Никто, кроме президента

20. БЫВШИЙ РЕДАКТОР МОРОЗОВ

Сколько я отсидел в чулане – сказать не могу: часы мои не пережили падения с лестницы. Но едва меня выпустили на свет, я заметил, что этих стало уже трое. К Сусанне Звягинцевой и ее жуткой лохматой собаке присоединился высокий красивый мужчина с почти такими же выбеленными, как у хозяйки, волосами.

Рядом они смотрелись почти братом и сестрой. Только мадам была стопроцентно крашенной под седину, а тип выглядел натуральным альбиносом или, вернее сказать, очень-очень светлым блондином. Таких полно в шведских трехиксовых журналах, строго запаянных в пластик. И еще такие водятся в «Старшей Эдде», «Песни о Нибелунгах», «Калевале» и прочих северных враках о той ужасной поре, когда не было ни информагентств, ни пресс-служб, ни главных редакторов газет, ни даже самих газет. Нишу свежих новостей до краев заполнял тот самый брехливый эпос. Как люди могли выжить в этих нечеловеческих условиях – не представляю…

– Кто он такой? Что он знает? – спросил нибелунг у хозяйки, кивнув в мою сторону.

Сусанна внимательно оглядела меня и наморщила лобик. Я понял, что наша первая встреча не оставила у нее ярких воспоминаний. Тем лучше. У меня почему-то пропало желание обсуждать тут бизнес-план новой газеты и просить инвестиций. Мне даже найденные четки – и те расхотелось возвращать.

– Видеть я его видела, – задумчиво сказала хозяйка, – усы эти мне знакомы. Может быть, и у Звягинцева видела, не помню. А может, в «Царской охоте» или где еще. Ты же знаешь, любимый, память у меня девичья.

– Девичья, ну ты выдала, подруга, ха-ха… – Смех у блондина оказался не из самых приятных. Словно теркой о камень. – Сколько лет тебя знаю, а таких времен уже не застал. Ты, дорогая, по-моему, с рождения была женщиной. Как золовка Йормунрекка.

– Сергиенко, а ну брось свои пошлые шуточки! – обиделась Сусанна и даже топнула ножкой. – И не смей опять сравнивать меня с твоими дурацкими норвежскими ископаемыми. Не смей, а то мы снова поругаемся! Я, к твоему сведенью, была девушкой, класса до восьмого абсолютно точно.

– Йормунрекк не из норвегов, а из вестготов, – примирительно уточнил нибелунг с хохляцкой фамилией Сергиенко. – Правда, насчет его золовки разные источники спорят. Возможно, она была из рода ульдра-великанш.

– Э-э-э… – рискнул я подать голос, чувствуя, что разговор уходит в сторону от моей персоны.

Не то чтобы я сильно хотел привлечь внимание этих людей и этой собаки. Но, как говорится, дубиа плюс торквент мала. Неизвестность пугает сильнее.

– Р-р-р… – Лохматое страшилище подняло башку и грозно заворчало в ответ.

Сусанна со своим ученым вестготом – явно не брат он ей! – посмотрели сперва на пса, затем и на меня.

– Наверное, он что-то сказать хочет, – догадался блондин. – Ну давай, говори, только не рассусоливай, а уложись в три предложения: ты кто, ты зачем здесь и что ты знаешь?

– Я никто, я здесь просто так, я ничего не знаю, – экономно уложился я в одно предложение.

И черт меня дернул добавить за ним вслед второе:

– Я в чужие дела не вмешиваюсь.

– Дела? – заинтересовался нибелунг. – Что за дела?

Я заткнулся, проклиная свой длинный никчемный язык, да поздно.

– Вранье! – Сусанна хлопнула кулачком по своей ладошке. – Сергиенко, не верь ему, он видел! Он заглядывал в окно! Я нашла его рядом с флигелем, прямо у лестницы на чердак. Пошла выгуливать Мажора и смотрю: мокрый человек валяется.

При слове «Мажор» собачье страшилище опять заворчало, а потом и гавкнуло. В гавканье я расслышал удовлетворение.

– Ты все-таки переименовала пса? – нахмурился Сергиенко. – Я же тебя всеми богами заклинал оставить его, как есть.

– Слушай, не начинай заново, а? – нервно сказала Сусанна. – Не зли меня, ну пожалуйста, пожалуйста, милый, я так тебя люблю! Ты же знаешь, я это безобразное имя вечно забывала и выговорить могла только по слогам. Бер-гель-мир.

И на это слово пес тоже откликнулся лаем. Не менее радостным, чем прежде на Мажора.

– Ты не забыл, старина! – обрадовался блондин. – У мамочки нашей голова дырявая, а ты помнишь, мальчик мой, Бергельмир…

– Ррр-гав!

– Это у тебя самого в мозгах сквозняк. Правильно, Мажор?

– Ррр-гав! Гав!

Я надеялся, что сумасшедший лай и дурацкий спор из-за собачьей клички сотрут у них из памяти мою маленькую оговорку, но напрасно. От души поорав друг на друга минуты три, Сусанна со своей белокурой бестией все-таки пришли к компромиссу: если пес отзывается на оба имени, то каждый пусть зовет его по-своему. Успокоившись, они помирились и расцеловались. После чего троице, считая собаку, уже ничто не мешало хором навалиться на меня.

Нибелунг Сергиенко приставил к самому моему горлу тупое – и оттого особенно неприятное – лезвие какого-то исторического топора. Сусанна Звягинцева откуда-то вытащила и нацелила мне прямо в середину галстука острие меча. Мажор-Бергельмир обошелся без оружия: просто пододвинул пасть к моей лодыжке.

– Ты видел? Видел? Говори!

Деваться было некуда. В критической ситуации не отмолчишься. Силентиум видетур конфессио. Молчишь – значит виноват.

– Сдаюсь… – выдохнул я. – Я видел, видел… Но, честное слово, я никому ничего не скажу…

Блондин чуть отодвинул от меня топор и обернулся к хозяйке:

– Дорогая, он вызывает хоть какое-нибудь доверие?

– Ни малейшего, любимый, – без колебаний ответила ему подлая Сусанна. – Гляди, какие у него тонкие пальцы, какое у него интеллигентное лицо. Он заложит нас всенепременно.

Ну и мерзкая же семейка, с дрожью подумал я. Никому я не нравлюсь. Раньше Звягинцеву моя фамилия не угодила, теперь этой крашеной выдре – мои пальцы и лицо. Ну как я мог вообразить, что она даст мне миллион? Да здесь последнее отнимут!

– Заложит? Тогда надо его прикончить, – рассудил нибелунг. – Убьем, а тело скормим Бергельмиру.

Пес плотоядно гавкнул и примерился к моей трепещущей ноге. Ему единственному из всей компании я был по вкусу. Он, кажется, готов был начать жрать меня прямо заживо.

– Плохая идея, – не одобрила хозяйка. – Очень плохая. Ты, Сергиенко, сроду был человеком бессердечным, как все твои викинги. Я псу лучшую телячью вырезку покупаю, а ты собираешься кормить его всякой дрянью. Не стыдно?

– Да, я об этом как-то не подумал, – согласился блондин. – Извини, я был неправ. Но, дорогая, признай: и ты наделала глупостей. Что тебе мешало сразу прибрать на чердаке? Хотела сохранить эти штуки на память?

– Просто забыла, – беспечно сказала Сусанна. – Но какая разница? Все равно этот ни о чем уже не расскажет.

– Э-э-э, – проблеял я, – секундочку…

В моей сорокавосьмилетней биографии был период, когда я регулярно раз в квартал или даже чаще рисковал жизнью. Один из прежних хозяев «Свободной газеты» после всякой публикации, которая хоть как-то задевала интересы его обширного бизнеса, вытаскивал меня на стрелку, унижал словесно и грозился раскроить башку шаром для боулинга. Пару раз я убредал с тех встреч с переломами, один раз меня утаскивали на носилках. Но я не роптал. Игра стоила свеч: я делал газету. А вот умереть так, без глубокого смысла… Умереть лишь потому, что стал свидетелем гадких шалостей жены толстосума и ее сердечного дружка… Для реноме Виктора Ноевича Морозова это катастрофа. Хуже, чем гикнуться от виагры. Что напишут в некрологах?

Собачье страшилище заворчало в районе моей лодыжки. Нибелунг, поигрывая топором, рассеянно глянул на меня:

– Чего тебе, покойник?

От слова «покойник» перехватило дыхание. Но садюга-инвестор, любитель опасного боулинга, бывало, использовал для меня словечки и посильней. Ничего, стерплю. Патентиа патитур омниа. Терпение все побеждает.

– Поймите же, – начал я, изо всех сил стараясь быть проникновенным. В беседах с инвестором подобный тон, случалось, помогал. – На дворе двадцать первый век. Вы зря комплексуете, дело-то житейское. Такими игрушками, как у вас, в мире балуется тьма народа, все привыкли, и никто за это никого не убивает… Мне, пока я ехал сюда, рассказали про писателя Труханова, из Ильинского, у него, например тоже… и все про это знают…

– Тоже что? – задрала брови Сусанна.

– Ну это… это самое… – Я старался уйти от конкретики. Не все любят, когда эти причиндалы называют вслух. Типа табу.

– Сергиенко, ты догоняешь, о чем он бормочет? – Хозяйка посмотрела на блондина. Тот на нее.

– По-моему, он симулирует сумасшествие, – поразмыслив, объявил нибелунг. – Помнишь, дорогая, было советское кино про шпионов? Там одному зажигалку к носу, а он стихи читает.

– Конечно, не помню, любимый, – проворковала Сусанна. – Но идея интересная. Принести тебе зажигалку, хочешь попробовать? Думаешь, он знает стихи?

В отличие от Сусанны, я помнил это кино. Еще не плешивого Ролана Быкова в нем пытали до того шумно, что на крики являлся усталый шпион Банионис, Быкова выручал, а всем плохим организовывал по мордам. Но меня-то спасти некому – хоть обкричись. Я-то не знал, что окажусь в логове садистов!

– Ради бога, не надо пробовать, – поспешно сказал я. – Я ничего не симулирую, клянусь. Я только говорил про все эти самые… ну цепи, наручники, плетки у вас там, на чердаке… то есть все эти штучки для игры в «Сделай мне больно»…

– Что-о-о-о?

Несколько долгих секунд блондин и хозяйка таращились на меня. Потом они, не сговариваясь, дружно захохотали: Сусанна – нежно и мелодично, Сергиенко – царапающе-неприятно. К дуэту, после недолгих раздумий, присоединился пес и тоненько подвыл.

– Слушай, дорогая, – сказал нибелунг, когда все, наконец, вдоволь отсмеялись и отвыли. – А он ведь ничего не симулирует. Он настоящий думми, без обмана. Он, значит, решил, что на чердаке мы с тобой… ой, я не могу!.. Может, отпустим его к черту?

– Нет, нельзя, – качнула серебристой головкой Сусанна. – Сболтнет еще где-нибудь. Сам недокумекал, а другие, поумнее, разберутся. Про Звягинцева все знают. Кто-то сложит два и два.

– Ты права, – согласился блондин. – Придется его убить.

После этих слов у меня остался всего один шанс. Единственный. Крохотный. Пользуясь тем, что руки мои были свободны, а лезвие топора больше не упиралось мне в горло, я выхватил из кармана… вы думаете, пистолет? газовый баллончик?.. увы, ничем таким я не озаботился. Выхватить я мог только свою пластиковую карточку Союза журналистов России.

– Я – работник прессы, – объявил я, пытаясь быть внушительным. – Провожу журналистское расследование. Мои коллеги знают, где я. Если со мною что-нибудь случится…

– Что ж ты его забыла обыскать? – укоризненно сказал хозяйке нибелунг. – Мы бы давно знали, что он газетчик… Или, может, удостоверение – липа? Как-то несерьезно оно выглядит, бедно…

Сергиенко поддел ногтем край пластика. Про себя я изругал скопидомов из Союза журналистов. За наши членские взносы они могли бы и впрямь выдать нам «корочки» побогаче. Картона им, что ли, было жалко? Золотой краски? Семпер авагус эгет – жадюги вечно все портят.

Сусанна хлопнула себя по лбу:

– Вспомнила! Вспомнила, где я его видела. Он правда журналист, он здесь со Звягинцевым болтал про какую-то газету.

Я обрадовался было, но зря.

– Если журналист, это меняет дело. – Нибелунг бросил мою карточку на стол. – Тогда его просто так не убьешь. Нужно обставить все похоже на несчастный случай.

– Про Звягинцева ты тоже обещал, что будет как несчастный случай, – со вздохом сказала Сусанна. – А потом взял и просто жахнул его кувалдой по голове.

– Это не кувалда, – насупился Сергиенко. – Ну что за вечное неуважение к истории! Постарайся, наконец, элементарно запомнить: это боевой молот Мьельнир. Хоть по слогам учи – Мьель-нир. Уменьшенная копия того, который был у Тора, масштаб один к трем. Тебе, между прочим, в подарок вез.

– Спасибо за подарочек, – не без сарказма проговорила хозяйка. – Ты, как всегда, знаешь, чем угодить любимой женщине. Во всей Норвегии не нашел ничего более путного. Молоток один к трем! Уж лучше бы нормальную штыковую лопату привез – в масштабе один к одному. Мы бы хоть не мучились, когда его закапывали под газоном.

– Вот и зря закапывали, – хмуро заметил нибелунг. – Не забудь, я возражал. Неправильно это, дорогая, не по-мужски. Одно дело – к стене приковать, а другое – в землю сунуть. Конунги таких вещей не одобряют. Все же Звягинцев, как ни крути, был достойный противник, а таких надо отправлять в Вальхаллу согласно огненному ритуалу.

– Ри-ту-а-лу! – фыркнула Сусанна. – Вот еще! А соседи? По-твоему, они бы не спросили, что у меня коптится на костре?

– Подумаешь! Соврала бы им, что барбекю. В Европе все жарят барбекю.

Я в деталях вообразил, как из Виктора Ноевича Морозова готовят барбекю, и это стало последней каплей. Комната расплылась перед глазами, свет померк. Должно быть, я потерял сознание.

21. BASIL KOSIZKY

– И что вы на это скажете?

– Охренеть! – сказал Сердюк. Но тут же деликатно добавил: – Извините за выражение, Василь Палыч.

– Да чего там, – махнул я рукой. – Тут действительно охренеть можно. Думаете, он всерьез написал? Может, теперь у них у всех в Москве такие дикие шутки?

На крыше моего дома в Нью-Йорке стоит спутниковая антенна. Из-за разницы в восемь часов сам я никак не пересекаюсь с передачами из Москвы. Но зато ящик смотрит моя Олеся Ивановна, и она-то мне иногда скидывает на DVD какое-нибудь мыльное шоу. Думаю, с тайным намерением придавить мою ностальгию по русскому духу. Последний раз мне перепало нечто под разухабистым названием «Веселая обдурилка». Специально для родной дочери Аллы Пугачевой были устроены фальшивые похороны ее мамы, причем девушка, по-моему, поверила, что в гробу лежит настоящая Пугачева, и оттого пролила натуральные слезы. Ну а в конце передачи «труп» – на самом деле загримированный пародист – вставал из гроба и жизнерадостно вопил в микрофон: «Ленинград, Ленинград, я еще не хочу умирать!» При этом лицо дочери показывали крупным планом…

– Шутка? Ой вряд ли, Василь Палыч, – с сомнением проговорил Сердюк. – Он президент страны как-никак, объект номер один… Я бы еще понял, если бы спикер какой или там Генеральный, к примеру, прокурор решили приколоться по-черному. Но чтоб первое лицо государства… Не-ет, такого даже здесь не бывает.

– Значит, все это правда? Или есть еще варианты? Думайте, Сердюк, думайте. У кого из нас двоих опыт КГБ? Вы профи или нет?

Мой бодигард приосанился. Когда хотят его профессионального совета,он всегда немножко важничает. Обычно ведь от него требуют не мыслей, а простых действий: найти место на переполненной парковке, вытащить застрявший в замке ключ или открыть банку с огурцами без помощи консервного ножа.

– Есть один вариант, – выдал он. – Возможно, таким хитрым макаром он вас проверяет. По привычке, как бывший разведчик.

– А что, – удивился я, – для разведки все эти ребусы в порядке вещей? Мне кажется, чересчур уж замысловато.

– Нет, почему же, это бывает… – На лице Сердюка отразилась, однако, легкая неуверенность. – Ну, правда, во время войны. Посылают вашу, допустим, диверсионную группу за линию фронта, и старший хочет выяснить, есть ли среди его людей агент-двойник… Тут чем заковыристей приемчик, тем надежней результат. СД вот немецкое в отечественную всех штатных радисток заставляло рожать, в приказном порядке. Чтобы, значит, проверить, кто на каком языке будет орать…

Я покачал головой:

– Пример четырежды неудачный. Во-первых, я чиновник, а не диверсант. Во-вторых, я ничей не агент и быть им не собираюсь. В-третьих, роды у меня тоже не запланированы. И наконец, времена у нас еще как будто мирные… Ну соображайте, Сердюк, давайте. Есть другие идеи?

Охранник в раздумьях почесал бровь мизинцем.

– Может, конечно, у него просто башню сорвало, – предположил он. – С бывшими разведчиками это случается, сами знаете. Жизнь короткая, ставки высокие, а система, как известно, нервная. У кореша моего из Кременчуга, Виталия Бабченко, был похожий бзик.

– Тоже с запиской и жвачкой? – насторожился я. Не люблю совпадений.

– Не, там немного по-другому. – Сердюк проверил на ощупь, до конца ли поднято стекло между нами и шофером, и лишь затем вернулся к рассказу. – Он, Василь Палыч, раньше по египтянам работал, бедуинов в пустыне по мелочи вербовал, ну и всякое такое. А как вернулся, ушел в бизнес, хорошо поднялся на сахаре… Потом вдруг – бац, пропал, нету его. Нашли парня где-то в Турции, высоко в горах. В башке туман, в руках дохлый орел, как попал в горы – не помнит. Сейчас лечится от запоя. Да и печень у него, говорят, уже не та…

– Выходит, Виталий твой – из алкоголиков? – разочарованно спросил я. – Это не наш случай. Президент Волин не пьет ничего крепче пива, у меня по этой части информация надежная.

– Раз не пьет, значит в записке все по-честному, – вынужден был признать Сердюк. – На трезвую голову, и чтоб без глюков, эдакое выдумать нельзя. Стало быть, все правда.

– И что нам прикажете делать с такой правдой?

– Случай непростой, – вздохнул Сердюк. – То есть чемоданчик, конечно, у бабки стрельнуть – не вопрос, и по поводу телевизора – тоже можно потрепыхаться. Но вот насчет самой важной его просьбы… в смысле главной его заморочки…

Мой бодигард извлек носовой платок и сосредоточенно высморкался.

– Говорите же, говорите, – нетерпеливо подтолкнул я его.

– Ну чтобы детей вычислить, да еще всего за сутки, да с такой ерундовой наводкой… Москва-то ведь большая, Василь Палыч, музыкантов в ней немерено. И у скольких из них есть дачи, пускай и не дальше восьми кэмэ от кольцевой? Замучаешься пыль глотать…

– Ближе к делу, – попросил я. – Не надо мне про трудности, я их и сам вижу. Меня интересуют шансы. Есть они или нет?

– Короче, шансов почти никаких, – обнадежил меня охранник. – Зато геморроя – сто процентов.

– И ваш вывод? Ну?

Сердюк заворочался на сиденье, опять почесал бровь, зачем-то проверил пустую пепельницу, одернул лацканы пиджака. Я ждал. Мой бодигард покрутил пуговицу на рукаве, достал из кармана пиджака растрепанный органайзер и, не открывая, сунул его на место. Я терпеливо ждал.

– В общем, я бы взялся, – застенчиво сказал он наконец. – Пропадет мужик без нас. Да и страну, по совести говоря, тоже жалко, Василь Палыч. Не Ливия же задрипанная, не какой-нибудь там Гондурас. Все-таки Россия.

22. КАХОВСКИЙ

В программе случился сбой. На место пузатой литеры D чертиком впрыгнула рогатая литера V. Я собирался скачать из бесплатного ресурса новую песню Вероники Долиной, украденную шустрыми пиратами прямо с эфира «Эха Столицы» и сразу переведенную в доступный формат mp3. Но глупая машинка заменила Dolina на Volina, и в результате вместо «Посторонней В.» мне скопировали песню «Волина хочу!» – омерзительный хит омерзительной поп-группы «Лучше хором».

Ожидая услышать нежные гитарные переборы Долиной, я чуть не подпрыгнул, когда из наушников на меня внезапно обрушился развеселый балалаечный проигрыш, а затем бабий голосишка их поп-солистки с блатной хрипотцой вывел первый куплет:

Вместо того чтобы поскорее нажать на клавишу Delete и стереть эту жуть, я с мазохистским чувством дождался припева, еще более жлобского:

Мне посчастливилось не слышать этого народного хита, пока я сидел в Бутырке, но как только меня выпустили, я нахлебался им по самые брови.

Беда была, конечно, не в дурацком тексте дурацкого шлягера. Президента Волина в Москве вообще стало гораздо больше, чем до моей посадки. Я бы даже сказал – больше на порядок.

Хотя вождь и гарант в последнее время не совершал государственных визитов и редко являл себя публике, от его лица трудно было укрыться. Оно царило повсюду. Не знаю, как там в российской глубинке, но столица была им заклеена вдоль и поперек. Крупногабаритные Волины державно хмурились с проспектных билбордов, где прежде рекламировали шампунь и зубную пасту. Волины поменьше трепетали на длинных уличных растяжках. Совсем маленькие Волины формата А4 выглядывали из витрины каждой булочной. Поощрялись также короткая стрижка а-ля Волин и двубортные пиджаки «Президентские». На коммерческих сайтах вовсю шла раскрутка российско-швейцарских карманных часов Omega-Polet, какие носил Волин, а за право первым зарегистрировать в качестве торговой марки любимых президентом собак далматинской породы схлестнулись полдюжины самых серьезных фирм. По слухам, российский МИД даже выделил специальную охрану приезжавшей к нам актрисе Гленн Клоуз – только потому, что в знаменитом фильме она сыграла Круэллу, главную ненавистницу далматинцев, и в МИДе опасались, что местные фанаты пятнистых шавок могут ее побить.

Из фильмов, кстати, все наши телеканалы особенно жаловали «Лоуренса Аравийского», «Белого Бима Черное Ухо» и «Кавказскую пленницу» – три картины, вроде бы любимые с детства будущим президентом России. Якобы тогда же он определился в выборе: а) профессии разведчика, б) симпатий к собакам и в) строгой политики на Кавказе. Уж не знаю, где и каким образом юный Волин умудрился поглядеть первый из фильмов, который в СССР никогда не показывали, но в интернет-версии журнала «Premiere» я своими глазами видел интервью с Питером О’Тулом. Престарелый исполнитель роли Лоуренса с юмором и с некоторым даже испугом рассказывал о том, что среди его почитателей самые непостижимые – это русские. Они все чаще путают актера с его героем, знаменитым британским резидентом. И потому сэр Питер едва ли примет предложение возглавить жюри ближайшего Московского кинофестиваля: а вдруг чекисты вздумают арестовать его как шпиона?..

Я удалил, наконец, с диска злополучный шлягер и отправился на кухню – выпить чаю и покурить. «Липтона» оставалось в обрез, зато курева было еще полпачки. Спасибо чекисту Лаптеву, не пожадничал. Я разжег сигарету и долил в чайник воды прямо из-под крана – водяные фильтры у меня сдохли позавчера, а выплаты в «Бизнес-новостях» ожидались только послезавтра.

Конечно, О’Тул зря волнуется, усмехнулся про себя я. Лубянка – далеко не дура. Старые комедианты сегодня в России не опасны. Как, впрочем, и молодые олигархи, если они вчерашние и бедные. «Месье, же не манж па сис жур! Подайте на пропитание бывшему члену правления Российского союза промышленников и предпринимателей!» Смешно ль тебе, милый? Нисколечко.

Когда-то Сергей Каховский не был вчерашним и бедным. Примерно тогда же и наш ППВ, дорогой Павел Петрович Волин, замечательно обходился без миллионов парадных портретов и без мелких поганцев желтковых, пламенных борцов с богачами-вредителями. В те мирные времена бизнес не обижали, Кремль держал нас за приличных людей, не обкладывая, словно волков флажками, судебными процессами по вздорным юридическим основаниям. Тогда я помыслить не мог, что сам стану главным обвиняемым по делу о рухнувшей крыше бассейна. И что моя защита всю дорогу будет безнадежно уличать прокурора в незнании азов сопромата.

Может быть, внезапно открылось мне, и с Волиным беда – тоже из области науки о сопротивлении материалов? Ведь они, разведчики, сделаны из другого теста. «Юстас, Юстас юбер Алекс…» Все эти Юстасы – твердые, закаленные, не гнутся, но при очень сильной поперечной нагрузке могут сломаться. Может, его психологически надломила та авиакатастрофа, в которой погибла его жена? После тех событий Волин никогда не показывался вместе с детьми, Славой и Настей: их, говорят, отдали в закрытую частную школу в какой-то стране дальнего зарубежья, чье название было наглухо засекречено от прессы. Похоже, именно с тех самых пор Волин стал превращаться в айсберг и таранить наши «Титаники» один за другим.

К черту психологию, образумил я себя. Нет ничего хуже нашей российской манеры сперва объяснять, а потом и оправдывать действия неприятеля. Я-то ни в чем не виноват. Я не воровал, не подкупал фининспекторов, не отмывал кэш. Все налоговые схемы «Пластикса» были легальны. Мы тратились на социалку. Мы подпирали беспроцентными займами местные бюджеты. Мы приносили казне ненамного меньше, чем «Газпром» в лучшие годы… И не я, Сергей Каховский, был той злосчастной молнией, которая угодила в «вертушку» с президентской супругой на борту…

Чайник забулькал, плюнул паром в потолок и выключился. Я устроил себе неторопливое чаепитие из трех блюд и, пока чередовал крекер с чашкой, чашку с сигаретой – и так по кругу, – я опять подумал об идиотской песенке. Сомневаюсь, что дядю Пашу у нас взаправду начнут двигать в цари. Слишком много мороки. Хотя наши министры почему-то все чаще стали говорить, будто бы в шутку, «государева служба» вместо «государственная». И зачем-то ведь главный кремлевский хитрован Сдобный вылезал в эфир с болтовней о пользе монархии для России. Понятно, какой пользы от монархии ждет Сан Саныч лично для себя: он надеется и дальше из каждой большой реконструкции царских палат выкраивать себе по маленькой машинке марки «роллс-ройс» с золотой приборной панелью, с алмазными подвесками. Как-то раз Сдобный подъезжал ко мне и Денису Ларягину. Мол, не желаете ли, молодые люди, хороший контракт за пустяшный откат? И ничуть не обиделся, когда мы оба его отшили. Наоборот, засмеялся: «Эх вы, дурачки-чистоплюи, Гарварды-Кембриджи! Нас же так и так всех считают ворюгами. В нашем положении не воровать – значит, страдать безвинно».

Вот ты и пострадал безвинно, Сергей Каховский. Радуйся: у тебя чистая совесть, репутация вора и – я не поленился залезть в портмоне и пересчитать – тридцать один… нет, вот еще рублик закатился… тридцать два целковых до зарплаты. Плюс проездной на метро на текущий месяц, плюс оплаченный Интернет по выделенке до конца года, плюс пять тысяч рэ на пластике, это НЗ, про самый черный день. Да еще можно сдать в букинист собрание Фенимора Купера, а в ломбард – шкуру тигра. Спасибо товарищу Волину за нашу счастливую зрелость…

Из комнаты тактично прогудел паровозик. Почта принесла новый мейл, что странно. Я ни от кого ничего не жду. Может, у редактора созрели вопросы по моему последнему обзору? Я понимаю, картина выглядит не радужно, но экономическому аналитику и платят за пессимизм. За оптимизм у нас платят дикторам федеральных телеканалов. Кстати, в разы щедрее, чем мне.

Письмо пришло, однако, не из газеты. Е-мейл отправителя мне ничего не говорил, текст оказался сверхкратким: «Привет! Надо поговорить». Зато уж подпись знакомей некуда: «Яга».

Яга – это вам не Баба-Яга, и даже совсем не баба. Фамилия Дениса Ларягина нам с ребятами давно показалась слишком длинной, и мы обрубили его до Ягина. А потом и до Яги. Не могу сказать, что Дениса так уж сильно обрадовало превращение в сказочную бабку, но зла на меня он не затаил. И был одним из немногих, кто потом реально отказался выступать свидетелем обвинения. Хотя на момент начала процесса мы не успели догрузить его фирме труб на две или три штуки евро – а потом уж догружать было нечего.

Точно знаю, на Дениса давили. Знаю, кто. Знаю, что обещали. Даже знаю адрес, по которому они были посланы. Правда, на стороне защиты Яга тоже не выступил – но уж таких великих подвигов я от людей никогда не прошу. Надо довольствоваться малым.

Интересно, что ему от меня нужно? С того дня, как я вышел на волю, он нечасто баловал меня посланиями. Строго говоря, сегодняшнее было первым. Это интриговало.

«Здравствуй! – отбил я в ответ. – Можно и поговорить. Если за кофе платишь ты. СК».

Секунд двадцать спустя загудело новое послание: «Через два часа. В кофейне на Белорусской. Оплачу тебе даже пирожное. Яга».

Кофейню я знал. В любое время дня она была приятно полупустой. Глянув на часы, я отправил Денису уточнение: «Хорошо, но только через три. Раньше никак – дела. СК».

Я не стал вдаваться в детали и объяснять, что все мои дела – это визит в райотдел милиции, где я, как и подобает условно-досрочнику, обязан регулярно отмечаться. А то вдруг я намылюсь сбежать в Париж или Лондон? Поди-ка объясни гражданину майору, что с моей наличностью я не доеду даже до Мытищ. Ведь не поверит, сволочь такая, что у меня в кубышке не осталось хоть миллиона долларов! Боюсь, в России звание «олигарх» дается пожизненно. Его честной бедностью и даже нищенством перед трудовым народом не искупишь… Эх, все-таки лопухнулся ты, Каховский. Надо тебе хоть из супермаркетов, что ли, начать воровать. Мелочь, а прокурору будет приятно.

