родник раскидывает песок. Все вокруг забурело от железа; в глубине — прозелень. Пахнет серой. Ключи целебные — в селе Мшенцах, в Варницах, как в Руссе… «Точно неотпитая чаша стоит Русь. Неотпитая чаша — полный целебный родник… Русь верит и ждет».

В Кулу очень следят за искусством новой России, за успехом ее художников на международных выставках. Здесь знают о постановке в Москве инсценировки «Анны Карениной», знают поэзию и литературу тридцатых годов, знают палехские иллюстрации к «Слову о полку Игореве».

В 1940 году Рерих пишет статью «Красный флаг»: «Мировая ось зиждется на русской мощи»… «Легкое строение от первого вихря и развалится. Великие камни сложил народ русский…»

Снова разгораются зарева, полыхают пожарища над миром — но хочется, чтобы пожар обошел родину: «Пусть зло гнездится где-то в иных областях, но не на великой русской целине».

И когда радио сообщает о переходе фашистских дивизий через русскую границу — сильна тревога в доме над Биасом. И сильна уверенность в доме над Биасом. Через пять недель после начала войны Рерих пишет: «Вместо горького испытания русский народ являет великое преуспеяние»… «В грозе и в молнии рождаются герои».

На мольбертах новые картины: Кащей летит над землей на ковре-самолете, высматривает жертву. Охраняет землю всадница-богатырша Настасья Микулична. Как первобытные охотники, затаились партизаны в белом зимнем лесу. Невредимым стоит Спас-Одинокий — Спас-Нередица в новгородских заливных лугах. Идет в поход войско князя Игоря — темнится, меркнет солнце, полумрак затмения спускается на землю, но воины верны своим знаменам.

В Индии открывается выставка картин Рериха — всю выручку от продажи картин художник передает в фонд Красной Армии. В 1942 году организуется в Соединенных Штатах Американо-Русская культурная ассоциация. Рерих — почетный председатель АРКА. Он печется о помощи России. Он стремится к тому, чтобы американцы знали правду о России. О героизме ее армии и народа, о непобедимости ее армии и народа. Рассеются мрачные полчища, и блеснет солнце над просторами. В этом уверен художник. В этом уверен гость Кулу, посетивший дом над Биасом в 1942 году.

Для борцов за свободу Индии всегда были гостеприимно распахнуты двери английских тюрем. И этому потомственному борцу за свободу Индии пришлось много лет провести в английских тюрьмах.

Из тюрьмы он писал дочери Индире:

«Год, когда ты родилась, был одним из незабываемых в истории; в этом году великий вождь с сердцем, преисполненным любовью и сочувствием к бедным и страдающим, повел свой народ на благородный и не меркнущий в истории подвиг. В тот момент, когда ты родилась, Ленин начал революцию, которая изменила облик России».

В камере заключенного фотография статуи Будды — его спокойствие и сила словно передаются человеку в полосатой куртке: «Меня всегда сильно влекло к Будде. Мне трудно проанализировать это влечение, но оно не было влечением религиозным, ибо меня не интересуют догмы, выросшие вокруг буддизма. Меня притягивала личность Будды…»

Заключенный много читает. Книги по истории и экономике, книги по философии. Читает путешествия; рядом с Марко Поло, Ибн-Баттутой, Свеном Гедином упоминает «Рериха, которому довелось пережить необыкновенные приключения в Тибете». Заключенный забывает о духоте камеры, перелистывая альбомы с видами гор.

Он приезжает к Рерихам с дочерью Индирой, гуляет с Николаем Константиновичем по дороге над Биасом в саду возле статуи Гуги Чохана, посещает народный праздник-ярмарку «Мела». Говорит об Индии и России, о судьбах Индии и судьбах России.

Строки: «В то время, когда все другие страны задыхались в когтях кризиса и в известной мере катились назад, в Стране Советов на наших глазах возникал большой новый мир. Россия, шедшая за великим Лениным, устремляла свои взоры в будущее и думала только о грядущем» — мог бы написать и подписать Рерих. Но их написал гость, Джавахарлал Неру, недавний заключенный, ныне — один из лидеров партии «Национальный конгресс», борющийся за свободу Индии.

Святослав пишет в Кулу портрет Неру: живое лицо, острый ясный взгляд — человек присел к столу, задумался, подперев щеку рукой; может быть, готовится к выступлению, может быть, внимательно слушает.