23. МАКС ЛАПТЕВ

Форма должна отвечать содержанию. Закон диалектики. Этому меня еще в школе учили. Дом борца с богатеями – значит, обшарпанная хрущевская пятиэтажка, где подъезды пропахли кошками. Квартира борца с богатеями – значит, неопрятная берлога, заваленная книжками Маркса и газетами «Правда». Ну а сам борец обязан быть плюгавым уродом в очках, перевязанных изолентой, в драном свитере и хлопчатобумажных штанах суздальского производства…

Когда моя машина въехала в указанный двор на Земляном валу, эта правильная схема дала первую серьезную трещину. Грязновато-белой хрущобы не наблюдалось вовсе. Светло-зеленый четырехэтажный особняк, в котором проживал господин-товарищ Желтков, был очень даже обстоятельным домишкой: старой постройки, но грамотно, без халтуры, отремонтированным в евростиле. Такой еще простоит, не покосившись, лет пятьдесят или семьдесят. Среди машин, которые парковались на автостоянке у подъезда, я не заметил ни одной древней «копеечки», ни единого ушастого «запорожца»; моя «девятка» смотрелась там бедной родственницей из провинции… Что же до системы безопасности на входе, то ее себе мог бы позволить далеко не всякий столичный банк. Бронебойная дверь, панорамное видеонаблюдение, система паролей, голосовой контроль, двойной турникет, способный легко превратиться в ловушку для незваного гостя, – здешним жителям явно было что терять.

Желтков исключением не являлся. Будь я не капитаном ФСБ, а квартирным вором, я вынес бы из этих трехкомнатных хором всякого добра на сумму с большими нулями. Точное число нулей на глазок определить даже не берусь, потому как не знаю, к примеру, рыночной стоимости тех здоровенных африканских масок на стенах или этого комода в чиппендейловском стиле. Или вон того, слева от экрана домашнего кинотеатра, милого пейзажика в золоченом багете. Если это не Венецианов, то кто-то ему очень близкий.

Похоже, прикинул я, борьба с олигархами в России приносит ее участникам хороший доход. Наверное, самым преданным борцам полагается небольшой процент – как разоблачителям еретиков в средние века или как охотничьим собакам, которые в награду имеют право слопать одного вальдшнепа поневзрачней. Когда у нас хижины побеждают дворцы, вещи оттуда сами сползаются к победителям.

– Богато живете, – похвалил я обстановку. – Не боитесь, что, если так и дальше пойдет, вас когда-нибудь тоже раскулачат?

Хозяин квартиры, как я и ожидал, был плюгав и неказист лицом, зато очки на его носу и домашний его костюм оказались под стать обстановке. Модно и недешево. Мне в таком пиджаке было бы не стыдно сходить в театр или на выставку.

– Не боюсь. – Голос Желткова чуть поскрипывал, словно неразношенные кожаные ботинки. – Нисколько. Я всего добился честно, своим трудом, своим интеллектом. Я не вытаскивал миллионы и миллиарды из народного кармана.

– Да ну? – улыбнулся я. – У нашего народа есть миллиарды? А мне, как некоторой части народа, из них ничего не причитается?

– Безусловно причитается, – ответил мне Желтков без тени улыбки. – И вам, и мне, и бабке Дуне из Урюпинска. Все дело – в природной ренте. Олигархи, нагло присваивая природную рен…

Тут хозяин прервал речь и глянул на меня исподлобья. В глазах его промелькнуло что-то неуловимо неприятное, едва ли не крокодилье. Как будто этот коротышка где-то внутри себя решал судьбу капитана Лаптева: то ли съесть меня сейчас, то ли разрешить мне пожить еще немного.

– Извините, – сказал он, – Максим… э-э… Анатольевич, верно я расслышал? Мне, по совести говоря, не вполне понятна причина вашего визита. В телефонном разговоре вы обмолвились о Звягинцеве. Это фабрикант презервативов, которого похитили, я читал об этом в газете. Но помилуйте, ваш покорный слуга здесь при чем? С этим человеком я не знаком. К его пропаже никакого касательства не имею. Или я у вас все-таки под подозрением?

Желтков вновь посмотрел на меня, а я – на него. Теперь гораздо внимательнее. Померещилось, успокоил я себя, чепуха, глаза у него как глаза. Человеческие, серо-зеленые. Ты, Макс, принял за крокодилью изготовку обычное раздражение занятого человека.

– Что вы, Георгий Семенович, что вы! – Я развел руками. – Мне такая вздорная идея даже в голову не пришла. Никто не подозревает вашего участия в этом деле. Прямого участия…

– Ага-а-а… – протянул Желтков. И я увидел, что он умеет улыбаться: тонко, ехидно, почти не разжимая губ. – Это уже становится любопытно. Значит, косвенное мое участие вы не исключаете? Ну-ка договаривайте, раз уж начали… Хотя нет, стойте, не надо. Лучше я сам попробую угадать ваши мысли. Вероятно, вы решили, что мои публичные выступления против российских олигархов могли подтолкнуть кого-нибудь из низовой публики, так сказать, к конкретным действиям. Ну как если бы студент-недоучка, начитавшись Прудона, вообразил, что имеет право взломать табачный ларек… Я верно вас понял?

– А что? – сказал я. – Нельзя недооценивать силу слова. Идея, вброшенная в массы, может…

– …стать движущей силой, – закончил за меня хозяин. – Великолепно: Маркс, Ленин и Желтков! Ну спасибо, Максим Анатольевич, я тронут, своим сравнением вы мне польстили. Кое в чем вы, конечно же, правы. Больше скажу: я думаю, вы сами и представить себе не можете, какой силой порою обладают очень простые и притом очень короткие слова. Поэт Гумилев не ошибался, хотя он… – Желтков вдруг запнулся на полуфразе. Видимо, что-то хотел сказать, однако передумал. – …ну ладно, это сейчас неважно. Важно то, что вы не уловили зерна моих идей. Сдается мне, вы невнимательно читали мои публикации – если читали их вообще. Поймите, капитан, никто в здравом уме и трезвой памяти не станет похищать этого Звягинцева из-за того, что начитался меня. И знаете, почему? Потому что Звягинцев – некрупная сошка, а такие России не опасны.

– Кто же тогда ей опасен? – спросил я. – Огласите весь список, пожалуйста. Мне как сотруднику Федеральной службы безопасности крайне необходимо иметь в кармане список врагов отечества.

– Да вы их знаете. – Улыбка на губах Желткова стала еще тоньше и ехиднее. – Тоже мне, большой секрет для маленькой компании. Но я назову, не жалко. Аранович, Кайль, Дерикоза, Айдашов, Папанин, братья Шулаковы, Савич, Розенбах, Каховский… ну последний, правда, теперь уже не в счет. Продолжать? Я могу, хотя какой смысл? Все их знают, даже бабка Дуня из Урюпинска…

Фамилии были сплошь известные. Большую часть из списка сильно потрепала Генпрокуратура, хотя реальный срок отсидел только бывший глава бывшего «Пластикса».

– …Все же очень просто, Максим Анатольевич, – продолжал тем временем хозяин. Речь его текла гладко, словно он мне, неразумному, лекцию читал. – У России имеются две категории внутренних врагов. Ей угрожают только очень богатые и очень бедные. Первые – потому что имеют все, кроме реальной власти, и хотят эту власть. Ну как дети – дорогую игрушку, которой у них раньше не было. Вторые же опасны, потому как элементарно хотят жрать и могут выйти на площадь. Что опять-таки представляет угрозу обществу… Я доступно излагаю?

– Вполне, – ответил я. – Одного не понимаю: отчего же вы одновременно не боретесь с бедными? Заклеймите бабку Дуню из Урюпинска, пусть ею займется Генпрокуратура.

– Вы остроумный человек, Максим Анатольевич, – похвалил меня Желтков, – даже не верится, что вы работаете в ФСБ… Что касается нашей бабки, то с нею и им подобными сражаться нельзя. В принципе. Их слишком много, как тараканов. Только с тараканами еще можно справиться дустом, а с людьми… Вы ведь не предлагаете, надеюсь, вернуться к массовым посадкам?

– Боже упаси, – сказал я. – ГУЛАГ был ужасен.

– И ко всему еще, – нравоучительным тоном добавил хозяин, – он был крайне неэффективен с точки зрения менеджмента. Рабочая сила считалась бесплатной, но все равно КПД лагерной системы даже в лучшие годы не превышал десяти процентов… Десяти! Паровая машина, позапрошлый век, смешно сказать. Я считаю, неразумно совсем ограничивать граждан, забивать их в колодки. Надо, чтобы было всего понемножку: свободы, инициативы, денег, хлеба и телешоу. Большая инфляция нам вредна, но так же вредны и большие инвестиции с Запада. Не надо их, обойдемся без взлетов. Спасение России – в выравнивании, я об этом, кстати, неоднократно писал. Тот древний пластический грек, который растягивал и подрезал людей, заблуждался методологически, но абсолютно прав концептуально. Надо притушить полюса. Самых тучных коров – закласть и за их счет подкормить самых тощих. Должна победить середина. Не слишком богатые и не совсем бедные. Не очень умные и не совершенно глупые. Люди не без амбиций, но чтобы и не чересчур прыткие. Умеренность и стандарт – вот что важно. Ровный газон был бы хорош для России, но, в отличие от Англии, у России нет лишних четырехсот лет, чтобы его выращивать и подстригать. Поэтому идеал сегодняшней России – ровное асфальтовое поле, от горизонта до горизонта, без выступов и впадин. Это будет и красиво, и гуманно…

На слове «гуманно» у меня в кармане зазвонил мобильник. И почти сразу вырубился. Поскольку я за разговором забыл подпитать аккумулятор – если не от сети, то хотя бы с помощью ручной механической подзарядки.

– Извините, – сказал я хозяину. – Генерал вызывает. Рад был бы еще побеседовать, но мне пора.

Ссылка на начальство всегда помогает свернуть бесполезный разговор. Похоже, я зря сюда приезжал: в деле Звягинцева мой собеседник едва ли мне пригодится, а долго слушать про идеалы асфальтовых газонов – занятие на любителя.

Желтков, разумеется, не персонаж для психушки – тут Каховский преувеличил, – но что-то маньячное, упертое в нем есть, определенно. Таких я крепко недолюбливаю. С циниками, вроде Нектария-Изюмова, мне и то уютнее, чем с фанатами.

Между прочим, насчет генерала я Желткова обманул. Мои входящие звонки настроены на четыре разные мелодии. Музыка из «Генералов песчаных карьеров» – если звонит Голубев, марш Мендельсона – если жена или дочка, битловский «Естедей» – если друзья, знакомые или коллеги. И песня «Темная ночь» – если этого номера в памяти телефона нет. Так вот: перед тем, как отключиться, сотовый сыграл начало пятой из мелодий. Которая в моем телефоне означает только то, что аккумулятор сдох раньше времени.

24. ШКОЛЬНИК

– Все в порядке, доктор, – сказал я в трубку. – Да-да, мне уже гораздо лучше, чем утром. Большой прогресс. Я уже почти в норме… Нет, что вы, конечно, лежу… Знаю, знаю, здоровье телеведущего – часть капитализации телеканала, ха-ха… Если что, всенепременно вам звякну… Спасибо…

Доктор был наш, останкинский. Он возился со мною часа три, таская меня по всем кабинетам, обследуя каждую царапину. А теперь еще и позвонил проверить, как там себя чувствует пациент.

Замечательный у нас врач – умный, заботливый, внимательный, дотошный. За те деньги, которые ему платит Ленц, можно быть Айболитом и матерью Терезой в одном лице. Рядовая усталая врачиха со «скорой», которая приехала вначале, потратила на меня всего минут пятнадцать. Прописала аспирин, компресс и покой. Узнавший меня санитар, правда, тайком предложил еще бесплатный обезболивающий укол. Обычно, шепнул он, их назначают совсем уж доходящим бабулькам-дедулькам, но из уважения к «Угадайке» и лично ко мне… Я тем же шепотом отказался, соврав ему тогда, что чувствую себя довольно сносно.

Соврал я, кстати, и сейчас – уже своему Айболиту. Было мне ненамного лучше, чем утром. Да и не лежал я, а стоял, прислонясь лбом к дверному косяку. Эта лучшая поза, если тебе больно лежать: на спине – из-за ушибленного копчика, на правом боку – из-за трещины в ребре, на левом – по причине здоровенного синяка у самого плеча. Даже телефонную трубку я мог держать только возле правого уха, поскольку левое по-прежнему ныло от удара. Агрессивные гегемоны нанесли мне, по счастью, не фатальный, зато весьма ощутимый – многими местами – урон.

Конечно же, милиция их не обнаружила. Естественно. Не нужно быть Львом Школьником, докой в «Угадайке», чтобы предугадать дальнейший ход событий. Те полчаса, которые разделяли приезд патруля и явление «скорой», прошли не очень плодотворно. Мягко говоря. Сперва трое патрульных, два сержанта и лейтенант, с напряженными и ответственными ряхами отправились бродить по окрестным кустам, лениво треща сухими ветками и даже не особо стараясь изобразить быстрый бег. Затем старший по званию вернулся и потребовал от меня самых точных примет нападавших, чтобы тут же деловитым до невозможности тоном передать мои слова кому-то по рации. Причем я не был уверен, что его кто-нибудь в принципе слушает и что рация вообще включена. Во всяком случае, никакого шипения и треска атмосферных разрядов – спутников команды «Прием!» – я из динамика не услышал.

Передав донесение в сомнительный эфир, лейтенант развернул планшет и приступил, не сходя с места, к составлению протокола. Он писал его до того медленно, словно только вчера окончил первый класс и еще нетвердо запомнил силуэты букв. Каждые десять секунд он поднимал на меня проникновенный взгляд, и в глазах его читались немые вопросы: может, ну их к лешему, эти писульки? Вас ведь не убили, из вещей опять же ничего не пропало, так хрена ли вам тратить время, а милиции – усугублять цифры раскрываемости, и без того паршивые? Вы же телеперсона, за вас и начальству отдуваться, и нам влетит по первое число… и кому, скажи на милость, это надо? Может, расстанемся по-доброму, а? Без бюрократии? Нам уже настоящих преступников ловить пора, и начальство ждет, и кушать хочется, и вон, глядите, овчарка служебная простудилась – слышите, чихает?

Черно-серая овчарка, между прочим, вела себя честнее людей. Она не притворялась, что боролась и искала, но не нашла и сдалась. Она просто села на асфальт, презрительно чихнула, потерла морду лапой и отказалась работать. Напрочь. Ни за какие удовольствия. С усталым видом аристократки, которой не к лицу гоняться за вонючим мужичьем. Как будто даже запах гегемонов способен вывести из строя чуткий нос – главное ее служебное достояние.

Ну раз уж собака бастует, подумал я тогда сквозь боль в боку, то действительно на фиг. Против природы не попрешь. Я раньше не догадывался, что у простой милицейской овчарки может быть так сильно развито классовое чутье. Работяги-хулиганы из кустов ей, выходит, по барабану. Дайте ей графов-князей прямо из Парижа, дайте ей красивых живчиков с золотом-брильянтами – вот тут-то она развернется во всю собачью прыть, принеся материальную пользу Родине. Элитный, смотрю я, у нас райончик. Жаль, что на меня не напали денди в костюмах от Версаче и с платиновыми кастетами. «Черт с вами, – сказал я менту, – не надо мне вашего протокола. Только доведите до подъезда». Лейтенант просветлел: «Само собой! До самой квартиры!» И нежно-почтительно сопроводил меня под руку, как молодой наследник – дряхлую бабку-миллионершу. А расставаясь у дверей, не преминул сообщить: «И передача ваша, забыл сказать, семье нашей очень нравится. Сам-то я редко успеваю с дежурства, но вот жена и сын, тоже школьник, “Угадайку” всегда смотрят». Я кисло ответил: «Да-да, спасибо…» Интересно знать, что он имел в виду, говоря «тоже школьник»? Три шанса из пяти – возраст наших игроков. Три шанса из трех – мою обалденную фамилию.

Отлепив лоб от косяка, я вернул телефонную трубку на базу и с кряхтением поплелся на кухню. Где безо всякого удовольствия выпил стакан холодного сока. Горячий сладкий кофе мне сегодня не светит, увы. Просить Айболита сгонять за сахаром я счел неудобным, а использовать ментов не догадался. И зря. Думаю, за похеренный протокол лейтенант не пожалел бы пачки рафинада. Хотя, скорее, конфисковал бы ее для меня у кого-нибудь. Нет уж, тогда не надо, обойдусь соком. Сегодня в России не протолкнуться от робин-гудов, которые хотят помочь ближним – за счет дальних. И первыми в списке нуждающихся стоят, конечно же, они сами…

Все-таки здорово, сказал я себе, что Льву Школьнику чаще приходится иметь дело с детьми и гораздо реже – со взрослыми. Правда, порою и без них не обойтись. Я, скажем, взял себе за правило: перед тем, как ты подсаживаешь в сектор нового ребенка с готовым ответом, следует лично переговорить с его или ее родителями. Прямой эфир – штука коварная. Один раз уже на передаче выяснилось, что очередной наш засланец, мальчик с безупречной дикцией, от волнения перестает выговаривать половину букв. В тот злополучный раз фамилия человека-в-маске была коротенькой, и весь зал долго не мог понять, кого же он имеет в виду. Ребятишки вокруг веселились, а каково было парню? Кстати, на завтрашнее утро у нас новая подставная. Надеюсь, у этой Ани, дочери подруги моей редакторши Татьяны, с дикцией и с памятью все в порядке. Вечером придется звать на разговор папу или маму – кого там Татьяна организует. И принимать гостя не в «Останкино», как обычно, а дома. Жена не больно любит, когда я еще и дома занимаюсь «Угадайкой», но других вариантов нет…

Тонко запищал зуммер. Я вернулся из кухни к дивану, кое-как улегся на живот и стал ждать, когда автоответчик меня отмажет. «Вы позвонили по телефону… к сожалению, нас нет дома… сообщение после гудка…» После гудка телефон сказал мне строгим голосом Инги Викторовны, секретарши Ленца: «Лев Абрамович, пожалуйста, ответьте шефу». От начальства можно спрятаться только в могилу, мрачно подумал я и протянул руку за трубкой. Попутно растревожив и синяк, и ребро, и даже копчик.

– Здравствуйте, Иннокентий Оттович.

– Здравствуйте, Лев Абрамович. Как ваше самочувствие?

Добрый доктор, конечно же, известил руководство телеканала. Надо полагать, деньги ему платят еще и за это.

– Неплохо. – Я постарался, чтобы голос мой прозвучал бодро. Главное не переборщить. – Выздоравливаю. Травм, не совместимых с завтрашним эфиром, у меня нет.

– Вы уверены, что сможете провести оба эфира? – спросил Ленц.

Иногда даже хорошо, если у твоего начальника стальное сердце. Притворная участливость раздражает, когда речь идет о профите. Не надо казаться лучше, чем ты есть. Меня вот, к примеру, долго считали сентиментальным министром культуры: я часто входил в положение, учитывал обстоятельства, давал шанс и иногда, увы, являл милость к тем падшим, кого, наоборот, следовало бы толкнуть. Всю первую половину моего срока подчиненные пытались из меня веревки вить. Всю вторую – обижались, что я был таким душкой, а стал таким букой. А вот на Ленца никто никогда не обижался: все заранее знали, что он – агрегат в человеческом обличье. Как можно обижаться на газонокосилку или бетономешалку?

– Уверен, – ответил я. – Ходить мне даже проще, чем лежать. Я справлюсь с программой, даю слово. Шоу маст гоу он.

– Но, может быть, – в голосе Ленца возникла не свойственная ему и оттого зловещая мягкость, – вам все-таки отдохнуть до конца недели? А в эфир мы поставим «консервы»…

Впервые за весь день я испугался. «Консервы», то есть заранее записанный выпуск шоу, мы держим на крайний случай. Самый пожарный из всех пожарных. Время от времени я, как требует инструкция, заменяю этот выпуск на новый, однако никогда не выпускаю «консервы» на экран. Опасно создавать прецедент: сегодня – запись, завтра – запись, а там тебе и прямой выход ласково зарежут. Волки из Совета директоров похлопают тебя по плечу: «Лева, дружок, и так все замечательно!»

– Отдохнуть, конечно, можно, – проговорил я словно бы в раздумьях. То есть как будто я всерьез не исключал такого выхода. – Кто же из нас откажется дома поболеть? Но видите ли, Иннокентий Оттович, тут у нас сразу возникает неблагоприятный финансовый момент, даже два…

Моя работа в Минкульте превратила меня в довольно опытного интригана. В чиновничьих джунглях иные не выживают. Ясное дело, до тех заоблачных высот манипуляции людьми, где одиноко реял наш бывший министр труда, я не поднялся, но кое-какими простыми движениями шефов управлять могу. Я не злоупотребляю своим опытом в обычных ситуациях. Лишь в критических, когда нет другого выбора. Ленц, я знаю, делает стойку на все слова с корнем «финанс». Калькулятор в его черепушке мигом начинает трещать, как птичка Гейгера в урановой шахте.

– Что вы имеете в виду?

С радостью я заметил, как угрожающая мягкость выпала из его тона. Зато появился интерес. Теперь важно пугнуть его двумя вещами: переделом рекламного рынка и выплатой штрафов. Начнем с передела. Тут мало фактуры, поэтому требуется больше пурги.

– Боюсь, – сказал я, импровизируя на ходу, – сегодняшний инцидент не был случайностью. Подозреваю, что кое-кто из наших конкурентов с других каналов не прочь переманить из пауз в «Угадайке» часть клиентов. Пока у нас преимущество, но появление хоть одной записи нашего шоу в эфире даст им козырь. Мы проявим слабость, и от нас тут же отпадут стиральные машины, колготки и кошачий корм. Они жаловались, что рекламная минута в «Угадайке» стоит на десять процентов больше, чем у Гуревича, Кудасова и Галкина… Я не утверждаю, что нападавших проплатили коллеги, но ведь это, заметьте, не было ограблением. Меня хотели вывести из строя… Это – первый опасный момент.

Я бил по больному. Госдума, войдя в административный раж, резала рекламный телерынок без наркоза. Некогда бурный поток клиентов превратился в ручеек, и каждый канал норовил запрудить этот ручеек на своем поле.

– Какой же второй опасный момент? – Интерес в голосе Ленца перешел в стадию озабоченности.

Неплохо. Теперь пора напомнить про живые деньги. Леонид Самуэлевич Гейзин, опытнейший адвокат, который пользовал меня еще в Минкульте, посоветовал заложить во все пролонгируемые договоры с нашими клиентами маленькую строчечку о прямом эфире. Пока меня не трогали, это лихо сидело тихо. Но, чуть что, бомба взрывалась.

– В случае «консервов» они выкатят неустойку, – с солдатской прямотой бухнул я. – Причем не только колготки с губной помадой, но и стиральные порошки, и дезодоранты, и моторное масло… Да почти все. Мы потеряем две трети заработанного. Финансы эти, разумеется, не мои, а телеканала. В общем, пусть Совет директоров решает, мое дело – подчиняться.

Если бы мне удалось проникнуть в черепушку Ленца, я бы наверняка увидел, как мозг-калькулятор, дымясь от напряжения, просчитывает варианты. Прямой эфир в наши дни опасен, даже если это игровое шоу. Отказ от прямого эфира – невыгоден. В который уже раз калькулятор прикидывал, какое из зол меньшее. До сих пор всегда побеждала выгода. В Совете директоров хоть и не любили рисковать, терять деньги не любили еще больше. Пусть «Угадайка» – ложка дегтя в бочке Media, но за этот деготь классно башляют.

– Хорошо, Лев Абрамович. – Машинка в голове Ленца трещала дольше обычного, однако все же выдала правильный результат. – Ничего не будем менять. Раз уж здоровье вам позволит…

– Оно мне позволит, – сказал я, стараясь не выказать удовлетворения. – С ним я всегда договорюсь. Чего не сделаешь ради благосостояния родного телеканала!..

Разговор с Ленцем изрядно меня вымотал. Когда в интриганстве не упражняешься ежедневно, потом сильно устаешь. Насвистывая «Несите бремя белых» – гимн Добровольческой армии генерала Деникина, – я проковылял на кухню, открыл банку сардин и всю ее съел. Сделалось полегче. Начальство стало выветриваться у меня из головы. От разговора с Ленцем, правда, осталась какая-то одна нехорошая мысль, и я ее старательно давил, пока устраивал смотр припасам и выбирал, что бы еще по-тихому слопать для поддержания здорового духа в не очень здоровом теле. Когда же я расслабился с фруктовым желе, мысль пробилась наружу.

Утреннее нападение не было случайным, признал я. Меня и впрямь поджидали. Те парни из кустов не были простыми гегемонами. И дрались оба как-то очень здорово, и удирали технично, и грабить меня даже не пытались. Болтовня про то, как меня заказали злобные конкуренты с других шоу, – это, понятно, страшилка для Ленца. Ни обаятельный Саша Гуревич, ни хамоватый Буба Кудасов, ни даже крутой донельзя Максим Галкин не устроят коллеге такой подлянки. В своей среде мы действуем тоньше. Пустить слушок? Бывает. Задушить в объятьях? Сколько раз. Послать громил? Никогда. Чревато. Нарушивший конвенцию не найдет работу ни на одном из каналов, включая дециметровые… Но ведь кто-то же науськал на меня эту парочку профи!

25. БЫВШИЙ РЕДАКТОР МОРОЗОВ

Темнота. Тишина. Теснота. Где я? Что со мной? Не знаю. Не вижу. Не пойму. Латинская мудрость, выручай Виктора Ноевича! Помогай, миленькая, выводи из тупика. Я ведь, пока был редактором, вовсю тебя пестовал: и девиз газеты взял на латыни, и сотрудников заставлял брать афоризмы из латинян, и даже абсолютно незаконно уволил корректора за опечатку в слове justitia… Так, спокойно: когито эрго сум – мыслю, следовательно, существую. Это про меня. Маленький плюсик. Дум спиро, сперо. Пока дышу, надеюсь. Тоже про меня. Еще один плюсик. Но дышится трудно – это ми…

Че-е-е-ерт, да меня же похоронили! Сволочи, мерзавцы!

Я понял, наконец, что лежу на боку, прижав руки к животу, согнув колени, и почти не могу пошевелиться. Вот и разгадка, подумал я. Где я? Однозначно в могиле. Проклятые Сусанна с Сергиенко, пользуясь моей беспомощностью, запихнули меня под газон, как раньше Звягинцева. Но его хоть мертвым прикопали, а со мною решили не возиться, и вот я жив! Ужас. Ужас. Ужас. Я пока мыслю, существую, живу и надеюсь, но на все эти дела времени мне отпущено совсем чуть-чуть. Под землей не прожить, если ты не крот или червяк. Очень к месту я вспомнил историю писателя Гоголя Николая Васильевича, которого вот так же, дуриком, зарыли живым. Приняли, идиоты, летаргию за смерть, хотя классик их сто раз предупреждал: проверяйте, гады, проверяйте. Как же! А потом, когда вскрыли могилу через много лет – глядь: а Гоголь на боку! Ворочался, бедный, страдал до последнего… Вот и я лежу на боку, все точно совпадает. И левой пятке почему-то холоднее, чем правой. Да еще и гроб у меня идиотский – даже на спину толком не повернешься. Детский, что ли? Откуда они тут взяли детский? Или это коробка из-под телевизора? Нет, затылком чувствую, плечом, спиною, что это никакая не коробка. Форма не та, стенки твердые, пахнет бензином…

Бензином? Стоп! Откуда под землей бензин? Думай, Виктор Ноевич, думай. Сам по себе он завестись тут не может, аэродромов поблизости нет, сто процентов. Значит, или это не бензин, или ты не под землей. Аут бене, аут нихиль.

Я сделал немыслимую попытку переменить позу, чтобы вывернуть голову поближе к запаху. Колени почти уперлись в лицо, а локти остались где-то за спиной. Цирковой акробат был бы этому рад, но медведь – дело иное… Откуда приблудилась цитата? Из Тацита? Из Горация? «Эксеги монументум?» А при чем тут медведь? Ладно, потом додумаю. Главное, не из Маяковского. Тем более, что сейчас для меня колени важнее всех стихов в мире. Колени надо медленно-медленно, осторожно-осторожно переместить к левому боку, локти – к голове, голову направо, только бы усами не зацепиться за что-нибудь… Ййеесть! Мой нос получил сколько угодно бензиновой вони, зато глазам достался просто царский подарок – узенькая, тончайшая полосочка света!

Поздравляю, Виктор Ноевич! Ты еще не под землей. Бензин, теснота и близкий свет – это не могила, а багажник машины. Который, конечно, тоже может стать могилой для бывшего редактора «Свободной газеты», но не сию минуту. Багажники не герметичны. Значит, тут пока можно мыслить. Можно дышать и на что-то надеяться. Какой-то из двух Диогенов – то ли Лаэртский, то ли Синопский – вообще жил в бочке, и ничего, даже философствовал. А Виктор Ноевич Морозов остаток дней проведет в багажнике и оттуда подарит человечеству пару истин.

Вопрос не в том, подумал я, сможет ли Виктор Ноевич отсюда вразумить род людской. Вопрос в том, сколько ему тут осталось.

Давай прикинем логически. В багажник меня сунули не случайно. Стало быть, у Сусанны с нибелунгом есть насчет меня план. До того, как провалиться в темноту, я успел понять, что они планируют устроить мне несчастный случай. Но что они удумали конкретно? Едва ли они решили уморить меня тут же, на месте: труп в багажнике – это не похоже на случайную жертву фатума. Это даже на нормальное самоубийство не тянет. Самый тупой из ментов легко сообразит, что Виктору Ноевичу Морозову незачем сводить счеты с жизнью таким странным способом – залезать в чужой багажник, захлопываться и умирать от голода…

Я бы, кстати, сейчас поел. Хотя бы пельменей со сметаной, а еще лучше – тарелочку грибного супца… Хорошо, я согласен на домашний борщ. Я готов на харчо из общепита. На бульон из кубиков. На любое съедобное по разумной цене. На любую съедобную гадость. Что я больше всего ненавижу? Из еды – биг-маки, а так – сканворды и балет. Обещаю и клянусь: если выйду живым из этой переделки, сделаю фатуму подарок. Принесу ему искупительную жертву. Совершу подряд три нелюбимых дела – съем подметку-котлетку из «Макдональдса», схожу на какой-нибудь балет и разгадаю сканворд. Только бы спастись! Виктор Ноевич Морозов много уже сделал в этой жизни, но далеко не все. Я еще не готов стать персонажем криминальной хроники. «Трагический случай на сорок девятом году жизни и на тринадцатом километре от кольцевой…» Нет, не хочу.

Интересно, что они насчет меня задумали? Если сделать еще одно усилие и передвинуть ухо к полоске света… если представить, что они где-то рядом с машиной или хотя бы неподалеку… Нет, ничего не слышно. Вода, кажется, где-то капает. Кап-кап-кап… Или это кто-то издали идет – топ-топ-топ? Или мне все это мерещится? Нет, как будто далеко, на пределе слышимости какое-то движение есть… Точно: дверь хлопнула. Это действительно шаги! Замри, Виктор Ноевич, закрой глаза, притворись дохлым кузнечиком. Если они сейчас откроют багажник, лучше не подавать признаков жизни. Чтобы не провоцировать у них желание ее отнять… Вот они, встали возле багажника. Открывают? Не открывают? Тьфу ты, как сердце бьется. Похоже, аритмия. Будет совсем глупо просить у них смерить мне давление…

Кррак! Открыли. Волна свежего воздуха. Не ше-ве-лить-ся, Виктор Ноевич. Ты полутруп. Лежишь в глубокой отключке.

– Слушай, он тут у нас не подох? – Озабоченный голос Сусанны.

– Вроде нет. – В меня ткнули жестким пальцем. Это Сергиенко. – Просто капитально вырубился. Но так он теплый, дышит…

А вы мечтали найти меня холодным и бездыханным? Перетопчетесь.

Бамм! Удар – и за прикрытыми веками опять темнота. Значит, крышку над головой снова закрыли, можно расслабиться. Насколько это осуществимо, когда тебя заперли в багажнике. Все-таки это очень похоже на могилу, только механическую – в духе века. Ты не отстаешь от времени, Виктор Ноевич, тебя прямо тащат в светлое будущее. Чтобы там, в этом будущем, прибить.

– А ты все внимательно осмотрел? – Снова голос злодейки Сусанны, только уже приглушенный крышкой.

– Вроде все. – Голос такого же приглушенного нибелунга. – За КПП несколько машин стоят, но ни к одной его ключ не подходит.

Про себя я удивился: ключ? машина? Нет у меня машины! Не считая той, где я заперт. Но эта – не у меня, наоборот, я – у нее.

– Значит, плохо искал. – Опять Сусанна. – Пойми, любимый, чучело мое норвежское: если тело найдут отдельно от его машины, ни один придурок не поверит в несчастный случай.

– А может, он сюда на попутной приехал? – Это снова Сергиенко. Тон неуверенный: нибелунг сомневается.

– Скажи еще – пешком пришел! – Сусанна, похоже, на него рассердилась. – У него в кармане бизнес-план на миллион баксов. Думаешь, такие голосуют на дорогах? Давай-ка возьми собаку и проверьте с ней рощицу в ста метрах от КПП. Он мог спрятать машину там… Мажор, сюда!

– Р-р-р! Гав! – Вот уже пес с двойным именем здесь. Мажор-и-еще-как-то. Вся компания в сборе.

– Нюхай его ботинок, нюхай! – Голос Сусанны. – И ключи его нюхай! И бумажки эти нюхай! Да не грызи, а нюхай, тебе говорят, скотина! Сергиенко, отними у него бумажки и ботинок! Я сказала, возьми у него из пасти эти бумажные клочки и подошву тоже забери… В конце концов, чья эта собака Баскервилей – моя или твоя? Отдай ему, Бергель… Бергер… ну как его там? Сергиенко, чучело, я опять забыла, как звали твоего Мажора!..

– Р-р-р! Гав! Гав!..

Слушая эту идиотскую перепалку, я, Виктор Ноевич Морозов, испытал такое облегчение, какого не чувствовал давно. Меня запихнули в багажник, сгубили левый ботинок и сгрызли драгоценный бизнес-план. А я лежу, свернутый, словно канцелярская скрепка, и тихо радуюсь. Я счастлив. Как же прекрасно, как же замечательно, черт побери, что я такой Плюшкин. Что не снимаю с брелока все памятные и бессмысленные ключи – от дачи, сгоревшей еще до перестройки… от кабинета главного редактора, где давно сменили замок, и редактора, кстати, тоже… от самой первой нашей редакционной «Волги», которая уже лет пять гниет где-то на свалке металлолома… Ищи, песик, ищи ветра в поле. Я получил отсрочку смертного приговора. Нондум адрессе фаталем хорам. Мой час еще не пробил…

– Но если машины не найдем, сделаем по-моему, – услышал я голос нибелунга. – По-простому. Дадим ему для верности по башке и кинем под первый попавшийся трейлер. Вроде как неправильный переход шоссе.

– Как скажешь, любимый, – нервно ответил ему голос Сусанны. – Тебе виднее. Только, умоляю, не рядом с домом. Мало нам чердака, что ли? Ты же знал, чучело, как я не люблю мыть полы!

26. BASIL KOSIZKY

Вы часом не слыхали о ракетных войсках ООН стратегического назначения? Нет? А о военно-морских силах ООН? Тоже нет? Ну а про танковые дивизии ООН вы, разумеется, знаете? Что, неужели снова нет?.. Ладно-ладно, шучу. Ничего подобного быть не может в принципе. Мы были изначально задуманы в виде кукольной армии с пищалками и трещотками вместо истребителей и эсминцев. Нас родили в тот исторический миг, когда Восток уже начинал пугать себя «Джойнтом», а Запад еще не забыл кошмара Коминтерна. Оба лагеря одинаково опасались, что под международным флагом к ним через кордоны проползет соглядатай или вооруженный диверсант. По статусу ООН, правда, считалась сторожевой собакой наций, но ей – страха ради и с общего согласия – выбили зубки вскоре после рождения, а конуру сделали до того тесной, что щеночек не мог в ней лишний раз пошевелиться.

Оттого мы и выросли такими. С гордым статусом, беззубой пастью и тонкими скрюченными лапками-проволочками. Не стоит заблуждаться: никогда генсеки ООН не были воспитателями всемирного детсада или всемирными приставами. Мы даже меньше, чем всемирные посредники… Всемирное бюро добрых услуг – вот мы кто! Честное слово, в нашем Уставе, в той его части, где определены полномочия генсека, формулировка «добрые услуги» записана официально. Другими словами, ООН – организация санта-клаусов. Мы вытираем носики, дарим подарки, увещеваем пап-мам, чтобы те не дрались. Но совершить нечто серьезное нам не дано. Наши «голубые каски» на своих БМП не погасили еще ни одного костра – разве что несколько очагов помельче загнали внутрь. И даже таким зубрам, как Хавьеру Пересу Де Куэльяру, Кофи Аннану или Гектору Ангелопулосу, еще ни разу не довелось выручить из беды руководителя великой мировой державы. Мыслимо ли, что это удастся не генсеку, а всего лишь и. о. Козицкому – чья фамилия вообще происходит от слова «коза»? Мания величия, да и только.

– Ну хорошо, – сказал я Сердюку. – Согласен. С чего нам лучше начать? С чемодана?

Я, конечно, не спятил и не вообразил себя героем из комиксов. Просто любой генсек ООН в глубине души надеется, что именно ему повезет создать прецедент – оказать хоть одну по-настоящему крупную Добрую Услугу. Отставной козы барабанщик Basil Kosizky тоже, черт возьми, желает попробовать. А вдруг?

– Лучше сразу с музыкантов, – дал совет Сердюк. – Вернее, так: мы проедем мимо главного гнезда музыкантов, снимем там кое-какую информацию, а после направимся к бабке за чемоданчиком. Это все, в принципе, в одном районе…

Он достал из походной сумки ноутбук и вывел на экран карту. Вся Москва, оказывается, состояла из светло-коричневых квадратиков домов, мимо которых протекали серые реки дорог.

– Вот! – Мой бодигард потыкал ногтем в один из квадратиков. – Музыкальное гнездо у нас в Брюсовом переулке, а бабка живет в Дегтярном. Все на оси Тверской, не заблудимся. Это самая свежая карта, мне ее ребята из нашего московского Инфоцентра поставили в обмен на два кило домашнего сала. Помните, мне еще весной мамочка из Донецка присылала, «Федерал-экспрессом»?

– Откуда у вас два кило? – удивился я. – Мы же, по-моему, все тогда съели.

– Не, трохи осталось, – ответил Сердюк, потупив глаза. – И потом, я ведь не говорю, что отдал им сразу два кэгэ. Пока я дал им аванс… ну так, граммов триста… Остальное после. Я, Василь Палыч, когда узнал про эти, как их, фьючерсные сделки, очень мировую экономику зауважал. Вот это я понимаю: карту мне можно перекачать сегодня, а сало я отдаю только завтра! Ну и пожалуйста. Если им нравится такая схема – флаг, думаю, им в руки… О, чуть не забыл! Нам же флажки ооновские надо убрать с капотов, чтоб не светиться по городу. Сейчас сделаю, минутку…

Мой охранник вытащил из кармана пульт, поколдовал над кнопками и сказал в микрофончик, по-прежнему прицепленный к галстуку:

– Машина-один, машина-два и машина-три! Внимание, тормозим, прижимаемся к обочине. Янек, Жан-Луи, Ханс, я выйду, сниму символику, а вы там поглядывайте.

Наш кортеж встал – по моим прикидкам, где-то в районе Манежной. Сердюк вылез из машины и, вместо обещанной минуты, отсутствовал все пять. А когда влез обратно с горстью флажков в руках, выглядел очень довольным.

– Смешная тут дорожная инспекция, – улыбаясь, сообщил он. – Наши-то, нью-йоркские, чистые бульдоги, а в Москве, я гляжу, они с понятием. Объяснишь такому разок-другой, и все бьютифул.

Он сверился с картой, опять поработал над пультом и скомандовал галстуку:

– Так, парни, давайте по Моховой, в левый ряд, а после поворот на Большую Никитскую. Третий переулок направо и будет Брюсов. Значит, тихонько едем вдоль по нему до самого здания с ключом. Дом 8 дробь 10. Там останавливаемся, интервал между машинами до пяти метров… А? – Он постучал по наушнику. – Нет, не с гаечным, со скрипичным ключом. Увидите, короче, тронули…

Мы и впрямь увидели. Едва наш кортеж затормозил у нужного дома, я, с дозволения Сердюка, высунулся из окна машины и разглядел черно-белый ключ на желтом фасаде сталинской восьмиэтажки.

– И что здесь находится? – осведомился я. – Ключ я наблюдаю, да, скрипичный, примета музыкальная. Но почему вы решили, что гнездо – именно тут? Консерватория и филармония, сдается мне, в другом месте.

– Здесь тоже музыки до фига, – заверил меня мой бодигард. – Это у них Союз композиторов.

– Так ведь в записке не сказано, что он непременно пишет музыку. – Я все еще сомневался, туда ли мы приехали. – Вспомните, Сердюк: в записке говорилось, что он, кажется, музыкант. Но не всякий музыкант – композитор.

– Зато всякий композитор – музыкант, – резонно возразил мне Сердюк. – Перешерстим этих, дальше будет легче. Надо же с чего-то начинать. И так шаг за шагом… Сейчас я возьму у них справочник, там и адреса, и дачи. Сделаем выборку, сгруппируем самых подозрительных… Жан-Луи, слушай сюда, – сказал он уже в микрофон. – Я выйду из нашей машины и пройду в здание, а ты возле нее встань, подстрахуй босса… Готов? Тогда я пошел.

Ожидая возвращения Сердюка, я начал рассматривать карту. За два кэгэ обещаний мой охранник получил очень неплохой продукт. Стоило навести курсор на здание и кликнуть два раза, как возникала аккуратная табличка с информацией о том, какие конторы имеются внутри. В доме 8 дробь 10, например, кроме музыкального гнезда располагались еще агентство недвижимости, фирма «Товары на дом», издательство и совсем уж далекий от мира музыки – да и звуков вообще – магазинчик аквариумных рыбок. Надеюсь, Сердюк не ошибется дверью и не притащит вместо справочника какого-нибудь вуалехвоста.

Беспокоился я напрасно. Минут через пять дверь открылась, в салон влез весьма довольный Сердюк и показал мне нетолстую книгу в кожаном переплете с золотым тиснением.

– Вот он, списочек, – сказал он, оглаживая переплет. – У них там на третьем этаже какое-то собрание или заседание, я толком не разобрал, поэтому я спокойненько у секретаря его купил за наличные. Не так-то, выходит, много этих композиторов, я ожидал худшего. Сейчас мы отсортируем дачников, потом уберем из них тех, кто дальше Жуковки…

Баммм! Тяжкий грохот, не лишенный однако некоторой мелодичности, потряс переулок. Сердюк инстинктивно пригнул мою голову пониже, выхватил пистолет и нацелил его в окно.

– Машины с первой по третью! – рявкнул он в микрофон. – Быстро по газам, задний ход, тридцать метров обратно по переулку и встали в таком же порядке. Янек, первая машина, что видишь, докладывай… Чего-чего? – Сердюк постучал по наушнику. – Какое еще пианино? Я тебя правильно понял? Повтори…

Мой бодигард на ходу приоткрыл дверцу и, по-прежнему с оружием наизготовку, глянул наружу.

– Пианино выбросили, – озадаченно подтвердил он. – Из окна третьего этажа. И как оно пролезло?..

Дзыннь! – в новой порции шума было еще больше музыкальных нот. Я высунулся следом за Сердюком и увидел, что к пианино присоединилась виолончель. Или контрабас? Заседание на третьем этаже, по всему видать, было очень бурным.

– Жан-Луи, – скомандовал мой бодигард в микрофон, – возвращайся к нашей машине и снаружи прикрывай начальство, Ханс – ты вместе с ним. Янек – на тебе остается наблюдение, доложишь мне, если еще что упадет… Я мигом, Василь Палыч, – обратился ко мне Сердюк. – Сгоняю к ним на третий, разведаю обстановку. Может, там наш клиент как раз бузит?..

Теперь охранник отсутствовал уже не пять, а все двадцать минут. Пока его не было, в переулок выбросили еще что-то из духовых – то ли валторну, то ли геликон, – и следом едва не скинули вниз какого-то визжащего толстяка. Если судить по силе визга, его вытолкнули наружу, по меньшей мере, на две трети. Однако затем возобладал гуманизм: толстяка все же втянули обратно.

Сердюк вернулся с растрепанной шевелюрой и удрученным лицом.

– Все плохо, Василь Палыч. Эта книжка, – он небрежно кивнул на справочник, – уже ни черта не отражает. Здесь у них записано только полторы тысячи, по Москве, а на самом деле их, оказывается, еще два раза по столько. И у тех тоже дачи. Просто раньше у власти держались эти… ну с классической всякой музыкой – сонаты там, симфонии, опера «Евгений Онегин» и тэ дэ. А тех, которые песни для эстрады, тех наоборот гнобили – за мальчиков держали, в Союз свой не брали и в книжку, стало быть, не вносили. Но сейчас тех стало реально больше, они теперь в силе и при бабках, поэтому новые выкидывают старых…

Словно в подтверждение этих слов из окна выпало что-то еще – по звуку, жалобно-струнное. Мы даже не стали смотреть.

– Те думали, – продолжал Сердюк, – ихний культурный министр их защитит, он вроде тоже на рояле играет, но тот не приехал, некогда ему… Короче, – подвел итог мой охранник, – у нас с кандидатами сильный перебор. Нам за сутки их проверить никак не успеть. Одним, я имею в виду. Без посторонней помощи, в смысле.

– У вас есть идея, да? – понял я. Мой охранник никогда не делает бесполезных намеков.

– Ну, я тут подумал и вспомнил про моего здешнего приятеля, – сообщил мне Сердюк. – Этот мог бы помочь, он-то ситуацией наверняка владеет лучше нашего… Отличный, кстати, парень, мы с ним вместе заканчивали Высшую школу КГБ. Он и сейчас в органах.

– А человек-то надежный? Не продаст? – засомневался я.

В отличных парней из органов я, признаться, не очень верю. Я Сердюку-то, теперь родному, доверился далеко не с первого дня нашего знакомства. А первые три месяца, когда его только прикрепили к посольству Украины в Москве, я думал, что новый атташе будет на меня стучать.

– Не, Василь Палыч, – покачал головой мой бодигард. – Этот – сто процентов не продаст. Он потому до сих пор капитан, что весь из себя жутко правильный. Так и не выучился химичить… Лапоть, короче.

В его голосе мне почудились насмешка и уважение, с легким оттенком зависти.

– Тогда ладно, убедили, – сказал я. – Берем в компанию вашего лаптя. А справочник этот музыкальный закиньте куда-нибудь, чтобы не мешался.

Сердюк взял с сиденья свежекупленную книжку с золотым тиснением, взвесил в руке и отбросил за спинку, к заднему стеклу.

– Сто баксов вытратил, – с сожалением произнес он. – Обидно.

– Так я вам возмещу… – Я было полез за кошельком.

– Что вы, Василь Палыч, даже не вздумайте! – замотал головой мой бодигард. – Я ведь не свои тратил. У нас тут образовался небольшой фонд, от одного московского спонсора ООН.

– От кого-о-о?! – поразился я этой внезапной новости.

До сих пор спонсорами ООН считались только страны-участницы. И, если честно, далеко не все великие державы платили в срок.

– Я про того гаишника, с Манежной площади, – скромно уточнил Сердюк. – Где я флажки снимал. Он ведь сперва ко мне приставал, ругался, каких-то денег от меня требовал. А потом, когда я ему все правильно объяснил, он мне, наоборот, своих отдал, целую пачку зеленых. Прям умолял, чтоб я их взял… Говорю же вам, автоинспекторы тут смешные!

27. МАКС ЛАПТЕВ

Пока я пил на кухне чай, жена и дочка ходили вокруг меня с таинственными и торжественными лицами. Сперва я порядком струхнул, вообразив, что упустил из виду некую важную семейную дату. Ой, Макс, как же неудобно! Я стал лихорадочно перебирать в памяти наши годовщины и взаимные дни рождения и вскоре сделал вывод: нет, стопроцентно нет – все они приходятся на другие числа других месяцев.

Так, может, наша Анька закончила четверть на одни пятерки? Нет, тоже слабенькая версия. До конца первой четверти как будто еще далеко. Хотя уже в этом я не абсолютно уверен. И потом, в ее навороченном лицее могут быть какие-нибудь промежуточные экзамены или там различные предметные олимпиады, с которыми моя способная дочура справилась, ясное дело, наилучшим образом. И была за то поощрена… Чем, интересно, нынче награждают школьников? Уж, конечно, не грамотами почетными от гороно – красными картонками с ленинским профилем сусального золота… Стоп, не будем отвлекаться на воспоминания. Примем за рабочую гипотезу школьные успехи моей умной дочери…

– Ну-ка, Анька, покажи мне свой дневничок, – обратился я к ней благодушным тоном отца семейства, который в кои-то веки явился с работы пораньше. Практически днем.

– Пап, у нас в лицее давно нет дневников, – сообщила мне Анька, – я же тебе тысячу раз говорила.

– Вот как? – удивился я. – Разве можно школьнику без дне… То есть, я хотел спросить: что же у вас тогда вместо дневников?

– Зачетки и именные блокноты, – вздохнула дочь. – И про них я тебе две тысячи раз говорила. Не понимаю, мам, как этому Человеку Рассеянному с улицы Бассейной доверяют охранять рубежи Родины.

– Но-но! – Я погрозил дочери пальцем. – Будь поуважительней к родному отцу. Пора бы выучить: рубежи Родины охраняем не мы, а Погранслужба, которую хоть и вернули в нашу структуру, однако глава ее подчиняется непосредственно… В общем, Анька, не морочь мне мозги! Давай-ка тащи эту твою, как ее там, зачетку, я посмотрю текущие оценки. Если у тебя пятерки – ты молодец, если тройки – считай, ты осталась на неделю без мороженого.

– Па-ап, – снисходительно протянула Анька, – нам не ставят текущих оценок. А зачетки выдают только на время сессий. И мороженое мне, к твоему сведению, давно уже разонравилось.

– Да? – еще больше удивился я. – Но что-то ведь тебе нра…

Мне казалось, что все двенадцатилетние девочки обязаны любить мороженое и еще этих, маленьких таких, в домиках, куколок Барби. Или дочке уже исполнилось тринадцать? Спокойно, Макс, без паники, просто вычти про себя из нынешнего года год ее рождения и получишь ответ… Нет, как будто все правильно, ей двенадцать. Ложная тревога. Но совсем недавно ей было девять. И я точно помню, она вовсю играла на диване с этими Барби. И к мороженому относилась положительно… Или ей тогда было не девять, а семь?

Дочь пристально, очень по-взрослому посмотрела на меня, и в глазах у нее засветилось сочувствие. Боюсь, именно ко мне.

– Мам, давай ему скажем, наконец, нашу новость, – обратилась она к Ленке. – А то папа уже не знает, о чем и подумать. В такую седую древность углубился. Еще немного – вспомнит про Барби, про «лего» или про игровую приставку…

Проницательность – наша фамильная лаптевская черта, про себя отметил я с гордостью и смущением. Потому что как раз намерился брякнуть про «лего» и приставку. Своей репликой Анька вовремя спасла честь отцовского мундира.

– Не томите меня, – попросил я жалобно. – Что у нас за новость? Мы выиграли в лотерею кофемолку? Вы купили собаку? Анька летит в космос?

– Вот и не угадал! – рассмеялась жена Ленка. – Нашей дочери, Максик, предлагают стать разведчиком.

– Не разведчиком, а резидентом, – затрясла головой Анька. – Так и знала, что мама спутает! Ты представь, пап, как здорово: мне говорят секретное имя и внедряют в сектор номер шесть. И когда мне махнут роялем, я выдвигаюсь вперед…

Секунды на три я обмер – онемел, ослеп и оглох. Я сдуру решил, что к моей Аньке действительно тянет загребущие лапы внешняя разведка, бывшая вотчина Крючкова-Примакова. Шестой сектор шарика – это, по старой нарезке ПГУ, Ближний Восток. Перед моим взором пронеслась ярчайшая картинка: вот, взвихрив желтый песок, с «калашами» наперевес, несется вдаль бригада мучеников чего-то-там, а впереди их бригадир – моя малолетняя дочь в парандже и на лихом верблюде!

– Девочки, родненькие… – пробормотал я, когда ко мне вернулись голос, зрение и слух. – Не надо бы папе таких стрессов. Я же впечатлительный, у меня на службе проблемы, я ведь так коньки могу отбросить… Ань, это у вас в лицее игра, что ли, такая, в шпионов, да? Вроде нашей пионерской зарницы?

Первое лицо у нас диктует моду на все. На игры в том числе. Если при Горбачеве играли в ускорение, а при Ельцине – в теннис, то почему бы при Волине не играть в разведчиков?

– Нет, пап, при чем тут лицей! – отмахнулась дочка. – Это же на телевидении, игровое шоу «Угадайка», знаменитое, неужели ты ни разу не смотрел? Тетя Таня, мамина подруга, там режиссер, а я буду на один выпуск типа их тайным агентом в засаде. Допустим, игроки не найдут ответа. Тогда высунусь я и всех спасу.

К теперешнему ТВ я отношусь скорее отрицательно, знаменитого этого шоу я, конечно, не смотрел ни разу, а вот Татьяну знаю неплохо. Самая серьезная из всех жениных подруг. За Аньку я могу не волноваться.

– Отлично! – сказал я с энтузиазмом, чуть наигранным. – Поздравляю. Завтра Анна Лаптева будет героем дня, тебя наверняка увидит вся твоя шко… то есть лицей, а мы еще бабушку с дедушкой известим, и мою двоюродную сестру, и дядю Алика в Ростове…

– Не увидят они меня, – разом погрустнела Анька. – Вернее, не они меня увидят… Пап, у нас случайно нет каких-нибудь сибирских родственников?

– Сибирских? – спросил я в замешательстве.

Опять я ничего не понимаю. Сибирь? Почему Сибирь? Для чего Сибирь? Тут, на мое счастье, из коридора раздались громкие звуки «Темной ночи» – подал сигнал мой подзаряженный мобильник, который остался на вешалке вместе с пиджаком. «Я скоро!» – посулил я Аньке с Ленкой и быстро выкатился из кухни.

Номер абонента мне ничего не говорил. Зато голос абонента…

– Здоровеньки булы! – донеслось из трубки. – Узнаешь меня, Лаптев?

– Сердюк! – по-настоящему обрадовался я. – Привет! Ты откуда, из Нью-Йорка?

– Как же, стану я тебе звонить из Нью-Йорка! Международный тариф знаешь как кусается? – Мой кореш ничуть не изменился. Все такой же жмот. – Нет уж, мы с боссом в Москве. Официальный визит. Ты чего, за новостями мировой политики не следишь? Ну хоть про вчерашнее чепе в библиотеке, ну с яйцами, слыхал?

– Вот, значит, кого ты охраняешь… – только сейчас сообразил я. – Да ты, получается, у нас герой!

Мне прежде как-то в голову не приходило, что в генсеки выбилась та самая его ооновская шишка. То есть охранником, который уберег шефа от яйцеметателей, был именно мой приятель. Круто.

– Еще какой герой! – не пожелал скромничать Сердюк. – Вся наша жизнь – незаметный подвиг. Мы, Лаптев, не штаны в конторе просиживаем… Этот твой телефон, кстати, не на тотальном контроле? – внезапно обеспокоился он.

– Не бойся, на выборочном, как у всех наших в Управлении, – успокоил я. – Ты, главное, вместо ключевых слов употребляй нейтральные. Можно матерные.

– Матерные я не могу, мой босс рядом… – зашипел в трубку Сердюк. – Короче, позарез нужна твоя помощь. Выручи, а? Надо кое-кого в Москве пошукать, причем быстро.

– Помогу, без проблем, – согласился я. – Надо так надо. Кого искать-то будем? Опять того артиста?

В былые времена мой кореш носился с идеей найти и хорошенько отдубасить одного эстрадного трансвестита, который – в этом Сердюк был уверен! – нарочно издевается над памятью его покойной мамочки Веры Петровны.

– Не, теперь у нас с тобой задачка будет поважнее, – напустил туману Сердюк. – Мы тут еще кое-куда съездим, по кое-какому делу, поэтому я тебе позже звякну и мы договоримся, где нам пересечься. Тогда все подробно обсудим. А ты покамест прикинь, как нам вычислить музыканта, у которого дача не дальше Жуковки.

– И у этого музыканта есть фамилия?

– Есть, – обнадежил меня Сердюк. – А як же! Просто мы ее не знаем. Ну все, я отключаюсь, нечего зазря деньги переводить. Ваш московский тариф – тоже, я скажу, не подарок. Ты, короче, телефон свой держи под рукой, я перезвоню.

Выходя из коридора, я на ходу размышлял о дачниках и музыкантах. В Москве ими можно заселить целый большой район. Три района! Черт знает по какой причине мне представился вдруг наш генерал Голубев. В необъятую сердюковскую сеть попадают не только всякие Плетневы и Спиваковы, но даже и мой шеф. Легко. Дача у него близко от МКАД – раз, музыке он не чужд – два. В молодости, например, Голубев служил в танцевальном ансамбле НКВД, вместе с Эрдманом и Любимовым. Генерал собирает не одни зажигалки, но и оперные компакты, хотя об этом распространяться не любит…

В кухне меня ждали Анька, Ленка и остывший чай.

– На чем мы остановились? – спросил я, отпив глоток.

– На Сибири, – упрекнула меня дочка. – Уже все забыл?

– Вот и нет! – с горячностью возразил я, хотя, конечно же, забыл. – Просто выигрываю время для ответа. В Сибири у нас… у нас… да вот хотя бы мой двоюродный дядя, а тебе, получается, двоюродный дедушка Сергей Константинович, в Кемерово… но зачем нам все-таки Сибирь?

– Потому что только там меня и смогут увидеть, – объяснила Анька. Вид у нее при этом был не слишком довольный. – Утренний выпуск, где я участвую, покажут в Сибири и на Дальнем Востоке. Для вечернего у них уже есть девочка, на класс старше меня.

– Ничего не понимаю, – искренне сказал я. – Разве вечером нам крутят не утреннюю запись?

– Па-ап, да пойми ты, – Анька постучала пальцем себе по лбу, – это игра в прямом эфире, все должно быть натурально. У нас на телевидении всего одна такая передача осталась, которая не в записи. Тетя Таня маме говорила, что даже новости теперь снимают на час раньше, чем показывают… Чтобы, значит, все было без ошибок… Понял, наконец?

– Да, – сказал я. – Да, папа не совсем тупой. Последнее шоу на ТВ, прямой эфир, мне все ясно. Вечером позвоню дяде Сереже в Кемерово… От меня еще что-то требуется? – По ждущим лицам жены и дочки я догадался, что тема не закрыта.

– Ага, Макс, – подтвердила Ленка. – Нужно еще будет сегодня вечером переговорить с их главным, Львом Абрамовичем. Он в центре живет. Это займет у тебя буквально минут сорок.

– Зачем еще? – подозрительно спросил я. – Я что, должен запугать этого Льва подвалами Лубянки и вынудить его ту девочку перевести на утро, а мою гениальную дочь взять в вечерний эфир?

– Да разве можно такое делать? – ахнула честная Анька.

Но в глазах у нее, пусть на миг, вспыхнула безумная надежда, что папочка пойдет на это преступление. Ну паршивица!

– Нельзя, конечно, – сурово отрезал я. – Категорически. Я тебя просто испытывал. Ты молодец, что не поддалась… Но, если без шуток, зачем это рандеву?

– У него такие правила, – объяснила мне жена. – Знакомство с родителями и все такое. Я бы сама сходила, ты не думай, просто у нас сегодня, как назло, вечерняя верстка. Без меня они весь макет испортят, я их знаю…

Ленка работала в маленьком, но гордом литературном журнальчике. Тираж его, и без того невысокий, неуклонно сокращался, зато художественное качество текстов, по заверениям жены, росло в той же самой прогрессии. Недалек был тот славный день, когда они напечатают Самую Великую Вещь Века – тиражом в один экземпляр.

– Ладно, – сказал я, – так и быть. Я суну голову в пасть этого Льва. Куда и во сколько мне надо подъехать?

Ответить Ленке помешал мой беспокойный телефон. Капитан Лаптев сегодня нарасхват, определенно. Теперь из коридора доносился печальный битловский «Естедей»: звонил прапорщик Юрин, которому я приказал отслеживать мои новости. В том числе прослушку дачи Звягинцева. Они, оказывается, получили первую запись разговора.

– Виноват, товарищ капитан, – покаялся Юрин, – это еще утренний перехват, но пленку из техотдела нам доставили только что. Прикажете составить на них рапорт? Мы…

– К черту рапорт, – перебил я его, – читайте текст!

Прапорщик отбарабанил четыре фразы. Две из них принадлежали Сусанне Евгеньевне, две других – неизвестному лицу. Хотя…

– Читайте еще раз! – потребовал я. – Медленнее.