В портрете передан облик и образ человека, память о котором хранят горцы Кулу.

Память о приезде Неру и Индиры к Рерихам становится легендой долины. Легендой, окружающей еще большим уважением русского «гуру» и всю его семью.

Долина непредставима без «гуру», без его пышноволосой жены, без его сыновей и невестки, без всей этой дружной, прекрасной семьи-общины.

Рерих неотделим от Кулу, от Гималаев, от горных дорог. Неотделим от Индии.

Всеиндийский конгресс культурного единства одобряет Пакт Рериха. На братских могилах, на развалинах городов, на руинах соборов, на обломках дрезденского Цвингера, на пепелищах ленинградских дворцов снова неодолимо возникает тема защиты мира, защиты человечества и его творений.

Кончилась вторая мировая война. Нерушима горная тишина, пахнущая травами и хвоей. Шумит над горой Биас, легко дышится в горах, хорошо работается в мастерской.

Но пусты мольберты и подрамники, оголены стены. В тюки, в ящики, в рулоны упакованы все картины. Сотни картин. Ящики, тюки, рулоны, сундуки — все надо переносить на руках к автомобильной дороге, переправлять через Биас — до железной дороги. До парохода, идущего из Бомбея на запад. Не в Марсель, не в Нью-Йорк.

Рерихи возвращаются в Россию.

Возвращаются в Россию совсем.

Как вернулись перед войной Куприн, Билибин. Как вернулся после войны Сергей Тимофеевич Коненков. Как мечтал вернуться Шаляпин.

После войны Николай Константинович постоянно переписывается с Грабарем, и постоянен в этих доброжелательных, мудрых письмах мотив возвращения. «Ты пишешь о приезде нашем. Думается, сейчас должны собраться все культурные силы, чтобы приобщиться к общей восстановительной работе против всех зверских немецких разрушений. И мы все четверо готовы потрудиться для блага Родины» — это письмо, отправленное из Кулу в Москву 26 июля 1944 года. «Если, как ты пишешь, — шибко говорят о моем возвращении, — а мы всегда были готовы приложить силы на Родине, — то за чем дело стало… Конечно, караван выйдет немалый — сотни картин, и больших и малых, много книг, тибетские предметы, архив — все это нельзя бросить…

Ты прав — зачем на Гималаях греметь во славу Руси, когда можно всем вместе потрудиться на любимой родине. В смысле служения русской культуре мы оба всегда были верны ей и знали, на какую высоту взойдет народ русский. И ты и я работали во имя Руси, и нынешний общий подъем для нас — великая радость» — это письмо, написанное в Кулу 20 августа 1946 года. Письмо от 9 октября 1947 года радостно: «Дорогой друг мой Игорь Эммануилович! …Заканчиваешь ты свое письмо многозначительным „до свидания“. Этим же словом начну и кончу и я свое письмо…» И действительно, в конце Рерих еще раз крупными буквами пишет: «ДО СВИДАНИЯ».

Сотни картин нужно переносить на руках вниз, к автомобильной дороге. Ехать по ней в последний раз по благословенной долине Кулу. По неспокойной долине Кулу.

Идет 1947 год. Год провозглашения долгожданной независимости. Год раздела на государство индуистов — Индию и государство мусульман — Пакистан. Граница Пакистана близка к Кулу.

Бывшие хозяева страны — англичане — играют зловещую роль в тех процессах, что идут в Индии в дни раздела. Именно бывшие хозяева страны провоцируют столкновения, раздувают религиозную вражду.

Мусульмане уходят в свое государство, покидая родину, веками обжитые места. Индуисты уходят в свое государство, покидая родину, веками обжитые места. Ползут по рельсам переполненные эшелоны, движутся по дорогам ряды переполненных машин.

Идут, едут, несут детей, поддерживают стариков — как беженцы военных дорог.

Мусульмане обстреливают грузовики, в которых едут женщины со знаком касты на лбу и дети с куклами. Индусы не дают воды мусульманским беженцам, раскаленные эшелоны которых тянутся через весь Индостан. В поездах с сухими умывальниками люди умирают от жажды.

Беженцев деловито останавливают на дорогах — иногда отводят расстреливать в сторону, иногда тут же неумело режут кривыми ножами, закалывают самодельными копьями.