Прапорщик пошел на второй круг. Теперь он не барабанил, а бубнил. Та-ак, крайне интересно. А в досье, разумеется, сказано, что этот тип сейчас в Норвегии. Хотя границу он, надо думать, пересекал не вплавь, в районе Шпицбергена, а легально, в Шереметьево-2. И служба аэропорта скинула нам данные через пять секунд после того, как он прошел паспортный контроль. Правда, с этой информацией надо еще кому-то разбираться. А у них там в фондах, наверное, восемь перекуров в день – каждый по часу.

– Теперь прокрутите мне саму запись, – скомандовал я.

Слова я уже знал наизусть и следил лишь за интонацией. Она была очевидней слов.

– Что-нибудь еще? – спросил я.

– Еще для вас есть одна новая информация по активам Звягинцева. Аналитики час назад передали. Прикажете прочесть устно или зашифровать и скинуть на ваш рабочий мейл?

– Устно! – Когда не надо, Юрин становился жутким формалистом.

Прапорщик выдал мне информацию. Нечто подобное я ожидал.

– Спасибо, отбой, – сказал я Юрину и сразу же набрал номер; я помнил его наизусть, хотя пользовался редко.

– Подстанция, – без выражения сказали в трубке.

На самом деле это была оперативная линия спецназа ФСБ. Любой сотрудник Управления, от капитана и выше, мог, в случае цейтнота, вызывать поддержку напрямую, минуя все ступени согласования. Надо было назвать свой код и дать вводную.

– Это начальник участка, – сказал я. – Два сорок два.

– Неполадки на линии?

Спецназу нужна была степень риска операции и место. От этого зависели время в пути, численность группы и ее экипировка.

– Поломка в Усково, – отозвался я после трех секунд паузы. Длина паузы означала: задание сопряжено с риском, но легкого стрелкового оружия им хватит.

– Где вас встретить?

– Через двадцать минут, на углу.

Им не требовалось объяснять, на каком. Мой цифровой позывной открывал все необходимые сведения, включая имя, адрес и схему наилучшего проезда ко мне. Окажись я вне дома или даже в не известном для меня месте, они бы все равно запеленговали меня по сотовому, через систему JPS.

Надеюсь, подумал я, что мы успеем. Если я промахнулся, то меня ждет что-то похуже, чем выговор за вхолостую вызванный спецназ. Уж больно нехороший подтекст мне почудился во второй из фраз мадам Сусанны. Очень опасный. Тем более, что после разговора прошло часов пять. Да нам еще пилить до Усково.

Я вернулся на кухню уже одетым и застегнутым на все пуговицы.

– Так, – сказал я Ленке, – давай мне телефон вашего Льва. Я постараюсь к нему заехать, попозже, но ничего не обещаю…

Домочадцы даже не пикнули. Уж в этом моем «ничего не обещаю» они разбирались прекрасно. Так я обычно говорю, когда дела мои обстоят – хуже не придумаешь.

28. ФЕРДИНАНД ИЗЮМОВ

В 15.32 я отменил вегетарианство. Сделал я это не из холодного расчета, а только по велению сердца. Ну ладно, вру: и сердца, и желудка. Но все равно порыв мой был спонтанен, что свойственно лишь пылким молодым богам вроде Нектария Светоносного.

Думаю, запрет на животную пищу продержался бы у меня еще дней двадцать. Кабы не деятели из «Мосэнерго». Мои младшие партнеры по Свету расхвастались мною на Микояновском мясокомбинате, а те, не будь дураки, тотчас же отрядили ко мне волхвов с дарами.

Я ничуть не обольщался: в объятья живого бога хитрых колбасников бросала не обретенная вера, а суровая необходимость. Эпоха самой эффективной рекламы – на ТВ – для нашей страны завершалась. В битве за здоровый образ жизни Госдума уже приравняла пиво к водке и окончательно впала в юродство. Теперь там собирались приравнять закуску к выпивке. Каспийская сельдь и литовские маринованные огурчики стали первыми жертвами борьбы. Колбаса была на подходе. Лук и капуста под подозрением. Швейные фабрики заранее сокращали производство шмоток: депутаты в любую минуту могли вспомнить о русском обычае занюхивать водку рукавом.

Возврат к дотелевизионной эре для рекламщиков стал, таким образом, неизбежен. Требовались новые, незатасканные брэнды. Нектарий был одним из них, а потому гонцы держались со мной почтительно. Их аргументы – в мясном исполнении – смотрелись заманчиво, просьба же была не чрезмерна. Небольшая афишка. Четыре строчки в рифму плюс фото с моим божественным ликом в цвете, размером десять на пятнадцать. Плюс мой автограф. Взамен мы получали открытую колбасно-сосисочную линию сроком на полгода и раз в месяц по десять килограммов элитного окорока в качестве бонуса. Если, кроме лика Нектария, на той картинке запечатлились бы также и персты Нектария с продукцией комбината, бонус возрастал в три раза. Если продукция была надкусана – то в пять раз. Ну а если бог дозволял использовать ту же картинку на билбордах, линию нам продлевали еще на полгода.

Истина рождается в сравнении. Стоило микояновским ходокам выложить на стол все свои образцы, как Марта с Марией принесли не доеденный утром прасад. Два мира соприкоснулись гранями; на фоне упругой мясной роскоши разноцветная ведическая чухня показалась мне прямо-таки оскорбительно несъедобной. Жестом прокуратора я отодвинул в сторонку птичий корм дяди Кришны. После чего повелел Марте откромсать мне ближайшего сервелата, попробовал его на зуб, оценил гамму, прищурился и изрек: «Да будет так!» Наверно, похожие чувства испытывал князь Владимир Красное Солнышко, когда, привечая Иисуса, выкидывал в реку Перуна, Стрибога и прочих деревянных фриков.

В 15.52, то есть буквально через двадцать минут, рекламный стишок созрел. Мне кажется, получилось здорово.

Подумав, я заменил «деревню» на «квартиру». У покойного Иосифа звучало изящней, не спорю, но здесь по смыслу требовались городские интерьеры. Главные жеватели овальчиков все-таки обитают в крупных населенных пунктах. Я даже не уверен, что в сельской глуши сегодня остались хоть какие-нибудь боги. Кроме, конечно, девушки Артемиды – покровительницы браконьеров. Да еще Пана с его дудкой, который, несмотря на преклонный возраст, все носится за туристами, то притворяясь эхом, то отвечая за козла.

Я не чувствовал никакой вины перед Иосифом. Мировая поэзия – огромный склад конфиската с выломанной дверью: заходи и бери, чего твоей душе угодно. Начальство ушло, хозяев нету, все разрешено. Грибоедов тырил слова у Горация, Пушкин – у Грибоедова, Иосиф – у Пушкина, а я кто – рыжий, что ли? Раз поэту-арифмометру можно, то мне, богу, и подавно. К тому же к колбасе он вроде относился хорошо. Лучше, чем к людям.

Наши отношения с Иосифом в его последние годы вообще катились по наклонной. Я реже называл его поэтом милостию божией, он чаще называл меня неблагодарным дерьмом. Все заметили, как сильно он забурел после Нобелевки. Когда же ему перепала халявная должность в Библиотеке Конгресса, он стал попросту непереносим. Все время обзванивал знакомых и своим заунывным голосом напоминал про книги, которые, мол, надо срочно вернуть на абонемент. Меня он два года доставал из-за «Поэтики» Аристотеля и трех номеров «Хастлера», Довлатову не давал покоя из-за тома переписки Чехова с Ефимовым. А больше других пострадал Солж, который, переезжая в штат Вермонт, забыл сдать толстовского «Филиппка». Иосиф не ленился на протяжении трех месяцев каждое утро звонить ему в Кавендиш – причем именно в те дни, когда Солж начал работу над первым в своей жизни оптимистическим романом-притчей «Двести лет одиночества» и жаждал покоя. Что вы думаете? Уже через месяц таких звонков ни от одиночества, ни от оптимизма в рукописи и духу не осталось. Еще через месяц озверевший Солж сменил название книги, затем – жанр, и в итоге у него вместо однотомного романа вышел двухтомный памфлет…

Мне осталось переписать рекламный стишок набело, а затем я трижды ударил в гонг. Это был знак для Марии: колбасникам, которых на время божьего промысла выпроводили в приемную, разрешено снова ко мне зайти.

– Вот, держите, – сказал я им, протягивая листок. – Если текст устроит, то можете забирать. Автограф там внизу, увеличите сами. Мою фотографию вам пришлют завтра по мейлу.

Самый толстый из трех микояновских волхвов – видимо, старший в группе – робко заметил, что текст замечательный и что его смущает только слово «мертвые». Нельзя ли чего-нибудь поживее?

– Я думал об этом, – признался я. – Слово «мертвый», вы правы, тут стилистически холодновато. Соседство с энергичным «ням-ням!» требует большей живости, экспрессии. Но ритмика стиха не дает нам особого выбора: три слога, ударение на первом. Значит, либо «дохлые», либо «жмурики». Что вам сильнее нравится?

Главный толстяк перешептался с двумя другими и сообщил мне, моргая свиными глазками, что изначальная версия, с «мертвыми», пожалуй, к идеалу все-таки ближе. Покойный Иосиф – а это был его вариант! – снова выиграл у меня по очкам.

– Вот и славно, – сказал я. – Значит, все утрясли. Вы можете, кстати, развить тему воскрешения и дальше. К примеру, вывесить на билбордах целую серию. Самого Распятого вешать не рекомендую: эксклюзив на него у РПЦ, а там рекламные расценки просто дикие. Зато классики у нас абсолютно бесхозны, бери хоть Пушкина, хоть Льва Толстого. Представьте себе автора «Войны и мира» с гусиным пером в одной руке и вашей сарделькой – в другой. Песня!..

Окрыленные перспективами, толстяки удалились, а я отрезал шмат буженины и вознаградил себя за муки творчества. Вдохновенье не продается, зато божественный глагол обменивается на колбасу. Прямой бартер. Помните, с какими понтами наш евангельский суперстар кормил толпу пятью хлебами? И все орали: «Чудо! Чудо!» А вот я, Нектарий Светоносный, сейчас накормил адептов всего четырьмя строчками, да притом еще чужими. Вот оно, казалось бы, истинное чудо, – и где вы, пиарщики-евангелисты? Нету. Все приходится делать своими руками.

Я открыл ежедневник на сегодняшнем числе, чтобы кратко пометить себе для памяти: «15.52 – чудо (слова Иос., мясо Мик.)». На той же странице, пятью строчками выше, уже было записано: «Обращение четырех новых адептов». И мелкий вопросительный знак рядом со вторым словом. Ах я, господи! Запамятовал! Из-за визита гэбэшника Лаптева, а потом из-за явления колбасников я начисто забыл принять зачет у трех новичков и дообратить в нектарианцы ту бедную девушку с папашей-гадом и музыкальным именем. Как бишь ее там? Что-то вроде на букву «а». Апассионата? Аллегро? Анданте? Арпеджио? Вспомнил! Адажио.

Два удара гонга материализовали в дверях Марту с Марией.

– Четырех сегодняшних – живо ко мне!

Четыре хламиды вбежали и распростерлись у самого порога. Нарк Ярослав, онанист Игорь, волчица Варвара и эта жертва родительского темперамента.

– Дети мои, – произнес я, – читали ль вы указанные вам первые главы? Прониклись ли вы Светом божественного духа? Если да, засвидетельствуйте это на счет три. Ра-аз… Два-а-а… Три!

– Да, о Нектарий Светоносный! – Новообращенные дружно приняли позу сидящих варанов.

Ритуал требовал проверки знания моих текстов, но я обычно не прибегал к допросу. Жалел новичков. Великое Четырехкнижие Нектариево – «Оздоровитель», «Указующий», «Хранитель» и особенно «Безгрешный» – было редкостной бредятиной. Даже мескалина и псилобицина мне порой не хватало, чтобы при написании абстрагироваться от здравого смысла; тогда я брал не глядя «Нострадамуса для начальной школы», «Деяния апостолов» и «Домашнее консервирование» и лепил готовую фразу методом Монте-Карло, то есть находил страницу и строчку, произвольно бросая кости. Чудовищней содержания была только его форма – неритмизованный верлибр с внезапными идиотскими вкраплениями глагольных внутренних рифм. И Минпечати, и Минюст, сколько ни старались, не могли запретить эту мою четырехтактную бодягу как вредную, ибо ни один эксперт по культам в принципе не мог доискаться до смысла и публично признать свое фиаско. В России, правда, был один человек, который признавал за моим Четырехкнижием исключительные художественные достоинства: поэт и культуролог Леонард Пихтов – тот самый, что ежегодно выдвигал на соискание Госпремии по литературе расписание поездов Приволжско-Уральской железной дороги…

– Всех, кроме Ады, больше не задерживаю, – распорядился я. – Встаньте с колен, о дети мои. Вы отныне полноправные адепты Нектария Светоносного и можете участвовать в бдениях на общих основаниях. И в дежурствах по кухне, кстати говоря, тоже. Вольно, разойдись!

Три хламиды, теперь уже полноправные, исчезли за дверью. Музыкальная мученица осталась одна. Выглядела она по-прежнему невеселой и еще более подавленной. Неужто мой «Хранитель» так на нее подействовал? Ох, надо было лучше ей Толкиена дать читать. Хоть отвлеклась бы на хоббитов.

– Ответь мне, о Адажио, – проникновенно начал я, – ты готова очистить душу для Света? Подожди, сразу не отвечай, раньше подумай. Если да, то тебе придется рассказать все без утайки… Изобрази головой жест смирения, если поняла.

Мученица кивнула. Так, можно работать.

– Скажи, – осторожно стал я нащупывать почву, – подвергалась ли ты… м-м… насилию со стороны родного отца?

– Нет, о Нектарий Светоносный, – удивила меня Ада-Адажио. – Ничего дурного отец не делал… со мною.

– А с кем же тогда? – сразу уточнил я. Очевидно, этот случай был труднее, чем я предполагал. Однако и мы, боги, не лыком шиты. – У тебя есть братья? сестры?

– Нет… – тихо проговорила девушка. – Это не то, о чем вы подумали, боже. Но тоже очень нехорошо… Ведь правда, держать человека в заточении против его воли – большой грех?

– Еще бы! – искренне ответил я. В моей бурной биографии были полгода, проведенные в СИЗО. По сравнению с тамошней баландой даже прасад выглядел райской пищей. – Грех неописуемый.

– Тогда, – несчастным голосом сказала Ада-Адажио, – родитель мой великий грешник. Он прячет на нашей даче двух чужих детей…

– Чьих детей? Кто их отец?

Девушка подняла брови и взметнула подбородок высоко вверх, словно папой пленных малюток был, по меньшей мере, мой небесный коллега Саваоф. Ну или президент России, на худой конец.

29. МАКС ЛАПТЕВ

Бешеной собаке семь верст не крюк, а спецназу ФСБ и все пятьдесят – не расстояние. В черте города наш приземистый грузовичок лишь маневрировал, разыгрывая из себя простую ремонтную таратайку и выгадывая минуты где хитростью, где наглостью, где везением. Мы обгоняли на поворотах, мы подсекали на виражах, мы проскакивали на самом излете желтого и втискивались в чужие ряды с отчаянной дерзостью алкаша, которому позарез нужно успеть до перерыва к заветному винно-водочному прилавку. Как минимум раза два мы попадали в пробку и дважды выруливали на встречную – под злобные гудки окружающих нас авто. Когда же мы преодолели МКАД, водитель отбросил малейшие стеснения. Тряска исчезла, ход машины стал угрожающе плавным. Вид за окном кабины затрепетал и размазался в длину. Число на спидометре из двузначного сделалось трехзначным. Даже командир спецназа Володя Рябунский, сидевший рядом с шофером, перестал клевать носом, открыл один глаз и удовлетворенно хмыкнул: «О, нехило едем. Может, и правда застанем там кого живого».

Рябунский был фаталистом. Обычно его ребят вызывали на объекты, когда из живых там оставались не те, кого следовало защищать, а совсем наоборот. «Спасаем или мочим?» – перво-наперво спросил он. Я кратко обрисовал ситуацию. Узнав, что отслеженный звонок случился около пяти часов назад, командир спецназа предложил расслабиться. «Кто бы он ни был, он уже труп, – обрадовал меня Володя. – Ты же понимаешь: о тех, которые шевелятся, в прошедшем времени не говорят». Я ответил ему, что прошедшее прошедшему рознь. Труп – это, сказали бы немцы, плюсквамперфект. Давно протухшее. А Сусанна Евгеньевна Звягинцева, как я понял, записывает в бывшие не обязательно умерших. «Философия, Макс, философия!» – ругнулся на меня Рябунский, но водителя все же настроил на самый быстрый ход…

Так или иначе мы примчались в Усково, побив все рекорды скорости. И, не доезжая метров ста до КПП «Усково-3», затаились в рощице. Сквозь деревья можно было рассмотреть забор поселка, его главные ворота и серебристую охранную будку возле них, зато нас оттуда никто бы не увидел. Так что можно было выйти из машины, размять ноги, подышать воздухом – акклиматизироваться после гонки. Володя дал мне такой же, как у всех, зелено-коричневый пятнистый комбинезон, а сам тем временем проверил экипировку.

Каждому из группы полагалось по одному десантному «кедру» и по четыре автоматных магазина к нему – два с красной отметиной, два с белой. Белые Рябунский иронически называл «пэтронс-лайт»: убойная сила их была в два раза меньше, зато они бабахали в несколько раз громче. Для игры на нервах противника такие подходили наилучшим образом. Особенно если противник оказывался любителем. Как, например, сейчас.

Поскольку я не был уверен, что у хозяйки всего одна собака, Володя раздал несколько штук «антисобачьих» самострелов. Вместо пуль там были ампулы с какой-то несмертельной гадостью, кетомоном или кетамином, – я не расслышал. Главное, любая жучка отрубалась на два часа. Рябунский был лоялен к четвероногим и старался фауну не обижать. По возможности. Хотя, рассказывал мне как-то Володя, он знавал и настоящих собачьих фанатов. У него в отряде был сержант, по фамилии Фокин, – вот тот любил братьев наших меньших сильней, чем братцев по разуму. В конечном счете Фокин полностью перешел на собак и теперь, по слухам, воспитывает чуть ли не президентских далматинцев…

– Значит, оружие у них, ты говоришь, есть? – спросил Володя.

– Холодное – точно, – вновь подтвердил я, вспомнив развешанные по стенам раритеты. Те самые, которые мелкий божок Фердинанд Изюмов уверенно называл орудиями убийства. Теперь я относился к его словам гораздо серьезнее. – Томагавки сам видел. Насчет огнестрельного не знаю.

– Плохо, – пожаловался Рябунский. – Лучше бы у них были обычные, без фокусов, стволы. Пули кевлар хорошо держит, а вот ножи всякие, палаши – уже под вопросом, зависит от марки стали… Каски надевайте, – приказал он парням и добавил: – К тебе, Макс, эти слова не относятся. В передовую группу я все равно не могу включить постороннего, извини. Ты хоть и оперработник, но штурмового опыта у тебя маловато.

Рябунский был прав. Последние годы мне если и приходилось штурмовать, то главным образом лифт у нас на Лубянке. В час пик к нему было вечно не протолкнуться. Впору пешком ползти.

Старшим передовой группы Володя назначил Шульгу, чьим первым прозвищем было Спезнац. Рассказывают, что впервые докладывая о прибытии, рядовой Шульга от волнения оговорился и невольно произвел на свет отличное ругательство: и резкое, и фирменное, и к тому же не матерное; такие особо ценятся на закрытых учениях в присутствии высокого начальства ФСБ. При первом же тренировочном захвате парни Рябунского бросали на пол условных террористов с криками «Спезнац! К вам пришел спезнац!» – чем дико повеселили генерала Голубева, обычно умиравшего от скуки на таких мероприятиях. Володя вскоре после этого отхватил новую звездочку на погоны, Шульге дали сержанта и официальное кодовое имя – Нырок, а фраза «Спезнац пришел» стала гулять по Управлению, вызывая зависть у матерых хохмачей.

О тайном проходе в стене Рябунский уже знал от меня и нарочно разделил отряд не на две, как обычно, а на три группы. Шульга со своими ребятами входил на территорию через КПП «Усково-3», по-тихому убеждая охрану поселка нам не препятствовать. Второй группе, которую вел сержант Грудцын по прозвищу Сова, следовало максимально скрытно просочиться с тыла и взять в полукольцо дачу Звягинцевых. Мы с Рябунским и еще двумя парнями двигались в арьергарде, чтобы охватывать всю картину целиком и, в случае осложнений, корректировать ход операции.

Тактика работы спецназа была Володей продумана от и до. Даже в наиболее опасных делах командир лично не возглавлял штурм: он доверял ребятам, как себе, и доводил до каждого самый полный объем задач. Хваленая британская методика «один мозг – десять пальцев» им отвергалась принципиально. Наоборот, каждый из членов группы, зная свое место, мог также действовать автономно и в любую секунду принять командование на себя. Самых толковых сержантов Володя каждые два года отправлял на повышение и набирал себе новую молодежь; насколько я помню, конвейер этот крутился аж с 1992 года и ни разу не дал сбоев. Многие затем взлетали и повыше своего командира, однако сам Рябунский все годы упорно отказывался от полковничьей – а в перспективе и генеральской – должности. «Скучно, знаешь ли, Макс, наедать загривок на генеральских харчах, – как-то объяснял он мне. – Зарплаты хватает, а вот адреналина потом ни за какие шиши не купишь. Мотаться по сафари и постреливать носорогов с джипов – не для меня. Мне эти носороги ничего плохого не сделали. Зачем их, на фиг, обижать?..»

Через пять минут старшие двух первых групп доложили о готовности. Бронежилеты были пригнаны, каски не болтались, желто-зеленые маски надежно скрыли лица – боевой раскраски вручную Володя не признавал, считая ее и канительной, и неудобной. Напоследок командир убедился, что у Шульги и Грудцына есть универсальные отмычки и мини-планшеты с выведенным на экраны компьютерным планом дачи Звягинцева и что оперативная связь готова к работе. Пока, правда, во всех наушниках раздавалось лишь одно мерное жужжание пчелиного роя. Но как только Шульга отключит на КПП генератор помех, мы сможем слышать друг друга на нашей внутренней рабочей частоте.

– Первая группа, пошла, – тихо скомандовал Рябунский, – вторая приготовилась, разрыв сто восемьдесят секунд.

Шульга и его троица растворились в траве. Я понимал, что сейчас они движутся к воротам КПП, но, сколько ни вглядывался в пейзаж, не мог сообразить, где они сейчас находятся. Оставалось ждать, пока они проявятся у ворот – так же внезапно, как исчезли отсюда. Вот они! Четыре тени мелькнули в «мертвой зоне» камер слежения, пчелы в наушниках на какой-то миг зажужжали сильнее, а затем раздражающий фон начисто пропал. «Это Нырок, – услышали мы ясный голос Шульги. – Главный вход свободен, мы фронтально движемся к заданному дачному участку».

– Вторая группа, ваш выход, – приказал Володя.

Ребята Грудцына уже не так скрытно, а потому намного быстрее, преодолели все ту же стометровку, обтекли забор слева и скрылись из виду. «Это Сова. Черный ход пройден, – вскоре донеслось из наушников, – окружаем участок с тыла».

– Вот теперь наша очередь, – объявил мне Рябунский. – Да ты, Макс, не спеши особенно, за три минуты дойдем отсюда прогулочным шагом, как белые люди…

Когда мы подошли к воротам, те уже были гостеприимно распахнуты, а охранники «Ускова-3», молодые парни в серо-синем камуфляже, встретили нас приветливыми, хотя и несколько напряженными улыбками. Грудь одного из охранников была густо измазана чем-то белым, похожим на заварной крем. На животе у другого расплылось большое водяное пятно, к краю которого прилип маленький кусочек лимона. Наверное, Шульга с ребятами возникли перед ними, когда те мирно чаевничали. И, возможно, равновесие сторон было достигнуто не в самую первую секунду. Думаю, на свежего человека отряд Рябунского производит мрачноватое впечатление – даже если тебе не упирают ствол в затылок, а говорят: «Здрасьте!»

«Это Нырок. Первый этаж дома – пусто», – тем временем доложил Шульга.

«Это Сова. Вошли с тыла во флигель. Пока никакого движения», – доложил Грудцын.

Вокруг было безлюдно. Лишь один раз мне почудилось, что за окном белого особняка, обнесенного фигурной изгородью, неосторожно колыхнулась штора. В остальном же элитный поселок номер 3 словно вымер. Даже птички не пели. Обитатели домов соображали: если народ в камуфляже легко миновал охрану, то, значит, никому из местных лучше не высовываться. Надежнее притаиться. Не нарываться. Авось пришли не за ними.

«Это Сова. Флигель чист, – сообщил Грудцын. Не без некоторого разочарования. – На чердаке, вероятно, держали заложника. Но давно. Дата на упаковке йогурта – недельной давности».

– Твой плюсквамперфект, получи и распишись, – вслух сказал мне Рябунский. – Не-де-ля!

– Может, он разлюбил йогурты, – возразил я. Просто из духа противоречия. – Может, объявил голодовку. Или его переместили из флигеля в дом…

«Это Нырок, – доложил Шульга. – В доме чисто. Обошли все помещения, указанные на плане. Ни мертвых, ни живых не найдено».

– Сам видишь, – сказал Володя, пропуская меня в калитку, открытую передовой группой, – ни живых, ни мертвых. Ни собак, ни людей. Штурмовать некого. Нырок, Сова! – обратился он к своим. – Обе группы выводите сюда, во двор… Похоже, пустышка, – с сожалением в голосе добавил он, уже опять мне. – Макс, извини, это я отмечу в рапорте. Ничего не поделаешь, служба.

Слово «пустышка» означало, что спецназ сдернули с места напрасно. Минимальное наказание за это – унизительная выволочка в кабинете генерала Голубева. Плюс мелочи: лишение премии, лишение на месяц казенного транспорта, урезание лимитов на бензин, если используешь свой автомобиль… погоди-ка, Макс!

– Володя, – быстро спросил я Рябунского, – а машины здесь какие-нибудь нашли?

– Нырок, Сова, слышали вопрос? У кого есть информация по машинам, ответьте капитану Лаптеву, – распорядился Володя.

«Рядом с флигелем, согласно плану, есть стоянка под навесом, – сообщил мне Грудцын. – Но там нет ни одной машины».

– А следы? Следы недавней стоянки машин? – уцепился я.

«Нет, – ответил Сова. – Следы протекторов – очень старые».

– Вот! – торжествующе сказал я.

– Что «вот»? – не понял Рябунский. – Ну старые. Значит, машину отогнали, например, в автосер…

– Три! – перебил я его. – У Звягинцева должно быть три машины на ходу, а еще коллекционный «плимут» в нерабочем состоянии. У меня данные из ГИБДД, самые последние… Тебе кто план дома дал?

Ребята из первой и второй групп между тем уже подтянулись во двор. Оба мини-планшета у старших групп были не выключены, и я взял один у Грудцына.

– План? Да как всегда. – Рябунский еще не понял, к чему я клоню. – Техотдел нашего Управления регистрации и архивных… Постой-постой! Ты думаешь, что они…

– Они эти фонды обновляют раз в тысячу лет, – сказал я и сунул ему под самый нос планшет. – Ты погляди: заметил клумбу? А где она на самом деле? Или вот: здесь на плане значится беседка. Ну-ка, оглянись по сторонам – ты ее видишь? Наверно, и с гаражом такая же путаница. Сам ты бы какую устроил тут стоянку?

– Ясное дело, подземную, – без раздумий ответил мне Рябунский и тут же в досаде хлопнул себя по лбу. – Ах, дьявол! Сержант Шульга! Что, по-твоему, за этим стальным перекрытием? Во-он, левее ступенек на веранду?

– Глухая стена, – сверившись с планом, доложил Нырок. – Кирпичи. За ними фундамент и сваи, больше ничего.

Рябунский подошел вплотную к перекрытию, послюнил палец и приблизил его к тому месту, где стальной лист почти упирался в кирпичную кладку.

– Мы идиоты, – с грустью поведал он личному составу. – Доверились филькиной грамоте. Все идиоты, включая меня и исключая капитана Лаптева. Вот она, нормальная дверь в подземный гараж. На электрической тяге, и даже не очень замаскированная. Шульга, Грудцын, быстро ищите проводку, будем аккуратно открывать. Кто у нас главные мастера по механике с электроникой? Вартанов и Кузьмичев? Работайте в темпе и тихо. Сигнализацию, упаси господи, не потревожьте, наверняка она тут есть…

Через две или три минуты стальной лист бесшумно отодвинулся вбок, освобождая широкий проход – вернее, проезд.

– Первым я войду, – шепотом сказал я Рябунскому. – Ты сам говорил: тут штурмовать некого. Значит, и мне можно в авангард.

Володя ответил мне меланхолической гримасой, означавшей нечто вроде: «Убьют – пеняй на себя!» – однако пропустил меня вперед. Краем глаза я увидел, что следом за мной, с интервалом чуть ли не в метр, был послан Шульга. Для прикрытия.

Полутемный коридор привел меня в огромный, хорошо освещенный неоновыми лампами подземный зал. Здесь было вольготно четырем машинам. Даже оставалось полно места для двух человеческих спин, которые склонились над багажником крайнего авто. А еще там была уже знакомая мне лохматая собака: она-то и почуяла гостей раньше всех, злобно гавкнув.

В гулком подвале лай превратился в гром. Люди у багажника мигом развернулись лицами ко мне. Женщина и мужчина. Сусанна – раз, незнакомый блондин – два. На фото в досье Сергиенко был коротко пострижен, но я его узнал и с длинными волосами.

Отряд Рябунского немного поотстал, и потому в первую секунду сладкая парочка вообразила, должно быть, что явился сюда я один. То есть меня можно запросто загрызть.

Сусанна с блондином что-то выкрикнули одновременно, и пес, рыча, кинулся в мою сторону. На мое счастье, кричали они хоть и хором, но разное. Это чуть задержало пса на старте, а затем Шульга просто не дал ему шанса добраться до моего горла.

Подвинув меня в сторону, сержант четко, как на учениях, произвел пуск дротика в собачью грудь. Снадобье из ампулы дало мгновенный эффект: прыжок пес закончил на бетонном полу уже неподвижным лохматым бревном. Лапы, зубы и хвост были скованы временным параличом – только в глазах у псины по-прежнему билось желание достать меня и выполнить команду. Ну уж дудки!

Теперь ничто не мешало подойти к машине. Я перешагнул пса, сделал несколько шагов, оттеснил локтем одеревеневших разом Сусанну с Сергиенко и рассмотрел мужчину, лежащего в багажнике.

Тот был помят, но явно жив – это хорошо. Плохо другое: он ничуть не походил на магната Звягинцева… Хотя, могу поклясться, я знал этого человека!

– Сусанна Евгеньевна, дорогая, – искренне удивился я, – а за каким чертом вы похитили уличного продавца газет?

30. ПАВЕЛ ПЕТРОВИЧ

Охранник приоткрыл дверь моей камеры, глянул настороженно и убедился, что узник не решетку пилит и не заточку полирует, а всего-то читает книгу. Это разрешено.

Обе собаки, явившиеся следом, подозрительно обнюхали воздух, клацнули зубами, но тоже ничего враждебного в атмосфере не нашли. Фокин мог заходить ко мне без опаски. Уж сегодня и завтра, подумал я, тут его здоровью ничто не угрожает – по причинам, знать которые Собаководу, впрочем, совсем не обязательно. Я слишком долго терпел, чтобы сорваться с нарезки в последние дни.

– Здравствуй, Паша, – произнес Фокин и уселся на стул между двумя бдящими псами.

– Виделись уже, – буркнул я, с показной неохотой откладывая книгу. – Причем дважды. Утром здесь, а потом еще в Кремле, где некто Фокин полчаса изображал моего охранника. Я чего, должен теперь по сто раз на день здороваться? Наказание мне такое?

Я догадывался: Собаководу по душе – если, конечно, у такой твари есть душа – мое мелкое брюзжание. Это знак того, что он, сильный и крутой, выигрывает, а пленный и глупый Павел Петрович Волин с ног до головы в минусах. Фактически сдался. Может только огрызаться, словно песик на железной цепи.

– Грубишь, – удовлетворенно сказал Фокин. – А я ведь тебя порадовать пришел. Про что сначала рассказать, про хорошее или про очень хорошее?

– Про плохое, пожалуйста, – хмуро ответил я, внутренне собравшись. Ничего отрадного от Собаковода ждать не приходилось.

– Начну с просто хорошего, – как будто не услышав моих слов, объявил Фокин. – Ты сегодня отлично держался на встрече с этим Васей из ООН, молодец. Вот так же и веди себя завтра в Большом театре. Если все пройдет без фокусов, то послезавтра поставят тебе телевизор, будешь смотреть и веселиться… Пока, правда, только «Дискавери», про зверушек, но там, глядишь, есть перспектива…

– Какая еще перспектива? – не пожелал я веселиться. – Мыльные оперы, что ли, вместо новостей?

– От этих новостей, Паша, одни расстройства, – ухмыльнулся в ответ Собаковод. – И ума, и желудка. Мы тебя ценим, а значит, оберегаем. Ты нам, Паша, слишком дорого достался…

Сам того не желая, Собаковод все-таки принес мне новость, притом отличнейшую: впервые за все время моего плена он употребил «мы» вместо «я»! Может, правда, он выдал множественное число ненамеренно, забывшись. Но вдруг мне сегодня откроют второго, Музыканта? В качестве милости за послушание и прилежание?

– Мы – это кто? – спросил я напрямик. – Я ведь чувствую, Фокин, вас тут главных двое. Не трехрублевое же дело, государственное.

Собаковод поморщился. Должно быть, «мы» вылетело у него из пасти все-таки случайно. Приятнее корчить из себя главного в одиночку, чем делить павлиньи перья с напарником. Но сводить все к банальной ошибке Фокин не стал. Почел ниже своего достоинства.

– Один, двое, трое… – проворчал он. – Что ты меня ловишь на слове? Все настроение испортил. Да хоть десятеро нас! Тебе-то, Паша, какая разница? Ты имеешь дело со мной – точка. Твоя обязанность – исполнять мои приказы и не нарываться. Я для тебя сейчас все: бог, отец родной и воинский начальник. Усвоил?

– Так точно, усвоил. – Я поднес ладонь к воображаемому козырьку. – А над моим начальником Фокиным есть, наверное, еще один начальник. Он и заказывает музычку, да?

Я выбрал для разговора слегка взвинченный тон автобусного пассажира в час пик. Злить Собаковода было опрометчиво, но играть в миролюбие – подозрительно. Эмоции должны быть на поверхности. Крепыши без нервов вызывают чересчур много вопросов. Штирлиц в 45-м, как известно, сгорел не оттого, что где-то оставил пальчики, а оттого, что на фоне всеобщего хаоса глупо бравировал выдержкой. Ему бы суетиться и норку себе прикапывать – глядишь, за арийца бы сошел. А он выпячивал нордическую волю, и все вокруг иззавидовались: наш-то штандартенфюрер, сволочь такая, уже на кого-то работает…

– Ты обнаглел, Паша, – почти с сожалением проговорил Фокин. Мои музыкальные намеки его не тронули. – Телевизор, значит, тебе отменяется. Вякни еще что-нибудь такое, я и завтрашний балет мигом отменю…

Взгляд его на миг стал испытующим: он хотел понять, испугала ли меня последняя фраза.

Это была проверочка, сообразил я, да еще не самая тонкая. Стоило мне хотя бы чуть занервничать и сделать шаг назад, как план мой летел в тартарары. Нельзя отступать. Нельзя даже на полсекунды дать Собаководу понять, насколько мне важен культпоход в театр.

Похоже, Фокин не был уверен окончательно, что я ничего такого не затеял. Если я сейчас плохо сыграю, ни в Большой, ни в Малый меня не выпустят – ни завтра, ни вообще когда-нибудь. Да и Козицкого сразу возьмут под подозрение. Как-то раз Собаководу втемяшилось в голову, будто во время встречи с президентом Македонии я тайно перемигнулся с гостем. Через день мой тюремщик словно между прочим заметил, что македонский самолет со всей делегацией исчез с локаторов над Адриатикой. «Птичка, наверное, в мотор попала», – с мерзкой улыбкой добавил он…

– Иди в жопу со своим балетом! – как можно грубее ответил я и взял книжку, показывая, что разговор окончен. – Сам никуда не пойду. В гробу я видал Большой театр, тебя и твоих вонючих псов!

Теперь уже я искоса следил за его реакцией. Ага! В глазах Собаковода что-то мелькнуло, и лицо еле заметно расслабилось. Он принял мою игру за правду! Он поверил! Верь, Фокин, верь, что ты всем рулишь, что я у тебя под контролем. Как только ты вообразишь меня одним из ручных псов, я тебя укушу.

– Ну ты развоевался! – Фокин по-хозяйски закинул ногу на ногу. Грубость мою он не стал парировать своей. Значит, веду я себя правильно. – Куда идти и с кем встречаться – решать не тебе. Ты что думаешь, мало всяких разных к тебе набивалось? Те же корейцы прямо замучали – так им хотелось президента увидеть. Но шиш им, узкоглазым, перебьются. Скажи спасибо, тебе Василия этого устроили, все-таки он из наших, из славян… Короче, Паша, так: с капризами ты завязывай. Прикажу – пойдешь в театр, прикажу – сам станцуешь маленьких лебедей. Ясно?

– Да, да, все ясно, – устало сказал я. Теперь Собаковод должен увидеть: мой костерок опять притух, вино моей злости перебродило в уксус. – Начальство прикажет – превращусь в мотылька и буду порхать над лампочкой… Это все на сегодня?

– Почти. – Фокин не торопился уходить. – Про хорошее мы с тобой поговорили, осталось про очень хорошее. Ты вот хамишь, а я тебе, между прочим, подарок делаю… Цени, сам склеил!

Собаковод пошарил в нагрудном кармане и достал оттуда свернутый в несколько раз желтый листок, который оказался мятой бумажной короной с зубчиками – такой ее обычно представляют в сказках.

– Надевай, – хохотнул он, – ты у нас царем будешь.

– Ни за что, – отбоярился я фразой управдома Бунши. – Мне не нужно твое царство, Фокин.

Последнее время Собаковод все чаще и с возрастающим упорством подавал мне разные монархические намеки. То табакерку вдруг приносил с царским вензелем, то среди моих книг утром появлялись тома жэзээловских «Династии Рюриковичей» и «Династии Романовых». А однажды я, съев суп, обнаружил на дне тарелки портрет Александра Третьего. Или, может, то был Никита Михалков в роли Александра Третьего? Признаться, физиономии русских самодержцев, кроме Петра и Николая Второго, я помню неотчетливо.

– Да кто тебя спрашивает, нужно тебе или не нужно? – с презрением сказал Фокин и бросил бумажную корону мне на кровать. – Будет приказ – коронуешься, как положено… В Большой театр он, видите ли, передумал! Пойдешь и будешь сидеть, к царской ложе привыкать. Монархи на Руси ходили по балетам, и ты будешь. Со временем балеринку какую-нибудь тебе дадут, все цари у нас были по этому делу…

Я понял, отчего они разрешили встречу с Козицким. Это у них что-то вроде предпродажной подготовки меня. Будущий генсек ООН обязан увидеть президента Волина в здравом уме и трезвой памяти. То есть в скором времени мировой общественности представят нового императора Павла. Один Павел Петрович на Руси уже был – значит, я буду Павлом Вторым. Я вспомнил, чем кончил мой царственный тезка… Табакерку, выходит, носили мне со смыслом.

– А каким же монархом я буду, абсолютным или, допустим, конституционным? – вяло спросил я.

Любопытству моему следовало выглядеть угасающим, инерционным: по легенде, Паша уже скис, перегорел, сопротивления не окажет. Хоть вы короля-солнце из него лепите, хоть японского микадо.

– Не бойсь, все сделаем, как в Европе, – весело ответил Собаковод. Музыкант, похоже, успел его натаскать по теме. – И царь, и Конституция будут в одном флаконе. Ее, конечно, малость переделают, чтобы царь мог в любой момент всех послать на хер и управлять, как его левая пятка захочет… И на посты назначать, само собой, кого пожелает.

Раз меня посвятили в их план, смекнул я, стало быть, перемены вот-вот грядут. Таиться им больше нет смысла. Президент – пленник скоропортящийся, два срока максимум, из которых Волину осталось полсрока. У царя же срок годности не ограничен. Ситуацию можно законсервировать надо-о-олго. Я буду кремлевской Железной Полумаской: вроде как у власти и одновременно в тюрьме.

– Думаете, все вам сойдет с рук? – спросил я. Надеюсь, в голосе моем было достаточно тоски и безнадеги.

– Без проблем, – весело подмигнул Фокин. – Западу наплевать, наш народишко будет рад, а тебе, Паша, куда деваться? Попробуй рыпнись – и еще одна подлодка будет на твоей совести. Или самолетик пассажирский еще один грохнется. Ну а рыпнешься посильнее – и кое-чьи детишки отправятся вслед за мамочкой… В общем, – добавил он самодовольно, – все козыри у нас.

Как бы не так, дружок, подумал я с очень холодной и очень спокойной ненавистью. Одного туза в рукаве и я припас на завтра. Только бы Козицкий не подвел.

31. BASIL KOSIZKY

Сердюк проверил по карте, высунулся из окна машины, затем опять глянул на карту, наморщил нос и, наконец, сделал вывод:

– Кажется, приехали. Чистый Гарлем, Василь Палыч! И как здесь только люди живут?

Опустив стекло, я посмотрел по сторонам. Конечно же, Сердюк был не прав. Мой личный телохранитель, быстро сделавшийся патриотом Нью-Йорка, еще быстрее привык к вычищенному, выглаженному, чуть ли не вылизанному элитному дип-кварталу, где жила ооновская публика; в гордыне своей он позабыл, как выглядит обычный спальный район мегаполиса – хоть Киева, хоть Москвы.

Этот был далеко не из худших. Здесь, положим, отсутствовали всякие изыски, вроде квадратных газончиков, радующих глаз аккуратной фасонной стрижкой, или разноцветных семейств садовых гномов, которые бы заманивали местную малышню с ними поиграть. Зато не было и явных свалок мусора на тротуаре и зияющих провалов окон. Более того: вход в нужный нам подъезд был перекрыт металлической дверью, еще не успевшей заржаветь, исцарапаться и обезобразиться надписями от всей широты душевной. Маленькое окошечко, забранное решеткой, подразумевало наличие консьержки. Нет уж, никакой тут не Гарлем. Даже не Квинс.

– Жмите кнопку, Сердюк, – сказал я, когда мы с ним приблизились к двери. Дюссолье, Палинка и Шрайбер, страхуя тылы, следовали за нами в некотором отдалении. – И будьте повежливее, иначе нас могут сюда не пустить. Помните, мы с вами знаем только номер квартиры. Спросят: «К кому идете?», говорите туманно: «К знакомым». Поняли?

– А як же, – браво ответил мой бодигард. – Все будет в лучшем виде. Действуем тактично и дипломатично.

С этими словами он крепко придавил кнопку вызова консьержки, заорал «Эй!» и для верности еще забарабанил в дверь, сперва кулаком, потом коленом. Если это и была дипломатия, то, богом клянусь, не наша, не ооновская, а штатовская – выездная модель для стран третьего мира. Где он, интересно, такого нахватался?

Окошечко с лязгом приотворилось.

– Мы в двадцать первую, к знакомым! – Чтобы не канителиться, Сердюк выпалил здешней бабке все сразу и потянул за ручку двери. В полной уверенности, что теперь-то нам и откроют.

Не на таковских напал. Тут вам не рiдная Нью-Йоркщина.

– Документы есть? – потребовали из окошечка.

Сердюк похлопал по карманам и озадаченно взглянул на меня. Свой диппаспорт он, разумеется, оставил в чемодане, а бэдж-идентификатор с микрочипом, пригодный в Кремле, тут был бесполезен: ни фотографии, ни фамилии на этом куске пластика не было. Лишь герб ООН и номер. Самое смешное, что я и сам не удосужился захватить паспорт или удостоверение личности. Чиновники моего ранга обычно перемещаются по зеленым коридорам, досмотру не подлежат, бумажек с собой не носят. Кроме незначительных сумм денег для покупки сувениров детям и внукам.

– Ханс, Янек, Жан-Луи! – Сердюк поспешно развернулся к трем другим охранникам. – Ксивы у кого-нибудь есть? Хоть какие?

– Немае, – развел руками австриец.

– Ноу ксив, – с грустью доложил чех.

А обстоятельный Жан-Луи вытащил из кармана водительские права, читательский билет, парковочный талон, квитанцию из прачечной. Весь ворох был передан Сердюку. Тот выбрал белую пластиковую карточку водителя и показал ее в окошечко.

– Шо за фото? – злобно спросила консьержка, сверяя Сердюка с изображением гвинейца. – Шо-то ты не дюже похож. И написано не по-нашему… Не пущу! – Окошечко захлопнулось.

В старушечьем голосе мне послышались незабвенные малороссийские интонации: такие за полжизни не вытравишь. Даже я от них совсем отделаться не смог.

– Ну ведьма! – рассердился мой бодигард и шепотом предложил: – Может, для быстроты дверь рванем? Я тут рядом магазинчик присмотрел, хозяйственный, мы как раз мимо ехали. Возьмем там нитроэмали, мастики, ацетона, сухого спирта, еще кое-какой мелочи… а, Василь Палыч? Пропорции я помню, смешаю зараз, работы на полчаса. Граммов сто в тротиловом эквиваленте организую, и никто особо не пострадает. Тетку, правда, слегка контузить может, дверью, но тут уж сама виновата…

Мысленно я ужаснулся, представив, как и. о. генсека ООН с боем врывается в московский подъезд. После такой гуманитарной миссии меня и Сердюка пинками вышибут из Объединенных Наций. Одна надежда – переедем из Большого Яблока в дистрикт Коламбия и устроимся работать в Пентагоне.

– Никаких взрывов, даже и думать забудьте! – таким же шепотом окоротил я бодигарда. – Есть идея получше: будем давить на ностальгию. Вы голос-то ее слышали? Наш человек. По сигналу готовьтесь грянуть свою любимую.

Я наклонился поближе к закрытому окошечку, вспомнил детство золотое и выдал пару ужасно неполиткорректных тирад:

– Клятые москали! Шоб у вас у усих очи повылазили!

Окошечко тут же открылось снова. Уже пошире, чем раньше.

– Откуда ж вы, хлопчики? – спросила консьержка совсем другим тоном. Теплым, домашним, приветливым.

– З Кыеву, мамо, – почти что не солгал я, делая знак своим.

– Дывлюсь я на нiбо, тай думку гадаю… – тут же завел Сердюк.

– Чому я не сокiл, чому не лiтаю… – дружно подхватили песню Ян, Ханс и Жан-Луи.

Особенно красиво и печально вел главную тему Жан-Луи Дюссолье. У гвинейца, я давно заметил, неплохо поставленный баритон.

Прочие брали в основном громкостью и задушевностью. Я немного опасался, что двух куплетов – дальше слова никто из наших не знал! – может оказаться мало. В репертуаре моей охраны было, насколько я помню, еще по паре куплетов «Червоной руты», «Черемшины» и «Ты ж менэ пiдманула».

Хватило, однако, и половины «Сокiла». Уже в середине песни стальная дверь гостеприимно отворилась.

– Як же гарно спиваете, – зашмыгала носом растроганная консьержка. Ее плечи укутывала выцветшая жовто-блакитная шаль, в седую косичку вплетена оранжевая ленточка. – Слухаю и плачу. Ступайте, громадяне, лифт вже прыйшов. Двадцать першая квартира на четвертом…

Когда двери лифта за нами закрылись, Сердюк назидательно произнес, обращаясь к подчиненным:

– Учитесь, парни, у меня и Василь Палыча, как надо вести переговоры! Раз – и в дамках. Дипломатия – это искусство невозможного. А вам бы только кулаками помахать.

От такого нахальства я оторопел и молчал до четвертого этажа включительно, где наша команда разделилась. Янек спустился на один лестничный пролет, Ханс взял под контроль площадку над нами, Жан-Луи остался на посту у лифта. К дверям двадцать первой квартиры мы, таким образом, подошли вдвоем с Сердюком. Я извлек из портмоне записку Волина и вновь повторил про себя пароль и отзыв, а после нажал на кнопку.

Вместо трели звонка раздались звуки страстного и пряного латиноамериканского танго. К двери с той стороны подкатило что-то скрипящее, звякающее, велосипедообразное. Совсем уж дряхлый голосочек прошамкал:

– Кто там?

Чувствуя себя Красной Шапочкой, которая по пути к бабушке накушалась в лесу мухоморов, я тем не менее сказал:

– По объявлению. У вас продается белый какаду?

Послышался железный лязг отпираемых замков, в количестве не менее пяти, а затем дверь отворилась. Прямо за ней мы увидели столетний божий одуванчик в чепчике и инвалидной коляске. Старушку почти целиком скрывало мексиканское пончо, из-под которого выглядывали только голова черепахи Тортиллы и левая лапка с зажатым в ней лорнетом. Некоторое время старушка разглядывала нас через лорнет, потом отъехала назад, пропуская в единственную комнату с блеклыми розовенькими обоями и какими-то невразумительными зайчиками-пупсиками на стенных фото. Пока мы осматривались, хозяйка еще долго скрежетала замками.

Наконец, она присоединилась к гостям, вновь изучила нас сквозь старинные окуляры и лишь затем снизошла до отзыва:

– Какаду продан, но могу предложить марабу.

Теперь мне осталось проговорить свой ответ на ее отзыв:

– Нам, татарам, все равно – лишь бы квакать умел.

По-моему, это был самый дурацкий в мире обмен репликами. По сравнению с ним даже печально знаменитый «славянский шкаф» казался образчиком глубокомыслия. Сердюк, не решаясь засмеяться и не в силах удержаться, издал звук, похожий на кваканье и хрюканье одновременно.

– Ура! – неожиданно бодрым голосом воскликнула хозяйка. – Здравствуйте, мои дорогие, садитесь.

Она мигом запрятала куда-то лорнет, смахнула чепчик и откинула пончо. Сразу выяснилось, что ей на вид – уже не сто с лишним лет, но около семидесяти, не больше. Мой телохранитель нервно сглотнул, вдруг осознав, что все это время мы с ним были под прицелом какого-то длинноствольного оружия, которое пряталось в складках хозяйского пончо, а теперь стремительно исчезло в одном из ящиков комода.

– Я так рада, что Пашенька меня еще помнит, – продолжила старушка. – Можете называть меня Розой Григорьевной, или Марисабель, или, если хотите, Вандой Прилепской, выбирайте сами… эти имена все равно фальшивые. Вам, кстати, я тоже не советую именовать себя по-настоящему. Так будет безопаснее.

– Зовите меня Пантелеймон, – степенно соврал ей Сердюк.

– Артур, – представился и я. В детстве мне хотелось носить именно такое красивое и чуть загадочное имя.

Тем временем фальшивая Марисабель уже возбужденно заколесила по комнате, переворачивая рамки с зайчиками-пупсиками мордочками к стенам. На обратных сторонах обнаруживались черно-белые фотографии, где царил президент Волин – очень загорелый и совсем еще юный. Да и сама хозяйка здесь выглядела далеко не старушкой, а почтенной сеньорой в возрасте.

– Пашенька был у меня самым молодым связным в Сан-Луис-Потоси, это между Тампико и Гвадалахарой… – с гордостью поведала нам она, указывая на снимки. – Вот здесь ему двадцать два, тут он уже на год старше… Нет, не волнуйтесь, – прибавила она, – это уже не гостайна, большинство данных рассекречено… Пашенька приходил с донесениями на мою гасьенду под видом одного из герильерос. Вы, наверное, не знаете, каким он был терпеливым, как умел ждать – лучше всех. У него была великая способность затаиться, изготовиться, выбрать момент, пока враг ослабит бдительность… Вы представьте себе: темная ночь, в небе еле светит луна, воют койоты, и вдруг появляется он – весь в черных кожаных бандерас, обвешанный мачетес и пистолерос…

Мне показалось, что она слегка заговаривается. Или малость привирает для конспирации. Я не великий знаток истории, но, по-моему, последняя герилья в тех местах иссякла еще лет сто назад, а Бандерас – тот вообще киноактер.

Охранник мой, в отличие от меня, слушал хозяйку с полным доверием и профессиональным интересом, вставляя толковые реплики по ходу рассказа, переспрашивая там, где чего-то не понимал. В разведке Сердюк служебно не продвинулся дальше атташе при посольстве Украины, поэтому к джеймсам бондам всегда относился почтительно и чуть завистливо. Старушка же, оценив его внимание, сыпала все новыми географическими названиями, экзотическими именами, знойными словечками. Я потерял счет всем этим амигос, кабальерос, лью-бэрримор-диас, риверас и меркадерас.

– Нам бы чемоданчик… – деликатно вклинился я в рассказ хозяйки где-то на полпути из Эрмосильо в Гомес-Паласио, куда молодой Волин мчался один, без компаньерос, со срочной шифровкой, по пути отбиваясь от полчищ зловредных ранчерос и коварных сикейрос.

– Ах, простите меня, старую, – засуетилась ненастоящая Ванда Прилепская, – я тут болтаю, а промедление смерти подобно… На минутку пройдите в кухню, хорошо?

Минуту спустя нас с Сердюком позвали обратно. На столике лежал слегка потертый «дипломат» желтой кожи.

– Артур, Пантелеймон! – обратилась к нам хозяйка, пододвигая чемоданчик в нашу сторону. Голос ее был взволнован, а тон строг. – Возьмите и передайте ему. Здесь все, что нужно человеку в беде… Нет-нет, не успокаивайте меня, я знаю. Раз вы пришли за его «тревожным» чемоданчиком – значит, Паша в беде. Так мы условились. А я ведь его предупреждала, когда он только-только уходил из разведки в политику: напрасно, Пашенька, ты это затеял, зря, губишь свой талант на корню. Хорошие, качественные разведчики-нелегалы, говорила я ему, большая редкость, зато политиков – на пятачок пучок. Опытного нелегала предать может один человек, от силы. И то, скорее всего, под пыткой. А политиков – тех наоборот: предают все, кому не лень. Да еще с удовольствием.

32. МАКС ЛАПТЕВ

Спасибо вооруженному спецназу: не окажись его рядом, продавец газет был бы немедля разорван на куски.

– Это подло! гадко! гнусно! – кричала на него Сусанна Евгеньевна, потрясая кулачками. – Вы обманули женщину! Зачем вы обманули женщину? Зачем вы назвали себя журналистом? Как вам не совестно, в ваши-то годы?!

– Я не называл себя журналистом, – сердито оборонялся продавец газет. – Вам русским языком было сказано: я – работник прессы! Это общее понятие, оно включает и репортеров, и печатников, и экспедиторов, и розничных торговцев… Мы все – пресса!

– Но вы же сказали, что ведете журналистское расследование! Вы мне солгали! солгали! Боже, как противно!

– Если бы я вам сказал правду, вы бы меня давно убили!

– Да кому вы нужны, чтобы вас убивать! Убивают самых лучших, честных, самых достойных… – В голосе Сусанны зазвучали нешуточные слезы. – Мой бедный Звягинцев погиб, а вы, таракан вареный, жалкий и низкий трусишка, почему-то живы!

– Я жив не «почему-то», а потому, что вы хотели устроить мне несчастный случай, но вам помешали, – не сдавался работник прессы. – И насчет тараканов я попросил бы без намеков! Это, к вашему сведению, иньюриа вербалис – оскорбление словом.

– Вся ваша жизнь – один несчастный случай и одно большое оскорбление! – восклицала Сусанна, заламывая руки. – Если человек в таком возрасте идет на улицу торговать газетами, то с ним все ясно. Это как скверы мести или в подъездах полы мыть. Вы кто – алкоголик? бомж?

– Я – не бомж, а редактор газеты… ну то есть я был им.

– А-а! – вдова кинула на него победоносный взгляд. – Теперь я припоминаю точно! Редактор-расстрига! Этот таракан приходил к моему дорогому Звягинцеву просить деньги на новую газету именно потому, что его вышибли из старой… Максим, – обратилась она ко мне, – товарищ капитан! Прикажите его арестовать! Он проник в частные владения, врал, втирался в доверие, а когда его попросили, как человека, немножко посидеть в багажнике…

– Ничего себе – «немножко»! – оскорбился бывший редактор. – Часа три, не меньше, а до этого – в чулане… И по поводу таракана еще раз прошу оградить меня от хамства. Пусть она вам лучше расскажет, товарищ капитан, как они своего дорогого Звягинцева под газоном закапывали.

– Ложь! Наглая беспардонная ложь! – топнула ножкой Сусанна. – Только сейчас вы утверждали, будто сидели в чулане и в багажнике. Откуда же вам знать, что и где у нас закопано?

– Вы про это сами и говорили, – не без злорадства сообщил ей в ответ недавний узник. – Между чуланом и багажником.

– Вздор, ничего такого я не говорила… кажется… – На лице вдовы Звягинцева отразилось сомнение. – Сергиенко, я разве это говорила?

Сергиенко потерянно кивнул.

– Правда, что ли? – с удивлением сказала Сусанна. – Надо же, какая я дура! Ну допустим, сболтнула по-женски, было дело. И что? Разве я когда-нибудь говорила, что я его убила?.. Будьте честным, – обратилась она к торговцу газетами, – вы это от меня слышали?

– Нет, – признал тот, – этого я от вас не слышал.

– Вот! – торжествующе объявила вдова. – Спасибо, я ошибалась в вас. Вы благородный и симпатичный человек, и выглядите молодо, и усы вам замечательно идут… Кстати, вы женаты? Впрочем, об этом после… Максим! – Она опять повернулась ко мне. – Я хочу сделать заявление. По поводу моего бывшего мужа гражданина Сергиенко Эс Вэ.

Я приблизительно догадывался, каково будет заявление. К этому все шло. Лиса, попав в капкан, ради свободы пожертвует одной своей лапой. А если чужими – так и всех четырех не жалко.

– Пожалуйста, – сказал я вежливо. – Излагайте.

Сусанна Евгеньевна поправила серебристую прическу, сделала глубокий вдох и выдохнула.

– Это страшный человек! – Она указала пальцем на понурого гражданина Эс Вэ. – Держите его крепко-крепко и не выпускайте. Он владеет гипнозом! Он погрузил меня в транс, и я даже не могла пошевелиться, когда он делал свое черное дело…

Обвинительную речь перебил шум шагов: в гараж вернулись Шульга и Грудцын, которых Рябунский, едва заслышав про газон, мигом наладил во двор – проверять.

– Дерн поднят вместе с травой и потом снова уложен, – доложил сержант. – Под слоем дерна явные следы земляных работ, примерно недельной давности. Надо дождаться понятых и можно копать.

– Вот и доказательство моих слов! – воскликнула Сусанна. – Копайте, труп вам все подтвердит… То есть я хочу сказать, что рядом с телом бедного Звягинцева вы найдете такую кувалду. Я забыла, как она не по-русски называется… идиотское такое слово, там еще два мягких знака…

– Мьельнир, – нарушил свое молчание Сергиенко. У него было лицо человека из очереди к стоматологу. Страдальческое и отрешенное. – Мьельнир, бестолочь! Молот Тора!

– Слышали? Его собственное признание! – обрадовалась вдова. – Чистосердечное! На той кувалде наверняка остались отпечатки… Видите, он маньяк, хуже Пяста. Тоже не мог смириться, что у нас все кончено. Явился из Норвегии, из ревности укокошил бедного Звягинцева, под газоном его закопал, меня тоже заставил копать, держал в нало… в заложницах. Я вам про это уже говорила!

– Вы мне про это еще не говорили, – мягко поправил я.

– Да? – удивилась Сусанна. – А про что я вам уже говорила? В смысле, про что я вам еще не говорила?

– Про одну из двух старых алмазных шахт Звягинцева, например, не говорили, – предположил я. – Которые в Якутии. Про то, как муж переписал ее на ваше имя, и там сразу нашлось десять камней, пятьсот каратов в общей сложности…

– Ты же, гулльвейг, сказала мне – пять камней! – снова подал голос Сергиенко. Судя по тону, над его зубами уже основательно потрудилось сверло бормашины. – Всего сто каратов!

– Тебе и пяти много! – с раздражением прикрикнула на него безутешная вдова. – Сколько ни дай, все просадишь! Ты, любимый, такой же корыстный тип, как и мой золотой Звягинцев, да будет земля ему пухом. Но тот хоть цедил мне эти жалкие копейки, а ты, чучело, все их забирал. И благо бы на нас тратил, или на нашу дочь, или пускай на казино. Ведь ты же все вбухивал в идиотские раскопки! В эти свои мерзкие, гадкие, поганые, никчемные норве…

На середине последнего слова Сергиенко бросился на Сусанну Евгеньевну. То ли он и впрямь кое-что перенял из бойцовских повадок своих древних конунгов, то ли парни Рябунского, увлеченные препирательством бывших супругов, на секунду отвлеклись и проявили роковую беспечность, но факт есть факт: спецназовцы лихорадочно защелкали затворами «кедров» лишь в тот миг, когда Сергиенко, прикрываясь Сусанной, уже держал возле ее горла лезвие кинжала, невесть откуда взявшегося.