В стране, где чтят коров и не едят мяса, где разметают перед собою землю метлой — чтобы ненароком не убить червя или мошку, — идет религиозная резня. Гибнет пятьсот тысяч людей; пожары сметают селения, от них не остается даже печных труб, за неимением печей. Почитаемый всей страной махатма Ганди произносит речи, умоляет, объявляет голодовку в знак протеста — резня продолжается. Запах гари и гниения стоит над Индией. Над Пенджабом, где так много мусульман. Над благословенной долиной Кулу.

Крики достигали дома Рерихов, Николай Константинович спрашивал: почему кричат? Домашние отвечали: это медведей гоняют из садов. Он верил: медведи действительно спускались с гор в благословенную долину Кулу, когда поспевали фрукты. Он верил, потому что не мог встать с постели.

Летом началось острое сердечное заболевание. Осложнилось воспалением легких. Тридцать лет назад исцелил сосновый ладожский воздух. Сейчас не мог исцелить хвойный воздух Кулу. Болезнь томила одышкой, охватывала слабостью. Болезнь уводила то на Университетскую набережную, то в нью-йоркский небоскреб на берегу реки, то в «Извару», то к розовой, светящейся Канченджанге.

— На Васильевском славном острове…

— О, линии!

— У вас Аполлон-то француз…

— Это вот они в мастерскую ходить будут…

— …Восстал род на род…

— Пусть ваш гонец очень высоко руль держит, тогда доплывет…

— Из древних чудесных камней сложим ступени грядущего…

— На мосту чрез синий Волхов…

— Лама, прекрасный лама, расскажи мне о Шамбале…

Повсюду сочетались две темы — Русь и Гималаи…

— О русская земля! Уж ты за холмом!..

— Шивам. Сатьям. Сундарам…

— На мою долю пало играть на этом пиру, и я сделал все, что мог…

— О русская земля!..

Картины и рукописи были добротно упакованы в дальнюю, последнюю дорогу. В окне виделись горы — то синие, то розовые, то золотые.

Ночью в окно светили огромные звезды, шум воды становился слышнее. Домашние дежурили у постели. Издали слышались крики.

— Медведей пугают. В этом году хороший урожай.

— Сторож! Сколько ночи? Сторож! Сколько ночи? — Приближается утро, но еще ночь…

В саду сложили костер из душистого сандалового дерева. На костер положили умершего. Вспыхнуло легкое пламя, объединившее древнеславянское и индийское погребение. На месте сожжения поставили тот серый приметный камень, до которого доходил Николай Константинович во время прогулок.

Надпись на камне гласит, что здесь было предано сожжению тело великого друга Индии Николая Рериха. Дата указана согласно двум летосчислениям: 30 магхар 2004 года Викрам эры и — 15 декабря 1947 года. Традиционным обрядовым, священным восклицанием — ОМ РАМ — заканчивается эта надпись.

Сотни упакованных картин снесли кулутинцы на руках к автомобильной дороге. Семья вышла из дома над Биасом. Затворилась дверь.

Семья двинулась в путь, который определил Николай Константинович. В Россию.

Бомбей встретил влажной жарой, особенно тяжкой после легкого воздуха Кулу. Бомбей встретил белой набережной, синевой океана, суетой и нищетой великого порта. Тщательно упакованные рулоны, ящики, свертки были сданы в бомбейскую таможню — до погрузки на пароход. Десять лет ждали они погрузки. Десять лет ждали Рерихи возвращения. Жили в Бомбее, жили под Калькуттой. Радовались наступлению мира в Индии — в Республике Индии. Глава правительства Джавахарлал Неру. Огромная страна начинает строить свою новую жизнь. Огромная страна провожает в последний путь махатму Ганди.

Тридцатого января 1948 года соотечественник выстрелил в него из револьвера несколько раз, почти в упор. Тело Ганди возложили на костер сандалового дерева, пепел, согласно обычаю, опустили в реку. На месте кремации в Дели поставили каменную плиту с надписью: «Есть истина». У погребального костра махатмы стоит Джавахарлал Неру. В толпе, среди тысяч людей — Рерихи.

Елена Ивановна умерла под Калькуттой, в 1951 году. Ее похоронили на склоне горы, на могиле воздвигли белую ступу-субурган, полусферу, увенчанную шпилем. Видная издалека среди разросшихся деревьев, ступа напоминает о Ладаке, о Сиккиме, о Тибете — о всех путях, где проходили караваны Рерихов.