– Стреляйте в него, стреляйте, он меня убьет! – истошно завопила Сусанна. – То есть нет, подождите, не надо, не стреляйте, а то еще промахнетесь и попадете в меня!

Рябунский озадаченно нахмурился. Спецназовцы чуть занервничали, стягивая кольцо. Наибольшее хладнокровие проявил экс-редактор.

– Ничего страшного, если разок и промахнутся, – желчно заметил он. – Она с ним заодно. Не верю я ни в какие гипнозы.

– Пожалуй, я тоже не верю, – согласился с ним я. Зверская гримаса Сергиенко выглядела чрезмерной. Прежнее, страдальческое выражение смотрелось куда естественней. – Володя, ты бы отвел ребят на пару шагов назад: не будет он ее резать. Милые бранятся – только тешатся.

– То-то я смотрю, он ножик странно держит, – задумчиво согласился Рябунский. – Вроде у горла, но как-то невзаправду и очень издалека… Парни, отбой. Объявляю всем устный выговор за проявленную халатность. Это вам будет стоить сегодня лишних двух часов тренировок.

– Ладно, отпусти меня, чучело, – спокойным тоном сказала вдова Звягинцева. – Ни хрена ты, любимый, делать не умеешь.

Сергиенко все еще по инерции жутко скалился, напрягал мускулы, сводил брови к переносице. Недолго думая, Сусанна врезала ему локтем поддых и без труда освободилась, пока ее бывший муж с вытаращенными от боли глазами ловил ртом воздух.

Кинжал звякнул о бетонный пол. Шульга подобрал холодное оружие, попробовал пальцем лезвие, хмыкнул, передал Володе, а тот – мне. Это был довольно красивый и совершенно тупой музейный экспонат. Им даже цыпленка зарезать было бы непросто.

Тем не менее и Сусанну, и Сергиенко заковали в металлические браслеты – на всякий случай. Во избежание новых проблем.

– Женщину в наручники – это кошмарная низость, – объявила вдова во всеуслышанье. А персонально мне добавила: – Вы, капитан, об этом еще сильно пожалеете. Завтра же меня освободят, а вас выгонят из органов к чертовой бабушке… Мне просто надо вспомнить один телефонный номер…

Чтобы не мешать Сусанне Евгеньевне вспоминать, я тактично отошел подальше, вглубь гаража. Работник прессы увязался за мной.

– А мне еще долго здесь быть? – жалобно спросил он. – Не нравится мне этот гараж, и вообще это Усково. Нет, я, конечно, понимаю: тентанда омниа – в жизни надо все испытать. Но мне на сегодня уже хватит… И левый ботинок, обратите внимание, у меня погрызли… Когда ваши следователи приедут?

– С минуты на минуту, – обнадежил я его. – Уже звонили с дороги. Вы им расскажете о том, что видели и слышали, протокол подпишете и свободны… Кстати о свободе. Я только сейчас додумался, почему вы «Свободной газетой» не торгуете. Потому что ее раньше редактировали, я угадал? Вы Морозов, Виктор Ноевич?

Бывший редактор молодецки подкрутил усы:

– Читали меня? Мои передовицы? Мою рубрику «Меа кульпа»?

– Ну, скорее, наслышан о вас, – немного разочаровал я его. – От жены, Елены Лаптевой. Она когда-то работала в вашей газете. Правда, Лена считала вас кабинетным работником и никогда не говорила, что вы склонны к авантюризму…

– Ну какой же я авантюрист? – вздохнул Морозов. – Лена права. У меня, что называется, игноти нулла купида – нет тяги к приключениям на свою голову. Вы мне только дайте редакторский кабинет, и я из него не выйду до пенсии. Самому надоело бегать от ментов с этими чертовыми газетами. Это вам вот хорошо: арестовали кого надо, браслеты надели, и можно ехать отдыхать.

– Отдых – это да. Отдых мы очень уважаем, – мечтательно подтвердил я. – Часов эдак десять глубокого здорового сна, и чтобы выключить телефон…

Услужливый поганец мобильник тут же проиграл мне «Темную ночь».

– Ты где? – деловито спросил Сердюк. – Тебе до центра сколько добираться? Час? А быстрее никак не можешь? Давай, Макс, шевелись, ты нам нужен позарез, в гробу отдохнешь!

33. КАХОВСКИЙ

С прошлого раза обстановка не изменилась. Все та же комната пять на шесть. Замызганные стены, грязноватые пол и потолок. Одна тусклая лампочка, обвитая старой лентой от мух. Два окна с грубо приваренными решетками. Глянцевый поясной портрет президента Волина на одной стене. На другой – ветхий плакат с трехглавой гидрой мирового терроризма, издыхающей под милицейским сапогом. Два стула, стол. Майор за столом.

В отличие от всей обстановки, майор был не тот, что раньше. Прежний – пожилой, узкий в плечах, костистый и разболтанный, словно складной метр, Елистратов, – все уже про меня понял и оттого не доставал по-глупому. Новый был хоть и моложе с виду, зато гораздо шире в обхват и как-то намного массивней. Когда он шевелил головой, то делался чрезвычайно похож на офисный аппарат для горячей штамповки. Такой мы смеха ради купили у японской «Ниппон эйгася» на «Экспо-2000», чтобы он у нас прямо в холле первого этажа шлепал значки, брелоки, кофейные стаканчики и прочую мелкую дрянь. Тех денег, которые мы шутя отдали японцам, сейчас мне бы хватило на год нормальной жизни, а то и полтора.

– Ну че, – сказал майор, – садись, олигарх, давай знакомиться. Я – Липунов Никита Вадимович, а ты у нас, значит, будешь типа Каховский Сергей Михайлович, условно-досрочно освобожденный из мест лишения по ходатайству… с учетом предварительного… угу… без права выезда за пределы… русский, разведенный, зарегистрирован по адресу… В натуре, что ли, русский? И прям совсем-совсем не еврей?

– На одну восьмую еврей, – немного утешил я его, устраиваясь на привычно-скрипучем казенном стуле, – куда же нам без них? По линии прадедушки, торговца скобяным товаром, купца первой гильдии города Серпухова… А вы, гражданин майор, извините, что, генеалогией интересуетесь?

– Угу, – пробурчал Липунов. – Гинекологией.

Он взялся шуршать бумажками, разложенными на столе перед ним. Я же тем временем сам с собою заключил пари насчет ближайшей четверти часа. По моим прикидкам, сперва должна была последовать небольшая художественная речь о росте преступности в нашем районе и бедственном положении милиции. Просить у меня денег Никита Вадимович начнет минуты через три, а угрожать – через пять. Елистратов, его предшественник, при первом нашем свидании по-стариковски тянул резину едва ли не полчаса, пока не дошел до сути. Но этот, помоложе и попрытче, урежет обязаловку втрое.

Плохо я думал о гражданине майоре! И клянчить, и угрожать он принялся почти одновременно, без преамбул – минуты не прошло.

– Тут у нас, короче, в районе досуговый центр организуется, – сказал он, не поднимая головы от бумажек. – Ну там сауна, бильярдная, бар, киношка, спортзал… типа чтобы работник правопорядка мог культурно расслабиться в свободные от службы часы. Идея клевая, но, сам понимаешь, кой-чего для нее не хватает. Как думаешь, условно-досрочно освобожденный гражданин Каховский Сергей Михайлович, чего?

Очень мне не хотелось задираться сейчас с майором. Ни у кого язык не повернется обозвать Каховского жадиной-говядиной. Сколько я денег раскидал по разным благотворительным фондам – не сосчитать. До последнего, пока ФНС не вытрясла из меня все до грошика, я изворачивался, но хоть как-то еще подпирал несколько интернатов, два театра, картинную галерею, литературную премию… Но попрошаек наглых я всегда ставил на место: и в те хлебные времена, когда от денег ломились депозиты, и в теперешние, стесненные, когда всю мою текущую наличность обнимает один худой дистрофик-бумажник.

– Чего не хватает? – переспросил я. – Статейки, думаю, одной в Уголовном Кодексе РФ. «Принуждение к спонсорству при отягчающих обстоятельствах».

Майор вскинул голову. Растерянность, промелькнувшая у него в глазах, быстро перетекла в раздражение и злость. Похоже, старик Елистратов не предупредил его о степени моего упрямства. Забыл. Либо нарочно подкузьмил прыткого коллегу.

– А вот я щас пометочку тебе сделаю, хочешь? – предложил Липунов. – «Нарушение режима условно-досрочного освобождения». Напишу, к примеру, что ты не приходил сегодня отмечаться. Пометка – раз, пометка – два, и ты уже опять в Бутырке… А хочешь, прямо щас в обезьянник отправлю? Мне тут без вопросов найти свидетелей, что ты драку затеял со мной при исполнении.

Я сложил руки и протянул их майору.

– Вяжите, гражданин начальник, – объявил я. – Вы тут главный, вам видней… Только не удивляйтесь, если к вам вскорости явятся гости с «Радио Свобода», «Би-би-си» и «Си-эн-эн». Они-то видели, что я сюда зашел, и время засекли. Нас, олигархов, на фу-фу не возьмешь. Разве я пришел бы к вам без страховки?

Блефовал я самым беззастенчивым образом. И «Би-би-си», и «Си-эн-эн», и даже «Свобода» давно забыли про Каховского. Меня помнили, пока судили. Меня поминали, пока сидел. Но стоило мне выйти, как у забугорных СМИ нашлись дела поважнее. Что, в общем, логично: по сравнению со многими у меня все еще не так плохо. Есть работа, жилье в Москве, на здоровье не жалуюсь. Счастливчик.

– Ты, это, кончай понты кидать. – Штамповальная машинка в майорских погонах сразу и резко сбавила обороты. Для некоторых пресса все еще была хоть дрянненькой, да властью. – Чихать я хотел на твоих журналюг! А бабок, между прочим, с тебя никто не тянет, больно надо. На вот, расписывайся тут в графе и вали отсюда… Условник, понимаешь, а туда же, круто-о-о-ой… Я у него, может, как у спеца, всего-то и спросить хотел, по-доброму, как нам лучше оформить, чтоб налоговка свои грабли не тянула…

– Никак, – сказал я. – Налоговка – она как медведица в берлоге. Или ее не трогать совсем, или бить промеж глаз наповал.

– Ха, промеж глаз! – загрустил майор. – Разве одни мы с ней сладим? Ну ты, Каховский, сказанул. Вот ежели бы, конечно, на нее всем гуртом навалиться: и мы, и ФСБ, допустим, и Дума там какая-нибудь, что ли… Так ведь хрен – каждый у нас играет за себя. Мы прям как не в одной футбольной команде, а в разных…

Трясясь в вагоне метро, по пути на Белорусскую, я думал о том, что гражданин майор, по большому счету, не так уж неправ. Если власть российская – один огромный организм, то творится в нем действительно фиг знает что. Полный раскардаш. Правое полушарие спорит с левым, печенка идет войной на селезенку, одна нога танцует гопак, другая – мазурку. Каждое ведомство с ума посходило: не просто тянет одеяло на себя, как обычно, а зубами рвет его у соседа… Какая уж там, извините меня, координация, какая уж там общая линия или, смешно выговорить, стратегия! Минэкономики с Минфином инвесторов зазывают, обещают льготы – а прокурорские с налоговыми тех же инвесторов грабят. В МИДе сидят сплошь чемпионы по гуманизму и пацифизму – а Минобороны то и дело кого-то бомбит, притом и в цель-то не всегда попадает… Мы как будто не страна, а хреновый оркестр, откуда слинял дирижер и каждая скрипка мнит себя первой. Эх, хотел бы я понять, о чем думает этот Волин! Раньше ведь, до его Великого Остекленения, он вроде бы кое-чего смыслил в макроэкономике и цифры не путал, да и разнобоя во всем, такого дичайшего, тоже не было. Кажется, будто капитан нашего судна заснул на мостике, а штурвал рвут друг у друга из рук корабельный кок и старший стюард…

В заведении по имени «Кофе Zen» было ожидаемо безлюдно. Из двух десятков столиков оказалось занято три или четыре. К радости моей, пустовало и любимое мое место – у огромного, от потолка до пола, окна с видом на вокзальную площадь, которую в сизоватой бензиновой дымке обтекал бурный поток машин.

– Кофе? – спросила симпатичная девушка из-за стойки.

Белая ламинированная визитка извещала, что зовут девушку Валентиной и она здесь старший менеджер. Такая молодая – а уже старший: завидная карьера для здешних мест.

– Спасибо, пока воздержусь. – Я присел напротив окна и повесил на спинку стула ветровку.

Самая дешевая порция у Zen’ов стоила около пяти евро; столько у меня нет и до зарплаты не будет. Разве что Ларягин выполнит обещание и угостит меня. Кстати, пора бы ему уже появиться…

Старший менеджер Валентина, не послушав меня, поставила на мой стол чашку с двойным кофе, изящную фарфоровую сахарницу и маленький, похожий на кукольный, молочничек.

– За счет заведения, Сергей Михайлович, – сказала она.

– Мы знакомы? – заинтересовался я.

Незнакомые люди довольно редко узнавали меня после отсидки. Срабатывал стереотип восприятия. Восемь месяцев назад телеящик растиражировал картинку из зала суда, на которой я был худ, обстрижен под ежик и носил очки в стальной оправе. Теперь я слегка нагулял жирок, вернулся к своей обычной, чуть длинноватой по современным меркам шевелюре и контактным линзам.

– Два года назад вы нам читали спецкурс в Институте переходного периода, – напомнила девушка. – По психологии современного бизнеса. Я на все ваши лекции ходила, и вы мне еще первой зачет поставили… Совсем меня не помните?

Два года назад Генпрокуратура на пару с ФНС уже вовсю поджаривали мне пятки, и тогдашние дела за рамками «Пластикса» я исполнял на чистом автомате. Вроде бы я на самом деле читал кому-то какой-то спецкурс. Зачем? Не отложилось в памяти. Видимо, не мог отказать Егору. Или, кажется, просто хотел пореже заходить в наш головной офис – уж больно тягостно было глядеть на вывороченные паркетины и выбитые деревянные панели после непрерывных, нескончаемых, бессмысленных, а потому еще более унизительных, обысков. Какие уж там, господи, студентки! Я номер своей банковской ячейки не с первого раза мог назвать.

– А если я скажу нет, вы унесете кофе обратно? – спросил я.

– Вы все шутите… – Старший менеджер Валентина вернулась за стойку. По-моему, несколько разочарованная.

Боюсь, я упустил выгодный момент, когда у девушки принято спрашивать, занята ли она сегодня вечером. Зато уж кофе мне, по крайней мере, достался честным путем: за бесспорные былые заслуги, а не за сомнительные будущие. Да и куда я мог бы ее пригласить? В однокомнатную конуру – чтобы потом у нее же утром стрелять сигареты? У олигарха из романа толстой детективщицы хотя бы оставалась мелочь на карманные расходы.

Я подлил молока, добавил сахара, размешал, но выпить кофе мне сегодня было не суждено.

За окном послышался глухой удар, взвизгнули покрышки и мимо окна пронесся, набирая скорость, новенький серый «Форд»; я успел заметить светлые волосы человека за рулем, его острый нос и плотно сжатые губы.

С улицы тут же раздались крики – крики не боли, а возмущения. Так выплескивают злость свидетели какой-нибудь мерзости, бессильные помочь, спасти или хотя бы поймать. Полный самых дурных предчувствий, я выскочил из кофейни. И первым, кого я увидел, был Денис Ларягин.

Вокруг его тела быстро кристаллизовалась толпа любопытных прохожих: смерть хорошо одетого человека среди бела дня, да еще в центре Москве, – это у нас пока редкость.

– Скотина, лихач проклятый! – громко возмущался женский голос где-то сбоку от меня. – Этот только вышел из тачки, а тот его – р-раз, как нарочно, даже на тротуар колесом заехал.

Денис лежал на краю тротуара, в трех шагах от своего «мерса» и в пяти от дверей кофейни. Высокий сильный мужик, он теперь был похож на большой манекен, кем-то злодейски изломанный и потом наспех, халтурно склеенный – лишь бы части кое-как держались, лишь бы ноги, руки и голова из папье-маше оказались примерно на тех же местах, где и раньше.

– Ублюдки, алкаши поганые, – услышал я за спиной другой возмущенный голос, тоже женский, – просто зла на них, сволочей, не хватает! Зальют зенки и ничего вокруг не видят!

– В Москве каждое второе ДТП – или пьяный за рулем, или наркоман, – возник третий голос, мужской и старческий. – Я точно знаю, у меня у самого племянник в ГАИ…

Я продолжал тупо глядеть на мертвого Ларягина, а думал о том, что белобрысый тип за рулем «Форда» не очень-то смахивал на обычного алкаша или обкуренного нарка. Скорее – на пса, который уловил в воздухе кем-то брошенную четкую команду. И не задумываясь выполнил ее.

34. МАКС ЛАПТЕВ

Первая моя реакция – бред сивой кобылы! Если бы я эту историю услышал от Сердюка, то обсмеял бы его в два счета. К словам Генерального, без пяти минут, секретаря ООН доверия у меня, конечно, было намного больше. И все же я сомневался. Заложник заложнику рознь. Могу допустить, что презервативного магната маринуют на чердаке его жена и ее любовник. Но вот чтобы президента великой державы легко взяли в оборот собаковод с музыкантом… и чтобы при этом ФСБ, МВД, администрация, правительство и вообще все на свете были ни сном ни духом… Сам великий агент 007 сказал бы: «Ай донт билив!»

– В голове никак не укладывается, да? – проницательно спросил меня Козицкий. – Думаете, наверное, мы все тут с ума посходили? По правде говоря, нам с Сердюком тоже долго не верилось.

Босс моего приятеля, крупный дядька с легкой сединой на висках, выглядел настоящим Большим Иностранным Чиновником Международного Масштаба, отполированным до блеска сотнями брифингов и саммитов. О его прошлом напоминал только мягкий украинский акцент.

– Уж больно фантастика, Василий Павлович, – честно признался я. – Даже для сценария голливудской страшилки перебор.

Сердюк, которого сдвинули на край сиденья, поближе к окну машины, не удержался и добавил к разговору свои пять копеек.

– Много ты, Макс, понимаешь в Голливуде! – объявил он, сильно важничая. – Тоже мне, эксперт нашелся. Сценарии у них, если хочешь знать, как раз на чистом сливочном делают, без дураков. Артисты – да, там туфты немерено. Я вот на ихнем «Парамаунте», где мы с Василь Палычем были с визитом, с неофициальным, их знаменитого качка Скалу Джонсона на триста баксов в армрестлинге нагрел. Влегкую, на спор, даже не вспотел. И еще на столько же, плюс двадцатка, обыграл в «подкидного» саму Николь Ки…

Козицкий неодобрительно кашлянул, и мой приятель в момент завязал с мемуарами о киношных победах. Но не с разговором.

– Я ведь о чем сказать хотел? – продолжил он. – Что в мировой истории уже всякого похожего столько было – Голливуд отдыхает. Каждый третий царь или там король был у кого-нибудь да в заложниках. Фактически. Взять, допустим, эту, как ее, маркизу Помпадур. Держала Людовика под каблуком. Или Распутин при последнем Николае – царь на него только что не молился. А генерал-полковника при первом вашем президенте помнишь, Макс? Подливал ему и вертел, как хотел, пока самого его в психушку не засадили. Или Запорожский, поп этот, при вашем предпоследнем. Факт известный, даже в сканворды попал. Еле-еле от трубы его потом оторвали, прирос намертво!..

Будущий генсек ООН с интересом взглянул на Сердюка. Тот, сдается мне, нечасто баловал босса глобальными идеями. То ли из скромности, то ли попросту свое начальство жалел. Пока мы вместе учились в ВШ КГБ, он, бывало, доводил лекторов до посинения. При всем при этом оставаясь в рамках кондового марксизма-ленинизма.

– Вы немножко про другое, Сердюк, – деликатно поправил его Козицкий. – Хотя все равно спасибо за аргумент. Пока мы сегодня катались по городу, я постарался, как мог, обдумать ситуацию… Все не так фантастично, как вы, Максим, полагаете.

Он извлек из кармана шариковую ручку, взял с сиденья блокнот, открыл его и нарисовал большую букву «Ф» в солнечном ореоле.

– Фавориты, тут Сердюк прав, были везде и во все времена, – начал кандидат в генсеки, – но им, за редчайшим исключением, нужды не было делать заложничество буквальным. И тем более им не требовалось держать в тайне свое влияние. Напротив, сила их была именно в том, что все вокруг о нем знали. Но при этом, поверьте уж старому бюрократу, властные институты могут работать точно так же, когда передаточное звено между первым лицом и другими не обозначает себя как фаворита…

Козицкий одним росчерком изобразил на листке треугольник.

– Вот смотрите, Максим. – Он указал на самую верхнюю точку треугольника. – В основу всякой власти положен принцип пирамиды. Человек над всеми – будь то фараон, богдыхан, царь, президент, кто угодно – распространяет свою волю сверху вниз. Тем, кто ниже, и в голову не придет, что в реальности это может оказаться воля человека из обслуги властного, с позволения сказать, пентхауса. Воля мажордома, лакея, парикмахера или, как в нашем случае, собачьих дел мастера.

Босс Сердюка пририсовал к треугольнику несколько робких стрелочек снизу вверх.

– Есть у других слоев нашей пирамиды механизмы проверки того, что творится в пентхаусе? Формально – да, в реальности – нет. – Козицкий несколько раз перечеркнул каждую из стрелок. – Чем лучше отработан ритуал власти, тем меньше возможностей проверить снизу, как там на самом деле. Где находится четкая грань между самоизоляцией и изоляцией? Нигде. Как отличить охрану от конвоя? Никак. Если, допустим, телохранитель генсека ООН вдруг захочет тихой сапой взять всю ооновскую власть в свои руки… да не хмурьтесь вы сразу, пан Сердюк, бога ради, я же не про вас и себя, это сугубо абстрактный пример… так вот: в этом абстрактном – подчеркиваю! – случае ни Генассамблея, ни Совет Безопасности могут ни о чем не догадаться. Все работает? Работает. Бумажки подписываются? В срок. Мероприятия проводятся? По полной программе… Я вам выдам, Максим, страшный секрет: всю первую неделю после аварии, когда Гектор Ангелопулос еще не вышел из комы, а я не был приведен к присяге в качестве и. о., Организацией Объединенных Наций вообще никто не руководил. Кто-то что-то заметил? Ни черта подобного! Туркам, скажем, клерк из протокольного отдела забыл направить официальный релиз – так они еще полтора месяца были уверены, что Гектор жив-здоров и исполняет свои обязанности… С чего вы решили, будто кто-нибудь в российской пирамиде, пусть хоть этажом ниже, что-нибудь заподозрит? Президент Волин стал меньше выходить к прессе и на публику? Значит, публика и пресса иного не заслужили.

Козицкий отступил самую малость вниз от вершины треугольника и нарисовал жирную-прежирную точку. И все, что еще ниже, отгородил пунктирной линией и заштриховал.

– Глядите сюда, – сказал он. – Угрожая первому лицу, шантажист сам себя назначает в посредники и замыкает на себе все каналы связи. Общество видит только то, что ему спускают сверху: то есть парадные портреты и чуть-чуть официальной хроники. При этом, заметьте, тайный узурпатор, в отличие от явного фаворита, ничем не рискует. Фаворит тешит свое мелкое тщеславие, зато и уязвим. И не только оттого, что барская любовь не вечна, но и, главным образом, потому, что он на виду. Рано или поздно общество за что-нибудь да обозлится. На всякого Распутина найдется свой Юсупов с отравленным пирожным. А скромному собаководу чего опасаться? Чумки, линьки или неудачной вязки. Ничего другого. Тут, Максим, имеет место интересный парадокс. Вторым или третьим лицам государства, у которых и власть, и ресурсы, на самом деле труднее устроить тайный переворот, чем собаководу всего с несколькими подручными… Говорите, вы уже слышали раньше про этого Фокина?

– Ну да, – кивнул я. – Он до собак служил в спецназе.

– Значит, ему было еще проще. Мирная профессия в настоящем, спецподготовка в прошлом. Сочетание – удачней не выдумаешь.

Козицкий изобразил на заштрихованной части треугольника еще несколько стрелок, расположив их попарно остриями друг к другу.

– Бдительность, – продолжал он, – обычно проявляется по горизонтали. Большие игроки сами страхуют друг друга: армия ревниво следит за полицией, администрация за Госдумой, федеральные СМИ за медиа-баронами… А маленькие люди ускользают, просачиваясь сквозь крупное сито. Камердинеров, слесарей, полотеров нет ни на одной схеме. Почему, думаете, Хрущев первым делом расстрелял Берию? Потому что оба были игроками одной лиги. Хотя в последние годы Сталина, когда вождь почти перестал выезжать с ближней дачи, Лаврентий Палыч, при всем его желании, никак не мог быть узурпатором – чересчур на виду. Зато власть могли по-тихому взять секретаришка Поскребышев с уборщицей Петровой и начальником охраны Власиком. И советский народ так ничего бы и не заметил…

– Вечно вы, Василь Палыч, к охране зря придираетесь, – сказал Сердюк. Он сидел набычась, все еще переживая абстрактный пример номер один. – На черта мне сдалась бы эта власть? Макс, ты меня с сопливых времен знаешь, ну хоть ты скажи: я лез хотя бы в парторги нашего курса или даже нашей группы?

– Нет, конечно, не лез, – встал я грудью на защиту его репутации. – Ты такими глупостями не занимался. Вот горилочки хватануть под сало или там вместо лекций пройтись по девочкам…

– Эх, хорошие были годики! – сразу повеселел мой приятель. Все его обиды выветрились в секунду. – Помните, Василь Палыч, самый конец застоя? Сало у нас на базаре в Донецке – три карбованца за кэгэ! Горилка по ноль пять – четыре двенадцать! Бабу снять – всего де… Кстати! – Сердюк довольно потер ладони. – Забыл рассказать. Я, Василь Палыч, безопасное прикрытие нам устроил. На всякий случай – вдруг тот собачник Фокин насчет нас чего заподозрит? Противника нельзя недооценивать, сами знаете.

– Какое прикрытие? – встревожился Козицкий. – Ваши сюрпризы меня однажды доконают.

– Отличная, надежная отмазка, – порадовал его Сердюк. – Все очень правдоподобно. Если кто со стороны начнет выяснять, где, мол, пропадает наш главный, то я нашептал по сотовому кое-кому в представительстве: босс, мол, ездит навещать старых московских подружек. Я так сильно просил их держать рот на замке, что разговорчики поползут сразу, не сомневайтесь… Вряд ли, конечно, до супруги вашей, Олеси Ивановны, слухи дойдут раньше, чем за три дня. Но вы для профилактики звякните ей в Нью-Йорк, успокойте – и лучше бы прямо сегодня.

35. БЫВШИЙ РЕДАКТОР МОРОЗОВ

Редде, квод дебес. Отдай, что должен. Древние латиняне имели в виду не только отдачу денежных долгов, но и выполнение обязательств. За чудесное спасение из лап убийц я задолжал фатуму три жертвы – сканворд, биг-мак, балет. И, как честный человек, хотел принести все три, не откладывая в долгий ящик.

Разделаться со сканвордом было проще всего. В загашнике у командира спецназа нашелся старый «Собеседник», где это клетчатое убожество, оскорбляющее разум на последней странице, почему-то оказалось не разгадано. Шариковую ручку я машинально увел у следовательши, подписав протокол. Так что всю обратную дорогу из Ускова на попутной я мог не торопясь заполнять словами омерзительные клетки так называемого скандинавского кроссворда.

Интересно, в какой из скандинавских стран додумались превратить элегантное изобретение британского гения в тренинг для дебилов? Надеюсь, то была не Норвегия. На ней и без того лежит вина за Сергиенко. Нашли кому доверить копаться в своих курганах!

К тому времени, когда водитель высадил меня у «Ленкома» на Малой Дмитровке – в квартале от «Макдональдса», – осталось всего два неразгаданных слова. Первое из шести букв, второе из девяти. В обоих случаях сканвордист использовал математический знак равенства между подсказками.

На шестибуквенном слове я забуксовал капитально. Хотя его уже пришпиливала одна гласная, предпоследняя «а», я никак не мог сообразить, что такое «певица=адмирал». Маразм. При чем тут равенство? В смысле равенства полов, то есть женской эмансипации? Да-с, в истории была кавалерист-девица Надежда Дурова. Но где вы найдете женщину-адмирала? Я довольно неплохо знаю историю, но таковых не припомню. Даже несравненная Эдит Пиаф не имела бы шанса дослужиться до адмиральского звания. Все в курсе, что женщина на корабле приносит несчастье… Постой-ка, Виктор Ноевич! Ты забыл: сканворды составляют неучи для неучей. Что автоматически не подразумевает глубокого знания истории.

Едва я это понял, как сразу вычислил Глашу Колчак, однофамилицу адмирала, ту самую, которая своими брюликами обвалила газету «Обскурант». Певичка дала мне первую «к» в слове, зашифрованном как «декабрист=олигарх». Конечно, то был Каховский. Все сошлось.

В отличие от однофамильца, хозяин «Пластикса» еще легко отделался, подумал я. Всего лишь в тюрьме посидел – не такая уж большая беда по сравнению с виселицей. Декабриста, правда, вздернули за реальную попытку свергнуть царя-батюшку, а теперешний Каховский оттрубил больше года практически ни за что. Но если вспомнить, что при Сталине за «просто так» давали от десятки и выше, то, выходит, живем мы не сильно хреново. Поплоше, чем при царизме. Получше, чем при сталинизме. То есть в среднем у нас – довольно сносные времена.

Я еще раз проверил, все ли клеточки сканворда заполнены, и с чувством выполненного долга зашвырнул газету в ближайшую урну. Впереди меня ждало второе испытание – ресторан «Макдональдс» и пытка биг-маком. А что делать, раз сам себе дал слово? Терпеть.

Пушкинскую площадь я миновал за три минуты, под землей перешел Тверскую и не без опаски открыл стеклянную дверь под удлиненной «М». В этой главной обители мирового фаст-фуда, она же логово пищевого глобализма, я не был, наверное, лет десять. И потому воображал увидеть внутри яркую толпу готтентотов, заполонившую все подходы к раздаче корма. Однако посетителей было не так уж много. Локтями никто не пихался, не галдел понапрасну, очереди двигались в хорошем темпе, и одинаковые девочки – рубашки в мелкую желтую клетку, красные фартучки, красные бейсболки, розовые личики – то и дело вскрикивали «Свободная касса!» таким заученно-радостным тоном, словно и впрямь что-то смыслили в свободе.

– Добрый день, – обратилась ко мне одна из таких форменных девочек. – Слушаю вас. Пожалуйста, заказывайте.

Я бросил взгляд поверх ее бейсболки – на стену, где, ярко подсвеченные изнутри, висели плоские стеклянные коробки с цветными фотографиями наличной снеди. Многоэтажных бургеров там было полным-полно, один другого страшнее.

– Дайте мне биг-мак, – решительно сказал я, – самый гадкий.

Девочку, похоже, отучили удивляться. Желание клиента – закон.

– То есть самый маленький и дешевый? – уточнила она.

– То есть самый здоровенный и дорогой, – содрогнувшись про себя, рубанул я. Древние латиняне твердо знали: когда отдаешь долги фатуму, нельзя мелочиться, иначе жертву могут не принять. – Упаковывать не надо, я прямо тут его буду есть.

За сумму в одну треть моего дневного заработка я получил громадное многослойное чудище с двумя котлетными вкладышами и несколькими пучками салатной травы, прикрытое бледно-коричневой полусферой в небогатой россыпи кунжута. Фруктус капе кум пане, си вис вивере сане. Римляне советовали для здоровья кушать плоды с хлебом. Никто в здравом уме не рекомендовал питаться хлебом с котлетами. Даже технически к этакой вавилонской башне трудно было подступиться: укусить ее сбоку мог бы, наверное, лишь гофмановский Щелкунчик с раздвижной челюстью, а расчленять сооружение на составные части у меня, по совести говоря, не хватило мужества. Оставалось сжимать эту гору покрепче, тихо вгрызаясь в ее подножие на манер отбойного молотка. Кусочек за маму, кусочек за президента Волина, кусочек за демократию, кусочек за спецназ и еще листик салата за независимую прессу.

Помнится, с полгода назад этот «Макдональдс» пикетировали юные кадры из «Национал-возрождения России». Садизм, теперь понимаю, редкостный: всем жевателям фаст-фудов и без того грустно – на черта же усугублять людские страдания? Они бы еще московские травмпункты пикетировали, заразы, или зубные кабинеты…

Из поединка с биг-маком я вышел, ощущая в желудке тоскливую тяжесть, а в мышцах челюсти – ноющую боль, как будто я все двадцать минут исполнял команду «Чииииииз!» под прицелом фотографа-оптимиста. Булочка энд котлетки дались мне труднее сканворда, но, боюсь, гораздо легче балета.

Однако я не собирался отступать и поехал на свою торговую точку, где, по моим прикидкам, сменщик Дима уже подзаработал на прессе и вернулся к театрально-билетной рутине. Дима вправду был на месте. Только почему-то нацепил большие темные очки.

– Как съездили, Виктор Ноевич? – спросил он. В голосе мне почудилось не свойственное ему раньше пришепетывание.

– Неплохо, – сказал я, не вдаваясь в детали.

– Мне вот тоже неплохо съездили, – похвастал Дима и снял очки. Весь левый глаз его был в густой траурной кайме.

Выяснилось, что Дима успешно справился с наплывом в обеденный перерыв; даже ухитрился впарить какому-то ошалевшему дачнику два номера глянцевой «Мансарды». Но ближе к концу смены допустил промах и попался «моему» менту. Тот был не прочь взять реванш за вчерашнее, а потому усилил себя таким же напарником. Аппетиты, понятно, возросли вдвое. Дима вежливо отказал им, сочтя требования завышенными. Менты грубо намекнули на ближайшее отделение милиции. Дима, юноша продвинутый, с двумя курсами РГГУ, еще вежливее ответил, что не возражает против отделения милиции от государства – причем как можно скорей. «А в глаз?» – предложили менты, вскоре сообразившие, что их обидели. «Статья 22 Конституции России, – напомнил им Дима, – гарантирует неприкосновенность личности». После чего стражи законности нарушили не одну, а сразу несколько статей Основного Закона, не говоря уж про законы неосновные. «Почти всю выручку скоммуниздили, псы, – грустно закончил Дима. – Я только сотенную успел засунуть в ботинок, пока лежал…»

В другое время я бы прочитал юноше краткий курс этики бытового общения со стражами порядка, но сейчас меня занимало иное.

– Дима, – сказал я, – к черту ментов. Напрягись и сделай мне билет на какой-нибудь балетный спектакль. На сегодня или завтра, за ценой не постоим.

– Балетный? – удивленно заморгал юноша. Такого от меня он не ожидал. – Ага, понимаю. Балет. А какой нужен, классический или там с современными прибамбасами?

– На твое усмотрение, – отмахнулся я, – желательно померзопакостнее и подлиннее. «Лебединое озеро», а еще лучше – чего-нибудь занудное, густопсовое, а-ля рюс. Есть такие?

– У нас в Москве все есть, – заверил меня Дима. – А то, чего нет, можно организовать за отдельные деньги… Значит, так, Виктор Ноевич, возьмите бабок побольше и через час… нет, лучше через полтора встречаемся на Воздвиженке, у нашей главной билетной конторы, ну помните. Я прямо сейчас туда поеду и буду разговаривать с Кашиным. Он жучина тот еще, но я его уломаю.

В назначенный срок я топтался у подворотни неприметного серого здания. Далеко не каждый москвич знает, куда в городе стекаются самые бурные билетные потоки – стекаются, чтобы затем растечься по городу сотнями и тысячами маленьких ручейков. По рассказам Димы, Олег Кашин, главный здешний регулировщик потоков, при желании мог все. Карать и миловать, сочинять аншлаги и срывать премьеры. Однажды, повздорив с главрежем Концептуального Театра, Кашин подстроил так, чтобы целый месяц элитарный зальчик на Полянке заполнялся одними курсантами училища МВД. В итоге Олег выцарапал хорошие отступные у горе-главрежа, а заодно и у начальника училища. Последний был сильно напуган задумчивым выражением, появившимся на лицах вверенного ему контингента…

– Виктор Ноевич! – Дима выглянул из подворотни. – Есть один вариант, на завтрашний вечер. Но Кашин за него ломит такое охренительное бабло, что я прямо не знаю…

– Сколько? – спросил я.

Дима, смущаясь, назвал. Крутенько! Таких денег я не зарабатывал и за месяц напряженной торговли прессой в самый удачный сезон.

– Годится. – Я вытащил на свет божий газетный сверточек, расцепил ржавую английскую булавку и достал купюры. Это были деньги, некогда отложенные на новый костюм. В нем предполагалось мое триумфальное возвращение в «Свободную газету». Отчаявшись, я все не решался найти заначке иное применение. – Тут даже больше, пересчитайте сами, сдача твоя.

– Да ладно вам! – махнул рукой Дима, взял деньги и исчез.

Появился он даже быстрее, чем я думал.

– Вот, держите. – Юноша сунул мне в руки конверт. – Это на завтра, на вечер, там на билете все написано… Еле выклянчил у него, Виктор Ноевич. Делаю, говорит, тебе поблажку только из-за твоей производственной травмы, потому как сам от ментов много претерпел… А вообще, говорит, этот билет из непродажных, залетел сюда по чистой дурочке. Вроде как вьетнамское или там корейское посольство, он сам толком не разобрал, выкупило ложу, но раздумало идти. И кто-то из переводчиков решил бабок срубить… Тут, Виктор Ноевич, именно то, что вы просили. Новгород, пятнадцатый век, этого самого ля рюса лаптем не расхлебаешь…

Вернувшись домой, я открыл конверт и первым делом обнаружил там сдачу, правильно пересчитанную в рублях.

А еще там был билет – полиграфическое изделие немыслимой красоты, с переливами цветов, тремя рядами славянской вязи по краям и изысканным золотым орнаментом, в котором затейливо сплетались люди, львы, орлы, куропатки вместе с короной, скипетром и державой. Из-за этого разноцветья я даже не сразу сообразил, в каком из театров мне придется страдать балетом.

Оказалось, в самом главном. В Большом. Отдельная ложа. Фатум будет доволен: за свое освобождение я расплачусь сполна.

36. BASIL KOSIZKY

Чекистов я недолюбливаю, но этот Максим Лаптев оказался вроде бы ничего. Дотошный и с мозгами. Вначале он, как и положено, во всем усомнился. После вник в мою теорию, проверил на излом наши догадки, выбрал парочку из них, остальные обсмеял. Затем он уговорил Сердюка сгонять за пирожками в ближайшее бистро, а сам, подмигнув мне, произвел таинственный звонок с мобильного. Судя по его отрывистым репликам, речь шла о какой-то девочке.

– Все штатно, Василий Павлович, – объявил он, как только закончил переговоры. – Повод есть, настоящий, а там уж – как повезет. Начну я сам, прощупаю почву, но дальше моих ресурсов наверняка не хватит. В этом бою тяжелой артиллерией придется быть вам. Надо будет задействовать всю вашу властную харизму…

На последних его словах в машину ввалился Сердюк с большим пакетом, на ходу что-то дожевывая.

– Ишь ты, деловой! – напустился он на Лаптева. – Не успел я отойти на минутку, а он уже чужой харизмой распоряжается как своей! Василь Палыч, вы с ним будьте начеку: он если начинает пахать, дороги не разбирает… Эй, а куда мы вообще едем?

– Пока еще мы едем по Рублевке, – терпеливо ответил ему Лаптев, – на Большой Филевской свернем, дальше я покажу.

– И куда мы приедем?

– Увидишь. – Лаптев глянул на часы. – Потерпи минут тридцать, а пока дай мне пирожок. Они у тебя, кстати, с чем?

– Я всяких набрал, – сообщил мой бодигард. – Самые лучшие, понятно, – с капустой и яйцом, но тех уже только два осталось, и вы, Василь Палыч, берите оба скорей, вон там, с краю… иначе этот живоглот захапает. Ничего, ничего, Макс, ты перебьешься, остальные тоже съедобные, я проверил. И те вон, с картошкой, и с повидлом, и даже с творогом. Я только с мясом поопасился брать, потому что у вас в Москве – ты только не обижайся, я по-дружески – сроду никогда не поймешь, из какой кошки тебе могут… Стой-ка, Макс! Ты меня нарочно, что ли, пирожками с толку сбиваешь? Я же помню: мы еще недорешали про дачу…

– Решим, дорогой, решим. Всякому фрукту свое время.

Лаптев взял первый пирожок, который подвернулся под руку. Я – чтобы не обижать Сердюка – выбрал капустный. Сам Сердюк, напроверявшись, успел утолить голод. А потому был единственным из нас, кто мог не жевать, а говорить.

– Не пойму, Макс, – капризно сказал он, – зачем переигрывать такой хороший план? Мы же все придумали четко: сперва добываем чемоданчик, потом вычисляем музыканта. А если до завтрашнего вечера мы его не найдем, то и не узнаем, на какой даче он держит детей. А если мы не найдем дачу с детьми, то все провисает… И, между прочим, не факт, что они у него на даче, а не где-нибудь еще. Мало ли чего Волину почудилось? Тут же не Гомес-Лопес-Пупес какой-нибудь, тут половина ранч – типовой советской застройки.

– Не «ранч», а «ранчев», – поправил Лаптев, добив пирожок. – Или «ранчей». Хотя, наверное, «ранчо» совсем не склоняется.

– Ма-акс, – сморщился Сердюк, – я же по существу, а ты про ерунду. Склоняется оно или нет – какая разница? Дай мне АК-47 с патронами, и я все что хочешь к чему угодно склоню…

– Могу и по существу, изволь, – ответил ему Лаптев. – Из всех пирожков, которые ты купил, самые вкусные – с картошкой. Зато с творогом – явный промах. По-моему, кисловаты… Ну хорошо, хорошо, не смотри на меня зверем. Ты, товарищ Сердюк, про дачи рассуждаешь верно. Но есть два «но». Оперативных данных у нас, во-первых, – всего-ничего, одни догадки. Поскольку Волин этой дачи и вправду в глаза не видел. И во-вторых, ты явно зашел не с того конца. Мы с тобой можем до опупения проверять, кто из столичных музыкантов со своей дачей укладывается в нашу схему, – все равно в срок не уложимся. Василий Павлович придумал, по-моему, ход получше. Берем за аксиому, что наш музыкант, как и Фокин, – человечек из самого ближнего круга. Вот этот народ и будем просеивать – нет ли у кого музыкального образования? Есть ли дача и где? Так выйдет гораздо быстрее.

Слушая Лаптева, мой бодигард сосредоточенно жевал пирожок с творогом, морща лоб, сводя и разводя брови. Это у него был признак напряженной мыслительной деятельности.

– Ничего не кислый, – сказал он наконец. – Хороший творог, все ты сочиняешь, Макс… То есть, получается, мы кремлевских уборщиц, поваров или садовников будем трясти на предмет музыкального слуха? Каждого до-ми-соль заставим петь?

У меня разыгралась фантазия. Я прямо увидел яркую картинку: сборный отряд коммандос – Лаптев плюс моя охрана и замыкающий я сам, Basil Kosizky, – под флагом ООН врывается к ошалелой кремлевской обслуге и, наставив дула, каждого принуждает к пению. Всяк имеющий глупость исполнить гамму без потерь допрашивается с пристрастием… Кошмар! И зачем я, скажите, поехал в Москву? Лучше бы тихо-мирно отправился с миссией в Сьерра-Леоне, где всего-то навсего эпидемия бубонной чумы…

– Может, конечно, и до уборщиц очередь дойдет, – согласился Лаптев, – но правильней начать с обслуги покрупнее, уровня Фокина. Возьмем на заметку секретарей, референтов, помощников… ну и службу безопасности, конечно. Словом, всех, кто по статусу близок к телу и при этом не совсем уж мелюзга. Таких тоже полно, но все-таки число конечное.

– Железова, который из охраны, сразу можешь вычеркнуть, – авторитетно заметил Сердюк. – Он сегодня днем при мне гимн подпевал – ни в одну ноту точно не попал. Таких не берут в музыканты… Слушайте, а может, их всех на вашем гимне и проверять? – внезапно загорелся он. – Вроде теста. Кто споет его правильно, от начала до конца, к тем у нас вопросы.

Лаптева эта идея не вдохновила.

– Невелик будет улов, заранее предупреждаю, – сказал он. – Мелодию гимна еще так-сяк помнят, а вот новых слов никто заучить не может. Отскакивают они от мозгов. Первую строчку, где «священная наша держава», кое-как вызубрили, но вот дальше из всех упорно лезет «сплотила навеки великая Русь». Даже депутаты Госдумы перед сессиями тянут гимн с подсказкой, вроде караоке.

– Значит, пускай насвистывают или еще как, – по-хозяйски распорядился мой бодигард. – Я вот «Ще не вмэрла Украина» могу промычать до последнего такта… С другой стороны, – добавил он, – может, мы с тобой чересчур мудрим? Есть шанс все обтяпать без музыки, гораздо проще. У нас же имеется железная зацепка – Фокин. Пробьем по вашей эфэсбэшной базе его адрес, нагрянем к нему домой сегодня же ночью. Ствол к виску – и дело в шляпе.

– Тихо-тихо, вам бы только войнушку затеять, – осадил я Сердюка. – По вашей милости мы и так чуть не вляпались в Бразилии. Помните? Я потом трижды извинялся: перед их президентом, министром туризма и мэром столицы.

– В Бразилии сами бразильцы были виноваты, – упрямо сказал Сердюк. – Не проинструктировали меня. Разве я имел право ждать, пока эти чокнутые нас всех на копья поднимут? Могли бы заранее предупредить, что это у них такой карнавал, а не просто буйные размалеванные психи вырвались на свободу. Да и войнушки особой не было. Ну постреляли немного поверх голов, ну еще пару газовых гранаток… Макс, ты как насчет того, чтобы собачника обломать?

– Ничего не выйдет. – Лаптев покачал головой. – Вспомни записку. Волин пишет, что Фокин постоянно рядом – и в Кунцево, и в Завидово, и в Кремле. Думаешь, он ночует дома? Едва ли. А пытаться штурмовать Кремль или хоть президентскую дачу я бы никому не советовал. И потом, ты имей в виду: если Волин не ошибся, мозговой центр там – музыкант, а Фокин – силовая поддержка. Кто же штурмует в лоб самый укрепленный бастион? Мы ведь не камикадзе.

Сердюк, надо заметить, уважал логику. Признать поражение в честном споре мой бодигард не считал зазорным.

– Согласен, Макс, – примирительно сказал он. – Ты же у нас был первым по тактике, не то что я, прогульщик. С музыкантом пусть будет по-твоему. А про телевизионщика ты думал? Пора искать подходящего, и чтоб обязательно, учти, с прямым эфиром.

– Тут нам повезло, – обрадовал его Лаптев. – Одного я уже нашел, по случаю. Я тебе больше скажу: к нему мы как раз и едем. И насчет эфира можешь не сомневаться. У этого – самый прямой из всех. Прямей не бывает.

37. ШКОЛЬНИК

Закон сохранения гадостей в природе сработал идеально. Я даже не успел обрадоваться, что перестало ныть мое ухо, как оба мои кандидата на завтра – главный и запасной – дружно ушли в отказ. С разницей буквально в десять минут. Раньше такого синхрона, клянусь, у меня не бывало!

Вначале дал отбой знаменитый авиаконструктор, мой резерв. Следом за ним основная моя надежда, раскрученная поп-дива Ираида тоже позвонила и взяла самоотвод.

Авиаконструктор был по-военному краток: он лишь скупо намекнул, что у них где-то что-то упало не вполне там, где надо, и кое-кого задело не в том объеме, в каком рассчитывали. Мелочь, но по статусу ему нужно быть там, дабы лично возглавить порку.

Ираида, наоборот, говорила очень долго, страстно и сумбурно. Я узнал, что ее гражданский сожитель, банкир Гоша, явился на рогах и спьяну перебил мейсенский фарфор до последнего блюдца. Что ударник ее группы, подлец Миша, оказался натуралом и на вчерашней спевке стал распускать грабли. Что текстовик Леша, вонючка волосатая, возомнил себя гением и вместо нормального «два прихлопа, три притопа» пошел грузить народ нерифмованной тягомотиной. Поп-дива порывалась еще рассказать о выходках ее ручного крокодильчика Тиши, но мне надоели пустые отговорки. «Ирина Сергеевна! – сердито цыкнул я на Ираиду. – Кончай прикидываться, ты не на Эм-ти-ви. Говори правду». Ирина-Ираида тут же расплакалась и созналась, что ученый совет грубо передвинул с послезавтра на завтра защиту ее диссера по сравнительной ономастике «Потерянного рая» и «Бовы-королевича». Поскольку, мол, ее официальный оппонент профессор Гартунг должен срочно вернуться в Лондон на конференцию по Чосеру. Из-за этого весь завтрашний день ей придется, как дуре набитой, проторчать в МГУ.

Я пожелал диссертантке ни пуха ни пера и остался у разбитого корыта. Несколько минут в голове моей бились две идеи разной степени дерзости. Можно было бы, например, зазвать к нам на шоу любого человека с улицы – да хоть бы нашего дворника деда Петю. Ребята, конечно, зазря поломают головы, но зато в финале дворник выступит со своей коронкой: страстным монологом о том, как в передовых странах Запада хозяева домашних шавок уже давно во время их выгула подбирают совочком дерьмо своих любимцев.

Светлая идея номер два – пригласить в студию Каховского, которого уже вроде выпустили. Детишки из интеллигентных семей, думаю, смогут его даже отгадать, а финальная речь бывшего олигарха наверняка даст нам шесть минут великолепного рейтинга. Однако в этом случае завтрашний день гарантированно станет моим последним днем на ТВ. А вот за деда Петю меня, может, и не вышибут. Сразу. Дадут доработать две недели по Трудовому кодексу.

Помечтав еще немного, я со вздохом открыл ежедневник и вытащил сложенный втрое «Список Ленца»: перечень кандидатов, наиболее подходящих с точки зрения моего стального шефа. Если мои люди выпадали, всегда оставалась начальственная скамейка запасных.

Первой в списке значилась Таисия Глебовна Тавро – огромная, рыхлая, круглая, словно борец сумо, писательница-детективистка. Переплеты ее романов украшала, помимо фото, пистолетная эмблема «ТТ», а сюжеты авторше подкидывал, говорят, ее старший братец, еще более увесистый на вид, – третий человек в Генпрокуратуре. Книги мадам Тавро грамотно продавались и хорошо раскупались. Сам я дважды открывал ее творения и оба раза с ужасом захлопывал обратно. Зато супруга читала и похваливала. Правда, на следующий день в упор не могла припомнить даже имен главных героев.

Таисия Глебовна согласилась сразу, но меня это как-то не очень обрадовало: я решил, что детективная сестра прокурорского брата безумна, как мартовский заяц. Поскольку, дав согласие прийти на шоу и даже выразив обиду на наш канал – за то, что не звали раньше, – мадам Тавро пустилась в загадочные расспросы. Ее интересовало, как наши детки относятся к ГУЛАГу и не склонны ли они, допустим, к меткому бросанию яблок, помидоров, майонеза и, в особенности, сырых яиц. Яйца волновали толстуху почему-то превыше всего. Было в этом нечто раздражающе-фрейдистское. До сих пор я относился к учению венского гуру с большим скепсисом, но, похоже, старик знал свое дело. В любом случае, подумал я, мы ничем не рискуем. Если вдруг детективщица в отведенные ей минуты пустится в воспоминания о детской тяге к родителю, это тоже даст нам лишний всплеск рейтинга. А уж с Советом директоров пусть потом объясняется Иннокентий Оттович Ленц: в конце концов, мадам Тавро – его креатура. А я только подчинился насилию шефа.

Татьяна, главный режиссер «Угадайки», еще не успела уйти со студии. Мой звонок застал ее в дверях.

– Как вы там, Лев Абрамыч? – участливо спросила она. – Бок, наверное, все еще болит?

– В человеке все болит, кроме уха, – пожаловался я. – И бок, и плечо, и копчик, и душа. Но это уже мои личные трудности. Теперь я расскажу вам про ваши. Слушайте: в программе на завтра замена, придется перестраиваться на ходу. Гляньте, в «Списке Ленца» завтрашняя гостья – номер один. Авторица детективных романов. Та, у которой еще брат – прокурор.

Татьяна, настроившаяся на поп-диву, стойко перенесла смену основного блюда. Просто уточнила у меня формат новой героини.

– Широкий, естественно, – сказал я. – Вы что, ее не видели?

В стандартное сиденьице, приготовленное для анорексички Ираиды, рубенсовские объемы госпожи Тавро не вмещались принципиально.

– Ничего, я пойду сейчас одолжу кресло у «Школы злословия», – успокоила меня Татьяна, – и все будет готово. Останется только девочка Аня для утреннего «рояля в кустах». Вы еще не разговаривали с кем-то из Лаптевых, с Леной или Максимом?

– Максим этот уже звонил, обещал подъехать ко мне с минуты на минуту, – ответил я. – Кстати, он представился капитаном Лаптевым. Подскажите мне, Таня, если не секрет, – чего он капитан? Дальнего плаванья? Милиции?

– ФСБ, – обрадовала Татьяна, – но вы не беспокойтесь, Лев Абрамыч, я их с Ленкой десять лет знаю. Он парень скромный, тихий, не какой-нибудь там их обычный мордоворот…

Скромный парень Максим заехал к нам во двор всего на трех черных лимузинах – таких больших, что у нашего подъезда поместилось два, а третьему пришлось разворачиваться на боковой аллее.

Кавалькаду первой заметила в окно моя супруга. Она вообразила, будто это Ленц соизволил навестить больного. Хотя и знала, что мое начальство является к подчиненным только в одном случае: на похороны. И то лишь на протокольные десять минут – потрепать по щекам деток усопшего и промокнуть спецплатком слезы вдове.

– К тебе что, официальная делегация? – спросила жена, убедившись в своей ошибке. – Может, водку пора доставать?

– Лучше свари нам кофе, – находчиво ответил я. – Им спиртное нельзя, они на службе…

Какой же ты умный, Школьник, мысленно поздравил я себя. Просто отличник. Кортеж у нас под окнами – крупный козырь. Возможно, под прикрытием гостя мне повезет сегодня выцыганить у супруги чашку крепкой «арабики». И не моей, контрабандной, а из ее же собственных запасов. А то и целых две чашки.

С виду папа девочки Ани и впрямь не был похож на мордоворота. Он вежливо представился, деликатно извинился за поздний визит, безропотно переобулся в жуткие гостевые тапки канареечного цвета с загнутыми носами – любезный дар саудовского министра культуры его российскому коллеге – и даже верно понял мое покашливанье, когда жена стала выяснять у него, какой крепости кофе Максим Анатольевич обычно предпочитает.

– Богато живет наша госбезопасность, – сказал я Лаптеву, кивая на окно, – это у вас «мерседесы»?

– По-моему, «крайслеры», – не очень уверенно отозвался гость. – Бронированные. Или «роверы», шут их разберет. Все равно они не наши – вы уж не думайте так хорошо про мою Контору. Меня просто знакомые досюда подвезли… Хотя про это я вам попозже расскажу, если захотите, ладно?

Супруга принесла нам кофе. Мне, разумеется, довольно слабенький, а вот гостю нормальной крепости. Оставшись одни, мы с Максимом конспиративно перемигнулись и произвели обмен чашек – прямо как в шпионских кинофильмах, где вот так же секретные агенты передают друг другу похожие кейсы. После чего я и Максим за пять минут обсудили нашу общую проблему, которая, собственно, никакой проблемой не была: по уверению папы-Лаптева, дочь его обладала отличной памятью, не заикалась, не впадала в нервный ступор и к тому же играла в школьных спектаклях, то есть не боялась публики и софитов. Словом, достойный кадр для завтрашней подсадки.

Еще пару минут мы говорили о пустяках. Гость бранил столичные дороги, я кляузничал на наших рекламодателей, на коллег с других каналов и, естественно, на свое родное теленачальство, которое навязывает нам монстров вроде Таисии Тавро. В ответ Лаптев заметил, что дам-детективщиц числит по разряду стихийных бедствий, где-то между цунами и землетрясением; я же приравнивал их к моровой язве или нашествию саранчи. Мы посмеялись, гость взглянул на часы, я с огорчением подумал, что папа девочки Ани сейчас уйдет и нам не удастся вторично провернуть замечательный трюк с кофейными чашками. А потому мои болячки, приглушенные кофеином, скоро опять начнут ныть.

Однако Лаптев, к моей радости, не торопился уходить: видимо, наша будничная телевизионная «кухня» увлекла его не на шутку.

– Скажите, Лев Абрамович, – проговорил он, – а вот если у вас на «Угадайке», к примеру, утренний визитер не может прийти к вечернему эфиру, вы как обычно поступаете? Зовете другого?

– Что вы, Максим! – замахал я руками, едва не разбередив больной бок. – Менять гостей в течение дня категорически запрещено. За это выгонят моментально. У нас в программе еще ни разу не было, чтобы человек, отвыступав утром, не появлялся вечером. Мы, конечно, страхуемся на случай форс-мажора и, если что, вечером подадим утренние «консервы» – так у нас называется запись… Но это будет безусловно крупное ЧП.

– И все-таки, – не отставал Лаптев, – может ли найтись причина, которая заставит вас нарушить правила? Скажем, если кто-то может прийти только вечером, а утром – никак?

– Ну это должен быть какой-нибудь уникальный «кто-то», – рассмеялся я. – Допустим, космический пришелец только приземлился и пожелал принять участие в моем шоу. Ну или, предположим, – мысленно я перебрал варианты и выбрал самый фантастический, – такое желание изъявит президент России…

– Отлично! – с удовлетворением произнес Лаптев.

Я вдруг понял, что он не просто любопытствовал, а добивался прямого ответа на прямой вопрос. И этот ответ от меня получил. Что если он тронутый? А с виду-то вполне нормальный. Ох, зачем я, идиот, сболтнул про инопланетян? Вдруг он фанат НЛО и зеленых человечков из космоса? Господи, только этого мне не хватало!

– Максим, постойте, – в смятении начал я, – я, кажется, неточно выразился…

– Не беспокойтесь, Лев Абрамович, – улыбаясь прервал меня Лаптев, – я не собирался вынимать из кармана инопланетянина. Зато второй вариант мы вполне можем обсудить. И чтобы в ваших глазах я не выглядел сумасшедшим – а у вас, могу поспорить, мелькнула такая мысль, – давайте пригласим к нашему разговору одного уважаемого человека. Ранг его настолько высок, что может рассеять любое сомнение.

– Вы хотите сказать… – Я почувствовал, как у меня снова начинают ныть бок, плечо, копчик и даже ухо. – Вы хотите сказать, что прямо сейчас позовете сюда президента России?

– Нет-нет, – качнул головой мой гость, – не его. Пока не его.

38. ФЕРДИНАНД ИЗЮМОВ

Говорят, что всякая власть – от бога. Чушь собачья, уж поверьте мне на слово. Лично я никакой власти никому не давал и ни у кого не забирал. Из всех моих коллег лишь древнегреческие олимпийцы пробовали хохмы ради сгибать на Земле властные вертикали, превращая их в косые диагонали. Те бездельники и впрямь могли наколдовать внизу путч-другой, возвести на троны пару-тройку банановых кесарей, похихикать над их свинскими рожами, а затем наплевать на все с высокой горы, смешать фигурки и пойти накушаться амброзией в небесном баре. Типа гейм овер, шабаш, надоело… В общем, после греков, устроивших человечеству веселенькое детство, ни один вменяемый бог не рисковал больше корчить из себя Политбюро ЦК КПСС и не отправлял вниз ангельских коммандос – даже когда очередная макака в золоченых побрякушках позволяла себе внеплановое богохульство.

Ясно и ежу: если ты – духовная эманация, не следует парковать царство божие среди земных. По-русски говоря, духи – отдельно, котлеты – отдельно. Стоит разок проявить слабость, взалкать справедливости, принять чью-либо сторону, как тут же вся эта кодла из королей, президентов и генералиссимусов гроздью повиснет у тебя на ногах, оседлает твою божественную сущность и будет рада-радешенька прикрываться тобой, как щитом. Кого-нибудь побили? Бог наказал. Украли? Бог взял. Помирает? Бог с ним. Тебя, словно министра по ЧС, начнут совать в любую прореху: ты и в помощь, и один за всех, и правду видишь, и помилуешь, и спасешь, и сохранишь, и укрепишь, и простишь, и дашь, и не выдашь, и не фраер. От такого напряга даже у Шивы через неделю опустятся руки, даже у Одина отсохнет борода, даже Гор повесит клюв. Скажи, о Светоносное божество, тебе нужны эти проблемы?..