В 1957 году картины были погружены на пароход, отходивший из Бомбея в Одессу. Юрий Николаевич, Людмила, Ираида смотрели с верхней палубы на отходящий за корму белый полукруг набережной, на провожающих, которые, как водится, махали платками вслед пароходу. Было страшно распаковывать картины — вдруг за десять лет они пожухли, потрескались, вдруг краски отошли от полотна в бомбейской духоте и влаге? Но картины были невредимы.

Москвичи, ленинградцы, киевляне, рижане, тбилисцы выстраивались в длинные очереди у входа на выставки Рериха. В 1960 году Юрий Николаевич передал триста пятьдесят работ Русскому музею Ленинграда, шестьдесят работ — картинной галерее Новосибирска. Там постоянная выставка Рериха. Там сторожит землю Настасья Микулична; на берегу потока сидит отшельник, погруженный в размышления. Розовеют, синеют, золотятся на солнце Гималаи.

Последние работы, гималайские, перекликаются с «Гонцом» Третьяковской галереи, с «Идолами» и «Заморскими гостями» Русского музея, с «Соглядатаями» г. Горького, с «Сокровищем Ангелов» Смоленска, с «Колдунами» Киева, с «Весной Священной» Театрального музея, с «Пер Гюнтом» Музея Художественного театра. Нет почти картинной галереи в России без картины или эскиза Рериха.

Картины осеняют спокойный кабинет Юрия Николаевича в квартире на Ленинском проспекте: натянул тетиву Гэсар-хан; Будда нисходит на дно морское; розовеют, отливают синевой цепи Гималаев.

Здесь много книг, но основную, редкостную библиотеку индийских, тибетских, монгольских книг Юрий Николаевич передал Институту востоковедения, где он заведовал сектором.

Юрий Николаевич много работал, руководил работой молодых ученых, будущих ученых — аспирантов. Подготовил к печати древнеиндийский памятник «Дхаммападу», мечтал о продолжении «Biblioteca buddhica», о цикле новых работ по лингвистике Азии, по ее истории, культуре, искусству. Собственные его работы издавались в Нью-Йорке, в Париже, в Праге, в Лондоне, в Индии; теперь он готовил их к изданию в Москве.

Юрий Николаевич работал радостно, как отец. Видел в труде, в деянии смысл жизни и ее назначение.

Со здоровьем у Юрия Николаевича было неважно — возможно, влияла перемена привычного воздуха, привычного климата.

Юрий Николаевич умер внезапно, от острого сердечного приступа, 21 мая 1960 года. Гроб стоял в зале Института востоковедения. Горели масляные светильники, сменялись у гроба индийцы, монголы, буряты, русские.

Кремация состоялась в московском крематории; могила Юрия Николаевича — на Ново-Девичьем кладбище; на розоватой плите высечено зубчатое пламя.

Бережно сохраняется Кабинет Юрия Рериха в институте, где он работал. Молодые востоковеды не просто чтут его имя — постоянно пользуются его трудами, постоянно вспоминают его, изучая восточные языки и древние книги Тибета, Монголии, Индии. Изданы в России труды Юрия Рериха, издана монография о Святославе Рерихе — художнике, общественном деятеле, лауреате премии имени Джавахарлала Неру. И прежде всего — постоянны издания, многочисленны выставки работ Николая Константиновича. Сборники литературного наследия, книга путешествия «Алтай — Гималаи», «Письмена», пьеса «Милосердие» — подарки многочисленным читателям и почитателям, подарки истинно дорогие, потому что, как бы ни были велики тиражи книг, достать их невозможно: любой тираж расходится в считанные часы.

Празднование столетия со дня рождения Николая Рериха в 1974 году сочетало обширную выставку в залах Академии художеств в Москве и научную сессию, проходившую в тех же залах. Торжествен был вечер в Большом театре, звучала музыка Мусоргского и Чайковского, и знаменитые «Половецкие пляски» шли на фоне золотистого задника, повторившего декорацию Рериха к «Князю Игорю».

В зале были друзья, приехавшие из Индии и Нью-Йорка (Зинаида Григорьевна Фосдик прилетела как раз к вечеру в Большом театре); в зале были Святослав Рерих и Девика Рани Рерих. Они часто бывают в Москве, любят ее.

Зимой они живут в Бангалуре — городе на юге Индии, где кроны деревьев смыкаются над улицами.

Живут на окраине, в просторном доме, увитом зеленью. Еще недавно слоны приходили сюда на водопой, теперь их спугнул разросшийся город. Но в саду Рерихов — прежняя тишина, цветы и деревья разных стран. Сероватые деревья-эфироносы из Мексики. Они дают ценные масла для парфюмерии, плантация Рерихов славится в Индии.

В цветах, в дуплах деревьев живут маленькие каменные и металлические боги — пенаты: где бы ни жили Рерихи, они всегда собирают коллекции каменных орудий, каменных богов. Летом Рерихи живут в Кулу, где дорогими гостями бывают наши писатели и ученые. Там прохладно, там пахнет хвоей, шумит внизу Биас. В кабинете Николая Константиновича — его большой портрет, осененный белым полотнищем с алой окружностью.

В саду — Гуга Чохан. В саду — серая глыба с надписью: «…Да будет мир».

Почетный академик Академии художеств СССР Святослав Николаевич Рерих работает так, как работал отец — радостно, постоянно, методично.

Он любит монументальные полотна — и любит жанр портрета: вглядывается в озабоченные глаза Неру, в лицо жены, в улыбку кулутинского мальчика, в черты девушки из горного племени. Его вообще привлекает жизнь горных племен, малых племен Индии, привлекают методы и приемы индийской живописи.

Рерих-сын пишет синие тени на склонах гор, сияющие снега, облачных вестников, отшельников, Кришну, играющего на флейте. Часто это работы «в круге» Рериха-отца. Он умер в Кулу, мечтая о возвращении в Россию. Индийские картины его вернулись в Россию, в музеи Москвы, Ленинграда, десятков других городов.

Когда эти картины извлекают из запасников для очередной выставки, сотни картин-циклов из исторического прошлого древнего славянства, твердынь Тибета, высот Гималаев, сотрудники музеев знают — работа будет трудная. Не иссякнет поток людей к картинам. Будут расспрашивать о жизни художника. Будут писать отзыв в книге посетителей; будут спорить — есть ли такие краски и такие тени в самой природе.

Спорят об этом чаще всего горожане, не бывавшие в горах. Альпинисты, геологи, географы не спорят, они знают: такой дымкой окутаны дальние хребты, так светятся над ними снежные вершины. Это знают бывавшие в Альпах и на Тянь-Шане, это знают обитатели Памира и Тибета, Куэнь-Луня и Гималаев.

Это выразил Неру:

«Когда вы смотрите на эти полотна, многие из которых отображают Гималаи, кажется, что вы улавливаете дух этих великих гор. Они веками возвышались над равнинами и были нашими стражами. Картины эти напоминают нам многое из нашей истории, нашего мышления, нашего культурного и духовного наследства, многое не только о прошлом Индии, но и о чем-то постоянном и вечном. И мы чувствуем, что мы в долгу у Николая Рериха, который выявил этот дух в своих великолепных полотнах».

Это подтвердил и первый космонавт Юрий Гагарин — причем вовсе не на выставке, а сразу после возвращения из первого полета вокруг Земли на высоте трехсот километров. Его слова приведены в «Правде»: «Вернувшись из своего беспримерного полета, Юрий Гагарин, говоря о красоте Вселенной, сказал: „Необычно, как на полотнах Рериха“…»

Ладья Гонца спешит к берегу. Молодой кормчий сильно, уверенно направляет ладью против течения, выше течения, противоборствуя ему. Идут по синей воде краснопарусные ладьи заморских гостей. Ярославна плачет в Путивле на городской стене. Высятся на крутоярах белокаменные храмы, башни, стены кремлей. Высятся в Гималаях твердыни, построенные человеческими руками. Славянскими путями, варяжскими путями, гималайскими путями движутся караваны. Люди рубят города, складывают камни, пашут землю. Повторяют детям:

— Мир. Истина. Прекрасное.

— Шивам. Сатьям. Сундарам.

Фронтиспис. С. Н. Рерих. Профессор Николай Рерих. 1944.

1. Пскович. 1894. Пастель, гуашь. Москва. Собрание И. А. Зачиняевой.

2. Спас-Нередица. 1898.

3. Гонец. 1897. Масло. Государственная Третьяковская галерея.

4. Заморские гости. 1902. Масло. Государственная Третьяковская галерея.

5. Идолы. 1901. Темпера.

6. Зловещие. Этюд. 1901. Бумага, карандаш, уголь. Киргизская художественная галерея.

7. Ростов Великий. 1903. Масло. Государственная Третьяковская галерея.

8. Дозор. 1905. Масло. Государственный Русский музей.