Так я уговаривал себя, сидя в опочивальне и меланхолически доедая сосиски. Марта с Марией, конечно же, не догадались купить горчицу, зато у них хватило мозгов изыскать среди ведических припасов наименее пресный соус и подать его под видом кетчупа. В целом, союз Микояна с Кришной оказался недурен. Однако сейчас никакая жратва вечерняя не могла погасить тревожных мыслей.

То, что я услышал от Ады-Адажио, наполняло мое сердце смутой и волнением. Уйти в астрал не удавалось. Экскурсы в прошлое не успокаивали. Прецеденты не убеждали. Как Нектарий я имел право воспарить над суетой, но бренная изюмовская оболочка теребила карму и требовала предпринять хоть что-нибудь полезное.

Есть золотое правило живых богов: когда возвышенное и земное вступают в спор, сердце – не единственный рефери. Надо еще вслушаться, не бурчит ли в животе, не бегают ли мурашки. Если бурчит и бегают, как сейчас, то можно верить сердцу.

Я кинул обратно в кастрюлю недоеденный сосисочный хвостик, принес про себя извинения Свету и выдал своей земной ипостаси карт-бланш. Будем считать, бог сегодня настолько великодушен, что переуступит на время бразды человеку. И что? Что в такой ситуации может сделать гражданин России Фердинанд Изюмов?

Обратиться к ментам? Хо-хо. Не смешите наши валенки. Представим на миг, я заявляюсь к генералу прямо на Петровку, 38 в парадном белом плаще с малиновым подбоем… нет, в таком божеском виде дальше проходной меня элементарно не пустят. Ну хорошо. Надеваю цивильный костюм, смахиваю пыль с охранных грамот Евросоюза и проталкиваюсь прямо к главному менту Москвы. Дальше что? Поведаю ему про то, как детей президента Волина держат в заложниках на такой-то даче? Первый вопрос ко мне: откуда у вас, гражданин Изюмов, такие сведения? Кто-кто-кто рассказал вам? Новая адептша? А вы, мил человек, извиняюсь, кем работаете? Ах, богом? Да-да, конечно. Дежурный, вызовите санитаров!

Допустим, сказал себе я, в тактических интересах можно утаить свою последнюю работу. Каковы две предпоследние? Так-так. Любимый дуче партии «Нацвозрождение России». Обожаемый вождь сексуальных меньшинств. Да уж, для генерала с Петровки это в самый раз. Авторитетней некуда. А если вспомнить, что вчера бывшие птенцы гнезда Изюмова едва не закидали ооновскую шишку, то мой визит к ментам может окончиться моею же отсидкой.

Правда, есть пресса. У солидных газет я на плохом счету – чересчур скандальная репутация, уровень доверия к Изюмову – ноль целых ноль десятых. Даже слушать не станут. Зато в желтых газетках – о да, меня выслушают с восторгом, проверять не будут и завтра же тиснут первополосную сенсацию под здоровенной шапкой «Видения Нектария». И результат? Детей с той дачи увезут, а ньюсмейкера кокнут. Один раз я уже умирал, это было отвратительно. Спасибо, больше не хочу. Второго такого взрыва моя штопанная-перештопанная оболочка не вынесет. По части смертных мук я среди коллег лидирую с большим отрывом. Даже Его крест в сравнении с Моим пластитом кажется детской щекоткой.

Имеется еще давнее средство – анонимный сигнал. Грубо говоря, стукнуть в органы так, чтобы автора не поимели. При советской власти это была любимая народная забава. Методика отработана. Вырезаешь из газеты заглавные буквы. Наклеиваешь на листок в нужном порядке. Подписываешь «Доброжелатель». Суешь в конверт. Отправляешь, к примеру, на Лубянку. Все. И коза сыта, и капуста цела. Долг исполнен, дальше – не твоя забота. Но… Сознайся, Фердик: при таком раскладе никакого «дальше», скорей всего, не последует. Коза с капустой останутся на разных берегах. При коммунистах была бы еще надежда на сверхбдительного дурака. Теперь – нет. Всем все по фигу. Твою анонимку подошьет в папку такой же анонимный прапорщик, а папку задвинет в дальний ящик. Сигнал уйдет в пустоту. Доволен ли, взыскательный художник?..

Я пошарил в кастрюле и обнаружил только хвостик от сосиски. А сколько штук мне сварили? Десятка полтора. Для бога ты, Изюмов, отменно прожорлив. Сперва истязал себя прасадом, теперь маятник ушел в другую сторону. Никакой стабильности. Уюта нет, покой нам только снится. Вот так и наша жизнь: качнется вправо, качнувшись влево, – а идти надо вперед, несмотря на качку. Как старому мореходу в шторм по палубе. Как тому бычку, вздыхающему на ходу.

С самой первой секунды, едва Нектарий вернул мне штурвал, я не сомневался, что сделаю. Знал наверняка. Перебирая варианты, я лишь тянул время, морочил себя и откладывал неизбежное. Из всех моих знакомцев, давних и недавних, близких или шапочных, поисками краденых людей занимался только один человек. Не скажу, что очень приятный. Скорее, даже неприятный. Но именно его визитка с номером мобильника сейчас лежала у меня на столе.

– Марта! – заорал я и для верности бухнул в гонг. – Мария! Эй! Тащите мне мирской прикид, и сами оденьтесь поприличнее, не как хабалки. Мы желаем прогуляться перед сном.

Звонить с домашнего телефона я, конечно же, не собирался. Вдруг к моей линии прилепился какой-нибудь тихарь? Людям свойственно шпионить за богами в надежде поживиться нашими ноу-хау. Один раз это даже удалось. В древности. Пока те же геймеры с Олимпа подсуживали кто ахейцам, кто троянцам, один парень-полукровка взломал корпоративный сейф и увел рецепт горючего для зажигалок. Правда, у Нектария Светоносного поживиться особо нечем, кроме дизайна хламид, но интерес контор разной глубины бурения бог мог унаследовать у человека…

Сестры притащили из моего гардероба черную утепленную косуху и темно-синие вельветовые джинсы, а сами имели глупость нарядиться хоть и прилично, но, пожалуй, ярковато для этого времени суток. Из-за чего мы дважды вляпывались в мелкие неприятности.

Первый раз я, выйдя из вестибюля метро, где покупал телефонную карту, обнаружил возле Марты и Марии какого-то небритого хмыря.

– Твои, что ли, девки? – спросил он, буквально раздевая сестер мелкими маслеными гляделками.

– Божьи, – отрезал я и в доказательство сунул прямо под его любопытный нос изящную гравировку «НС».

Поскольку гравировка была сделана на кастете, хмырь отстал.

Вторая неприятность поджидала нас возле телефона-автомата с тыльной стороны той же станции метро. Фонарей там было два, а типов с пьяными хамскими рылами – вдвое больше, чем фонарей. Эти четверо не стали прицениваться к Марте и Марии. Они пожелали бесплатно завоевать их симпатии в нечестном поединке со мной.

Неужто я выгляжу как сутенер? Или для некоторых всякий мужчина в компании больше чем одной дамы кажется сутенером? Ну и дикость! Они что, красноармейца Сухова в кино не видели?

– Го-о-о-осподи, благослови! – в экстазе простонали сестры, выстраиваясь на пути чужаков.

Те заржали, а ведь зря. Из всех перпетуумов-мобиле двигатель религиозного фанатизма – самый вечный. Ни смазывать, ни чинить его не надо, ибо колесики-шестеренки приводит в движение энергия чистой веры, амортизации не подвластной и сияющей в веках.

– Благословляю, – разрешил я и отвернулся к таксофону.

Забыл сказать, что Марта с Марией, дав зарок оберегать своего бога, почти год прозанимались в самой дорогой школе телохранительниц и прошли полный курс то ли у-шу, то ли карате. Отметелить четверку нетрезвых дураков для них было не вопрос. Как-то у трех вокзалов они, помню, сразились с полудюжиной уличных кидал. Тем не понравилось, что моя божественная суть шесть раз подряд угадала, под каким из наперстков – шарик.

Словом, участия в разборке от меня сейчас не требовалось. Победа и так была за мной: я мог даже не оборачиваться на звуки резких ударов, болезненных воплей и быстро стихающего топота. Драка сестрам всегда удается лучше, чем ведение домашнего хозяйства.

– Все в порядке, о Нектарий, – вскоре доложили Марта с Марией, возникая передо мной. Вид у них был счастливым, а голоса умиротворенными, как после хорошего бдения во славу Света.

У меня же, наоборот, ничего в порядке не было. Я так и не сумел дозвониться до Максима Анатольевича Лаптева. Сколько ни набирал я семь цифр, слышал в ответ лишь бесполый голос автоматической девушки. Мне сообщали, что аппарат абонента выключен.

Вот чекистское отродье, мысленно ругнулся я. Когда не надо, они тут как тут. Как дело жизни и смерти, их хрен найдешь. Раз уж ты оставил богу номер мобилы, изволь держать трубу наготове. Ну а если архангелы тоже заведут моду отключать свои трубы? Эдак ведь и Судный День придется переносить.

39. МАКС ЛАПТЕВ

– …Скажите, Максим, а зачем еще вытаскивать батарейку из телефона? – не выдержал, наконец, Школьник. Он уже полчаса косился на мой мобильник, который теперь лежал на столе внутренностями кверху. – Это что, профессиональная мера предосторожности? Я-то думал, достаточно его отключить.

Сердюк хрюкнул. Свой мобильник он просто оставил внизу в машине.

– Скорее, это такое популярное лубянское суеверие, – объяснил я. – Довольно бестолковое, кстати говоря. Считается, что сотовых операторов можно заставить переключать любой телефон, даже из нерабочего состояния, на режим «уха». Вроде как ты сидишь и болтаешь, а твой микрофончик в кармане твои же разговоры ловит и передает кому надо… Но это в теории. На практике такого обычно не делают – чересчур много мороки.

– В чем морока? – сразу уточнил любопытный Школьник. Ведущий телевизионной «Угадайки» предпочитал знать побольше, а угадывать поменьше. – Трудно их заставить или переключить?

– Заставить легко, – ответил я. – Намекнуть, к примеру, на пересмотр лицензии по вновь открывшимся обстоятельствам. Да и микрофон активизировать с пульта, в принципе, дело техники. Другое дело, Лев Абрамович, что никому неохота этими игрушками заниматься. Качество сигнала паршивое. Когда человека берут в плотную разработку, то, с мобильником он или без, ему никуда не деться от микрофонов. И дистанционных, и стенных «жучков». А слушать телефоны всех граждан подряд даже технически невозможно. Тотально бдить – на это в нашей бедной стране ни мощностей, ни кадров не хватит. Обычно у нас пользуются случайной выборкой, то бишь методом тыка…

Сердюк, молчавший уже минут двадцать, не мог упустить случая.

– Тут, главное, когда говоришь по телефону, избегать всяких там опасных слов, – важно ввернул он, – типа «бомба», «покушение», «взрывчатка», «героин» и так далее. Компьютер, который ведет поиск, на них нацелен в первую очередь. Но бандюги, Лев Абрамыч, они ведь тоже кое-чего кумекают: опасные слова в разговоре заменяют безопасными. Поди пойми! А в ловушку – это я еще по Безпеке помню – попадают сплошь не те. Деятели кино, скажем.

– Правда? – удивился Школьник.

– Киношники чаще всего и влетают, – подтвердил я. – Был такой сериал по ТВ, «Досье Дубровского». Не видели? По мотивам Пушкина, но как бы в наши дни. Всякие бизнес-разборки, олигархи, наезды, маски-шоу, заложники и красавица Маша, натурально, из ФСБ… Ну и по ходу съемок режиссер со сценаристом любили по телефону поболтать, кого из героев им лучше пристрелить, кого взорвать, где что поджечь, куда спрятать оружие… Естественно, доболтались. Ключевых слов – просто зашкалило, оба однажды попали в утреннюю выборку, а дежурному прапорщику с бодуна втемяшилось: вот они, гнезда мирового терроризма! Хватай гадов тепленькими и сверли дырочки в погонах!.. Поднял тревогу. К тем к обоим понаехала уйма спецназа. Всех, кого нашли, вытащили во двор, положили мордами в снег – включая народного артиста Ульянова… Скандалище, словом, вышел жуткий. Наш генерал потом сам ездил каяться на «Мосфильм», к съемочной группе…

Услышанная история разбудила в душе Сердюка мильон соблазнов. Из него полез попритихший было боевой задор.

– Эту детективщицу, как ее, Таисию, тоже бы могли принять за террористку, – кровожадно размечтался он. – Макс, а давай на нее завтра ваших натравим? И не надо думать, куда ее девать. Утреннюю «Угадайку» она отмается, а потом ее – бах! руки за голову! – и в общую камеру. Плацдарм свободен, да и тетке пойдет на пользу. Я слыхал, наши классики все сидели: и Шевченко срок мотал, и Хвылевый, а Лазарчук тот вообще из кандалов не вылезал, и даже когда его домой отпустили, с собой их унес…

– Может, не надо ее в тюрьму-то? – переполошился жалостливый Лев Абрамович. – Нельзя ли обойтись без спецназа?

– Что-нибудь мы придумаем, вы не волнуйтесь, – успокоил я Школьника. – Все равно идея с прослушкой отпадает. По срокам не поспеем. У нас день в день редко когда считывают. Даже если б ее звали Таисия Бен Ладен и она бы всем сто раз натрепалась о плане взрыва Москвы, ее завтрашние разговоры отследили бы только послезавтра. В лучшем случае.

– Ладно, с тюрьмой я маленько погорячился, – признал ошибку Сердюк. – Особенно насчет общей камеры. Раз эта тетка – ого-го какая мощная, то, пожалуй, она там все вокруг разнесет. А в камере живые люди сидят, и многие наверняка за ерунду…

Школьник придвинул к себе бумажку с планом и обвел единственный незачеркнутый пункт – со словом «Тавро».

– Кроме нее, остальное вроде все утрясли, – в раздумье пробормотал он. – Сценарий, хронометраж, техзадание операторам, отговорки для Татьяны, проход в студию… Минутку! Мы же с вами про режим совсем забыли. Ах, я балда!

– Что такое? Где режим? – насторожился Сердюк.

– К нам же надо пропуск заказывать не позднее, чем за три часа до эфира! – с несчастным видом доложил Школьник. – А за эти три часа барышни из бюро пропусков сто раз успеют удивиться, что на «Угадайку» заявлен Павел Петрович Волин. Кто-нибудь обязательно брякнет Ленцу, хоть в виде анекдота. И Ленц уж точно полезет узнавать, что за президентский однофамилец к нам намылился… Когда приезжал Барышников, мы его и маскировали, и прятали, и прикрывали спинами. Но! Имя засветилось на пропуске – и к середине утреннего эфира балетоманы нам весь газон затоптали. А уж вечером что творилось…

– М-да, проблема. – Я машинально почесал бровь. Этот дурацкий жест я сегодня, словно заразу, подхватил у Сердюка. – А без пропуска вы его никак не проведете? Я вообще не уверен, что у него с собой будет хоть какой-то документ.

– Тогда наш план летит к черту, – поник ведущий «Угадайки». – У нас на контроле сидят сущие церберы. Нет – страшней, чем церберы. Они даже к Кристине Орбакайте час придирались: им, видите ли, не нравилось, что в паспорте у нее нос длиннее. Ей что, справку от пластического хирурга прикажете всюду таскать?.. Еле-еле пропустили, Ленца одного и послушались, со скрипом…

Сердюк снисходительно пожал плечами:

– Вот еще, нашли великую проблему! Дел на три минуты. Лев Абрамыч, сколько у вас там секьюрити одновременно на контроле? Человек пять, небось? Игрушки. Пусть этот возьмет с собой нашего Дюссолье: тот любую охрану так разбросает, что и следов ее с фонарем не найдешь. Легкое боестолкновение – и в дамках.

Школьник вытаращил глаза. К грандиозным идеям моего приятеля он так и не смог привыкнуть.

– Ты рехнулся? – охладил я загоревшегося Сердюка. – Выдумал тоже – «боестолкновение» в телецентре! Любая, самая крошечная заминка перед эфиром – все, плану крышка. Ни ты, ни я не знаем, какие еще рычаги есть у Фокина. И пока дети в его руках…

– Не лечи меня, Макс, – с обидой буркнул Сердюк. – Все можно провернуть культурненько, комар носа не подточит. Уж вряд ли у секьюрити в «Останкино» опыта больше, чем у Жана-Луи. Тот мне сам рассказывал: в молодости, когда он еще в повстанцах ходил, ему было снять часового все равно, что…

– Сердюк! – раздался от дверей голос Козицкого. – Вы опять там третью мировую в одной отдельно взятой Москве устраиваете?

В руках у Василия Павловича был поднос, уставленный кофейными чашками. Пока мы втроем обсуждали стратегию и тактику, старый ас дипломатии добровольно отдался в руки хозяйской супруги и полчаса рассматривал с нею семейные альбомы, картины, сувениры и почетные грамоты. Высокое искусство переговоров, как видим, принесло плоды: Льву Абрамовичу была разрешена еще порция кофе, притом не очень слабого, как раньше.

– Еще раз извините нас, бога ради, – обратился Козицкий к Школьнику. – Мы вас втянули в довольно опасное дело. Будь я на вашем месте, я, может, и не согласился бы на эту авантюру.

– Будь вы на моем месте, вы бы даже не раздумывали, – заверил его ведущий «Угадайки». – Министр культуры, может, еще бы заколебался, но телевизионщик – никогда. Ради рейтинга, какой у меня будет завтра, мои коллеги души бы позакладывали.

– Вот и я про то же говорю, – скромно поддакнул Сердюк, – ради такого дела побить какой-нибудь десяток-другой морд…

Василий Павлович устремил строгий взгляд на своего охранника.

– Договорились же, раз и навсегда, – укорил он его. – Там, где можно все уладить мирным путем, все и надо улаживать мирным путем. Вы словно не в ООН служите, а в штаб-квартире НАТО…

– Не выходит у нас мирным, – завздыхал Сердюк. – Для пропуска на ТВ Волину документ нужен, кровь из носу.

– А чемоданчик на что? – сказал Козицкий. – Волин, в отличие от вас, Сердюк, все давным-давно продумал. Зря вы, что ли, у подъезда той бабки пели хором? Ну-ка давайте тащите его сюда.

И. о. генсека ООН принял от своего телохранителя желтый чемоданчик, раскрыл его, щелкнул пальцами и жестом фокусника вытащил оттуда сразу десяток новеньких иностранных паспортов.

– Мощно! – присвистнул Сердюк.

Да уж, мысленно согласился я, в ПГУ КГБ СССР не дураки сидели. Мастера. Резидент Волин еще не знал, что станет когда-то президентом Волиным, но страховал себя на совесть, по полной программе прикрытия. На всех фотографиях было теперешнее первое лицо России, но имена в паспортах были, разумеется, другие.

– Выбирайте, Лев Абрамович. – Козицкий широким жестом разложил перед Школьником все это богатство. – Абсолютно никому не известные господа. Можете, если хотите, заказать пропуск на гражданина Аргентины Альваро Реверс-Перверте. А можете – на имя Хоакина Де Альмейды, гражданина Мексики. Или, если желаете, у нас имеется сеньор по имени Карлос и по фамилии…

– Один момент! – Школьник сделал предостерегающий жест рукой, раскрыл свой мобильник и, вытащив из него аккумулятор, положил рядом с моим. – Мало ли что… – со стыдливой улыбкой добавил он. – Лучше я тоже побуду немножко суеверным.

40. ЖЕЛТКОВ

«Нужна ли монархия России?» Нет, стоп, это стираем. Слабый заголовок. Не достойный моей замечательной статьи. Как будто доктор политических наук Гэ Эс Желтков сам еще до конца не уверен. Нужна или нет? Орел или решка? Хотя из моих тезисов ясно вытекает: мало того, что нужна, – до зарезу нам необходима!

«Придет ли монархия в Россию?» Уже гораздо лучше. Монархию мы ненавязчиво притягиваем к Мессии. Но, с другой стороны, это и плохо: Спасителя ждут уже две тысячи лет, а барина все нету, барин все не едет. Получается, и царя можно столько ждать? Нет, тоже стираем. Негативные ассоциации. Русский народ разучился стоять в очередях. К тому же опять возникает этот нежелательный оттеночек сомнения в монархии. В ее способности передвигаться. Придет? Прихромает? Доедет ли колесо до Москвы? А в моей статье между тем рефлексией и не пахнет. Все четко – придет, и ура.

«Созрела ли Россия для монархии?» Во-от. Совсем другое дело! Я довольно откинулся на спинку кресла. Интонация по-прежнему вопросительная, а суть иная. Да, мы тоже как бы слегка не уверены – но в чем? Не в монархии. Не в ее величии. Не в ее богоданности. И уж, конечно, не в скорости ее передвижения. А всего лишь в готовности нашей страны дураков принять сей божий дар свыше. Оценит ли Россия его по достоинству? Не заиграет ли свой последний шанс подняться с колен, воспрянуть ото сна, дать по лбу олигархам-кровососам, сплотить ряды, разогнуться, утвердиться, возвыситься и тру-ля-ля, и тра-ля-ля, и трам-пам-пам… еще десять тысяч печатных знаков, считая и интервалы. Как раз на две газетные полосы формата А3, вместе с крупным заголовком, моим фото и тремя картинками на любой вкус. Любителям модернизации твердой рукой – нате Петрушу Первого, либералам – Александра Второго Освободителя. А вы, дорогие женщины, оторвитесь от плиты и примите в подарок пряничную засахаренную Екатерину Великую в блеске славы и целлофана. Все довольны и в воздух чепчики бросают. Монархия forever.

Иллюстрации к статье я подбирал всего минут десять. Без проблем. Корона плюс империя – путь накатанный. Вот если б я сегодня продавал республиканскую идею, с картинками был бы напряг. Керенский? Горбачев? Ельцин? Женское платье. Борьба с водкой. Дружба с водкой. О прочих и говорить не стоит – не на ком глазу отдохнуть. За сотню лет без царя России доставались либо жалкие пигмеи, либо кровавые маньяки. Причем каждого, вне зависимости от их куцых достоинств, Россия сумела виртуозно обгадить. Кого боялась при жизни, того уделывала посмертно. Оглянешься назад – и дерьма до самого горизонта.

С царями у нас все по-другому. Ассортимент побогаче, запаха поменьше. Срабатывает эффект благородной ретроспективы. Чем дальше вглубь, тем меньше деталей и больше лака. Лет через двести-триста любой ночной горшок можно смело тащить в музей: вонь повыветрилась, а позолота осталась. К тому же народец наш туп в истории, и это кстати. Про кого не помнит, того, считай, не было. Задвигаем садиста Грозного поглубже в тень. Федю Малахольного – туда же. Шуйского, Самозванца, Анну-Ванну с ее поросятами, Голштинского Недоумка, Нику-Милушу Обманова – всех в тень, в чулан, под замок и цыц! А уж кого на самое-самое донышко упрятать – так это Курносого Батьку. Про него забыть намертво. Чтоб безо всяких там параллелей, ни-ни. Не нужно…

Я встал с кресла, проследовал к своему бару и под портретом Наполеона хряпнул для поднятия духа пятьдесят граммов одноименного коньячку. Маленького капрала я, разумеется, уважал. Но еще больше я чтил другого француза – с другого портрета, висящего рядом с Бонапартом. У этого не было ни пушек, ни гвардии, ни Тулона, но он всегда оставался победителем. Вечная вам память, мсье Фуше! Наше вам почтение!

Закрыв бар, я еще несколько минут стоял с пустой рюмкой, ожидая, пока «Наполеон» расширит сосуды и просветлит мозги. Вечерний коньяк был у меня прелюдией к Главному.

Это Главное я нарочно откладывал допоздна, разгребая ежедневную рутину. Я горбатился над текстами статей. Давал ЦУ. Намечал линию. Утрясал с редакторами сроки. Пиарил, комментировал, намекал, остерегал. Алармировал, будировал, фраппировал. Дважды изображал «неофицальные источники, близкие к». Дважды пугал народ слухами в офф-лайне. Один раз даже сам чуть не струсил, получив рикошетом собственную же сплетню трехнедельной давности, которая успела обрасти идиотски-паническими «зеркалами».

Торопиться не следовало: на то оно и удовольствие номер один, чтобы не превращаться в дежурное блюдо. Кайф должен быть строго дозирован, по чуть-чуть, упиваться им нельзя. Настоящий ангел мести – не газонокосильщик. Над каждой травинкой ему нужно затратить усилие, тогда ощущения будут сильнее… Ну вот, пора.

Я поставил рюмку, выдохнул и легонько, чтобы не попортить холст, щелкнул мсье Фуше по его аристократическому носу.

За холстом был сенсор. Портрет великого интригана бесшумно пополз вверх, открывая матовую гладь встроенного сейфа. Я немного полюбовался совершенством линий этого вместилища тайн, а затем набрал код: четыре цифры, две латинские буквы, флэш и квадратную скобку. «Confirmation?» – высветил дисплей. Сейф просил устного подтверждения, что я – это я. «Желтков», – интимно прошептал я в спрятанный микрофончик. Послышалось трехсекундное жужжание, а следом за ним – щелчок. Передняя панель, казавшаяся монолитной, разошлась на правую и левую половинки, открывая мне две полки в сейфовой нише.

Сначала я полюбовался содержимым нижней полки. Вытянул несколько футляров прозрачного пластика, стер несуществующую пыль, взвесил в руке пару раритетов. Только очень глупые коллекционеры огнестрельного оружия выбирают экземпляры по принципу древности и, надувая щеки, хвастают друг перед другом заплесневелыми пищалями и ржавыми мушкетами, неизвестно кому принадлежавшими. Я не хвастаю. Я не держу у себя музейного хлама с залитыми стволами и спиленными бойками. Все мои редкости в рабочем состоянии, и у каждой – своя история. Сознаюсь, что вошедшего в анекдоты маузера Дзержинского у меня нет. Зато есть личный «наган» Николая Ежова. Есть один из трех «парабеллумов» Геринга. Есть «кольт», который для Хрущева в 1963 году сделал сам знаменитый мастер Ройфе. Есть последний «браунинг» Бориса Пуго. А из недавних есть, к примеру, именной «макаров», полученный Березой из рук бывшего министра МВД. По моим расчетам, пистолет с таким же трогательным посвящением должны были вручить и Каховскому. Этот уникум, скорее всего, сперли при обыске, а значит, он рано или поздно всплывет и будет у меня в коллекции. Что, по-моему, ничем не хуже боевого скальпа…

Огладив две-три рифленые рукоятки и символически дунув в ствол «смит-вессона», когда-то принадлежавшего Савинкову, я вернул коллекцию на место. Теперь – и только теперь! – я мог обратиться к верхней полке, где меня дожидались «паркеровская» ручка и амбарная книга в кожаном переплете. Замочек на книге был отлит в виде ажурного треугольника, а в него вписан драконий глаз. Вчера я внес в эту книгу одну фамилию, сегодня внесу еще две – одну из семи букв, другую из шести.

Все, кого я сглазил, в порядке очередности попадали сюда, и каждый при этом что-то терял – либо деньги, либо здоровье, либо жизнь. Последних я помечал черными крестиками.

Мое слово било прицельно. Мой сглаз редко оставлял кому-то шансы. Сегодня утром в буфете Госдумы я, дважды скрестив пальцы, мысленно произнес фамилию – и к вечеру мерзавца, посмевшего мне нагрубить, уже отвозили в морг. Автомобильная авария? Кажется, да. Не знаю, несущественно, мне хватит результата.

Что именно произойдет с тем, другим, из шести букв, я тоже еще не знал. Да какая мне разница? Важно, что въедливый сукин сын завтра же поплатится. За то, что уронил Желткова до спора с ним, ничтожным. За то, что имел наглость заподозрить меня – меня! – в копеечной чепухе. За то, что отвлек от великих дел. За его поганую насмешливую улыбочку, которую он слабо прятал, слушая мою речь. Желтков обид не прощает. Я мог сглазить и за меньшее.

«Л-а-р-я-г-и-н», – по буквам вывел я на новой строчке и поставил рядом черный жирный могильный крестик.

«Л-а-п-т-е-в», – написал я строкой ниже и изобразил рядом с этой фамилией прочерк ожидания.

Теперь я должен был закрепить второй сглаз еще одним ритуалом. Я отнюдь не безумец, а сугубый материалист. Мой дар разить словом и помыслом в наш технический век не может, увы, обойтись без некоторой современной машинерии. Сегодня мало уронить заклинание. Надо, чтобы оно достигло цели немедленно.

Я положил мартиролог на место, опустил панель, снова задвинул ее портретом француза и вернулся в кабинет. Где набрал семь цифр телефонного номера.

Человек на другом конце провода сразу откликнулся:

– Фокин у аппарата.

– Здравствуй, Фокин, – ласково произнес я. – Есть проблема…

Я сделал долгую паузу. Привычный Фокин ждал. Ему полагалось терпеливо слушать и быть наготове.

Зверюгу Собаковода удалось приручить не в момент. Поначалу не только он, но даже ничтожный Коля-Лабух пытались встать на дыбы и строить из себя ферзей. Но быстро поняли, кто – они, а кто – Желтков. Наш триумвират есть треугольник, но он вовсе не равносторонний. В нем два катета и только одна гипотенуза. Она – это я. Крепких мышц и изворотливости хватит, чтобы держать кое-кого на поводке. А вот чтобы из такой позиции еще и рулить всей Россией, направляя ее в нужную сторону… Тут, братцы, нужен ум. Подите-ка найдите другого Желткова – маленького шибздика с большими мозгами. Я один такой, а потому все мои прихоти надлежит исполнять. В том числе поддерживать мой Дар.

– Зовут проблему Лаптев Максим Анатольевич, он капитан ФСБ, – продолжил я наконец. – Он меня огорчил. Он плохой человек.

Я опять приостановился. Вновь Фокин смолчал, ожидая от меня завершения команды. Про себя я ухмыльнулся. Есть существа, с которыми нужно говорить на понятном им языке, и Фокин один из таких. Пришлось, как всегда, подтолкнуть его к действию направляющим собачьим словом:

– Фас!