9. Славяне на Днепре. 1905. Темпера, пастель. Государственный Русский музей.

10. Воскресенский монастырь в Угличе. 1904. Масло. Государственный Русский музей.

11. Город строят. 1902. Масло. Государственная Третьяковская галерея.

12. Пунка-Харью. Этюд. Государственная Третьяковская галерея.

13. Сан-Джеминьяно. 1906. Пастель. Государственная Третьяковская галерея.

14. Половецкий стан. Эскиз занавеса. 1908. Музей музыкальной культуры имени М. И. Глинки.

15. Эскиз декораций к спектаклю «Три волхва».

16. Три радости. 1916. Темпера. Государственный Русский музей.

17. Ярилина долина. Эскиз декораций к опере «Снегурочка». 1908. Темпера. Ярославль. Государственная картинная галерея.

18. Человечьи праотцы. 1940-е годы. Повторение картины 1911 года. Темпера. Государственный Русский музей.

19. Царица небесная. Эскиз для росписи церкви в «Талашкино». 1910-е годы. Темпера. Москва. Собрание И. М. Богдановой.

20. Небесный бой. 1912. Масло. Государственный Русский музей.

21. Принцесса Малэн («Старая Бельгия»). 1915. Темпера.

22. Эскиз костюма матери к спектаклю «Пер Гюнт» в Московском Художественном театре. 1912. Темпера. Государственный центральный театральный музей имени А. А. Бахрушина.

23. Мощь пещер. 1925. Горьковский художественный музей.

24. Отдых охотника. Масло. Ленинград. Музей-квартира И. И. Бродского.

25. Майтрейя — победитель. 1925. Темпера. Горьковский художественный музей.

26. Мехески — лунный народ. 1915. Темпера. Казань. Государственный музей изобразительного искусства Татарской АССР.

27. Земля славянская. 1920–1930-е годы. Темпера. Москва. Собрание И. М. Богдановой.

28. Пантелеймон — целитель. 1916. Темпера. Государственная Третьяковская галерея.

29. Лама. 1927. Темпера.

30. Ступа. (Лондак).

31. Тень учителя. 1932. Темпера. Государственная Третьяковская галерея.

32. «Pax cultura». 1931. Темпера. США.

33. Огни победы. 1930-е годы. Эскиз. Темпера. Москва. Собрание И. М. Богдановой.

34. Гунская могила. 1935. Темпера. Государственный Русский музей.

35. Гэсэр-Хан. 1941. Темпера. Москва. Собрание И. М. Богдановой.

36. Кулута.

37. Монголия. 1930-е годы. Темпера. Москва. Собрание И. М. Богдановой.

38. Становище. 1930-е годы. Темпера. Москва. Собрание И. М. Богдановой.

39. Часовня Сергия на путях в Гималаях.

40. Беда — проповедник. 1941. Темпера. Новосибирская картинная галерея.

41. Мать Чингисхана. 1933. Темпера. Москва. Государственный музей искусств народов Востока.

42. Держательница мира. 1937. Темпера. Собрание И. М. Богдановой.

43. Кришна. 1933. Темпера. Государственный Русский музей.

44. Лотос. Темпера.

45. Знаки Гэсэра. 1940. Темпера. Государственный Русский музей.

46. Бум Эрдени. 1930–1940-е годы. Темпера. Москва. Собрание И. М. Богдановой.

47. Чату-Гомпа. 1940. Темпера. Государственный Русский музей.

48. Нанда Дэви. 1941. Темпера. Государственный Русский музей.

49. Лхаса. 1942. Государственный Русский музей.

50. Поход Игоря. 1942. Темпера. Государственный Русский музей.

51. Александр Невский. 1942. Темпера. Индия. Бангалур. Собрание С. Н. Рериха.

52. Весна священная. 1945. Темпера. Государственный Русский музей.

53. Гималаи. 1940-е годы. Темпера. Москва. Собрание И. М. Богдановой.

54. Святогор. 1942. Темпера.

55. Партизаны. 1943. Темпера. Государственный Русский музей.

56. Гималаи. Рассвет в горах. 1941. Темпера. Государственный музей.

57. Огни на Ганге. 1945. Темпера. Государственный Русский музей.

58. Канченджанга. 1944.

59. Брамапутра. 1945. Темпера. Государственный Русский музей.

60. С. Н. Рерих. Профессор Николай Рерих. 1937.

Иллюстрации